Петербургский квадрат. 190 историй

Ольга Мартова                               
                Петербургский квадрат               
                Опыт мистической топографии


                К читателю


Поселившись в старом питерском квартале, между Фонтанкой, Невским и Пушкинской, я стала играть в него. Чертила карты-схемы, отмечала на них крестиками разнокалиберные феномены, пунктиром – тайные шпионские маршруты счастья и несчастья. Регистрировала безумные вымыслы и злокозненные домыслы. А также так называемые достоверные факты.

Выяснялись прелюбопытнейшие вещи. Например, то, что между небылицей и былью границы нет. А если и есть, то она никому не нужна. Что некоторые минуты длятся столетиями. Что предсказания поэтов сбываются с пугающей точностью.

Однажды я осознала, что живу в своем собственном фэнсионе (от английского fancy: воображение, мысль; каприз, причуда).  На ничейной территории между реальностью и виртуальностью. В маленькой стране, куда когда-нибудь навсегда эмигрирую.

Пойдем со мной, читатель! Я такое тебе покажу! То, чего не найдешь ты больше нигде на свете, хоть обойди всю планету, хоть вычерпай до донышка весь яндекс с гуглом.

Сто тринадцать домов. Фольклор и романтический флер. Память места, легенды, предания. Эксклюзив, удила закусив.  Знаменитые и безвестные жители. Литература, музыка, театр, балет. Пищи троллям – на зиму вперед. Эзотерики – до истерики. Чудес – до небес. Семь улиц, тринадцать переулков. Мистикой, как мастикой, законопачены все щели.

В фэнсионе имеется все необходимое для проживания: Капернаум, Пуп мироздания, Башня времени. И впридачу, Госпиталь уродов, Пале-Рояль, Фонтан опер, Зеркальный дом.

Обитают здесь: собственный Аполлон Бельведерский с девятью музами и Святой Черт. А также Маэстро полетов, Скопец, Клеопатра, Лекарь императрицы, Облачный геометр, Босая Голова, господин Встреча и господин Шаровая Молния. Две Принцессы и два Дон Жуана. Пророки, ведьмы, привидения, русалочки, незнакомки, иллюзионисты. И основное население фэнсиона – питерская богема.

В полный текст вошли циклы, опубликованные на сайте Проза. Ру.: Петербургский квадрат, Двойники, Сады Стихов, Иллюзионисты, Фатэмы, Питерские принцессы, Улица Несчастной Любви, Астреллы.


«Улетим!», – взмолилась Эллис.
Иван Тургенев. «Призраки».


Верь лишь мне, ночное сердце,
Я – поэт!
Я, какие хочешь, сказки
Расскажу,
Я, какие хочешь, маски
Приведу.
Александр Блок. « В углу дивана».


В этой призрачной Пальмире,
В этом мареве полярном…
<….>
Ты стоишь, на грудь склоняя
Лик духовный, лик страдальный,
Обрывая и роняя
В тень и мглу рукой печальной
Лепестки прощальной розы…

Медленно… В убогих ризах
Мнишься ты в ночи Сивиллой…
<…>
О, пребудь с поэтом в мире…
Вячеслав Иванов. «Cor Ardens».



                1.Фэнсион

Понятие «фэнсион» (от английского fancy) я выдумала сама, из чисто практических соображений. Без него в этом повествовании трудно обойтись. В самом деле, не существует русского слова, обозначающего некую долю культурного пространства города, с букетом мифов и имен.

Fancy можно перевести с английского по-разному, это и существительное: фантазия, вымысел, галлюцинация; и прилагательное: модный,  шикарный; выдуманный, причудливый, а также – маскарадный, костюмированный; и глагол: вообразить, полюбиться, приглянуться.

Fancy это фигурное печенье, кондитерские цветочки и звери, конфеты и конфетти. И разные дамские штучки, мелочи из сумочки модницы: шпильки, флакончики, помады. Это деликатный «парижский» товар: бижутерия, галантерея. И узоры калейдоскопа. И картинки из глянцевого журнала.

Но это и Фея Сирени с волшебной палочкой.

И малая планета Маленького Принца.

И любовь, в которой ты так никогда  и не признался.

Фишки, мульки, «самые пенки», глюки, фэйки, прибамбасы, погремушки капризной зверушки.

В любом случае, фэнсион – образ, игра, продукт воображения, мираж и фантом, отсюда название. Но в том-то и штука, что этот мираж, фантом заставляет нас испытывать радость и боль.

