Глава 4
Императрица выбрала для своего местожительства чудесный Потешный дворец, построенный в прошлом веке царём Алексеем Михайловичем Тишайшим для своего тестя, а её дедушки Ильи Даниловича Милославского.
- Императрикс наша Анна ныне купается в роскоши, - не смущаясь, вещала княжна Полина всю дорогу от Покровского до Кремля, - ты увидишь азиатскую красоту, моя цесаревна, едва вступишь в чертоги. Сюда рекой текут подарки от иностранных дворов, предназначенные покойному государю. Царица без зазрения совести презентует их новым любимчикам, Тротта фон Трейденам, Левенвольде, Корфам и, конечно, Бирону. А все земельные владения князей Долгоруких, сосланных в Сибирь, Анна уже переписала на себя, вместе с 25 000 крепостных душ.
«Ай да Анна!», - подумала Елизавета, но промолчала.
В Кремле перед Потешным дворцом толпа молодых дворян-бездельников бросилась к карете дочери Петра. Вернее, роскошной карете княжны Юсуповой. Как только прознали, кто едет? Целый лес рук протянулся в приветствии, размахивая треугольными шляпами, когда цесаревна стала выходить первой, как и полагалось особе царской крови. Увидев перед собой целую толпу обожателей, Елизавета фыркнула и с презрением оттолкнула ножкой в атласной туфельке, чью-то шляпу с богатым плюмажем, явив при этом изумительную лодыжку, плотно, точно второй кожей, обтянутую белым шелком. Чулки были расшиты узором в виде серебристых бабочек и лилий.
Кавалеры в безмолвии уставились на это чудо.
Девичья ножка была стройна необычайно, и обладательница самой стройной в Москве ноги, знала это и потому ещё громче рассмеялась прямо в лицо наглому кавалеру. Он продолжал беззастенчиво пялиться, и его глаза пробежались по всей фигуре Елизаветы, задержавшись на стебле соблазнительной полной талии и красивой груди беззастенчиво выпирающей из корсета. Букетец из роз и маленьких лилий венчал простую прическу из собственных волос бронзового отлива, перевязанных синей лентой. В прическе сверкали крупные бриллианты, на шее красовалось колье из сапфиров, в форме звёзд, оправленных в золото, ранее принадлежавших её матери покойной императрице Екатерине. Голубые глаза цесаревны вспыхнули и неодобрительно засверкали.
Владелец шляпы это понял и вторично отвесил низкий поклон, после чего забормотал на чудовищной смеси немецкого языка с польским:
- О прекрасная Венус! Одно только ваше слово, и я падам к вашим чудесным ногам, коханая крулева! Я густав Бирен, лейтенант панцирного полка из Саксонии! Разрешите проводить?
- Куда? – она усмехнулась, догадываясь, что этот нахал и приставала – младший брат фаворита императрицы.
- Можно прямо в церковь! Мне нужна жена!
Лейтенант был долговязый и рыжий парень, с лицом красноватого оттенка. Глаза – серые, с поволокой и наглой искрой.
Она смело глянула в эти зелёные кошачьи глаза, отметила и рыжие кудри, и цвет лица пьющего человека и выпалила:
- Пойди прочь, олух!
Княжна Юсупова громко захохотала:
- А ловко тебя отбрила дщерь-то Петрова, Густав Бирен!
Брат фаворита застыл с открытым ртом, и цесаревна, треснув ему по руке, прошла мимо.
- Сиротка, - пробормотал он ей вслед, - однако, свежа, как сбрызнутая росой роза. Клянусь, она будет моей супругой!
- Берегись этого олуха, - посоветовала княжна Полина, догоняя Елизавету, - царица хочет как можно быстрее его женить! Ты ему приглянулась!
- Спаси Христос! – откликнулась Елизавета. – Его манеры отдают конюшней!
- Верно, ваше высочество! Мои младшие братья говорят, что по дороге из Саксонии у него пала кобыла, и он большую часть пути шёл пешком.
- По его виду не скажешь, чтобы он сильно утомился, - хохотнула Нарышкина.
