Град Божий у М. Волошина и Д. Андреева

   
   «Град Божий» («Россия распятая» М. Волошина) в триптихе Д. Андреева  «У стен Кремля»


       Выражение «Град Божий» употребит в одном из самых ранних произведений советского времени – «России распятой» М. Волошин. Жанр «России распятой» обозначить однозначно нельзя. Как классический образец «крайней» эпохи «Россия…» - произведение, которое нельзя «потрогать», т.к. его публикационная форма была устной, вариативной, с автором, тяготеющим к «коллективности». Волошин, выступая в роли автора и исполнителя, готового к соавторству и импровизации на тему «Россия и революция», ездил с ней по стране и к белым, и к красным. И те и другие его воспринимали благодарно, потрясённые финалом – «Заклятием о русской земле», авантекстом которой была языческая молитва.

     Как письменная литература «Россия…» и лекция об истории России, и цикл стихов о революционной современности, и комментарий к стихам, и дневник, и откровение, отразившее апокалиптическое видение будущего, открытое автору «Драматургом» (М. Волошин употребляет именно это слово и пишет его с большой буквы).

    Видя главной своей задачей разгадать замысел «Драматурга», М. Волошин в реконструкции политической и национальной истории России, противопоставит Петербургу, опустевшему, как и было ему предсказано, иную столицу – «Град Божий». Отмечая разительное сходство «теперешнего большевизма с революционным русским самодержавием» , он пишет: «Это сходство говорит не только о государственной гибкости советской власти, но и об неизбежности государственных путей России, о том ужасе, который представляет собою русская история во все века. Сквозь дыбу и застенки, сквозь молодецкую работу заплечных мастеров, сквозь хирургические опыты гениальных операторов выносили мы свою веру в конечное преображение земного царства в церковь, во взыскуемый Град Божий, в наш сказочный Китеж – в Град Невидимый  – скрытый от татар, выявленный в озёрных отражениях» (326). Любому варианту политического устройства России («Славии – славянской южной империи, в которую, вероятно, будут втянуты и балканские государства, и области южной России» (329)) автор противопоставляет идеал. «Мой единственный идеал – это Град Божий. Но он находится не только за гранью политики, но даже за гранью времён. Путь к нему – вся крестная, страстная история человечества.
Я не могу иметь политических идеалов, потому что они всегда стремятся к наивозможному земному благополучию и комфорту. Я же могу желать своему народу только пути правильного и прямого, точно соответствующего его исторической, всечеловеческой миссии.  И заранее знаю, что этот путь – путь страдания и мученичества. Что мне до того, будет ли он вести через монархию, социалистический строй или через капитализм – всё это только различные виды пламени, проходя через которые перегорает и очищается человеческий дух.
(…) …Я могу быть только глубоко благодарен судьбе, которая удостоила меня жить, мыслить и писать в эти страшные времена, нами переживаемые» (330).

    Сегодня, когда на передний план в изучении творческого наследия Д. Андреева выдвигаются, прежде всего, космологические и метаисторические аспекты, очень важно не упустить художественную составляющую его произведений. Обратиться не к утопии и визионерской модели будущего, а к идеалам, питающим и подпитываемым его верой. Художественная традиция – ариаднина нить, позволяющая установить историко-культурный контекст произведений и масштабы значимости. Определяя поле аналогов для Кремля (Московского и Небесного) у Д. Андреева, мы, в первую очередь должны будем обратиться к страстной, пафосной публицистике первых лет Октября.

     Два важнейших фактора, повлиявших на художественное творчество Д. Андреева, отмечает Г. Померанц, статья которого «Тюремная лирика Д. Андреева» фактически открывала филологическое направление в изучению творческого наследия Андреева, это ««…новое религиозное сознание» начала века и советская тюрьма» .