Некий фэнси-дух, с крылышками и лирой в руке, волен в своем выборе. Кому-то он открывается, а остальным – увы. И если для одного фэнсион существует, то для другого – нет, он увидит на этом месте лишь несколько городских кварталов.

«Глухая стена дикого цвета» (из петербургских воспоминаний Добужинского) отделяет его от нашего магического объекта – но и пятна на этой стене могут сложиться в весьма занимательный узор (ангелы, красавицы, драконы)… и может обнаружиться некая дверца в стене.   

Фэнсионы появились в Петербурге с самого его рождения. Мало того, Петербург и возник первоначально как фэнсион в мозгу его великого основателя.

И на протяжении всей истории города наличие в Петербурге фэнсионов признавалось абсолютным большинством населения, которое давало разным «участкам городской застройки» характерные собственные имена – к примеру, сентиментальная Коломна, где прогуливались по берегам каналов Мечтатель с Настенькой, или обывательские Пески, в одной из улочек которых выбирала себе жениха купеческая дочь Агафья Тихоновна.

«Литейный мост» Добужинского… «Большая Морская» Набокова… 

Все это ведь не просто административные «диштрикты», каждый из них обладает оригинальной физиономией, только ему присущим характером. Место, отличающееся от всех прочих мест на свете: обликом, преданием, памятью. И прежде всего, эмоциональным воздействием на личность фэнсионера, под которым надо понимать очарованного обитателя или странника.

Но общего имени для этих феноменов до сих пор не возникало.

Бюрократический «район» (тем паче «микрорайон») отдает казенщиной: «контора пишет». «Участок» – сразу вызывает в памяти «участковых», с их «держать и не пущать». «Территория» – слишком многозначно, расплывчато.

«Часть», «слобода» – давно использованы в конкретном смысле пригородной слободы, административной части («Дворцовая слобода», «Рождественская часть»). Как и специфическая для Петербурга «сторона» («Выборгская сторона»). Современные «жилмассивы» (чуть не написала лжимассивы) и «квартала», «участки застройки», «комплексы элитные и бизнес-класса» тоже не про это.

При Александре I столица поделена была на двенадцать частей: Адмиралтейскую, Литейную, Казанскую, Спасскую, Рождественскую и так далее, часть состояла из участков, каждым из которых ведал пристав, участки в свою очередь делились на околотки, подлежащие околоточным надзирателям, околотки – на кварталы, под надзирателями квартальными.

Фэнсион тоже состоит из кварталов, его можно, если угодно, и на околотки поделить, но возникает он иным образом, не путем «простого» («клеточного») деления, и не в чиновничьей голове, а, если и в ней, то не по долгу службы, а по страстному влечению.

Личное проникновение во всю эту фантастическую и фатальную перекличку голосов, идей, судеб, всегда звучащую для настроенного слуха на петербургских мостах или во дворах-колодцах с их многократным эхом.

Итак, фэнсион, «хоть слово дико, но мне ласкает слух оно». Ревнителей чистоты русской речи, ее защиты от иноземных вторжений, наверное, не обрадует англоязычное происхождение слова. Но ведь и «район», и «территория», и «квартал» – тоже занесены к нам из иностранных языков (укоренилась эта лексика прочно, с плебейской цепкостью сорных растений, но у эфемерного, фиалкового «фэнсиона» есть шанс её потеснить).

«Мы, профессора, доценты, аспиранты, преподаватели и студенты филологического факультета государственного университета протестуем…» – в сакраментальной фразе сей обнаруживается лишь одно русское слово: соединительный союз «и».

Фэнсионом и ничем иным предлагает считать автор некую долю территории города, размером по периметру от нескольких косых саженей, до нескольких коломенских верст, будящую воображение горожан (и гостей), в количестве от одного человека до весомого процента всего городского населения.

Подобно земле обетованной, он открывается лишь избранным, и в этом смысле элитарен. Хотя, есть фэнсионы общепризнанные («Летний сад», «Марсово поле»), и есть известные лишь узкому кругу любителей: арка на Галерной или боковая дорожка в Летнем саду, на которой назначались любовные свидания (стертые мраморные ступени пристани; как бы подштопанная иглой гладь Лебяжьей канавки; запах кофе и звуки вальса из Кофейного домика; Соляной городок визави).

А есть и вовсе существующие в единственном экземпляре: случай Ахматовой, видевшей в Летнем одномоментно и нынешние подновленные изваяния, и те же статуи – под Невской водой наводнения 1924-го, и их же – засыпанные «жирной осенней» землей, из траншеи 1942-го... (зеркальность дат). Которые из богинь настоящие? – все.

