Утюги и алмазы

Нина Садур
                УТЮГИ И АЛМАЗЫ.
      Евреи Розенфельды, человек шесть-восемь, жили в Магадане. Им нравилось, скрипя сердце. Пока впрямую не всплыл далёкий Израиль, печальный, как рахат-лукум. Он посмотрел на них из-под тяжёлых век и позвал детей своих. Сжалось сердце. Розенфельды сказали друг другу: поедем, чтоб дети наши обрели Родину, а дети детей наших не догадались бы даже, что есть на свете Чужбина.
    Старшие евреи заплакали, они не понимали, зачем Магадан им чужбина. Магадан – это суровый голодноватый край, но эти восемь человек евреев родились там, и их родители тоже родились там, в Израиле же никто из них не рождался, и им было боязно. Но надо было ехать, чтобы рождать в Израиле и раз, и два, и три, чтоб потом сказать: во-он бежит кудрявое дитя на золотистых ножках, и сердечко у него лёгонькое, а в душе сладковатый сквозняк милого детства, это дитя другой страны не знает, это тутошнее дитя. Радуйтесь! Им захотелось изведать эту необычную радость.
    Все Розенфельды продали квартиры и стали жить у племянника, Алика Розенфельда в его единственной комнатке. В ожидании, когда отпустят. Стало тесно, но более-менее разрозненная родня ( от великих холодных просторов их слегка разметало) с удивлением заметила, что не раздражается от нестерпимой тесноты, а, наоборот, сильней жмётся друг к другу. А ведь все они имели просторные квартиры , в отличие от русского рабочего класса. Что и говорить, евреи жить умеют!
    И вот они жмутся друг к другу в однокомнатной скорлупке Алика, не понимая, почему не раздражаются, и тут вспоминают: в ветхозаветные времена люди так и жили – это в них перед скитаниями заныла струна смуглых патриархальных времён.
    Вечерами старики собирались у окна и вполголоса обсуждали: много ли было горя? – не больше, чем хитрости; а счастья – не меньше покоя. Но оглядеться, чтобы увидеть лучшие судьбы, было нельзя – кругом, в суровом  Магадане, в тиши его зимнего вечера мерцали такие же жизни этого города. Такие, да не такие – им до конца терпеть эту нелюбящую землю и не знать, что жизнь их есть просто длинное терпение.
    Старики смотрели в окно на синеющий снег и тайно вздыхали, вспоминая скрипучие пимики своего детства. Они спрашивали друг у друга, смогут ли они выучить тяжёлый шоколадный иврит, а если смогут, то что станет с этим языком, на котором они сейчас говорят, тайно друг от друга прошёптывая про себя: «Мой родной язык». Говорить на этом чужом, но единственном языке стало неловко, и старики много молчали, глядя в окно на блистающий, синеющий снег. Где следы от маленьких пимиков? Сурово и царственно блистал девственный снег.
    А молодёжь в это время грезила на кухне. Алик Розенфельд, зеленоватый, худенький юноша, умеющий ловко рисовать цветне картинки, прислушивался к тугим стукам своего сердечка. Он знал – его ждут великие картины, которые он нарисует в Израиле. Тут же пониже, в ногах, баловались младшие. Они мечтали полететь на самолёте.
    Проданные квартиры принесли Розенфельдам двадцать тысяч рублей.
Решено было купить на эти деньги бриллиантов в ювелирном магазине и отвезти эти твёрдые, злые камушки в Израиль. Наверное, чтобы южная страна поняла, наконец, как нестерпимо сверкает снег в Магадане вечером. Конечно, евреи тут схитрили: дело в том, что СССР не позволяет вывозить из себя бриллианты в другие страны. Будь ты хоть Франция! СССР на это чихало. Не позволяет и всё! Тут какая-то неясность. Вы, человек накопивший, покупаете приглянувшийся бриллиант на свои деньги, а не на его, не СэСэСэРа. Пока покупаете, СССР молчит, как воды в рот набрало, а как только вы захотите увезти камень в другую страну, оно орёт, что это его собственность. Ну и само бы покупало! Тут неясно. Нет. Прямому человеку не осилить. Он поглядит на опасный блеск камней, плюнет и пойдёт дальше. И даже думать про это нельзя, а то с ума можно сойти. Ну, например, если это собственность СэСэСэРа, то что же оно свою собственную собственность выставило на  продажу? Даёт поносить что ли? Какое-то оно странное. Ну да ладно.
