Нечаянные встречи

Сергей Ильичев
Хочу сразу предупредить, что это не документальное повествование и не нужно справляться по военным справочникам о номерах частей и фамилиях тех командиров, которые обозначены в моей повести. Их просто не было, точнее, именно с такими фамилиями и званиями не было. Были другие, а все мои герои, начиная с главного, вылеплены из обрывков фронтовых историй, где-то услышанных и в разное время мне поведанных. Они органично переплелись с рассказами моего отца, в прошлом военкома нашего небольшого районного центра. А потому прошу на меня не сетовать, да и не корить строго за фактологические погрешности, так как мои вольности более от любви и восторга перед судьбами удивительных женщин, достойно прошедших через трудности и потери той суровой войны.
Моя повесть о судьбе одной из них — лейтенанта и командира общевойсковой роты, что большая редкость, Надежды Федоровны Ростовой, дошедшей до Берлина, а начавшей свою войну санинструктором на Ржевском рубеже.
По просьбе своего отца, еще при его жизни, я придал этим военным историям некий литературно-художественный абрис, внес довольно смелые предположения и собственные пояснения, а что-то и просто домыслил, чтобы все получилось связанным и законченным. И получилось нечто, что показалось мне интересным и даже достойным для возможной публикации.
Итак, если вы еще не передумали, то начнем наше повествование.
Позвольте начать с одной общеизвестной истины о том, что наш народ никогда не знал всей правды об этой войне, довольствуясь лишь крупицами сообщений Совинформбюро.
Не знал и о том количестве жертв, что несли наши войска, отстаивая такой родной и близкий, нашенский, городок с названием Ржев. Частям Советской Армии, удерживающим Ржевский рубеж, удавалось тогда не только сдерживать атаки немецких частей, но и, предприняв контратаки, отбрасывать немецкие части назад, вновь освобождая советский город. Тогда наступало короткое затишье. Потом все повторялось и оставляли город уже мы.
Война на этом рубеже фронта, как известно, приобрела затяжной характер. Результаты атак составляли не более сотни отвоеванных друг у друга метров, а оценивались жизнями сотен бойцов с обеих сторон. Свидетельством тому был необычный, буро-красный цвет полноводных весенних рек, вобравших в себя кровь лежащих на полях и уже высвободившихся из-под снега мертвых бойцов...

Началась эта история в 1985 году в дни празднования 40-летнего юбилея Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 годов. Именно тогда во Ржев из Москвы на встречу ветеранов, воевавших на Ржевском плацдарме, приехала съемочная группа столичного телевидения, в числе которых был фронтовой кинооператор, а ныне один из ведущих телевизионных операторов Центрального телевидения Герман Шатров. Он привез на эту встречу им лично в 1941 году отснятую и сохранившуюся 35-миллиметровую черно-белую кинопленку с кадрами одного из боев того великого противостояния...
Присутствующая на той встрече ветеранов Надежда Федоровна Ростова вдруг увидела на экране себя, семнадцатилетнюю девушку и санинструктора, сидящую в яблоневом саду на траве, усыпанной опавшими яблоками, молодую, смеющуюся и счастливую.
Увидела она на экране и ротного капитана Вологдина, погибшего через несколько дней после того боя. И своих боевых товарищей, ставших ей братьями в круговерти той жуткой, испепеляющей все живое войны.
И сердечко ее нещадно забилось, словно сама душа вдруг встрепенулась и устремилась туда, к ним, павшим, но оставшимся вечно молодыми на этой самой кинопленке.
И слезы, которые, казалось бы, ею уже давно все выплаканы, вдруг вновь обозначили себя, да так обильно, что Ростова невольно достала платок.
Это и увидел уже седой Герман Шатров. Он дал какие-то распоряжения своему ассистенту, и вот одна из камер берет в фокус саму Ростову.
Когда в зале зажегся свет, ведущий вечера-встречи и Герман Шатров вышли к микрофону, установленному на сцене.
— Товарищи, — торжественно начал ведущий. — Разрешите представить вам автора этих кадров — фронтового кинооператора Германа Владимировича Шатрова.
Раздались аплодисменты, во время которых Шатров, неожиданно для ведущего, так как вечер-встреча транслировался прямо в эфир, вдруг стал спускаться со сцены.
Ростова и сама уже поняла, кто именно снимал эти кадры, но она никак не ожидала увидеть сегодня самого Германа, живого и такого родного, единственного из оставшихся в живых... И уже идущего в ее сторону.
Шатров подошел к тому ряду, где сидела Ростова, и во всеуслышание объявил.
— Дорогие наши ветераны, наши победители... Мне довелось быть среди тех, кто уже никогда не вернется домой, кто отдал свои жизни за нашу с вами Победу, чьи образы сохранила эта старая кинопленка. Прошло много лет. Я не думал, не надеялся, что увижу кого-либо из них в живых...
В это время молодой телеоператор делает наезд на заплаканное лицо Надежды Федоровны, чтобы все могли увидеть удивительное и красивое лицо нашей героини.
— Мне это снится, — продолжал Шатров, — или я действительно вижу вас, нашего ангела-хранителя — санинструктора Наденьку Ростову?.. Такую же молодую и красивую, словно сошедшую с экрана...
От такой неожиданности Надежда Федоровна смутилась и даже закрыла лицо руками.
Какой-то молодой человек уже подает ей букет алых гвоздик, а весь зал встает, взрываясь аплодисментами.

После торжественной части вечера-встречи был праздничный концерт, после которого Ростова и Шатров зашли в привокзальное кафе и какое-то время до отъезда Надежды Федоровны вспоминали о былых днях. На столике перед ними стояла тарелка с традиционными эклерами, ваза с фруктами, креманки с мороженым и бутылка полусладкого шампанского.
— Герман, — говорила, обращаясь к нему, Надежда Федоровна. — Ты всегда был и по сию пору остаешься очарованным романтиком. Ты думаешь, что я не догадывалась, кто каждое утром клал полевые цветы на мою подушку?
— Это хорошо, что ты все помнишь. Знаешь, Надежда, я ведь много лет снимал самых разных людей: от генералов и маршалов до простых рядовых, в том числе и женщин... Но никто из них не сумел... не смог... Даже не знаю, как тебе это сказать... Ты не забронзовела... понимаешь! Такое впечатление, что мы с тобой даже не расставались...
— Оставь это... Да и лицо мое все испещрено тревогами и волнениями... А что касается состояния — тут ты, пожалуй, что и прав. Но в этом нет вины наших ветеранов. Те подачки, что им дают, как, например, право купить что-то из обихода, но вне очереди, вызывают у народа лишь озлобление. Да я и не видела ни разу, чтобы кто-то из нас шел покупать тот же батон колбасы вне очереди. Бронзовеют, как ты говоришь, те, которые всю войну просидели в штабах или в глубоком тылу, всякие армейские снабженцы, не испытавшие страха и боли войны, не ощутившие на своей шкуре ее потерь. Это они, по сути, не имеющие даже боевых наград, выступают сегодня на встречах со школьниками и на экранах телевизоров. И врут, врут про то, что не ведали, не испытали, без зазрения совести или от старческого склероза, иногда выдавая чужие подвиги за свои. Именно они требуют себе почестей и внимания. А простые труженики той войны благодарны судьбе за то, что остались живы, а нашей партии и родному правительству они искренне благодарны за теплую и сухую комнатушку, которую получили, потому как помнят окопы, холод и вшей той войны. Так что все познается лишь в сравнении.
— Тут, Надежда, я с тобой полностью согласен...
— И еще два слова хочу тебя сказать, Герман... Те, кто выжили и те, кто остались на поле боя той войны, очень хорошо знали, за что именно они отдавали свои жизни. Они погибли за своих любимых и родных, за своих детей, за свои дома... Вот кого и что мы защищали... А уже потом... Родину и Сталина... Сначала мы поднимались в бой... за своих любимых.
— Знаешь, я бы очень хотел записать все, что ты сейчас сказала, на пленку...
— Не стоит, да и о чем, собственно, мне рассказывать... Вы люди творческие... Это у вас богатое воображение... Да что такого героического я тогда совершила? Мне так думается, что истинный героизм лежит как раз в обыденности самой жизни. Суметь быть и остаться человеком, чтобы вокруг тебя ни происходило, — это и есть настоящий подвиг!
— Ты, Надежда, все-таки не спеши с отказом... Подумай! Мы приедем и снимем... Сохраним твои слова на пленке... Мне думается, что придет время, появятся новые люди, которые захотят узнать другую правду. И попытаться понять то, о чем ты мне сегодня рассказала... Ведь это такая редкость... ты в военной гимнастерке, среди раненых бойцов и ты же здесь, в студии, через тридцать лет и все такая же молодая и жизнеутверждающая...
— Я подумаю о твоем предложении, Герман, но ничего не могу обещать...
— В любом случае не прощаемся... Давай я тебя провожу...
Через три недели Герман действительно позвонил и сообщил, что съемку фильма с ее участием руководство Центрального телевидения утвердило. Вслед полетели письма с объяснениями значимости создаваемого фильма в райком партии, звонки в исполком, горком комсомола и иные учреждения и организации, кои должны были обеспечить съемочную группу всем необходимым.
Ростова, правда, поначалу стала отнекиваться, но потом согласилась. Хотя и корила себя впоследствии. Уж больно много суматохи и толчеи принесла с собой эта съемочная группа в ее размеренную жизнь.
Для первого съемочного дня были приглашены местные школьники-следопыты. Их вопросы и ее ответы, по мнению режиссера фильма, могли бы помочь Ростовой вновь пройтись по зарубкам своей памяти и вспомнить о днях той суровой войны.
Надежда Федоровна ждала телевизионщиков, почитай, с раннего утра...

Замечу, что привычка чуткого и короткого сна осталась у нее еще с войны. После Победы врачи прописали ей килограммы успокоительных таблеток. Однако же Ростова, как медсестра, прошедшая войну, а затем много лет работавшая сначала санитаркой, а в последние годы нянечкой в районной больнице, таблетки не признавала.
В деревне, где она родилась, жила женщина-травница. Они были знакомы еще до войны. И если возникала какая-либо лихоманка, то бабушка везла внучку Надежду к ней в деревню. На чистый воздух, покой и настои из этих самых трав. И после войны, пока та женщина была жива, Надежда приезжала к ней.
Кстати, санитаркой после войны она работала потому, что не имела высшего образования. В те время не столько высшее образование, как наличие партбилета было пропуском должностного роста, но у Надежды Федоровны не было ни того ни другого. А в районной больнице, куда она пришла работать после демобилизации, ей, как простой санитарке, уже ничего не предлагали.
Однако же вернемся к Ростовой.
В ожидании съемочной группы Надежда Федоровна сидела у распахнутого окна, изредка бросая взгляд на двор, наблюдая за тем, как под лучами теплого весеннего солнца нежились соседки на лавочках, дети в песочнице, воробьи в лужицах.
Те, что были постарше, пускали самодельные кораблики с парусами, а затем бежали вслед за ними, наблюдая за тем, как они преодолевают мусорные заторы, борются с периодически набегающей бортовой волной, образовывающейся от пролетающих мимо машин, и как их, в конце концов, выбрасывает-таки на металлические решетки канализационных люков...
Телевизионщики приехали с опозданием. Вслед за ними появились и местные следопыты.
Благообразная седая женщина в чистом и опрятном домашнем платье встретила ватагу гостей сидя. Когда школьники по приглашению хозяйки чинно расселись вокруг стола, то выглядели этакими цыплятами, беспрерывно вращающими своими любопытными головками под надзором заботливой, но строгой наседки. Какое-то время, пока гости осматривались, в комнате стояла тишина.
Стены в комнате ветерана войны были аскетически чистыми. Ни тебе семейных фотографий, ни почетных грамот, ни копий живописных полотен, ни модных ныне икон...
Железная кровать да круглый стол под абажуром, несколько стульев с гнутыми спинками, чуть промятый, очевидно уставший диван, сервант со скромной стеклянной посудой и неказистый отечественный холодильник тех времен, что ей как ветерану войны выдали по какой-то льготе. Зато все оставшееся место комнаты заполняли собой полки с книгами.
И тогда, нарушив тишину, одна из девушек, предварительно оглянувшись на товарищей, встала, назвалась Таней Агаповой и задала первый вопрос.
— Надежда Федоровна, скажите, пожалуйста, а вы любили когда-нибудь?
— Любила ли я? — переспросила Ростова, вглядываясь в лицо школьницы.
В это время фотограф из местной многотиражки, приехавший со школьниками, сделал первый снимок.
И Надежда невольно прикрыла лицо от яркой фотовспышки.
— Ну да, в юности, до войны... А может быть, и во время... — вновь раздался голос той девушки.
— Или ваше поколение вообще не способно было любить ничего, кроме Родины? — неожиданно вступил в начавшийся диалог сидевший рядом с ней юноша. — Вы же, насколько я знаю, все были, как Павел Корчагин, убежденными коммунистами.
— Кстати сказать, чтобы уж вы знали, — в коммунистической партии я никогда не состояла... — начала Надежда Федоровна. — Не по убеждениям... нет. Может быть, мы еще об этом когда-нибудь и поговорим. Но для начала мне хотелось бы спросить, как вас зовут, юноша?
— Александр Лаврухин!
— Доброе имя... Ну так вот, Сашенька... Если бы в мире не было любви... — говорит Ростова, и неожиданно для них суровый ветеран вдруг улыбается, — тогда смело можно было бы утверждать, что лично вас, например, аист в клюве принес. Или... сознавайтесь же, не иначе как вас в капусте нашли?
По лицам школьников проскользнула улыбка.
Вошла режиссер. Бросила быстрый взгляд на то, как разместились участники съемки.
Пока школьники знакомились с хозяйкой и привыкали к обстановке, Герман Шатров и его ассистенты установили громоздкие осветительные приборы.
— Надежда Федоровна, а почему ордена не надели? — вдруг спросила у Ростовой женщина-режиссер.
— Я-то, старая, думала, что я вам нужна, а вам, оказывается, мой мундир нужен...
По лицам школьников прошла еще одна, но уже понимающая улыбка.
— Родина должна знать своих героев... — сказала как отрезала женщина-режиссер Агаджанова. — Если не хотите парадный мундир надевать, то хотя бы ордена на платье прикрепите...
Наград у Ростовой оказалась всего три: орден Красной Звезды, медали «За отвагу» и «За взятие Берлина».
Скрепленные на одной колодке, они пошли гулять по рукам школьников. Остальные, послевоенные и юбилейные, она принципиально не носила. Да и эти практически никогда не надевала.

Ростова смотрела сейчас на подростков, разглядывающих ее награды, и думала, как же все они похожи на тех мальчиков и девочек, что учились вместе с ней в одном из классов средней школы нашего небольшого районного центра. Они, вероятно, также убегают с уроков, курят за спортивным залом вдали от окон учительской комнаты, а мальчишки... Мальчишки все так же гоняют мяч и устраивают толкотню в раздевалках только для того, чтобы лишний раз коснуться той, по которой тайно вздыхали. И не дай Бог повторить им ее судьбу...

— Камера готова? — раздался командный голос женщины-режиссера.
Герман Шатров утвердительно кивнул головой, внимательно наблюдая за нашей героиней.
— Тишина! Мотор! Начали!
— Надежда Федоровна, вы так и не ответили на мой вопрос... — вновь напомнила о себе девушка.
И в наступившей тишине зазвучал голос Ростовой.
— Пожалуй, что я могу рассказать вам о том, как мы жили и любили. И не только Родину. Начну с того, что расскажу о том, что я действительно очень любила и люблю, — о своей жизни. Планов было столько, что очень хотелось все успеть. Если я вам скажу, что всю ночь не спала, волнуясь перед вступлением в комсомол, то вы, наверное, просто мне не поверите, что этого можно было так искренне желать, так искренне к этому стремиться... Правда, накануне, на школьном диспуте, я сказала, как учила меня бабушка, что предназначение женщины состоит в том, чтобы стать матерью, родить, сохранить и воспитать ребенка, а лучше нескольких... И это тогда, когда все мои подружки хотели быть ударницами труда, летчицами и ворошиловскими стрелками...
— И чем же закончился этот диспут? — полюбопытствовал еще один юноша, назвавшийся Димой Карпенко.
— Не дали мне тогда рекомендации для вступления в комсомол...
Дмитрий невольно улыбнулся.
— Вы вот сейчас этому улыбаетесь, молодой человек, а тогда это было очень даже серьезным упущением в работе нашей первичной комсомольской ячейки. И моему соседу по парте Николаю Ласточкину, который был в меня тайно влюблен, дали поручение, чтобы он взял надо мной шефство... Он и взял меня на буксир...
— И чем же все закончилось? — поинтересовался в свою очередь фотокорреспондент районной газеты, при встрече представившийся как Константин Рынков.
— Если честно, то мне тогда было уже не до комсомола, потому что я влюбилась...
Все, включая фотокорреспондента и даже женщину-режиссера Агажданову, невольно улыбнулись.
— Нет, не в своего соседа по парте, — продолжала Ростова. — А началось все с того, что в наш город весной 1940 года с финской войны вернулся старшина и орденоносец Георгий Степанович Большаков. И наша нечаянная встреча с ним в школе очень многое изменила тогда в моей жизни...

Тут Ростова задумалась, очевидно, вспоминая эти годы и эту встречу. Давай также и мы вслед за ней представим себе ту благоухающую весну 1940 года и все то, что предшествовало первой встрече еще школьницы Надежды Ростовой со старшиной Большаковым. Благо, что это было хорошо известно моему отцу...
...Старшина Большаков, приехав в родной город после демобилизации по ранению, направился первым делом в распоряжение военкома. Полковник Русаков, как я вам уже сказал, мой отец, в прошлом царский офицер, перешедший в годы Гражданской войны служить в Красную армию, увидев вошедшего в кабинет старшину, встал и вышел из-за стола.
— Здравствуй, герой. Долго же ты до нас добирался... Орден твой уже совсем запылился...
— В госпитале пришлось долго проваляться.
— Жив и слава Богу! А теперь слушай меня, старшина! — и полковник, открыв сейф, взял в руки коробочку с его орденом. — По поручению Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик... старшине Большакову Георгию Степановичу за проявленное мужество и спасение командира полка вручается боевой орден Красной Звезды... Так что прими, старшина, эту награду от меня. Потому как, пока ты в госпитале лежал, финская война закончилась...
— Тогда разрешите по-фронтовому, товарищ полковник.
— По-фронтовому и отметим. Непременно по-фронтовому, — согласно произнес военком и сам же достал из шкафа непочатую бутылку водки.
Большаков в свою очередь вытащил из вещмешка свой фронтовой котелок и банку тушенки.
Полковник вылил в его котелок всю бутылку, а старшина опустил в него свою «звездочку», а потом, как старшего по званию, попросил первым пригубить военкома.
Перед тем как сделать свой глоток, полковник сказал:
— За тебя, старшина!
А потом они передавали тот котелок друг другу, говоря искренние и добрые слова, чествуя живых и отдавая дань памяти погибшим.
— Смотрю я на тебя, старшина, и чувствую, что что-то не так, что тяготит тебя что-то? Ну, рассказывай все как на духу...
— Да вы, поди, товарищ полковник, и сами знаете, какой ценой нам эта победа далась... — начал Большаков. — Сколько своих боевых товарищей в тех снегах только я оставил, одному Богу известно...
— Наслышан...
— Я ведь и полковую школу окончил, и до старшинского звания дослужился... — продолжал старшина. — А потому на всю жизнь запомнил то, что Красная армия будет только побеждать...
— Не мне тебе, старшина, рассказывать о том, почему мы вступили в войну с финнами, что советско-финская граница на Карельском перешейке проходила всего в 32 километрах от Ленинграда, а этот город, по докладу товарища Сталина, поставляет более 30% всей нашей оборонной промышленности. Но от себя добавлю, что от его целостности и сохранности во многом зависит судьба нашей страны.
— Что же тут непонятного, коль скоро переговоры мирные с Финляндией не привели к результатам. Но вот не поторопилось ли наше правительство, наша партия, что объявила войну в конце ноября, ведая о суровости наших зим, о естественных трудностях, что возникнут с продвижением техники...
— Думаю, что нет... не поторопилось, — отвечал полковник, подойдя к висевшей на стене карте. — И зависело это не от наших желаний и возможностей, а лишь потому, что на Западе резко изменилась политическая ситуация...
— Тут я с вами согласен, товарищ военный комиссар, — произнес старшина. — Мне непонятно другое, почему же тогда чуть ли не парадным шагом переступили мы эту финскую границу и еще не начавшуюся войну поклялись закончить в течение двух недель...
— А вот этого-то я и сам, старшина, до сих пор не понимаю. Казалось, что наши штабные начальники напрочь забыли свою же историю. Да мы же эту заколдованную Финляндию уже в пятый раз воюем. Петр 21 год ее воевывал, пытаясь отбить Финляндию у Швеции. Его дочь Елизавета Петровна еще два года вела войну за расширение влияния России в Финляндии, но Гельсингфорс так и остался в иноземных руках. Насколько я помню, и Екатерина практически ничего особенного в этих войнах не добилась... И лишь Александр I сумел завоевать-таки Финляндию, отвоевав все области... А теперь все по новому кругу...
— Понятно, что после трех месяцев боев финны порядком выдохлись и, потеряв более 20 тысяч убитыми и пропавшими без вести, практически сами попросили мира. И война на этом закончилась. Но какой ценой для нас?
— Вот об этом, старшина, давай лучше не будем... Кстати, ты сам-то на каком направлении наступал?
— Мы шли севернее Ладожского озера. Перед нами поставили задачу создания плацдарма для последующего возможного прорыва наших войск в тыл линии Маннергейма... — говорил Большаков уже сам, подойдя к карте на стене.
— Насколько я помню, этот участок границы у финнов основательно укреплен не был...
— Все верно, товарищ полковник. Зато они умело повели против нас настоящую партизанскую войну. Местность там лесисто-болотистая, грунтовые дороги узкие, что практически не давало возможности использовать нашу боевую технику... В результате большей частью мы шли пешими, да по глубокому, рыхлому и вязкому снегу...
Мой отец внимательно слушал старшину Большакова, и ему даже казалось, что он сам вместе со старшиной находится в том лесу... По крайней мере, имея опыт боев, он буквально видел то, о чем говорил ему старшина. Видел и то, как войсковая часть, остановившаяся на ночь, грелась у костров. В отсвете тех костров хорошо можно было рассмотреть боевую технику, отдыхающих солдат и командирские палатки. Увидел, вслед за этим, как из леса стремительно, на лыжах, заскользили по снегу финские воины в белых маскхалатах и из автоматического оружия практически в упор стали расстреливать палатки с комсоставом и наших солдат, сидящих у костра.
Как понял отец, дивизия та, состоявшая в основном из необстрелянных новобранцев, растянулась тогда на несколько километров, а это давало возможность финнам небольшими отрядами стремительно рассекать наши боевые линии, словно масло. И косить... косить все живое из автоматического оружия...
Пока сообразишь, с какой стороны оборону держать, а их уже и след простыл...
В этот момент, также неожиданно, появляется вторая линия лыжников. Они на ходу забрасывают наши танки бутылками с зажигательной смесью, отчего боевые машины вспыхивали, как факелы...
Старшина продолжал свой рассказ.
— Чтобы не положить в этих лесах всю живую силу, моему взводу разведчиков было дано задание выйти вперед, чтобы обеспечить сохранность полка...
Тут Большаков сделал паузу и закурил. А потом продолжил свой рассказ.
— Как цыплят, перестреляли они наш взвод. На деревьях снайперов своих рассадили, а те щелкали нас играючи. Вот это и будет истинная правда. Когда я один из всего взвода в живых остался, то смастерил из сушняка легкие сани и установил на них пулемет. Попрощался с убитыми товарищами, прикрыв их тела лапником, и, подманив оставшимся сухарем бродившего по лесу коня, потом на этих санях начал искать свой полк.
В один из дней я набрел на оставленный дивизионный госпиталь. Увидел сгоревшие машины и палатки для раненых. Увидел мертвых и обезображенных советских солдат, в упор расстрелянных врачей и девушек-санитарок. И пошел по следу этих нелюдей. Ближе к вечеру настиг-таки я четверку солдат противника в белых маскхалатах. Они отдыхали и что-то себе варили. Им и в голову не могло прийти, что у них в тылу, да на санях может оказаться советский красноармеец. Не доезжая до них метров тридцать, вспомнив, как это делали в Гражданскую войну наши отцы, развернул я свои сани, а потом и полоснул по ним из пулемета. Когда положил я одной очередью всех финнов и подъехал ближе, то увидел куль, который они, очевидно, тащили. Развернул, а в нем лежит наш молодой комполка, раненый и без сознания. Переложил я тогда майора на свои сани, прикрыл сверху тулупчиком убитого финна, и снова поехал искать своих уже вдвоем...
Утром следующего дня наткнулись мы на брошенную в снегу боевую технику. Пригляделся, а в березовом лесу солдатики наши за деревьями затаились.
И кричу я тем солдатикам:
— Родные, не стреляйте, свои мы, свои...
Кричу, а в ответ тишина.
Тут и майор открыл глаза...
Подъехали мы поближе... А в том березовом лесу, поверишь ли, почти весь полк в одних шинельках, в лютый мороз, выполняя чей-то приказ, просто замерз ночью на своих позициях. Гляжу я на них: молодых и красивых, что по воли злого волшебника теперь словно заснули навечно в этих лесах, а слезы сами по щекам текут и тут же застывают.
И вдруг слышу голос спасенного мною майора.
— Они выполняли приказ, старшина. И жизни свои за Родину положили...
И спросил я тогда у командира полка:
— Где вы тут, товарищ майор, в финских-то лесах, нашу родину узрели? Да если бы даже и своя земля... Но не в сорокаградусный же мороз бойцов в одних шинельках в лесу на ночь оставлять... Это чтобы столько молодых жизней положить из одного лишь ретивого желания угодить кому-то, да приказ вышестоящего начальства любой ценой выполнить... Простите, товарищ майор, но тогда это уже просто преступление... Перед своим же народом, да и перед всем человечеством преступление.
А он мне отвечает:
— Выслушай меня, старшина, внимательно и запомни. Нам нужна эта земля... Понимаешь. Позарез нужна. Любой ценой. Не мы тут намертво станем, так финны ее немцам или еще кому отдадут под военные базы. А нам нужен полный контроль над Финским заливом, чтобы исключить саму возможность блокирования в этом заливе советского Балтийского флота в случае возможной войны...
Тут военком прервал воспоминания старшины своим замечанием:
— Но ведь по уму и его понять можно... Он тоже выполнял приказ и знал нечто, что в тот момент не мог знать ты.
— Оно, может быть, вы и правильно все говорите, товарищ полковник. Но спасенному мною майору я тогда ответил так: «Когда вы, товарищ майор, даст Бог, генералом станете, а вы им обязательно станете, очень вас прошу, вы, прежде чем приказы-то свои отдавать начнете, вспоминайте иногда этих вот солдатиков, кои свои жизни сегодня ни за грош положили...» Ничего на это майор мне тогда не ответил. А вскоре мы увидели немногих уцелевших наших солдат. Направил я своего коня в их сторону, но и сто метров не проехал, как под моими санями раздался взрыв. Уже потом я узнал, что майора даже не зацепило. А меня три месяца в госпитале латали и штопали...
— А ты, старшина, этого майора, комполка-то своего, после госпиталя видел? — поинтересовался военком.
— Нет, видно, разошлись наши пути-дорожки.
— Однако же к награде это он тебя, как я понимаю, лично представил...
— Дай Бог тогда ему здоровья, — произнес старшина Большаков. — Знаю, что он теперь герой... В газете «Правда» фотографию видел, как товарищ Сталин с ним лично беседует. Мы ведь тогда не знали, что дивизия наша попала в окружение по той лишь причине, что ее командир, полковой комиссар и начальник штаба подло сбежали, бросив солдат на произвол судьбы, обрекая всех на верную гибель в этих финских лесах... А они все ждали хоть какого-то приказа, не смея ни отступить, ни продвинуться вперед... Так намертво и застыли, словно тот герой из детского рассказа, что был кем-то поставлен и забыт на своем посту... А вот спасенный мною майор, даже будучи раненым, вывел-таки оставшихся в живых из окружения, спасая уже в свою очередь несколько сотен раненых и обмороженных наших бойцов... За что и был удостоен звания Героя Советского Союза...
— Да!.. — согласно молвил военком. — Вот ведь как на войне бывает. Ну что же, старшина, отдыхай теперь, залечивай раны... Ты ведь женат, если я не ошибаюсь.
— Был женат, да весь вышел, — ответил ему Большаков.
— Что так?
— Чтобы уж вы все знали, я ведь перед самой финской женился. Клава буфетчицей в Доме культуры работала. Она мне и сынка родила, Олегом назвал. И вот пока я там, в снегах, утопал, о них думая, жена моя куда-то сгинула.
Старшина продолжал говорить, а подполковник встал и из служебного шкафа достал еще одну бутылку водки и сверток с колбасой.
— Я же с вокзала первым делом домой, к ней и к сыну... — говорит ему Большаков. — А на двери замок висит... Соседи сказывают, что отбыла она с баянистом... в общем, как бы на заработки в южные края... Уже месяца три назад. А сынишку нашего, значит, здесь кому-то, словно бездомного кутенка, подбросила... Еще с неделю мыкался я по городу, все искал своего Олежку, пока люди добрые не подсказали мне один адресок...
Нашел-таки старшина тот дом.
И шел по коридорам барака, ловя тусклые, часто болезненные и одновременно встревоженные взгляды хозяев коммунальных комнат.
Шел в поисках того, кто был сейчас важнее, чем он сам, шел в поисках своего сына, что был сброшен родной матерью, словно балласт, в чьи-то чужие и заведомо холодные руки, оставленный без материнской любви и лишенный отцовской ласки...
Он поочередно открывал двери в жилые комнаты, быстрым, цепким взглядом разведчика выхватывал сущное и, видя, что в очередной раз ошибся, молча закрывал эти чужие, если не сказать враждебные ему двери, знавшие некую тайну, касающуюся его лично, и теперь покрывающие то зло, что исподволь и давно уже жило в этом доме.