Науку, которой мы приобщаемся – мистическую топографию, topography mystery, не мы изобрели, ей тысячи лет, основали ее римляне, выдумав понятие «гений места», или еще кто-то до них. Кто-то очень старый, ветхий деньми.

Кстати, если Genius Loci простирает длань над  всем Петрополем (это, как принято считать, сам Медный всадник), то у фэнсионов имеются собственные духи-покровители, не столь именитые, так сказать, местного значения – нимфа Летнего сада, сфинксы Египетского моста, Девушка с кувшином Царскосельского парка. Хранители Литейного моста –
русалки на его перилах, холодные и шершавые, в чугунной чешуе.

Девичьими округлыми ручками поддерживают они герб города.

А genius loci нашего фэнсиона – Юноши, Укрощающие Коней (древний символ искусства), на Аничковом мосту.

Без иллюзии, Фата-морганы, Петербург не существует. Это паноптикум визионерства, реестр бессмертных фантомов, открывающихся лишь вольному фэнсионеру – «гуляке праздному», коллекционеру пустяков.

Он читает город, как раскрытый фолиант, питерское «Руководство по магии», с вокабулами заклинаний, с рецептами зелий и эликсиров. Он перепархивает из эпохи в эпоху в трансе (кокаинистам не угнаться) в медитации (йогам не светит) солнечных  days-dreems, снах наяву.

Его видения ярки, как фейерверки петровских ассамблей на непривыкшем к ним российском небе. Но некая интимность набрасывает покров. Так, вуаль «Дамы в голубом» с полотна забытого художника, затеняет черты ее облачком тревоги от любопытства толп, от кошмара общедоступности.

Поэты творят фэнсионы  в своих произведениях – есть точные адреса, к примеру, у фэнсионов «Медный всадник», «Родион Раскольников», «Незнакомка». Или это фэнсионы творят поэтов, по своему образу и подобию.

Во всех на свете поисках мы ищем, в сущности, одно и то же – «победившее смерть слово и разгадку жизни своей». Праздная, аристократическая, абсолютно бесцельная прогулка по фэнсиону – аналог эзотерического посвящения, астрального путешествия по жизни.

И есть надежда обрести некий ее секрет, для каждого особый (грааль; эликсир; панацея; аленький цветочек; философский камень; золотой ключик; локон Афродиты; мел Тамерлана; Свирель России; имя Бога: тетраграмматон – что кому больше нравится…)

Невидимой хрустальной пирамидой, тысячегранником подымающийся над петербургскими туманами-гранитами, фэнсион – бессмертен.

                2.Трапеция

Кусочек суши, о котором идет речь, на плане Санкт-Петербурга представляет собой неправильный четырехугольник, ограниченный на севере, северо-востоке – течением реки Фонтанки от Аничкова моста до Ломоносовского, на западе, юго-западе – левобережной частью Чернышева переулка и Разъезжей улицей, до ее пересечения с Коломенской, на юге, юго-востоке – Пушкинской и Коломенской, до пересечения ее с Разъезжей, на севере, северо-востоке – участком Невского проспекта, нечетной его и несолнечной стороны.

В начале исследования у меня был соблазн назвать эту фигуру  петербургским «неквадратным квадратом». Но она, скорее, представляет собой трапецию, отсюда и название. Автор счел, что «трапеция» предпочтительнее, она  вольнее  «квадрата», который ассоциируется с загоном и плацем, резервацией и зоной, с «черным квадратом» Малевича.

Обойти эти владения по периметру медленным шагом, нигде не останавливаясь, можно (мой результат) за 40-60 минут. Обитающий где-то поблизости от геометрического центра фэнсиона, который приходится на перекресток Ямской улицы  и Кузнечного переулка, может дойти, не торопясь, но и не мешкая, до любой его точки за время, не превышающее 15-20 минут (обычная прогулочная, то есть, самая естественная, дистанция горожанина).

Кстати уже условимся о названиях – они меняются во времени, и по мне, так, каждый фэнсионер волен выбрать то, что больше подходит для его  языка,  шага, пульса.

Семь основных улиц  Трапеции – это семь ее опций, семь головоломок:

Набережная Фонтанки –  Квартал Двойников.

Троицкая (Рубинштейна) – улица-Маскарад.

Владимирская  улица–  Святыня и Бъсы. Противостояние двух составляющих русской души,  вечный бой российской сакральности с сатанинским войском.