    Наши евреи решили обхитрить всех. Правда, неясно, как можно обхитрить СССР, ведь оно не человек, и его как бы и нет в жизни. До тех пор, пока оно не сожмёт вас своими четырьмя буквами. До рёберного хруста. Но евреи не могут не хитрить. Уж если они зажглись этими бриллиантами, то будут придумывать ходы и совещаться шёпотом,  касаясь друг друга длинными носами. Но их тоже можно понять. Дело в том, что эти крошечные блескучие камешки оттого такие невероятно твёрдые, что в них умещается целя пропасть денег. Это очень удобно – чем таскать пухлый мешок сальных бумажек, можно носить с собой пару-тройку таких камушков-твердышей и знать – вот они, денежки! А тем более им, отлетающим. Что ж им в самолёт переться с мешками что ли? Конечно, сошлись на удобных бриллиантах. А чтоб СССР не разоралось, решили спрятать их в укромные места тел. Поскольку у СССР нету тела ( оно вообще непонятно кто), то оно не догадывается о человеческих тайниках. Обратились к девушкам. Зардевшись, те согласились.
   Пошли в ювелирный магазин. Вначале разумно собирались пслать двоих-троих самых хитрых Розенфельдов, чтобы те выбрали самые лучшие, самые искристые и твёрдые камни. В общем, в итоге, прооравшись, повалили всем кагалом, включая младших, мечтающих полететь на самолёте.
    Ввалились. Еврейские девушку тут же разбрелись по магазину, очарованно склоняясь лицами-цветами над брошками-цветками, которые, увидев красивых девушек за стеклом, затрепетали и потянулись к ним навстречу. Но долго флиртовать им не дали. Все были согнаны к бриллиантовому отделу, где с чёрного бархата, как пули, блистали они – бриллианты. Бриллианты лежали безо всякой надежды, замкнутые сами в себе, не мечтая о владельце, заложнике СССРа (которому их и надеть-то не на что). Бриллианты были злы и одиноки. И вот эти волнующиеся, кричащие евреи выпучили на них коричневые глаза. Девственно коротка была жизнь бриллиантов – только с завода, и вот они – владельцы! Сколько света, сколько света в них скрыто – сквозь стекло ослепить тёплые глаза – мы ваши!
     Розенфельды купили два перстня и серьги. В итоге четыре бриллианта, не считая бриллиантовой крошки вокруг каждого камня. Весь персонал магазина помогал Розенфельдам. Аккуратная ясноглазая продавщица показывала на своих пальцах, потом на маленьких ушках весь блеск, какой только может быть в этих камнях. Неясный заведующий корректно вертелся вокруг богатых покупателей. Наши евреи ни разу не видели такого внимания. Они знали, что там все продавцы такие. Они стали пробно важничать и капризничать, требовать поменять коробочку. Аккуратная продавщица улыбалась спокойными глазами, заведующий изящно вертелся.
     Дома каждый собственноручно потрогал бриллианты. Девушкам разрешено было примерить их, и, когда какая-нибудь надевала всё это, она неуловимо менялась, тонко хорошея, а все остальные махали руками и кричали в восторге. Таким образом худенький, зеленоватый Алик нечаянно влюбился в ленивую Машу, мгновенно и страшно осветившуюся  для него блеском камней. Не смея поднять на Машу глаза, Алик сказал, что в Иерусалиме он сможет купить такие же. Маша повела плечами. Бриллианты для справедливости дали и младшим. Те сказали, что это фары у самолёта. Им закричали, что у самолёта не фары, а прожекторы и отняли у пристыженных. После этого решили временно спрятать. Чтоб надёжно хранились, пока не полетят на самолёте.
