продолжение
___________
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ
НЕМЦЫ,
ТОГДА И ПОТОМ
Между тем, в России произошло что-то вроде землетрясения: большевистский переворот. Действительно, словно землетрясение в 10 баллов по шкале Рихтера разорвало вдруг огромное государство на отдельные куски, соединить которые, по крайней мере, в ближайшем будущем, представлялось совершенно невозможным. Часть разорванной России оказалась под большевиками, на других правили попеременно: англичане, французы, немцы, австрийцы, японцы, деникинцы, колчаковцы, махновцы, «зелёные», короче, власть предержащие всех цветов, оттенков и политических направлений. И как ни отгораживались от больших городов местечки вроде Бара, но волны событий докатывались и до них, накрывая с головой вчера ещё не ведавших беды обывателей, переворачивая вверх дном привычную жизнь.
По Брест-Литовскому договору, заключённому в 1918 году с большевиками, германские войска оккупировали Украину. Немцы вошли в Бар, но вели себя по отношению к населению, включая и евреев, дружелюбно. Даже подчёркнуто дружелюбно. Раздавали детишкам конфеты и шоколад, охотно меняли шнапс на различные домашние деликатесы и молочные продукты. Вот тут-то евреев и выручил идиш, язык, который возник во времена раннего средневековья из смеси германских диалектов. Евреи даже заважничали. Как же, «гоим» теперь бросались к ним за помощью, как только нужно было объясниться с оккупационными властями.
Мариам однажды увидела Вэлвэлэ. Он стоял в окружении немцев, которые позировали для фотографии рядом с этим еврейским Самсоном. Он заметил её и уже было шагнул ей навстречу, но фотограф и немцы попросили его вернуться на место. Всё, что он смог - это проводить удалявшуюся Мариам взглядом.
Да, немцы в 1918-м были абсолютным контрастом немцам в 1941-м. Это-то и погубило тех евреев, кто, имея возможность вовремя эвакуироваться в 1941-м, так не решился сделать это, наивно полагаясь на свои воспоминания о «хороших» немцах. В их трагической наивности виновата была во многом, конечно, и советская пропаганда, которая после подписания пакта о ненападении между Советским Союзом и гитлеровским рейхом замалчивала факты расправ нацистов с евреями в Германии и оккупированных ею странах. «До самой войны, - пишет А.Кузнецов в книге «Бабий Яр», - советские газеты лишь расхваливали и превозносили Гитлера... и ничего не сообщали о положении евреев в Германии и Польше. Среди киевских евреев можно было найти даже восторженных поклонников Гитлера как талантливого государственного деятеля. С другой стороны, старики рассказывали, какими немцы были на Украине в 1918 году, что тогда евреев не трогали, а, наоборот, весьма неплохо относились к ним... Старики говорили: «Немцы есть разные, но, в общем, это культурные и порядочные люди, это вам не дикая Россия, это Европа и европейская порядочность». Как же страшно ошибались они!
В июле 1941-го где-то здесь, на улочках Бара, бежала, пытаясь спастись от догонявших ее эсэсовца и украинца-полицая, малышка Штаркман. Её преследователи были в азарте погони. Как же - почти охота. А она, кудрявенькая, рыжеволосая, быстро перебирала ножками и всё кричала, испуганно оглядываясь на догонявших её мерзавцев: «Я не еврейка, я не еврейка!..» Но вот эсэсовец догнал её. Он схватил малышку за ногу, раскрутил её в воздухе и размозжил ей голову о стену дома.
В июле 1941-го в Баре было расстреляно 9000 евреев. Когда замолкли автоматные очереди, у края громадного рва остался стоять лишь раввин. Как выяснилось, немцы решили повременить с ним только для того, чтобы провести с этим «Jude» небольшой психологический эксперимент. «Пан офицiр запитуэ, - перевёл, сказанное немцем, полицай, - вiдпустить тебе, жид, чи нi? Сам ото i рiшай: жити тобi чи вмерти. Як cкажеш, так тому i бути»
- Нет! - мотнул бородой раввин. – Ничего и решать не надо. Здесь, - показал он ладонью на ров, - лежат все мои. Моё место среди них.
Но то был 1941-й. А тогда, в 1918-м, немцы в Баре были по отношению к евреям - сама вежливость, сама любезность. Такими они и запомнились Мариам. Кроме того, в том, 1918-м, немцы казались многим чуть ли не единственным гарантом порядка на Украине, всё больше погружавшейся в хаос и беспредел гражданской войны.
ПРЕДИСЛОВИЕ
К ПЕТЛЮРОВСКОМУ ПОГРОМУ
Немцы ушли, и снова началась на Украине чехарда власти, с неизменными кровавыми разборками между теми, кто уходил с «исторической сцены», и теми, кто на неё вскарабкивался.
Только-только устроился на украинском «троне» гордый потомок Хмельницкого и Мазепы гетман Скоропадский, как его свергла так называемая «Директория», вождём которой стал Семен Петлюра. В Киеве, на Подоле, в еврейских кварталах вовсю «озорувало» «вiльнэ казацтво». Погромы перекинулись на другие города. По еврейским местечкам угрожающе забелели воззвания: «До жидiвского населення».
Бар лихорадило, как и всю Украину. Впечатлений было масса, тревоги - хоть отбавляй. Кто только ни проходил в те годы через Бар!.. Казаки с пиками, немцы в остроконечных стальных шлемах, петлюровцы в красных башлыках, аккуратно затянутые в мундир деникинцы и даже турки - в чалмах и красных фесках. Этот диковинный, пёстрый парад мундиров и знамён был бы для евреев Бара не более чем сногсшибательным, экзотичным зрелищем, если бы не кровавые вакханалии, которыми особенно отличились в еврейских местечках петлюровцы.
Вот, что писали еврейские исследователи того времени: «По весьма обстоятельным обследованиям И. Чериковера в годы 1919-1920 на одной Украине имело место 2.000 погромов примерно в 700-х пунктах (в отдельных местах погромы носили повторный характер). Число жертв погромов в эти годы составило свыше 1 миллиона человек. В эту цифру входят убитые, раненые и искалеченные, изнасилованные женщины и еврейские сироты, число которых определялось на Украине около 200 тысяч. Материальные убытки еврейского населения не поддаются учёту. Во всяком случае, они были огромны, и когда наступила полоса затишья, сотни тысяч евреев оказались в положении бездомных, деклассированных и часто нищих людей».
Бог до поры до времени миловал Бар. Прокатившиеся кровавыми волнами погромы в России, подобные кишинёвскому в 1903 году, обошли его стороной. Но этот дамоклов меч висел над каждым евреем. Гдаль Фрейдзон, житель Бара, вспоминает, как в детстве (дело было в 1913 году), отец пришёл домой и рассказал домашним о процессе Бейлиса. С ужасом слушали они его рассказ о травле евреев в российской прессе. Слушали и плакали. Заплакал и маленький Гдаль. Отец усадил его на колени, утешал. Гдаль помнит, как родные обнимали друг друга, молились, ожидали беды, большой беды. Но, как я уже сказал, Бог миловал Бар. Русское и украинское население относилась к евреям Бара без той гипертрофированной ненависти, которая была столь характерна для других местечек и городов Российской империи.