     Триптих Д. Андреева «У стен Кремля», включённый в поэтический ансамбль «Русские боги», как раз и создавался во владимирской тюрьме. Он входит в состав первой главы ансамбля - «Святые камни», большую часть которой составляют стихи об архитектурно-исторических сокровищах столицы: «Василий Блаженный», «В Третьяковской галерее», «Художественному театру» (о МХАТе), «Библиотека» (Дом Пашкова), «Обсерватория. Туманность Андромеды», «Концертный зал»… Все эти места, где душа прикасалась к вечности, будут и в романе «Странники ночи» убежищем  и питательной средой героев.
И конечно, памятник Пушкину («У памятника Пушкину») становится одним из магических центров главы о современной Москве: «Здесь в бронзе вознесён над бурей, битвой, кровью, / Он молча слушает хвалебный гимн веков, / В чьём рокоте слились с имперским славословьем / Молитвы мистиков и марш большевиков. // Он видит с высоты восторженные слёзы, / Он слышит тёплый ток ликующей любви…/ Учитель красоты! наперсник Вечной Розы! / Благослови! раскрой! подаждь! усынови! // И кажется: согрет народными руками, / Теплом несчастных уст гранитный пьедестал, - / Наш символ, наш завет, Москвы священный камень, / Любви и творчества магический кристалл» (1, 47) .
 
     Первое стихотворение триптиха «У стен Кремля» (1941-1950) имеет эпиграф: «В час утра, тихий и хрустальный, / У стен Московского Кремля…» (А. Блок). Эпиграф связан с первым стихотворением мотивом раннего утра, но речь идёт не о начале дня, а об утре жизни лирического героя.  Взяв для названия своего триптиха «У стен Кремля» строку А. Блока и опустив определение («Московского»), автор открывает перспективу преображения Московского (земного) Кремля в Кремль Небесный.

    Кремль Московский, в сущности, открывает и главу первую, «Священные камни», и в целом ансамбль «Русские Боги». Оно не имеет названия (обозначено цифрой 1) и представляет собой воспоминания о детских играх героя на территории Кремля, который с позиций позднего времени видится совсем другим: «Тогда был Кремль, ковчег отечества, / Для всех знаком и всем открыт» (1, 31). Детство героя видится ему ныне событием некоего ритуального приобщения к святая святых отечественной истории. «Мы шли с игрушками и с тачкою, / И там я чинно, не шаля, / Копал песок, ладоши пачкая / Землёю отчего Кремля» (1, 31). И конечно, в первом стихотворении Кремль – не только место, где герой осознал себя причастным к родине, но и точка в его памяти, когда он впервые ощутил свой необычный дар предвидения. «Кремлёвский воздух дрожью бронзовой / Гудел вверху, кругом, во мне, / И даль, что раньше мнилась розовой, / Вдруг разверзалась – вся в огне» (1, 32). Кремль одновременно символ потерянной родины и знак, напоминающий о преображении и указывающий путь к нему. Небесный Кремль воплотится в стихотворении «Святая Россия», входящем в состав Четвёртой главы ансамбля, названной «Миры просветления. Цикл стихотворений». «…Кремль Небес! – Разорвалось бы / Сердце наше кровавое, / Если б внутренний слух уловил  / Не моленья, не жалобы - / Хор, бушующий славою / В час явленья им ангельских сил. // Только радость предчувствия / Отражаю в искусстве я, / Хрупким шёлком словесным шурша, / Но и этими поисками, / Но и этими отблесками / Озаряются ум и душа. 1955-1958» (1, 115).
Предпоследняя Девятнадцатая глава ансамбля «Плаванье к Небесному Кремлю» (поэма) написана не была, но автор не только указывает на намерение включить её в ансамбль, но и присоединяет к заглавию ненаписанной поэмы справку для читателя.

      Утро жизни героя в триптихе «У стен Кремля» воссоздаётся благодаря назывным предложениям в форме настоящего-непреходящего: «Ранняя юность. Пятнадцать лет. / Лето московское…» (1, 32) Звуки благовеста, «Теплящиеся огни православия» (1, 33). Это начало 20-х гг. Древность и вера… И всеми чувствами (зрением, тактильными ощущениями, осязанием, слухов и обонянием) впитывает герой «Вечную правду о Солнце мира» (1, 33): Герой отказывается отрекаться от исторического, от духовного прошлого России. «Это – душа, на восходе лет, / Ещё целокупная, как природа, / Шепчет непримиримое «нет» / Богоотупничеству народа» (1, 33).
Второе стихотворение триптиха передаёт мгновенье переживания «часа духа». Герой осознаёт связь земного Кремля с Небесным. «Был час…» «Час предвечерья, светло-розовый, / Бесшумно залил мостовые…» (1, 33). «Нет, не Москва, но Кремль… (…..) Земной двойник Кремля другого». Коснувшись «мшистого парапета», герой испытал потрясение: «…Час духа пробил: с дрожью мысленной / Я ощутил, как вихорь новый, / Могучий, радостный, суровый, / Меня, подхватывая, мчит» (1, 34). История Кремля, подобна древу, втянувшему в себя, в свою сердцевину сознание героя. Отсюда его ощущение совмещения исторических пластов: мощь богатырского неба, «воровской огонь костра», «и казнь, и торг», и звучание гуслей, и «жезл Иоана и Петра» (1, 34). «Гремящие века России / Предстали взору моему» (1, 35).