Цесаревна в сопровождении своих фрейлин прошла по двору мимо многочисленной стражи. Караул несли преображенцы. Ком подкатил к горлу дочери Петра, когда ей стала салютовать стража. Но ступив на крыльцо, она не сразу узнала выскочившего ей навстречу вельможу. Это был обер-гофмаршал 1.
- Добро пожаловать, ваше высочество! Как я счастлив, что вы возвращаетесь к нам!
- Граф! – она распахнула глаза. – Рейнгольд Иванович!
Рейнгольд Левенвольде снова высоко взлетел по придворной лестнице. Елизавета подумала, что слышала о какой-то услуге, оказанной им Анне. Наш пострел везде поспел! Костюм графа переливался драгоценными камнями и, к удивлению цесаревны, он был напудрен, как женщина, светлые глаза подведены краской, губы накрашены, на лице мушки. В манерах возникла неуместная суетливость, он, как и прежде, без умолку, болтал, сопровождая высокую гостью в апартаменты императрицы. Преображенцы несли караул в сенях и на лестнице. Высокие золотые двери, ведущие в анфиладу великолепных покоев, распахнули торжественные арапы. Здесь Левенвольде преобразился и двинулся степенным шагом перед Елизаветой, важно постукивая жезлом.
«Не метит ли он на место Бирена? – подумала цесаревна, но тут же отбросила эту мысль. – Слишком слащав, хотя уже не мальчик»
Знакомые и, невесть откуда взявшиеся, совершенно новые для неё, лица заполняли роскошно убранные апартаменты, и все кланялись цесаревне, на случай, ведь никто не знал, как она будет принята императрицей. В приёмной для высоких персон Елизавета поздоровалась с графиней Авдотьей Ивановной Чернышёвой (Бой-бабой) и княгиней Марьей Юрьевной Черкасскуой. Обе статс-дамы нынче дежурили при особе императрицы. По выражению лиц, обе дамы явно не ожидали увидеть с цесаревной Нарышкину и Юсупову. Лица их вытянулись, а глаза, что не ускользнуло от цесаревны, стали косить на её талию.
Однако талия была туго перетянута корсетом – ни дать, ни взять, цветочный стебель. За время болезни Елизавета похудела.
Бой-баба всплеснула руками:
- Ой, матушка та вы моя родная, красавица моя, Елизавета Петровна, пожаловала на радость нам! Ох, красавица, до чего ты стала интересная, дай на тебя поглядеть, красой вашей упиться!
- Здравствуй, Авдотья Ивановна, - просто сказала Елизавета. – Поздравляю тебя с назначением, от души. Ты заслужена и обласкана была ещё моими родителями, из рук матери моей имеешь орден святой Екатерины.
Она нагнулась и слегка коснулась локоном щеки Авдотьи. Вином от старой пьяницы не пахло. Чернышёва по-матерински обняла Елизавету:
- Ах, ваше высочество, деточка вы моя, - шепнула она тихонько, - незабвенное времячко Петра Великого и государыни Екатерины! С радостью вспоминаю то золотое времечко, когда мы с государыней Екатериной гусей щипали. Видишь вот, самый щипаный из гусей-то, ныне обрёл новые перья, - она указала глазами на Левенвольде, - павлиньи!
- Ох, похоже! - Цесаревна не могла удержаться от смеха, и к ней начала возвращаться прежняя уверенность и весёлость. Кто знает, может, не всё плохо?
- Ваше высочество, - по-немецки обратилась к Елизавете своим мелодичным голосом, весьма элегантная, как француженка, княгиня Черкасская, - её величество ждёт вас! Но я бы попросила вас оставить здесь ваших спутниц. Её величество желает поговорить с вами с глазу на глаз.
Цесаревна удивилась, но принуждена была согласиться. Княгиня Марья Юрьевна пользовалась уважением её родителей, и слыла одной из самых респектабельных при дворе дам. Супруга первого богача, сенатора, не особо дальновидного и не блещущего талантами, добродушного толстяка, но в решительный момент вставшего на сторону новой императрицы во главе дворян, выступивших против Верховного Тайного совета, она, безусловно, доверенное лицо Анны. Лишь по движению тёмных полукружий тонких бровей можно было догадаться, что княгиня никак не ожидала увидеть среди фрейлин, сопровождающих августейшую сироту княжну Прасковью Юсупову. Полина так и не решилась признаться цесаревне, что сама отказалась от места фрейлины императрицы! Ещё меньше Черкасская надеялась увидеть при полуопальной цесаревне её кузину Нарышкину, считавшуюся «падшей девкой». Что до Маврушки, то её просто не заметили. Три спутницы цесаревны остались в приёмной под неусыпным наблюдением «бой бабы».
