На фотоснимке Нина Берберова Владислав Ходасевич в Сорренто у Горького.
До Нины были женщины любимые и близкие.
Марина Рындина - красавица, ставшая первой и недолгой женой поэта. Ее эпатажность была скандальной: как-то, на одном из московских костюмированных балов, она явилась голой, с вазой в форме лебедя в руках: костюм символизировал Леду и Лебедя. Вскоре после «великолепной свадьбы» видим ее любовницей, а затем, после развода с Ходасевичем, и женой редактора "Аполлона", поэта С. К. Маковского.
Это время зарождения у Ходасевича еще одной, глубокой и на всю жизнь сохранившейся страсти — страсти к картам. Об этом аристократическом занятии он скажет в 1937:
…азартная игра совершенно подобна поэзии, требует одновременно вдохновения и мастерства. … Нередко случалось мне досиживать до такого часа, когда в высоких окнах кружковской залы мутнело зимнее утро или сияло.
Короткий роман С Евгенией Владимировной Муратовой вызвало стихи, названные поэтом «Портрет».( В книге « Счастливый домик», его второй книги стихов, можно упомянуть Евгению Владимировну Муратову. У Ходасевича она выведена под именем царевны, реже — царицы, и предстает существом пленительно-легкомысленным, эфемерным.
ПОРТРЕТ
Царевна ходит в красном кумаче,
Румянит губы ярко и задорно,
И от виска на поднятом плече
Ложится бант из ленты черной.
Царевна душится изнеженно и пряно,
И любит смех и шумный балаган, –
Но что же делать, если сердце пьяно
От поцелуев и румян?
Эфемерным рисуется и их недолгий роман, фоном для которого в 1911 году явились Венеция и Генуя. Фактические черты Е. В. Муратовой едва различимы. Известно, что она была первой женой П. П. Муратова .
( Павел Павлович Муратов (1881-1950) — историк искусства и эссеист, автор знаменитого сочинения Образы Италии, драматург, беллетрист, переводчик; эмигрант.)
В заметках Ходасевича (в «канве автобиографии») Евгения Владимировна впервые упомянута в 1910-м, первые связанные с нею стихи относятся к 1909 году.
Впервые же здесь упомянута и Нюра.
Это Анна Ивановна Гренцион (1886-1967), урожденная Чулкова, была во втором браке за гимназическим приятелем Ходасевича, А. Я. Брюсовым. Известно несколько публикаций А. И. Гренцион, в основном это переводы, стихи и проза, также подписанные псевдонимом: София Бекетова.
По воспоминаниям Анны Ходасевич (Чулковой) поэт в эти годы «был большим франтом».
Ровесница Ходасевича, А. Гренцион выглядела моложе своих лет и была очень хороша собой, несколько безалаберная, добрая и ветреная, в жизни она с милой непосредственностью руководствовалась полинезийской формулой: «я живу, и мне весело».
Был в ней набор качеств, делавших женщину привлекательной для Ходасевича. Труднее понять, как возникло ответное влечение. Оставляя А. Я. Брюсова для Ходасевича, Анна Ивановна меняла обеспеченную, беззаботную жизнь, так хорошо отвечавшую ее нехитрым и очень женским запросам, на жизнь бедную, временами и полуголодную, без ясных перспектив. Ходасевич не был ни красив, ни знаменит, ни даже здоров и бодр. Он не мог на ней жениться немедленно: его брак с Мариной Рындиной был расторгнут лишь в конце 1910 году. Закон требовал истечения полных трех лет для вступления в новый брак. Тем не менее, с грациозной беспечностью, так остро характеризующей эпоху, собрав лишь самые необходимые вещи (и отправив сына к родителям первого мужа, Е. Гренциона), она переселяется к Ходасевичу.
Для Ходасевича, в его страшном одиночестве, новое супружество явилось, быть может, спасительным. Но вряд ли оно было вызвано сильной страстью. Нет и стихов, на это указывающих. «Счастливый домик» выходит в 1914 году с посвящением: «Жене моей Анне». В этом посвящении — и жест благодарности, и акт закрепления отношений, не освященных церковью.