    В этом стихотворении духовное прозрение героя воссоздаётся в манере пушкинского преображения героя «Пророке», прочитанном Д. Андреевым по-своему как пробуждение не гражданского сознания в художнике, а как осознание личностью своего вестнического долга.   «Недаром же, - пишет Д. Андреев в «Розе Мiра», - великая русская литература началась с оды «Бог». Не случайно на первых же её страницах пламенеют потрясающие строфы пушкинского «Пророка»! Общепринятое толкование этого стихотворения сводится к тому, что здесь, будто бы, изображён идеальный образ поэта вообще; но такая интерпретация основана на ошибочном смещении понятий вестника, пророка и художественного гения» (2, 380). Не аллегорический приём видит Д. Андреев в «Пророке» Пушкина, а гиперболу воссоздающую масштабы и остроту переживаний вестника.

      Последняя фаза духовного преображения представлена в последней строфе второго стиха триптиха: «Казалось – огненного гения / Лучистый меч пронзил сознанье, / И смысл народного избранья / Предощутился, креп, не гас, / Как если б струи откровенья / Мне властно душу оросили, / Быть может, Ангелом России / Ниспосланные в этот час» (1, 35).

     В третьей части триптиха Андреев воссоздаёт преображённый «Последний Рим»: «Без крепостей, застенков и кумирен» (1,35). Его герой воспринимает задачу строительства Кремля как смысл жизни своей и смысл истории России: «Кто смеет лгать, что Кремль наш завершён / Зубцами башен, сырью глыб острожных? / Здесь каждый купол – золотой бутон / Цветов немыслимых и невозможных» (1, 35).
В финале третьей части триптиха воссоздаётся ситуация совмещения глас Бога и голоса лирического героя в «Пророке» Пушкина. Принимая на себя миссию, обязывающую возвестить миру о Кремле Небесном, герой Д. Андреева провозглашает: «Улыбкой камня, скорбною и вещей, / В урочный час ты отвечаешь мне. / Когда от битв весь прах земной трепещет / И дух народа мечется в огне. / Взор Ангела над тихим камнем блещет, / Небесный Кремль ты видишь в чутком сне… / Кого ты обнял на восходе жизни - / Не усомнится в Боге и в отчизне» (1, 36).
    
      Выстроенный предками Кремль соединяет не только настоящее и прошлое, но и будущее, он деталь мира реального и мира Небесного, потому что он оказывается толчком к духовному развитию лирического героя, осознавшего себя внутри потока истории и принявшего на себя трагическую миссию вестничества.

       Прочерчивая историю вестничества в русской литературе, Д. Андреев подчёркивает исключительную трагедийность судеб тех, кому открылось их предназначение. Думается, именно  Лермонтову, вступившему в спор с Пушкиным, удалось выразить в своём «Пророке» мысль Д. Андреева.  Но Андреев процитирует не Лермонтова, а М. Волошина:  «Это цепь трагедий, цепь недовершённых миссий. «Тёмен жребий русского поэта: / Неисповедимый рок ведёт / Пушкина под дула пистолета, / Достоевского на эшафот… (М. Волошин)»» (2, 410).