В угловой комнате, уже почти потеряв надежду, Большаков увидел подвыпившую компанию мужчин и женщин, сидящих за накрытым столом. Сам круглый стол ломился от съестного. Бутылки с напитками еще стояли на столе, но большая часть уже лежала под столом и стояла в углах комнаты.
И вдруг услышал голос, обращенный к нему:
— Тебе кого, служивый? Или что потерял?..
Большаков обернулся. Перед ним стояла молодая женщина с размалеванными губами и ярко одетая.
— Не тебя ли Анфисой кличут? — спросил ее старшина.
— Ну я Анфиса? Тебе что за дело?
— Сына своего ищу... Олега! Говорят, что Клава у тебя его оставила.
По тому, как Анфиса стрельнула глазами в угловую каморку, используемую в домах как кладовку, в которой даже форточки не было, старшина понял, что на этот раз не ошибся...
— Ничего она у меня не оставляла... — начала хозяйка.
Однако Большаков, уже будучи в комнате, направился к той каморке.
— Это что же такое делается... Мужики, вы посмотрите, что же он себе позволяет... — запричитала Анфиса, обращаясь к сидевшим за столом крепким мужикам.
Двое из мужиков встали было из-за стола, но под взглядом старшины застыли на месте.
Большаков уже открыл дверь каморки и в лучах комнатного света увидел фигуру сына с огромными напуганными глазами. На полу стояла плошка с водой и лежал кусок хлеба.
Большаков бросил взгляд на Анфису...
— Что смотришь? — мгновенно взревела та, словно волчица. — Клавка твоя всего пять рублей на него оставила... Сказала, что уедет на неделю... Скажи спасибо, что я вообще его еще кормлю...
— И поэтому его по вагонам за собой таскаешь? Подаяние собирать заставляешь?
Мужики, увидев худенького ребенка, почли за лучшее не вступаться в этот спор.
И вдруг раздался голос мальчика:
— Большаков, ты пришел за мной?
— Да, сынок! — сдерживая слезы, ответил старшина.
— А где мама?
— Мама скоро приедет. Теперь мы будем ее ждать вместе...
И тут мальчик, протянув руки вперед, сделал шаг к Большакову. Прижав к себе ребенка, старшина собрался было выйти из комнаты Анфисы, но та своей грудью загородила дверной проем.
— Без согласия матери не отдам... Я свои права знаю, сейчас милицию вызову... Они не посмотрят на то, что ты...
— Анфиса, не гневи Бога... — строго произнес один из ее гостей. — Отдай отцу пацана.
В это время в комнату заглянула любопытная соседка.
— Анфиса, это ты гуляешь, что ль? ... А то шуму-то, шуму сколько...
— Советская женщина имеет право на отдых... — начала свой ответ хозяйка комнаты.
— Змея ты подколодная, но только не советская женщина... — произнес Большаков.
Анфиса так и замерла.
Сидящие за столом мужики, скрывая улыбки, уткнулись в тарелки с закуской.
Старшина с сыном на руках вновь шел по уже знакомому коридору, заполненному вышедшими из комнат удивленными и растревоженными соседями...

Военком стоял у открытой форточки, потому как от грустной истории, что поведал ему старшина, он даже закурил.
— Что же теперь с мальчишкой на руках делать-то станешь? — спросил военком у Большакова. — Как один будешь воспитывать?
— К маме в деревню его отвезу. Даст Бог, она подкормит, у нее какое-то время и поживет...
— Добро! И еще, пока ты не ушел. Есть у меня до тебя одно ответственное поручение... Нужно тебе, старшина, в школе на майские праздники... перед выпускниками выступить...
— Это не по моей линии... Вот если бы их в лес сводить... Я ведь с детства охотой занимался...
— Расскажешь им, как на финской в разведке воевал... Да на вопросы ответишь. Только ты всю правду свою им, пожалуйста, не рассказывай...
— Разрешите идти, товарищ полковник.
— Иди, герой. И знай, если тебе вдруг какая-то помощь понадобится, всегда можешь рассчитывать на меня...
Старшина Большаков вышел, а военный комиссар какое-то время в задумчивости стоял у окна...

Внезапно в квартире Ростовой погасла лампа под абажуром. Погасли и осветительные приборы.
— Стоп! — раздался голос женщины-режиссера.
Проверили электрические пробки. Но света, как оказалось, не было во всем ветхом доме.
Женщина-режиссер отпустила школьников делать уроки, договорившись, что они придут еще и завтра.

И теперь режиссер Агаджанова сидела за столом напротив Надежды Ростовой и все никак не могла взять в толк, как же можно всю свою жизнь прожить в этой клетушке, да еще и на те гроши, что платят больничным сестрам и нянечкам.
«Ну, хорошо, — думала она, — получила Ростова эту восстановленную после войны комнатку. Но столько лет прошло. Неоднократно партия и правительство уделяли этому вопросу особое внимание. И ветераны-фронтовики получают новые благоустроенные квартиры. А тут дремучий аскетизм и лишь книги по всем углам».
Но говорить об этом с ветераном войны не стала, а сказала следующее:
— Надежда Федоровна, как бы вам это сказать. Я понимаю, что старшина этот хорошим был и человеком, и солдатом... Но мы снимаем фильм не о нем. Вы наша главная героиня. Так что если можно, то завтра больше о себе.
— Я понимаю, о чем вы меня просите, — произнесла в ответ Ростова. — Но те школьники, по сути еще дети, должны были понять, что мой, да и любой выбор определялся не внешними характеристиками, орденами или чинами человека, а наличием в нем любящей души, жертвенного сердца и способности к милосердию. Именно это и должны искать будущие матери и жены...
— Хорошо, не стану с вами спорить. Отдыхайте, а завтра мы продолжим съемку.

После того как съемочная группа ушла, Надежда попыталась навести в комнате порядок, перешагивая через оставленные осветительные приборы и провода, а затем прилегла.
Оно и понятно: волнение от вновь пережитого и уже подзабытого заставило сегодня чаще биться ее сердце. Да так сильно, что впервые вопреки своему же жизненному правилу она медленно поднялась и приняла успокоительное лекарство.

Утром школьники снова были в ее комнате. И вновь уже знакомая ей девушка по имени Таня спросила:
— Выходит, что вы со старшиной Большаковым в нашей школе познакомились...
— Все верно... Это было именно в вашей теперь школе, когда он пришел к нам в класс на праздник Первомая... — ответила Надежда Федоровна и снова погрузила школьников в воспоминания тех дней.

...Директор школы, пожилая женщина со значком о высшем образовании на лацкане пиджака, вошла в класс, а вслед за ней и чуть ли не боком, даже стесняясь, вошел тот самый старшина-орденоносец Большаков.
Школьники поднялись, приветствуя входящих.
— Дети, сегодня у нас в гостях, — начала представлять героя Финской войны директор, — орденоносец старшина Георгий Степанович Большаков. — Сказала и сама же первая зааплодировала, увлекая за собой и школьников. — Он вернулся в наш город после ранения и сегодня любезно согласился встретиться с нами и ответить на ваши вопросы. Ну, кто же у нас здесь самый смелый?
Староста и постоянная палочка-выручалочка всего класса, отличник, спортсмен и, по убеждению директора, надежда и опора всей школы Николай Ласточкин встал из-за парты, чтобы задать свой вопрос.
— Не могли бы вы рассказать нам о соотношении сил Красной армии и финских войск, включая сравнительные данные по количеству основных видов вооружения?
Возможно, что на какое-то мгновение Большаков, услышав вопрос, даже потерял дар речи, но степенно начал-таки свой ответ.
— Точными данными, мы, конечно же, не располагали, но могу сказать, что в ходе боевой операции принимало участие свыше 400 тысяч солдат Красной армии, вооруженных преимущественно винтовками и ручными пулеметами...

Отвечая на поставленный вопрос, старшина Большаков еще не заметил, что сидевшая в третьем ряду школьница, а это была Надежда Ростова, с восхищением смотрела на героя войны... Не иначе как весь мир в одно мгновение ока сконцентрировался сегодня перед нею на старшине Большакове.
Возможно, что в ее сердце отозвалась одна из нежных струн еще неосознанного чувства, называемого любовь. Поверьте, такое возникает порой от первого взгляда, когда крохотная искорка способна возжечь костер большой и чистой любви.
Мне даже думается, что чисто по-женски она уже поняла, почувствовала, что этому старшине нужна чья-то поддержка и даже помощь... Тогда выходило, что ее поступками руководила уже не любовь в нашем ее современном понимании, а больше чувство сострадания... и даже жертвенности.

Правда, сама Ростова в это время не слышала ни вопросов своих школьных товарищей, ни ответов самого старшины...
— И что же конкретно Советский Союз приобрел в ходе этой наступательной операции? — поинтересовался еще один ученик.
Для того чтобы ответить на этот вопрос, старшине пришлось подойти к карте. Он говорил и показывал.
— Что мы приобрели в ходе этих военных действий? Для начала на значительное расстояние отодвинули границу от Ленинграда, взяв под свой контроль Ладожское озеро, и обезопасили Мурманск... А главное — получили опыт ведения войны в зимнее время, опыт прорыва долговременных укреплений, какой являлась линия Маннергейма и еще, что важно, опыт борьбы с противником, применяющим тактику партизанской войны...
— Типа отряда партизан Дениса Давыдова в ходе войны 1812 года? — вновь раздался вопрос Николая Ласточкина.
— Ты прав! Но в этой войне добавилось еще автоматическое оружие, которое, помноженное на эффект неожиданности, давало результат, при котором противная сторона несла большие потери...

Были заданы и другие вопросы, от ответов на которые старшина взмок так, будто был на марш-броске с полной боевой выкладкой.
Спасла положение директор. Она предложила всем вместе сфотографироваться. Но сначала рассаживались. Мальчики галантно уступали место девочкам, а в результате уступок и взаимных пересадок рядом со старшиной Большаковым нечаянно оказалась Надежда Ростова.

Но вот сработала вспышка, и все замерли, оказавшись запечатленными на снимке, который теперь, более чем через сорок лет, передавался из рук в руки уже школьниками-следопытами, что в этот весенний день 1985 года пришли в гости и на съемку фильма к ветерану Великой Отечественной войны Надежде Федоровне Ростовой.
Эти запечатленные тогда на поблекшей от времени фотографии счастливые дети еще не знали, что за порогом их класса уже дежурила смерть.
После беседы со старшиной несколько юношей и девушек, в числе которых находились Надежда и Николай Ласточкин, провожая старшину, вышли на школьное крыльцо. Уже там орденоносец их еще раз поблагодарил за активное участие в беседе, пожелал всем успехов в окончании школы, а затем, помахав рукой, быстрым шагом направился по направлению к центру городка.
Когда Надежда и Николай остались на крыльце одни, Ласточкин спросил:
— Как ты думаешь, а почему он о себе ничего не рассказывал. Все про Красную армию, про нашу победу...
— Возможно, что он просто очень скромный человек.
— Может быть, ты, Ростова, и права... Кстати, заметь, он даже не сказал, убивал ли он на этой войне... Очевидно, что разведчики и должны обладать такими качествами... Надежда, ты где? Ты же меня совсем не слушаешь...
— Да здесь я, Ласточкин, здесь...
— Тю, — неожиданно произнес юноша. — Уж не втюрилась ли ты, Ростова, случайно в старшину?
— Еще чего... Ладно, мне домой пора... — оборвала она размышления соседа по парте. — Завтра поговорим...

— И больше вы с ним не встречались? — задала вопрос еще одна девушка, назвавшаяся Еленой Микиртумовой.
— Ну почему же не встречались... — начала ответ на новый вопрос Ростова. — На следующий день ноги, как говорится, сами привели меня к дверям его квартиры. Хорошо помню то, как старшина Большаков удивился, когда, открыв входную дверь, увидел меня...
— Здравствуйте, товарищ герой Финской войны... — выпалила я ему.
— Здравствуй... те... — ответил старшина.
— Я... — тут Надежда замялась, — меня по поручению общего собрания класса обязали оказывать вам шефскую помощь...
— И чем же ты мне можешь помочь? — с недоумением спросил ее Большаков.
— Могу... за хлебом сходить... — сказала она первое, что пришло на ум.
Большаков в ответ улыбнулся.
— Ну заходи, раз прислали... Тебя величать-то как?
— Надежда... Ростова.
Олег, находившийся в комнате, услышав, что отец с кем-то разговаривает, бросился к двери с криком:
— Мама!.. Большаков, это мама... приехала?
Но вместо мамы увидел отца вместе с Надеждой.
Мальчик, поняв, что ошибся, вернулся в комнату, сел за стол и продолжил рисовать.
— Здравствуй, мальчик. Меня зовут Надежда... Мне поручено взять над твоим папой, а значит, и над тобой шефство... Так что давай знакомиться. Как тебя зовут?
— Поди, уже и сами знаете... — не поворачиваясь, ответил он.
— Олег, поздоровайся... — начал отец, а в ответ услышал:
— А она в карты играет?
И старшина в недоумении развел руками...

— И что, ваши родители так спокойно вас к нему отпустили? — задал вопрос юноша по имени Дмитрий.
— Родители? — переспросила Ростова, затем, чуть задумавшись, ответила. — Так некому было мне разрешать. Бабушка рассказывала, что мои родители погибли в поисковой экспедиции где-то в Сибири, когда мне было чуть более двух лет... Возможно, это была правда. Возможно, она побоялась мне тогда сказать настоящую правду... Она же, бабушка, всю свою жизнь проработавшая в юношеской библиотеке, меня и воспитывала. А потому кроме бабушкиных рассказов и книг в моей жизни ничего более и не было. Зато в них я находила отраду и утешение, с героями книг буквально сживалась, за них переживала, по ним же пыталась строить и свою собственную жизнь... И если бы не эта нечаянная встреча с Большаковым...
— Так что же было потом... — вновь прозвучал вопрос Елены Микиртумовой.
— Когда через несколько дней старшина Большаков пришел в детский сад, чтобы забрать своего сына, — начала свой ответ на ее вопрос Надежда Федоровна, — ему сказали, что Олега уже забрали.
Однако, прибежав домой, вместо вернувшейся жены он увидел в комнате меня, играющую с его сыном...
Большаков сел на стул и какое-то время молчал, а потом, немного отдышавшись, сказал:
— Девочка, никогда больше так не поступай... Прошу тебя. Он же свою мамку ждет...
— Я не девочка... — ответила ему я.
— И все-таки. Думаю, что тебе какое-то время не надо к нам приходить...
Я тогда молча вышла в коридор, сняла с вешалки свою курточку и начала одеваться, когда услышала слова Олега, обращенные к отцу:
— Большаков, она добрая...

Что уж тут скажешь, могу лишь добавить я очевидное, что устами младенца глаголет истина.
Если судить по школьной фотографии, то Надежда Ростова тогда действительно заметно выделялась среди одноклассников. Рослая и статная, светловолосая и ясноокая, с красивой длинной косой. Пожалуй, что и сейчас Надежда Федоровна сохранила свою былую красоту. Я бы назвал ее красоту нежной и неброской. Она была сродни цветочку полевому, что каждого странника могла и порадовать, и утешить...

В ночь, после ухода от Большакова, Надежда долго не ложилась в кровать. То подходила к распахнутому окну, то садилась за стол и включала настольную лампу, пытаясь что-то писать...
Вскоре дверь в ее комнату отворилась и на пороге показалась бабушка.
— Не спишь, радость моя?
— Не спится, бабушка.
— Поверь, это случается в жизни каждой молодой девушки... И мне думается, что я знаю истинную тому причину...
— Бабушка...
Бабушка присаживается на кровать внучки, а та и сама уже забирается, чтобы быть с ней рядом.
— Что бабушка? Я ведь тоже была когда-то молодой... И хорошо знаю, что бывает с девушкой, которую посетило такое чувство, как первая любовь...
— Я знаю, я чувствую, что нужна ему... А более... его сыну...
— О ком ты говоришь, дочка?
— Он хороший человек, бабушка, герой Финской войны... У него ранение... И боевой орден...
— И как же его зовут?
— Георгий Степанович... А сына зовут Олег...
— Неужто это и вправду у нас на роду написано... — неожиданно вырвалось у женщины.
— О чем ты?
— О прабабке твоей Параскеве... И теперь вот ты...
— Бабушка, родная моя, расскажи мне о ней...
— Ну хорошо... Знай же, что прабабка твоя Параскева замуж вышла за вдового солдатика в возрасте пятнадцати лет. Он, как с турецкой войны вернулся, то они с женой и пожить-то не успели и она от тайной болезни слегла, а вскоре и вовсе преставилась, оставив его с тремя детишками на руках. Их дом по соседству стоял, а потому все на глазах у нашей родни происходило. И дюже жалко стало нашей Параше тех сироток, что без родной матушки остались. И вот как-то собралась она с духом и попросила батюшкиного благословения на брак с тем вдовым солдатиком ради бедных сироток... Поплакали родители, уж больно не хотелось им такого счастья для своей единственной дочки, да делать нечего, понимали, что она поступала по-Божески...
Бабушка Надежды при этих словах перекрестилась, а потом добавила:
— Вскоре они обвенчались, и стала она растить чужих детей... А потом Господь ей и своего ребеночка подарил, а от него и род наш пошел...
Какое-то время старая и малая сидели молча...
— Чувствую, что недолго мне еще жить осталось, — вновь зазвучал в ночи бабушкин голос. — Но раз уж ты все для себя решила, то пусть будет по-твоему. Может быть, сумеешь стать для мальчика дорогим и близким ему человеком. Глядишь, и с Большаковым у тебя все сладится. Даст Бог, и слюбитесь...
— Ты меня и вправду к ним в деревню отпускаешь?
Старушка тогда согласно кивнула головой, хотя вряд ли и она хотела такого счастья для Надежды. Однако уже понимала, что у внучки ее не иначе как судьба такая, чтобы всю жизнь других выхаживать да на ноги ставить.

После торжественной части выпускного вечера, на школьном крыльце чмокнув Николая Ласточкина в щеку, Ростова, не задерживаясь, пошла домой.
Бабушка уже собрала ей вещей в дорогу, накормила, и Надежда отправилась на вокзал.
А старушка пошла к соседке на другой конец городка. Была у нее подруга детства, но уж больно на картах гадать любила, да и кавалера ее на себе женила. Так что почти двадцать пять лет они и не встречались после того случая.
И вот сегодня бабушка Надежды сама к ней пришла.
Подруга лишь посмотрела на нее и все поняла, лишь уточнила на кого именно карты ей раскладывать. Бабушка произнесла имя своей внучки, а потом застыла в ожидании.
Через некоторое время она услышала следующие слова:
— Что-то не вижу я у твоей девочки счастья в личной жизни. И любить будет. Да и не одного, но все одно ходить ей в старых девах...
— Ты что такое городишь? И думать даже так не смей, — одернула подругу старушка.
— Моего интереса в этом нет. Карты об этом говорят...
— Врут твои карты, — встала на защиту внучки бабушка. — Надежда моя хорошая ученица была. Почти отличница. Пусть даже не комсомолка, а все одно на неё твои гадания не распространяются...
— Могла бы тогда и не приходить. Столько лет жила без моих советов, а тут на тебе — сама приперлась...
— Дура ты, дура... Да не только за советом я к тебе сегодня пришла, а прощения у тебя попросить хочу, не могу на тот свет без примирения уйти. Так что прости ты меня за все... И оставь ты свои карты, не нужно ничего смотреть, я и так чувствую, что дни мои уже сочтены... Так что лучше поставь самовар, да чайку попьем, как раньше бывало...