Сопровождаемая только княгиней Марьей Юрьевной, Елизавета прошла дальше и вступила в собственный будуар императрицы, где господствовала воистину византийская роскошь. Смешение старинного и нового стилей рождало сказочную красоту, но в то же время, кричало о безвкусии здешней хозяйки. Зато приятно щекотал ноздри запах свежесваренного кофе. Откуда-то, из глубины апартаментов, раздавалось нестройное пение. Тоненькие писклявые девичьи голоса, уже начинающие хрипеть и садиться, выводили:
«На горе-то малина…»
Ну и фальшь! Хоть зажимай уши!
- Её величество любит, когда поют, ваше высочество, - тихим голосом пояснила Черкасская, вовремя упредив вопрос Елизаветы. – Чувствую, что вам сие пение не нравится, но, ваше высочество, советую вам молчать. Её величество любит…
- Слушать фальшивые голоса? – не послушалась на этот раз цесаревна.
- Нет, что вы, ваше высочество!
- Но фальшивят больно ужасно! Это, конечно, не актрисы? То пищат, то сипят!
- Никак нет, это поют фрейлины!
- Христос-бог!..
Секунду-две Елизавета, молча, следовала за княгиней Черкасской. Та вела её через личные комнаты, вероятно, ввиду конфиденциальности свидания. Она надеялась, что её проведут прямо в уборную императрицы. Где та, вероятно, занята туалетом. Однако и там никого не оказалось. Зато в Предспальне ей навстречу поднялся с кресла красивый белокурый немец, которого она сразу узнала - Эрнст Иоганн Бирен, или же, по-нынешнему, как его там? Бирон! Ну и ну! Красавец и до чего ж ловок! Фаворит, кажется, поджидал высокую гостью, резво вскочил и церемонно, но несколько торопливо поклонился Петровой дщери. Боже мой, совершенно другой человек, не тот, что прежде приезжал в Петербург с герцогиней Курляндской, отметила Елизавета Светлые, серебристые глаза глядят столько же похотливо, как и глаза Густава, лейтенанта панцирного полка.
Фаворит наклнился над рукой Елизаветы, целуя душистые розовые концы пальчиков:
- Божественная! Рад, весьма рад первым приветствовать ваше высочество и заверить вас в искренней доброжелательности!
- Здравствуй, дорогой граф Эрнст Иванович, - цесаревне захотелось отнять у него свою руку. И она вовремя вспомнила о новом титуловании этого проходимца. Впрочем, нынешнего первого лица в империи. И красивого мужчины. Высокая фигура этого сорокалетнего красавца только начала грузнеть, и её обладателя нельзя было назвать полным, или плотным. Длинные мускулистые ноги в белых чулках и башмаках с бриллиантовыми пряжками, поразили воображение Елизаветы. У Анны губа не дура, хотя фаворит, всё же, не относился к типу мужчин, которые нравились Елизавете. Это был фазан, внутри которого гнездился ястреб, а она хотела сокола с голубиным сердцем.
Бирон ещё раз прикоснулся губами к руке гостьи, и не отпускал. Княгиня Черкасская, молча, проскользнула мимо, вероятно, в спальню императрицы. Шумно вздохнув, за креслом поднялась огромная датская собака и подошла к Елизавете. Бирон ласково, незанятой рукой, придержал суку за ошейник, расшитой золотом и драгоценными камнями:
- Гизела, фу! Ваше высочество, не пугайтесь, пожалуйста, она очень добрая, не укусит.
Вторая его рука продолжала сжимать руку Елизаветы.
- Эрнст Иванович, а не возвратишь ли ты назад мою руку? – проговорила она очень сдержанно, хотя ей больше всего хотелось бы закатить ему оплеуху.
Фаворит грустно кивнул:
- О! С сожалением возвращаю.