Интерес Д. Андреева к личности М. Волошина не случаен, их связывало многое: Д. Андреев носил в своём сознании ощущение принадлежности к веку русского Ренессанса с его пафосом религиозного обновления, мистикой… Мистицизм Волошина, которого в советской России поторопились забыть, был понятен и оценён Д. Андреевым в полной мере. В «Розе Мiра» он несколько раз обращается к имени Волошина. «Я мог бы перечислить несколько имён деятелей русской культуры и истории, которые вступили в Небесную Россию за последние сорок лет. Пусть смеётся, кто хочет, над этим сообщением. Да и к репутации сумасшедшего мне не приходится привыкать. Итак, имена некоторых из тех, кто не имел нисходящего посмертия и сразу после смерти в Энрофе вступил через миры Просветления в Синклит: Лесков, Римский-Корсаков, Ключевский, Гумилёв, Волошин, Рахманинов, Анна Павлова, Сергей Булгаков, Иоан Кронштадтский, патриарх Тихон, цесаревич Алексей Николаевич, несколько творцов и тысячи героев, погибших от руки Сталина. Очень немногие из имён тех, кто вступил в Синклит после кратковременного пребывания в верхних чистилищах: Фет, Л. Андреев, Александр Блок, Шаляпин, Александр II, Константин Романов, академик Павлов» (2,138).

       Рассматривая в «Розе Мiра» духовные биографии выдающихся деятелей русской культуры и просматривая судьбы. «вестников», Андреев пишет: «Проследим далее всё ту же вестническую тенденцию, хотя и искажённую, в антропософском учительстве Андрея Белого, в бредовых идеях Хлебникова о преображении Земли и в его сумасшедших мечтах – стать правителем земного шара для этой цели; в гражданском подвиге уходившего всё глубже в религиозность Гумилёва; в высокой попытке Максимилиана Волошина – определить свою личную линию художника и современника революций и великих войн религиозно-этической заповедью: «в дни революции быть человеком, а не гражданином» (2, 380) (Выделено мною. - С.Б.).
Космогонические и космологические идеи Д.Л. Андреева сыграли с автором злую шутку, оттеснив художественный смысл его произведений на второй план. Это произошло потому, что к вере художника мы отнеслись как к утопической системе представлений, которые нуждаются в обоснованиях или могут быть опровергнуты. Вера – высший продукт духовной деятельности не нуждается в логических атрибутах. Вера обязывает и стимулирует деятельность. Но навязав художественному тексту Д.Л. Андреева скромнейшую роль иллюстрации утопических идеологем, а интерпретаторам текстов - функцию жрецов, соревнующихся в верности Учителю, мы ещё раз пытаемся убить Д.Л. Андреева-художника. Мы лишаем его тексты права быть художественными документами эпохи. В 5 главе («Из маленькой комнаты»: 12. «…Всюду – края черепков чугунных, / По сторонам – трясины и мох. / Нет победителей. Нет побеждённых. / Над красными лужами – чертополох. / Я крикнул – в изморось ночи бездомной / (Тишь, как вода, заливала слух), /И замолчал: все, кого я помнил, / Вычеркнуты из списка живых» 1937)   Спасти его от этой участи можно только одним способом: вписав его произведения в родственный им историко-литературный контекст.

       Жанрово-родовые признаки поэтического ансамбля «Русские боги» только на первый взгляд объясняется влиянием традиций Серебряного века, с «симфониями» А. Белого, «сонатами» М.К. Чюрлёнися («Симфония городского дня», «РУХ. Симфония», «Солнечная симфония»). Гораздо в большей степени они сближаются с поэтикой крайней эпохи (литературой первых лет Октября), эпохи апокалиптического синкретизма. Особые условия, в которых создавался ансамбль максимально способствовали тому чувству творческой свободы и нравственной ответственности, которые, воплотившись в «России распятой М. Волошина», сделали это произведение классическим образцом крайней эпохи.