Надежда в белом платье выпускного вечера, выйдя на незнакомой станции и пройдя от нее несколько километров, по записочке лишь под вечер нашла нужный ей дом и постучалась в дверь.
На пороге появилась женщина, мать старшины Большакова. Она молча пропустила девушку в дом. И первое, что увидела Надежда, войдя в чистую половину дома, был накрытый поминальный стол и фотография сына старшины Большакова в траурной рамочке...
— Как же это?
Мать ничего на это не ответила, а лишь молча, опустившись на завалинку, покачивала головой.
Вскоре пришел с кладбища и сам Георгий. Сели за стол. Старшина наполнил две рюмки, затем посмотрел на девушку. Надежда несмело кивнула головой в знак согласия, и Большаков налил ей самую малость. Все подняли свои стопки и молча выпили.
Надежда тут же стала хватать ртом воздух...

Георгий был на крыльце, когда Надежда вышла и тихо встала рядом.
— Спасибо, что приехала, — сказал ей старшина. — Давай завтра мы обо всем с тобой поговорим. Хорошо?
Надежда согласно кивает головой.
— Ты с дороги... Тебе отдохнуть нужно. Ступай в дом. Тебе мама в своей комнате постелет...

И наступило для Надежды счастливое утро исполнения ее потаенной надежды. Она проснулась, огляделась и поняла, что в доме одна. Встала, подошла к открытому окну и увидала Большакова, который стоял у колодца с обнаженным торсом. На земле лежали наколотые дрова. И теперь он доставал воду из колодца, чтобы ополоснуться... Когда он вылил себе на голову ведро воды и потянулся за полотенцем, то увидел стоявшую в оконном проеме и наблюдавшую за ним закутанную в белоснежную простыню Надежду.
И он ей улыбнулся. Может быть, впервые за последние годы... У него была очень добрая улыбка...
А в это время от соседей во двор вошла встревоженная мать старшины Большакова.
— Беда, сынок... Горе-то какое... За что же это на нас напасть такая...
— Да говори же, мама... Что еще случилось?
— Война, сынок... Война началась... с немцем...
Внезапно поднявшийся откуда-то издалека злой, холодный и порывистый ветер всколыхнул занавеску и спутал волосы Надежды, равно как и все ее планы...
Она, еще не ведая, что именно случилось, увидела, как старшина Большаков медленно поднял с земли лежавший топор и с силой, на какую еще был способен, вогнал его в кряжистое сосновое полено, одним ударом разваливая пополам. Очевидно, что этим он давал понять всем темным силам, всколыхнувшим сей божественный мир, что есть еще в нем сила богатырская, способная дать отпор ворогу и постоять за отчий дом и близких ему людей...
В этот день режиссер Агаджанова осталась довольной и проведенной беседой, и записью. Пообещала Ростовой, что доснимут еще несколько бесед c ее воспоминаниями о войне уже в Москве, на студии и у Могилы Неизвестного Солдата...
Телевизионщики стали упаковывать свое хозяйство.
Ростова, понимая, что снова остается одна, глядела в окно на то, как втискивают в микроавтобус свое снаряжение работники группы Центрального телевидения. И эта несколько хаотичная, командно-крикливая погрузка вновь напомнила ей о первых днях после объявления войны...

...Погруженный в свои мысли, старшина Большаков шел мимо шеренги добровольцев, не заметив стоявших там же Николая Ласточкина и Надежду.
В кабинете, куда вошел старшина, сидел знакомый нам военный комиссар.
— Здравствуй, старшина. Сколько же мы с тобой не виделись? — сказал, полковник, выходя из-за стола.
— Чуть больше года.
— Точно. И где же ты все это время обитал-то?
— В деревне у матери. Бригадиром плотников работал да матери по хозяйству помогал...
— Вот и помогал бы далее... Думаешь, не понимаю я, для чего ты сюда пришел? И без тебя есть кому воевать... Страна у нас, слава Богу, большая... Да и опыт военный кое-какой еще имеется... Так что ступай домой... сына на ноги поднимай...
— Нет сына, не уберег. А потому мне теперь, кроме погоста да уголка леса, защищать нечего...
— Ну что ты, словно дичок яблочный... Пойми, какой от тебя, инвалида войны, прок... В современной армии теперь все решает расчет, скорость, мощь боевой техники... Время героев-одиночек прошло... теперь всем управляют армейские штабы, умело руководящие стремительным натиском вверенных им войсковых подразделений.
— Я разведчик...
Военком налил себе в стакан кипяток. Нашел в столе кусок сахара, подул на него со всех сторон и, положив в рот, сказал:
— Был ты разведчиком, согласен... Ладно. Давай так договоримся. Если понадобишься, то повесткой вызовем... Кстати, у вас волки-то еще в лесу остались?
— Как же без волков? Без волков и лес не лес.
— Читал недавно, как в ваших краях они несколько коров задрали...
— На то он и волк. Но если бы пастух не дремал, то и волк стада бы не коснулся. И потом, волк же в лесу как санитар... Не будет волков, все захиреем. Он ведь каким-то неведомым нам чутьем всякую слабость и изначальную болезнь в животных на расстоянии чувствует и пресекает распространение возможной пагубной заразы.
— Ну не знаю, зато зайцам вольготно стало бы жить... — начал было военком.
— Да без волка, без страха быть им пойманным и съеденным все зайцы мгновенно бегать перестанут, а в результате зажиреют и обленятся. Не мне вам, товарищ полковник, рассказывать о природных механизмах, где волк является своеобразным регулятором численности популяции длинноухих. А теперь давайте чуток проведем параллель уже к нашей жизни... Сколько в 1937 году «врагов народа» расстреляли и в ссылки сослали. Конечно же, кто скажет, что таким образом вымарывали слабых и больных, сохраняя здоровый генофонд нации. Но вся беда в том, что расстрельные были самыми здоровыми и талантливыми людьми... Но именно они, умные и боголюбивые, оказались не нужны революционной власти. Ими не поуправляешь. Или другой пример. Раньше у людей был страх Божий, он сдерживал людей, совестил их. А мы позакрывали церкви, отменили Бога, а вслед за этим человек потерял уже всякий страх и стыд... Вот и пришли теперь на нашу землю уже настоящие волки. Им не только больных, им нас всех под корень извести хочется...
— Ты только больше не говори такого никому. Это у тебя не иначе как от избытка чистого воздуха в деревне. Смотри, а то вместо желанного фронта в Сибирь за такие сравнения быстро упекут.
— Вот пока не упекли, зачисляй меня, полковник, в добровольцы.
— Уговорил... С новобранцами будешь заниматься,свой богатый боевой опыт им передавать. Мне как раз командир на курсы молодого бойца нужен. Согласен?
— Согласен... Но с условием, что это временное предписание...
— Договорились... День тебе на то, чтобы попрощаться с матерью. И как приедешь, то получишь направление в войсковую часть... И поосторожней ты там со своими суждениями, Богом тебя прошу...
— Разрешите идти?
— Ступай, охотник... И скажи там, пусть следующий заходит...

Когда старшина Большаков вышел на крыльцо военкомата, его окликнула Надежда:
— Георгий Степанович, товарищ герой Финской войны...
— Надежда, ты что здесь делаешь? А как же бабушка?
— Бабушка умерла...
— Извини. Жаль, что не связались наши жизненные ниточки. Прости, если чем тебя обидел...
— Это вы меня простите...
— И куда же ты собралась?
— Буду проситься на курсы медицинских сестер. А вас взяли?
— Да! В учебный полк... Может быть, даст Бог, еще встретимся... А теперь извини, мне на поезд пора, у меня всего сутки, чтобы успеть попрощаться с мамой и вернуться...
— Кланяйтесь ей от меня...
— Непременно...
И Большаков широко зашагал, а к Надежде подошел Николай.
— Встретились? — спросил ее школьный друг Ласточкин.
— Встретились, — ответила ему Ростова. — И думаю, что еще непременно встретимся...
Она еще какое-то время смотрела вслед уходящему старшине, а потом неожиданно вклинилась в самое начало очереди, а вскоре оказалась и в кабинете военкома.
Надежда так искренне недоговаривала всей правды о своем возрасте, что порядком уставший военком дал-таки ей направление на курсы медицинских сестер.

Думается мне, что Ростова твердо и искренне верила в свое предназначение. Все ее воспитание, построенное в большинстве своем на поступках героев прочитанных ею книг, было направлено на сострадание к тем, кто нуждается в помощи.
И уже через неделю она в числе трех десятков девушек-добровольцев слушала лекции человека в белом халате.

Примерно в это же время в летнем лагере учебного полка общевойсковых войск старшина Большаков вместе с командирами учебных рот слушал выступление капитана с протезом вместо правой руки.
— Положение на фронте нашей армии вам хорошо известно. Немцы попытаются взять Москву. На нашем участке фронта они пока уперлись в заградительный заслон подо Ржевом... И у нас есть две недели, чтобы сделать из прибывших добровольцев настоящих бойцов. Наши регулярные войска там больше не продержатся. Город и так уже два раза переходил из рук в руки... Поэтому основной упор в занятиях делаем на тактику уличных боев... Если вопросов нет, идите встречайте повое пополнение...
Старшина вышел из палатки. Шел мелкий дождь. С открытых бортов полуторок и на землю поочередно выпрыгивали прибывшие в лагерь новобранцы.
— Второй взвод, слушай мою команду, — раздается голос сопровождавшего их сержанта. — Первое и второе отделения занимают палатки справа, третье отделение — палатки слева...
Добровольцы в штатском разбредаются, оглядываясь по сторонам, пытаясь определить свое будущее месторасположение, и начинают движение, шлепая по лужицам осеннего дождя. Кто-то из вновь прибывших под командой старшины Большакова уже выгружают из машины и несут в командирскую палатку ящики с оружием и боеприпасами.
Рано утром переодетое в военную форму отделение новобранцев, людей самого разного возраста, стояло перед старшиной Большаковым. Среди них был и Николай Ласточкин.
— Я хочу, чтобы вы поняли, — начал старшина, — реальный мир суров. Он отличается от того, что вы видели в кино, и в первую очередь требует не героического порыва, а неукоснительного соблюдения воинского устава и подчинения приказам своих командиров. Передо мною как перед вашим непосредственным командиром поставлена задача — научить вас, как не погибнуть в первую же минуту боя... Задача, прямо скажем, нелегкая... Для начала хотел бы спросить, есть ли среди вас профессиональные спортсмены, стрелки, может быть, охотники?
Строй, включавший в себя половину не иначе как инженерно-технических работников, а вторую — выпускников школ и сбежавших на войну первокурсников, ответил молчанием.
— Понятно... Ну а значки ГТО — готов к труду и обороне — кто имеет?
Весь строй поднял руки.
— Уже лучше... Тогда внимательно слушайте и запоминайте...
И закрутилась армейская карусель: сборка и стрельба из разного вида оружия, ползание под колючей проволокой и метание гранат, работа со штыком против соломенного чучела.
В один из дней мимо группы бойцов учебного взвода шел сержант, за спиной которого висел наш новенький отечественный автомат.
Николай Ласточкин, придерживая на плече свою винтовку, догнал сержанта и обратился к нему с просьбой:
— Товарищ сержант, не могли бы вы показать мне свое автоматическое оружие. Слышал о нем, знаю его боевые характеристики, а вот видеть еще не приходилось.
Внимательно посмотрев на юношу и увидев его горящие глаза, сержант снял с плеча свой автомат, а затем, отцепив рожок с боевыми патронами, вручил его Николаю. Тот принял оружие в свои руки и стал его внимательно осматривать, оценил на вес и даже прицелился в пролетающую птицу.
— Кто такой? — спросил его старшина.
— Выпускник школы доброволец Николай Ласточкин...
— Языками владеешь, Ласточкин?
— Немецким... — сказал Николай и тут же произнес несколько фраз на немецком языке.
Услышав немецкую речь, проходивший рядом капитан остановился.
— Ваша фамилия, боец? — спросил капитан добровольца на немецком языке.
Николай мгновенно ответил.
— Откуда такие познания языка?
— Мама в школе преподает немецкий язык.
— В разведку к нам пойдешь, Ласточкин? — неожиданно спросил его сержант.
— Думаете, разрешат?.. — спросил обрадованный юноша.
— А мы за тебя очень попросим... — сказал в ответ капитан и улыбнулся.

Когда Надежда вернулась из своих воспоминаний в реальный мир, то заметила, что на дворе уже был вечер. Добралась до стола, выпила стакан холодного чая, что оставался с обеда и, включив настольную лампу, прилегла на диван... Движения ее были неторопливы, мысли рассеянными, словно бы она не хотела прощаться с заново перечитанными страницами своей памяти... Возможно, и так, ибо она вскоре снова оказалась уже в ноябре 1941 года...

К полковому госпиталю прибывают все новые машины с ранеными бойцами и офицерами, стрелками и танкистами, саперами и связистами. Санитарки, среди них и Надежда, помогают раненым бойцам сойти с машины. Кого-то сразу же перекладывают на носилки и несут в операционную, а кто-то своим ходом идет в перевязочную.
Из операционной палатки вышла фельдшер Волкова в белом халате, местами забрызганным кровью, с тазом в руках и, увидев Надежду, сунула ей в руки тазик с просьбой выбросить содержимое в выгребную яму.
Когда Надежда выбросила содержимое тазика в яму, то увидела среди окровавленных бинтов ампутированную кисть руки... В тот же миг все поплыло перед глазами Надежды и она медленно опустилась на землю.
Очнулась Надежда уже в палатке от того, что фельдшер Волкова держала перед ее носом ватку, смоченную нашатырным спиртом.
— Очнулась, сердешная... А то напугала тут всех.
— Это все от вида крови... — тихо произнесла Надежда.
— И зачем только таких барышень кисейных на фронт берут... — сказал один из седоусых санитаров.
— Это пройдет... — начала убеждать его Ростова, пытаясь встать. — Честное слово, я постараюсь привыкнуть...
В это время к палаткам полевого лазарета подъехала легковая автомашина, из которой выпрыгнул неизвестный майор.
— Где начальник госпиталя? — громким командным голосом спросил он одного из санитаров.
Услышав, что его кто-то ищет, из палатки вышел грузный пожилой мужчина в белом халате.
— Я начальник госпиталя...
— Товарищ полковник, срочно сворачивайте госпиталь, — начал майор. — Машины для раненых уже на подходе...
— Как сворачивать, когда у меня раненые на операционном столе лежат?
— Это приказ... Немцы прорвались. Здесь с минуты на минуту их танки будут...
А затем снова залез в свою машину и уехал, да так, что только пыль столбом.
Начальник госпиталя какое-то время смотрел ему вслед, а затем полез в карман за папироской. Пока он закуривал, из палаток показались головы врачей и медсестры.
В подтверждение слов неизвестного майора из лесного массива в сторону лазарета шли полуторки с красными крестами.
— Заканчивайте начатые операции... — сказал начальник госпиталя. — Все, кто свободен, начинайте погрузку тяжелораненых...

Надежда вместе со всеми участвовала в погрузке раненых. И вот первые три машины в сопровождении фельдшера Волковой уже отъезжают от госпиталя, который в течение нескольких минут превратился в разворошенный муравейник.
В одной из палаток Ростова увидела лежавшего на самодельном столе и уже прооперированного старшего лейтенанта. Она сама помогала в ходе этой операции и сейчас увидела, как перевязанный офицер силится дотянуться до своей гимнастерки.
— Сестричка, помоги, в гимнастерке документы... — увидев Надежду, просит он.
— Не волнуйтесь, товарищ лейтенант, как только машины вернутся, мы вас и отправим... — с этими словами Ростова подошла к столику, где лежала свернутая гимнастерка, достала документы, и в тот же миг за стенами палатки раздался пугающий, протяжный и усиливающийся чудовищный свист, а за ним последовал и грохот разрыва танкового снаряда.
Взрывная волна завалила палатку, а с ней лейтенанта и Надежду. Благо, что они упали рядом со столом, деревянное покрытие которого и приняло на себя предназначенные им все осколки.
Буквально через несколько секунд, последовавший разрыв следующего снаряда присыпал палатку и землей.
Лейтенант и санинструктор Ростова лежали теперь под брезентом госпитальной палатки, словно под погребальным саваном.
Оглохшая от взрыва и разевающая рот, словно выброшенная на берег рыба, Надежда вдруг ощутила окутавшую их гробовую тишину и темень. А тут еще новый взрыв, и она уже мысленно попрощалась с бабушкой, представляя, как та будет переживать, получив похоронку на любимую внучку.
Прошло не менее четверти часа, прежде чем она открыла глаза.
Лишь солнечный луч, проникший в прореху брезента, образовавшуюся не иначе как от осколка снаряда, заставил ее поверить, что она еще жива.
Из-под заваленной землей палатки ее вытащил тот самый раненый лейтенант. Когда она наконец-то встала на ноги и оглянулась, то увидела лишь остовы сгоревших машин и палаток, разбросанных по земле убитых бойцов, врачей и санитарок.
Надежда еще какое-то время ходила среди пепелища, пытаясь найти кого-либо в живых... И вернулась к лейтенанту.
— Есть кто живой? — спросил он ее.
И вдруг они увидели солдата, что шел в их сторону.
— Кто такой, доложитесь по форме? — приказал ему офицер.
— Водитель дивизионного госпиталя рядовой Тарасов, товарищ лейтенант. Мы сюда за ранеными приехали... А у меня, как назло, с утра живот немного прихватило... Вот и я отошел, пока грузили раненых, по нужде в кусты... А тут такое началось...
— Расскажи, боец, что здесь произошло? Мы не видели, нас землей присыпало...
— Колонна немецких танков на полном ходу, не останавливаясь, прошла... Мотоциклисты в упор, по живым, как по мишеням в тире, стреляли, ироды...

Ближе к вечеру они уже опускали в общую могилу тех, кто погиб в той бойне. Когда солнце опустилось за горизонт, Надежда положила на присыпанную землей могилу букет собранных ею цветов, а старший лейтенант и солдат одиночным выстрелом в небо салютовали мужественным врачам, сердобольным медицинским сестричкам, а также рядовым и офицерам, уже заштопанным и залатанным, надеявшимся на скорое возвращение в боевой строй или же домой по серьезному ранению...
А затем еще сутки под командованием того самого лейтенанта они пробирались к своим, пока у озера не увидели грузовик и нескольких немцев, отдыхающих у самой воды.
— Отвлечь бы их, — начал водитель. — Озерцо обойти, да с той стороны их пугнуть... Они бросятся в погоню... Ну пусть не все... пусть даже трое останется...
— Стратегически мыслишь, боец. Кто отвлекать-то будет? — спросил рядового Тарасова лейтенант.
— Мне вроде как рулить придется... — начал водитель.
— А мне вас прикрывать... Остается тебе, сестричка. Стрелять-то умеешь?
Ростова согласно кивнула головой, и лейтенант вручил ей карабин.
— Слушай внимательно. Стрельнешь всего один раз. Постарайся попасть. А не попадешь — не важно. Главное отвлечь немцев. После выстрела сразу же бегом со всех ног в лес и по большой дуге... вон к той дорожке... — говорил он, показывая. — А мы с Тарасовым попробуем машину захватить... Там на дороге мы тебя и подберем. Ну а если что не так пойдет, выбирайся тогда, сестричка, сама как Бог даст.
Надежда понимающе кивнула и быстрыми шагами с карабином ушла в лес, а лейтенант с водителем стали продолжать наблюдение за немцами.
Зайдя в лес, Надежда, тут же забыв об опасности, бегом устремилась в указанное ей лейтенантом место.
А немцы уже начали собираться в дорогу.
— Что же она не стреляет? — вопрошал рядовой Тарасов. — Неужто испугалась?
В тот самый момент, когда отдохнувшие и веселые немцы стали залезать в кузов, раздался ожидаемый выстрел.
Старший лейтенант увидел, как один из немцев, уже взобравшийся в кузов, свалился на землю. Остальные начали беспорядочно стрелять в том направлении, откуда предположительно раздался этот одиночный выстрел.
Прошла почти минута, а немцы все еще оставались за своей машиной, прячась за ней, как за баррикадой.
В этот момент раздался второй выстрел и еще один немец упал, пораженный метким выстрелом санинструктора Ростовой.
И тогда трое из оставшихся немцев веером бросаются в сторону редкого лесочка, расстреливая из своих автоматов все, что шевелилось.
Как только немцы отбежали метров на сто, лейтенант отдал приказ водителю грузовика:
— Стреляем вместе. Я по тому, кто в кузове, а ты по водителю...
Лейтенант не спеша прицелился и первым же выстрелом снял того, кто был, очевидно, старшим и оставался в кузове, так как оттуда было удобнее наблюдать за погоней. А водителю удалось свалить своего немца.
И вот они оба уже бегут к машине, подбирая и забрасывая в кузов автоматы убитых немцев. Водитель помог раненому лейтенанту взобраться в кузов, а сам залез в кабину, завел двигатель и начал разворачивать машину в сторону лесной дороги.
Тарасов быстро набрал скорость и даже не сразу обратил внимание на то, что лейтенант барабанит по крыше кабины. Но все же остановился.
Когда Надежда выбежала на дорогу, то увидела грузовик, метров на сто проскочивший вперед.
— Подавай назад! Подавай назад, пока я тебя не пристрелил!.. — кричал Тарасову лейтенант.
И только после этих слов водитель стал подавать назад.
Томительно бежали те секунды для Надежды. И сил, если честно, снова бежать вперед уже не было.
Когда до медсестры оставалось не более тридцати метров, на дорогу выбежали немцы.
— Все погибнем. Ехать надо... — начал было Тарасов.
— И даже не заикайся... — резко оборвал его лейтенант.
Немцы не сразу поняли, что в кузове был русский офицер, так как думали, что на машине находится их командир. Но когда старший лейтенант подал девушке руку, а затем помог ей залезть в кузов, они увидели его форму и стали обстреливать свою машину.
— А вот теперь жми, Тарасов... — приказал водителю офицер, а сам повалил девушку на пол, прикрывая собой от начавшейся пальбы.
Машину лихо затрясло на лесной дороге...
Надежда немного успокоилась. И о чем-то даже задумалась, а когда захотела что-то спросить у лейтенанта, то только тогда заметила его неподвижный взгляд...
И теперь она уже стучит по кабине водителя...
Тарасов затормозил и выглянул из кабины.
— Что, не иначе как со страху приспичило?
— Лейтенанта убили... — тихо произнесла Ростова.
— Если бы он был последним на этой войне... — отозвался водитель и спросил: — Что, дальше повезем или похороним?
Надежда закрыла мертвому лейтенанту глаза и вместо ответа начала реветь.
— Понятно...

Примерно в это же самое время в дом, где был расположен штаб полковой разведки, был вызван боец Ласточкин.
— Товарищ майор, боец Ласточкин прибыл по вашему приказанию...
— Товарищи офицеры, — начал, обратившись к собравшимся в комнате командир взвода полковой разведки, капитан Цветков. — У нас пополнение. Боец Ласточкин москвич, имеет законченное среднее образование, физически, как вы можете заметить, развит, а главное, хорошо знает немецкий язык... Так что может работать на территории противника...
— Понятно! — произнес командир полковой разведки майор Соболев. — Присаживайся пока боец.
Ласточкин садится рядом с капитаном Цветковым.
— Ну а теперь о главном, — начинает майор Соболев. — Перед нами поставлена задача передать немцам дезинформацию о переброске частей резерва Ставки на Ржевский рубеж. Итак, какие будут соображения?
— Достоверный вброс дезинформации требует и особой подготовки, а самое важное, поиска человека, которому немцы могли бы поверить...
— Вот и займитесь подготовкой к этой операции. К вечеру жду с конкретными предложениями по проведению рейда в тыл немцев. Все свободны.

Немецкую автомашину, на которой ехала в поисках наших частей Ростова, остановило лежавшее поперек дороги поваленное дерево.
Водитель вышел из кабины, чтобы осмотреться, как ему проехать, но тут же был остановлен окриком выступившего из-за дерева молодого бойца.
— Стой, стрелять буду...
Вслед за ним на дорогу выходит еще один боец, постарше и с винтовкой наизготовку.
— Кто такие и куда направляетесь? — спросил он.
— Отстали от полкового лазарета... — отвечал Тарасов, стоя с поднятыми руками. — В кузове медсестра и погибший по дороге офицер.
— Документы предъявите... — просит первый боец, а второй заглядывает в кузов и действительно видит там медсестру с глазами, полными слез, и лежавшего офицера.
— Не довезла, дочка?.. — с сожалением сказал он, отчего Ростова снова заревела.
— Сама же еще утром помогала штопать его на операционном столе... А вот от шальной пули не уберегла... — сказал подошедший к ним Тарасов.
— Ладно. Проезжайте... Через пять километров развилка, вам левее следует держаться. Ваши туда направились...
Водитель быстро залез в кабину, и грузовик тронулся дальше.
— Когда же эта война закончится... — проговорил вслед уходящей машине тот из бойцов, что был постарше. — Словно косой людей косит... Знать бы только, за какие грехи...