     Розенфельдов было много. Почти половина была крайне нервная, в разговоре заходилась от крика и бурных телодвижений. Слова лились из них быстрее мыслей. А тугой поток чувств иногда полностью смывал смысл слов. Такие могли просто проболтаться про драгоценные камни. Решили, пусть знает один старый Исай. Пусть спрячет один он. Все пока уйдут из квартиры, а он спокойно осмотрится и спрячет. Розенфельды вышли на улицу и подняли голову на окна. Но хитрый Исай потушил свет. Лёгкий вздох Розенфльдов пронёсся. Но они понимали, что так надо. Меж тем, старый Исай пошёл в ванную, отколупнул кафельную плитку на полу и положил туда, потом прилепил плитку обратно и вымыл пол. После этого Исай зажёг свет в окне, и Розенфельды поняли, что уже спрятано.
      Вечером было непривычно тихо. В этой маленькой, уже обжитой квартирке засияли новые четыре сильных Незнакомца. Кто они? Что они принесут семейству Розенфельдов? Счастье. Тихое счастье они принесут. И бурное счастье они принесут.
      Молодёжь стеснялась. Старики скромно сидели у окна. Младшие почти не баловались.
      Розенфельды украдкой улыбались друг другу. Умываться ходили на кухню. Рано легли спать.
      Плачьте, дети Израилевы! Плачьте, евреи! На рассвете он щёлкнул! Щёлкнул он на рассвете, он продал, металлический щелкунец, он всегда был предатель, он знал, что предаст, ждал, когда будет можно, щёлкнул, как пистолет, если взводят курок, раскрыл врата плача – замок.
      На рассвете, когда сон самый полезный, дверной замок легонько, сухонько щёлкнул, дверь поплыла, отошла, вошли сквознячок и четверо. В тот же миг ( как щёлкнул предатель) Розенфельды как по команде ( щелчок была команда ) все до единого дружно открыли глаза и задержали дыхание в слабой надежде, что их тут нет (Розенфельдов). Не только в этой квартире их нет, Розенфельдов, а вообще, в жизни. И никогда не было. И не будет. Ни в одном уголке Земли. Пусть она кружит в созвездьях миров, в космической бездне, нигде нет Розенфельдов! Вы не видели Розенфельдов? Нет, не видели. Их нигде нет. Как е их найти? А что такое? А ихняя Доба получила горячий привет из Одессы, сами знаете, от кого. Какая радость! Дай Бог Добе счастья! Так где найти Добу? А нигде не найти. Розенфельдов не бывает. А как же земля без них кружится в космических безднах? Как кружится, так и кружится. Ушли они!
      Но услышалось, как часть младших невольно описились. Прекрасно услышалось и Розенфельдам и четверым. Четверо подождали, пока отжурчат ( маленьких нельзя одёргивать резко, иначе может стать недержание мочи), зажгли свет.
      - Вот они! – увидели четверо. Четверо были в штатском, ровненькие, как буквы. В ногах у них, куда ни ступи, блестели чёрные глаза, живые, ждущие. Это лежали Розенфельды.
      Четверо сказали: « Розенфельды, где бриллианты?» Розенфельды невольно отвернулись от Исая, чтобы четверо не догадались, кто тут знает про бриллианты. « Ну хорошо, - сказали четверо. – Мы сами найдём. Стали шариться. Так голодный человек ест курицу. Обшарившись, четверо сказали Розенфельдам: « Ну?» Было видно, что один из них, с тоненькой шейкой и большими глазами, нестерпимо стесняется, значит, он новенький. Может зарыдать и убить. « Мы не нашли, - сказали четверо. – Мы вас будем пытать, выпытывать, слышите, Розенфельды? Мы всех вас, сколько вас тут есть, перегладим утюгом». У новенького над губой выступил крупный пот.
       Поскольку во время глажения Розенфельды не кричали из-за кляпов, то младшие решили, что это обязательное, как прививка в детсаду, и выстроились в очередь, правда, подхныкивая, но задрав рубашонки. Новенький иногда подкрадывался к кому-нибудь и легонько давал пощёчину. Он крался крайне осторожно, и взгляд его, вперенный в глаза выбранного, был белым. От евреев стало пахнуть жареным. Один из четверых сблевал. В глуби Розенфельдов кто-то тоненько заныл. Было похоже на дальнюю песню. Или тяжёлую ветку в зное. Или на слово Иерусалим. Новенький внезапно остановился, напряжённо склонив голову, постоял, вздохнул и упал. Но Розенфельды и не думали петь. Они смертельно боялись. Уже давно они робко поглядывали на старого Исая, чтоб он сказал, где бриллианты, но Исай важничал и смотрел перед собой, сквозь утюги и Розенфельдов, смотрел прямо сквозь стену в космическую бездну, куда полагается уходить Розенфельдам, вместо того, чтобы шляться по зелёным лужайкам Земли.