Менее всего в ансамбле Д. Андреева проявилось ораторское начало, особая риторичность, сопровождающаяся стиранием границ между публикой и автором, демонстративным освобождением от традиционной роли автора-наставника. («150 миллионов» В. Маяковского).   И всё-таки установка автора на сближение с публикой у Д. Андреева проявилась: в поэтическом ансамбле «Русские боги», композицию которого составляют восемнадцать завершённых глав и две ненаписанные, сама по себе форма незавершённого произведения, обнажённого замысла… суть обстоятельства широкого диалога, отказ от сохранения таинства святая святых – лаборатории художника - от посторонних глаз.
                ***
       Не будет преувеличением сказать, что художественное наследие Д.Л. Андреева и сегодня остаётся самой таинственной и загадочной страницей в истории отечественной культуры XX в.  В «Обзоре работ о творчестве Даниила Андреева» Н. Шешуковой  обозначены два сформировавшиеся в отечественной науке направления. К первому, наиболее многочисленному, относятся труды, посвящённые космологии и метаистории, прежде всего, «Розы Мира».  Это статьи М.Н. Эпштейна (Роза Мира и царство Антихриста: О парадоксах русской эсхатологии // Континент (Москва - Париж), 79, 1994 (1); Вера и образ. Религиозное бессознательное в русской культуре 20-го века. Tenafly (New Jersy): Hermitage, 1994); В. Мохнача (Мотивы прароссианства Даниила Андреева в русской культуре. Интернет-ресурс: http://proroza.narod.ru/Mahnach - 2.htm; Культорология Даниила Андреева. Интернет-ресурс: http://roza-mira.boom.ru.catal.htm); А. Палея. 
Круг страстных почитателей Андреева ширится, проводятся конференции (Андреевские чтения), возникают дискуссии на форумах. Форумчане «Розы Мира» Даниила Андреева»  неизменно отыскивают в Андреевском тексте следы закономерностей, которые станут осваиваться научной мыслью много лет спустя. В связи с этим можно обратить внимание и на эссе О. Мандельштам (с которым Д. Андреева в последние годы сравнивают) «Разговоре о Данте». Мандельштам найдёт в «Божественной комедии» свидетельства того, что Данте, воспроизводя движение света, изобразит механизм физических законов, которые будут открыты наукой только на рубеже 19 - 20 в.  Правда, свяжет эту особенность не с вестничеством, считая дар предвидения и интеллектуальную широту, универсализм… свойствами художественного мышления, творческого воображения.
Ко второму направлению, которое оказалось близко и автору обзора, Н. Шешуковой,  будет отнесены исследования И. Ростовцевой, выполненные в традициях историко-литературного осмысления мотивов, сквозных образов и идей , связывающих мистические прозрения О. Мандельштама («Улыбнись ягнёнок гневный…» и «Стихи о неизвестном солдате») с прогнозами Д. Андреева.
Особого упоминания заслуживает плохо вписывающийся в рамки филологических традиций опыт художественной реконструкции и комментирования Леонидом Бежиным романа Д. Андреева «Странники ночи», сопровождающийся осмыслением связи художественного текста с настоящим, прошлым и будущим автора биографического и его современников.
   
      И всё-таки, по мнению одного из организаторов первого издания «Розы Мiра» Александра Палея , на многие вопросы, связанные с творческим наследием Д. Андреева, «ответа мы не услышим никогда» . Д. Андреев ставит перед исследователями задачи, для разрешения которых мало одной эрудиции и желания. Требуется ещё и особое отношение к духовному опыту визионерства, вызванного по определению Б.Ф. Егорова, «мощными силами, не поддающимся рационалистическому истолкованию (Выделено мной.- С.Б.)» .  Ни в коей мере не претендуя на участие в апологии или – тем более – критике эзотерических откровений Д. Андреева, считаю возможным, своевременным и целесообразным историко-литературное освоение художественных текстов Д. Андреева; у истоков этого направления работа Г.С. Померанца, посвящённая осмыслению природы и художественных особенностей лирического наследия Андреева,  которого связывало с автором статьи многое, в том числе и арест во второй половине 1940-х гг.

