Страшная сказка о нас

Анжела Богатырева
Глава 1
Девочка Женечка

Девочка Женечка восхищенно смотрела на крутящиеся огни. Ей было радостно и странно. Вокруг все пело, плясало, радовалось уходу зимы. Чучело Масленицы полыхало.
Женечка любовалась дивными сапожками в витрине.
— Женечка, хоровод!
Женечка посмотрела на мать. В сиянии огней та была хороша, ладна, прямо богинюшка Лада, берегинюшка. Пожалуй, она права, сначала нужно встретить весну, как подобает, а потом уж смотреть на витрину. Все должно идти своим чередом.
Настала пора хороводить, Женечка побежала в круг. Незнакомые парни с двух сторон сжали ее руки. Чучело полыхало. Девица в нарядном красном платке пела что-то и вертелась, да лилась модная музыка из динамиков под потолком.
У Женечки шла кругом голова, ей нравилось, что они с мамой пришли в ТРЦ «Арена» на широкую Масленицу.
Хоровод начал бешеное верчение. Женечка едва успевала переставлять ноги.
Ой, широкая Масленица!
Ой, мы с тобой смской расстанемся!
Ой, ой, ой!
Хоровод замер, Женечка обернулась на мать. Масленица неподалеку догорала. Росла очередь за бесплатными блинами, которыми угощал ТРЦ «Арена».
Женечка опять взялась за свое:
— Матушка, давай купим мне сапожки! Они же со скидкой!
Матушка взглянула на витрину.
— Надо сначала поесть блинов. Надо.
Сапожки все же были куплены — они стягивали икру жестко, бархатисто посверкивали на весеннем солнце.
— Жарка Масленица выдалась... Ох жарка да сладка, — матушка дожевывала блин, жмурилась от легкого, почти летнего ветерка. Женечка покосилась в сторону леса, окружавшего ТРЦ «Арена». Лес был темен, почти черен, и сыр. Он разительно отличался от празднично осиянного солнцем двора ТРЦ «Арена».
— Матушка, а что, если нам погулять в лесу? — спросила Женечка. Мать удивленно на нее посмотрела.
— Тебе туда нельзя, глупая, — сказала тягуче. — Попортишь сапоги-то.
— А если я переобуюсь в старые? — Женечка снова посмотрела в сторону леса. — Да тогда уж пойду, а?
— Нельзя, — жестко сказала мать, комкая салфетку, усеянную логотипами спонсоров. — Никому в лес нельзя. Не думай.
Женечка вздохнула и пошла следом за матерью. Позади нее вздыхал лес, вздыхал-поскрипывал, звал-окликивал. Мохнатые, корявые ветки тянулись девочке Женечке вослед. Она чувствовала, что сапожки ее становятся все теснее, даром позарилась на 70%-ную скидку, да теперь уж не вернуть товар, придется носить-разнашивать. Зря купила сапожки, ой зря. Так и манит же лес, в старых и мать бы не послушалась, пошла бы гулять. Ни разу в том лесу не была....
Весна жгла Женечке темечко. Сапожки стучали каблучками по чистенькому, гладкому, сухому асфальту.
Дома Женечку и ее маму ждала сестрица Гера. Гера читала книжки.
— Что, кончились праздники бесноватые? — спросила. Женечка поморщилась.
— Было интересно. Зря ты с нами не пошла.
— Это все ерунда. Не хочу. Я читаю.
У Геры была первая степень ожирения. Она никогда не выходила из дома, не любила темноты, не любила садиться на нагретое кем-то место, да и часы не любила. Повергало ее в ужас мерное тиканье. И порой Гера говорила, что биение сердец отзывается в ней тиканьем, поэтому слушать пульс она тоже не любила.
Матушка ушла на кухню, а Женечка подсела к сестре. Вся ее комната была забросана исписанной бумагой: собственными заметками и вырванными книжными страницами. Гера любила буквы больше, чем людей.
— Ах, Герочка, — сказала Женечка, почти не надеясь на то, что сестрица ее слышит. — До чего же хочется в лес.
Гера, оказывается, слышала.
— Там дремуче и страшно. Нечего там делать, — вдруг сказала. — Грязно там. Не ходи.