      - Еврей, пойди-ка сюда, - позвали Исая.
      И Исай пошёл.
      Человек тихонько поставил утюг на впалый живот Исая и тревожно заглянул ему в глаза. Исай понял, что человек боится, как бы Исай не умер. Но Исай знал, что не умрёт. Так уже было. И он не умер. В немецком концлагере не умер. В советском концлагере не умер. Сейчас не умрёт. Когда он умрёт? Исай посмотрел в себя: может ли он умереть? Заглянул – нет, не может. В животе Исая, чуть повыше, к груди, над кишками, жило что-то ноющее и трепетное. Это оно ныло, а новенький подумал – песня и упал без чувств. Это была не песня. Это было внутреннее устройство Исая и всех Розенфельдов. У Розенфельдов не было такого красивого чувства собственного достоинства, как у четверых. И такой правды во взоре ни у кого из них, конечно, быть не могло. У них была только струна жизни, ноющая от непроходящей опасности. Исаю очень хотелось визжать и плакать, но он был слишком старый, у него уже не было сил. Он визжал и плакал в немецком  концлагере. В советском концлагере. Он отдохнёт с утюгом на животе и станет визжать и плакать от бессилья, от горя, что не может никак доказать, что он, Исай, очень хочет жить.
      -…анты?!! Исай сказал, что они в ванной под кафелем.
      - Что же ты молчал, еврей?
     Исай не молчал. Исай просто забыл о них сразу же, как только щёлкнул предатель. Если бы ему сразу сказали: «Исай, отдай ты эти никчёмные камешки», - он бы тут же отдал, но он не мог этого сделать, потому что совершалось нечто несравненно более важное, то, что совершается уже сотни столетий – н а п о м и н а н и е .
      Единственное, в чём Исай упрекал Бога, это вот что: « Зачем Ты, Господи, дал евреям такую же любовь к жизни, как и другим невиновным народам?» Но Бог не слышал Исая, потому что упрёк был тайным.
      …В самолёте Розенфельды с любопытством оглядывались. Им нравилось. Младшие нажимали на кнопки, и всякий раз приходили нарядные юноши и девушки. Они улыбались младшим чистыми зубами и лепетали ласково. В их глазах плескался смех. Младшие разевали рты очарованно. Старшие же сидели у окна. Их ноги были укутаны пледами. Под головой подушечки. Им нравились такие удобства. Им нравилось сначала лететь в синем, потом в белом. Они боялись самолёта, но не признавались в этом среди подушечек и пледов. Молодёжь пила напитки и притворялась, что всегда так летала. Все алые треугольники на животах стали коричневыми навеки и уже не болели.
      Старый Исай ни разу не попил лимонада. Он сидел в самом хвосте самолёта, и ему были видны кудрявые затылки Розенфельдов. Утюг немного обжёг Исаю прощание с Магаданом. Но когда боль прошла, выяснилось, что Магадан всё же немного лежит на дне памяти старого еврея. Т о ли снегом, то ли запахом, то ли обрывком звука… Но Исай сейчас думал не о том. Он хотел понять, зачем евреи опять бросились в хитрости и притворились, что они такие же, как все? Зачем они построили себе государство Израиль и мчатся туда со всего мира? Чтобы говорить это неуклюжее и чужое им слово Родина? Потом Исай думал, сколько пиджаков увезли Розенфельды? И хватит ли младшим кофт? То получалось, хватит, то не хватит. Старый Исай был уже старенький, и мысли его немного путались. Он только об одном не хотел думать: когда и как станут пытать евреев в Израиле? Он знал, что это будет не сразу. А заранее старался не думать, потому что любил жить.
      Самолёт уносил, уносил евреев. Евреи летели в синем небе. СССР смотрело в синее небо, во-он белая полоска…
      … Заплаканные бриллианты вернулись на чёрный бархат магазина.