Елизавета. Опальная цесаревна. Кн. 2. Гл. 6

Нина Сухарева
Глава  6

    Роскошная карета княжны Юсуповой выехала из Кремля и покатила по Красной площади. Народ словно дожидался цесаревну: вслед понеслись приветствия. Она же, вопреки своему хвалёному демократизму, заплакала и почти вжалась телом в мягчайшие подушки. Её спутницы с трудом сохраняли спокойствие, пока ехали по Никольской. У своего дома княжна высунулась и помахала платочком. Её что-то крикнули, но она не разобрала. чего. Понеслись дальше, на Покровку. Княжна выпалила, сверкая глазами:
    - Времена!.. – и добавила цветистую фразу по-французски. – Ай да Ивановна! Нельзя далее сидеть, сложа руки!
    - Тише ты, - одёрнула её Маврушка.
    - Сама молчи! Ты, безголовая, не поняла, что ли? Обрадовалась милости медведицы? А то, что она унизила дщерь Петрову? Почти что с прахом сравняла? Анне помог сам Люцифер, говорю вам, девицы! И батюшка мой, то же самое говорит. Отец оттого и занедужил, что сам себе не может простить страшной ошибки. Он мне признался, что радовался по поводу уничтожения «кондиций» всего один день, потому что счиал, будто временщикам после этого будет закрыта дорога к власти – ан, нет! Пришли новые временщики – немецкие, ещё хуже верховников, Голицыных и Долгоруких. Для всех нас это бесчестье!
    - Может быть, - неуверенно шепнула Маврушка, - но может выйти намного хуже, коли из-за ваших амбиций пострадает цесаревна. Княжна Юсупова, прикуси свой поганый язык!
    - И не подумаю! Ты что же, вышла и позабыла, как обошлась с нами царица? Как с дворовыми девками, что на барском дворе верёвки вьют! Я чудом избежала оскорбления, благодаря положению моего отца, а чем всё для Настасьи обернулось? Девица Нарышкина, племянница самого Петра Великого, избита и ошельмована на глазах придворных дам и даже самой низкой прислуги! Невиданно и неслыханно! Нигде при европейских дворах не бывает подобного самоуправства! Страшная мегера ревнует к блестящим красавицам, и явно, вознамерилась извести нас всех, включая и нашу цесаревну! Я вижу, что тебе, дочке Марьи Шепелевой, позор по боку, а я к такому обращению не привыкла! У нас с отцом имеются кое-какие мысли...   
    - Молчи! – наскочила с кулаками на княжну Маврушка. – Не забывай, что тебя слушает цесаревна, а у неё совесть чиста, не то, что у вас, у князей Юсуповых! Новая царица взбунтовалась против воли временщиков и таких вот, как князь Григорий Дмитриевич, честолюбцев, верно, государыня моя цесаревна? - обратилась она к затаившейся в своём уголке, Елизавете. – Нельзя, чтобы ты пострадала из-за их амбиций!
    Цесаревна не ответила. Две прозрачные слезы сбежали с её ресниц и покатились по щекам к подбородку.
    - Ах, да ты не слушай её, голубушка, лебёдушка моя, говорю тебе, у них совесть не чиста, у Юсуповых, - зашептала ей горячо Маврушка. – Я тебе открою глаза…
    - Нет, это я открою глаза цесаревне! – яростно зашипела Юсупова. - Не понимаю, отчего ты молчитшь и плачешь Елизавета Петровна? Государь наш Пётр Алексеевич Великий  не успел оставить наследство, кому было надо, но зато императрица Екатерина успела! Ты, лучшая из дочерей Петра Великого, должны царствовать по завещанию матери, но тебе помешали происки лукавых царедворцев! Они украли трон у законной наследницы, и что из этого получилось? … – она грубо выругалась. – У нас ныне не царский двор, а шинок, где верховодит взбесившаяся матка! Разве ты только что в этом не убедились, цесаревна? – Княжна всплеснула руками и завыла. - Ох, ваше высочество, милостивая голубушка, да что же это? Даст ли Господь бог быть тебе императрицей? Но уж, коли не Бог, тогда мы - мы вернём тебе твоё наследство, хоть силой! – она бросилась на шею к цесаревне и крепко обвила руками нежную шею.
    - О!.. – коротко сорвалось с губ Елизаветы, и она попыталась освободиться от объятий сумасшедшей княжны. – Ты душишь меня, Полюшка, мне нечем дышать...
