Глава 11
Алёша любил встречаться и разговаривать с божьими людьми. На праздник их набрело в Чемеры немало, и были старые знакомые. Юродивый старичок Ласка, получивший прозвище за суровые немигающие глаза, напоминающие рысьи, принёс высокий и крепкий шест с искусно изготовленной из бумаги рождественской звездою, внутри которой помещалась свеча. Эту свечу зажгли, потушив по его просьбе белые восковые, и горница погрузилась в таинственный полумрак. Дед отсутствовал ровно восемь лет и говорил размеренно, глухим басом, обо всём, чего повидал в Москве и на Соловках, потряхивая бородою, струящейся с его печёного лица по голой грязной груди до самого пупа. Чёрная, юркая старуха-нищенка Муха, до снегу ходившая босиком, под чистой белой сорочкой носила власяницу и вериги, от которых на теле оставались язвы. Все остальные, в том числе жинки с детишками, выглядели не менее живописно: оборванные, полуголые, обвешенные веригами, с лицами полупрозрачными, как будто вылепленными из воска. Алёша хотел узнать как можно больше про императорский двор, но после размовы Ласки почувствовал себя разочарованным. То же самое, про чего накануне толковал и Андрейка. На престоле ныне восседает злая царица, окружившая себя иноземцами, а раскрасавица дщерь Петрова, почти изгнана, живёт в дальней деревне, и верно, что уж, обрекают её если не на погибель, то стараются обратить жизнь её в пекло, да выдать за басурмана. Алёша слушал очень внимательно и смотрел на божьих людей глазами, похожими на ночную тьму, без блеска. Его попросили петь, и он завёл чудным голосом рождественское песнопение.
«Цари, цари, вдарьте в струны, и взыграйте, князи, во труби, Христос рождается!»
- Ой, сидим яко в раю, - пропищала тонким голоском Муха, - и будто архангел сам нам спивает голосом пана Алексея, а горница похожа на Христовы ясли. Вот уж пана Бог голосом не обидел! На Москве я слыхала ангельское пение только в Покровском монастыре девичьем, что в Александровой слободе. Но там девушки поют, клирошанки, они пану Алексею не соперницы. Там-то как раз и проживает наша цесаревна, в своём распрекрасном имении. Однажды я только и видела её – чуть не ослепла! Вот и думаю, кабы она увидела нашего пана? – старуха вздохнула. – Цесаревна - родная наша, вот тебе крест! Лебёдушка! Так её весь народ величает, потому что она ему близка. Мать у неё была иноземка, но в ней русская, чисто отцова кровь. За немца не пойдёт замуж. Молода, но умна, неукротима, жить хочет самостоятельно. Друзей, слуг сама выбирает, различия между людьми не делая никакого. Со всеми одинаково любезна, будь ты самый простой человек, православный и в покровительстве нуждаешься, смело к ней обращайся. Она тебя примет, покалякает, угостит и пристроит. А если понравится человек, то добьётся, чтобы оставить при себе!
Странница от усердия чуть не задохнулась и случилась минутная передышка. Ирина воспользовалась этим и поднесла Мухе большой кухоль наливки. У дивчины давно вся кровь бросилась в голову от досады. Алексей, не думая ни о ком, кроме как о цесаревне, спросил странницу:
- И меня бы не выгнали, кабы пришёл, от цесаревны?
- Ой, что ты, ясик наш, что ты, не выгнали бы, а даже позвали! Тебя бы, да выгнали! – покачала головой Муха.
- В свитке, в чуйке, в смазных сапогах допустили бы к её высочеству? – усмехнулся парубок.
- Говорю ж, зазывать бы принялись, не сомневайся! Лишь бы она твоё пение услыхала!
- Ох, тётушка! – едва вымолвил Алёша, сжимая обеими руками свою бандуру и, задрожав, окинул загоревшимся взором компанию. Одна жилочка билась и билась у виска.
- Ох, ясик, ну, ты и блазень же! – не строго пожурил его дедок Ласка. – Не слушай, че размовляет баба! Баба дурна! Пой лучше!
Алексей опомнился и схватился свою бандуру. Голос его окреп и взлетел ввысь.
