Сафари

               

Мусорные баки пучились  разноцветными пакетами с бытовыми отходами, и Коляныч, воровато оглядевшись, не мешкая, приступил к гастрономическим изысканиям. Поспешность объяснялась высокой вероятностью планового набега членов местного бомжатного сообщества, которые, в отличие от него, выходили на поиски хлеба насущного группой, и, соответственно, имели силовой приоритет перед хилым одиночкой. Обычно ему приходилось хорониться в сторонке, за кустами, пока соперники потрошили «поганые» мешки и только потом, после их ухода, он мог безбоязненно поковыряться в разворошенной помойке, довольствуясь тем, чем побрезговали более организованные конкуренты. Но нынче ему дважды повезло:  помойная братия припоздала, мусор вовремя не вывезли, что в целом и давало ему редкую возможность ухватить немалую толику деликатесов.
 
Коляныч работал, как землеройный аппарат, быстро погружаясь в дурнопахнущую глубину. Случайная дневная крыса, серым обрывком ветоши мелькнувшая навстречу, нимало не испугала его. Он уже давно привык к этим неизменным спутникам своей никчемной жизни и даже относился к ним с определенной симпатией, ибо был так же, как они, гоним и непонимаем.

Он торопливо рвал тонкую пленку мешка, быстро пробегал заскорузлыми пальцами сквозь пестрое жирное месиво и, привычно отсеивая совсем уж несъедобное, наваливал в брезентовый рюкзак все то, что, на его невзыскательный взгляд, представляло малейшую пищевую ценность. Он довольно щерился фиолетовыми в кровянистых трещинах губами, не обращая внимания на сине-зеленых назойливых мух, которые словно стараясь опередить его, темной копошащейся лавой лезли внутрь очередного растерзанного пакета. Мухи взлетали жужжащим облачком, сверкая радужными крыльями, когда Коляныч выуживал лакомый кусок, и снова падали на его трясущиеся руки, безбоязненно рыская между пальцами, тыча подвижными ищущими хоботками в приставшие к коже слизистые ошметки.

Объедков было много, вкусных и разных. Коляныч так увлекся, что потерял обычную бдительность, и, когда позади послышались легкие шаги, испуганно дернулся, рефлекторно втягивая голову в плечи. Заранее состроив привычную жалостную гримасу, он несмело глянул через плечо в абсолютной уверенности, что сейчас получит от собратьев по цеху стандартную нахлобучку, но это оказались всего лишь двое подростков, один из которых тащил внушительный полиэтиленовый пакет. Пластмассовые угловатые винтовки болтались у обоих за плечами.

– Вы не могли бы подвинуться? – попросил нагруженный мешком мальчишка, имея в виду проход к разворошенному баку.

– А? – отозвался Коляныч, озадаченно уставясь на подростка.

Для всего окружающего мира, кроме, конечно, собственно бомжей, Коляныч был существом из разряда неприкасаемых. Благополучные горожане обычно старались миновать его, скользнув по одутловатому темному лицу брезгливым взглядом. Никто никогда не обращался к нему с просьбой посторониться, даже если ему случалось оказаться помехой на узком тротуаре. Встречный прохожий только брезгливо морщился и предпочитал обежать его по возможно более дальней траектории. Коляныч, разумеется, понимал, что отнюдь не благоухает  и даже более того, смердит тем застарелым, прогорклым вязким зловонием, от которого к горлу непосвященного подкатывается отвратительно-мягкий удушливый комок и появляется неудержимое желание избавиться от содержимого желудка, но это было всего лишь отстраненное осознание действительности, и если еще год назад он старался, хотя бы летом, где-нибудь  у поливочного терминала, как-то простирнуть свои убогие манатки и худо-бедно при этом освежиться, то ныне, принюхавшись к собственному запаху, благополучно подавил в себе эту бесполезную и хлопотную привычку. И теперь он заторможено пялился на подростка, не двигаясь с места, озадаченный учтивым обращением.

– Ну, чего встал? Закрой коробку и дай пройти, – подал голос второй мальчишка.

 В отличие от друга он, хотя и был чуть ниже ростом, выглядел старше, и в его словах и движениях чувствовалась нарочитая пренебрежительность быстро взрослеющего ребенка.

Коляныч, услышав более привычные интонации, захлопнул рот и поспешно отодвинулся. Две жирных синих мухи, неосторожно примостившиеся на его губу и теперь попавшие в ловушку, негодующе загудели, колко топчась по распухшему языку, пытаясь вырваться из плена. Коляныч от неожиданности  чуть не проглотил жужжащие комочки, но вовремя удержался, быстро зажевал губами и, наконец, выплюнул докучливых насекомых.

– Мухи знают, во что садиться, – хохотнул второй подросток.
 
Не обращая более внимания на Коляныча, первый мальчишка швырнул пакет в контейнер, и они, смеясь и болтая, умчались прочь, в сторону коробки недостроенного дома, которая вот уже три года, словно серый гнилой зуб, испещренный черными дуплами пустых окон, торчала посреди района.
 