Но в единственном стихотворении сборника, которое предположительно можно связать с А. И. Гренцион, поэт называет ее сестрой.
Когда почти благоговейно
Ты указала мне вчера
На девушку в фате кисейной
С студентом под руку, — сестра,
Какую горестную скуку
Я пережил, глядя на них!
Как он блаженно жал ей руку
В аллеях темных и пустых!
Нет, не пленяйся взором лани
И вздохов томных не лови.
Что нам с тобой до их мечтаний,
До их неопытной любви?
Смешны мне бедные волненья
Любви невинной и простой.
Господь нам не дал примиренья
С своей цветущею землей.
Мы дышим легче и свободней
Не там, где есть сосновый лес,
Но древним мраком преисподней
Иль горним воздухом небес.
Это супружество продлится почти десять лет, и хотя очень скоро, с обоюдного согласия, примет форму брака без обязательств, но в его основе с первых дней и в дальнейшем остаются привязанность и взаимопонимание.
Зиму 1919-20 гг. они провели ужасно. «В полуподвальном этаже нетопленого дома, в одной комнате, нагреваемой при помощи окна, пробитого — в кухню. Трое ( Т. е. Ходасевич, Анна Ивановна Гренцион (Чулкова) и ее сын, Гарик Гренцион, двенадцати лет.) в одной маленькой комнате, градусов 5 тепла (роскошь по тем временам). За стеной в кухне на плите спит прислуга. С Рождества, однако, пришлось с ней расстаться: не по карману. Колол дрова, таскал воду, пек лепешки, топил плиту мокрыми поленьями… Мы с женой в это время служили в Книжной Палате: я — заведующим, жена — секретарем».
Ходасевич. [О себе].
В таких условиях заканчивал Ходасевич свою третью книгу стихов "Путем зерна".
Выпустив ее весной 1920 года, он слег: заболел тяжелой формой фурункулеза.
Эта небольшая книга с антимодернистским названием - одна из вершин в творчестве Ходасевича и одновременно одна из вершин в русской лирике XX столетия. Как и всякое подлинное искусство, каждое стихотворение - достояние любого времени и могло быть написано сегодня. Вдохновение и мастерство в их гармоническом слиянии, острый, бескомпромиссный вкус и редкое чувство композиции отличают эти стихотворения. Стихи несут в себе портрет поэта, отпечаток глубокой и своеобразной личности. Вот одно из периферийных стихотворений сборника, образец безупречной лирической миниатюры:
БЕЗ СЛОВ
Ты показала мне без слов,
Как вышел хорошо и чисто
Тобою проведенный шов
По краю белого батиста.
А я подумал: жизнь моя,
Как нить, за Божьими перстами
По легкой ткани бытия
Бежит такими же стежками.
То виден, то сокрыт стежок,
То в жизнь, то в смерть перебегая…
И, улыбаясь, твой платок
Перевернул я, дорогая.
Несомненно, над платком — Анна Ивановна Гренцион. С нею связана большая часть стихотворений сборника, обращенных к женщине, в том числе и два заключительных. Поэтому книга могла быть посвящена ей.
И ещё одно стихотворение о смысле жизни поэта:
Когда б я долго жил на свете,
Должно быть, на исходе дней
Упали бы соблазнов сети
С несчастной совести моей.
Какая может быть досада,
И счастья разве хочешь сам,
Когда нездешняя прохлада
Уже бежит по волосам?
Глаз отдыхает, слух не слышит,
Жизнь потаенно хороша,
И небом невозбранно дышит
Почти свободная душа.
Двадцать первого ноября 1921 года, в Петрограде, на литературном вечере у Наппельбаум, (Ида Моисеевна Наппельбаум (1901-1994) — поэтесса, дочь известного фотографа-художника М. Наппельбаума, в квартире которого, по адресу Невский 72 кв. 10, происходил литературный вечер), Ходасевич знакомится со студенткой Зубовского института истории искусств, начинающей поэтессой Ниной Николаевной Берберовой (1901-1993). Ей вскоре предстоит стать его третьей женой.