А полковые разведчики уже обсуждали план операции по передаче немцам дезинформации и поиску танковой дивизии. Слушали капитана Цветкова.
— Еще раз предлагаю остановиться на кандидатуре рядового Николая Ласточкина. Оказывается, в летние каникулы он несколько лет отдыхал в этих краях. И как местный житель может войти практически в любой дом...
— А к кому вы, рядовой Ласточкин, приезжали на летний отдых? — неожиданно подал голос сидевший здесь же особист полка.
— Домой я приезжал, товарищ майор, — начал отвечать Николай. — В дом своего деда. Правда, его, как местного священника, арестовали в 1937 году... По дороге в районный центр его убил кто-то из сопровождающих милиционеров, сославшись на попытку к бегству... Но до этого момента он уже несколько лет, как был разведен с моей бабушкой. Она вернула себе девичью фамилию, а я так вообще живу под фамилией отца.
— Деда-священника арестовали и расстреляли... — начал капитан Цветков. — Считаю, немцы им обязательно заинтересуются... И если принять во внимание, что по нашей легенде он добирался в эти места через Тверь, то выходит, что мог видеть составы с техникой и войсками. И, таким образом, сможет передать им дезинформацию о переброске резерва на усиление группы войск на всем направлении от Вязьмы до Ржева.
— Мальчишка совсем, его самого тут же арестуют и расстреляют, — начал особист.
— Может, молодого парня и расстреляли бы, а вот внука священника... — продолжал защищать молодого бойца капитан.
— У него что, на лбу написано, что он внук расстрелянного священника? — продолжал особист.
— А мы его самого в рясу оденем... Немцы сейчас церкви на оккупированных территориях открывают. Это нам на руку... Теперь он как священник и внук расстрелянного настоятеля храма возвращается на свою родину...
— Давайте тогда на этом и остановимся, — раздался голос командира полковой разведки. — Завтра утром вместе едем в штаб дивизии для уточнения задания. Все свободны...
Разведчики покинули кабинет начальника полковой разведки, а особист, который продолжал сидеть за столом, вдруг сказал:
— А если уйдет и там останется...
— Ты, майор, его дело полистай. Он отличник учебы и комсомолец, сам, со школьной парты в добровольцы пошел. И еще он крепкий и рослый... Про таких раньше говорили, что порода видна... Немцы не лыком шиты... Они на попов, поди, уже достаточно насмотрелись... Плюс на его стороне хорошее знание немецкого языка...
— Это-то меня как раз и беспокоит... Не знаю... Я пока что остаюсь при своем мнении.

Утром командир полковой разведки и командир взвода разведчиков были в расположении штаба дивизии.
Докладывал начальник штаба дивизии подполковник Сыров.
— Задача, поставленная перед нами штабом фронта, довольно сложная. С одной стороны, мы и город должны удерживать, а другой стороны, сделать все, чтобы не дать возможности немцам снять хотя бы часть своих дивизий, продолжая сдерживать их силы на Ржевском рубеже.
— Задание разведке понятно? — спросил офицеров командующий дивизией и герой Финской войны полковник Зотов. — Какие будут предложения?
— Есть тут, товарищ полковник, одна задумка... — начал начальник полковой разведки...
В это же самое время грузовик с Надеждой Ростовой въехал на территорию расположения дивизии и водитель остановился рядом со зданием штаба, чтобы узнать, где расположен дивизионный медсанбат.
Со штабного крыльца раздался громкий голос адъютанта командующего:
— Красноармеец Ласточкин, срочно пройдите к командиру дивизии.
И Надежда увидела Николая, вбегающего уже на крыльцо и одергивающего на себе гимнастерку.
«Коля Ласточкин... Вот ты где», — мысленно произнесла она, устремив взгляд на уходящего бойца.
— Узнала, что ль, кого, сестричка? — спросил ее водитель.
— Узнала... Мы с ним в одном классе учились...
— Так можно чуток обождать уезжать? Когда-то еще теперь встретитесь... А я пойду поброжу, может, у кого папироской разживлюсь...

Начальник полковой разведки, который попросил у комдива пять минут на подготовку последнего аргумента, показался в дверном проеме.
— Мы готовы, товарищ полковник... — произнес майор Соболев.
— Так и мы готовы... — ответил комдив. — Несите свой последний аргумент.
Начальник разведки, согласно кивнув головой, снова пропал за дверью, а буквально через несколько секунд в штабную комнату вошел некто в священнической рясе...
— Бог в помощь, товарищи офицеры! — говорит молодой священник и широким жестом благословляет всех присутствующих.
Офицеры, начиная с комдива, пришли в некое замешательство. Более того, от неожиданности кто-то даже привстал со своего места, а иные так просто перекрестились...
И вдруг священник заговорил на немецком языке:
— Я своими глазами видел, как грузились военные эшелоны с техникой. Подъездные пути в Твери забиты составами с военными...
Адъютант сразу же начал переводить комдиву все, что сейчас говорил ему красноармеец Ласточкин, переодетый в рясу.
— Удивил ты меня, майор, — начал полковник Зотов. — Неплохо придумал, прямо скажу, впечатляет... Затея ваша мне ясна и понятна. Теперь, как говорится, вашу бы хитрость, да Богу в уши... А тебе, боец, предстоит самая важная задача. Надо суметь заставить немцев поверить в то, что наши скрытые резервы численностью до нескольких дивизий выдвигаются на Ржевский рубеж.
После чего полковник сам подошел к красноармейцу, переодетому в священническое облачение, и сказал:
— Удачи тебе, отец-боец...
Присутствующие офицеры уже не скрывали своих улыбок.

Надежда, чья машина все еще стояла у бокового входа в штаб дивизии, снова увидела, как Николай, уже в священническом облачении и в сопровождении офицера, вышел на крыльцо.
Надежда поднялась в полный рост, замахала рукой и уже готова была что-то крикнуть этому близкому ей человеку, как вдруг поняла, что не должна этого делать, что за этим переоблачением очевидно скрывается некая важная и, может быть, даже государственная тайна.
Правда, заметила, что Николай, прежде чем сесть в легковушку, какое-то мгновение внимательно всматривался в лицо молодой медсестры, стоявшей в кузове бортовой полуторки.
Еще несколько секунд — и машина в сопровождении мотоциклиста с охранением сорвалась с места и, набирая скорость, скрылась за поворотом.

Вскоре грузовик с Надеждой наконец-то добрался до дивизионного лазарета. И первым, кто увидел ее целой и здоровой, была вышедшая на крыльцо фельдшер Волкова.
— Ростова, живая... А мы уже тебя похоронили и помянули даже...
— Сама не верю...
— Не иначе как тебя Бог хранит... А мы тут с утра все думали и гадали, кого санинструктором в роту капитана Вологдина направить. Вовремя ты появилась. Так что снова собирайся в дорогу. Предписание получишь, медикаменты уже собраны. Там, говорят, много раненых. С дороги пару часов отдохни, а потом, сердешная ты наша, тебя к линии фронта отвезут...
Но уже через час в палатку, где разместили медицинскую сестру Ростову, вошел офицер.
— Младший сержант Ростова? — спросил он.
— Так точно, товарищ старший лейтенант...
— С вами хотят поговорить... Пройдемте со мной.
Метров через сто Надежда увидела знакомый ей легковой автомобиль.
Офицер открыл перед ней заднюю дверцу.
Ростова заглянула в машину и увидела на заднем сиденье одетого в рясу своего школьного товарища Николая Ласточкина.
— Здравствуй, Коля, — сказала она, залезая на заднее сиденье машины. — Я знала, что все так и случится.
— Залезай... подруга. Я сегодня ухожу на ту сторону фронта... И хочу, чтобы ты знала, что у меня, кроме тебя, никого не осталось... Ты слышишь меня, Ростова, совсем никого.
Надежда даже почувствовала, как слегка дрогнул голос Николая и спросила:
— А как же мама?
— Они все попали под авиабомбу... Весь дом...
— Извини...
— Кстати, если тебе это интересно, то Большаков...
— Что с Георгием Степановичем?
— Жив и здоров наш старшина. Я был у него на курсах молодого бойца.
Лейтенант нетерпеливо постучался в стекло кабины.
— Нам пора... — сказал Николай. — Когда я тебя у штаба увидел, то попросил дать нам возможность для встречи. Думаю, что если человеку нечего терять в этой жизни и если ему никто в ней не дорог, то за что же тогда ему воевать и кого защищать?
И вдруг Надежда нежно коснулась его щеки своими губами...
— Спасибо! — тихо поблагодарил ее Николай.
— Ласточкин, возвращайся, пожалуйста, очень тебя прошу... — сказала Надежда и быстро вышла из машины. А потом долго еще смотрела на окутанную пылью дорогу.

Уже под вечер санинструктор медицинской службы Ростова добралась до расположения роты капитана Вологдина. Окапывающиеся солдатики, что подтянулись к этой линии родной земли, ставшей сейчас для них передовой, подсказали ей, как найти блиндаж ротного.
Когда Ростова вошла в забросанный землей блиндаж, то весь командный состав в этот момент ужинал, а разведчик сержант Анисимов травил байки из армейской жизни.
— Товарищ... — начала Надежда, прикладывая руку к пилотке, и замолчала на середине фразы, пыталась понять, кто же из них ротный.
Все бойцы и офицеры в ватниках... у кого на голое тело, у кого на тельняшке. Ротный же сидел спиной к вошедшей медицинской сестре, и она, естественно, не могла сразу же увидеть его китель и знаки отличия.
Ростова внимательно всматривалась в бойцов, выискивала того, кто был ей нужен, тот, кому она уже согласна была вверить свою жизнь, и тот, за которого пошла бы уже в огонь и в воду... Но вот сумеет ли она понять, почувствовать, найти того, кто здесь был действительно главным действующим лицом.
Надежда еще раз, обведя всех взглядом, вдруг каким-то внутренним чутьем поняла, что капитан Вологдин это тот, кто, в отличие от других, словно каменное изваяние, замер и продолжает сидеть к ней спиной, не проявляя никакого интереса.
И медсестра Ростова делает шаг в его сторону.
— Товарищ капитан, — начала она. — Санинструктор медицинской службы Надежда Ростова прибыла в ваше распоряжение...
— Детей уже присылать стали... — все так же, не оборачиваясь в ее сторону, произнес ротный.
Надежда вся аж вспыхнула.
— Я не ребенок, товарищ капитан, а младший сержант Красной армии.
После этих слов Вологдин, повернувшись к ней, ответил:
— Мы сегодня утром, к глубокому сожалению, похоронили уже такого же вот санинструктора.
И как бы в подтверждение его слов совсем рядом раздался мощный взрыв, комья земли забарабанили по настилу, и все невольно пригнули свои головы.
— Сержант Анисимов, — начал ротный, — покажите сестре милосердия ее блиндаж... И накормите...
— Разрешите идти, товарищ капитан? — спросил разрешения Анисимов.
— Ступайте...
Сержант Анисимов легко поднялся и, прихватив с общего стола немного хлеба и банку с тушенкой, увел девушку за собой.

И в этот момент все присутствующие в блиндаже неожиданно замолчали, возможно, вспомнив, что и у них тоже есть дети — дочери и сыновья, — которые, возможно, что в этот же час вот также входят в чьи-то блиндажи...
Кто защитит их? Кто прикроет от пули или шального осколка? Только ты сам. Как, каким образом, спросите вы меня? Только в том случае, если здесь ты сам прикроешь собой чью-то чужую дочь или сына... Глядишь, что и там кто-то другой также прикроет твою дочь или твоего сына. Это же так просто...

Однако начавшийся артобстрел заставил каждого из них подняться и покинуть блиндаж, чтобы быть готовыми к началу возможной атаки немцев.
Вечером в опустевший блиндаж Вологдина вошел командир батальона Ильин. Этот седовласый майор, уже почти старик, воевал еще на Гражданской...
— Что у тебя там за иллюминация на позициях? — спросил майор у ротного.
— Не иначе, товарищ командующий батальоном, как наши из разведки боем возвращаются... Разрешите встретить?
Майор согласно кивнул головой, и капитан Вологдин вышел из блиндажа.
Через двадцать минут ротный и сержант Анисимов вернулись в блиндаж. Еще через пять минут туда же пришла, вызванная по приказу капитана Вологдина, санинструктор Ростова.
Надежда вошла в блиндаж в тот момент, когда раненый в руку сержант Анисимов докладывал о проведенной ими разведке.
— Сначала всё было нормально... До райцентра дошли вообще без единого выстрела... Домишки почти все сгоревшие, одни печные трубы торчали... Местных практически никого нет. В подполе одного из домой нашли старуху с козой... Она и рассказала, что немецкие машины весь день двигались по поселку, а в лесу несколько дней стояли замаскированные танки. Но вчера утром колонна выдвинулась в сторону узловой станции.
— Нужно срочно сообщить об этом в штаб дивизии, — произнес майор и спросил: — А что со старшим лейтенантом Хлопяниным, почему не он докладывает?
— Командир взвода старший лейтенант Хлопянин решил с группой бойцов взять языка, но, когда они вышли к центральной площади, со второго этажа административного здания ударил пулемет... Мы пытались отойти, но в этот момент с пожарной каланчи ударил немецкий снайпер. Старший лейтенант Хлопянин был убит первым выстрелом.
— Такое впечатление, что немцы вас ждали, — высказал предположение командир роты капитан Вологдин.
— Думаю, что они ждали возможного наступления потому, как на площадь в этот момент вышла самоходка. И мы, забрав тело старшего лейтенанта Хлопянина, вынуждены были отойти.
— Понятно, — произнес майор. — Немцы посчитали, что это была разведка боем. По крайней мере, теперь вы знаете, что вас завтра будут ждать в поселке... Смерть старшего лейтенанта Хлопянина была не напрасной. Благодарю тебя, сержант, за эту информацию, а теперь пусть санинструктор осмотрит вашу рану и ступайте отдыхать.
Анисимов подошел к сидевшей на топчане Надежде и стал снимать свою окровавленную гимнастерку. Рана оказалась сквозная и в левую руку. В таких случаях говорят, что до свадьбы заживет.
Надежда стала быстро и аккуратно ее обрабатывать, а комбат уже обсуждал с ротным план завтрашнего наступления. И тут Ростова не выдержала и, как в школе, подняла руку.
— Товарищ майор, разрешите обратиться к товарищу капитану?
— Если по существу... то обращайтесь!
— Товарищ капитан, вам надо только утра дождаться... В этих местах туман всегда нечаянный и сильно дремучий... В двух шагах ничего не видно... По городу, бывало, идешь, словно в парном молоке купаешься...
— Откуда знаете? — спросил ее комбат.
— Мы в соседнем колхозе... летом в это же время года на практике работали.
В этот момент в блиндаж спустился часовой.
— Товарищ майор, тут наши хлопцы в дозоре одного прихватили, говорит, что студент из Москвы, но уж какой-то больно подозрительный.
— Дезертир? — уточнил командир батальона.
— На гражданского похож... — ответил солдат.
— Пусть введут, — приказал Вологдин. — Посмотрим, что за студент такой.
И уже через минуту щуплый, но рослый и жилистый юноша с двумя кожаными коробами в сопровождении автоматчика вошел в блиндаж.
— Кто такой? — начал майор Ильин. — Документы какие-либо при себе имеются?
— Герман Шатров, выпускник института кинематографии...
Юноша, опустив свою ношу, достает паспорт и вручает его стоящему рядом автоматчику, а тот в свою очередь передает их капитану Вологдину.
— Что делаете на этом участке фронта? — спросил он юношу.
— Видите ли, я с товарищами по курсу был в Ленинграде на съемках дипломного фильма... На узловой станции Бологое наш поезд разбомбила немецкая авиация... Далее шел пешком... В основном по лесам... Два раза чуть в болоте не утонул. Тогда-то, видно, с пути и сбился...
— Может быть, ты не сбился, может быть, ты к немцам и топал? — внимательно глядя на юношу, спросил майор Ильин.
— Зачем вы так... У меня все товарищи в том поезде остались. Я еще не знаю, как их родителям в глаза смотреть буду. Ведь это они со мной вместе на съемку ехали. Вот и выходит, что это я их не уберег...
— Товарищ капитан. Он еще сумки свои отказывается открывать...
— Что в сумках? — спросил Вологдин.
— Съемочный аппарат и пленка отснятая... Если открыть коробки на свету, то пленка засветится...
— Пленка, говоришь? — с интересом переспросил молодого человека майор Ильин. — А у тебя пленка еще осталась?
— Берегу как зеницу ока...
— Вот и хорошо, товарищ студент, — начал командир батальона майор Ильин, возвращая ему паспорт. — Задумка у меня одна тут появилась. Завтра утром бойцы капитана Вологдина в атаку пойдут... Хорошо бы заснять их на память... А то, не дай Бог, кто погибнет... Пусть для своих детей они живыми останутся... Сможешь?
— Я постараюсь... — произнес Герман.
— Да уж постарайся, — сказал капитан Вологдин и добавил, обращаясь уже к сержанту Анисимову: — Накормите товарища кинооператора и отведите в свой блиндаж... Путь он пока отдохнет. И завтра лично будешь ему в этом важном деле помогать... И без возражений, пожалуйста... Куда тебе в атаку идти раненому. И еще, с утра санинструктора вместе с тяжелоранеными в госпиталь отправишь, от греха подальше. Негоже девушке в первом же бою погибнуть...

Как в воду глядела санинструктор Надежда Ростова. С вечера, чуть солнце за горизонт уходить стало, низины, словно дымком подернулись, туман заслоился, цепляясь за кусты, и в густом том молоке не то что рота — полк свободно мог спрятаться. Нырнули в облако — и ищи их...
На рассвете капитан Вологдин выстроил всю свою роту.
— Врага не бойтесь, — начал Вологдин. — Он на нашей территории, а потому сам нас боится... Да и не человек он уже для нас, коли закон нравственный преступил. Пусть он и о двух ногах и двух руках — все одно стал подобен зверю. Лютому зверю, страшнее страшного... И ничего теперь по отношению к нему не существует: ни жалости, ни пощады. Бить его надо, братцы. Бить, пока в логово свое не уполз. И так бить, покуда не вспомнит, что человеком когда-то был, бить, покуда не поймет этого... А теперь главное... Наступать будем мелкими штурмовыми группами...
Капитан что-то говорил, обращаясь к своим бойцам, а оператор Герман Шатров с работающей камерой в руках медленно шел вдоль строя.
«Какие же разные и удивительные лица у бойцов, — думал он, — прекрасно понимающих, что через несколько мгновений они должны будут подняться в смертельную атаку. В их лицах не было даже намека на потаенный страх. В этот миг они все были подобны взрослым детям, что интуитивно воспринимали кинокамеру как нечто особое, мистическое, способное не только сохранить их образы, но и действительно пронести их через века и расстояния, чтобы уже далее воистину на многие лета воссоединить в общей родовой копилке человеческой памяти всех родных, любимых и близких нам людей».

К утру туман усилился. Теперь он молочными волнами пересекал улицы... Крыши словно плыли в том тумане. Головы бойцов передового отряда были подобны купальщикам: они то появлялись, чтобы осмотреться вокруг, то вдруг снова исчезали в молоке тумана...
Немецкие часовые не спят... По крайней мере один из них, что негромко наигрывает что-то ностальгическое на своей губной гармошке. В иной ситуации можно было и заслушаться этой игрой. Но вот кто-то прерывает ту игру точно рассчитанным и хорошо поставленным ударом ножа.
А потом, и также в тумане, только звуки короткого рукопашного боя и редкие вскрики тех, кто из передового отряда уже встретил свою смерть. И вот в этот туманный молочный плес хлынул основной поток роты капитана Вологдина. Среди них с кинокамерой в руках Герман Шатров в сопровождении сержанта Анисимова.

Раздался выстрел немецкой самоходки. И словно золотой дождь посыпались со старой, пронзенной осколком яблони ее зрелые плоды, медленно падая на окровавленную осеннюю листву.
В поселке начался тяжелый бой.
Хлещет из пробитого ведра колодезная родниковая вода, смывая кровь убитого и лежащего рядом с колодцем бойца.
От второго выстрела немецкой самоходки рухнула стена здания, похоронив под собой сразу нескольких бойцов.
И бежит по улице невесть откуда взявшаяся шальная курица, но уже без головы...
— Товарищ третий... — звучит по армейской связи голос капитана Вологдина. — За окраину поселка мои бойцы зацепились, но наступление захлебнулось... Несем потери от прицельного огня немецкой самоходки... Есть, закрепиться на позиции... Вас понял, товарищ третий...
Не проехав и пяти километров по направлению в тыл, Надежда застучала по крыше кабины водителя санитарной машины. Тот притормозил и, высунул голову из кабины, спросил:
— Что случилось?
— Тарасов, родненький ты мой... — заверещала Ростова. — Довези, пожалуйста, раненых до лазарета сам. Очень тебя прошу. Там же в бою тоже раненые могут быть. Кто же им без меня поможет?
— Ну что с тобой сделаешь? — забурчал Тарасов. — Беги, егоза, раз не можешь...
Ростова мгновенно выскочила из кузова машины и, вскочив на подножку, прежде чем вернуться назад в роту, чмокнула Тарасова в заросшую щетиной щеку.

Туман уже отступил, дав возможность бойцам капитана Вологдина занять выгодные позиции. Они практически обложили школьное здание, в котором размещались немцы, но пройти дальше не удавалось, так как здание и подходы к нему прикрывались немецкой самоходкой и пулеметами, установленными в окнах второго этажа. Наступило временное затишье.
Сержант Анисимов сидел с тремя бойцами и кинооператором Германом Шатровым за памятником В.И. Ленину, что стоял от школы метров за сто.
— Немцы время тянут, не иначе как подкрепление ждут. Тогда пиши пропало... — говорит пожилой боец сержанту Анисимову и, достав сухарь, начал его усердно пережевывать, зная, что силы ему еще сегодня понадобятся.

Когда санинструктор Ростова добралась до поселка, то увидела двух раненых бойцов.
Быстро оказав им первую помощь, она пошла дальше в поисках новых раненых.
— Сестричка, помоги... — услышала она чей-то голос. — У нас тут раненый с утра лежит.
Надежда быстро подползла к бойцу, которого отнесли за угол дома, и начала осматривать его раненую ногу. И пока делала перевязку, обратилась к бойцу, который ее подозвал:
— Чего ждете? Почему не наступаете?
— Самоходка у них там перед школой стоит... Прямой наводкой лупит...
— И что? А обойти дом не пробовали?
— Да пробовали. На доме два пулемета. Столько бойцов уже положили... Если бы только не эта самоходка...
В это время за стеной заблеяла коза. Надежда зашла в дом и, открыв крышку подпола, обнаружила там пережидающих бой старуху с козой.
— Вот ты-то мне и нужна! — произнесла Ростова и обратилась к бойцу с вопросом: — Отец, гранаты есть?
Боец согласно кивнул головой.
— Давай все...
Услышав такое, старушка Параскева со страху начинает креститься.
Через несколько минут от дома старушки Параскевы вверх по улице к школе в полотняной рубашке до колен, с распущенными волосами и корзинкой в руках шла Надежда Ростова и свободной рукой тянула за собой упирающуюся козу.
Прибывший на передовую капитан Вологдин поинтересовался у бойцов своей роты:
— Кто это там... с козой?
— Так это же новая медсестра наша... Ростова... Бойца раненого перевязала, у меня гранаты взяла и пошла...
— Гранаты она у тебя взяла... — рявкнул на него ротный. — А ты сам, что, так и будешь тут у печки сидеть... — и тут же попросил связать его с Анисимовым.
— Сержант, ты меня слышишь? Ты смотри, что она вытворяет? Кем она себя возомнила? Перехвати эту блаженную вместе с козой...
Сержант Анисимов стал быстро напяливать на себя форму убитого немецкого солдата. Затем выйдя на перекресток и встав спиной к зданию школы, продолжая застегивать пуговицы на брюках, ожидал, пока Надежда подойдет к нему ближе.
Но тут заупиралась коза...
Немцы уже рассматривали девушку в бинокль, передавая его друг другу и, смеясь, показывали руками в ее сторону.
Когда Надежда с козой дошла до Анисимова, тот попытался обнять ее своей здоровой рукой и утянуть в проулок, но Надежда уклонилась от объятий сержанта и он в результате, чуть не спотыкнувшись, обнял козу.
— Ростова, ты это... с ума не сходи... Они не посмотрят, что ты женщина... — бормочет, поднимаясь, Анисимов.
Немцы уже смеются. Слышно, как они что-то кричат, подзывая к себе девушку... Кто-то даже проволоку колючую в сторону отодвигает.
Ротный наблюдал за всем происходящим в бинокль.
— Что они там за цирк устроили?
А Надежда вместе с Анисимовым уже почти у самой самоходки. Тут Ростова облокотилась на переодетого в немецкую форму сержанта Анисимова и стала демонстративно поправлять чулочки...
В этот момент коза снова начинает вырываться, в результате чего и Надежда, и сержант уже оба падают на землю.
Вот тогда-то Ростова и показала Анисимову связку гранат, что лежали у нее в корзине. Сержант мгновенно все понял и, выдернув чеку, бросил гранаты под днище самоходки, а сам прикрыл собой Надежду.
Как только прогремел взрыв, наши бойцы открыли огонь, а капитан Вологдин поднял роту в атаку.
Надежда лежала на земле и смотрела на бегущего в ее сторону ротного. Время для нее словно бы замедлило свой ход, движения Вологдина стали плавными, он рассекал руками воздушную завесу, спеша к ней.
— Живая? — спросил он, перекрикивая грохот боя и подбегая к Ростовой. И так ее сграбастал, осматривая, нет ли где ранения, что Надежда обмерла даже. А когда капитан Вологдин убедился, что Ростова цела и невредима, то вместе с сержантом Анисимовым бросился преследовать отступающих немцев.