«Цари, цари, вдарьте в струны,
Разумийте, яко з нами бог!»
… Оглушительный стук в ворота прервал его на полуслове и спугнул всю честную компанию.
- Хозяин приехамши! – крикнул кто-то.
- Батько? – в тревоге приподняла брови Ирина.
- Сатана! – изрекла панна Мотрона, мрачно промолчавшая весь вечер. Она вынула изо рта трубку и перекрестилась. – Муж мой не собирался приезжать. Это разбойники!
- Солдаты! Москали! – ахнул дед, сидящий ближе всех у окошка. – Да тут никак «слово и дело» кажут? Надо бежать! На Москве эдак людей хватают и в Тайную канцелярию тянут на допрос!
- Сидите! Я выйду, погляжу, - предложил Алеша. – И кто тронет вас, людей безгрешных? Вот меня так пан Марко сразу пристрелит за то, что я хоровожусь с его дочкой.
- Алёшка, стой, возьми пана Марка кривулю! – завизжала баба Мелася, семеня за юношей, но по дороге в спешке запутываясь в споднице и падая.
- Обойдусь!
Не дав никому опомниться, Алёша один выскочил на ганок и, первое, что почувствовал – ледяной поцелуй. Ветер бросил в лицо снегом. Первое, что увидел Алексей – плюмажи треуголок и штыки. А далее, по всему тракту, растянулся длинный обоз, богатый, царский. В ворота задубасили с новой силой, и бас, барственный, раскатистый, с малороссийскими нотами, неистово изругался по-москальски:
- К такой-то матушке … отворяйте, а не то стреляю! Я государственный человек, императорской гвардии полковник Вишневский! Со мной вельми ценный груз!
Пришлось выдернуть засов и открыть ворота. Алёша едва успел увернуться от вломившейся во двор высокой фигуры. Человек, назвавшийся полковником Вишневским, встал перед ним, крепко упершись в снег ботфортами. С широких плеч упала на снег медвежья шуба, на ветру взметнулась обильно пудреная коса из-под треуголки. Глаза бешено сверкнули:
- На постой! Подать мне немедля местной горилки! Желаю здесь отстоять праздничную службу! А ты кто, мил-человек? Тут у вас темно, точно в заднице у арапа! Фонарь!
В неровном колеблющемся свете Алексей увидел, что приезжий далеко не молод, но и не стар. На нём синий гвардейский мундир. На боку – сабля. Из-под нависших бровей глаза смотрят пронзительно, но постепенно теплеют и теплеют. Вот уже под лихо закрученными усами по-доброму, широко, щерятся губы. Вдруг полковник вырвал фонарь из руки солдата и поднёс к самому лицу юноши.
- Э-ге-ге! Что это за чертовщина? Ты парубок, или же переодетая красуня-девка богатырского роста? – закричал он. – Назовись!
- Алексей Розум, пан-сударь! – ответил юноша.
- Да ну? Алексей? Алёшка! Ну, ты и молодчик! Точно сам Аполлон – бог света, чёрт тебя подери!
Алёша знал из книг отца Пантелея про эллинского бога Аполлона и засмущался, прежде всего, своего неказистого наряда. Но бедный малороссийский наряд – белая старая свитка - лежал на стройной фигуре юноши красиво и благородно. Гибкая талия перетянута красным кушаком. Тёмно-синие шаровары, сшитые из положенных 36 локтей шерсти при помощи подвязок, держались поверх чиненных-перечиненных сапог пышными складками. На роскошных черных кудрях алмазами вспыхивали снежинки. Приезжий всё не отставал и принялся допрашивать удивившего его парня:
- Ты будешь здешний? Кто ты по званию?
- Реестровый казак, - ответил Алёша
- Отец твой кто?
- Киевского Вышгорода-Козельца полка реестровый казак Григорий Розум!
- Лет тебе сколько?
- 22 -й рик доходит, пан полковник.
- Почему не на службе?
- Не призывают, мосьпан.
- А сам служить где-нибудь хочешь?
- Хотелось бы, - последовал неопределённый ответ. Сказать бы, где, да, засмеют, пожалуй, решил Алёша.
- Чья это будет усадьба? – переменил тему приезжий пан полковник. – Не Головатого?