Женечка промолчала в ответ. В груди будто бездна ширилась, и казалось, что вот-вот должно произойти что-то совершенно необычайное. Предчувствие этого снилось давно, и грезилось, и сквозило в городской духоте.
— Мамочка! Я пойду обменять сапожки. Эти уж очень тесны.
Женечка стояла на пороге. На улице метался голубой воздух, что-то выло, звало.
— Не ходи, Женечка...
— Пойду, матушка... Пойду!
Даже в ТРЦ «Арена» Женечка не зашла, сразу побежала мимо, в лес, в чащу. Обманула матушку, от этого было и стыдно, и страшно. А лес манил, и нельзя было с собой совладать. То в жар бросало, то в холод, а все равно никак не остановиться, в самую чащу шла Женечка, увязала сапожками. Испортились они совсем, грязью отяжелели. Оглянулась Женечка — не видать уже ни ТРЦ «Арена», ни людей, ни тропинки. Вроде и стоят как прозрачные безлистые деревья, а плотно сомкнулись плечом к плечу, стоят, поскрипывают, дорожку-путанку переигрывают. И пошла Женечка все дальше, уже по щиколотку в грязи, испуганная и безвольная.
Смотрит Женечка — полянка. А на полянке диковинный зверь. Вроде и видела его раньше когда-то, да только на картинках, да и вовсе не таким. На картинке зверенок этот был курчавенький, беленький, маленький, да звался ягненочком. А этот был лохматый, в свалявшейся желтой шерсти, страшный, с налитыми кровью глазами. Посмотрел на Женечку, посмотрел ей за спину, открыл пасть и сказал протяжно, мученически:
— Бара-а-ан...
И Женечка почуяла беду. Она хотела броситься бежать, да не смогла: как будто по пояс провалилась в грязь, и не идут ноги. И вот схватило ее что-то со спины, скрутило и поработило. И хотела кричать, да в рот набилась земля. Бормотала только ироду-совратителю:
— Да будь ты проклят, да чтоб когда ты умер, никто не выл по тебе. Упал бы ты в сырую землю, и не было бы горячих сердец, чтобы там согреть тебя. И чтоб металась твоя тень одна по свету, одна, одна, одна.
Женечка, опозоренная и поруганная, плакала потом у сломанной березки, незнамо откуда появившейся в бору.
— Что ж ты за черт такой... — шептала она жалостливо.
Губитель ее сидел рядышком, раскуривал небольшую трубочку. Был черен, как будто даже немного горбат, и пыжилось во все стороны его одеяние из лохматого меха. Холм — не человек.
— Авеном зовут меня, — неожиданно сказал он. Грязный его баран вздрогнул ушами, закосил алым глазом.
Женечка всхлипнула.
— Ты, это... прости меня, что ли, — сказал еще холм. — Дюже ты мне понравилась, понимаешь? Помял я тебя малость, маков цвет.... Ну, вышло так. Не обессудь. Ты меня небоись, я вообще не так уж плох. Я богатый... Фермер я.
— Что-то не похож ты ни на фермера, ни на богатого, — зло промолвила Женечка, не глядя поругателю в глаза. Видела только, как у самой земли шевелится грязный заскорузлый подол его странной одежды, да на колене перебирает пальцами смуглая узловатая рука.
— Не похож? Ну, что, не похож... А как есть.
Женечка тяжело перевела дыхание. И зачем пошла только в лес... Права была матушка, не в этих сапожках лесные тропинки топтать. Все испортилось...
— Хочешь, денег дам? — спросил Авен. Женечка покачала головой.
— Да куда мне теперь... Только если сапожки новые купить, а зачем они мне нынче, теперь же никуда не пойду никогда...
Губитель слабо шевельнулся, и Женечка от испуга не удержалась, посмотрела ему в лицо. Оно было как из камня высечено: темное, с сероватым налетом, хотя молодое, но в глубоких морщинах, и — огромный орлиный нос. Страшен был и красив ее губитель.
— Ну, хочешь тогда, любить тебя буду, — сказал вдруг с усмешкой.
Баран вдруг противно и громко заблеял.