- Благодарю вас!
В это же время, совершенно неожиданно, с треском, как будто по ней ударили со всего маху, кулаком, (прчем, ударил будто бы мужик) открылась дверь опочивальни и появилась сама нынешняя хозяйка земли российской - императрица. Елизавета низко присела и медленно подняла глаза на свою родственницу. Она давно не видела Анну и была поражена внешним видом и манерами царицы. Анна Иоанновна, сидя в Курляндии, ещё пополнела, но отнюдь, ещё не огрузла, но движения её тела и рук стали грубыми. Лицо тоже огрубело: черты стали напоминать мужские, чёрные глаза смотрели остро и подозрительно, ноздри длинного носа раздувались. Кожа лица Анны, как была смуглой и рябой, такой и осталась. На первый взгляд, царицу переполняли дикая энергия и гнев.
Елизавете сразу стало неловко. Куда исчезла робкая кузина? Где вечно унижающаяся попрошайка? Ни тени не осталось от бывшей скромницы и тихони, когда-то целовавшей ручки маленьким царевнам Аннушке и Лизете. Царица, уперев крепкие кулаки в крутые бока, стояла, широко расставив толстые ноги. Медведица! Она и поглядывала-то с прищуром, по-звериному, по-медвежьи. Анна принялась разглядывать свою нежную кузину, то наклоняя голову, повязанную красным платочком, по-бабьи, так, что не были видны черные волосы, а то, закидывая её назад, будто кобыла. Она была одета дезабилье: в просторный атласный халат зелёного цвета, сильно засаленный на выпирающих частях тела – груди и животе, подпоясанный под грудью красным кушаком с золотыми кистями. При ходьбе халат распахивался, и открывались шишковатые голые колени. Чулок на ней не было. Большие красные ступни просто всунуты в растоптанные золотые турецкие туфли, расшитые драгоценными камнями. От тела Анны тяжёлой волной исходил неприятный тяжелый запах похоти, - медвежьего (Елизавета это знала) сала и амбры.
Родственной встречи не вышло. Анна, коротко поздоровавшись с кузиной, вдруг схватила её за плечи, едва не вывернув руки, и поцеловала прямо в лоб. Потом мазнула по губам Елизаветы своей толстой ладонью (это был род целования руки).
- А! Прибыла! – зычный голос неприятно поразил Елизавету. – Ну, наконец-то ты, девка, слезла с печи! Надеюсь, здорова? Тогда очень хорошо. Пойдём, поговорим, что ли. Ты, девка, должна теперь понять, кто ты теперь стала такая, и кто для тебя я. Скажу прямо, что разговор нам предстоит докучливый и нелицеприятный. Побудешь тут и сама всё узришь и поймёшь. Желаешь ли сначала посмотреть мои палаты?
- С удовольствием, - Елизавета попыталась как можно легче, улыбнуться, - и я, ваше величество, тоже расскажу вам, как устроилась в своём Александровском, любезном моему сердцу.
- Ну-ну, девчушка, с этим нечего торопиться! – грубовато оборвала её Анна. – Уж как тебе устраиваться, это я тебе сама укажу! Вишь, верченая! Будешь шёлковая, так ничего не потеряешь. Ступай за мной!
Анна повернулась медленно и неловко, её глаза с некоторым сомнением скользнули по фигуре фаворита, стоявшего рядом.
- Эрнст, сердце! Скажи, мой голубчик, ведь ты куда-то нонича собирался с утра?
Обращаясь к любовнику, Анна зарумянилась.
«Уж не ревнует ли она и ко мне своего галана? - с тревогой подумала Елизавета. – Неужели что-то почувствовала? Или знала зарание?»
- Я еду в манеж, - лениво ответил Бирон по-немецки.
- Езжай, я скоро к тебе присоединюсь.
- Майне либе Анхен, я буду умирать в ожидании моей обожаемой императрицы, - Бирон тем же ленивым движением, склонился над крупной рукой Анны, - могу я спросить, не прибудет ли с вашим величеством в манеж цесаревна? Её высочество любит лошадей? В императорских конюшнях отличное пополнение. Андалузские лошади присланы дюком де Лириа Петру II, но достались нам. Один черный жеребец – просто чудовище с фиолетовыми огненными глазами! Мне не терпится его объездить. А кобылы! Красавицы! С длинными шеями! Очень напоминают лебедей!