- Так и есть, пан! Усадьба принадлежит супруге этого пана - Головатихе.
- Вот оно что! Головатихе! – хмыкнул полковник. - А ты-то им что, или сродни?
- Никак нет, пан! Меня позвали развлекать гостей и хозяйку, - честно признался юноша.
- А погляди-ка ты! Развлекать! – столичный гость не отрывал цепкого взгляда от его стройной фигуры. – Гм!.. И вправду ведь, ты здесь в фаворе! С таким лицом и статью! Распотешил казак! И ты, должно быть, грамотный? Ты ведь понял, что я сравнил тебя с Аполлоном, греческим богом?
- Понял, мосьпан.
- Эх, парень! А скажи-ка, батька твой, Григорий Розум, тоже богатый человек?
- Нет, пан, батька мой - чистый пьяница и сиромаха, - также честно ответил Алексей и вспыхнул.
В это время к ним подошёл в добротном, синем жупане нездешний казак, сопровождающий:
- Я, - отрекомендовался он, тоже буду Вышгорода-Козельца полка казак, пан полковник. Имя Грицка Розума слыхали мы когда-то на Сечи. Так это, что же, его сынку? Похож очень! – пригляделся он к Алёшиному лицу. – Однако же смотришься ты не как казак, а, скорей, как духовная персона, иль маткин мазун. Ты часом не головатихина радость, либо дочки её? Отец-то был у тебя пьяница и рубака, а вот ты на что годен? Способен понюхать лыцарского кулака, или нет?
Вокруг все, включая и полковника, рассмеялись беззлобно, но зловещие огоньки вспыхнули в огромных чёрных глазах Алёши:
- Но, господа-панове! Мне больше по нутру философия, - сказал он резко, - но могу и уважить, и дать понюхать моего кулака! – он сложил кулак и показал его казаку в синем жупане.
Но тот засомневался:
- Ну-ка, будто панская у тебя рука, хоть и крупная! - Станешь супротив Голобли! – предложил один ражий казачина.
- Стану! – загорелся юноша.
Поединок оказался недолог.
- Гой-гой-гой! – загоготали казаки, москали и сам пан полковник. – Одним махом уложил Голоблю! Вот это казачина! Пора его забирать отсюда скорей в полк! Какой же из него хвилосов?
- У меня в роду все были казаками, - пояснил им, слегка зардевшийся и немного смущенный их похвалой, Алёша, - но я с детства познал прелесть церковного пения и науки. Вы, пан Фёдор Степанович, желаете посетить службу? Так я провожу. Скоро уже звонить зачинать надо. Я в здешней церкви служу, - ещё раз пояснил он.
- Кто бы ты ни был, ты меня в изумление приводишь, юноша! – заявил полковник. – Живой Аполлон! Так вот и так, твоего, к дьяволу, батька! Желаю его повидать и поговорить с ним откровенно. Но, сначала веди меня в дом, где нам следует хорошенько выпить! Вон, я вижу, хозяйка выходит с чаркой.
В это время на крыльце появилась панна Мотрона, с подносом и большой чаркою. Она так глянула на полковника, словно обварила кипятком, но попросила ласково проходить в будынок. Следом за Матерью Ирина вынесла несколько оловянных кружек с горилкой-запеканкой для сопровождавших столичного гостя двух офицеров и казаков. Их тоже пригласили в будынок. Мелася с наймичками и Мухой занялись солдатским угощением. В эту ночь Господь щедро наслал гостей на скучный хутор.
Полковник Фёдор Степанович Вишневский служил ещё при Петре Великом главным придворным виноделом, то есть, заготовителем вина. Близкий ко двору человек, он сохранил своё место при Екатерине, при Петре II и теперь при Анне Иоанновне. Летом он отбыл в Венгрию по приказу императрицы за токайским добрым вином для пополнения погреба и теперь спешно возвращался. В Москву, где до сих пор находился двор, ему надо было вернуться в день избрания на престол императрицы. В этом году праздновалась годовщина сего величайшего события. Доложив о цели своей командировки, полковник снова обратил всё внимание на Алексея. Усадив его рядом с собой, он покосился и на Ирину. Через минуту дивчина заняла место по другую его руку. Полковник пил и всё дивился на красоту юной пары. Правый ус его сначала дёргался и плясал, а потом и левый начал выделывать тоже. Он попросту закипятился, когда узнал про печали парубка и дивчины.