Пришла Женечка домой вся в грязи. Подсела к сестре Гере.
— Ты где была? — спросила младшая, не отрывая взгляда от книг.
— Гуляла, Герочка. Шла бы и ты погулять. Спортом бы занялась. Во всех журналах глянцевых есть страничка с зарядкой. Я вот все выполняю, что там пишут.
— Дура ты, — сказала Гера. — Лучше б ты читала.
Женечка помолчала чуть-чуть, а потом тихо добавила:
— Полезная она, говорят. Зарядка-то.
Младшая сестра захохотала, уронив голову на книги:
— Уморила! Столько времени впустую — полезно! Полезно!
— Кто делает зарядку, тот долго живет, — внезапно обиделась Женечка.
Гера замолчала.
— Долго, — пренебрежительно пробормотала она, возвращаясь к чтению. — Пусть лучше скажут мне, появится ли у меня тогда больше времени, чтобы читать.
Женечка вздохнула, встала и подошла к окну.
— Нет, Герочка, не видишь ты настоящей жизни.
— А то ты видала? — спросила сестра.
Женечка зашептала:
— Ох, сестрица, да сегодня, кажется, и повидала... И маменьке не сказать же, стыдно. А так было... и больно, и сладко, и страшно... И все душа куда-то будто рвется теперь.
Женечка обернулась. Гера читала и грызла карандаш.
— Ты б сходила погулять, сестрица, — прошептала тихонько Женечка.
— Некогда мне... Некогда, — пробормотала Гера в ответ.
— А что ты читаешь все да читаешь?.. — Женечка не выдержала и подсела к сестре рядышком. — Ты бы написала хоть что-нибудь... Ты же столько всего знаешь... Хорошо, наверное, написала бы, а, сестренка? Все б вокруг тобой восхищались...
Гера подняла глаза от книги:
— У, глупая ты... Некогда мне. Читаю.
Женечка встала и пошла прочь. Тело ее пело и стонало на все голоса, будто было не женщиной, а огромным орга;ном. Казалось, что оно ширится и стелется, и всему улыбается, и нет в мире ничего прекраснее и крепче девочки Женечки.

Глава 2
Кай и Авен

Кай вышел из машины и, подбоченевшись, обвел довольным взглядом свои сады. Деревья цвели и благоухали. Скоро вызреют на них сочные плоды, скоро, скоро будут они околдовывать сладким яблочным ароматом…
Кай был доволен. Взгляд далеко проникал в сад: яблоньки стояли ровными рядами, красивые да благородные. Дивный сад, сладкий, чудный.
Подбежал запыхавшийся садовник. Лицо его багровело, пот катился градом. Очень уж волновался при виде хозяина.
— Здра… здра… здравствуйте! — проблеял он.
Довольно взглянул на него Кай, тряхнул русым чубом. Нравился ему труд верного слуги.
— Ну, здравствуй, добрый мой человек, — улыбнулся. — Славный сад ты мне вырастил.
Садовник тяжело вздохнул.
— Спа… спасибо, — с трудом выговорил. И замялся, с ноги на ногу переступая.
— Отец видел эту красоту?
— Видел… — тяжело вздохнул садовник, покачал головою, застонал.
— Что не так? — Кай нахмурился.
— Ба… батюшка ваш сказать изволили, что неугоден ему сад. Не нравится. Стада братца вашего Авена краше и пригожее, да в хозяйстве сподручнее.
Пошатнулась земля под ногами Кая. Ухватился он рукой за крышу машины.
— Так и сказал?
— Так и сказал, — садовник слезами обливался, волосы рвал. – Сказал, не принимает он сада! Сказал, зря вы промотали свою долю наследства. Сказал… сказал… сказал, что отберет его! И под пастбища Авену отдаст…
— Под пастбища… Даже плоды еще не завязались – и все вырубить… под пастбища… — ныло-плакало сердце Кая, дрожали ноги, ни кровинки в лице. – Но ведь Авен не заслужил такого! Он купил готовые стада, даже не выращивал ничего… Баран! Он сам – баран!
Грохнул Кай кулаком, ногой притопнул. Садовник черными глазами смотрел на обреченный свой сад.
— Не бывать этому! Авен отца подговорил, лишь бы мне сделать хуже! А не выйдет! Мои сады, мои, и будут они цвести и плодоносить! Будет так!
Кай бросился в машину, заржали переливами все кони, что у него под капотом сидели. Умчался вдаль, будто и не было.