Но теперь... Теперь барские евреи готовились к худшему. От петлюровцев не ждали ничего хорошего. Запасались. Стояли в очередях, которых Бар никогда раньше не видел и не ведал. Паника достигла предела. Закупали соль, сахар, спички, керосин для ламп. Девушки и женщины помоложе делали всё, чтобы выглядеть как можно хуже. Мариам не снимала с головы грязный платок. Одела старое платье, которое давно собиралась перекроить. Все эти поправки в её внешний вид несколько состарили её, а главное - лишили привлекательности, ставшей вдруг смертельно опасной.
НА ВОЛОСОК ОТ ГИБЕЛИ
ИЛИ МАРШ ДЛЯ ПОБЕДИТЕЛЕЙ
Петлюровцы ворвались в Бар вечером. Услышав плач и крики с улицы, Мариам немедленно уложила Ихила в постель. Положила ему на лоб смоченную в уксусе тряпку. Уменьшила свет в лампе. Взяла на руки Алёшу, приказала ему молчать и села в скорбной позе на краю кровати, где лежал Ихил.
Когда с шумом распахнулась дверь, и в комнату влетел петлюровец, он тут же застыл на пороге, сбитый с толку полумраком, резким запахом уксуса и лежащим на кровати «больным» Ихилом с компрессом на голове.
- Тиф! - только и успела сказать ему Мариам, как он, крестясь и пятясь задом, выскочил за порог, чуть не споткнувшись об него.
- Тиф! - закричал он кому-то из своих, показывая, видимо, на их дом.
- Тьфу ты, цього ще тiльки не доставало. Пiдпалити цих жидiв, а, Грыцько?
Жизнь Мариам и её семьи зависла в этот момент на волоске. Но голоса постепенно стихли. Петлюровцы видно решили не терять время и грабить тех, кого можно было грабить без риска. Мариам облегчённо вздохнула, но долго ещё держала Алёшу рядом и не давала Ихилу встать с кровати.
Когда погром закончился, евреи ходили по местечку и не узнавали его. Сверху, словно снег, всё сыпался и сыпался на них и на улочки пух. То был пух из подушек и перин, которые вспороли штыками в поисках драгоценностей петлюровцы. Во многих домах были выбиты окна. Двадцать евреев погибло в тот день от рук погромщиков. Брату Мариам Арону один из ворвавшихся в хату петлюровцев сунул винтовку в рот и выбил зубы. Петлюровцы ушли только после того, как жена Арона принесла им спрятанный про запас мешок соли. Мать Гдаля Фрейдзона рванулась вслед за петлюровцем, стащившим, как пишет Гдаль, дядины брюки, и легкомысленно потребовала от него немедленно вернуть их. Тот ругнулся, поднял на дыбы коня, вывернулся и со всей силы хлестнул её несколько раз нагайкой. Всё закончилось для неё стонами, нотациями родных и холодными компрессами. А ведь могло кончиться куда хуже. Да, права поговорка: «На каждое невезенье нужно хотя бы немножечко везенья».
Над Баром зависла тревожная, зловещая тишина. Она затянулась, и евреи уже стали привыкать к тишине. Постепенно вставили стёкла. Поправили выбитые бандюгами двери. И тут нагрянули красные. Между ними и петлюровцами началась ожесточённая перестрелка. Бой шёл за мост над рекой.
Время от времени две группы бросались по мосту друг другу навстречу: остервенело кололи направо и налево штыками и пиками, рубили наотмашь саблями, щедро багрили землю кровью. Вовсю строчил пулемёт. Как только он замолкал, к месту боя, пригибаясь к земле, подбегали ребятишки, собирали гильзы. А чуть-чуть в сторонке от воюющих, вот уж абсурдная картинка, играл, наяривая вовсю, духовой оркестр. Музыканты, видимо, решили, что кто бы ни победил, они смогут потом заверить победителей, что своей музыкой они пытались поддержать в них боевой дух.
ТРОЦКИЙ
И МАЛЫШКА САРРА
Победили красные. Евреи вначале испугались. Но никаких кровавых эксцессов не последовало. Красные выбрали местечковый совет. Развесили повсюду алые флаги. Арестовали кое-кого. Слегка побузили. Разгромили винную фабрику, а потом развлекали жителей пьяными песнями под гармонь:
Чорнii брови, карii очi,
Темнi, як нiчка, яснi, як день.
Ой, очi, очi, очi дiвочi
Де ж ви навчились зводить людей?
Один из солдат даже собрал аудиторию. Выпил при всех спирт, зажёг спичку, потом выдохнул и в воздухе заплясал огонь. Фокусник сорвал аплодисменты. Маленький Гдалик Фрейдзон примчался домой с криком: «Мама, мама! Там у солдата огонь идёт изо рта».
На почте, которая была «интеллектуальным» центром Бара и где Ихил встретился как-то с Вэлвэлэ, живо обсуждали последние события в Баре и в России.
- Этот Тоцкий... - начал было «политический дискуссию» Лэйба, прозванный «Лэйба а Гройсэр Хухэм» (Лэйба Великий Умник)».
Но его тут же перебили:
- Лэйба! Троцкий его фамилия, а не Тоцкий. А может вы, Лэйба, графа Потоцкого имеете в виду? Тогда другое дело.
- Причём тут граф Потоцкий? - отпарировал раздражённо Лэйба. - Сами вы хорошенький граф Потоцкий, вот, что я вам скажу. О чём я говорил? От ты, мать честная! Перебили меня, и я потерял интересную мысль. Ах, да, по поводу этого самого Троцкого. А! Мир таки перевернулся, я вам говорю. В Кремле сидит наш человек, обратите внимание - а ид (еврей), и он отдаёт приказ арестовать в Баре Лазаря-винозаводчика. Ой, я не могу!.. Один еврей имеет азамин власть, что он арестовывает другого еврея. Я же вам говорю, мир перевернулся и тебя может убить щепка, на которую ты наступил.
- Или грабли, - пошутил кто-то под общий хохот.
Ихил, устав от неопределённости и бесконечных сотрясений в Баре, снова занялся делом. У них было уже двое сыновей: Алёша и Абраша, а в 21-ом родилась дочь. Её назвали сначала Бэлой, но у малышки вдруг начался сильный жар, ребёнок буквально заходился от кашля. Не помогали ни пилюли, ни магические заклинания Шейвы. И тогда Шейва решила, что малышку сглазили, и посоветовала использовать последнее средство: дать ребёнку другое имя. Вместо Бэлы решили назвать малышку Саррой. И - о чудо! - девочка выздоровела. Её нельзя было узнать. Не верилось, что еще вчера она была при смерти. Голубоглазая, кудрявенькая, она улыбалась всем, кто только заглядывал в её кроватку. Тянулась ручками.
- Ничего-ничего. Всё будет в порядке. Вырастет - будет ещё та курвалэ, - пошутила навестившая малышку Фейга.