Ростова, еще до конца не осознавшая того, что только что сотворила, что была на волосок от гибели, под теми самыми яблонями стала медленно опускаться на землю, так как ноги ее стали ватными.
Земля вокруг нее была усеяна золотыми яблоками, что лежали на земле, опаленной войной.
Надежда в тот момент была подобна той самой девушке, что изобразил художник эпохи Возрождения Сандро Боттичелли на своей удивительной картине «Весна» с ее неотмирной, нежной и утонченной женственностью, которую в пылу жестокого боя сумел увидеть и успеть снять молодой выпускник ВГИКа Герман Шатров.
Когда бой стих, к Ростовой, уже одевшейся в свое обмундирование, подошли капитан Вологдин и сержант Анисимов.
— В рубашке ты, Надежда, не иначе как родилась. Только что по рации сообщили, что санитарная машина, с которой тебя утром отправили, до госпиталя не дошла. Разбита от прямого попадания немецкой авиабомбы...
Надежда вспомнила Тарасова, тех раненых, что выхаживала и коим спасла жизни... и по ее щеке потекли слезы. Первые слезы на той войне, так как этим бойцам, спасая их жизни, она отдала и частичку своей души. И эту живую, трепетную, любящую частичку ее души разорвала хладная железяка немецкой бомбы.
В это же время на площадке появилась старушка Параскева. Она шла и громко причитала:
— Розочка, радость моя ненаглядная, что же эти душегубы с тобою сделали? Козочка моя, как же я жить-то без тебя теперь буду?
Когда капитан Вологдин и сержант Анисимов, услышав ее вздохи, обернулись, то вначале увидели даже не причитающую Параскеву, а выглядывающую из-за немецкой самоходки голову ее козы, очевидно, оценивающей слова своей хозяйки. И бойцы невольно заулыбались.
Надежда, одернув свою гимнастерку, спросила:
— Куда мы теперь, товарищ капитан?
— Дальше... сестричка! На Ржев...

Ее разбудил резкий звонок будильника...
«Надо же такому случиться, — думала Ростова, открыв глаза и все еще лежа на своем диване, — мало того что заснула, не дойдя до кровати, так еще умудрилась во сне увидеть все то, что случилось с ней в первые месяцы войны, да и не только увидеть, но заново пережить и вновь оплакать бойцов, оставшихся на тех полях войны навечно».
В тот день она спешила в больницу, хотя и была уже на пенсии. Но все равно не могла сидеть дома. Выносить за больными «утки», обмывать покойников, перестилать постельное белье не способным самим даже шевельнуть пальцем, кормить их с ложечки, да и за скромную зарплату, что получали больничные сестры и нянечки, мало кто хотел. А Ростова хотела. Рвалась на работу так сильно, словно замаливала этим еще те, военные, недочеты и ошибки. Но более оттого, что хотела быть хоть кому-то нужной в этой мирной и послевоенной своей жизни, когда о тебе как о ветеране войны вспоминают лишь два раза в год: в преддверии Дня Победы и на день рождения. А потом полное забвение и одиночество, даже если ты и живешь в кругу семьи или с соседями.
Ростова жила с соседями. Как получила комнату после войны, так в ней и оставалась. Соседи менялись, менялась и мебель, которую привозили с собой уже новые жильцы, не менялось лишь их отношение к одинокой женщине и ветерану войны.
Все, поверите ли, все ждали ее смерти, надеясь таким образом улучшить свои собственные жилищные условия. Дело в том, что в пятикомнатной коммунальной квартире Ростова занимала самую большую, солнечную и просторную комнату аж в 28 квадратных метров, в то время как другие комнаты были значительно меньшими, а людей в них было прописано значительно больше...

— Степаныч, что ты все скулишь? — строго спросила, входя в палату, облаченная в белый халат Ростова у лежавшего тяжеловеса Постникова.
— Так руку же у меня вчера ваши коновалы оттяпали... — начал тот.
— Ну, во-первых, пить не надо было, — говорила Надежда Федоровна, начиная свой утренний обход палаты. — Во-вторых, не надо было мериться силами со Штанько в таком состоянии... Скажи спасибо, что только руку, а не голову потерял. На войне оно понятно: когда человек получал тяжелое ранение, так он воевал, родину защищал, а ты покалечился по глупости своей, так что не сетуй на ни на кого, кроме себя.
Степаныч впридачу еще и дулся на нянечку. Он лежал прямо у двери и считал, что Надежда Федоровна обязана была начинать свой освободительный утренний обход с опорожнения их «уток» именно с него, а не от окна, где лежал тот самый сосед, а теперь уже и недруг слесарь Штанько. Это с ним он, напившись на праздники Первомая, оказался на строительной площадке нового жилого дома. Они пошли посмотреть свои будущие квартиры. И поссорились, не поделив то, что им еще даже не принадлежало, а потому сцепились и в итоге оба свалились в проем с третьего этажа.

Пока Ростова занимается утренним обходом палат, собирая «утки» и наводя порядок, пришло время рассказать вам о ее школьном товарище и оруженосце Николае Ласточкине. Рассказать о том, что сама Надежда Ростова знать не могла по той лишь причине, что, если вы помните, встретились они на дорогах войны буквально на несколько минут, а затем вновь разминулись, следуя дальше уже по своим тропам, не ведая, пересекутся ли эти тропы вновь на непредсказуемых поворотах их судеб. Надежда тогда отправлялась в роту капитана Вологдина, а Николай — за линию фронта.
О выполнении Ласточкиным своего первого задания, которое изменило всю его последующую жизнь, поведал мне мой отец, военком Русаков. Их встреча после войны и долгая беседа помогут нам расставить важные для нас вехи в последующих отношениях Ростовой и Ласточкина. Хотя мне, если честно, рассказанная Ласточкиным история о выполнении им своего первого боевого задания и все последующие после этого события в его жизни показались просто невероятными... Но не мне судить о том, что называется Божьим промыслом, я лишь выполняю волю своего отца и стараюсь по мере возможного донести до вас все, что мне самому было поведано о событиях и встречах на перепутьях той войне.

...Два старика, Никита Рябов и Степан Прохоров, да баба Ксения сидели у скромно накрытого стола и смотрели на то, как разведчик Николай Ласточкин в священническом облачении с удовольствием тягал из чугунка и вкушал сваренную в мундире картошку.
— Ты, сынок, и впрямь на деда своего стал похож, — произнес Никита Рябов, оценивающе оглядывая молодого священника, приехавшего в их село. — Он таким же молодцом к нам на село приехал.
— А матушку его Варвару помнишь?.. — спросила его бабка Ксения, ставя на стол крынку с молоком. — Вот уж у кого добрая душа была. А как к ней детишки деревенские потянулись... Батюшка, ты молоко-то пей... А то ведь давно, видно, ничего домашнего не ел.
— Да подождите вы с едой... — произнес вдруг их сосед дед Степан. — Дайте спросить... Москва — как она? Стоит али как?
— Стоит, дед.
— Ты сам, отче, с кем пришел? С красными или с немцами? — продолжал задавать вопросы дед Степан.
— С Богом! — ответил Николай.
— Степан, думай, что спрашиваешь? — напомнила о себе бабка Ксения. — Не помнишь, что ль, кто его деда расстрелял...
— Оттого и спрашиваю... Убивец-то этот теперь ведь в немецкой форме ходит...
— Участковый милиционер Злобин? — сразу напрягся разведчик. — А он, что, здесь?
— Оборотень он, а не участковый милиционер, — ответил уже дед Никита. — Где же ему быть? Как немцы пришли, так сразу же к ним в главные полицаи записался...
— Душегубец... — добавила старушка.
В это время раздался громкий стук в дверь и хозяин дома Никита Рябов пошел отворять дверь. От порога послышался знакомый голос полицая.
Баба Ксения перекрестилась и промолвила:
— Не успели лихо помянуть, как оно тут как тут...
Полицай и бывший участковый милиционер Злобин уже входил в горницу.
— Кто такой? — первым делом спросил полицай, увидев сидящего за столом молодого священника.
— Слуга Божий Николай... — ответил разведчик, поднимаясь из-за стола и держа под широким рукавом рясы взведенный револьвер.
— Документы! — требовательно произнес полицай и, получив от священника бумагу, убрал ее в карман. — Порядка не знаете? Почему о своем прибытии не доложили местной власти? Завтра утром чтобы прибыли в комендатуру... Там и документы вернут.
Сказал и заглянул в крынку с молоком.
— А мне говорили, что в деревне ни одной коровы не осталось. Или у вас крынка молоком каждый день святым духом наполняется? — спросил и обвел суровым взглядом вмиг притихших стариков.

Комендатура, куда должен был с утра прийти священник Николай, вот уже месяц, как располагалась в барской усадьбе. Здесь и встретились полковник Меендорф, командовавший группой войск, ведущих бои на Ржевском рубеже, и прибывший из Германии генерал фон Зюдов, который привез четкие предписания из ставки Гитлера о взятии Москвы в течение ближайшего месяца.
Пока полковник разливал коньяк, генерал рассматривал картины, что висели на стенах.
— Великолепно! Живопись, ковры... Красота!
— Присаживайтесь к столу, мой генерал, — начал полковник Меендорф. — Кстати, все это великолепие было в запасниках местного музея. Не очень, правда, понятно, почему русские скрывали это богатство от своего же народа... Немного коньяка?
— Нет, не пью перед ужином... К тому же, Фридрих, у меня к вам важный разговор. Я бы даже сказал, сугубо доверительный...
— Слушаю вас.
— Вы в курсе, что мы накапливаем силы для решающего наступления. Командование намерено совершить прорыв, который должен поставить точку в этой уже затянувшейся кампании... У меня приказ войти в Москву не позднее 10 ноября... Вы улыбаетесь?
— Право, генерал, это, как говорят русские, смех сквозь слезы.
— Я бы не пришел к вам, если бы сомневался в вас. Фридрих, я хочу дать вам шанс сделать подарок для фюрера...
— Я, как вы знаете, в ответе за жизни нескольких тысяч немецких солдат, а это сильнее всякого честолюбия.
— Так вы считаете, что прорыв сейчас неосуществим?
— Я так не сказал, мой генерал. Месяц назад он еще казался мне осуществимым... а сейчас мы просто завязли на этой линии боев. Взгляните на карты, генерал... Эти непроходимые Оковские леса и гнилые болота не дают нам возможности какого-либо маневра...
В это время дежурный офицер постучался в дверь и, получив разрешение войти, доложил, что пришел русский поп и просит аудиенции с целью регистрации своего прихода.
— Пригласите его, — сказал в ответ генерал фон Зюдов. — Не уходите, полковник, этот разговор может быть интересным.
И уже через несколько минут разведчик Николай Ласточкин в священническом облачении поднимал рюмку за победу великой Германии. Вскоре на столе появилась вторая бутылка коньяка, а разговор за столом стал более живым и непринужденным.
— Мы всего лишь в нескольких десятках километров от Москвы... — говорил генерал. — Еще один рывок...
— Французы уже однажды стояли под Москвой, — ответил ему священник. — Ждали ключи от города... И вы помните, чем это кончилось.
— Это не прогулка... — заметил полковник Меендорф. — Мы идем широким фронтом и надеемся стать здесь на века... Кстати, чтобы вы знали, фюрер дал особое распоряжение... открывать церкви на освобожденных нами территориях. Он хочет подарить вашему народу свободу в проявлении религиозных чувств...
— Поэтому я и здесь. Должен заметить, что великие народы всегда отличались мудростью и способностью смотреть через века...
— Я выражаю искренне соболезнование в связи с такой ужасной смертью близкого и родного для вас человека — вашего дедушки-священника, — произнес генерал фон Зюдов.
— Упокой, Господи, его душу... — произнес Николай и перекрестился.
— А как вам удалось бежать из Москвы?
— Это было трудно! И все же я добирался сюда через Тверь... Хотя в самой Москве и в Твери на железнодорожных вокзалах царит хаос. Все перегоны забиты эшелонами с войсками и техникой... Они, как я понял из разговоров с железнодорожниками, идут из Сибири...
— Позвольте поблагодарить вас, святой отец, за ту поистине бесценную для нас информацию...
— Мы делаем общее... — начал Николай, — освобождая страну от чумы большевизма... И потом... это мой долг...
— Где бы вы хотели служить? — спросил священника генерал.
— У себя на родине... В храме, где служили мои дед и прадед...
— Будем считать, что мы не прощаемся... — сказал, поднимаясь из-за стола, генерал фон Зюдов. — Ваше прошение будет завтра же подписано, и вы можете начать работать. Я прикажу, чтобы вас проводили до места и обеспечили всем необходимым для проживания.
— Очень рад был нашему знакомству... — склоняя голову, сказал священник. — Обещаю, что буду молиться за победу... За нашу победу!
Священник вышел, а немецкие офицеры какое-то время сидели молча. Тишину нарушил полковник Меендорф:
— Мой генерал, полученная информация заставляет нас подумать о возможном в скором времени контрнаступлении русских, как я понимаю, по всей линии фронта. Нужно самым серьезным образом закрепиться на этих позициях. И я не стану сейчас бросать на прорыв свои силы, вымотанные уличными боями, против свежего резерва русских... Иначе просто некому будет исполнять приказы нашего фюрера...

Выполнив свое задание, разведчик Николай Ласточкин возвращается в свое село. Телегу с возницей, на которой он ехал, сопровождал уже знакомый нам полицай Злобин. В пути он неоднократно бросал взгляды в сторону Николая, облаченного в рясу, и вскоре, не выдержав, произнес:
— Где-то я твое лицо, святой отец, уже видел... А память у меня на лица феноменальная... Не зря в органах служил...
— Я тоже твое лицо видел, — спокойно ответил ему Николай. — И у меня память тоже неплохая...
— И когда же ты меня мог видеть? — с недоверием спросил полицай попа.
— А когда ты моего деда-священника живым в землю закапывал.
Полицай напрягся, невольно вспомнив тот вечер, когда он заставил старика-священника рыть себе могилу, как старик любовно охаживал ее края, как осторожно, бережно обращался с песком, что-то говоря себе под нос, очевидно, читая молитву. И то, как Злобин столкнул его в вырытую яму и начал забрасывать живого священника землей...
— Стой! — крикнул Злобин вознице, слез на землю и передернул затвор винтовки. — А ну слезай с телеги... — эти слова были обращены уже к Николаю. — И как же это я тебя тогда не догадался вместе с твоим дедом в одной могиле закопать...
Николай соскочил с телеги, а возница, пришпорив своего коня, погнал дальше. Как говорится, от греха подальше.
— На колени, поповский выродок... — крикнул Злобин, направляя винтовку прямо в грудь молодого священника.
Ласточкин медленно опустился на колени.
Полицай начал прицеливается.
Николай читал молитву.
Раздался выстрел.
Николай почувствовал, как пуля пролетела буквально в сантиметре от его виска, он открыл глаза и увидел на земле самого полицая.
Разведчик обернулся. Из-за широкой разлапистой ели вышли двое молодых парней. Один с армейской винтовкой, а второй с охотничьей двустволкой.
— Спасибо, братья... за помощь, — начал Николай, поднимаясь.
А парни вдруг начали смеяться.
— Что, Ласточкин, — неожиданно говорит один их них. — Уже не узнаешь друзей детства...
Николай внимательнее всмотрелся в рослых хлопцев.
— Пашка, Алеша... Росляковы... Ребята, вы? — начал он. — Не может быть...
— Признал, выходит... — начал старший из братьев Павел.
В это время Николай заметил, что предатель-полицейский жив и теперь, находясь за спиной братьев, пытается дотянуться рукой до своей винтовки.
— Он жив... — сказал Ласточкин, предупреждая друзей об опасности.
Алеша Росляков обернулся и быстро передернул затвор, чтобы добить Зотова, но его остановил голос Николая:
— Подожди. Давайте ребята, как подобает в военное время, предадим справедливому суду этого гада ползучего, как врага народа и изменника... За смерть преданных им раненых бойцов наших, за девушек им загубленных, за крестьян, что он нынче обездолил. За деда моего — священника. Именем народа освободителя приговариваем тебя, Зотов, к смертной казни через расстрел.
Передернул затвор своего карабина и Росляков старший.
Илья посмотрел на небо... и неожиданно произнес:
— Господи, прости...
И в этот момент за его спиной раздалось два выстрела. Алексей подошел к Зотову, чтобы убедиться, что изменник убит.
— Мертв... — говорит он, обращаясь к друзьям.
— Иуде иного и не положено... — произносит Павел.
И оба брата Росляковы снова подошли к Ласточкину.
— Так ты, что, и взаправду церковь что ль открывать к нам приехал? — спросил его Алексей.
— Может быть, ребята, но только не сейчас. Помогите мне перебраться за линию фронта. Очень нужно...
Когда на следующий день Надежда вернулась из батальонного госпиталя, куда она отвозила раненых, то сразу заметила, что бойцы ее роты сегодня не отвечают на ее традиционные приветствия шутками, а лишь отводят глаза и даже опускают головы...
Она буквально ворвалась в блиндаж. Там уже были комбат Ильин, ротный старшина Степан Кудряшов и сержант Анисимов.
Капитан Вологдин лежал на топчане с закрытыми глазами и лицом пепельного цвета. Дыхание его было затруднено. И красное пятно на груди в районе сердца свидетельствовало о смертельном ранении.
— Как это произошло? — тихо спросила Ростова сержанта Анисимова.
— Нам дали задание выйти на окраину Ржева, вот он рано утром и пошел позицию посмотреть, место для штаба подобрать... Такая тишина стояла и вдруг шальная пуля. Он даже сначала ничего не почувствовал.
— Может быть, снайпер? — спросила его Надежда.
— Не исключаю, — ответил Анисимов. — Вот только остались мы, как я понимаю, без ротного, а у нас общее наступление с минуты на минуту объявят...
Ростова подошла и внимательно осмотрела рану.
— В госпиталь его надо, — начал майор. — Машину твою ждали.
— Нельзя его трогать, товарищ майор. Да и не довезем, по дороге умрет... — ответила комбату санинструктор и вдруг увидела, как ротный открыл глаза и тихо произнес:
— Сестричка...
— Здесь я, товарищ капитан, — произнесла в ответ Надежда, склонилась и взяла его остылую ладонь в свои теплые. — Все будет хорошо, товарищ капитан...
— Что же ты заладила: капитан да капитан. Меня, Надежда, Олегом звать. Как и князя великого. Помнишь... — и тихо, еле шевеля губами, он начал произносить памятный с детства текст: «Как ныне взбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам...» Та пуля, что ужалила сегодня меня, сродни той гробовой змее, что погубила некогда князя. Это, выходит, что не только имена, но и судьбы у нас с ним общие. Но умирать не страшно, сестричка. Значит, час мой пришел. Смерть, в отличие от нас, никогда не опаздывает и всегда приходит вовремя, у неё свой календарь. Страшно, это когда ты один на один с костлявой остаешься и нет никого рядом. Еще жаль, что приходится умирать не дома. Умирал бы дома, смог бы проститься с родителями, с женой и детишками...
— Скажите мне свой адрес, — попросила ротного Ростова. — Я напишу вашим, как вы умирали, а если случится, то навещу после войны...
Она еще что-то тихо ему говорила, а он, закрыв глаза, вдруг увидел себя дома, почему-то на русской печи, чувствовал, что забыли дерюжку подстелить и глина зело накалилась, выжигая ему все нутро... И подумал, что надо бы об этом мамане сказать. И вдруг он увидел их всех: жену, что гладила, стоя у окна, двух дочурок, сидевших рядышком и перебиравших пшено, и свою маманю... шуструю маленькую, что много лет спала урывками, кусочками какими-то, будто выкраивала их для детей у крестьянского обихода жизни. Увидел руки ее худые до невозможности, с пальцами, которые уже не разгибались от вечной работы. Увидел ее морщинистое, будто печеное лицо, и понял, что она уже плачет над ним, попавшим в беду...
Когда Вологдин снова открыл глаза, то увидел уже своих боевых товарищей, он улыбнулся им и... испустил дух, как говорили ранее.
Хоронить капитана решили утром, о его смерти сообщили командованию полка, и рота стала готовиться к наступлению.
Чуть позже на окраине города, в развалинах, уже наш снайпер увидел в прицеле своего карабина человека в священническом облачении, который явно пытался незамеченным пробраться на нашу сторону.
Снайпер спустился со второго этажа и связался по рации с командованием роты.
— Пятый, — докладывал он. — В сторону наших позиций пробирается поп... Откуда я знаю какой? С крестом... Что прикажете делать?
Сержант Анисимов выслушал сообщение и обратился к комбату.
— Товарищ майор, там поп какой-то на нашу сторону пытается перейти...
— Откуда он здесь мог взяться? — переспросил с удивлением майор Ильин.
— Это может быть наш боец, разведчик Николай Ласточкин, — попыталась объяснить Ростова. — Нужно связаться с полковой разведкой... Они должны об этом знать...
— Сержант Анисимов, передайте снайперу, пусть на всякий случай его подстрахует... И слетай туда, сам все посмотри...
Вдруг майор видит, как напряглась санинструктор Ростова.
— Возьми с собой санинструктора, вдруг там ее помощь понадобится. Оставайтесь на позициях до подхода основного состава роты. И еще... — тут майор строго взглянул на Надежду и сказал: — Сержант Ростова, если только я увижу вас в наступательных колоннах, то сам выпорю... Все ясно?
Ростова согласно кивнула головой, а уже через несколько минут она вместе с Анисимовым шла в сторону горящего города.

Ржев трудно было назвать городом: переходя из рук в руки, он превратился в развалины. Бились за каждый дом, за каждую улицу, а когда после наступления вновь занимали знакомые развалины, то радовались тому как дети, понимая, что домой возвращались.

Боец-снайпер через прицел винтовки показал сержанту Анисимову, где в настоящее время находится человек в священническом облачении. А тот передает винтовку Антонине.
— Это он, Коля Ласточкин, — произнесла Надежда. — Анисимов, нужно как-то помочь ему пройти на нашу сторону.
— Прикрой боец, нашего батюшку... — приказал сержант снайперу. — Скоро наступление объявят. Один из взводов пойдет в этом направлении...
В этот момент несколько мощных разрывов артиллерийских снарядов обозначили начало нашего общего наступления.
Невдалеке раздался крик комбата Ильина, поднимающего роты в атаку. Надежда, увидев знакомых бойцов, бросилась им навстречу.
— Солдатики, родные мои. Видите домик под высоткой? Прошу вас, покуда до него не добежим, не ложиться. Очень вас прошу. В память о боевом командире нашем капитане Вологдине... А там мертвая зона, там отдышимся...
И, поднявшись на остаток разрушенного дома, взмахнув рукой куда-то вперед, закричала что было сил:
— Вперед, родненькие!
И первая же побежала к тому дому, где по ее расчетам должен был находиться разведчик Николай Ласточкин.
На одном дыхании, на реве от испуга... к тому самому домику.
Сержант Анисимов бежал рядом, он же и убил очередью в упор выскочившего на Ростову немца, а она лишь успела заметить, как брызнула кровь, как немец перехватил руками горло и, упав на землю, весь затрясся в конвульсиях. У нее даже появилась мысль остановиться и помочь раненому человеку... И ведь действительно остановилась, увидев смерть в бою, да еще так близко. Но понимая, что помочь ему уже невозможно, просто смотрела на то, как он умирал.
Из ступора ее вывел сержант Анисимов, утянув за собой.
Когда они добралась до места, где по их расчетам видели разведчика Ласточкина, то обнаружили лишь развалины того дома.
«Да что же это такое? — думала Ростова. — Сначала старшина Большаков, потом капитан Вологдин, к которым прикипела, как к родным, так как с раннего детства лишилась своего отца. А теперь еще и Коля Ласточкин, которого решила обязательно дождаться после войны.
— Коля... Ласточкин! — закричала Надежда, перекрикивая шум идущего боя.
— Ростова, да здесь я, не кричи... — вдруг раздался откуда-то из-под завала знакомый голос.
Надежда мгновенно опустилась на колени и увидела проем, а в нем лишь глаза школьного друга.
— У меня тут от взрыва снаряда лестничный пролет обрушился, — начал Николай и протянул в ту щель свою руку.
Надежда ухватилась за его руку, а из глубин памяти мгновенно выплыла картинка того, как час назад она вот также держала в своих руках ладонь капитана Вологдина. И это невольное сравнение ее испугало, и она тут же его спросила:
— Ты цел?
— Цел...
— Сейчас мы тебя вытащим, подожди... — говорила Ростова, лихорадочно пытаясь понять, что можно сделать для его спасения.
— Успокойся, Ростова. Тут рота солдат нужна, чтобы разобрать этот завал. Главное, что я жив... Ты лучше слушай меня внимательно... Тебе нужно срочно связаться с командиром полковой разведки. Скажи ему, что согласно данным, полученным отцом Николаем, немцы остаются на своих позициях, что турпоход по местам нашей Родины отменяется... Ты меня поняла? Турпоход отменяется...
И тут немцы начали уже свою контратаку.
Сержанту Анисимову вместе с одним из бойцов взвода с трудом удалось оттащить Надежду, удерживавшую ладонь Николая Ласточкина.