Николаевская (Марата) – улица-Иллюзион, пристанище иллюзионистов всех мастей.

Невский проспект – улица встреч и даров, Перекрестки Мира.

Загородный проспект – Сады Стихов.

Разъезжая – улица Потерь и Разлада.

Пушкинская – улица Несчастной Любви.

С переименованием Троицкой в «Рубинштейна» я еще могу смириться, хотя выходит несколько смешно – словно великий музыкант, живший здесь, взял улицу замуж, и урожденная Троицкая стала называться по фамилии супруга.

Чернышев переулок – память о графе Чернышеве, который мостил здесь дороги, осушал болота, выстроил мост через Фонтанку – исчез с петербургских карт, вместо него, к очередному юбилею великого помора, явилась улица Ломоносова. Почему бы не оставить в покое старые лиственничные (крепче бетона) сваи под Фонтанкой, и не дать имя Михайлы Васильевича какому-нибудь широкому броду окраины, дабы прочнее застолбить ее на питерской (зыбуче-призрачной) почве?

То же относится и к Лештукову переулку – придворный лейб-медик трех венценосных особ выселен из родных пенатов вовсе понапрасну. Его дух здесь витает, он мистический патриарх этих мест (восприемник ребенка у купели). А поэт Джамбул – пусть придаст лиричности, или хотя бы, восточной экзотики панельным (кирпично-монолитным) джунглям.

Советская страсть к переименованиям известна. Улица  Ивановская (Иван – сакральное имя русских, их самоназвание) нынче числится Социалистической, а соседняя Кабинетская (крестница министров России) известна под партийным псевдонимом «улица Правды».

«И даже паспорт ее лгал»… Ежели увидишь клетку с оленем, на которой написано: «бегемот» – не верь глазам своим… «Зашли не в тот переулок, дома не нашли и в гости не попали – поворачивай взад, ребята,…»

Но переименованиями грешили и до большевиков. Из каких государственных соображений переулок со вкусным названием Хлебный сделался Дмитровским?

Район «Пеньки» примерно в то же самое время был повышен в звании, став улицей Разъезжей. Хотя мне лично деревенские «Пеньки» нравится больше.

Графский, женившийся было на Марии Ульяновой, теперь пребывает в разводе.

Бывшая языческая Грязная омылась в струях иорданских и предстала Николаевской (в честь Николая-угодника, он же Санта-Клаус, а также царя Николая I).

Новой (когда она стала уж неновой) присвоили имя Пушкина. По прошению царско-сельских лицеистов, что особенно важно.

Болотная (с кикиморами) улица вырвалась из патриархальных трясин и эмансипировалась, назвавшись Ямской. Тут уж ключ другой: птица-тройка, ухарь-ямщик, «куда же ты несешься, Русь… Дай ответ! – не дает ответа…

А когда Федор Михайлович Достоевский поселился на ней, это тоже был знак, смена вех. Улица, приняв его имя, стала другой. И живущие на ней не могут не ощущать себя, хоть в малой степени, захваченными магнитным полем Достоевского, что сказывается в их биографиях. Судьба говорит с нами на языке обстоятельств нашей жизни.

Интересно, что окончательное прозвание и судьбу она получила, миновав стадию Гребецкой –  переплыв в лодке на другой берег. Знать, такая ее доля.

Такова Роза ветров города, где просвистал все щели и закоулки не Зефир широт блаженных, но суровый Аквилон.

Но вот даме-улице, в девичестве Николаевской, не к лицу имя кровавое Марата, оно расхолаживает поклонников, с ним красотка подурнела. Да еще эта пересаженная в живую плоть архитектуры «стекляшка», вставной глаз квартала – советские образцово-показательные бани (на месте снесенной Троицкой церковки, миниатюрной, расписной, как игрушка). В фольклоре революционные термы немедленно окрестили «Ванным отделением m-le Шарлотты Корде».

Но и здесь торжествует мистическая топография – во-первых, на Разъезжей квартировал лицейский учитель Пушкина, эмигрант Марат де Будри, родной, между прочим, брат изверга.

Во-вторых, акт отречения от родового имени связан с темой зеркальности, «вывернутости наизнанку» Петербурга: французская революция, как известно, началась с Коммуны, а кончилась буржуазной республикой, русская – с точностью до наоборот.

В «колыбели трех революций» подменили младенца; православный царь Николай мутировал в иноземного анти-царя. Оборотень не единственный на здешних берегах.