ЖИЗНЬ - ЭТО ВАМ НЕ «ДРЭЙДАЛЭ» В СИНАГОГЕ
Всё как будто налаживалось. Большевики ввели НЭП (новую экономическую политику), стали заигрывать с частниками, которым совсем ещё недавно грозили «конфискацией» и «расстрелом». По мнению Ленина, частники теперь должны были спасти лежавшую в руинах экономику. Под хищным присмотром фининспекторов открылись даже трактиры, а брошенные было на задворках вывески типа «Кац и сыновья» вновь запестрели над магазинчиками и лавками Бара.
Ихил стал хорошо зарабатывать. Но мотался, как сумасшедший. Из одного местечка в другое. Приезжал поздно. Раздевался и тут же приставал к Мариам. Она уставала от его ласк, уклонялась под любым предлогом, боялась беременности. Но его не охлаждала даже тяжёлая работа. Он злился и порой добивался своего силой. И ещё он стал пить. Однажды его долго не было. Она оставила детей у родителей и побежала разыскивать его.
Кто-то сказал ей, что видел Ихила в шинке, который находился недалеко от Банной улицы. Через 20 минут она стояла уже у дверей трактира. Потянула на себя дверь и сразу окунулась в воздух, настоянный на голосах забулдыг, грохоте посуды, запахах пива и табака. Весь табачный дым скапливался под потолком, а потом медленно оседал этаким ореолом на головы и плечи перевозбуждённых посетителей. Полногрудая еврейка, хозяйка трактира, большими руками разливала по стеклянным кружкам пиво и внимательно отмеряла в маленькие граненые стаканчики водку. За её спиной, над батареей бутылок, висел портрет Шевченко. Он сменил собой портреты Николая Второго, Вильгельма, Скоропадского, Петлюры, Ленина. Хозяйка устала следовать за сменой властей и правильно смекнула, что портрет великого Кобзаря, то бишь Шевченко, скорее всего удовлетворит претензии любой власти.
- Твоя притащилась, - толкнул Ихила собутыльник. Стоявший у стойки муж хозяйки, увидев Мариам, подбежал к ступенькам и стал уговаривать застывшую у двери Мариам спуститься в подвальчик:
- Украсьте, мадам, собой наше общество. - Но Мариам испуганно жалась к дверям, боясь шагнуть в это мужское логово, и всё подавала знаки Ихилу, чтобы он подошёл к ней. Лицо её было мокрым от слёз, и в нём было столько непомерной грусти, что муж хозяйки осёкся и пошёл к Ихилу уговаривать его подойти к жене.
Ихил плохо держался на ногах и почти повис у неё на плече, пока она вела его домой.
- Что с того, что у меня есть муж? - упрекала она его по дороге. - Дети вечером спрашивают: «Ви дыс тотэ? (где отец), а я не знаю, что им сказать. Что я им должна сказать, Ихил? Что их отец задержался на работе или что их отец пьёт?.. А бише а бизойн (стыд и срам)! Теперь весь Бар будет знать, что мой муж а шикэр (пьяница). Ихил, так не может продолжаться! Ты меня слышишь, Ихил? -
Ихил молчал, гримасничал или бормотал что-то в свою защиту, пьяно путаясь в словах:
- Мариам! Я тебя люблю, Мариам. И ты - моя жена. Мон энд ваб эйн лаб (муж и жена - одно тело). Запомни это, Мариам. Ты не имеешь права так разговаривать со своим мужем.
Утром они разругались. Он сказал ей, что не пить он не может. Такая у него работа. Ему приходится иметь дело с людьми, которые любят выпить: с крестьянами, с посредниками. Они такой народ, что без водки ничего не получится. Он ушёл тогда, громко хлопнув дверью. Но через два часа вернулся. Извинялся. Сказал, что попытается пить меньше и добавил при этом, что деньги не пахнут, а если пахнут, так пОтом, а в его случае, что поделаешь, - и водкой тоже, и чтобы хорошо заработать, надо хорошо покрутиться. Это тебе не дрэйдалэ в синагоге.
Он изматывал себя работой, и это тревожило Мариам всё больше и больше. И ещё: из разговоров с ним она понимала, что ему приходилось иной раз больно наступать на ноги другим, тут и там вызывать вспышки зависти и уязвлённого самолюбия, опасной пороховой смеси, грозившей в любой момент взорвать их материальное благополучие. Её споры с ним ни к чему не приводили. Он становился только более упрямым и замкнутым.
РАССКАЗАННАЯ МАРИАМ
ПРИТЧА ОБ ОТРУБЛЕННОЙ ГОЛОВЕ
Плыл как-то в море корабль. Был сильный шторм, и вдруг капитан услышал странные звуки за бортом. Когда корабль приблизился к месту, откуда они раздавались, капитан не поверил своим глазам. На волнах качалась отрубленная голова и всё кричала одно и то же:
- Дай Бог, чтобы не было хуже! Дай Бог, чтобы не было хуже!
Удивился капитан. Вытащил голову из воды и спрашивает:
- Почему ты молишь о том, чтобы не было хуже? Разве может быть хуже того, что уже произошло с тобой? - Поверь мне, - ответила ему голова, - всегда может быть ещё хуже.
Отнёс капитан голову в свою каюту, разжёг камин, положил голову на стул, рядом с камином, чтобы она обсушилась и обогрелась, а сам вышел на минуту по делам. Пока он отсутствовал, его жена зашла в каюту. Увидела она эту отвратительную, как ей показалось, голову на стуле и, не задумываясь, бросила её в горящий камин. Когда капитан вернулся, головы уже не было. Супруга сказала ему, что он её не предупредил, и она бросила отвратительную голову в огонь.
И тогда капитан вспомнил, о чём молила голова, когда она плыла по морю: «Дай Бог, чтобы не было хуже!»
РОКОВОЙ ДЕНЬ
В то утро Ихил был как-то особенно раздражён. Она привыкла, что он встаёт рано и, пока она готовит ему еду, бреется возле умывальника, напевая негромко, чтобы не разбудить детей, песенку, вроде:
«Вы быс ты гивэйн вэн дыс гэлд гывэйн.
Ант ды быс ду бад дыс гэлд нышту»
(Где ты был, когда у меня водились деньжата?
Сегодня ты здесь, но денег-то нету).
В то утро он был сам не свой. Разнервничался оттого, что не смог сразу найти кожаный ремень для заточки бритвенного лезвия. Потом порезался. Она слышала, как он выругался. Ей показалось, что он избегает встречаться с ней взглядом. Прощаясь, обнял холодно. Не так, как обычно. Правда, уже шагнув с крыльца, повернулся к ней, стоявшей у окна, и сделал прощальный жест рукой. Улыбнулся.