Коляныч, проводив их взглядом, посопел, исследуя пальцем сопливую ноздрю, и, отвернувшись, снова нырнул в глубины мусорного развала.

Он с интересом ковырнул вновь прибывший «гостинец», и двухлитровая пластиковая бутыль, зазывно пузырясь янтарной жидкостью, выкатилась из прорехи. Нутро Коляныча жаждуще затрепетало. Употребленное накануне средство для мытья стекол угрюмо бродило в его несчастном организме, пульсируя тупой болью в атрофированном мозгу. Ухватив покрепче тяжелый округлый цилиндр, он отвернул шикнувшую пробку и осторожно потянул носом.
 
Знакомый, чуть кисловатый хмельной душок, суля сиюминутное блаженство, ударил ему в ноздри. Пиво было наверняка прокисшее, белесые хлопья плотно роились в глубине бутыли, но для него это не имело существенного значения. На долгую минуту Коляныч основательно присосался к горлышку. Только когда схлопнувшаяся пластиковая емкость уже перестала отпускать содержимое, насилу оторвался от него, отдышался и, надежно завернув пробку, бережно опустил драгоценную находку в недра своего рюкзака.
 
Пора было сматываться. Конкуренты могли появиться в любое мгновение. Не стоило испытывать судьбу. Сегодняшний урожай был, как никогда  весьма разнообразным и, кроме пива, состоял из множества мелких деликатесов, главными из которых  были, конечно же, твердокаменный огрызок копченой колбасы, слегка заплесневелый сырный завиток, половина склизкой жареной курицы и целая пачка вымороженных крабовых палочек. И терять это богатство Колянычу совершенно не хотелось.

Он извернулся, набрасывая на себя рюкзак, неуклюже подпрыгнул, чувствуя, как тяжело мотнулось за спиной его содержимое, и мелко засеменил в сторону стройки, шаркая по асфальту зимними облезлыми ботинками, надетыми на босу ногу. Он брел, привычно шаря взглядом по газонам, в поисках пустых банок, хотя сейчас ему было вовсе не до них, а хотелось просто уединиться поскорее, дабы в тишине и покое отрешиться от гнусной реальности, именуемой жизнью, по крайней мере, на сегодня.

Идущая навстречу молодая женщина не вызвала у него никакого, даже праздного, интереса. Он безразлично скользнул взглядом по вольно колышущимся холмикам груди; темная полоска на бедрах, пикантно просвечивающая сквозь кисею летнего платья, также не привлекла его мужского внимания, и только запах дорогих духов, тянущийся за ней словно незримый шлейф, слегка обеспокоил, вызвав в памяти невнятные ассоциации. Коляныч беспокойно тряхнул плешивой головой, пытаясь их идентифицировать, но дунул легкий ветерок, и невесомая эманация бесследно рассеялась в знойном воздухе, унеся с собой тревожащее воспоминание.

Белый стерженек окурка, рдея полоской губной помады, еще дымился тонкой седой струйкой среди пожухлых от жары палых листьев. Коляныч качнулся к обочине и, подцепив находку, блаженно затянулся. Тонкая сигарета сгорела быстро. Он закашлялся, вдохнув едкую гарь подпаленного фильтра, уронил его на землю, и, уже не отвлекаясь, заторопился вперед, благо до цели было рукой подать.
 
Безжизненная стройка встретила его звенящей тишиной. Словно жалуясь на отсутствие работы, поскрипывала в вышине строительная беседка, да едва слышно доносилось из-за домов раскатистое приглушенное рычанье большого города. В выцветшем небе кружилась ажурная стрела башенного крана, но это была всего лишь пространственная иллюзия движения мертвой металлической конструкции. Коляныч отодвинул ящик, лежащий у бетонного забора, пропихнул в дыру рюкзак и, извиваясь, просочился сам. Старясь остаться незамеченным, он быстро проскочил по поросшему травой и кустарником, заваленному строительным мусором двору. Отсутствие крыльца у подъезда не являлось для него сколько-нибудь серьезным препятствием. Привычно навалившись животом на порог широкого проема, он ловко перекатился внутрь запорошенного серыми тенями вестибюля. Здесь он был у себя дома. Лабиринт недостроенного интерьера не только не пугал его своими запутанными переходами, неожиданными провалами и тупиками, но, напротив, был знаком и близок, как родной.