Ближе к вечеру, передав в штаб полка полученную от разведчика Ласточкина информацию, Надежда вместе с сержантом Анисимовым вернулась в блиндаж, где оставался лежать их командир.
Капитан Вологдин лежал с открытым лицом, спокойный и умиротворенный.
Вскоре в блиндаж спустились комбат Ильин и старшина. Кудряшов достал спирт и разлил его по кружкам.
Короткую поминальную тризну начал комбат.
— Опыт войны... моей войны, показывает, что перед лицом реальной опасности и даже смерти русский человек всегда ведет себя достойно... Ибо душа его христианская помнит Бога. Более того, когда у него есть выбор, он всегда выбирает смерть, когда прикрывает своей грудью того, кто рядом, помня, что нет более желанной и достойной смерти, чем когда жизнь свою за товарища отдаешь. Так что давайте помянем нашего боевого товарища и командира, который жил, воевал и умер достойно...
И они выпили.
Надежда, все еще не простившая себе того, что Николай Ласточкин оказался в том завале, чтобы немного успокоиться, вышла из блиндажа, где остались ее боевые товарищи, и пошла по мертвому разрушенному войной пригороду. Ей хотелось хоть издали увидеть то место, где она его оставила.
Через какое-то время она вдруг услышала в развалинах чей-то стон... Ей даже казалось, что кто-то звал свою маму...
Она подошла ближе, завернула за угол разрушенного дома и... тут же лицом к лицу столкнулась с немецким солдатом. Это был юноша, белокурый, ясноглазый и весь в крови.
Их взгляды встретились.
Надежда увидела его окровавленную ногу...
А немец ее санитарную сумку.
Ростова молча опустилась перед ним на колени и, внимательно осмотрев его ногу, стала вспарывать брючину, чтобы иметь доступ к ране.
Юноша-немец опустил направленный на девушку автомат и стал следить за каждым ее движением.
Юноша тот, думается мне, возможно, взывая к своему немецкому Богу, не иначе как просил о помощи. И Господь прислал к нему... сестру милосердия. Он мгновенно почувствовал удивительное тепло, что исходило от рук этой русской девушки, памятное ему тепло, подобное теплу рук его бабушки, оставшейся где-то в Германии.
А Надежда, обрабатывая и перевязывая его рану, уже в свою очередь пыталась понять и не понимала, что же все-таки заставило наши народы подняться и безжалостно истреблять друг друга... И почему, вопреки ее женской сущности, она должна бросить истекать кровью это удивительное создание, которое призвано Творцом к жизни на земле и к продолжению рода человеческого, только потому, что на нем военная форма иного цвета...
Надежда закончила перевязку. И когда достала свою фляжку, чтобы напоить немецкого воина, то заметила, что она пробита пулей и пуста...
— Я принесу тебе воды... — начала она, вспоминая немецкие слова и выстраивая фразу. — А как только стемнеет, то уходи к своим...
И, показав ему свою пустую фляжку, попыталась было встать, но тут поняла, почувствовала, как ладонь немецкого юноши коснулась ее ладони...
Она от неожиданности такой слегка зарделась.
А он с благодарностью улыбнулся.
И тогда Надежда коснулась своей ладонью его волос... И в этом касании было более женское, материнское начало...
Надежда нежно оглаживала его голову, а юноша, закрыв глаза, после всей перенесенной им боли и очевидного страха, заснул.
Тогда Надежда, вспомнив про свое обещание, поднялась, чтобы принести ему воды...
Она и отбежала-то всего метров на пятьдесят, как за ее спиной раздался выстрел...
Надежда вздрогнула, медленно оглянулась и увидела, как какой-то боец в упор выстрелил в оставленного ею спящего немецкого юношу.
И с глазами, полными слез, она впервые в своей жизни устремила свой взгляд на небо.

На рассвете они похоронили капитана Вологдина, а спустя час Ростова снова подняла бойцов его роты в новую атаку. Теперь она думала лишь о том, как ей спасти разведчика и школьного товарища Николая Ласточкина.
Только сегодня в ее руках был автомат, да и сама она после потерь прошедшего дня превратилась в некий механизм, а потому стреляла в немцев уже не санинструктор Ростова, а боец советской армии, который освобождал от врага свою родину, город с названием Ржев и тех, кто был дорог ей и любим.
В тот день они снова взяли Ржев.

После боя она привела с собой несколько бойцов роты к тому месту, где оставила вчера разведчика Николая Ласточкина.
Развалины были целы, если можно так сказать, но вот самого разведчика под завалом не оказалось...
Всю ночь просидела Надежда у того самого завала, пока старшина Кудряшов утром ее не нашел и снова чуть ли не силком приволок в расположение роты, где ждали приезда командира дивизии Зотова. Того самого майора Зотова, героя Советского Союза, если вы не забыли, которого в финскую войну спас старшина Большаков. Сейчас Зотов был уже полковником и воевал на Ржевском рубеже.

Удивительно все же переплетаются человеческие судьбы, такие узоры вышиваются, казалось бы, чужими и разными судьбами, а вместе с тем общее полотно выглядит удивительно складным, добротным и цельным, как и сам народ-воин, помнящий о своем назначении Родину защищать.

Ближе к полудню в расположение батальона майора Ильина въехала эмка с командиром дивизии полковником Зотовым.
— Батальон, равняйсь, смирно... — скомандовал бойцам майор Ильин и, выступив вперед, начал докладывать. — Товарищ комдив, батальон поставленную вами боевую задачу выполнил...
— Благодарю вас, майор! Мне сообщили, что первыми среди наступающих была рота погибшего капитана Вологдина.
— Так точно, товарищ полковник! — ответил Ильин. — Ротой погибшего капитана Вологдина командовала санинструктор младший сержант Надежда Ростова.
— Не понял, вас майор? — недоуменно произнес комдив. — Как это под командованием? Какого санинструктора?
— Сержант Ростова, выйти из строя, — приказывает майор Ильин.
Зареванная медсестра делает два шага вперед.
Полковник подходит к Надежде и какое-то время внимательно всматривается в нее. Затем достает чистый носовой платок и подает его девушке.
— Я тут, понимаешь, им нового командира роты ищу, а вы уже сами нашли...
— Виноват, товарищ полковник, — начал старик-комбат. — Да кто же ведал, что ей два дня подряд удастся поднимать бойцов в атаку...
— Два дня, говоришь? Выходит, что теперь у нас есть своя Жанна д'Арк? Тогда поступим следующим образом. Младшему сержанту Ростовой за проявленный личный героизм при взятии города присваивается внеочередное воинское звание старшины. И вверенной мне властью поручаю вам командование ротой погибшего капитана Вологдина...
— Служу Советскому Союзу... — звучит в ответ голос девушки.
— Есть какие-либо пожелания, просьбы? — вновь обращается полковник Зотов к уже старшине Ростовой.
— Просьба одна есть, товарищ полковник, — начала Ростова.
— Слушаю тебя, ротный.
— Не могли бы вы товарищу кинооператору с отснятой военной хроникой помочь в Москву вернуться... Пусть люди видят, как мы немца бьем...
— Что же, это дело хорошее... Благо, что завтра я и сам в Москву полечу. Скажите ему, что пусть грузится со своей камерой в мою машину.
И уже через несколько минут машина полковника Зотова покинула позиции роты старшины Ростовой, увозя в Москву кинооператора Германа Шатрова.

А Ростова, благо что было затишье, снова забралась в блиндаж и вновь слезами наполнились ее глаза. То, что произошло несколько минут назад, испугало ее: ведь теперь ей предстояло все время быть на виду своей роты, к этому наваливались ответственность в решении задач уже военно-стратегического характера, а также дополнительные обязанности в обеспечении роты боеприпасами и пропитанием, так как теперь она отвечала за жизнь каждого вверенного ей бойца. Понятно, что рядом были комбат Ильин, старшина Кудряшов и сержант Анисимов...
И все же, все же, все же...
— Разрешите войти, товарищ старшина? — раздался с улицы голос сержанта Анисимова.
— Входите, сержант.
— Меня тут вчера во время атаки царапнуло немного... — начал он, подходя к Надежде. — Даже и не знаю, можно ли теперь к вам за помощью обращаться...
— Ранение?
Сержант кивнул, а когда приподнял край своей гимнастерки, то Ростова увидела след глубокой раны на правом боку бойца.
— Почему молчали до сих пор?
— Так построение было...
— Причем здесь построение, если тебя вчера ранило... — заметила Надежда и вдруг поняла, что Анисимов, даже если бы и захотел, то обратиться за помощью не мог, так как Ростова с вечера и всю ночь просидела у завала, где потеряла разведчика Ласточкина.
— Извините, сержант, это моя вина... — сказала она и потянулась за сумкой с медикаментами и бинтами.
Оказав необходимую помощь сержанту Анисимову, Надежда вдруг почувствовала некое смущение.
— Я ведь даже не знаю, как вас звать, — вдруг призналась Надежда, — а то все сержант да сержант.
— Виталий я...
Он ответил, а девушка вдруг совсем поплыла. Пожалуй, что впервые в своей жизни она увидела совсем рядом тело молодого бойца. Понятно, что в школе на уроках физкультуры и на купании в походах, да и на практике в деревне она видела мальчиков из своего класса. Понятно и то, что шла война. Но сейчас, когда она делала перевязку, то впервые чувствовала, что тело сержанта полно жизни, что оно созрело не только для того, чтобы защищать, но и для того, чтобы давать новую жизнь и продолжать свой род. И от одной этой мысли Надежда смутилась, понимая, что сержант Анисимов и сам не торопится надевать свою гимнастерку, что сам застыл, словно сомнамбула, всего лишь от одного прикосновения её рук, её женских рук...
Положение спас вошедший в блиндаж старшина Кудряшов, который сообщил, что майор Ильин вызывает Ростову к себе. Покрасневшая Надежда стремглав выскочила из блиндажа и со всех ног помчалась к месту расположения командира батальона.

Я же позволю себе ненадолго вернуть вас в мирное время. Мы расстались с Надеждой Федоровной во время ее дежурства в больнице. Прошла ночь, и она, сдав смену, поспешила домой. В тот день у нее была назначена встреча с моим отцом-военкомом. Он уже был на пенсии, но возглавлял городской Совет ветеранов войны и собирался прийти к Ростовой в гости, чтобы поздравить Надежду Федоровну с днем рождения. Пожалуй, что он был единственным человеком в нашем городке, с которым она поддерживала дружеские отношения. Кстати, он же, в бытность свою военкомом, выхлопотал для нее в первом построенном после войны доме ту самую комнату, в которой она жила и по сей день, а потом, уже по ее просьбе, они наводили справки о судьбе старшины Большакове. И узнали, что Георгий Степанович Большаков добился того, что в начале 1942 года его отправили в одну из действующих войсковых частей на севере нашей родины. Георгий Степанович дошел до Кенигсберга и там геройски погиб при разминировании зоопарка.
В тот день они вместе помянули тех, кто остался на полях войны и не вернулся домой. И большую часть времени просидели молча, погрузившись каждый в свои воспоминания. И вдруг Надежда Федоровна приоткрыла моему отцу еще одну из своих военных историй.
— Если честно, полковник, то мы с тобой сидим сегодня за столом только потому, что кто-то отдал за нас свои жизни... — начала она. — И за меня, в частности. Я тебе еще не рассказывала, как в один из дней немецкий снайпер убил откомандированного в наше подразделение нового санинструктора Сашеньку Новикову... Через неделю еще одна смерть и снова девушка-санитарка погибла от пули немецкого снайпера, что заставило меня догадаться о том, что охотятся именно за мной... Вскоре мы узнали, что кто-то из немецкого штаба, узнав, что наших солдат в атаку поднимает женщина — этакая русская ведьма с красным крестом на рукаве, приказал немецким снайперам поохотиться за мной. И вдруг я узнаю, что мой сержант Анисимов, ничего мне не сказав, по ночам вдруг стал уходить куда-то, — сказала она и задумалась, очевидно, погрузившись в воспоминания тех дней.
Давайте же и мы с вами окунемся в волны ее памяти.

...Вспыхнувшая ракета и последующий удар пулемета оповестили о возвращении из похода за немецким снайпером сержанта Анисимова. В окопе, куда он, словно замороженный куль, свалился, его встречал старшина Владислав Кудряшов.
— Я тебя, сержант, и ждать уже перестал... — сказал старшина, помогая Анисимову подняться на ноги.
— Мы еще повоюем... — произнес Анисимов в ответ, с трудом шевеля языком.
— Замерз, поди, — поинтересовался старшина.
— Не то слово, — ответил Анисимов.
— Ну что, выследил поганца? — снова задал вопрос старшина.
— Затаился гад...
— Глотни для согрева, — сказал старшина, — передавая сержанту флягу со спиртом.
Сержант Анисимов сделал глоток и замер, чувствуя, как тепло мгновенно побежало по жилочкам.
А старшина уже рассуждал.
— Так тебе надо его подманить...
— Это как же? — спросил Анисимов, возвращая фляжку.
— Как селезня на утицу... Аль ты не охотник? Ну так слушай. Строгается деревянная утица, в размер, раскрашиваешь ее и ставишь в затон аккурат напротив того места, где сам с ружьем сядешь... И подманиваешь селезня криком утиным... С помощью манка, значит...
— Вроде бы как на живца?
— Точно... Ну, пойдем, согреться тебе надо... Оно бы лучше сейчас в баньку... Ну да где ж ее взять. Так что я тебя сейчас спиртом разотру.
Они пошли к блиндажу, когда у сержанта Анисимова возник новый вопрос:
— А скажи, старшина, мы всех своих погибших сегодня похоронили?
— Почитай, что всех...
— Что значит «почитай»? — вопрошал сержант.
— Земляк мой еще не погребен. Мы с ним оба с этих мест...
— Тверские, значит... — уточнил для себя Анисимов.
— Тутошние... Так вот... Погиб земляк мой — Петр Громов. Совсем еще молодой, от ран еще вчера преставился... Завтра третий день будет... Я его лапником пока прикрыл. По морозцу он хорошо сохранится. Вот и хотел завтра, на рассвете, его по православному обычаю земле предать...
— Так он же коммунист, насколько я помню...
— Коммунист. И что из того? Только ведь душа у него все одно — христианская... А ты что удумал-то? Зачем тебе покойник нужен?
— Сам же говорил... Утица для немецкого селезня нужна.
Старшина, уже догадываясь, о чем говорит ему сержант, медленно перекрестился.

Через полчаса, растертый спиртом и накрытый овчинным полушубком, сержант Анисимов дремал на сколоченном топчане.
— Это что за партизанщина такая во вверенном мне подразделении? — услышал он голос ротного Ростовой и мгновенно открыл глаза. — Почему об этом я узнаю последняя? — продолжала говорить Ростова, подходя к лежавшему на топчане Анисимову.
Сержант повернул голову и увидел Надежду. Он уже и готов был бы вскочить на ноги, да неожиданно постеснялся своего вида, понимая, что кроме армейских кальсон на нем ничего нет.
Старшина Кудряшов поспешил от греха выйти на улицу
— Да вот... пока не наступаем, — начал он, садясь на топчан и прикрываясь полушубком, — хотел вас, товарищ старшина, свежатиной побаловать. Вы ведь, поди, медвежатины в своей жизни и не пробовали. А я тут аккурат берлогу нашел. Поутру выкуривать мишку пойду...
— Виталий, а ты, что, меня и взаправду полной дурой считаешь?
После этих слов Анисимов, уткнувшись глазами в земляной пол, решил смолчать.
— Завтра обещали снайпера к нам прислать, — продолжала Надежда, присаживаясь на сколоченный кем-то табурет. — До наступления еще дня два... Думаю, что продержимся...
— Ну да. Нам бы еще день простоять и ночь продержаться... — начал Анисимов цитировать известный рассказ Аркадия Гайдара. — А там, глядишь, и Красная армия подойдет... Только ведь этот немецкий «плохиш» ждать не станет... Скольких он еще девушек наших положить сможет...
После этих слов Надежда встала и подошла к Алексею, а потом нежно провела ладонью по его вьющимся волосам.
Виталий осторожно перехватил ее ладонь и поднес к своим губам. Поцеловал... и замер в ожидании возможной бури. А тут еще и полушубок, как назло, соскользнул с плеч.
— Не ходи завтра на этого немца, — начала Надежда. — Очень тебя прошу. Я уже устала терять тех, кто становился для меня дорог. Чувствую, что смерть — эта Снежная королева — уже снова стоит за моей спиной.
— Тогда я ее посажу на горячую печку, но тебя я ей теперь не отдам... — произнес, улыбаясь, Алексей.
В этот самый момент на пороге блиндажа вновь появляется старшина Кудряшов и, увидев их стоявших совсем рядом, кашлянул.
Надежда быстро развернулась и даже сделала несколько шагов к выходу, но вдруг остановилась и, повернувшись к сержанту Анисимову, сказала.
— И даже думать не смей про этого снайпера... — сказала и после этого вышла.
— Ты, это... — начал старшина Кудряшов. — Не очень-то тут балуй. Уж поди скольким девкам голову на гражданке вскружил...
— Она у меня, товарищ старшина, будет первая, если честно. Я знал, что она есть на свете, знал, что обязательно ее встречу, что буду любить только ее, единственную.
— Ну так что? Не пойдешь теперь на охоту-то?
— Обязательно. Готовь, отец, салазки... И земляка своего... Пусть он для нашей победы еще раз послужит... Пусть на себя еще одну вражескую пулю примет... Возьмем этого немецкого селезня на нашу утицу... А то думается мне, что он уже во вкус вошел, свою безнаказанность почувствовал... Да и не селезень он вовсе, а волк... А таких и отстреливать не грех, — говорит Виталий и начинает быстро одеваться...

Зимой светает поздно. Тишина стояла воистину мертвая... Все было сковано крепким морозом. Немцы изредка освещали нейтральную полосу осветительными ракетами.
Старшина Кудряшов и сержант Анисимов уже сидели в траншее на передовой.
— Договариваемся так, старшина, ровно через час... — начал уточнять задания для старшины сержант Анисимов, — минута в минуту, ты потянешь свою «утицу» в сторону блиндажа командира роты. Где-то притормаживай... Ну и так далее...
— Яйца курицу не учат... — буркнул старшина.
— Согласен. Ну, пожелай мне тогда ни пуха ни пера... — сказал сержант Анисимов и в своем белом маскхалате быстро пополз в сторону противника.
Старшина оглянулся, нет ли кого рядом. Он знал, что через несколько минут в траншее начнется движение. И действительно, в отдалении, за его спиной, раздался негромкий окрик часового. Кто-то ему ответил.
Кудряшов, найдя глазами удаляющуюся спину сержанта Анисимова, перекрестил его, памятуя то, как это делала его бабушка.

Ровно через час, минута в минуту, по траншее на коленях полз старшина Кудряшов, а за ним на табуретке, установленной на самодельных деревянных салазках, сидела... чуть было не сказал «девушка». На салазках он вез своего погибшего боевого товарища, из-под шапки-ушанки которого в сей час торчала кромка золотистых волос, сделанная из соломы, а на руке, обращенной в сторону противника, у погибшего бойца была еще и повязка с красным крестом.
Кудряшов полз и тихо, про себя, молился. На глазах бойца были видны слезы.
Красноармейцы, находившиеся в траншее, молча и зачарованно смотрели на то, как мимо них проплывала та жуткая «утица». Где-то она даже чуть задерживалась, покачивая головой так, словно разговаривала с каждым, спрашивая о здоровье и желая удачи...
В этот-то момент и раздался выстрел немецкого снайпера.
И голова погибшего еще накануне бойца дернулась так, будто бы тот был еще жив...
Молодой боец, на глазах которого это произошло, от того выстрела съежился, прикрыв свою голову руками.
Сержант Анисимов, приткнувшийся за разбитым орудием, в оптический прицел своей винтовки увидел сначала солнечный блик, а затем и самого немецкого снайпера и плавно нажал на спусковой курок своей снайперской винтовки.
На замерзшем лице убитого бойца, который пожертвовал сегодня собой ради жизни своих товарищей, можно было увидеть нечто похожее на умиротворение...
Когда старшина Кудряшов услышал ответный выстрел, то остановил движение своих салазок.
— Господи и ты, друг Василий, простите меня грешного... — лишь успел произнести он, как в траншее появились сержант Ростова и комбат Ильин. Увидев убитого бойца на салазках и старшину Кудряшова, Надежда все поняла.
— Я же вам запретила, — начала она.
— Объясните мне, что у вас здесь происходит? — задал уже свой вопрос комбат Ильин.
— Сержант Анисимов немецкого снайпера подстрелил... — ответил старшина.
Ростова стала пристально всматриваться в сторону нейтральной полосы. Рядом со старшиной Ростовой над бруствером окопа появилась и голова комбата Ильина. Он же первым и видел ползущего в белом маскхалате сержанта, показывая Надежде нужное направление.
Сержант Анисимов, радостный от осознания выполненного им задания, быстро полз к нашим окопам. Так быстро, что потерял необходимую осторожность... Ему бы затаиться на пару часов...
Когда до наших траншей осталось не более ста метров, прямо под сержантом взорвалась противопехотная мина. Пулеметные очереди немцев мгновенно начали вспарывать всю нейтральную полосу. А когда немцы открыли еще и минометный огонь, то Надежда и комбат Ильин вынуждены были опуститься в траншею. Хотя и там на них, от разрывов мин, падала мерзлая земля.
Но Надежду уже трудно было удержать. Она, несмотря на пули и разрывы мин, продолжала вскакивать и всматриваться в то место, где только что лежал сержант Анисимов.
— Старшина, готовь роту к атаке... — неожиданно отдает она приказ Кудряшову.
— Ты что, ротный... — начал старик-комбат. — Ты же сейчас людей на верную смерть пошлешь. Не жилец он, опомнись...
— Я слышу, как он стонет! Не могу, комбат, не могу, стонет он ведь, стонет.
— Да умирает он, потому и стонет. Без сознания он уже...
— Комбат, родненький, разреши мне самой слазить, самой его вытащить...
— Слазить? И остаться там с ним на веки вечные. А кто завтра в бой бойцов поведет? Старшина, уводи ее... Силой волоки. Слышишь? Это мой приказ...
И как ни билась Надежда, но вырваться из крепких рук старшины Кудряшова не смогла, а тот молча тащил ее в блиндаж.
Молодой боец, который лишь недавно пришел в себя от потрясения, увидев салазки с мертвым бойцом, вновь пришел в ступор, увидев, как тот же старшина тащит теперь на себе вырывающегося из его рук командира роты...

Когда прекратились разрывы мин и наступила тишина, на молодое и красивое лицо погибшего сержанта Анисимова стали падать снежинки, покрывая его белым снежным саваном.
Комбат вошел в землянку и увидел, что старшина все еще сдерживал уложенную на нары Надежду.
— Отпусти ее... — сказал ему комбат.
Старшина убрал руки, и Надежда сильно ударила его кулаком в лицо. Тот даже глазом не моргнул, стерпел.
Надежда встала и медленно пошла к выходу из блиндажа.
— Не ходи, дочка... — остановил ее голос старика-комбата. — Отмучился он. Давай, доставай водку, старшина. Помянем хорошего бойца. Царствия ему небесного. Как стемнеет, вынесем его с нейтральной полосы и похороним как героя...
Надежда, услышав эти слова, замерла. А потом и вовсе ноги ее подкосились и она упала на землю.
Старшина снова взял ее на руки и уже бережно положил на тот же топчан. После чего он разлил водку по кружкам. Одну кружку дал комбату, вторую взял себе, а третью накрыл куском черного хлеба. И они молча помянули сержанта Виталия Анисимова.