    Маврушка же набросилась на безумицу, как коршун, схватила княжну за волосы и стала трепать, оттаскивать от цесаревны, потом добралась до её горла:
    - Отцепись, шалава! Иначе я тебя задушу!
    Пузатая карета закачалась. Стала крениться на бок и внезапно остановилась. Когда лакей, через мгновение, отворил дверь и спустил подножку, они выглянули и убедились, что приехали к цесаревне на Покровку. Возле ворот усадьбы с нетерпением толпились слуги и среди них – безобразная калмычка княжны Полины. Сморщенное смуглое личико калмычки было заплакано. Остальные так, переминались с ноги на ногу.
    Княжна вылетела из кареты пулей и закричала, что есть мочи:
    - Марья?! Ты что здесь делаешь?!
    Служанка, точно сноп, рухнула на колени:
    - Ох! Княжна милостивая, Прасковья Григорьевна, наш господин и ваш князь-батюшка, занемог! – заскулила девушка, ползая перед госпожою.
    - Что значит, занемог? – княжне едва удалось совладать с голосом. - Да говори ты, безумная, дурёха! – княжна схватила за плечи и затрясла маленькую служанку.
    Вскоре выяснилось, что у князя Григория Дмитриевича случился удар, среди бела отнялась левая половина тела, но языком он владеет, и зовёт любимую дочь. Вот о чём княжне кричали у ворот её дома! Княжна лишилась чувств, и пришлось спешно поворачивать обратно. В карете княжна пришла в себя и закричала, чтоб погоняли ещё быстрее. Возле двора Юсуповых прохаживалась старая нянька Фатьма, со сморщенным, пергаментным личиком, тоже в окружении десятка дворовых. Она с воем бросилась к питомице, и они вдвоём с цесаревной повели ослабевшую княжну в хоромы.
    Они застали старого сподвижника Петра I чуть живого, но способного ворочать языком. Князь пожелал остаться наедине с дочерью, но о чем они говорили, осталось тайной. В тот же день князя соборовали и причастили, и он тихо отошёл к утру, окруженный супругой, детьми и дворней. Хорошая, тихая кончина заслуженного вельможи. Тело было выставлено для торжественного прощания в парадной зале, и в домой церкви его отпели. В день отпевания прибыла императрица, но оставалась совсем не долго, чересчур занятая переездом в село Измайлово на всё лето. На похороны явиться не пожелала, так как боялась покойников. Погребение князя Юсупова состоялось в подмосковной усадьбе, куда съехалось всё высшее общество и дипломатический корпус. Для прощания прибыл Преображенский полк, и прогремели салюты. Цесаревна Елизавета Петровна приняла самое деятельное участие во всех печальных обрядах. Она скорбела и причитала по покойнику вместе с его дочерью и, как могла, опекала и утешала несчастную подругу, её матушку и сестру Марию, которая явилась из монастыря. Княжна Прасковья совершенно была убита страшным горем. Отцовская любимица, теперь она оставалась в семье одинокой. Богатая вотчина, по странной причуде старика, перешла теперь к ней, а не к старшему из трёх сыновей – Борису. Овдовевшая княгиня этого не одобряла, а брат люто ненавидел сестру. Елизавете, остававшейся у Юсуповых в гостях, казалось, что он замышляет недоброе. Сразу после погребения отца, он ненадолго отлучился в Измайлово.
    Зачем ему это было надо? Елизавета гадала до тех пор, пока, накануне её собственного отъезда, на девятый день Анна прислала в имение свою статс-даму, великолепную красавицу Наталью Лопухину. Красавица прибыла в сопровождении обер-гофмаршала Левенвольде (который давно был её любовником) и передала устное распоряжение  императрицы, заботливой хозяйки. Княжне Прасковье Григорьевне, несчастной сироте, разрешалось побыть с матерью по сороковой день, ипосле присоединиться к императорскому двору в Измайлове.
    А кто в этом виноват, и гадать не надо!
    Князь Борис Григорьевич, невысокий, поджарый, темнолицый, с узкими раскосыми глазами – типичный татарин в костюме французского покроя, почувствовал себя увереннее. Несмотря на утрату, он вечно искал предлога, чтобы ругаться с Полиной.
 Выслушав Лопухину, он громко ответил за Прасковью:
    - Передайте её императорскому величеству, великой государыне, что сестра будет на месте, несмотря на нашу чувствительную утрату!