Прошло несколько часов после его отъезда. Вдруг в дверь энергично постучали. Она услышала чей-то требовательный голос: «Эфэн зэ тир!» (откройте дверь). Странно, она никого не ждала, а для Ихила было ещё рано. Она открыла дверь и тут же отпрянула. Закричала: «Вэйз цим ман трэфэнин!» (какой ужас). Два человека поддерживали под мышки Ихила. Вид у него был действительно ужасный. Рот - в крови. Лицо и лоб в жутких ссадинах и кровоподтёках. Глаз заплыл. Он посмотрел на Мариам беспомощным, обречённым взглядом. Под её причитания его ввели в дом, подвели к кровати, уложили. Ей помогли раздеть его. Он всё время стонал. Позже она узнала от него, что произошло.
Он должен был вместе со своим партнёром Мойшей Штейнбергом отвезти подводу с кожей в соседнее местечко. Дорога в то утро была скользкой от дождя и как только она круто пошла вниз, лошадей понесло. Ихил держался за край подводы. Его партнёр сидел рядом с кучером. Ихил крикнул кучеру, чтобы тот попридержал лошадей, но Мойша, бросив взгляд на Ихила, велел кучеру гнать ещё быстрей. Мол, надо как можно скорее попасть в Жмеринку. Их там ждут. В какой-то момент подводу подбросило на ухабах с такой силой, что Ихила просто сдуло под копыта лошадей.
Когда подвода остановилась и к нему подошли, он корчился на земле и держался левой рукой за грудь. Закашлялся кровью. Кучер предложил повезти его в местечко, куда они направлялись, они были уже рядом с ним, но Мойша настоял на том, чтоб везти его обратно в Бар. Подводу трясло. Ихил всю дорогу ужасно стонал. Порой срывался на крик. Кучер, не обращая внимания, гнал лошадей. Когда они подъехали к дому, Ихилу помогли сойти с телеги, подвели к дому. Партнёр помчался за врачом. Ихил винил во всём напарника: «Мойша хотел убить меня. Забрать у меня моё дело. Вэлвэлэ был прав, зря я с ним связался».
Лошади продавили Ихилу грудную клетку. У него были серьёзно повреждены лёгкие. Время от времени он кашлял кровью. При каждом приступе кашля кричал от боли. Врач выписал микстуру. Бросил Мариам: «Вам лучше оставаться при нём. Я, пожалуй, сам схожу в аптеку. Заодно прослежу, чтобы сделали всё как надо. Они там такие оболтусы». Он вернулся и сам дал микстуру Ихилу. Видно, в неё входил бром, потому что через полчаса Ихил заснул. «Я не хочу от вас скрывать, мадам, - сказал, уходя, врач, - положение вашего мужа очень серьезное. Но будем уповать на чудо. Поверьте мне, - решил он утешить Мариам, - оно иногда происходит».
Когда Ихил проснулся, он велел ей нагнуться к нему и назвал ей шёпотом место, в котором припрятал когда-то золотые рубли. Так, на чёрный день. Похоже, вот он и наступил, этот день. Она приводила к нему врачей. Платила теми самыми золотыми рублями. Ему стало немного лучше. Он даже начал вставать с кровати. Правда, опираясь на костыли. Кашлял кровью, но реже. Может быть, врач был прав, и чудо и впрямь порой происходит, думала Мариам.
ПОГРУЖЕНИЕ ВО МРАК
В отсутствие Мариам (видно, проследила, когда она уйдёт) Ихила навестила мать. До неё дошло, что сын в тяжёлом состоянии. Дверь ей открыл Алёша. Он молча пропустил её в дом. Зашёл в комнату, где лежал Ихил, и сказал ему, что пришла его мать. Когда Бруха подошла к сидевшему на кровати Ихилу, он, даже не взглянув на неё, поднялся, опираясь на костыли, с кровати, и отодвинул её костылём в сторону. Повернувшись к ней спиной, проковылял к окну. Старая ведьма, думал он. Ты похоронила меня когда-то. Что ж, скоро у тебя будет действительно причина носить траур по сыну. Он был совершенно убеждён в том, что случившееся с ним - результат её проклятий. Он сидел у окна. Утирал ладонью слёзы. Видел, как она вышла из дома. Пошла по дороге. Жалкая, сгорбленная. И уже больше никому не нужная. Абсолютно никому в целом свете. Одна, как перст.
До Мариам дошли слухи, что у Ихила в местечке, куда он направлялся в то злополучное утро, была женщина. Была ли это только сплетня, пущенная теми, кто хотел сделать ей ещё больнее, или это было правдой, она так никогда и не узнала. Только по горечи её реплик, когда она упоминала об этом многие годы спустя, я понимал - она склоняется к тому, что это было правдой.
Однажды он попросил её остаться с ним наедине. Она закрыла за собой дверь. Присела на его кровать.
- Я чувствую, что умру, - разлепил он с трудом губы. Скривился от боли, бросил ей, - не перебивай! Я знаю, что говорю. Как странно всё сложилось. Мы были счастливы. Всё было так хорошо. Ведь было же, Мариам? И вот на тебе, - он вздохнул и скривился опять от боли. Медленно, с трудом расклеил губы, - Тебе будет трудно одной. Но ты у меня сильная. - Опять помолчал. Потом посмотрел на неё пристально. И почти выдохнул из себя слова, - Не думай обо мне плохо, Мариам.
На этот разговор у него ушёл, видимо, остаток сил. - Устал, - произнёс он. - Мне трудно говорить. - Он закрыл глаза. Заснул. Мариам поправила одеяло. И только поздно вечером, когда уснули дети и забылся сном Ихил, она ушла на кухню, прикрыла за собой дверь и дала волю слезам.
Их навестили Фейга и Вэлвэлэ. Прощаясь, Вэлвэлэ обнял Мариам и держал её в объятиях дольше, чем это казалось приличным. Взял за плечи.
- Мариам! Я тебе хочу сказать. Ты - не одна. Помни об этом. Если тебе нужна моя помощь, только скажи. А зачем иначе родственники? Беря под руку Фейгу, оглянулся на дверь, за которой скрылась Мариам, сказал:
- Кажется, Ихилу не выкарабкаться.
Ихил разбудил их страшным стоном и, когда они сбежались к его кровати, он обвёл их всех мутным взглядом: Алёшу с маленькой Саррочкой на руках, Абрашу и присевшую на край его кровати Мариам.
- Мариам, - не сказал, а простонал он. А потом зашёлся в таком кашле, что кровь вытекла струйкой изо рта. Мариам бросилась за платочком. Попыталась вытереть кровь, но платок быстро пропитался кровью. Сыновья заплакали. Саррочка, увидев, что все вокруг плачут, заплакала тоже. Алёша прижал её тесней к себе, поцеловал.
Мариам взяла ладонь Ихила в свою, он сжал её ладонь, но почти немедленно за этим она почувствовала, как медленно разжимаются его пальцы. Один за другим. Он явно слабел. Силы уходили. А с ними, похоже, уходила и сама жизнь. Ихил забился в судороге. Лицо исказила гримаса боли. Он сделал усилие приподняться. Ему бросились на помощь. Но не успели. Потому что он тут же откинулся на подушку, повернул голову набок и затих.