Шел Кай по лесу, шел по темному. Остались позади сочные луга с белыми овцами, столпились грядой черные дерева. Скрипят-поскрипывают, ветви сплетают, не пускают. А где-то там притаился Авен, где-то там страшно кричит его любимый грязный баран, призывает жадно: «И мнееее… И мнееее…»
На полянку наконец вышел Кай. Смотрит: сидит Авен, расстегнул полушубок свой грязный, трубку курит. И живой, и неживой. Черный, каменный, грязный, только глаза горят. А баран его рядом стоит, алым глазом косит, блеет.
— Здравствуй, братец, — Кай подошел к ним, зло посмотрел. – Слышал уже про отца?
Авен кивнул, ухмыльнулся. Промолчал.
Кай шагнул ближе.
— И что же? Не ты ли в том виноват?
Пожал Авен плечами, выпустил дым. Захихикал.
Разгневался Кай. Выпрямился во весь рост. Грозно закричал:
— Ты хоть видел, какой сад погубить хочешь? Али мало тебе твоих лесов да лугов? Али не поровну поделил нам отец свое имение? Зачем навел ты на меня напраслину, брат? Зачем сказал, что плох мой сад? И почему поверил тебе отец?.. – горько закончил он.
— Кай, — едва слышно, точно былочка всколыхнулась, прошептал Авен. – Уходи. Моя жена только что ушла от меня, не хочу я о твоих делах разговор держать. Надоело.
Отступил Кай на шаг, а потом снова приблизился.
— Это какая же жена у тебя, брат? Не было же отроду у тебя никакой супруги?
— Не было, да появилась. Сама пришла недавно, будто послал ее кто. Сначала гневалась на меня, а теперь ничего, ладно живем. Ходит ко мне, ластит да нежит. Хороша стала жизнь. Овцы да жена – что еще надобно?
Вскипело все нутро Кая, забурлила ярость.
— Что ж за девицу ты погубил, ирод окаянный?!
— Отчего ж погубил? Сама явилась… И сама приходить потом стала… Полюбила меня крепко, видать…
Размахнулся Кай и ударил брата. Смешалась в нем и обида, и зависть, и праведный гнев, и слепая ярость, и боль.
Громко заблеял баран. Авен опрокинулся наземь и засмеялся.
— Мало в тебе силушки, братец, чтобы поколотить меня… Мал еще…
Бросился Кай на брата, будто глаза его потеряли зрение. Бил-колотил, и все мало казалось. И еще! И еще!
Авен смеялся сначала, а потом примолк. И блеяние оборвалось, тяжело завздыхал рядом косматый баран.
Умер Авен.
Пришла к Авену смерть.
Авен был убит.
Вздрогнул Кай. Застонал. Кинулся к брату, вскричал о прощении – да поздно было.
Мертв, мертв, мертв.
Быстро заледенели руки, быстро свернулась кровь. Не было дыхания, не было злого смеха. Только смерть.
Взвыл Кай хуже волка. Заметался вокруг, закричал. Драл на себе волосы, кидался оземь. Но не было ему спасения!
Долгое время вытекло. Кай снова увидел мир, а в мире – мертвого брата.
Кай понял: узнает отец – не будет ему жизни.
А отец узнает, ибо всемогущ, богат, властен.
Бросился Кай к телу брата, вгляделся в его черное лицо. Безнадежно мертв. Значит, могилу рыть надобно…
Кай как мог забросал холм листьями, плача и дрожа. Нужно было спасаться, нужно было жить. Руки все еще будто сжимали окоченевшие плечи Авена, леденящие даже через тулуп. Тяжело братец падал в могилу, волочил за собой того, кто держал его… Не помещался в землю, лез наружу и руками, и ногами, и мехом своим, будто прорасти пытался, будто тоже хотел стать деревом из сада Кая…
Но вот брат засыпан, упрятан, как не было. Лишь баран на месте стоит, постанывает, ушами подрагивает.
Отвязал его Кай – не тронулся баран с места. Только поднял голову, посмотрел в глаза убийце и сказал:
— Конеееец…
И бросился тогда Кай бежать.
Лес сплетал пальцы, не пускал, подставлял ноги. Словно дух Авена метался между ветвей, кучерявил листья, драл волосы пропащему брату. Каждый шелест, каждый треск, даже собственное дыхание – все было страшно.
Скорее бы добежать до людей, до города!..
Выскочил Кай к ТРЦ «Арена». Ночь стояла – ни души, только фонари призрачно мерцают. Побежал Кай – вокруг него четыре его тени, крутятся, сводят с ума.
— Изыдите, фонари! – закричал Кай что есть духу. – Изыдите!
Но фонари не изошли, так и продолжали светить со всех сторон, вычерчивать четыре тени от одного тела Кая.