После случившегося, в Надежде словно струнка какая-то лопнула. С того случая она стала относиться к войне, как к работе. Тяжелой, изнурительной, жесткой и жестокой. Она все знала о бойцах своей роты, всегда находила нужные слова поддержки для каждого, если в этом была необходимость, была внимательна, как наседка к своим птенцам, хотя все те птенцы были старше её по возрасту. Но делала это как бы на автопилоте, потому как при всем внимании к бойцам она забаррикадировала для них свое сердце, точнее душу, а еще точнее то, что от нее, выжженной потерями и болью, осталось.

Прошел месяц затяжных боев.
Город еще раз перешел в руки немцам, а потом нам снова удалось его взять. Этакое противостояние, которое, скорее всего, можно было бы назвать топтанием на месте, но Верховной ставке нужно было это стояние. Готовилось генеральное контрнаступление под Москвой, стягивались войска, подтягивались резервы из Сибири. В один из дней комбат Ильин с командирами своих рот был вызван в штаб полка. В дороге их машина спустила колесо, и они чуть было не опоздали к началу совещания.
— По данным нашей разведки, — говорил начальник штаба полка, — немецкие войска со дня на день ждут подкрепление в составе моторизованного корпуса. Командование дивизии поставило перед нами задачу не дать этой колонне возможности соединиться с частями, атакующими Ржев. Какие будут предложения, товарищи офицеры.
— Предлагаю силами диверсионного отряда, зная маршрут продвижения колонны, зайти в тыл противника, занять одну из господствующих высот, закрепиться на ней и нанести противнику урон в технике и живой силе, — высказал свое предположение один из офицеров полка, сверяясь с картой местности.
— Сколько у нас времени до подхода моторизованной колонны? — переспросил начальника штаба майор Ильин
— Не более суток... — ответил начштаба.
— Если кто и успеет дойти скрытно до указанной высоты, то времени для того, чтобы на ней закрепиться и подготовиться к затяжному бою, просто не остается, — заметил комбат Ильин.
— А что если самим пройти им навстречу с легкой пушкой? — раздался вдруг голос старшины Ростовой.
Офицеры, сидевшие рядом, как ни старались, не смогли сдержать ироничных улыбок.
Надежда уже стояла и продолжала:
— И, как только механизированная колонна на подступах к высотке будет остановлена, то сразу же нанести по ней массированный удар нашей авиации...
— Товарищ санинструктор, — остановил Ростову начальник штаба. — Что вы тут делаете?
— Разрешите, товарищ подполковник, — обращаясь к начальнику штаба полка, комбат Ильин встал. — Извините, что не представил командному составу полка и вам лично старшину Ростову, которая личным приказом командира дивизии полковника Зотова назначена командиром роты погибшего капитана Вологдина...
— Понятно, товарищ майор, можете сесть. И все же. Есть другие предложения, товарищи офицеры?
Иных предложений не последовало. Офицеры хорошо понимали и риск, и ответственность. И вернулись к предложению об отправке в тыл врага диверсионной группы.
И тут старшина Ростова снова попросила слово.
— Товарищ полковник, разрешите мне повести диверсионную группу. Я эти места хорошо знаю. Под разрушенной церковью есть потайной ход, который выведет нас на противоположный берег Волги. Потом дойдем до кулацких схронов. Они еще со времен Гражданской войны остались. От них к Елагиной мельнице ведет тайная тропа. По ней зерно на телегах к мельнице подвозили. Тропа хоть и заросла, но пройти по ней можно. Она выведет нас к Змеиной горке, а с неё вся дорога, как на ладони, видна. А самое главное, идя таким маршрутом, мы выиграем несколько часов...
— А как же вы легкие орудия под землей протащите? — вдруг спросил ее начальник штаба.
— По этому церковному подземному ходу еще во время войны 1812 года на телегах провизию подвозили... А дальше... Земля подсохла, значит, сможем по той тропе до высотки по крайней мере одно орудие дотащить. И еще нам нужно будет хотя бы два противотанковых ружья. Я слышала, что опытные образцы в наших частях уже появились...
В штабе понимали, что одной 45-миллиметровой пушкой механизированную колонну не остановить, но Ростова тогда промолчала. Однако пушку и два противотанковых ружья группе выделили, так как понимали, что возможный прорыв немцев грозил всем серьезными последствиями. Просто старшина Ростова уже знала и Змеиную горку, и окрестности вокруг нее, и для чего именно ей понадобится эта пушка.
Когда диверсионная группа был готова к выходу, то в расположении командира роты старшины Ростовой снова появилась знакомая эмка полковника Зотова.
— Командира диверсионной группы ко мне, — приказал он, выйдя из машины.
Надежда подбежала к комдиву Зотову.
— Товарищ командующий, — начала докладывать старшина Ростова. — Диверсионная группа в составе тридцати человек готова к выполнению поставленной перед нами задачи... Командир группы старшина Ростова.
— Кто позволил?
— Я сама предложила, места мне эти хорошо знакомы, товарищ полковник.
— Мне следовало бы заменить тебя более опытным командиром. Слишком многое зависит от выполнения поставленной перед вами задачи...
— Я в своих бойцов верю, товарищ комдив, — произнесла Надежда.
— Ну, а я верю в тебя, — неожиданно ответил полковник Зотов, а затем он достал из кармана своего галифе пистолет «Вальтер» и протянул его Надежде со словами: — Возьми, старшина! Кто знает, как все еще там повернется... Хотелось бы, чтобы ты им никогда не воспользовалась. Но это война, и здесь приходится стрелять...
И через несколько минут диверсионная группа растворилась в развалинах города.

То, что произошло с диверсионной группой старшины Ростовой, я узнал уже из нашей районной многотиражки. В преддверии праздника Дня Победы Надежда Федоровна рассказала корреспонденту газеты о том, как она получила свой первый боевой орден. Я всего лишь придал сухим газетным строчкам некий абрис.

...Елагинскую мельницу бойцы уже не увидели. Она развалилась за давностью лет. Но тропка, о которой говорила Надежда, каким-то чудом сохранилась, и уже к вечеру радист диверсионной группы доложил в штаб, что они благополучно вышли к заданной высоте.
Змеиная горка действительно занимала господствующее положение, а главное, что она обжималась непроходимыми болотами. А саму дорогу через те болота делали еще крепостные графа Долохова. Делали на совесть, добротно, со знанием дела, а потому и служила та дорога верой и правдой до того дня.
Ту саму пушку, что поочередно через лес тянули на себе бойцы ее группы, старшина Кудряшов по приказу комроты Ростовой установил на самой макушке Змеиной горки, по центру, даже не маскируя ее.
Зато с краю дороги, в тех местах, где должна была остановиться головная машина колонны, и в предполагаемом конце колонны разместились бойцы с противотанковыми ружьями. Им был дан приказ, как только колонна остановится, бить по бронетранспортерам. Благо, что бить им нужно будет в менее защищенные броней бока бронетранспортеров,которые у немецких машин были наиболее уязвимы.
Кроме того, старшина Кудряшов, благо что сам был охотником, сделал на разлапистых ветвях деревьев настилы и посадил на них тех бойцов, которые метко стреляли. Перед ними была поставлена задача: при остановке колонны выбивать в первую очередь командный состав.
Одновременно с этим группа саперов заранее заминировала противоположный спуск с той самой высоты, а затем отправилась за полкилометра, где, пропустив мимо себя всю механизированную колонну, должна была лишить их и возможности отхода, заминировав дорогу уже позади них.
Затем еще почти час замаскировавшиеся бойцы ожидали подхода немцев.
Колонна появилась в полдень.
45-миллиметровая пушка обозначила себя на гребне высоты, когда первая бронированная машина уже начала подъем на Змеиную горку. Ее выстрел буквально в лоб подбил тот бронетранспортер, и колонна мгновенно остановилась.
Бойцы, сидевшие на деревьях, уже своими выстрелами лишили несколько экипажей командиров, а затем расстреляли и тех офицеров, что ехали на легковой машине в центре колонны, когда те стали вылезать, пытаясь укрыться.
Буквально трех минут хватило немцам, чтобы развернуть артиллерийское орудие и ее вторым выстрелом наша пушка была разбита. Слава Богу, что бойцов орудийного расчета вместе со старшиной Кудряшовым рядом с ней уже не было. После того как был сделан первый выстрел, они отошли на запасные позиции.
Пришла очередь начать стрельбу бойцам с противотанковыми ружьями, они удачно подбили еще две бронемашины с пехотой, лишив колонну возможности обходного маневра на узкой дороге.
В это время в небе появилась ракета. Это командир группы Ростова оповещала своих бойцов об отходе без вступления в бой, что и было ими сделано.
Одновременно с этим в штаб полка ушла радиограмма о выполнении этой части задания.
И весь последующий шквал убойного огня немецких пулеметов и автоматчиков урона никому из бойцов не нанес.
Зато через десять минут в небе, над застывшей механизированной колонной, появились наши штурмовики...
Из всей диверсионной группы при отходе был ранен лишь один человек. Затем более суток диверсионная группа шла к линии фронта. И еще одного бойца они потеряли, когда с боем прорывались к своим.
Вот так закончился для старшины Ростовой этот рейд в тыл врага.

Вечером в блиндаж к Ростовой, вместе с майором Ильиным, вошел комдив Зотов.
— Молодец, Ростова, — с ходу раздался зычный голос полковника. — За разгром механизированной колонны большое тебе человеческое спасибо. Летчики довершили то, что вы начали. Готовь представление на отличившихся, а тебя лично поздравляю с очередным званием младшего лейтенанта и с орденом Боевого Красного Знамени.
— И вам, товарищ полковник, огромное спасибо за доверие... — ответила, оглушенная услышанным, Ростова. — А то, что касается отличившихся... и живые, и мертвые... они все отличились...
— Пусть будет по-твоему, ротный... — согласно произнес комдив Зотов, вручая Ростовой офицерские погоны и боевой орден. — Ну а теперь, комбат, давай обмоем ее награды.
Они лишь успели поднять кружки, как в блиндаже появился адъютант полковника Зотова с сообщением о том, что немцы начали новое наступление на город.
— Поухаживал бы я за тобой, Ростова, да немцы не дают. Ты со своими бойцами отдыхай сегодня. Заслужили, — сказал полковник Зотов, затем, сделав неуклюжий шаг вперед, приобнял и робко поцеловал Надежду в щеку.
И уже после этого вместе с майором Ильиным вышел из блиндажа.

Конечно же, я и сам поначалу усомнился, чтобы восемнадцатилетней девушке доверили проведение рейда в тыл врага. Но потом понял несколько важных вещей. Части, воевавшие на Ржевском направлении, были к тому времени уже настолько обескровлены и малочисленны, что вообще не понятно, как они еще удерживали этот самый рубеж. Во-вторых, могу предположить, что не всем нравился молодой полковник, Герой Советского Союза и любимчик вождя. И если бы диверсионный рейд старшины Ростовой не удался, то ответственность понес бы лично полковник Зотов. Но Надежда его не подвела. Да и не одна она, если честно, продумывала всю эту рискованную операцию. Сначала все обсудила с майором Ильиным, а уже на месте ей помогал старшина Кудряшов. А может быть, она просто, после стольких потерь, уходила тогда на это задание, чтобы уж там наверняка найти свою смерть? Не ведаю, если честно.

Когда утром Ростова вышла из блиндажа, то на ней были погоны младшего лейтенанта. Она прошла мимо вытянувшегося часового, поглядела на яркое солнце и улыбнулась новому дню.
Она шла по нашим позициям к расположению майора Ильина. Поднимались, приветствуя ее бойцы, видя своего командира с офицерскими погонами на плечах, а она в ответ лишь смущенно улыбалась тем, с кем уже породнилась в последнем бою.

Безусловно, что война — это мужское занятие. Но Надежда Ростова всем своим поведением и даже одним только своим присутствием в их фронтовой жизни вскрывала и умножала в каждом из этих бойцов то лучшее, что в них было, что они носили в себе на манер неприкосновенного запаса... И то, что теперь раскрывалось в проявлении ими боевой отваги, милосердия и братской взаимовыручки. Она и сама ощущала это влияние, и сама же, находясь рядом с ними, невольно делалась лучше...

В тот день она спешила к комбату, так как от старшины Кудряшова узнала, что одному из ее бойцов грозит военный трибунал.
— Упал, понимаешь ли, в самом начале атаки и не поднялся, пока мы отступать не начали... — произнес, как будто зачитал приговор, майор Ильин.
— Он после ранения из госпиталя вернулся. Можно сказать, что это был его первый бой, —  с ходу начала, вошедшая в блиндаж, Ростова.
— А первое ранение случайно не самострел? — не отступал комбат.
— В живот? Самострел?
— А ты его как будто оправдываешь?
— Да не оправдываю, просто жалко...
— А те, что погибли, их не жалко?
— Всех жалко, но жальче тех, кто еще жив, кто домой вернуться должен и новых детишек настрогать, чтобы было кем эту брешь залатать. За что нам, майор, все это, а? Эти смерти... Голой грудью, по сути, каждый день на железные машины идем.
— Тут дочка, другое противостояние, поверь старику, они из нас пытаются последний дух вышибить, чтобы мы обезпамятствовали напрочь, чтобы потом нас в животное безродное превратить. Но видит Бог, мы их остановим. В ряд перед фашистскими танками ляжем... Ряд за рядом... Пока их танки в нашей крови сами не захлебнутся...
— Если мы своих стрелять станем, кто же тогда немецкие танки останавливать станет? А Глотов может воевать. Он и до ранения хорошо воевал. И будет воевать. Я ему верю. Дайте ему возможность искупить свою вину. Под мою ответственность.
— Под твою ответственность? Согласен! — произнес майор Ильин. — Только пусть он при всех пообещает эту свою вину искупить...

После того как Ростова при нашей последующей встрече прочитала причесанные мною строчки газетной статьи, я поинтересовался судьбой рядового Глотова. Мне было уже интересно, выполнил ли он свое обещание, искупил ли свою вину?
И вот что я услышал от Надежды Федоровны.

Ростова проснулась от того, что старшина тряс ее за плечо.
— Товарищ младший лейтенант, товарищ командир роты...
Надежда открыла глаза.
— Что случилось, старшина?
— Наши из разведки вернулись...
— Все целы?
— Да. С ними комбат Ильин беседует... Вставайте, я вам водички теплой уже нагрел...
Через четверть часа младший лейтенант Ростова была в расположении своей роты.
Бойцы залегла на первом этаже полуразрушенного дома.
Немцы были напротив метрах в ста.
Посредине на дороге лежала перевернутая немецкая мотоциклетка и рядом два трупа, водителя и немецкого офицера.
Комбат Ильин смотрел на них в бинокль. Когда Ростова подошла, он дал ей свой бинокль.
— Смотри, ротный. Видишь офицера? Гауптман. По-нашему капитан, значит. И планшет при нем. Небось, и карта там. Вот бы нам ее достать...
— Кто его?
— Разведчики твои подорвали, когда с боем обратно прорывались.
— И как же они эту планшетку не усмотрели?
— Немец тот мертвым, видно, прикинулся, планшетка под пузом у него была. Но он явно ранен, а с полчаса назад обозначил себя для немцев. Видно, что не только желание жить им движет. Давай, Ростова, вместе думать, как нам эту планшетку забрать... Ты у нас стратег, не чета мне, старику.
— Я тактик, товарищ майор. А потому смотрите... Дорога туда идет на подъем. До мотоциклетки метров пятьдесят. И если удастся пробежать первые метров тридцать и упасть, то дальше будешь под естественным прикрытием...
— Остается только кому-то эти тридцать метров пробежать... — произнес майор Ильин. — Доброволец нужен.
— Не нужно искать добровольцев, — раздался у них за спиной голос рядового Глотова. — Разрешите, товарищ майор, мне за этим офицером сползать, дозвольте позор свой смыть...
— Нам нужна лишь планшетка этого офицера, а не твое геройство...
— Вы только отвлеките их... — начал боец.
В это время с немецкой стороны короткими перебежками по направлению к мотоциклетке выдвинулись три немца.
— Сынки, — раздался командный голос комбата, — а ну покажите им, где раки зимуют...
И бойцы открыли по немцам огонь.
Один из немцев упал, а двое других, забрав убитого, отступили к своим позициям.
— Видно, что и вправду в планшете у него что-то есть, раз они на верную смерть своих людей посылают, — произнесла младший лейтенант Ростова.
— Я добегу, поверьте... — продолжал боец Глотов.
— Предположим, добежишь, да только кто даст тебе назад вернуться... — вступил в разговор стоявший рядом старшина Кудряшов.
— Сделаем так, — начала Надежда. — Веревочку сейчас к твоей телогрейке привяжем, к хлястику. Если до немца добежишь, то планшетку эту к веревочке привяжешь. Мы за эту веревочку планшетку и вытянем, а ты уж, как стемнеет, сам выберешься.
— А что, умно... — согласился комбат Ильин. — Молодец, дочка!
— Я готов... — ответил Глотов.
— Тогда слушай, боец! — продолжил майор. — Мы сейчас на пару минут откроем минометный огонь. Тебе этих минут должно хватить, чтобы пробежать эти тридцать метров.
— Пусть связисты бухту с телефонным проводом принесут, — попросила Ростова старшину Кудряшова. — Его нам должно хватить...
Как к хлястику бойца Глотова привязали конец телефонного провода, майор Ильин отдал приказ, и по немецким позициям ударили наши минометы. Под прикрытием этого огня рядовой Глотов бросился в сторону убитого немецкого офицера.
Немцам хватило пару минут, чтобы открыть ответный огонь, но было поздно, боец был уже вне зоны поражения.
Когда Глотов оказался на расстоянии не более трех метров от мотоциклетки, немецкий офицер почти в упор дважды в него выстрелил. Бойцу хватило сил навалиться на немца и из последних сил придушить его. После чего он привязал планшетку к концу телефонного провода, дал знак рукой, и старшина Кудряшов потянул планшетку в свою сторону.
В тот момент, когда старшина Кудряшов передал ротному в руки ту самую планшетку, за спиной Ростовой раздался взрыв...

Планшетка та оказалась бесценной. Об этом и сообщил майору Ильину сам комдив полковник Зотов, а затем поинтересовался, кто же на этот раз так отличился.
— Красноармеец Глотов, — начал майор Ильин. — Жизнь свою за эту планшетку положил.
— Глотов? — переспросил полковник. — Это уж не тот ли, которого ты расстрелять предлагал?
— Он самый.
— Что же не расстрелял, если не секрет? — спросил у майора комдив.
— Младший лейтенант Ростова на поруки его взяла.
— Почему ее с собой не привез?
— Так в госпитале она, товарищ командующий, — начал Ильин. — Снаряд совсем рядом взорвался... В общем, контузило ее.
— Что же ты, майор, мне сразу об этом не доложил? Ведь знаешь, что... Поехали к ней.

Надежда лежала на больничной койке. Когда она наконец-то открыла глаза, то увидела склонившуюся над ней фельдшера Волкову.
— Оклемалась, сердешная ты наша... А я уж думала, что по второму разу за упокой поминать тебя придется...
— Значит, еще поживу... — тихо произнесла Надежда.
— Видно, что поживешь. Видела я твоих заступников, что вчера в коридоре на стульчиках сидели...
— Какие заступники? — переспросила ее Ростова.
— Мне бы таких, — произнесла Волкова и с улыбкой добавила: — И чего я, дуреха, сама в роту капитана Вологдина тогда не поехала...
— И где же они? — спросила Ростова.
— Начальник госпиталя не посмотрел, что сам комдив Зотов приехал о твоем здоровье справляться, не пустил...

На следующий день комдив Зотов вновь приехал в госпиталь и встретился с начальником госпиталя.
— Доктор, вы уж мне начистоту, всё как есть говорите, — просил его полковник. — Как она? Когда она сможет подняться?
— Да не беспокойтесь вы так, товарищ полковник. Организм молодой, сам справится, несколько дней у себя подержим и пусть дальше воюет, хотя по мне не женское это дело мужиков в атаку поднимать.
— Не поверите, доктор, но я офицеров таких мало встречал, кто был способен за собой солдат поднимать. Не криком с угрозами и размахиванием оружием, а именно так, за собой...
— Выходит, что у нас теперь своя Жанна д'Арк есть? — задумчиво произнес начальник госпиталя.
— Именно так! Именно, что своя Жанна д'Арк! — произнес в ответ комдив Зотов.
— Так уж и быть, — согласился доктор, — ступайте, навестите ее, но уговор — не больше пяти минут...
Через минуту полковник Зотов стоял в палате Ростовой. Адъютант комбата уже выгрузил из вещевого мешка тушенку, банки с компотами и плитки шоколада, а полковник Зотов стоял у кровати и смотрел на спящую Надежду.
Он не осмелился ее разбудить. Этот молодой и грозный полковник стоял, словно очарованный ее умиротворяющей простотой. И еще не ведал, пересекутся ли вновь их военные пути-дороги, а главное, судьбы, но искренне желал того.

В тот день полковник Зотов, о чем Надежда узнала позже, отбывал в Москву за своим новым назначением. Весной — летом 1942 года Ставка готовилась продолжить наступательные операции.
Они еще раз встретились через три года в поверженной Германии, но эту историю пусть Надежда Федоровна поведает вам сама. Благо, что такой случай вскоре представился, ее пригласили в Москву, на Центральное телевидение, чтобы доснять еще несколько эпизодов к фильму, над которым работала группа Германа Шатрова.
Я предложил отвезти ее в столицу на своей машине, и она с радостью согласилась.

Была весна... Машина легко бежала по дороге. Надежда Федоровна с интересом смотрела на проносящуюся мимо нее новую жизнь ее любимой страны. Она ведь кроме своей комнатушки и дороги до больницы, где пропадала сутками, почти ничего в послевоенной своей жизни не видела. И теперь всматривалась в поля и проносившиеся мимо города и села. Даже когда ей неоднократно предлагали бесплатную путевку в санаторий на берегу Черного моря, она отказывалась, ссылаясь на то, что нянечек в больнице не хватает.

По мне так она была странной женщиной. Этакой затворницей в своей коммунальной квартире. Мне даже думается, что она сознательно избегала жизни и общения с теми людьми, что ее окружали. Их бесконечные жалобы на жизнь, пересуды, свары, а также постоянные праздники, заканчивающиеся, как правило, в пьяном угаре, ее явно угнетали.
Не исключаю, что в последнее время она все чаще и чаще стала задаваться вопросом: для кого же она, а главное, те, кто погиб, не жалея живота своего, сберегли Родину? Но это всего лишь мое эмоциональное предположение.
Сказать, что уйдя в этакое затворничество, она посвятила себя Богу, как многие в ее возрасте, тоже не могу, так как знаю со слов своего отца, что она не смогла, не захотела простить Ему то, что Он забирал лучших и дорогих для нее людей.

Ближе к вечеру мы разместились в гостинице, чтобы утром быть на студии. Надежда Федоровна волновалась. Завтра ей предстояли съемки и новые воспоминания, которые, словно спелые грозди винограда, уже начали тяготить ее своим весом, все ниже и ниже склоняя к самой земле.
Утром телевизионщики отвезли Ростову к Могиле Неизвестного Солдата. Сегодня наша молодежь, да я и сам уже и не помним, что сей монумент был открыт в 1966 году на праздновании 25-летней годовщины разгрома немецко-фашистских войск под Москвой. Что покоившийся там прах неизвестного солдата был перенесен туда из братской могилы на 41-м километре Ленинградского шоссе, а вечный огонь зажжен от огня на Марсовом поле города-героя Ленинграда. В этом мне видится этакая незримая преемственность и эпох, и подвигов русского солдата...

Более часа Надежда Федоровна стояла перед этим самым вечным огнем, погруженная в свои воспоминания.
Женщина-режиссер уже ходила кругами, торопя и не понимая, сколько можно там стоять.
Зато Герман Шатров снял несколько удивительных и трогательных крупных планов ее лица.
Потом они поехали на Центральное телевидение. По дороге выяснилось, что Ростова не смотрит телевизор. Не потому, что ей что-то не нравится. Просто у неё в комнате его нет. Да и купить возможности не было. Мало того что скромная зарплата, так она умудрялась и часть этих денег кому-то все время отдавать, понимая, что многие люди и этого не имели. Да и смотреть, если честно, ей было бы некогда, так как вся ее послевоенная жизнь проходила в родной больнице. Поэтому, идя по коридорам Центрального телевидения, она спокойно проходила мимо популярных ведущих, народных артистов, членов правительства и именитых спортсменов... Не она, а они останавливались, с интересом разглядывая Надежду Федоровну, когда она проходила мимо них: моложавая и с боевыми наградами.