Стихотворение «Не матерью, но тульскою крестьянкой» Ходасевич читал в день его окончания, 2 марта 1922 года, в кругу литературной молодежи... «…мы не читали "по кругу" — никому не хотелось читать свои стихи после его стихов…» (Н. Н. Берберова).
Кусок картона, на котором в 1922 Ходасевич наскоро нацарапал для Н. Н. Берберовой конспект своей автобиографии, заканчивается словом: Катастрофа — так он обозначил свое новое и последнее страстное увлечение женщиной.
Несколько слов о Берберовой.
По отцовской линии Нина Николаевна происходила из крымских армян, выведенных при Екатерине Второй из Крыма и основавших город Нахичевань – на - Дону (ныне часть Ростова-на-Дону). Ее дед, Иван Минасович Берберов, был известным врачом, получившим образование в Париже, отец, Николай Иванович, после окончания физико-математического факультета Московского Университета поступил в Министерство финансов и к 1917 году дослужился до чиновника по особым поручениям при министре. Он сохранял армяно-григорианское вероисповедание. Мать — из семьи тверских помещиков Карауловых.
В 1919—1920 годах Берберова училась в Ростове-на-Дону. Благодаря первым стихам она в 1921 году вошла в поэтические круги Петрограда.
«Встретив впервые Ходасевича, Нина Берберова думает: вот человек, который не принадлежит в прошлом никому и ничему, он весь - из "нового времени". Потом становится понятно, что это за новое: "холод и мрак грядущих дней". Ибо ни за что "современное" он тоже не может "зацепиться": ни за планетарную утопию Хлебникова, ни за утопию социальную - Маяковского, не говоря уже о северянинском душистом модерне». Берберова "Курсив мой".
За два месяца до отъезда в Ригу Ходасевич сказал ей, что "перед ним две задачи: быть вместе и уцелеть". Нина, совсем молодая девушка, поверила ему. «Сделав свой выбор за себя и за меня, он сделал так, что мы оказались вместе и уцелели, то есть уцелели от террора тридцатых годов, в котором почти наверное погибли бы оба. Мой выбор был он, и мое решение было идти за ним. Можно сказать теперь, что мы спасли друг друга". Берберова "Курсив мой"
Новое увлечение было взаимным: противоположности сходятся, а Берберова решительно во всем была непохожа на Ходасевича.
Она и в то время и намного позже не совсем ясно представляла величие Ходасевича, тем более ценна её самоотверженность. А для Ходасевича «уцелеть»- означало полностью посвятить себя литературе. Ходасевич никогда не вернулся в Россию, хотя тогда это ещё было не ясно. Единственное богатство, увезённое им с родины, был пушкинский восьмитомник.
…Но восемь томиков, не больше, –
И в них вся родина моя.
Вам под ярмо подставить выю
И жить в изгнании, в тоске,
А я с собой мою Россию
В дорожном уношу мешке.
При помощи Луначарского Ходасевич получает командировку в Ригу.
Поэт никогда не страдал от ностальгии, хотя жизнь на чужбине складывалась не просто. Берлин, Прага, Мариенбад, Сааров, Фрейбург, Рим, Турин, Венеция, Лондон, даже Ирландия, Париж - вот их приюты. Довольно много времени, с 1922—1925 годы (с перерывами) жили в семье Горького. Этот период времени, воспоминания о Горьком много позже войдут в замечательную книгу «Некрополь».
Красотой и своеобразием Берберова не уступала своим предшественницам, тронувшим сердце поэта, твердостью характера и целеустремленностью — превосходила их.
Впоследствии она составила себе имя в русской эмиграции как поэт и беллетрист, а после второй мировой войны, переселившись из Парижа в Америку, занимала кафедры русской литературы в ряде известных университетов. Человек необычайного жизнелюбия и редких способностей, Берберова явилась ярчайшим выразителем последнего и самого радикального поколения нигилистов, доставшегося XX веку в наследство от XIX, рудиментом рационализма в эпоху его кризиса.