Коляныч поднялся, неловко покачнувшись, преодолевая тяжесть заполненного рюкзака, отряхнул с куртки серую цементную пыль, чихнул и, присев на перевернутое корыто, начал шкрябать обломанными ногтями, опоясанные язвами чесоточные лодыжки. Он некоторое время драл их с болезненным наслаждением, постанывая и всхлипывая, не в силах остановиться, расчесывая в кровь засохшие струпья, втирая грязь в потрескавшуюся кожу, как вдруг сквозь прищуренные глаза уловил в дальнем углу вестибюля быстрое движение. Будто цветное нечто мелькнуло в сумрачном проеме двери, оставив после себя призрачное, исчезающе малое ощущение измененного пространства. Коляныч привычно вздрогнул и замер, пристально всматриваясь в полумрак, но ничто более не нарушало прохладного безмолвия. Он задумчиво пожевал беззубым ртом и, отвернувшись, уже начал подниматься с корыта, намереваясь начать свое неблизкое восхождение, когда сбоку послышался резкий щелчок, и что-то больно ужалило его в щеку. От неожиданности Коляныч рухнул на четвереньки, в пугливом изумлении таращась на пластмассовую горошину, неправдоподобно ярким, контрастным пятнышком, краснеющую в серой бархатной пыли перед его лицом.
 
– Вау!!! – раздался истошный вопль.
 
Давешний мальчишка, пригнувшись, выскочил из-за угла дверного проема. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза – напряженный, уверенный в себе подросток и, похожий на старую облезлую обезьяну, онемевший Коляныч.
 
– Чего уставился? Чеши отсюда! – приказал мальчишка, и в ту же секунду винтовка снова щелкнула, выплюнув голубую горошину. Коляныч вскрикнул от боли и схватился обеими руками за лоб. А винтовка продолжала хлестко трещать, меча разноцветные шарики. Одни впивались в руки Коляныча и падали вниз, а минувшие его, отскакивали от стен и, словно стая рассвирепевших шершней, беспорядочно метались в пространстве вестибюля, чтобы, в конце концов, тоже осыпаться на бетонный пол веселым праздничным драже.
       
Тоненько визжа, Коляныч развернулся на месте и на четвереньках, побежал к лестнице, не обращая внимания на рвущее колени и ладони острое бетонное крошево. Он мчался сквозь разноцветный град почти вслепую, низко наклонив беззащитное лицо, точно ошалевшая паршивая собака, хотя пули теперь били сбоку и, попадая в куртку и рюкзак, не причиняли ему никакого вреда. Он только чувствовал через одежду короткие резкие удары, но и этого было достаточно, чтобы овладевший им панический ужас тащил его тщедушное тело в направлении единственного места, где, как ему казалось, он мог укрыться от неожиданного нападения.
 
Коляныч находился уже у подножия лестницы, намереваясь скакнуть вверх по ступенькам, когда второй подросток появился из соседнего прохода. Коляныч осел. Мальчишка стоял в двух метрах от него, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, испуганно моргая. Зрелище коленопреклоненного грязного всклокоченного бомжа было для него полной неожиданностью, и он топтался на месте, не зная, что предпринять.

– В глаза бей! В глаза! – послышался сзади Коляныча повелительный фальцет.
 
Мальчишка вздрогнул и приподнял свое оружие. Вопль словно подстегнул Коляныча. Он комично подпрыгнул и, по-прежнему на четвереньках, смешно частя руками и ногами по ступенькам, бросился по лестнице и исчез за поворотом лестничной площадки.
 
– Черт, ушел! А ты чего не стрелял, придурок? – подбежавший подросток бешеными глазами смотрел на товарища.
 
– Не знаю. Все так неожиданно.., – он подергал себя за губу. – Да и стрелять в человека как-то…
 
– В человека? Скажешь тоже. Это же бомж, мне мать говорила, их всех надо в одну кучу собрать и утопить, чтобы заразу не разносили. Эх, упустили! – мальчишка разочаровано махнул рукой и оглядел вестибюль. – Давай пульки соберем, а то я почти все расстрелял.
 
И он, нагнувшись, стал собирать разноцветные шарики, аккуратно выковыривая их из серой бархатной пыли и тщательно обдувая, прежде чем заложить в обойму.

– Скучно, – сказал он через минуту, встряхнув вновь снаряженную винтовку. Ее магазин, словно погремушка гремучей змеи, угрожающе затарахтел.

– Ну, пойдем, на компе погоняем, – в голосе товарища слышалось, однако, полное отсутствие энтузиазма.
 
– Надоело на кнопки давить. Вот если бы… – подросток неожиданно смолк, задумчиво глядя на друга.
 
– Что? – с надеждой вопросил тот.

– Да вот, то… – он многозначительно кивнул в сторону лестницы.

– Не понял?

– Блин! Черт! Да что тут понимать. Это же зверь. И у него должно быть логово.

– И что с того? – первый озадаченно наморщил лоб.

– Как что? Не каждому удается напасть в городе на след настоящего зверя.

Охотничий азарт зажег неистовые огоньки в круглых мальчишеских глазах. Его голос понизился до заговорщицкого шепота, пронизанного несвойственными ребенку патетическими нотками.

– Охота, охота! Нам предстоит настоящая охота. И я сниму шкуру с этого зверя, чего бы это мне не стоило.
 
Он ткнул стволом винтовки в бок смущенного товарища:

 – Чего застыл? Заклинило, что ли? Пошли, поднимем нашу добычу.
 