Скрипнула дверь. То был ветер. Всего лишь ветер. А впрочем, кто его знает, может быть, то была душа Ихила. Бесплотный призрак открыл дверь. Незаметно для всех вышел и покинул дом. Теперь уже навсегда. Со всем, что было когда-то его семьёй и его жизнью на земле. В Баре только и говорили в те дни о смерти Ихила и о бедной Мариам.
А потом наступил её час страданий. И это она, как положено вдове, босиком шла с кладбища и терзала свою душу и тело скорбью. И она занавесила зеркало и зажгла свечу, и сидела неделю «шиву» по Ихилу, и перебирала опять и опять дни прожитой с ним жизни. И думала, думала, думала, терзала себя вопросами: «Что же с нами всеми будет? Как же мне дальше жить?».
Ночью она проснулась. Ей снился Ихил, и не сразу пришло осознание, что это всего лишь сон и что Ихила больше нет. Хотелось вцепиться в сон и не отпускать его. Спать больше не могла. Ложилась. Опять вставала. У окна и застали её утром сыновья. «Момэлэ». Они обняли её. Утешали. Зашевелилась и расплакалась, словно осознав случившееся горе, маленькая Саррочка. Рассвет бросал на окна лучи солнца. Какой он, несмотря на солнце, холодный, этот рассвет. Вот он перед ней в окне, новый день, вся тяжесть которого уже целиком легла на её плечи. Что дня? Вся тяжесть будущей жизни отныне на ней одной. С тремя детьми. Она должна им теперь быть и матерью и отцом. С первой ролью она до сих пор справлялась. Вторая потребует от неё иных качеств. Ей уже надавали советов, кто только мог: «Смотри, они у тебя теперь без отца. Распустятся - беды не наберёшься. Будь с ними построже. Бьёшь в задницу - идёт в голову. Любы, як душу, трясы, як грушу».
Сыновья ушли в школу. Саррочка заснула. Мариам подошла к углу комнаты, сложила ладони, подняла их вверх и стала молиться. Слёзы катились по щекам, но она их не вытирала. Особенно тяжело ей стало, когда она упомянула имя Ихила. Теперь уже покойного Ихила. Когда она закончила молиться, казалось, что кто-то внёс поправку в выражение её лица, перегримировал его, что ли. Оно стало жёстче. Губы сжались. В глазах появилась решимость, вытолкнув оттуда, по крайней мере, на время, её прежних вечных спутников: страх и беспокойство. Она не может себе больше позволить поддаваться этим слабостям. Что-то умерло в ней вместе с Ихилом.
Время было будить Саррочку. Кормить её. Она наняла няньку для Саррочки и пошла работать в швейную артель. Старалась не думать ни о чём. И долго ещё молчаливым роботом сидела до изнеможения за расписанным золотыми вензелями «Зингером». Не обращая внимания на шуточки портных, на их смех, попытки расшевелить её и сосредоточившись только на одном: выжить. Это стало её главной целью. Всё остальное уже не имело ровным счётом никакого значения.
НА КАРУСЕЛИ ЖИЗНИ
Прошло пять лет. Эта профессия, которая была проклятием её детства, сейчас оказалась её спасением и повторным проклятием. После мастерской она мчалась за город в военные казармы и обшивала там жен красных командиров. С портняжным сантиметром в руках и с зажатыми в зубах иголками она вертелась весь вечер вокруг какой-нибудь новоявленной советской барыни-офицерши, капризно отдававшей тем временем приказы прислуге. Уходила она затемно, когда возвращался с манёвров сам офицер. С усталым выдохом «уф!» хозяин расстегивал верхнюю пуговицу гимнастёрки, стаскивал с головы пыльный матерчатый шлём с красной звездой, бросал его на кушетку и мчался на кухню инспектировать кастрюли с едой. Шум кастрюльных крышек был для неё напоминанием, что пора уходить.
Голодная, усталая, еле волоча ноги, она возвращалась в Бар и собирала своих детей: Саррочку у Фейги, Алёшу и Абрашу у родителей. Потом они шагали домой по пустым улочкам Бара. Брели, словно вырезанные из чёрной бумаги ожившие силуэты - засыпающая на ходу Саррочка, которую она держала за руку, и молчащие за спиной сыновья. То на фоне догорающего заката, то по колено в снегу, то густо заштрихованные косым дождём. Ей казалось порой, что с этой карусели под названием «жизнь» ей никогда не сойти. Разве что свалиться с неё. Нет, не зря у неё в последнее время всё чаще и чаще кружилась голова. Она отмахивалась от плохого самочувствия, пересиливала его опять и опять, фанатично настроив себя на то, что у неё просто нет другого выхода.
В какое-то утро Мариам проснулась и почувствовала, что никакие подхлёстывания себя вроде «вставай, собирайся, ты должна!» больше на неё не действуют и что даже если она соберёт всю свою волю в кулак, она не сможет заставить себя подняться с постели. О такой усталости говорят «смертельная». «Всэ, був кiнь, та з’iхався» - сказала она себе, словно в оправдание, украинскую поговорку, повернулась на бок и заснула. Она спала так крепко, что не слышала даже, как совещались у кровати родные. Они решили её не будить, но, когда она проснулась, заставили пойти к врачу.
- Всё у вас в порядке, - сказал врач, прослушав и осмотрев её. - Но при таком истощении, как пить дать, чахотку заработаете. Хотите совет? Ваше дело, конечно, прислушаться к нему или нет. Снимите себе дачку, недельки, этак, на три. Побалуйте себя. Свежий воздух, отдых - вот ваше спасение и лекарство. Если, разумеется, не хотите оставить детей круглыми сиротами.
Родные ей помогли. Собрали ей на «дачку». Особую щедрость проявил Вэлвэлэ. Он же и подвёз её с детьми на подводе к этой самой дачке. Помог выгрузиться, внёс вещи в дом. Был очень любезен. Прощаясь и уже сев на подводу, бросил ей:
- Трудно вам будет здесь одним. Ты вон смотри, до чего себя довела.
Потом добавил, с весёлыми огоньками в глазах:
- Ну, ничего. Как говорится, были бы кости, а мясо нарастёт. А подкормиться тебе мы всей мишпухой поможем. А иначе, зачем родственники? Правильно? - Вэлвалэ помедлил, ожидая от неё ответа, но она не ответила. Он прикрикнул на лошадей. Колёса телеги завертелись, и он исчез в поднятой телегой пыли, оставив их одних у дачи.
Приехал Вэлвэлэ через две недели. Все эти дни её сыновья и маленькая Саррочка (от неё нельзя была отбиться, в последнее время она всё чаще козыряла своим любимым «я сама») совершали чуть ли не ежедневные путешествия в Бар и обратно. В Баре Фейга вручала им корзинки с едой и продуктами и обременённые этим «вкусным» грузом, часто отдыхая по дороге, они возвращались к себе на дачу.
ПРИКЛЮЧЕНИЕ НА ДАЧЕ
Место, где они жили, можно было назвать дачей лишь условно. Мариам сняла маленькую комнату в пригороде Бара. Ночью она и Саррочка спали в комнате, а сыновья на веранде, можно сказать, под открытым небом. Вэлвэлэ принял необыкновенное для него участие в бедах Мариам. Он не только «отстегнул» львиную долю денег на её «дачку», но и время от времени отправлял им деликатесы, которые появлялись у него в лавке. Он дал ей немного прийти в себя.