И кулаком о столешню:
- Я вас оженю! – гримнул он. – Я гвардии полковник! У вас скоро слаживаются здесь свадьбы? Так вот, завтра поп обвенчает вас после службы, а мы хорошо выпьем! Покойный государь Пётр Алексеевич тоже в таком деле не стал бы мешкать! А ты, Алексей? Ты будто и сам не знаешь, любишь, или нет, девку? Не думай, не хмельной это бред! Обвенчаешься и ступай в Киев на службу, в свой полк.
Тут-то и взыграл фатализм, присущий юноше, кажется, с самого детства. Да вот и оно – из матусиного сна чудо! Этот пан – власть, а мы месяц, да зирка! Скорее всего, господь послал полковника, чтобы усмирить мою душу, заставить сделаться справным казаком. Мечты … по боку!..
Медленно поднял глаза Алёша, провёл рукой по влажному от волнения лбу, и сердце его загорелось и задрожало, как у загнанного коня.
- Вельможному пану великая благодарность, - пробормотал он, - а теперь пан пусть немного ещё полоснет горло перед службой. Мне идти звонить. С нетерпением жду на службе пана!
Он вскочил, и до того спешно, что Ирина, полыхающая зарёй, только и успела, что поцеловать его в сенцах. В считанные минуты юноша добежал до тракта полем. Всё выглядело необычно теперь в селе, из-за обоза, занявшего всю площадь. Солдаты охраняли его. В свете костров штыки отсвечивали грозно.
Алеша взлетел на звонницу. Звоны, как птицы, полетели на крыльях от Чемер до Адамовки и дальше по хуторам. К заутрене церковь была полна народу.
Полковник тоже явился на службу молодцом, в сопровождении хозяйки хутора, её дочки и половины своей команды. Кровь мучительно сжала виски Алёши, когда он увидел того, стоящего впереди всей паствы, с мужественным лицом в обрамлении белоснежных буклей. Его мундир сверкал золотом. Фёдор Степанович истово крестился, наклоняя лобастую голову. На боку позвякивала сабля.
Когда запел хор, он возвёл очи на клирос. Чистый и звучный тенор взял за душу:
«Рождество Твоё! …»
Впервые Алёша поразился звуку собственного голоса: он поёт, а ему кажется, будто кто-то пороху подложил под каждую свечку – так вспыхнуло и рассыпалось радужное сияние перед глазами. Точно серебряный дождь, зазвучал голос, всё выше, как стремительный полёт голубя под небеса, чтобы оттуда перекликнуться звонким эхом с заснеженными полями и затем вознестись вместе с тенями к сонмам небесных зирок – туда, где царит полная, не скованная ничем, свобода. Это юный Бог шествует по земле, и каждый, кто как умеет, ему вторит. Звонкий, будто хрустальный тенор метнулся ввысь:
«Нас бо ради родися, отроча младо, Предвечный Бог!»
Лицо заезжего гостя переменилось от изумления. Подкручивая длинный ус, полковник явно волновался. По окончании службы он так и остался стоять на месте, пока все выходили. Ни панна Мотрона, ни Иринка не посмели позвать его за собой. Такой гость вельможный! Когда народ вышел, Фёдор Степанович громко подозвал отца Пантелея. Вместе с дьячком к нему подошли и священник с молодым дьяконом.
- Чудасия! – обратился к ним полковник. – Послушайте-ка, святые люди, часа два назад я встретил у вас тут юношу с лицом еллинского бога, а теперь слышу, что кто-то божественно поёт в церкви! Кто? Кто? Кто там у вас столь знатно только что пел тенором? – коршуном накинулся он на служителей божиих и прихватил за рясу отца Андрея. – Батюшка, сделай милость, познакомь с певцом!
Отец Андрей, красный, как бурак, откашлялся:
- Вельможный пан, - пробасил он низко, - я думаю, что вы желаете узреть Розума Алексея? Это он, воспитанник дьячка здешнего, и никто больше! А ну, сынку Андрий, сбегай-ка за другом!