                *  *  *
 
 Четыре года назад, не устояв перед натиском убедительной рекламы, считая себя человеком достаточно рациональным и прозорливым, взвесив все за и против, Николай Николаевич, пребывая в трезвом уме и твердой памяти, решил расширить свою незначительную жилплощадь, представляющую собой однокомнатную малогабаритку в пятиэтажном старом доме. Покопавшись в многочисленных рекламных буклетах, обещающих райские кущи в пределах городских кварталов, он выбрал наиболее привлекательное предложение, и вложил в строительство призрачного дома все свои сбережения, добавив приличную занятую сумму и деньги за проданную квартиру, рассчитывая в кратковременный бездомный период перебиться с женой жильем по многочисленным знакомым. Но ожидаемого квартирного чуда, как водится, не случилось. Ибо в мире чудес не бывает, и, когда стало понятно, что новоселья в обозримом будущем его семье не пережить, Николай Николаевич сильно расстроился и, будучи человеком впечатлительным, стал стабильно попивать, что, в конечном итоге, наряду с потерей жилья, явилось причиной краха его семейной, а в дальнейшем и общественной жизни. Детей он не имел, как-то не получалось. Жена, не выдержав жилищных и материальных перипетий, отказала ему в совместной жизни и перебралась к родителям; знакомых, желающих приютить слезливого, полупьяного интеллигента и часами выслушивать его жалобные излияния, становилось все меньше, пока они не исчезли окончательно. В школе, где он работал учителем биологии, также начали косо посматривать на неизменно помятого, отдающего вечным перегаром и аммиачным запашком Николая Николаевича. Украдкой ночуя в учебном кабинете и пробавляясь скудными обедами в школьной столовой, он дотянул кое-как до конца учебного года.  А когда после разговора с директором выяснилось, что, несмотря на нехватку учителей, институт среднего образования в его услугах более не нуждается, оказался Николай Николаевич в свои тридцать восемь лет на улицах большого города, одетый в потертый старый костюмчик и с некрупной суммой в кармане мелкими купюрами, абсолютно невостребованный как в личном, так и социальном плане.
 
Однако ему в какой-то степени повезло. После нескольких суток мытарств по вокзалам и негостеприимным паркам, когда он окончательно обезденежел и изрядно запаршивел, непредсказуемая судьба привела его к злополучному дому. Унылое зрелище недостроенной бетонной коробки отнюдь не добавило ему оптимизма. И совсем уже собрался удрученный, тогда все еще Николай Николаевич, удалиться, расстроено муссируя в памяти все подробности своего социального падения, но случилось проходить ему мимо вышеупомянутой помойки. Вид свернутого в скатку полосатого матраса, валявшегося между контейнерами, инициализировал в его затуманенном бессонницей мозгу некоторые мыслительные процессы, а черствый батон хлеба, аккуратно положенного чей-то сердобольной рукой на крышку мусорного бака, окончательно сформировал проявившуюся идею.
   
В конечном итоге, все оказалось не так уж и сложно. Главное было начать. Да и нисхождение по социальной лестнице предполагает более высокую поступательную скорость, нежели карьерный рост. Лето выдалось теплое, и Николай Николаевич, адаптируясь к новому статусу, постепенно обзаводясь соответственными нищенскими атрибутами, благополучно просуществовал в потенциально-собственной квартире на двенадцатом этаже недостроенного дома до середины ноября. Особого комфорта он не испытывал, но была крыша над головой, да и ощущение, что проживает он на своей, пусть без окон и дверей, выстраданной жилплощади, придавало его существованию некий  философический смысл.
 
Общения с себе подобными он старался избегать, главным образом потому, что еще живы были в памяти картины прежней жизни и теплилась надежда – все это не надолго, и каким-то чудом, рано или поздно, он вернется на круги своя.  Однако когда снежок на голой плите балкона перестал стаивать уже и днем, пришлось ему покинуть свое убогое жилище и приобщиться к обществу обитателей теплотрассы, где он немедленно превратился в Коляныча и стал активно нелюбим и притесняем за неизменную вежливость и крайнюю обособленность. Впрочем, как только в хриплом карканье ворон проявились гортанные бархатные нотки, Коляныч немедленно покинул негостеприимную теплотрассу, чтобы снова заселиться в свою личную квартиру, куда всегда пробирался тайными путями, неукоснительно соблюдая беспримерные меры предосторожности, ибо знал, что завистливые соратники по бездомной жизни при обнаружении не преминут разорить его с таким трудом свитое гнездо.
   
 Так продолжалось три года. Отсутствие каких либо обязанностей и перспектив привело его к быстрой потере жизненных интересов и тотальной деградации. Он жил как бы по инерции, не задумываясь зачем, следуя исключительно насущным физиологическим потребностям, определяемым едой, выпивкой и местом для ночлега. Причем алкоголь, в любых формах, занимал приоритетное место в его однообразной жизни, помогая скрывать в дурманящем тумане неведомое завтра и хоронить благополучное прошлое, которое, лишь изредка, из-за границы угнетенного сознания, напоминало о себе короткими редкими вспышками ассоциативных воспоминаний.

