На скамейке было влажно. Больше от ее слез, чем от дождя.
Оглядываюсь по сторонам – где-то между кругом света далекого фонаря и ночью маячит силуэт порывисто уходящего парня. Ну-ну, старая, как мир, история.
- Не плачь, - говорю, мягко подходя ближе.
Удивленные глаза, хоть на секунду успокоилась.
- Say, don’t cry.
Те же глаза.
- Don`t you speak English?
Качает головой.
- Можно, я сяду рядом? – спрашиваю, переходя на русский, ей же все равно, на каком языке не понимать меня.
Сажусь. Закладываю руки за голову и смотрю вверх.
- Слушай, ты живешь в лучшем из городов. Здесь купола и зеленая трава, и море. И удивительные деревья. А твоя история… Дитя, не поверишь, но ей еще повторяться и повторяться. Только с каждым разом слез все меньше, как и времени, нужного, чтобы они высохли. Знаешь, сколько раз я был тем плохим уходящим парнем? А сколько раз оставался на скамейке? Не знаешь, и хорошо.
Смотрит, притихла. Ну, смотри у меня, только не плачь снова, не выношу я этого.
- Я, например, тоже оставил в Киеве разбитое сердце, и ничего, видишь, не заливаю слезами парк, конкурируя с дождиком.
Ресурс удивления, кажется, исчерпан, она снова начинает реветь. Эх.
- Ладно, я тоже плакал, хоть и мужчина. Только никому не рассказывай.
Я усмехаюсь изяществу своей шутки, она хмурит брови.
- Ну не обижайся. Иди сюда, - говорю. Беру ее за голову и кладу себе на грудь, все равно уже немного промок, теперь буду облит еще и слезами. Она чуть сопротивляется, потом поддается и рыдает уже вовсе в голос. Как дитя, обиженное на весь маленький мир, обманувший ее.
- Что тебе рассказать, чтоб ты успокоилась? Хочешь, подтвержу, что все мужчины негодяи? Ну, кроме меня, я почти всегда правильный. Не сейчас, конечно, но обычно я очень корректен. У меня просто тоже такая же скамейка приключилась. Только плачу я теперь по-другому, гуляя по чужим городам, подбирая чужие воспоминания о счастье. Издали картинки кажутся идеальными – родители с коляской, влюбленные пары, дети, кормящие голубей. Главное – не заглядывать глубже, в то, что внутри и потом.
Я глажу ее по голове и иногда прикасаюсь губами к волосам.
- Хочешь, я тебе важный секрет расскажу? Главное – научиться жить дальше. Когда, кажется, совсем уж незачем, когда слезы заканчиваются, а плачь – нет, когда ничего впереди не видишь – нужно дожить до утра. Хотя бы просто из спортивного интереса. Назло всем. Даже себе. А потом – до следующего утра. Так постепенно втягиваешься – вплоть до новой скамейки. Потом – все сначала. Так постепенно стирается душа, но это тоже ничего, если научишься доживать до утра. А там – когда свет, когда небо и деревья, уже легче. Научись жить не вдоль времени, поперек.
Со мной так иногда, редко, случается – посреди разговора вдруг все вокруг исчезает, есть только глаза, в которые говоришь и звук своего голоса, доносящийся откуда-то издалека.
Я слышал себя, говорящем о том, что стоит любви и о том, что стоит больше. О детстве, которое не должно заканчиваться, об удивительном, часто обнимающем нас и о нас, не обращающих на это внимания, о маленьких чудесах, сыплющихся отовсюду и обижающихся, если мы им не улыбнулись.
Она притихла, я гладил ей голову, я слушал себя, растворяющего своими незнакомыми словами ее горе, и было немного жалко нас, промокших и продрогших, и так остро чувствовалась важность жизни и того, что с нами происходит.
Я тихо краем ладони вытер глаза, еще раз поцеловал ее в волосы, аккуратно высвободил руку и встал со скамейки. Кажется, она была в том же состоянии – легкой прострации, опустошенности и одновременно наполненности чем-то необычно новым.
- Ну прощай, - говорю, не глядя ей в глаза. – Лови чудеса большим сачком и не плачь, они от этого портятся.
- Прощай, - доносится тихое сзади.
Я не обернулся.