    Княжна вытерпела всё это, однако после отбытия придворных, зарычала, как львица:
    - Слуга Ирода! – завопила она, выставляя вперёд длинные ногти. – Ты всё продумал! Ты хочешь выжить меня из моего дома, чтобы все тут завладеть? Не старайся! Батюшка мне одной оставил половину состояния! Пошёл вон отсюда, пока я глаза тебе не выцарапала!
    Она подскочила к брату, и вцепилась бы ему в глаза, если бы не мать, бросившаяся между ними.
    - Дикая кошка! – зарычал князь Борис, отскакивая. – Твою мать! Старик повредился головой! – но вовремя замолчал, поскольку на него смотрела во все глаза цесаревна. Князь бросился кланяться и учтиво извиняться. – Пожалуйста, извините, ваше высочество! Какой стыд! Уверяю вас, что разберусь в этом сугубо семейном деле!  Надеюсь, вы простите княжну? Эта дура навлекает позор на всё наше семейство.
    - Князь Борис, ты позабыл, что эта дура - моя подруга, – проворчала цесаревна. – Оставь в покое сестру с матерью, ты их не любишь, да и отца, верно, не любил? Завтра я покидаю вас, но с тревогой в сердце. Дай нам с Полюшкой побыть наедине, а сам ступай к матери.
    Борис Григорьевич послушался и удалился, но только после того, как отвесил ей несколько сухих церемонных поклонов. Белые букли парика спрятали от неё глаза князя.

   
    Сверкая своими восточными очами, Прасковья проводила его взором горгоны. Елизавета обняла разгневанную подругу и увела в сад. Они долго сидели, вдыхая запах сирени, и горевали. Княжна, после потока жалоб, вдруг как-то загадочно улыбнулась:
    - Ах, но это когда-нибудь да закончится, моя цесаревна! Я от тебя никогда не отступлюсь!
    Елизавета не сказала в ответ ни слова и вздохнула. Склонив голову, она понюхала гроздь белой сирени. Говорить было не о чем.
    На другой день Елизавета Петровна распрощалась с Юсуповыми и уехала в Москву, а оттуда – в слободу Александрову, где её с нетерпением дожидался Алексей Шубин.


    Настроение цесаревны не было радужным. Она заставляла себя думать, что, может быть, всё к лучшему, что Анна забудет про соперницу, пока той не исполнится тридцать лет и станет поздно вести переговоры с иноземными женихами. Однако надеяться на то, что при дворе восстановятся прежние обычаи, простота и открытость, было глупо. Она не делилась такими мыслями даже с Маврушкой, поскольку подруга, следуя от младых ногтей исключительно здравому смыслу, не оставила бы и камня на камне от её фантазий.
    Шубин по своей грубой природе, в утешители не годился, но именно благодаря ему, цесаревна стала счастливой. Впервые она влюбилась в простого дворянина, мужественного красавца. Сердце ликовало, когда она любовалась его обнаженным телом, тонула в его объятиях, обвивая ногами его замечательные узкие бёдра. Вжимаясь своими мягкими грудями в его твёрдую грудь, покрытую светлыми вьющимися волосами. В Шубине она находила все достинства своих прежних возлюбленных, но с увеличенной дозой пылкости. Благородный князь-епископ Любский, чувственный Бутурлин, энергичный Нарышкин, властный юный Пётр, сошлись в одном человеке, только красотой Шубин превосходил всех. Как и цесаревна, он винил себя за нерешительность в ту роковую ночь, когда умер юный император, и Лесток пытался вырвать их из сетей амура, чтобы ехать в Сенат защищать свои права. Сколько раз Шубин стоял перед ней наколенях и признавался: «пьян был и ревновал». А она ласково уверяла его, что уже нашла своё счастье, и всё остальное ей не мило. Ради Шубина цесаревна даже забросила свои увлечения: французские романы и танцы, музыку, сочинение виршей и рисование. Страсть, горячее кипение молодой крови, слияние с любовником в постели, заменяли всё на свете.
    Так подошли зелёные святки 3, Троицын день, и к хозяйке Александровой слободы явилась депутация от деревенской молодёжи. На лугу затевались хороводы, и она согласилась принять участие в песнях и плясках. Молодой двор закружился в вихре искромётного деревенского веселья. Такая светлая радость – водить хороводы в Троицын день возле церкви и на лугу, вокруг берёзок, с песнями, задиристыми и нежными. А следом примчалалсь озорная Купаленка на семидесяти тележках, привезла добра и здоровья на весь год, открылось купание в ясной воде реки Серы. Перед волшебной ночкой на Ивана Купалу, цесаревна пошла с деревенскими подружками в лес, веники заготовлять. Она ломала по веточке от берёзы, ольхи, рябины, черёмухи, ивы, липы, смородины, затем брада по одному цветочку от всего лугового изобилия и вязала в один общий пучок. Затем веник перевязывался алой атласной лентой, на счастье.