Отец дьякон, подхватив полы ряски, припустил на клирос. Вишневский недоверчиво переспросил:
- Алексей Розум? Так я же его знаю, в лицо, пан-отче! Эх, ты, чудо на Рождество, да и только! Да как же я сразу-то не догадался? Аполлон! Аполлон здешний, Алёшка Розум! Сын казака-сиромахи! Я встретил его на хуторе пана Головатого, и хотел женить! А теперь, нет уж! Ко двору матушки-императрицы со мной поедет! Я сказал, значит, так тому и быть! Такому слитку золота в вашей грязи валяться – грех страшный! Где его родители?..
Вернулся отец-дьякон, волоча за руку растерянного Алёшу. Пылая от стыда, юноша предстал перед столичным полковником. Неужели, этот пан не отвяжется, и состоится свадьба? Или, тут что-то другое?
- Алёшка! Алёшка! – Фёдор Степанович прилюдно облапил юношу и крепко поцеловал в губы. – Вот так поступил бы с тобой покойный государь наш, Пётр Алексеевич! Бог ты мой! Такой славный тенор пропадает! Я, слушая тебя, вознёсся на небеси! Бог с тобою! Видит Бог, не судьба тебе жениться! Поедем со мной в Москву! Петь тебе, голубочко, в Москве, в Петербурге, в придворной матушки-государыни капелле! Я ведь состою при дворе, обер-гофмейстер граф Левенвольде, музыкальный начальник, мой приятель старый. Ну, где же родители твои, отец с маткой, давай их сюда. Обсудим твою дальнейшую фортуну!
Он выпустил юношу из объятий, и тот первым делом бросился к дьячку, своему воспитателю:
- Отец Пантелей, любый батя! – выдохнул он. – Благословишь ли меня? Это второй мой отец и учитель! – пояснил он Вишневскому и крепко приложился пылающими губами к руке дьячка.
- Благословляю тебя, милый сыну, добро, сыну! – бодро ответил отец Пантелей.
И вот словно вихрем подхватило и понесло Алёшу. Дьячок торопливо тут же и выложил полковнику всю правду: про семью и про несладкое житьё-бытьё юноши. Теперь дело оставалось за родителями Алёши. Выбежав на церковную паперть, Алексей увидел всех, кого хотел и не хотел зреть перед отъездом. Его мать, сверкая глазами, бранилась с Мотроной Головатихой.
- Какая свадьба? Тьфу! Тьфу! Какой-такой властью заезжий пан поможет обженить наших деток? А я в глаза скажу, что ты ведьма! Полоумная! Нет! – притопнула она изрядно ношеным черевиком. – Ты не ради дочери, ты, ведьма, о себе хлопочешь! Желаешь хлопчика моего под своё крыло? Нет! Не выйдет! Я его не пущу! Я велю ему срубить по себе деревце. Где этот важный пан-москаль-то? Треба обо всём запрохать самого милостивого москаля-пана, может, это его милость панская спьяну над нами глумится-потешается? Ну-ка, какое может быть дело у его панства-москальства до моего сыночка?
Многочисленная родня, своя и мужа, окружила Розумиху. Все были несказанно удивлены. Дядьки со стороны матери, Стрешенные, свирепо поводили по сторонам глазами. Отец пьяно шатался и что-то рычал. Бабушка Демьяниха, вся, с ног до головы в черном, в белой, повязанной вокруг очипка, намитке до земли, стучала клюшкой.
- Пане москалю идёт, - проскрипела старуха, - Грицко, чуешь ли, любый зятюшка, иди до ясного пана. Чего скажет пан?
- Панове казаки, - строго заявил, подходя к Розумовой родне полковник Вишневский, - а ну, реките, кто у вас тут родители вот этого красавца? Я так скажу: ему не место месить грязь в вашем повете. Разводить свиней? Не его это дело! Вот что я скажу, паны казаки! Я беру его ко двору нашей государыни-императрицы, в певческую придворную капеллу.
- А я? – жалобный девичий крик пролетел у всех над головами.