В ответ по покою, словно вихрь, пронёсся шумный вздох Анны. Её расширившиеся зрачки и ноздри выдали гнев.
- Охота пуще неволи, Петровна, - обратилась она к Елизавете. - Ну, отвечай, намерена ли ты воспользоваться приглашением Эрнста и поехать со мной в манеж?
«Вот уж охота гоняться за курляндским волком, - подумала Елизавета. – и без того сегодняшний мой визит сюда не сулит ничего хорошего». Вслух же она вымолвила тонким голосом:
- Когда будет угодно её величеству, я с удовольствием приму участие в вольтижировке. Благодарю от всего сердца графа, однако нынче я прибыла, чтобы выразить вам свою полную покорность. Отныне я раба вашего величества. Будьте же, государыня, ко мне строги, но и благосклонны.
Она низко склонилась в реверансе перед ревнивой императрицей.
Анне явно по душе пришёлся и поклон, и покорные слова дщери Петровой.
- Будет! Поднимайся! – пронзительно крикнула она. – Вот так, Эрни, мой голубчик, не серчай, но разговор у нас с Елизаветой пойдёт бабий. Езжай, друг мой, в манеж.
Бирон игриво заулыбался императрице:
- Если вы отпускаете меня, ваше величество, то я не стану мешать вашей беседе! А лошади – в самом деле, бесподобны! – он благоговейно поднёс к губам пальцы с крупными продолговатыми ногтями и причмокнул. Потом поцеловал руку императрицы и Лизеты. Девушка поспешила отдёрнуть свою руку, но Анна не заметила её жест. Злыми глазами с расширившемися зрачками, она провожала неторопливо удаляющуюся статную фигуру фаворита. Он уходил вместе с собакой, красивый мужчина, баловень судьбы, хищник, приблизившийся к могуществу и власти.
Не сразу императрица вспомнила о своей гостье. Медленно повернувшись, Анна стала засучивать длинные широкие рукава своего просторного одеяния. Только покончив с этим занятием, она строго спросила:
- Так, значит, понимаешь, почто звана? А девки твои где?
Как вы наказывали княгине Марье Юрьевне, остались в приёмной, - ответила Елизавета.
- Я передумала! Твои девки пускай придут сюда, я и на них гляну. Эй, Марья Юрьевна! – каркнула императрица. – Сходи за девками её высочества, но в спальню, пока не позову, не пускай! – И снова строго глянула на затаившуюся, немного опешившую цесаревну. - Пожалуй-ка в мою опочивальню, Елизаветка, поглядишь, как я тут устроилась и заодно покалякаем. Мне доносили, что ты веселилась в своём Александровском доупаду, пока я тут приводила в порядок дела короны. Хороша! Елизаветка! Ты думаешь, я ничего не знаю про тебя? Шиш! Всё вот знаю! Право, беда моя! Беда ты на мою голову, шальная девка! Идём, что ль!
Анна круто развернулась и пошла впереди цесаревны. Они миновали два небольших покоя. Императрица держалась как обычная мать-помещица средней руки в своём поместье. Она шла, громко шаркая подошвами растоптанных туфель и, не прибегая к помощи дежурных лакеев, сама распахивала раззолоченные двери, ударяя по ним кулаком. В последнем, перед парадной опочивальней, покойчике, возле дверей дежурили маленькие пажи в зелёных кафтанчиках с обильно напудренными, седыми головами. Возле стен стояли деревенские лукошки и в них сидели карлики – все со спущенными штанами, изображая наседок. При появлении владычицы, они разом закудахтали, замахали руками, привстав, начали вертеться вокруг себя, бесстыдно выставляя зады.
- Сколько снёс? – с любопытством спросила у крайнего дурака императрица.
- Три, матушка! – шут торопливо вынул из-под себя три яйца. – Что приказать изволишь? Выводить ли цыпляток, а то, может, дозволишь яичками полакомиться?
- Одно можешь слопать, а два мне высиди, - сказала императрица.