Когда детишки пришли в очередной раз за «пайком», он сделал вид, что спешит по делам, а сам побежал во дворик, примыкавший к лавке, запряг лошадь в подводу и, оглаживая её кнутом, чтоб бежала порезвей, осадил её уже у порога «дачки». Мариам увидела его из окна, что-то плохим предчувствием кольнуло в сердце, но она и виду не подала, вышла к нему, улыбаясь.
Помочь вдове, конечно, большая «мицва». К этому, однако, могут подмешиваться, Бог знает, какие греховные мысли и желания. Особенно, если вдова красива. А Мариам была красива. Воздух и ничегонеделание пошли ей на пользу. Она отоспалась, набрала вес. Грустные глаза, всегда такие усталые и озабоченные, посветлели. И хотя разбежались в сторону от них первые морщинки, она была всё ещё хороша. Она была ещё во многом той самой Мариам, которая всегда казалась ему такой привлекательной. У неё опять отросла длинная, с медным отливом, коса. Она укладывала её узлом на затылке и называла этот узел смешным словом «кублык». Она много гуляла по лесу, особенно, когда не было детей. Их домик, собственно говоря, и был в лесу. Берёзы так близко подходили к окну её комнатки, что касались его ветками, а высокие сосны почти подобрались к веранде, на которой спали сыновья.
Вэлвэлэ предложил ей прогуляться. Пока он стоял на веранде и что-то насвистывал себе под нос, она забежала в комнату. Движимая каким-то необъяснимым женским инстинктом, поправила причёску. Подумав секунду, застегнула верхнюю пуговицу блузки и одёрнула юбку.
Он дал ей кулёк с лесными орешками, которые в последний момент захватил с собой в лавке и, пользуясь тем, что она несла кулёк, тоже погружал в него время от времени руку. Это давало ему повод идти чуть ли не вплотную к ней. Иногда она спотыкалась и он спешил подхватить ее за локоть и задержать свою руку как можно дольше. Он рассказывал ей о местечковых новостях, жаловался, что финиспекторы дерут три шкуры с частников, что с ними шутки плохи и нескольких уже арестовали за «преступное уклонение от уплаты налогов», как они это называют, что он повесил красный флаг над своей лавкой, авось поможет.
- А что делать? - пожал он плечами. С волками жить, по-волчьи выть.
Сказал, что Фейга опять беременна и чувствует себя неважно, особенно по ночам. Так что он, в определённом смысле, «как будто и женат, и не женат». Он сострил, покосился на неё, но она почти не раскрывала рот всё это время.
Только когда он упомянул Ихила: «Не верится, что прошло уже пять лет...», она вздохнула. Грусть снова, как тучка, набежала ей на глаза.
- Тебе, наверно, нелегко без него, - полным сочувствия голосом произнёс он.
- Да, - вздохнула она. - Очень нелегко. Мои киндалах (детки), правда, мне помогают, не могу жаловаться. Но им, бедным, трудно. Они у меня взрослеют быстрее, чем другие дети. Даже Сарра чуть что кричит: «Я сама». Самостоятельная она у меня. «Я сама, я сама», но следить за ней нужно в оба. Никогда не забуду, как в годик она опрокинула на себя кувшин с закипевшим молоком. Я только на минуту отвернулась. Как я тогда испугалась за неё. Чуть с ума не сошла!..
Она увлеклась разговором о Саррочке.
- Знаешь, зимой она часто простуживается, а потом я узнала, что она, оказывается, любит падать спиной на снег, с раскинутыми руками (Мариам расставила руки, показывая: «Вот так»), чтобы на снегу, как она объяснила, остался её отпечаток. Она называет это «фотографией на снегу». Ну, как тебе это нравится? Я беспокоюсь, конечно, за Алёшу и Абрашу, но особенно за неё. Целый день на работе, а в голове всё время мысли: как она там, разные думки в голову лезут. Но я знаю, что я должна крепиться. Хотя бы ради моих деток. Готыню (боже)! Чтоб они только были здоровы у меня!..
Так, беседуя, Мариам, незаметно для себя, углубилась в лес. И вдруг она поняла и содрогнулась от мысли, что она не знает, где она находится и что, вопреки обещанию, которое она когда-то дала себе - никогда не оставаться с этим гигантом наедине, она сейчас одна с ним в лесу и он может сделать с ней всё, что только придёт ему в голову. Бежать, вот так сразу, было неудобно, но пока она соображала, что ей делать, он прижал её к сосне, одной рукой упёршись в ствол и как бы отрезая ей путь к отступлению, другую положив на её плечо. Глаза его, как она выразилась, вспоминая об этом много лет спустя, «перевернулись», стали безумными. Что-то в них надвигалось на неё неотвратимо, как приближающийся поезд.
- Я сильный человек, - произнесли его губы рядом с её губами, - но я не могу больше справиться с собой, Мариам. Давно пытаюсь и не могу. А теперь, когда Фейга... Она не дала ему закончить. В долю секунды нырнула под его руку, прижатую к сосне, и побежала в направлении, которое выбрал её страх. Она слышала, как он бежал за ней, давя сухие сучья своими подошвами и что-то почти рыча ей в спину. Но она явно всё больше отрывалась от него. Его сила оказалась в этот раз его недостатком. Грузный, высоченный, он, кажется, мог бы валить деревья вокруг своими громадными ручищами, но никак не мог угнаться за быстрой и ловко ускользавшей от него Мариам. Она летела, будто приподнятая над землёй собственным страхом, не обращая внимания на хлеставшие её в кровь ветки, одержимая только одной мыслью: спастись от него во что бы то ни стало. Только на минуту задержалась она у возникшего у неё на пути забора, на котором было написано: «Злая собака». За забором был чей-то дом, она замешкалась на одну минуту, а потом решив: «Будь что будет!» перемахнула через него, разодрав платье и скатившись чуть ли не в пасть овчарке, которая и впрямь разорвала бы её, если бы на её счастье хозяйка, встревоженная лаем, не выбежала и не оттащила пса назад к конуре.
Когда она вернулась домой, подводы уже не было, а на веранде стояли встревоженные её отсутствием дети. У неё был ужасный вид, но она тут же придумала историю о том, как она споткнулась о пень и свалилась в глубокий овраг. После разговора с детьми, она поняла, что они разминулись с Вэлвэлэ. Он, видно, поспешил умчаться и они с доверием отнеслись к её лжи.
Она вернулась с детьми в Бар. Её отдых закончился. Она отказалась от работы в казармах, ходила теперь только в швейную мастерскую, сдала свой дом квартирантам и переехала жить к родителям. При встречах с Вэлвэлэ они оба делали вид, что ничего не произошло. Он отстал от неё, и жизнь покатилась своим чередом.