                *  *  *


Коляныч сунул в щербатый рот последнюю волокнистую палочку, отдающую тухловатым рыбным духом, с хлюпаньем вытянул остатки безвкусного пива и, уронив пустую бутыль на бетонный пол, словно гигантский крот закопался в кучу тряпья, набросанную на матрасе, чувствуя, как от хмельной сытости его неудержимо тянет в сон. Недавний инцидент с мальчишками уже выветрился из памяти. Так исчезает ощущение опасности у животного, едва оно перестает слышать угрожающие звуки гона, не предполагая в своем зверином скудоумии, что охота лишь только начинается.
 
Он умиротворенно возлежал на матрасе, бездумно глядя сквозь прореху между укрывшими его зловонными тряпками в зияющую пустоту балконного проема. Голубой прямоугольник, изредка перечеркиваемый черными штрихами стремительных стрижей, тянул к себе, наплывая и расширяясь, приглашая его из серой бетонной коробки комнаты в разноцветный мир абсолютной свободы, словно намекая на радикальную возможность решения всех проблем. Но Коляныч не поддался на провокацию, потому как был трусоват и всегда боялся высоты. Он поежился, устраивая поудобнее свое тщедушное изломанное тело внутри куртки, подтянул под себя ноги и затих, хрипло и нечисто дыша в свалявшийся твердыми мелкими катышками  грязный овчинный ворот.

Куртка, огромная, прочная, исполосованная зелеными камуфляжными разводами, была его единственным ценным достоянием. Коляныч уж года два, как нашел ее за гаражами. Будучи тогда еще в состоянии рассуждать на отвлеченные темы, он долго удивлялся, какой же это дурак мог выбросить столь ценную вещь, и, внедрившись в нее, с тех пор носил постоянно, не снимая. Необъятные размеры позволяли зимой поддеть под нее бесконечное количество дополнительных одежек, да и летом благодаря объему и естественной вентиляции он чувствовал себя в ней вполне комфортно, даже в самую жаркую пору. Беспредельные бомжи как-то попытались раздеть его, но Коляныч проявил такую бешеную агрессивность, отстаивая свою вторую кожу, что опешивший уличный народец прекратил насилие и более никто не посягал на его собственность. Вследствие интенсивной эксплуатации, куртка со временем вид приобрела весьма траченный, подстать хозяину, да к тому же неизбежно заселилась сопутствующей фауной.
 
Задремавший было, Коляныч вздрогнул и остервенело зачесался, но вскоре привычная к укусам шелудивая кожа перестала зудеть, и он снова, угревшись, уплыл в сонную долину, где поднимались из подсознания фрагменты прежней жизни, и кружились быстрым хороводом золотые искорки воспоминаний.
 
Конечно, Коляныч не терзал себя сознательно, оживляя в памяти картины минувших благих лет, иначе его нынешнее существование превратилась бы в невыносимую муку, которую он вряд ли был способен пережить, но, впадая в сладкую дрему, находясь где-то между сном и явью, он иногда невольно погружался в мир забытых ощущений, когда давние события, посещающие притухшее сознание, воспринимаются не как голые факты, но как объемные, насыщенные чувственными подробностями, красочные эпизоды. Он словно совершал короткое путешествие в прошлое, не оставляющее, к счастью, после пробуждения, похмельного эффекта тоски по безвозвратно утерянному. Придя в себя, он безболезненно возвращался в привычное животное состояние, благополучно позабыв свои видения.
 
Сегодня ему пригрезился день получения институтского диплома. Ныне, ощущая течение времени исключительно в соответствии с сезонными переменами, он утратил практически все хронологические отметки событий его прежней жизни, но где-то в глубинах памяти сохранилась эмоциональная зарубка, что сие знаменательное событие произошло в такой же летний солнечный день, как и теперь. Остались позади пять лет студенческой жизни и ярко светила перспектива служения людям – возможность сеять, как тонко было подмечено классиком, разумное, доброе, вечное.
 
Провалившись в дремоту, Коляныч увидел себя в  домашнем зеркале. Иллюзия прохладного прикосновения свежей сорочки к немытой грязной коже вызвало у него почти чувственный трепет, распухшие пальцы с расслоившимися черными ногтями непроизвольно зашевелились, творя замысловатое совершенство галстучного узла, и он слегка передернул убогими плечами, как будто ловчее стараясь усадить на них плотную чопорность выходного костюма.
 
Он удовлетворенно оглядывал свой безупречный силуэт, когда неосознанное беспокойство вдруг выдернуло его из забытья. Коляныч попытался приоткрыть веки, но пивная хмарь прочно склеила узенькие щелки заплывших глаз. Он вздернул голову, качая ее на тонкой слабой шейке, повел незрячими взором, затем расслабленно уронил обратно и задвигался, мелко копошась, вытягивая затекшие ноги, снова окунаясь в эфемерный мир, где нет безжалостных въедливых вшей и застарелой вони, где под чистыми ладонями не ерошится войлок свалявшейся нечистой бороденки, а скользит исключительная гладкость свежевыбритых щек, и тревожит терпкой горечью, случайно попавший на губу дорогой одеколон.
 