- А у меня уже четыре яичка, ваше величество, целых четыре! – запрыгал второй карлик, протягивая Анне яйца в двух руках.
Императрица одобрительно дала ему подзатыльник:
- Петушки, али курочки?
- Один петушок и три курочки!
- Петушка мне и высиди!
Елизавета вовремя спрятала презрительную усмешку. Ей не хотелось участвовать в глупой забаве, но выбирать не приходилось. Ей надо было защитить собственное право на наследство, на право - свободно жить у себя дома. Нынче её могли легко изгнать, выдать замуж за первого попавшегося нищего принца или герцогишку. Ох, не нужна ей ни милость, ни дружба новой царицы, но совершенно не понятно, как поводиться с царственной кузиной? Девушке стало страшно, но она не имела права бояться. Повинуясь повелительному жесту императрицы, цесаревна прошла следом за ней и остановилась в дверях какого-то ослепительного, азиатского покоя.
Ей пришлось ненадолго зажмуриться! Солнечный свет ярко вливался в открытые византийские оконца, он и ослепил Елизавету. В уши тотчас ударил пронзительный птичий свист. Боженька ласковый, да куда же она попала? Не в зверинец ли?
- Гляди! Гляди! Любуйся, девка! – повернулась к ней важно всем корпусом императрица. - Нравится ли тебе, как я нонче живу?
Цесаревна открыла глаза и смущенно оглядываясь, принялась созерцать чертог новой земли русской хозяйки. В течене нескольких минут она вбирала глазами великолепное убранство. Роскошь византийского двора, известная девушке по гравюрам в книжках, совершенно поблёкла перед этой ослепительной картиной! Поскольку комната была залита солнцем, предметы виделись, словно бы окунутыми в золото. Покой мифического царя Мидаса! Всё, что можно позолотить – позолочено, посеребрить – посеребрено. Всюду на стенах – ковры, гобелены, картины и зеркала, на полу – тоже ковры, волчьи и медвежьи шкуры. Впечатляюще выглядела шкура белого медведя возле величественной неприбранной кровати. Помпезное сооружение для благочестивой вдовы! Настоящий манеж под балдахином из синей и золотой парчи. Балдахин держался на четырёх витых колоннах из позолоченного дерева. Задняя стенка, из того же дерева, покрыта резьбой. Из-за того, что постель неприбрана, было видно, что её величество спит на нескольких шёлковых пуховиках разного цвета, зелёных, синих, алых и желтых, застеленных красными простынями. Поверх небрежно лежало одеяло, богато отделанное горностаевым мехом. Кроме всего этого, масаа подушек и подушечек, разных форм, цвета и вышитых. Вышивки выполнены в европейском стиле – купидоны, нимфы и собачки. Вокруг расставлено много расписных эротическими сценами, французских ширм, скрывающих, вероятно, интимные предметы. Изразцовые печи и камин с тяжелой золоченой решёткой, облицованы бело-синей голландской плиткой. Потолок расписан под райский свод, и с него на золотых цепочках свисали клетки с птицами, но это были не обитатели Эдема, а простые щеглы, синицы, зяблики, канарейки, галки и … вороны. Это они, разбуженные голосами и солнцем, шумно радовались, свистели, каркали и щелкали, точно в лесу ранним утром, точно на вольной воле.
«Ох, правду молвили, что Анна любит валяться на звериных шкурах, обожает комнатных дураков и птиц. Следует ли и мне показать ей, что я тоже люблю, хотя бы пернатых…» - подумала Елизавета и принялась расхаживать между клетками.
- Любишь птах? – обрадовалась императрица. – Держишь?
- Держу, - слава Богу, это была чистая правда, - попугая Абдурахмана и несколько канареек.
- А синиц? - Анна уставилась испытующе, - лесные птахи, говорю, не хуже. Я пришлю тебе парочку, да ещё в придачу щегла, четырёх зябликов и ученую ворону. Довольна ли?
- Благодарю, моя государыня, - поклонилась цесаревна.
- Абдурахман-то, должно быть, уже стар? Я могу уступить тебе одного серого попугая с красным хвостом и гребнем – Яшку! – она подвела цесаревну к клетке с означенным попугаем. – Он чётко произносит: дурак, Ивановна, неси кофе, а ухаживает за ним арапка девка Малашка. Арапку-дуру тоже уступаю тебе. А?