В 1922—1923 годы они жили в Берлине. Германия, выплачивавшая огромные репарации союзникам после поражения в Первой мировой войне и переживавшая значительные экономические трудности, тем не менее, стала мостом, соединяющим эмигрантский мир с Россией. В Берлине образовалось 40 русских книгоиздательств, готовых поставлять продукцию на советский и эмигрантский рынок. Работы было много. Русская речь звучала повсюду.
Из 47 стихотворений Тяжелой лиры лишь 4 непосредственно связаны с Берберовой. И все же ей обязана эта книга своим существованием. В обществе Берберовой Ходасевич ненадолго обретает вторую молодость. Жесткими декорациями для этого последнего всплеска романтического чувства становятся в июне 1922 года каменные громады Берлина, этой «мачехи российских городов».
Нина Берберова - безграничная любовь поэта, а любовь – это его поэзия.
Скорее челюстью своей
Поднимет солнце муравей;
Скорей вода с огнем смесится;
Кентаврова скорее кровь
В бальзам целебный обратится, -
Чем наша кончится любовь.
"К Лиле" - одно из немногих стихотворений Ходасевича о его страшной и счастливой любви. Чувство прячется. Мало подзаголовка "с латинского", поэт обдумывал не выдать ли стихи за чужой перевод.
Все допустимо, и во всем
Злым и властительным умом
Пора, быть может, усомниться,
Чтоб омертвелою душой
В беззвучный ужас погрузиться
И лиру растоптать пятой.
Но ты, о Лила, и тогда
В те беспросветные года,
Своим единым появленьем
Мне мир откроешь прежний, наш, -
И сим отвергнутым виденьем
Опять залюбоваться дашь.
Берберова стерегла Ходасевича от самоубийства, но и её воля и твёрдость питались любовью Ходасевича. На вечере, посвящённом Ходасевичу,состоявшемся в Доме Медика, она рассказывала об их странствиях и жизни, о непростом характере поэта.
После опубликования фельетонов о советской литературе и статьи о деятельности ГПУ за границей, советская пресса обвинила поэта в "белогвардейщине". С 1925 года они оба поняли, что возвращения на родину не будет.
К этому времени они окончательно обосновались в Париже, где собралась уже большая группа русских поэтов, писателей, художников, философов.
Стихи писались трудней. Книга «Стихотворения» (Париж, 1927) и в том же году вышедшая книга «Собрание стихов» с новым циклом «Европейская ночь» стали последними поэтическими книгами.
На жизнь зарабатывали текущей критикой, сотрудничая в газетах и журналах ( в газетах «Дни» и «Последние новости»). С февраля 1927 года до конца жизни возглавлял Ходасевич литературный отдел газеты «Возрождение». Всё внимание уделял критике, и вскоре стал ведущим критиком литературы русского зарубежья. Совместно с Берберовой (за подписью «Гулливер»), пишет критические статьи, рецензирует все значительные книжные новинки – книги Г.Иванова, М. Зощенко, М.Булгакова, М. Алданова. З. Гиппиус, И. Бунина, поддерживает поэтическую группу «Перекрёсток», высоко отзывается о творчестве Владимира Набокова, который стал его другом.
Духовное противостояние Нины Николаевны росло. Сильный человек, она стремилась к современности, Ходасевича мутило от современности. Он не стеснялся сравнивать себя с Орфеем, но в каждом надменном стихотворении Ходасевича есть слова, отрицающие выспренность:
На печках валенки сгорали;
Все слушали стихи мои.
О Нине Николаевне Берберовой у меня есть отдельный очерк с библиографией. Она много написала книг. Но лучшей книгой я считаю «Курсив мой». Эта книга без Ходасевича никогда бы не родилась.
«Весь "Курсив..." написан не "в тени", но "при свете" Ходасевича - его трезвости, его беспощадности к себе, его скрытой нежности и умения быть благодарным. И того отчаяния, что одолевалось поэзией, неотделимой от любви». Сергей Гандлевский.