    В день святых апостолов Петра и Павла 4 в собственной её высочества церкви Захария и Елизаветы, отслужили молебен. Служил её духовник отец Константин. Гостей было видимо-невидимо из столицы, все друзья Шубина, семёновцы, преображенцы и они же кумовья самой хозяйки. Прибыли все местные помещики с семьями и местные жители.
    А после Петровок деревенские улицы враз притихли. Шум, звон, да стук доносился теперь с полей и лугов – началась страда, сельские работы. Косьба, вывоз на поля навоза, подготовка к сеянию озимых. Деревенские товарки в ноги поклонились цесаревне со словами: «Уж не обессудь, красавица, наша лебёдушка! Женское лето – лишь по Петров день. Настало время зелёного покоса. Надо пахать, да боронить – денёчка не обронить!»
    Теперь деревенские девушки и парни – холостая молодёжь – гуляли только по вечерам. Цесаревна их не забывала, но основное время отдавала знатным гостям, в основном помещикам, но иногда к ней заглядывали и городские господа. В доме Елизаветы покатились колесом светские развлечения: обеды, ужины, танцы, маски, фанты, театральные представления. Играли в карты только «по маленькой» - все свои.
    Но вот однажды пожаловал из Москвы сильно важный гость – младший брат фаворита императрицы Густав Бирон, собственною персоной, объявленный недавно майором Измайловского полка, учреждённого лично императрицей. Хоть незваный гость и нежданный, а почет требовалось ему воздать по высшему разряду. Цесаревна поняла, что он приехал строить амуры. Не забыл, стало быть… Впрочем, младшему Бирону, с его рыжими локонами и зелёными глазами очень шёл новый маиорский мундир и манеры его уже не вызывали смеха. Беда, что он, поживя при дворе, стал много заносчивее и решил, что может посвататься к самой цесаревне! Ох, чудила! Если б Густав не оказался таким бессовестным липучкой, то и она бы терпела все эти его «охи и вздохи» и предложения руки и сердца. На беду, развязность и бесстыдство Бирона-младшего, страшно бесили её любовника, горячего и несдержанного человека. Она смеялась над пошлыми словами Густава Бирона, на коленях просящего её руки:
    - Ах, сударь, обсушите, ради бога, язык! Встаньте, я пршу вас, встаньте! В сотый раз вам объясняю: принцессы выходят замуж только исключительно за принцев! Вы не могли бы превратиться хоть в завалященького герцога?
   Раздосадованный обожатель тут же вскакивал, готовый лететь в Измайлово за разрешением именоваться принцем. Девицы принимались хихикать, и Шубин орал сопернику по-русски:
    - Немецкая вошь! Слушай, из поганой вши не сделать принца, однако можно её раздавить! Гляди, как! – и показывал. Энергично давя пальцами несуществующее насекомое.
    Брат фаворита глупо повторял:
    - Фошь? Шорт побери!
    Чтобы разлучить соперников, Елизавета пригласила майора от имени Шубина на ночную охоту по тетеревам. Она объяснила, что будут палить по птицам ночью из специально построенных шалашей. Шубин получил приказ скакать домой в Курганиху, с егерями и поварами, чтобы подготовить шалаши, птиц, ужин и заодно завтрак на природе. И всё прошло славно, благо Густав был человеком незлым, компанейским и крепко пьющим. Мертвецки пьяного, его сунули в возок и отправили восвояси.
    - Мой дружочек, - пожурила любимого Елизавета, – не связывайся больше с Густавом, сам-то по себе он безвреден, но оскорблять брата его нельзя.
    Они лежали на ковре, расстеленном в саду на травке, уже утомленные от поцелуев. Пальцы любовника продолжали ласкать ноющую жемчужину её страсти.