Глава 3
Гера

Гера решила погулять.
Гера решила выйти на улицу.
Гера решила покинуть свою комнату.
Взглянула Гера на свою сестру, женщину Женечку – спала та беспокойным сном, руки за голову закинув. Дрожали веки и губы – дурной снился сон Женечке.
Гера впервые почувствовала, что за окном дует ветер, и потому решила погулять.
Тихо прошла Гера мимо матушкиной спальни, неслышно выскользнула за дверь. С первой степенью ожирения – так непросто, а удалось!
За дверью сквозили ветра, вились незнакомые ароматы. Воздух был голубой и свежий. В груди ширилась дыра.
Гера стояла на пороге, не могла шагнуть дальше. Страшен был дремучий лес на горизонте, жутко сияли огни ТРЦ «Арена».
Вдруг она увидела какого-то человека. Бежал стремглав, руки-ноги заплетались, будто сам себя боялся. Разглядела Гера его лицо перекошенное: смертный ужас был в глазах человеческих.
— Человек! Человек! – закричал вдруг, пошатнулся. Протянула к нему руки Гера – в первый раз обняла чужого, да к сердцу сразу прижала. Мил он ей стал несказанно, даже боязно…
Кай то был. Взглянул он на Геру, и последний ум пропал. Стала она ему милее и потерянного брата, и отца, и садов цветущих.
Схлестнулись над ними ветра.