                *  *  *

Двое подростков, держа на изготовку пластмассовые винтовки, плечом к плечу стояли в узком дверном проеме. Яркие пятна спортивных костюмов, в обрамлении четкого прямоугольника проема на фоне голых серых стен, казались чудной раскрашенной картинкой, принадлежащей совсем другому миру.
 
– Смотри, по-моему, он здесь живет, – прошептал один, шаря красной точкой лазерного прицела по комнате.
 
Банки, бутылки и рваные пакеты, разбросанные по бетонному полу, придавали ей видимость филиала мусорной свалки, а старый матрас с какой-то бесформенной массой, лежащий в углу, говорил о том, что предположение мальчишки было не безосновательно.

– Скорее жил, – отозвался второй, брезгливо дергая коротким носом. – Похоже, здесь десяток кошек сдохло. Пошли отсюда, а то меня сейчас вырвет.
      
Он толкнул плечом друга, призывая его к действию, но в этот момент куча зашевелилась, и усохшая головка тыковкой неожиданно вынырнула из вороха тряпья. Мальчишки испуганно шарахнулись назад, прячась за косяком двери.  Овал опухшего лица, африканской черной маской слепо помаячил и  исчез, как будто его и не бывало, точно гигантская черепаха втянула голову под панцирь. Старые ботинки медленно выползли наружу из-под тряпичного навала.
 
– Фу, черт! Напугал, – облегченно вздохнул один из подростков.

Они стояли на лифтовой площадке.
 
– Я ж говорил. Есть логово, – удовлетворенно отозвался второй.

Он подошел к краю площадки. Пустая шахта уходила вниз. Мальчишка сплюнул в бездонную пустоту, с интересом наблюдая за мерцающей искрой исчезающего плевка.

– Ну, что? Возьмем последний уровень, – решительно заявил он, нагибаясь и поднимая половинку кирпича. Края излома лучились острыми зазубренными гранями.

– Возьмем, – невольно заражаясь охотничьим азартом, отозвался приятель.

– Прихвати! – распорядился заводила, указывая на моток проржавевшей тонкой проволоки, валявшийся у трубы мусоропровода.

                *  *  *

Коляныч в своем видении уже завязывал шнурки на отполированных до матового блеска, благоухающих специфическим резким запахом обувного крема ботинках, когда пронзительная боль в ноге, мгновенно скомкав идеалистическую картинку, безжалостно выдернула его в кошмарную реальность. Он привскочил на своем убогом ложе, взметнув вокруг каскад обветшалого тряпья, и, разорвав слипшиеся веки, уставился на располосованную штанину. Обломок серого кирпича валялся рядом. Тонкая алая полоска окрашивала край острого излома. Коляныч зашипел, схватился за пораненную голень обеими руками и быстро заморгал, стараясь преодолеть, стоящую перед глазами мутную пелену. Режуще яркий рубиновый лучик, пронизав бледный сумрак комнаты, уколол его в зрачок, заставляя зажмуриться. Раздался уже знакомый хлесткий щелчок и пластмассовая горошина, попав точно в веко, взорвала в его мозгу радужную, сопровождаемую дикой болью, вспышку

Шок от неожиданного нападения окончательно выбил из головы остатки здравомыслия, понукая бежать, бежать куда угодно, и Коляныч инстинктивно рванулся к светлому пятну балконного проема. Он был уже на середине комнаты, когда прицепленная к хлястику куртки проволока резко осадила его. От рывка Коляныч едва не упал и, не понимая, что его держит, запрыгал по комнате, мотаясь из стороны в сторону, путаясь ногами в пустых пакетах и оскальзываясь на пластиковых бутылках. Он рвался вперед, похожий на мечущийся на ветру, привязанный воздушный шарик, избиваемый строчками прицельных выстрелов, охваченный паническим ужасом и желая только одного – чтобы этот кошмар немедленно прекратился. Наконец, две оставшиеся на куртке пуговицы, не выдержав бешеных рывков, отлетели, и Коляныч, как карандаш из пенала, немедленно вывалился из ее обширных недр, оставшись в заскорузлой изорванной футболке и трикотажных штанах. От неожиданности он чуть было не грохнулся на пол, но, быстро семеня ногами, удержался и, не останавливаясь, стремительно выскочил на балкон, едва не свалившись с не огражденного козырька.
 
Страх высоты и агорафобия, наложившись на ужас насилия, что вынес его из комнаты, как это ни странно, несколько отрезвили Коляныча. Понимая, что в любую секунду нападение может возобновиться, он подобрался к краю балкона и осторожно, здоровым глазом, глянул вниз. Строительная беседка висела этажом ниже. Держащие ее канаты, словно взъерошенные струны, дрожали в метре от стены. Деваться было некуда. Преодолевая парализующий страх, он прыгнул на веревки и, обдирая ладони, осыпался в беседку, крепко ударившись ногами об ее, загудевшее, как колокол, металлическое днище. До оконного проема было рукой подать. Не смея глянуть на свой балкон, тем более, вниз, Коляныч полез через ограждение и, уже лежа на краю проема, почувствовал, как дрогнули обветшавшие канаты, и беседка слегка просела, перекосившись на одну сторону. Он заторопился, елозя тощим животом по краю, и, наконец,   неловко ввалился в пыльный сумрак, кровеня голые локти об острые грани рассыпанного по полу щебня.
    