- А ты, дочка – до хаты! - Все тотчас увидели широкую приземистую фигуру Марко Головатого. – Пане полковник, да вас Бог послал! Берите этого соловья отсюда, да хоть к царице и увозите поскорей! – бодро заявил зять прежнего сотника. Он всем прямо как снег на голову свалился.
Тоже чудо. Алексей приступил к остолбеневшей дивчине со словами:
- Прости, прощай, Ирина, моя горличко, совершилось именно то, о чём я в безысходной своей доле давно думал. Я стал бы тебе плохим мужем! – сбивчиво говорил он. - Я поеду в Москву с полковником! Умру, ежели останусь здесь, сгорю! Огонь у меня внутри, жжёт меня…
- И поезжай, хлопче, с Богом! – прохрипел медвежий голос Головатого. – А! Сто дьяволов и тыща чертовских хвостов и одна ехидна тебе в зубы, Грицко Розум, ежели ты не отпустишь с полковником своего хлопца! Не отдам я за него свою дочку, да и весь сказ! – Он тут же схватил за руку и поволок обеспамятевшую Ирину к ожидавшим её санкам под тихие смешки казаков и куда более задорные взрывы смеха казачек. Упал на сани боком, прежде всунув туда же жену, и гикнул. Снежок брызнул из-под полозьев.
Гордо выпячивая грудь с болтающимися на ней почти до пупа усами, походкой нетвёрдой, к Вишневскому подошёл Грицко Розум.
- Ай, да фигура! Марс и Бахус 13 в одном лице! – удивился полковник.
- Но, ты, но, пане москалю, ты не лайся, а не то я тебя сам полаю! – гримнул Григорий Яковлевич. - Я отец этого вот бисова сына, и говорю: дьячком он не будет! Никогда! Иначе я в клочья его развею и размечу по буеракам! Я батька! То-то и голова у меня и розум! Сто дьяволов, що розум, що голова у мени! Но ты ходи, пане москалю, в мою хату и потолкуем, и покалякаем насчёт моего Розуменка Олексея!
В Лемешах, в родной хате, Алёша попрощался с многочисленной роднёю. За столом едва уместились только высокий гость, два офицера, поп, молодой дьякон, дьячок, да родители с бабкой. Остальные уселись прямо на полу по-казацки да с носогреечками в зубах. Дым коромыслом. Алёшу никто садиться не пригласил. Вишневский принял из рук хозяйки первый кухоль с крепчайшей горилкой - оковытой. И опрокинул с удовольствием.
- Вода жизни! – воскликнул дьячок.
- Что значит, «вода жизни»? – удивился полковник.
- А то, что на древнем латинском языке звучит, как «аква вита». По нашему, стало быть, - «оковыта»!
- Вот такой у нашего Алексея учитель, - похвалился отец Андрей, - слушай, любезный пан полковник, Алёшка нас в столице не посрамит, ни-ни. Ей-богу! Можете его смело представлять хоть самому обер-гофмаршалу, хоть архиерею.
Вишневский приказал принести в хату бочонок токая. Казаки по очереди наполнили кружки и отхлебнули. Тьфу! Сплюнули все разом на пол. Что за сладкая жижа?
Григорий Розум заорал:
- Эй, жинка, вербонька, давай-ка сюда кулеша, да сала, да самую огромную мису подай мне! - В мису он самолично накрошил хлеба, залил его оковытой. – Любый пан полковник, рушайте!
Важно сунув в рот люльку, Розум пустил дым из обеих ноздрей и глянул на вельможного москаля бычачьими глазами – красными от ярости и выпитого.
- Уж ты нам скажи, пане полковник, скажи, что Алексей казачества своего не уронит? Тогда я согласен! А уронит – ни-ни!
Простота московского полковника казакам льстила. Его и угощали по-простому, чем Бог послал. Вишневский с удовольствием зачерпнул запорожское угощение и зажмурился.
- Господь Бог, - заявил он, - отметил твоего сына, Григорий Яковлевич, особым даром, да таким, который грешно зарывать тут. Не пускать сына на службу к императрице – прямая измена! Знаешь, казак, ещё покойный государь Пётр Алексеевич наказывал своим слугам: собирать разные диковины и людей даровитых по всей нашей земле и свозить в столицу. Дабы ничего даром не пропадало! Так что и ты, старый упрямый казачина, благословляй скорей сына! Благословляй и ты, мать!