Другим утром сидела Гера счастливая, поглупевшая, расчесывала свои долгие волосы. Только Женечка все металась вокруг, никак себе места найти не могла.
— В лес мне надобно, Герочка, — все твердила, а не шла.
— Так ступай же, — молвила Гера. Женечка взглянула на нее глазами овечьими:
— Страшно…
И ушла.
А скоро вернулась: без лица, вся зеленая, как кикиморой расцелованная. Только сжимала в руке тростниковую дудочку.
— Сестрица моя… Вдовая я… — шепнула.
— С чего ж ты взяла то, девушка? – усмехнулась Гера, прищурившись.
— Нет больше моего мужа там… И баран издох… Только что и проблеял мне, испуская дух: «Смееерть».
Нахмурилась Гера:
— А что за дудочка у тебя, сестрица?
— Курган там каменный вырос, мхом затянулся. А на мху – тростиночка растет. Сорвала, дудочку сделала, как муж учил…
Поднесла Женечка дудочку к губам, заиграла. И до того грустна была ее мелодия, до того пронзительна, что не выдержала даже Гера, заплакала. И казалось ей, что нет в этом мире смысла ни у книг, ни у жизни, а только у любви.
И вдруг сорвалась мелодия, лязгнула глухим скрежетом: «Кай! Ай! Ай!»
— И всегда так выходит, сестрица, — прошептала Женечка, глядя на дудочку. – Всегда мелодия обрывается, как любовь моя оборвалась.
А Герино сердце захолонуло: только она знала, что под кроватью ее сейчас лежит Кай, именно Кай, ай…
Женечка снова принялась играть, и будто унесла-вынесла ее грустная мелодия, медленно ушла она из комнаты. Только доносилось порой хриплое, страшное: «Кай, ай!» И начиналась заново песнь.
И Гера молвила, глядя в стену:
— Выйди, Кай…
Вылез из-под кровати сухой и бледный человек, на опавшее раньше времени дерево похожий, сел рядом с Герою. И сказала она ему, беря за руку.
— Теперь будешь ты моим мужем, Кай. Будем супругами.
...Долго сидели они у окошечка, целовались, что голубь и голубицею.
— Не забудешь ли меня, миленький? — Гера спрашивает.
— Не забуду, милая, — Кай отвечает.
— Не отворачивайся от меня, миленький, — Гера просит.
— Смотрю только на тебя, милая, — Кай шепчет.
Воркуют-нежатся, а время движется. Замела пыль книги Герины, высушила тоска сердце Женечки. Гера цветет, Женечка сохнет. Гера поет, у Женечки все мелодия обрывается.
Долго ли, коротко ли, а спрашивает Кай:
— Как же нам теперь с тобой, милая, жить дальше?
Задумалась Гера.
— Давай, миленький, спросим у нашего чудо-ящика.
Включили телевизор: там города да страны показывают, и все про Кая говорят. Ищет его отец всемогущий, отрекся, погубить хочет, со свету изжить. Все только о Кае да его погибшем брате говорят.
Вздохнула Гера, включила голубой планшет с серебряной рамочкой — а там в интернетах то же самое, вьется паутиночка, от ссылки к ссылке — все про Кая, про жестокость его, про казнь его.
Заплакал Кай горько. Говорит:
— Нет мне, видно, на земле спасения. Был плохим человеком мой брат, а я хуже во сто крат. Прав отец, достоин я только казни на глазах у всех.
— Нет, миленький, неправда! — закричала Гера, заплакала. Но встал Кай в полный рост:
— Пойду на казнь, искуплю свой грех.
Взвыла Гера, в ноги бросилась:
— О жене подумай! Обо мне вспомни! Тяжела я, тяжело мне!
— Нет, милая. Грехи на мне. Тяжелее мне. Ты к небу взмоешь, а меня земля утащит.
И ушел.
Села Гера на кровать, задумалась. Слушает — перестала играть дудочка. Слышит — смеется Женечка. И до того стало Гере больно, что взяла она книжку в руки, стерла пыль и читать начала. А потом родила стих.

Ящик показывал Каиву казнь.
Кай сам пришел в ТРЦ «Арена», на порицание и поругание. Вошел и встал посредине, в кольце людей, на сцене развлекательной. Узнали его люди, сомкнулись. Заулюлюкали.
Гера смотрела прямой эфир.
Говорили Каю люди:
— Ирод! Урод! Выродок! Никому ты не нужен, и отец тебя видеть не хочет! Хоть бы одна живая душа тебя любила! Может, это бы тебя еще спасло!..
Знала Гера: выйдет на улицу — спасет его.
— Брата убил, и самому тебе умереть! Полиция! Полиция!
Шли со всех сторон к Каю люди в форме. Он стоял прямо, не дрожал, только тени от ламп и людей метались по нему, а остальные — как на солнце раскаленном в электрических лучах были, ни тени, ни блика.
Подбежали к Каю полицейские, бить начали. Радостно он закричал. Толпа разрывала его на куски.
Знала Гера: придет к нему — спасет его.
Но книга была недочитана. Гера выключила ящик и начала читать.

Играла Женечка на дудочке, поигрывала, одну мелодию выводила без остановки. Спала на тахте их матушка. Сидела Гера за книжками, брала их отощавшими руками, к слабым глазам едва подносила: тяжело было. Читала, читала, читала.
Дом был полон женщин.