– Вот она шкура зверя! – победно закричал мальчишка, врываясь в комнату.
 
Он бросился к куртке, но тошнотворный смрад, коротким жестким тычком ударив ему в лицо, заставил отступить. Затем желание все же как-то обозначить победу пересилило отвращение и он, шагнув вперед, решительно наступил на грязно-зеленую полу.
 
– Ну, что? Классно я с проволокой придумал? – он смотрел на приятеля, требуя восхищенного признания своей охотничьей смекалки.
 
– Здорово! – отозвался второй, возбужденно блестя глазами. – Я даже не ожидал, что будет так интересно.
 
Он тяжело дышал, словно после длительной погони, живо переживая неизведанные ранее ощущения. Острое чувство физического превосходства над другим человеком, не идущее ни в какие сравнения с радостью от виртуальных побед, вызвало в его мальчишеской душе эйфорическое состояние, которое толкало его вперед, требуя немедленного продолжения затейливой игры.

– А где же этот? – он махнул рукой в сторону балкона.

– Этот? – переспросил приятель, приходя в себя. – Действительно. Давай посмотрим, деться ему вроде бы некуда, – он неожиданно хихикнул и пнул поверженную куртку. – Все, как в том мультфильме. Волк удрал, а шкура осталась. Только шкура какая-то протухшая.
 
Они крадучись, демонстративно изображая бывалых охотников, подобрались к широкому проему и осторожно выглянули наружу.
 
– Неужели сыграл?.. – легкая тень разочарования звучала в голосе заводилы. Он шагнул на плиту и, держась за раскаленную от лучей полуденного солнца стену, подошел к краю балкона. Двенадцатиэтажная пустота, немедленно поймав короткий взгляд, мягко, но уверенно потянула его вперед. Он испуганно отшатнулся.

– Ну, что там? – второй с любопытством вытягивал шею, не решаясь, однако, выйти на козырек.

– Что там? Что там? – не выдавая мгновенного испуга, насмешливо передразнил его заводила, перемещаясь к противоположному краю балкона. – Сбегай вниз, узнаешь.

Он глянул на вибрирующие канаты, на покачивающуюся под ногами беседку. Одинокий ботинок, валяющийся посреди нее, привлек его внимание. Мальчишка задумался, сопоставляя увиденное, и наконец радостно воскликнул:
    
 – Э, нет! Хитер, волчара! Ползи сюда, сафари продолжается.

Квартирная коробка, в которую свалился Коляныч, относилась к другой, нежели его, подъездной линейке. Добраться до нее можно было только по лестнице, через первый этаж. Коляныч, за три года основательно разобравшись в структуре дома, догадывался об этом, и оттого почувствовал себя в сравнительной безопасности. Он перевернулся на спину и сел, огорченно глядя на босую, изъеденную язвами грибка грязную корявую ступню, затем задрал штанину и потрогал глубокую рваную царапину на голени. Как бывший учитель биологии, он понимал, что очень скоро она может разрастись в мокрую гангренозную рану, но безразличие к самому себе уже полностью отключило инстинкт самосохранения. Коляныч, опустив штанину, вытер об нее покрытый сукровицей палец. Тупо болел глаз, болезненно саднили ладони, локти и колени, но все не шло ни в какие сравнения с утерей драгоценной куртки. Это была трагедия, и ее надо было как-то пережить.
 
Звонкие голоса, донесшиеся снаружи, вернули его к нерадостной действительности. Необходимо было куда-то спрятаться и переждать, чтобы потом, ночью, перетащить в безопасное место свое убогое барахло. Съезжать с обжитой квартиры Колянычу чрезвычайно не хотелось, но в свете новых обстоятельств это было неизбежно.
 
Коляныч добрел уже до середины комнаты, прихрамывая и морщась, сторожко наступая босой ногой на колкий гравий, когда за окном послышался характерный гулкий удар о днище беседки, и алая точка немедленно заплясала на серой стене перед его глазами. Его колени подогнулись, он присел и оглянулся.
 
– Ну, что? Думал, увернулся? – в голосе подростка слышалось насмешливое злорадное превосходство. Он повернулся и заорал, надсаживаясь словно на ветру:

– Чего застрял? Давай прыгай! Здесь он!

Он еще хотел что-то добавить, но вдруг сухой треск прервал его на полуслове. Его голова разом, как поплавок при резкой поклевке, исчезла за краем оконного проема. Коляныч несколько секунд недоуменно смотрел в пустой прямоугольник окна, решая для себя непростую мгновенную задачу – бежать прятаться или все же выяснить, что произошло. Наконец, повинуясь неосознанному импульсу, он двинулся вперед и, пересиливая себя, выглянул наружу.
 