"Он боится мира... Он боится будущего... Он боится нищеты... боится грозы, толпы, пожара, землетрясения. Он говорит, что чувствует, когда земля трясется в Австралии, и правда: сегодня в газетах о том, что вчера вечером тряслась земля на другом конце земного шара, вчера он говорил мне об этом. Мне все равно, что где-то землетрясение, для меня, по правде сказать, земля трясется все время, грозы бояться - для меня все равно, что бояться дождика. Пожар? Ну, так возьмем подмышку кое-какие книги и бумаги (он - свои, я - свои) и выйдем на улицу. Что касается толпы, то так как я не ношу ни перьев, ни фруктов на шляпе, ни накрахмаленных юбок, то я не боюсь, что меня сомнут. Я сама - часть толпы..." Нина Берберова. «Курсив мой» (Нина Николаевна Берберова прожила девяносто лет).
И ещё: "Страх его... переходит в ужас... и я замечаю, что этот ужас по своей силе совершенно непропорционален тому, что его порождает. Все мелочи вдруг начинают приобретать космическое значение. Залихватский мотив в радиоприемнике среди ночи, запущенный кем-то назло соседям, или запах зажаренной рыбы, несущийся со двора в открытое окно, приводит его в отчаяние, которому нет ни меры, ни конца. Он его тащит за собой сквозь дни и ночи. И оно растет и душит его." «Курсив мой».
Даже, когда в 1932 году она ушла, (она вспоминает, как, решившись наконец уйти от Ходасевича, перештопала все носки и сварила ему борщ), даже когда он, боясь одиночества, женился снова, он продолжал эту связь «вместе». Он восхищался Берберовой: "Тебя нельзя разрушить, ты можешь только умереть".
Автопортрет Ходасевича: худой, бледный, желтый, седой человек, утонувший в диване, с потухшей папиросой меж пальцев. Всегдашняя зрительная точность побуждает связать этот образ с реальным обликом Владислава Фелициановича, который с детства страдал от болезней (слабенький, выпадал из окна, кормилица выхаживала), и не перешел намного пятидесятилетнего рубежа. Этот облик – образ вечного скитальца, волокущего себя по чужим дорогам.
Владислав Ходасевич.
ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ
Nel mezzo del cammin di nostra vita.
(На середине пути нашей жизни (итал.))
Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот - это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего как змея?
Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачный балах,-
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?
Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкаладывал прыть,-
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?
Впрочем - так и всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины - к причине,
А глядишь - заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.
Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами,-
Только есть Одиночество - в раме
Говорящего правду стекла.
18-23 июля 1924
Сам Ходасевич говорил: "В заботах каждого дня живу, а душа под спудом каким-то пламенным чудом живет помимо меня".
Берберова понимает невозможность Ходасевича "Организовать самого себя" - тут вся драма Ходасевича. Нина жаждала жить, соответствовать «духу времени». Ей казались «старомодными» не только Горький, Бунин, Зайцев или Мережковский, но и сам Ходасевич.
Бедность была нешуточной: 40, а то и 30 франков в день на двоих, что ощутимо ниже той нормы в 60 франков, которая обеспечивала, по Эрнесту Хемингуэю, скромное, но сносное существование вдвоем в эти годы.
Берберова в автобиографии по счету приводит предметы домашней утвари, которыми они располагали.
Молодость легко справляется с подобного рода трудностями. Ходасевич уже немолод и тяжело болен. Он плохо спит, много кашляет, его мучают долгие боли где-то глубоко внутри. Доктор М. К. Голованов, лечивший его бесплатно, полагает, что это печень, «но диеты не дает, потому что никакой диеты Ходасевич держать не может: он всю жизнь (кроме голода революционных лет) ест одно и то же: мясо и макароны» (Н. Н. Берберова). Туберкулез позвоночника подлечен, но то и дело возвращается фурункулез: зима 1920 года не прошла для него даром. Лечение почти не приносит результатов, будущее не сулит облегчения. При всем том ему нужно работать.