А потом началась съемка уже в самом павильоне.
И первый же вопрос ведущего: «Где вы встретили День Победы?» — заставил нашу героиню прикрыть рукой рот, чтобы не дать вырваться невольному стону, который она с трудом сдержала.
Агаджанова даже хотела остановить съемку, но Герман Шатров показал своим ассистентам, чтобы никто не выключал камеры.

Я хорошо видел, чего стоило Надежде Федоровне собраться с духом, а поведанная вслед за этим история была поистине трагичной, так как она произошла с ней в дни, когда уже все праздновали Победу.
В этот раз я не стану вам его пересказывать, так как ее рассказ в студии был полностью снят на пленку, а нам лишь оставалось увидеть его своими глазами...

— В день подписания капитуляции, в Берлине, я искала Зотова, — начала Надежда Федоровна. — Знала, что он стал уже генерал-лейтенантом. Получил вторую звезду героя...
— И вы с ним там встретились? — спросил Ростову ведущий программы
— Да! Но, правда, не в самом Берлине. И совсем не при тех обстоятельствах, как мне бы того хотелось... — произнесла она и снова замолчала, словно вглядывалась в ту даль, что разделяла эти две встречи сорока годами ее жизни. И какой жизни.

Утром того дня в большой гостиной с картой на всю стену и вокруг огромного стола стояли армейские офицеры и генералы.
Среди них лейтенант Ростова. Все с бокалами шампанского в руках.
К участникам встречи обращался командующий армией Георгий Жуков:
— Сегодня в день нашей Победы мне хотелось бы поднять этот бокал за тех, кто не дожил до этого дня. За простых, безымянных солдат, павших смертью храбрых, но не сделавших ни шагу назад. Давайте помянем и всех офицеров, что бесстрашно поднимали за собой этих бойцов в смертельную атаку. Выпьем и за сестер милосердия, которые вытаскивали раненых с поля боя... И сами часто оставались там. Низкий им всем поклон. И вечная память...
В этот момент маршалу сообщили, что на проводе генералиссимус Сталин, и маршал, допив свое шампанское, извинившись, прошел в соседний кабинет.
Воспользовавшись паузой, офицеры с бокалами шампанского в руках поочередно подходили к Надежде и поздравляли Ростову с Победой. Она смущенно принимала эти поздравления до тех пор, пока перед ней не появился офицер связи
— Товарищ майор, — начала она. — Может быть, вы что-то слышали о генерале Зотове, знаете, где его искать...
— В Богемии он, товарищ лейтенант. Там уже, вероятно, с американцами пьет за нашу победу...
Услышав это, Ростова улыбнулась, чмокнула майора в щеку и, словно девчонка, поскакала по лестнице к выходу, провожаемая взглядами молодых офицеров.

На улице трещали автоматы, палившие в воздух. Бойцы самых разных частей уже искали своих земляков. Казалось, что годы жуткой войны мгновенно стерлись из их памяти и теперь всем хотелось лишь одного — выспаться и мгновенно лететь домой. К теплому очагу, к отцу и матери, к любимой жене и родным детям...
К молодой женщине-офицеру и на улице начали подходить солдаты, поздравляя и предлагая тосты за Победу...
Она улыбалась, отнекивалась, показывая им при этом на часы, и как только добралась до своей легковушки, то ее машина сразу покинула праздничную городскую площадь, а ей впервые за все годы войны захотелось... тишины.

Уже несколько часов, уточняя дорогу и сверяясь с картой, мчалась по фронтовым дорогам ее машина.
Она видела, как вели колоннами плененных немцев. Солдата, что на обочине дороги пытался надоить себе молока.
Немецкие ухоженные домики, глядя на которые Надежда все не понимала, что этим немцам еще было нужно, что их всех смогло заставить забыть о родном очаге?

Вот и местность, где должна быть расположена часть генерала Зотова. Солнце почти скрылось за вершинами перевала, когда ее машина подъехала к зданию, на стене которого было крупно написано, что здесь размещен штаб генерал-лейтенанта Зотова.
Здесь же находился и узел связи с тремя огромными машинами, опутанными проводами и антеннами.
Между ними, немного потерянный, ходил совсем молодой младший лейтенант.
Опытным взглядом фронтовичка Ростова мгновенно определила, что в воздухе носилось что-то недосказанное, что слаженный механизм гигантской военной машины вдруг где-то треснул, надломился, а потому все выглядело не так. Все ходили не так. И даже молчали не так.
Как только Надежда вышла из машины, к ней подбежал тот самый младший лейтенант.
— Товарищ лейтенант... — начал он. — Это правда, что Германия капитулировала?
— Да, лейтенант! С Победой вас! — ответила Ростова и спросила: — Где я могу найти генерала Зотова?
— Он... на поле боя...
— Какого поля боя? Уже сутки, как война закончилась... Что у вас здесь происходит, товарищ младший лейтенант?
— Немецкая колонна прорывалась к перевалу... — начал он слегка заплетающимся от волнения языком. — И генерал Зотов принял бой...
— Где это? — спросила она.
— В долине, через пять километров будет поворот налево...
Ростова не стала дослушивать растерянного офицера, и вскоре ее машина была у поймы реки.

Она остановила машину и вышла, чтобы лучше увидеть то, что произошло в самой долине.
Ей хорошо был виден мост, в сторону которого, скорее всего, и прорывалась немецкая танковая колонна. Точнее говоря, то, что от нее осталось. Подбитые танки с обеих сторон, разбитые артиллерийские орудия.
В свете полной луны она увидела и фигуру генерала, что медленно шел по этому полю, осматривая каждый метр израненной земли и своих бойцов, что уже, словно саваном, покрывались невесомой дымкой вечернего тумана.
Генерал несколько раз обернулся.
— Кто здесь? — окликнул он и увидел Надежду. — Ротный? Ростова... Не может быть. Неужели жива наша Жанна д'Арк?
— Живее не бывает, товарищ генерал... — ответила она.
— А я уж сначала подумал, что это сама смерть за мной по пятам ходит, — сказал он и медленно опустился на брошенный ящик из-под снарядов. — Если бы ты знала, ротный, как мне сейчас больно! — неожиданно для Ростовой произнес генерал Зотов. — Очень больно терять тех, с кем ты воевал все эти годы...
— Мне знакомы эти слова, особенно когда кто-то требует от тебя выполнять приказ любой ценой...
— Не было никакого приказа. Да и хрен бы с ними, с этими немцами, пусть бы прошли на запад, их все одно американцы бы встретили... А я вот, видишь, уперся... и сам всех положил. А ведь предупреждал меня в самом начале войны один мудрый старшина. Как он сказал, так все и произошло... Выходит, что моя это вина...
После этих слов генерал встал и, подойдя к Надежде, какое-то время внимательно всматривался в лицо Ростовой.
— Какая же ты молодец, Ростова, что меня разыскала, — сказал он. — Ведь, если честно, то и я, увидев тебя еще в первый раз, уже никак не смог забыть...
— Просто я сама вдруг поняла, что у меня в этой жизни никого уже не осталось. Ни родных, ни друзей, ни подруг... Также погибли и все те бойцы, с кем я начинала эту войну. Последнего — старшину Кудряшова — потеряла уже в Берлине. И теперь, когда мы победили, мне стало немного страшно от ощущения полного одиночества. Дай, думаю, разыщу вас. И прямо из Берлина, как узнала, где вы расквартированы, помчалась сюда.
Генерал несколько секунд осмысливал сказанное. И, казалось бы, уже принял какое-то решение, но понимая, что он весь вымазан чужой кровью и в пороховой грязи, сказал:
— Только ты теперь никогда больше не исчезай из моей жизни, дорогой мой ангел милосердия... Просто постой одну минутку... Я только до реки... Лицо обмою и сразу же обернусь...
Надежде было хорошо видно, как на берегу реки генерал снял свой китель и, оставшись в нательной рубахе, начал лить воду себя на шею.
И вот он уже весь мокрый и счастливый поворачивается, чтобы сделать этот шаг вперед и принять в свои могучие объятия и в свое сердце... Надежду.
В этот момент раздался одиночный выстрел.
Пуля попала прямо в распахнутое сердце генерала Зотова.
Раскинув свои красивые руки, словно подстреленный лебедь, он, так и не успев воспарить в небо, упал навзничь.
Надежда подбежала к генералу и сразу поняла, что он мертв и что выстрел был произведен со стороны моста. Она выхватила «Вальтер», когда-то подаренный ей генералом, и бросилась на каменную гряду.
Но вместо немецкого снайпера лейтенант Ростова увидела перед собой совсем еще подростка, что, сам напуганный содеянным, бросил ставшую ненужной винтовку с оптическим прицелом, весь сжался, прикрыв голову руками, и, очевидно, ожидал ее ответного выстрела.
С глазами, уже полными слез, Надежда, обращаясь к подростку на немецком языке, сказала, чтобы тот немедленно бежал домой.
Мальчишка, оглядываясь и все еще боясь получить пулю в спину, стал медленно пятиться к кустам...
Когда на мост в поисках генерала Зотова выехала патрульная машина, то там лишь лежала брошенная снайперская винтовка.
Дежурный по штабу, тот самый младший лейтенант, что встретил Ростову два часа назад, вышел из машины и с высоты моста увидел лежавшего на земле Зотова и женщину-лейтенанта, державшую голову убитого генерала у себя на коленях.

— Я проревела тогда всю оставшуюся ночь, не понимая, за что Господь забирал от нее всех тех, к кому она уже начинала прикипать всем сердцем. И вот я снова, в который уже раз, осталась одна.
В телестудии стояла мертвая тишина. Все были оглушены услышанным. Глаза девочек-ассистенток были полны слез. Шмыгал носом молодой телеоператор. За платком полезла даже волевая женщина-режиссер. Не скрывая своих слез, стоял у камеры и Герман Шатров.

Фильм про капитана Ростову в дни празднования Дня Победы увидела вся страна. Все, кроме самой виновницы. Она и в праздник снова дежурила в больнице.
В тот вечер там произошло еще нечто очень важное. Для начала в больницу с ножевым ранением был доставлен молодой человек. Как сказал милиционер, юноша не побоялся трех незнакомцев кавказской национальности и вступился за свою девушку.
Удар ножа одним из них прошелся в сантиметре от его сердца.
Срочно вызвали районного хирурга. Да вся беда в том, что врач был уже немного навеселе. Он отмечал праздник, и теперь просто боялся этой сложной операции. Боялся и за себя, так как руки явно дрожали, и за того, кого нужно было оперировать.
Раненый, уже подготовленный к операции, лежал на операционном столе.
И тут хирург вдруг вспомнил, что нянечка Ростова в прошлом была медицинской сестрой.
— Помоги, сестричка, — обратился он к ней. — Давай вместе спасать жизнь парню. Стой рядом. Что скажу, то и делай...
Надежда Федоровна согласилась на свое участие в проведении этой операции.
Три часа длилась борьба за жизнь юноши. Это были часы титанического напряжения работы мозга. Главное, что ее не подвели руки, кои и заняты-то последние годы были лишь тем, что выносили «утки» из-под больных. Они же, как когда-то на практике, держав медицинские инструменты, вспомнили всё, что от неё сегодня потребовалось для проведения этой операции и спасения еще одной жизни.
— Будет жить! — эти слова вскоре пронеслись по больничному коридору, вызвав волну радости у ожидавших исход операции дежурного медперсонала, родных и близких.
Все, поздравляя друг друга и доктора, не заметили, что рядом с ними нет Надежды Федоровны.
Она, сделав в тот день всё, что могла, тихо ушла в кабинет сестры-хозяйки и там прилегла отдохнуть.

Ростову хватились утром, когда пришла ее смена.
Она была жива, но находилась в критическом состоянии. Организм, очевидно, не смог выдержать такого перенапряжения физических и душевных сил и сам взял тайм-аут.
И больница вновь застыла в тревожном ожидании.
Вместе с тем после увиденного по Центральному телевидению фильма в больницу постоянно звонили самые разные люди с поздравлениями. Звонили из райкома партии, из Комитета ветеранов войны, из редакции...
А многие шли в больницу. Пришли знакомые нам школьники-следопыты, принимавшие участие в съемках этого фильма и узнавшие о ней нечто ранее неизвестное, но, видно, серьезно затронувшее их еще чистые души.
Ростову шли поздравить и поблагодарить самые простые люди. Более те, кого она, будучи медсестрой, а затем и нянечкой, буквально подняла с больничной койки своей любовью и заботой. Они несли ей цветы, фрукты, конфеты...
Герман Шатров, узнав о ее тяжелом состоянии, предложил даже перевезти Надежду Федоровну в Московский военный госпиталь имени Бурденко, но врачи сказали, что Ростовой нужны только время, покой и собственное желание жить...
То, что произошло далее, мне поведал уже отец, который несколько дней сам не выходил из больницы.

Началось все опять-таки с нечаянных встреч. Сначала позвонила, а узнав о болезни Ростовой, прилетела та самая фельдшер Волкова, а ныне профессор и доктор медицинских наук. Прилетела аж с Алтайского края, где она заведует научно-исследовательским институтом. Привезла с собой какие-то особые составы трав, которыми и стала выхаживать Надежду Федоровну.
Через несколько дней Ростова пришла в сознание и открыла глаза.
— Оклемалась, сердешная ты наша... — раздался уверенный голос профессора Волковой. — А я уж думала, что по третьему разу за упокой поминать тебя придется...
— Волкова, живая... Не думала, что увижу тебя когда-нибудь. Ты у меня, как палочка-выручалочка, каждый раз из рук смерти вытаскиваешь...
— Это не я, Ростова. Я всего лишь волею судеб оказываюсь в нужное время в нужном месте. Кстати, я вашего прооперированного пациента на днях осмотрела. Молодцы, хорошая работа.
— Это я со страха... — начала Надежда Федоровна.
— Это хорошо, что тобой страх движет, — ответила ей профессор Волкова. — А то ведь многие хирурги сегодня всякий страх и предоперационное волнение напрочь забывать стали, почувствовали себя богами...
— Наш хирург не такой... — снова робко попыталась вступиться Надежда Федоровна.
— Может быть, если бы не пил, — жестко ответила ей Волкова. — Я посмотрела швы после его операций, такое впечатление, что на живодерне побывала. Как же можно так не любить людей...
Она говорила что-то еще, а Надежда Федоровна с любовью смотрела на эту жизнерадостную женщину, до сего дня не растерявшую любви к людям, опаленных этой жуткой войной.
Через три дня профессор Волкова уехала. Надежда Федоровна, здоровье которой стало улучшаться, расценила ее приезд как некий привет с той войны. Наподобие того, когда птица вдруг неожиданно ударяется в ваше окно или паучок вдруг своим появлением сообщает о том, что нужно ждать какой-то нечаянной весточки...
Все так и случилось. Впрочем, слушайте, что было далее.
— Надежда Федоровна, — окликнула Ростову вошедшая в палату дежурная медсестра. — Там вас какой-то поп спрашивает...
Ростова открыла глаза.
— Какой еще поп?
— Настоящий... С крестом...
— Я никого не звала... Скажи ему, что я умирать еще не собираюсь...
— Он говорит, что не уйдет, пока не поговорит с вами.
— Да что же это за напасть такая. Ты их в дверь, а они в окно лезут. Хотя пусть войдет...
— Вы не беспокойтесь, если что, то я за дверью постою... — сказала медсестра и вышла.
Через пару минут раздался стук в дверь ее палаты.
— Входите, открыто, — сказала Ростова.
Вошел монах. Высокий, статный, благообразный, с сединой в голове и с окладистой бородой.
— Мир дому вашему, Надежда Ростова! — произнес он.
— И имя уже узнали...
— Так на днях вся страна о лейтенанте Ростовой узнала. Так получилось, что и я этот фильм по телевизору увидел.
— Что же вы там такого особенного увидели, что пришли ко мне?
— Просто я в тех местах и сам воевал. Вот и решил зайти и лично поздравить вас с праздником...
— Где же и на каком же направлении воевали, если не секрет?
— Начинал под Ржевом, но сначала был в учебном полку... — начал монах.
Надежда Федоровна берет в руки очки и, надев, начинает пытливо всматриваться в лицо священника.
— Не может этого быть... — вдруг говорит она.
— Чего же не может быть, радость вы наша, если это не секрет?
— А того не может быть, Николай Ласточкин, чтобы с того света возвращались... Или ты по мою душу с того света пришел. А если нет, то почему так долго не давал о себе знать...
— Я ведь, дорогая вы моя Надежда Федоровна, можно сказать, что действительно побывал на том свете... Был и у немцев в плену, да и в наших лагерях всякого навидался... Но для чего-то же сохранил мне тогда во Ржеве Господь мою грешную жизнь... А после реабилитации... ушел в монастырь. Потом храм восстанавливал в том селе, где мой дед был священником.
— И что же послужило причиной такого вашего крайне неординарного для нашего времени поступка?
— Думаю, что ты помнишь, как и при каких обстоятельствах мы с тобой последний раз виделись. Когда твои бойцы отошли, а я оказался в этом завале, то пообещался Богу, что если сохранит он мне жизнь, если смогу помочь Родине удержать сей град Ржев, если выйду из войны той живым, то уже никогда более не сниму с себя того священнического облачения, в котором я был в тот момент.
— Я думала, что ты под этим завалом погиб...
— Я тоже сначала так подумал. Но после одной молитвы... — тут монах на какое-то мгновение замолк.
— Рассказывай...
— Я еще и с колен не встал, как вдруг слышу свист снаряда и понимаю, что это смерть моя летит... И вдруг тишина. Я когда глаза открыл, то сначала увидел неразорвавшуюся бомбу, а уже затем и солнце в пробитом ей проеме. Через этот образовавшийся каким-то чудом проем я из того подвала и выполз. Потом было еще два задания в тылу врага, а на третий раз нашу разведгруппу уже засада поджидала. Так я в плен к немцам попал. Потом побег. Партизанил, а после войны уже в нашем лагере оказался...
— Потрепала же тебя судьба, Коленька... Ну, а как ты теперь? Расскажи еще немного о себе, кто жена, есть ли у тебя дети?
— Нет у меня никого, Ростова, кроме Бога, естественно.
— Как же ты один все эти годы? — невольно вырвалось у Надежды Федоровны.
— С Божьей помощью. Хотя поначалу, после окончания семинарии, искал ведь я себе жену. Но сколько не искал, не нашел я другой такой, как ты, Наденька Ростова.
— Уж не прощаться ли ты со мной пришел?
— Того не ведаю...
— Тогда сам, скажи мне как на духу. Почему твой Бог каждый раз забирал у меня тех, кто становился для меня дорог?
— О планах Творца знать никому не дано. Бог дал каждому из нас жизнь, Он же только один и взять вправе. Хотя есть еще и такое понятие, как человеческая судьба... Есть то, что каждому человеку на роду написано. Исполнение Его промыслительной воли, как я понимаю, есть и наш путь, и тот самый Крест, который мы нести обязаны.
— И все же...
— Скажу, что нам бы радоваться следовало, что души ближних уже ко Творцу отошли, а мы все одно недовольны... словно игрушку у нас любимую забирают. Но душа-то ведь не игрушка, душа — она, по слову писателя, христианка, а это означает, что она изначально Божья... И в свой исконный дом всегда стремится...
— Предположим, что и это мне понятно... Но почему же одним все, а у других не только последнее, а и единственное забирают? — сказала Надежда Федоровна и на какое-то мгновение погрузилась в свои воспоминания.
Монах Николай Ласточкин понимал, что в тот миг Надежда погрузилась в воспоминания всей своей жизни. С раннего детства лишенная родителей, она интуитивно потянулась было к такому же одинокому старшине Большакову, а паче к его сыну Олегу... и если бы только не начавшаяся война...
Вспомнила она и командира роты капитана Вологдина, и сержанта Виталия Анисимова, что сам потянулся к ней со своей первой и чистой любовью.
Вспомнила она и генерала Зотова, потерявшего на той войне свою семью. Того, что видела то всего пар раз и к которому пронесла чувство сострадания до самой Победы. Она и отпустила-то его от себя на одно лишь мгновение, но в тот же миг и потеряла его на всю оставшуюся жизнь.
Раздавшиеся слова монаха вновь вернули ее из воспоминаний в действительность.
— Невеста ты Христова — вот ты кто... Радость наша, Наденька Ростова. Иначе про тебя и не скажешь... А то, что мы с тобою до этого дня в живых остались? Думается мне, что наши жизни еще кому-то нужны были.. Тем, кто должен научиться жить, кого мы смогли научить любить... Своего ближнего, родное Отечество и Господа Бога, наконец. Кстати, а ты вспомни судьбу той французской девушки, что принесла некогда победу Франции...
— Какая из меня Жанна д'Арк? Нет, я простая русская баба, что в свои годы мужика, так и не познав, вслед за собой поднимала их в атаку...
— Ты не спорь... Именно Жанна д'Арк. Та, что после достигнутой Победы стала уже более никому не нужна... Ни своему народу, который она возлюбила всем своим любящим сердцем, ни власти... Ее и на костер-то отправили по той лишь причине, чтобы она не напоминала им о былых ошибках, не была бы живым укором для сей власти, что и пришла-то лишь благодаря Богу и ей. Но тот огонь, уже помимо их воли, оказался очистительным... для души французской девушки, с детства чающей Бога...
— Выходит, что лучшая доля для нас возможна только на небе? А для чего же, отче, тогда мы приходим на землю?
— Чтобы взять некий крест и, подобно Христу, достойно пронести его по какому-то определенному отрезку сей земной жизни...
— И это все? — вновь спросила его Ростова.
— А разве этого мало?
— Подойти ко мне, пожалуйста.
Иеромонах Николай сделал шаг в ее сторону.
— Ближе...
Тогда монах подошел к самой кровати и опустился перед ней на колени, а она прижала к себе его рано посеребренную голову...
— Ты прости меня, Николай... Прости, Христа ради, за все... и помолись там, чтобы и Бог меня простил. Сильно я осерчала на него. Пусть Он меня простит...
— Тебе, как я чаю, Господь уже давно все простил... Прости и ты меня, недостойного...
У Надежды после этих его слов по щекам потекли слезы.
— Ты поплачь, радость, не стесняйся этих очистительных слез. Неопалимая ты наша, — говорил ей монах, нежно оглаживая голову. — Ты через горнило такой войны, такого мощного очистительного огня прошла и живая осталась и в житейских послевоенных суетных склоках не позволила дать себе увязнуть. Такой и осталась... Чистой, любящей и мудрой.
— Ты знаешь, я тут недавно воспоминания свои записывала... И такое у меня сложилось впечатление, что это моя исповедь...
— Когда человек приходит к мысли о необходимости в исповеди, это дорогого стоит...
— Не продолжай... Пообещай мне только, что если со мною вдруг что-то случится...
— Знай и верь в то, что я непременно буду с тобою рядом, как, впрочем, и все эти годы...
Монах поднялся с колен.
— Подожди... Сделай для меня еще одно доброе дело... — попросила его Надежда Федоровна.
— Слушаю тебя...
— Поцелуй меня, пожалуйста... Как сестру перед дальней дорогой...
И тогда монах склонился, чтобы нежно поцеловать ее руки, а Ростова прижала к своей груди его голову и поцеловала его в щеку.

В ту ночь она умерла. Тихо, спокойно, благостно.
И как невеста Христова лежала теперь враз помолодевшей. Ее лик был светел. И я бы даже сказал, что она улыбалась.
Мой отец был первым, кто это обнаружил, когда утром вошел в ее палату, чтобы проведать. Он же и закрыл ей глаза, устремленные в небо.
Видимо, ночью она поняла, что прощена, потому как вновь увидела их всех, бойцов своей роты, пришедших к ней и за ней.
Они принесли ей белое подвенечное платье, столь белое, что слепило взгляд, и фату невесомее воздуха.
В этом белом одеянии наша невеста Христова, а точнее ее душа, вместе с теми, кого она любила и берегла, вознеслась в небо к Тому, Кто любил и любит всех нас.
А бренное тело было оставлено уже в назидание для живых, чтобы, отдавая дань памяти усопшей, люди иногда вспоминали о таких удивительных свойствах ее души, как величайшее сострадание к ближним и милосердие к падшим.
И таких женщин на нашей земле было множество.
Есть они и сегодня. Именно на их плечах держатся наши семьи. Они занимаются воспитанием детей, посильно участвуют в делах государства, оставаясь при этом всегда скромными и неприметными, терпеливыми и мудрыми, любящими и всепрощающими...
И да хранит их Господь!