- Благодарю ваше величество за щедрость, - не посмела и на этот раз отказаться цесаревна.
Анна удовлетворённо кивнула неряшливой головой и ласково заговорила с питомцами, подкладывая им в кормушки семечки и орехи. Елизавета принялась делать то же самое, фальшиво восхищаясь птичками. Между тем, под ногами у неё вертелись комнатные собачки, пушистые коты тёрлись выгнутыми спинами о лодыжки. Две некрасивые курляндки явно высокого ранга, подносили на золотых тарелочках птичий корм. Лизета решила, что горбатенькая дама, должно быть, жена Бирона, но императрица не спешила представлять своих компаньонок. Ей очень хотелось похвастаться своим чертогом.
- Ну, как, нравится ли тебе у меня? – прогудела она, обращаясь к гостье. – Не скажешь, что опочивальня вдовы сирой?
- Чудесная опочивальня, - похвалила Елизавета, но вышло совсем неискренне.
- Ладно, если не врёшь, - протянув руку, грубо взяла её за плечо Анна и пригрозила, - бойся лишиться языка, девчонка! Знаю, что ты всем недовольна, гордячка и особенно тем, что ныне вознёсся над тобой плод от корня царя Иоанна Алексеевича, моего отца! Стало быит, терпи, дядюшки Котоуса семя! Теперь как я скажу, так тому и быть! Вишь ты, расселась в своей вотчине и на поклон ко мне приехать не соизволила? Отвечай, почему?
Вот и подошло время крутого разговора! Вот сейчас Анна накинется на неё, станет обвинять в смертных грехах, срамить и лаять. Щекам сделалось горячо. Слова еле слетали с губ провинившейся бедной родственницы.
- Я лежала с простудой, ваше величество, в горячке! – принялась униженно объясняться Елизавета. – Знаю, что очень виновата перед вашим величеством, однако прошу у вас снисходительного ко мне отношения. Это всё горе… горевала сильно по смерти дорогого Петруши…
- Скажет тоже! Горевала она! Так я тебе и поверила, про твою горячку! Где у тебя горячо, мне известно, вертихвостка! Я даже знаю, кто твой едок – Алёшка Шубин, он у тебя в штате состоит ездовым! Что ли не сыскалось никого лучше?
Сердце подскочило к самому горлу Елизаветы, и пошло биться в груди – точно молотом по наковальне. Отказаться? Или признать?
Совешенно неожиданно пришла помощь. Где-то в глубине спальни громко заплакал ребёнок. Подняв голову, цесаревна только сейчас и заметила рядом с ложем императрицы маленькую кроватку. Там орало и возилось дитя.
Рот государыни тотчас растянулся в улыбке.
- Карлушечка, ягодка ты моя, - нежно проворковала она.
Ребёнок заорал ещё громче.
- Бенигна! Где ты, тварь? – грозно взрычла Анна. – Чего стоишь?! Плачет!!!
Горбатая дама уже со всех ног неслась к кроватке, но сама Анна её передила, кажется, со всей ловкостью, на какую была способна. Она подняла голубой полог и взяла на руки беленького вопящего мальчишку в длинном ночном платьице. Лет примерно около двух.
- Чего с тебя взять-то, - грубо прикрикнула она на горбунью. – Цыц, не суетись, дура! Ты ничего не смыслишь в детях, какая ты мать? Одни слёзы…
Затем Анна поцелуями успокоила ребёнка, и он засмеялся.
- Агу, Карлушка! – царица подняла его под мышки, и он радостно забил ножками. – Ах ты, птенчик мой, душечка, как ты, почивал нынче, моя радость? Это Карлушечка, моя сладкая ягодка, - обернулась императрица к гостье. – Подойди к нам, Елизавета, да поцелуй красавчика моего. Скажи, хорош? Правда, он весь, целиком, в папахена своего? Ох ты, моя… Карлушка! Карлушечка! Котёночек!
Это был младший сын Бирона и Бенигны, и он, в самом деле, выглядел здоровым и красивым. Пухлый розовощёкий ангелочек с отцовскими светлыми глазами и локонами. Елизавета задорно улыбнулась ему, мекнула и показала козу. Малыш радостно взвизгнул и протянул ручки, которые девушка поцеловала.