«Я не могу оставить Ходасевича более чем на час: он может выброситься в окно, может открыть газ… Он встает поздно, если вообще встает, иногда к полудню, иногда к часу. Днем он читает, пишет, иногда выходит ненадолго, иногда ездит в редакцию «Дней». Возвращается униженный и раздавленный. Мы обедаем. Ни зелени, ни рыбы, ни сыра он не ест. Готовить я не умею. Вечерами мы выходим, возвращаемся поздно. Сидим в кафе на Монпарнасе, то здесь, то там, а чаще в Ротонде… Ночами Ходасевич пишет».
Н. Н. Берберова. Курсив мой, 1972.
Потом, храня верность его памяти, занимаясь посмертными изданиями, Берберова долго не могла поверить, что ее ушедший спутник - великий поэт. (Убедила лишь "вдруг" вспыхнувшая слава.) Потому так восхищалась Набоковым, лично ей несимпатичным, - тот был оправданием эмигрантского поколения, выстоял за всех, покорил мир.
И я задумываюсь и вторгаюсь в запретную область отношений между супругами. Он – любящий, постоянно страдающий человек. Она - лучезарная, безумно любящая все жизненные обстоятельства, женщина. Я общалась с ней только три дня, мне было 60, ей 88. Она была неутомима. Я довольно подробно пишу о встречах с ней в очерке http://proza.ru/2011/08/27/451 Она была солнцем для Ходасевича, поэтому без неё так быстро наступил закат. Редко, очень редко у литераторов бывают жены, готовые отдать им жизнь. Я знаю только об одной такой жене – Вере Набоковой.
Честолюбивая, независимая, полная жизни Берберова не стала, да и не могла стать, идеальной спутницей стареющему поэту. Безоговорочно признавая литературный авторитет Ходасевича и его превосходство над нею в общей их профессии, она всегда оставалась его эстетическим противником. Можно предположить, что любовь к Ходасевичу и понимание его стихов явились у нее одновременно, взаимно помогая друг другу, но не затрагивая ее человеческой сущности, — иначе не объяснить ни самодовлеющего, природного атеизма ее сочинений, ни почтительного изумления перед поэзией Маяковского, отвергаемой Ходасевичем.
С Ходасевичем Берберова прожила немногим более десяти лет. Их союз никогда не был скреплен подписями и печатями, и в 1932 году, в Париже, когда она оставила поэта, чтобы вскоре стать подругой Н. В. Макеева, никаких формальных препятствий не возникло, не было между ними и ссоры.
Из письма Ходасевича: " Какое право я имею предписывать тебе то или иное поведение? Или его контролировать? Разве хоть раз попрекнул я тебя, когда сама ты рассказывала мне о своих, скажем, романах? Я недоволен твоим поведением. Меня огорчает твое безумное легковерие, твое увлечение людьми, того не стоящими (обоего пола, вне всяких любовей!), и такое же твое стремительное швыряние людьми. Это было в тебе всегда, я всегда это тебе говорил... Это, на мой взгляд, должно тебя разменивать - дай Бог, чтобы я ошибся. Это, и только это, я ставлю тебе в упрек".
Сергей Довлатов о Нине Берберовой: «Я ее за многое уважаю, люблю две ее мемуарные книги (стихи и проза — дрянь, по-моему), но человек она совершенно рациональный, жестокий, холодный, способный выучить шведский язык перед туристской поездкой в Швецию, но также способный и оставить больного мужа, который уже ничего не мог ей дать".
Хлестко, с обидой, и, конечно, с долей истины.
Кажется, Ходасевич пытался вернуть Берберову; но, потерпев в этом неудачу, уже в 1933 году он женится вновь — на Ольге Борисовне Марголиной, племяннице М. А. Алданова .
О последней из женщин, на которую бросает свет жизнь Ходасевича, известно немногое. По словам Берберовой, еще в юности придя к убеждению, что иудаизм — вера мужская, и женщине нечего в ней делать, Марголина крестилась в католичество.
Зимой 1931-1932 годов, в Париже, ей было под сорок, она жила с сестрой, зарабатывая на жизнь вязанием. С Ходасевичем ее сблизило их общее одиночество. После его смерти, в годы оккупации Франции, она погибла в одном из нацистских концлагерей.
Продолжение следует.
.