НЕОЖИДАНННЫЙ ВИЗИТ К СВЕКРОВИ
Как-то в синагоге ей сказали, что Бруха больна, не выходит из дому. Сказали, как если бы намекнули. И что-то шевельнулось в ней. Надо бы сходить к свекрови. Мысль, что она должна навестить Бруху, не давала ей покоя, в то время как память настойчиво подсовывала ей опять и опять воспоминания об обидах. В борьбе одного чувства с другим она провела бессонную ночь. Потом долго думала об этом утром, пока собирала завтрак детям.
Кстати, о детях. Примерно за три недели до того, как она узнала, что Бруха больна, прибежали домой Абраша и Саррочка, более возбуждённые, чем обычно. Перебивая друг друга, рассказали ей, что, когда они гуляли, подошла к ним «одна тётя», остановила, сказала, что она их бабушка, дала им конфет и, погладив по щёчкам, пригласила к себе в гости. Так что всё, что им надо было от Мариам, это разрешение пойти к бабушке. Видя, что она не спешит дать им его, они наперебой стали дёргать её за рукав:
- Ну, момэ, ну, момэ. Ну, разреши нам, ну, пожалуйста!
Так впервые после стольких лет Бруха дала о себе знать. А теперь вот она больна и неясно, как поступить. Не пойти - что об этом скажут другие? Будут наверно, осуждать её, что она такая фабысынэ (злая), да и дети уже обнаружили, что у них как-никак есть вторая бабушка. Пока она думала, руки её, будто сами по себе, словно не обращая внимания на её сомнения, приготовили еду для свекрови, и она даже с некоторым недоумением, смотрела с минуту на выстроившиеся на кухонном столе судки с едой. С ними она и отправилась к Брухе.
Мариам постучала в дверь, но дверь оказалась незапертой и, заскрипев, тут же приоткрылась под её рукой. Как странно всё устроено в жизни, промелькнуло у неё в голове, она посмела переступить порог дома, где когда-то жил Ихил, только после смерти Ихила и лишь тогда, когда борьба с болезнью настолько обескровила Бруху, что на ненависть к невестке сил уже, похоже, не хватало. А может быть, именно болезнь заставила, наконец, Бруху усомниться в своей правоте?..
В доме было сыро и холодно, хотя недалеко от порога Мариам чуть было не споткнулась о раскатившиеся по полу дрова, заготовленные, видимо, для печки. Наверно, Бруха занесла их в дом, но на большее сил у неё не хватило, и она так и сбросила их у порога.
Она нашла свекровь на топчане у печки. Бруха лежала в пальто и пуховом платке под грязным одеялом, наполовину сползшим на пол. Мариам подняла одеяло, укрыла им Бруху. Та проснулась, посмотрела с удивлением на Мариам. Глаза стали наполняться слезами. Она схватила Мариам за руку, но та выдернула ладонь.
Пошла к двери. Собрала дрова, растопила печь. Подогрела еду, которую принесла. Поняла, что Бруха сама есть не в силах, и стала кормить её, под всё тем же пристальным взглядом свекрови. Потом она убрала наскоро комнату, в которой лежала свекровь, и молча ушла.
Бруха умирала тяжело. Говорят, что она так кричала, что в соседних домах люди, давно привыкшие к её крикам, захлопывали ставни. Она каталась по полу и рвала на себе волосы. О том, что это было именно так, выяснилось, когда те, кто зашли к ней, обнаружили её на полу - мёртвой, с клочком седых волос в кулаке и с так и застывшей на лице гримасой полного отчаянья.
ПУТЕШЕСТВИЕ С ЛЮДОЕДОМ
В конце 30-х в Баре, как и на всей Украине, разразился голод - результат сталинского раскулачивания крестьян. Начались длительные перебои с хлебом и другими продуктами. Люди недоедали, нередко прямо на улицах падали в голодные обмороки, умирали от истощения. В Баре то тут, то там можно было видеть валяющиеся неприбранными трупы тех, кто не выдержал. Местечко было полно слухов о случаях людоедства. То, что произошло в один из этих дней с Мариам, убедило её, что это были не только слухи.
Мариам как-то предложили на работе путёвку для Саррочки «в санаторию», как выразился, сообщивший ей об этом начальник мастерской.
- Времена щас, сама знаешь, не очень сытые, - сказал он ей, когда она зашла в контору, - а там, в санатории, дочурка твоя, глядишь и отвлечётся и наестся от пуза.
Как выяснилось впоследствии, дети в этом санатории занимались на досуге выуживанием червей из гречневой крупы, но Мариам, не зная всего этого, «клюнула» на предложение. И впрямь, хватит её дочери смотреть на заколоченные дома и трупы на улицах.
Путь предстоял неблизкий. Ехать надо было на поезде до первого полустанка, а оттуда на подводе. Как она обнаружила, сойдя с поезда, подвод на станции оказалось много. Похоже, народ не очень-то спешил раскошеливаться на такой «аристократический» транспорт, как подвода. Мариам подошла к первой же, которую увидела. Извозчик спал в ней, натянув шапку на глаза, но тут же встрепенулся и соскочил на землю, как только она подошла. Он громко шмыгнул носом, сплюнул, вытер нос рукавом. Они поторговались недолго, и она сунула ему в ладонь скрученные в трубочку деньги. Он тщательно пересчитал их. Положил за пазуху. Пошутил: «Нехай себе греют». Бросил лениво: «Лезьте!» Она положила на телегу небольшой узелок. В нём были вещи для Саррочки и свёрток с кукурузными блинами, которые она напекла в дорогу.
Когда станция осталась далеко позади, и в быстро наступивших сумерках замелькали слабые огоньки крестьянских хат, извозчик вдруг стал жаловаться на голод.
- Слышь, в животе как урчит. Удивился. - Неужто не слышишь? Голодный я зверски. А когда я голодный, должен вам сказать, со мной лучше не связываться. Загрызть могу. - С голодухи люди на человечину перешли, - продолжил он после паузы. Вон в той хате, - показал он кнутом куда-то в темноту, - да вон в той, вишь там, за пригорком, ближе к лесу, так там, говорят, одна жинка дитёв своих съела. Так, говорят, и накрыли её за тою жратвой.
Помолчал, а потом опять продолжил, будто просто размышляя вслух:
- А человечинка, говорят, ничего на вкус - сладкая. Оно, конечно, страшно, на дитёв, на свою кровинку набрасываться. Только куды ж деться-то, если припрёт. Вот ведь не зря говорят: голод не тётка. Да что там кто, я сам такой голоднючий сейчас, что, кажись, хоть человечинкой, хоть чем бы, не побрезговал. Он втянул воздух носом, словно принюхиваясь к чему-то. Потом резко повернул к ним густо заросшее бородой лицо. Зыркнул по ним жёлтыми волчьими глазами. Саррочка пугливо прижалась к Мариам. А он, отвернувшись, всё раскручивал свой монолог: «Ты думаешь, чего я спал там, в телеге на вокзале. Голоден был я, вот брюхо своё сном и убаюкивал. Ты вот разбудила, ты и давай теперь харчи-то. Подкармливай. Харчей-то, небось, наготовила, на дорогу?