«Отчего это сын Бирона и горбуньи спит в опочивальне царицы? Уж не Её ли это собственный ребёнок? Как Она любит его!» - мелькнуло в воспалённом мозгу цесаревны.
- Ангелок мой, ангелочек! – с большим чувством воркуя над ркбёнком, Анна посадила его себе на ладонь, будто на пухлую подушку и вдруг замахнулась на Бенигну кулаком:
- Ах ты, тварь! – вскричала она. - Да он весь у тебя обмочился! Гляди, гляди, полоротая ворона! Ты ровно ничего не смыслишь в ребятишках и не хочешь, ух, дрянь! Гляди, изобью, живого места не оставлю! Я не дам тебе обижать Карлушечку, я его люблю. У-у, миленький! – Она поцелуями успокоила ребёнка и протянула его Елизавете, уже молчащего, с пальцем во рту. – Поцелуй!
Карлушка пустил пузырь и снова засмеялся. Цесаревна взяла на руки это сопливое создание. Дитя было мокрое, но смеялось, суча ножками, и вдруг крепко ухватило свободно падающий на плечо локон Елизаветы и дёрнуло - больно. Карл был хорош и мил, но повадки его не полюбились цесаревне – весь в матушку! Или батюшку? Он опять выпустил из беззубого ротика пузырь и чмокнул Елизавету, угодив в губы. Девушка отвернулась от его рта и ручонок, но не посмела утереться.
Анна в это время, отдав ей дитя, со всего маху влепив Бенигне пощёчину, погнала её за чистыми пелёнками и новой рубашкой для Карлуши.
- Дитятку моему ты понравилась, - сказала она Елизавете. – Давай-ка крошечку моего ненаглядного назад. Не удивляйся, что он у меня спит, я ведь очень люблю детишек, а особенно Карла. Есть ещё старший сын Пётр и дочка Гедвига, но они сейчас в Измайлове. Петруше уже седьмой годик пошёл – жених, правда? Через восемь лет мы его женим. Тебе сколько будет тогда? Двадцать восемь? Кто знает? Однако не куксись! Не про тебя! Не про тебя! Нам есть, что обсудить, девушка, возможно и твоего нового жениха. Вот, вернётся Бенигна с бонной, и мы с тобой перейдём в мою уборную. На Фёклу фон Трейден, сестру Бенигны, я дитя не оставлю. Вот это Фёкла, знакомьтесь! - она указала толстым пальцем на молодую девицу, очень похожую на жену Бирона, но только без горба.
Девица Фёкла фон Трейден низко присела перед цесаревной.
«Карл, Пётр, Гедвига, - думала Елизавета, - Анна любит детей? Уж не напрасно ли я избавилась от плода своей тайной страсти? Анна поняла бы меня? Хотя, не стоит на сей счёт обольщаться. Анна приписывает этих детей другой … жене любовника. А я смогла бы?»
Когда вернулась Бенигна с бонной и двумя нянями-чухонками, императрица вручила им ребёнка:
- Ну, пошли в уборную, – сказала она Елизавете. - По дороге завернём к моим фрейлинам. Я думаю, что тебе стоит увидеть, как я держу дворских девок. Во! В кулаке! Я не то, что твоя матка Екатерина! Вот, видишь, - она сжала крупную руку в кулак. – А твоя мать хоть и была стерва, да больно добра, всё всем спускала, и у неё фрейлины оттого зело шалили! Знаю, которая перед кем задирала юбки, я бы прибила за такой срам и выдала бы за старика! Зато теперь у меня тишь, да гладь, да благодать божья! Мои девки сидят во фрейлинской, точно мыши. Нидят и не шелохнуться! Слышишь, какая тишина? Однако и это не порядок, пренебрежение обязанностями. Я люблю, чтобы они пряли и пели, а они не поют – ленятся, кобылы! Сейчас ты увидишь, как я их учу и воспитываю! Ну, идём же, идём! - Анна опять засучила рукава как деревенская баба, и махнула красной рукой, указывая дорогу Елизавете.