Беседка висела под окном. Видимо, обветшавшие веревки, державшие правую сторону, не выдержали резких рывков и оборвались. Однако она не упала, а, сильно перекосившись на бок, раскачивалась, изредка ударяясь о стену, отчего каждый раз, вцепившийся в поручни мальчишка, задушенно всхлипывал, глядя на Коляныча совершенно круглыми, наполненными безумным ужасом глазами. Он елозил ногами по наклонному дну беседки, но истертая металлическая поверхность скользила, не давая ему возможности подняться выше, чтобы добраться до спасительного окна.
 
Оборванная веревка расслабленно болталась в метре от Коляныча. Он инстинктивно проследил, откуда она свисает, и понял, отчего беседка все еще держится. Очевидно канат, стремительно змеясь сквозь блок после обрыва, случайно свернулся причудливым  узлом, который, заклинившись в проушине, теперь удерживал ее от окончательного падения. Однако вес беседки неудержимо, с отвратительным тонким скрипом протягивал непрочный узел через пространство блока, и было ясно, что спустя несколько секунд она рухнет боком вниз, выбив спасительный поручень из слабых рук испуганного ребенка.
      
Коляныч опустил глаза. Побелевшие детские губы кривились, тщась произнести какие-то слова, но страх, судорогой сведя пальцы, лишил подростка голоса, направив все его силы только на одну цель – во что бы то ни стало удержаться.
   
– Дяденька, помогите!!! – скорее понял, чем услышал ошеломленный Коляныч, и этот немой крик, словно выдернул его из тумана многолетнего бездумного бессмысленного существования. Все, что, казалось, было давно  похоронено в его убитой, отравленной дешевым алкоголем душе, вдруг ожило и выплеснулось в сознание, будоража и настойчиво теребя, требуя немедленного участия. Как будто он снова оказался в том далеком разноцветном мире; вновь услышал многоголосый гам непоседливой школьной мелюзги и степенный рокот ломающихся голосов старшеклассников; трель первого звонка и радостные крики выпускников. Увидел множество мальчишек и девчонок. Искренних и не очень, добрых и злопамятных, хитрых и простодушных – разных.
 
Коляныч зажмурился и, высунувшись из окна, вслепую замахал руками, стараясь ухватить ускользающий канат. Почувствовав в ладонях грубую крученую поверхность, он с облегчением откинулся назад, открыл глаза и осмотрелся в поисках основательного предмета, за который можно было бы его зацепить. Но комната была пуста. Только мелкий строительный мусор катался под ногами.
 
Он топтался у проема, прижимая к груди размочаленный конец, не зная, что предпринять, беспомощно следя за неудержимо исчезающим в блоке узлом. Слабый вскрик, похожий на писк новорожденного котенка, послышался сверху. Голова второго подростка, маячившая над краем плиты балкона против слепящего солнца, виделась темным пятном. Коляныч снова глянул вниз на полуразжатые детские пальцы и, уже не думая, по наитию, захлестнул вокруг себя веревочную петлю.
 
Коляныч, несмотря на благоприобретенную косность ума, все же понимал, что его убогого веса будет явно недостаточно, чтобы удержать и подтянуть выше тяжелую металлическую конструкцию. Он уперся ногой в стену под проемом, откинувшись назад, повис над полом, ощутив, как от его обратного рывка проскочил сквозь блок и развернулся узел. Его резко дернуло вперед и чуть было не выбросило наружу, но, упираясь изо всех своих мизерных сил, он удержался и медленно, слыша в голове нарастающий оглушительный звон, чувствуя сквозь тонкую футболку, как впивается в ребра тесная петля, потащил веревку на себя. Он тянул ее всем телом, отжимаясь кровоточащими ногами от стены, вкладывая в усилие каждую ничтожную жилочку, каждое волоконце своих усохших деградировавших мышц. Он тащил ее, зажмурившись, повторяя неслышно потрескавшимися губами: « …люди, звери…».  И когда прошла, казалось, вечность, и не осталось больше ни грана сил, он услышал, как легкое мальчишеское тело перевалилось через край оконного проема и, захлебываясь хрипящим дыханием, мягко упало рядом с ним на бетонный пол. В то же мгновение в Коляныче словно лопнула держащая его до сих пор невероятная пружина. Ноги обмякли и веревка, неудержимо влекомая падающей беседкой, выдернула его из комнаты наружу, ударив, походя, головой об острый край проема.
 
Коляныч умер мгновенно. Почти мгновенно. Когда он уже висел, прижатый к блоку, словно утянутый в тонкую талию грязный полупустой мешок, не чувствуя, как затянувшаяся петля ломает хрупкие ребра, прошивая осколками легкие, последнее, что мелькнуло перед его глазами, было четкое, будто на контрастной фотографии, видение искаженного, залитого слезами детского лица.