    - В следующий раз я раздавлю немецкую гниду, - проворчал Шубин, не прекращая своего занятия. – Скоро опять прибежит…
    Однако измайловский маиор больше не прявился у цесаревны. Стороной ей донесли, что благодарить за это надо фаворита императрицы. Эрнст Иоганн Бирон, объявленный графом и обер-камергером, не был глуп и не считал пока себя полным владыкой, по крайней мере, с самим собою. Разве не понятно, кто такая Елизавета, и кто его младший братец, чёрт побери? Фаворит задал Густаву трёпку и посоветовал ему обратить внимание на другую девицу. Завидными невестами для брата он счел, во-первых, княжну Прасковью Григорьевну Юсупову, недавно получившую богатейшее наследство и княжну Александру Александровну Меншикову, прбытия которой из ссылки ожидали со дня на день. Ведь только наследникам покойного князя могли отдать лежащие в иностранных банках меншиковские миллионы.
   
    
    Пришёл месяц август – первый Спас 5. «Спасовка-лакомка». Началась выломка сотов и проводы лета. По преданию, именно в этот день Русь крестили. Крестьяне устроили летнюю иордань, купались сами, купали лошадей и остальную скотину. Этим летом - в последний раз. В церкви почтили праздник «Происхождение Честных Древ Животворящего Креста Господня». Прослушали обедню и вышли «на воду» с крестом и иконами для освящения местности и избавления от болезней. Момолясь от души, Елизавета стала думать, что её, наконец-то, оставили в покое.
   Второй Спас, или Спас на горке, праздник Преображения Господня 6 , в деревне празднуют с большим размахом. К этому дню в садах созревают яблоки, которые несут в храм для торжественного освящения, ими же и разговляются, и оделяют нищую братию, которая не берёт милостыню яблоками до этого срока. Все храмы в этот день райски благоухают, пропитавшись приторно-тягучим яблочным духом. Кому-то – высшее наслаждение вдыхать яблочный аромат, да не всем. Елизавета в это число как раз не входила. У обедни она стояла, прижав платок к носу. Ей претил яблочный запах, а почему? Сама цесаревна связывала это с детским недомоганием, как-то в Измайлове объелась недозрелыми яблоками, и хватило на всю жизнь. Возможно, это испытание было послано ей, маленькой жадине, самим Господом богом. Но хочешь, не хочешь, а Обедню стоять надо. К середине священной литургии у неё закружилась голова, мочи нет, к концу начали дрожать и подгибаться колени. Когда вышла на паперть, то вздохнула глубоко, всей грудью. Благодать земная! Во главе своей небольшой свиты медленно сошла с паперти, на ходу щедро подавая милостыню и приветливо раскланиваясь с прихожанами.
    Пройдя по площади и по базару, цесаревна рассматривала и хвалила товары, сделала многочисленные покупки. Накупила сладких цареградских стручков и пряников, щедро оделяя ими крестьянских ребятишек, снующих между лотками. Не забыла купить ленты и оделить ими девушек и девчонок-отроковиц. Торг отличался, как и всегда, разнообразием, глаза прямо разбегались. А шуму, а гаму! Скоро Елизавета заметила, что куда-то девалась молодёжь? Ага! Все уже на качелях! Качели были устроены на краю луга, на врытых в землю, раскрашенных в яркие цвета, столбах. Столбы перевиты цветочными гирляндами, доски покрыты ковровыми дорожками и раскачивались на крепких канатах. Качались по двое, парень с девушкой. Стоя на краю досок, раскачивались так, что взлетали. Вровень с птицами, к самому небу. Парни старались изо всех сил, а девушки вспыхивали, как зори, блаженно взвизгивали, немного стыдясь голых икр, белевших из-под разлетающихся подолов. Вверх-вниз! Вверх-вниз! Возле качелей пастушок Ерёма играл на дудке, а Марфушка Чегаева пела соло:

Как пошли наши подружки
В лес по ягоды гулять!
    Вею, вею, вью, вью,
       В лес по ягоды гулять!

    Цесаревне захотелось подхватить мелодию, как простой крестьянке, но посмотрела на своего ревнивого возлюбленного и решила дать ему волю показать ловкость и силушку молодецкую. Игриво засмеявшись, она потянула сердешного дружка к качелям.
    - Айда, на качели, на качели!
    Поднялся смех, визг. Графини Скавронские и Гендриковы, следом за цесаревной, поддерживаемые кавалерами, вскочили на доски, крепко-накрепко вцепились в канаты и понслись выше деревьев. Широко распахнутыми глазами, Елизавета на лету любовалась золотыми куполами Рождественской церкви, белыми стенами монастыря, своими хоромами, густым лесом и дорогой, петляющей меж полей. Небо уже розовело, отражаясь в светлой воде реки Серы и зеркале пруда, в которое смотрелись плакучие ивы с рябинами.
    Вдруг Шубин крикнул:
    - Гляди – едут!