В отличие от своего упрямого чоловика, Наталья Демьяновна ни секунды не сомневалась. Она заняла себя хлопотами, собирая сына в дорогу. В хате – шаром покати, но соседи принесли всего вдоволь: пирогов, колбас, сала и прочей снеди. Молодёжь, вчера добро наколядовавшая, тоже несла подарки. Целый короб прислали с хутора, от самого Головатого, очень довольного оборотом дела. Уже и некуда собирать боле. В хате уже не было и малой толики продуху, всё набивались и набивались казаки, парубки и девчата – прощаться. Старые казачки то воздевали руки, то ударяли ими об полы. Полковник хвастал, что певцы-фрязины получают от матушки-царицы аж по тыще карбованцев за арии!
Григорий Розум стащил со стены старую дедовскую ещё, саблю и замахнулся:
- Гей! Да я же с великой охотой отправлял вси козацкие против татар и шведа и других всяких неприятелей походы! Беда, скосилась моя хвортуна! Ради частых нечаемых, ово от неприятелей, ово от междоусобных разорений нищим стал! А то що за голова, що за розум! На Сечи я вырос, а царь Пётр приказал её срыть, совсем уничтожить из-за измены ляшского похотливого козла Мазепы! Разве не горько? Оттого-то я пью и на весь свет плюю. Нету никакой почти надежды на возрождение матки Сечи, батьки Луга! Я не верю ни Петру, ни его последышам. Я за Петра стоял против шведа, а он велел Меншикову наших братьев в Батурине и на Сечи перебить, отрубить голову Косте Гордиенке, сгноить в тюрьме гетмана Полуботка. И теперь нам не дают гетмана выбирать! Вот обида! Насадили старого медведя на шею, князя Шаховского, москаля, а что от него толку? Каково возрастать нашим сынам без воинского ученья? Как они могут государыне послужить? Отцы их служили своей саблей, а дети? Неужто детям идти в дьячки, как и моему сыну? Эй, эй, негоже, нельзя жить эдак казакам! Тьфу! Вот я что знаю: братчики-казаки нашли после изгнания со старинного места себе новый куток, в крымских пределах. Далеко? Да хоть у чёрта! Туда мы вместе с сыном весной и поедем! Эге-ге-ге! - Он с воодушевлением опрокинул ещё один кухоль оковитой и закрыл голову руками. Дурная голова упала на стол с тихим стуком, и старый казак громко захрапел.
- Заговаривается сердешный, - буркнул себе под нос отец Пантелей. – Вот что я скажу: хотите ехать, так скорей поезжайте. Уже и ранок. А задержитесь, упустите молодца, господин полковник. Нечего делать среди наших сиромах Алёше. Он казак, но уже упустил время, не овладел оружием и, наоборот, преуспел в пении и философии. Берите его, да и скатертью дорога. Погладим дорожку, панове, в последний раз!
- Давайте, все хорошо выпьем, чтобы уж поталанило моему сыночку, - поддержала Розумиха. Она вспомнила чудный сон и в первый раз за день залилась слезами. За ней дружно заплакала и вся женская половина родни. Но эти слёзы не были горькими. Алеша отправлялся в столицу за своим счастьем.
Возы уже давно приготовили в дорогу. Когда все вышли провожать, стояло снежное утро. Белый, весь осыпанный серебром, шлях, манил далью. Далеко впереди светлое небо почти полностью сливалось со снегом. Руки совсем не слушались Наталью Демьяновну – тряслись. Наконец, мать выпустила из рук сына. Алексей, в отчаянии кусая губы, забрался в возок, и тронулись, покатили, заскрипели возы,
звонко застучали копыта. Что-то жгучее и невысказанное забилось в груди Алёши. Охватила грусть. Перед глазами – только безбрежная пелена – снег, снег… Ирина … Позабудь! Минуло! К концу дня перед глазами открылась тёмная полоса большой замёрзшей реки.
Остёр! Чернигов недалече!
А впереди ещё восемьсот вёрст до Москвы по тракту.