      Многое сближает одного из ярчайших представителей Серебряного века М.А. Волошина и одного из талантливейших наследников этого века, одного из его «последних сынов»  - Д.Л. Андреева. Отношение к русской революции и осознание ими своей опасной и трагической чуждости тому мироощущению, которое определяло социально-психологический климат Советской России, выразится в текстах. «Революция губит лучших, / самых чистых и самых святых, / чтоб, зажав в тенётах паучьих, / надругаться, высосать их» , - писал М. Волошин в 1931 г. Преодолевая ощущение безысходности, вызванное духовной изоляцией, М. Волошин писал в «Доме поэта» «…Ветшают дни, проходит человек, / Но небо и земля - извечно те же. / Поэтому живи текущим днём, / Благослови свой синий окаём. / Будь прост, как ветр, неистощим, как море, / И памятью насыщен, как земля. / Люби далёкий парус корабля / И песню волн, шумящих на просторе. / Весь трепет жизни всех веков и рас / Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас» (25 декабря 1926) . В третьей главе ансамбля «Русские боги», где Д. Андреев воспроизводит духовные потёмки современности, в финале триптиха «О тех, кто обманывал доверие народа», поэт отправляет лирического героя в те же безграничные просторы шумящих в душе волн: «Ты осуждён. Молчи. Неумолимый рок / Тебя не первого втолкнул в сырой острог. / Дверь замурована. Но под покровом тьмы / Нащупай лестницу – не ввысь, но вглубь тюрьмы. / Сквозь толщу мокрых стен, сквозь крепостной редут / На берег ветреный ступени приведут. / Там волны вольные, - отчаль же! правь! спеши! / И кто найдёт тебя в морях твоей души?» (1, 86). Но более всего сближает двух художников их стремление отыскать в пространстве грядущих времён перспективу духовного воскрешения России. У М. Волошина это преображение связывается с Градом Божьим, у Д. Андреева – с Кремлём Небесным. Разные обозначения одного идеала, находящегося за гранью времён, не уничтожают очевидного сходства между ними. Их невозможно достичь, но к ним можно приблизиться, дотянуться душой. М. Волошин и Д. Андреев приближаются к нему в тот самый момент своей жизни, когда осознают миссию своего вестничества.

     Примечания

 1. Волошин М.А. Россия распятая // Максимилиан Волошин. Стихотворения. Статьи. Воспоминания современников. М.: Правда, 1991. С.325.
 2. «Невидимость», «беззвучность» - мотивы, звучащие и в стихотворении 1921 г. А. Блока «Пушкинскому дому» («Пушкин! Тайную свободу пели мы во след тебе, / Дай нам руку в непогоду. Помоги в немой борьбе!»).
 3. Там же. С. 157.
 4. Здесь и далее тексты Д.Л. Андреева цитируются по изданию: Андреев Д.Л. Собрание сочинений: В 3-х т.. М.: Моск. рабочий; Фирма Алеся, 1993  с указанием тома и страницы в скобках.
 5. Как известно, легальная публикация произведений Д.Л. Андреева стала реальностью только в конце 1980-х гг. С этого момента и появляется возможность вписать наследие Д. Андреева в историю отечественной культуры. Среди заметных событий в изучении произведений Д. Андреева, кроме, разумеется, статей его вдовы А.А. Андреевой, исследования М.Н. Эпштейна, 
 6. Шешукова Н. Обзор работ о творчестве Даниила Андреева. Интернет-ресурс:  _Daniila_Andreeva.html. 
 7. «Роза Мира» Даниила Андреева: http://forum.rozamira.org/
 8. Ростовцева И. Даниил Андреев: Зеркальное письмо. Интернет-ресурс: http://urania.ru/fond/sbornik/rostovceva.html.
 9. Бежин Л.Е. Повесть о сожжённом романе // Бежин Л.Е. Даниил Андреев – Рыцарь Розы. М.: ООО Издательство «Энигма», 2005. Интернет-ресурс: http://www.rodon.org/bejin/posr.htm.
10.  Александр Палей. Идейное наследие Даниила Андреева (pro et contra): постановка проблемы. Статья первая // Континент. 2001,  № 109. Интернет ресурс: http://magazines.russ.ru/continent/2001/109/palei.html.
11.  А. Палей комментирует слова Андреева: «“Годы жизни моей сочтены”, — пишет Даниил Андреев осенью 1958 года. Но сочтены оказались не годы, как думал поэт. Жить оставалось считанные месяцы. В результате неоконченным осталось, например, “Плавание к Небесному Кремлю” и многое другое, что он планировал еще написать. Но почему? Не связано ли это с характером двух последних книг, с изменением общего умонастроения автора? Ответ на этот вопрос мы не узнаем никогда». Интернет ресурс: http://magazines.russ.ru/continent/2001/109/palei.html.
 12. Егоров Б.Ф. Российские утопии: Исторический путеводитель. С.-Петербург: «Искусство-СПБ», 2007.
13.  Померанц Г.С. Тюремная лирика Даниила Андреева // Октябрь. 1991.8. С.157-162.
14.  Последним сыном Серебряного века называл себя Л.Н. Гумилёв.
15.  Максимилиан Волошин. Стихотворения. Статьи. Воспоминания современников. М.: Правда, 1991. С.260.
16.  Там же, С.264.