Мариам подтащила узелок к себе, развязала, вытащила завернутые в бумагу, кукурузные оладьи. Протянула ему две. Он проглотил мигом. Секунда, кажется, не прошла, как он попросил ещё.
- Только раздразнила ты меня, мать, своими блинами. А ну давай, вали ещё! Он жадно схватил протянутый ею свёрток, съел, чавкая и икая, все блинчики, даже лизнул языком промаслившуюся бумагу. Отбросил её в сторону. - Эх, не наелся.
Тут уж она испугалась не на шутку. Но мозг выручил, подсказал выход.
- Знаете что, послушайте меня, я видела: многие ушли пешком, - сказала она ему. - Уверена, что если вы поспешите, мы ещё успеем их догнать. Я себе представляю, как они устали и как они будут рады, если вы их подвезёте. Вот увидите - вы сумеете хорошо заработать на этом. Он, похоже, согласился с ней, покрыл матом лошадь, огрел её кнутом, и они понеслись. Никого они не встретили, как он ни всматривался в темноту, но зато они приехали к месту назначения живыми и целёхонькими. А потом, сдав Саррочку, она уговорила возвращавшихся домой присоединиться к ней. Её «людоед» действительно неплохо заработал на обратном пути, но на всю жизнь ей запомнилось это страшное путешествие с Саррочкой в «санаторию».
А голод вокруг всё не унимался. Никто никогда не подсчитал толком, скольких убил тот сталинский план «перековки» крестьян из единоличников в колхозники, но чтобы сломить сопротивление крестьян, как пишет историк Роберт Конквест, «последние мешки с зерном вытаскивались из амбаров и шли на экспорт, в то время, как в деревне бушевал голод». «На Украине, пишет другой историк, Сергей Максудов, практиковалось наказание колхозов, которые не выполнили план поставок зерна. Их подвергали карантину, полной изоляции. У провинившихся изымали скот в счёт государственных поставок. Эта специальная мера лишала обречённых на голод крестьян основных продуктов питания: мяса и молока. И главное - повсеместно шли обыски, изымали действительно последнее: горшок каши, миску картошки, каравай хлеба». Вдоль железнодорожного полотна стояли на коленях крестьяне и умоляли проезжающих бросить им кусочек хлеба.
О том, как проходило раскулачивание в соседних с Баром деревнях, пишет в письме ко мне Гдаль Фрейдзон. Он вспоминает, что в Баре раскулаченных размещали ненадолго на втором этаже завода Липовецкого, как он его называет. Оттуда их группами отводили в подвал и расстреливали. Фрейдзон был свидетелем того, как вывозили в телегах трупы убитых крестьян. Причём палачи из расстрельной команды, прежде чем выпустить страшный груз за ворота завода, стаскивали с убитых «подходящие сапоги».
РАССТАВАНИЕ
В 1933 году Мариам решила переехать в Киев. Там работал Алёша, к которому чуть позже присоединился Абраша. Они давно звали её к себе. Она продала дом и собралась в дорогу.
На железнодорожной станции она купила два билета, для себя и Саррочки, и они чуть не споткнулись о труп мужчины, когда поднимались на платформу. Небритый, с острыми скулами, которые казалось вот-вот прорвут кожу, он лежал на боку, положив лицо на вытянутую руку. Недалеко валялась скатившаяся с его головы фуражка. Саррочка испуганно прижалась к матери.
Как выяснила Мариам, труп обнаружили утром и не успели убрать. «Ещё одного доходягу голод доканал, будь оно неладно, - обратился к ней вдруг, заметив её недоумение, какой-то незнакомец. «Не местный» - отметила она про себя. «И ведь не смей даже ничего сказать, - продолжил незнакомец. - И бьют, и плакать не дают. Чуть что, как цыгане говорят: казённый дом и дальняя дорога. А там, в казённом доме, там, я слышал, так могут тебе бока намять - будь здоров. Этому, - кивнул он на труп, - позавидуешь».
От опасного, как показалось Мариам, разговора с незнакомцем, её спас паровоз. Он перекрыл своим гудком всё, что тот ещё говорил ей. Она подтолкнула Саррочку к двери вагона, поспешив протянуть свои билеты кондуктору и подняться в поезд, с облегчением отметив краем глаза, что незнакомец сел в другой вагон. Раздался гудок, вагоны дёрнулись и паровоз, медленно набирая скорость, стал отходить от платформы. Саррочка быстро заснула под монотонный стук колёс, а Мариам ещё долго смотрела в окно вагона, словно пытаясь что-то высмотреть там, за окном, напряжённым и сосредоточенным взглядом.
Вот появились и исчезли окраины Бара, вместе с той самой «дачкой», которую она едва разглядела теперь за частоколом леса. Надо же, ведь именно по этому лесу она бежала когда-то, от почти настигшего её Вэлвэлэ.
Замелькали в окне, сменяя друг друга, убогие деревеньки. Появился и исчез сельсовет с портретом Сталина над крыльцом. Недалеко от сельсовета кто-то, приставив лестницу к столбу, похоже, прилаживал к нему громкоговоритель. Она вспомнила, как такой же громкоговоритель поставили в Баре и как в первый день, вокруг столба с ним, собрался весь Бар. Люди слушали и удивлялись: ящик, как ящик, а говорит человеческим голосом.
Пронеслась заброшенная станция, с длинным красным транспарантом поверх выбитых окон, проплыл чей-то недостроенный дом с собакой, растерянно уставившейся у груды кирпичей на мчавшийся мимо неё состав. Это всё был новый для Мариам мир и она открывала его для себя со смешанным чувством любопытства и тревоги.
Она отвернулась от окна и посмотрела на Саррочку. Та спала, положив голову на чемодан. Улыбалась во сне. Ей снился отец. Ей снилось, что она - малышка и она на руках у отца. Он вышел с ней во двор. Она в красивом сером пальтишке, сшитом для неё мамой. Отец топчется с ней по белому, снежному дворику. Он заглядывает ей в лицо, целует её время от времени в носик. Его усы, когда он целует её, щекочут её, она смешно морщит нос, улыбается, а он говорит ей что-то очень тёплое, что-то очень-очень ласковое.
Мариам сняла платок с плеч, подложила его осторожно, чтобы не разбудить дочь, под голову Саррочки. Вспомнив о чём-то, открыла сумочку. Вытащила из конверта фотографию, которую ей прислал вместе с письмом из Киева Алёша. Полюбовалась фотографией. Как они повзрослели, её детки? Даже трудно поверить. А может быть, просто стараются выглядеть взрослее, чем на самом деле. Подбодрить мать. Показать ей, что она может уже на них положиться. Мужчины, как никак. Невроку. Мысленно она была вся там, рядом с ними.
Словно угадывая её желание, паровоз всё быстрее и быстрее отсекал мелькавшие за окном пейзажи. Он будто старался сбежать поскорее и подальше от унылых картин по бокам дороги, весь устремлённый на свидание с Киевом, где на шумной платформе вокзала, в дыму уходящих и приходящих локомотивов, уже высматривали нетерпеливо поезд, в котором она должна была приехать, её сыновья.