Хорошо еще, что на милые имечки маленьких улиц и переулков: Свечной, Кузнечный, Поварской; Колокольная, Стремянная, Большая и Малая Московские – власти всех исторических эпох не покусились, видимо, посчитали ничтожными и оставили без рассмотрения.

«Петелька» переулочков, вьющаяся по-над землей тропка фэнсиона: Графский, Щербаков, Чернышев, Свечной, Хлебный, Поварской, Кузнечный.  «Дорога, не скажу, куда»…

Еще странность – нет в Петербурге улиц, названных в честь Блока и Ахматовой, Мусоргского и Шостаковича, Бунина и Набокова, Дидло и Петипа, Павловой и Шаляпина, Дягилева и Нижинского, Мандельштама и Гумилева (жителей и гостей нашего фэнсиона) – это было бы так уместно.

Фэнсион это хрустальная граненая пробка флакона петербургского искусства.

Четырехугольная, с кисточкой, шапочка магистра его наук.

Трапециевидный шлейф парадного, придворного платья столицы.

Неправильной формы кристалл в Золотом Кольце Александра I (круге ежедневных царевых прогулок в «лакированной карете»: Дворцовая набережная – Летний сад – Фонтанка – Невский – Дворцовая набережная).

Маленькая трапеция, словно пряжка, пропускает сквозь себя цветную воздушную – шаль, вуаль – петербургской (фантомной) реальности…



                3. Рождение Януса

«В диаметре Алеф имел два-три сантиметра, но было в нем все пространство вселенной, причем ничуть не уменьшенное. Каждый предмет (например, стеклянное зеркало) был бесконечным множеством предметов, потому что я его ясно видел со всех точек вселенной».
Хорхе Луис Борхес. «Алеф». 

Трапеция, как Алеф, идентична Вселенной. Начавшись около 300 лет назад, с момента «большого взрыва», основания Петром новой столицы, фэнсион не имеет обозримого конца.

Фэнсион не обязательно включает цельный архитектурно или территориально объект. Он меньше зодчества, уже городского пространства, но и больше, шире их.

И он, подобно Янусу в Летнем саду, имеет два лица. Одно из них обращено вовне, в мир. Белыми слепыми глазами видит идол, как набегают времена, чуть поблескивающими  волнами, к тяжелому кубу его постамента, сменяя друг друга.

Одно время рассекает собою другое, в некой точке скрещиваются они, как лучи прожекторов сторожевых кораблей на реке. Любопытный момент: пересечение времен. Так стрелы и копья бронзовой ограды прочерчивают набережную, воду, дворцы на том берегу, вписывая вечный пейзаж как бы в строфы классического ямба.

Так в глуби Лебяжьей канавки колышатся, ласкаются, теснят друг друга отражения деревьев, людей и статуй.

Так хитрый бронзовый морской конек пронзает колонну моста: хвост с южной стороны, мордочка «себе на уме» – с северной, а тельце внутри столба.

Мраморная скамья стерта за три столетия, и уже не разобрать символов, которые некто высек на камне. А любовники, прильнувшие друг к другу, в защищенной от ветра нише – из какого века? Их шепот все тот же.

Второй лик Януса-фэнсиона обращен внутрь, в самое себя.

Заклинания Музы и Демона, которому каждый может выучиться, недостаточно, чтобы фэнси-дух явился. И всех проклятий «умышленному и выдуманному городу», помноженных на все славословия ему – мало. Нужен ты сам, твоя кровь, спираль твоей ДНК.

Я сообщу тебе  одну тайну – ты и сам знаешь ее, но не припоминал давно: Ты – Янус, и Ты – Евтерпа с дудочкой в руке, Ты Аврора Бореалис, Ночь-Нюкта, Полдень и Закат, и Ты Сфинс из Стовратных Фив. Ты Петр Великий, и ты – его город, со всеми, кто жил когда-либо в нем. Все они существуют настолько, насколько Ты позволяешь им: своей любовью, и своей проницательностью, и своей свободой. 


               
                4.Эффекты трапеции

Гении и таланты отечественной культуры удивительно густо селились здесь, на площади в полтора квадратных километра: Блок, Ахматова, Есенин, Гумилев, Мандельштам, Маяковский... Мусоргский, Чайковский, Римский-Корсаков… Петипа, Анна Павлова, Нижинский… Комиссаржевская, Мамонт Дальский, Шаляпин...

Что-то собрало их, таких разных, на маленьком квадратике земли, в один виртуальный фэнсион.

Но главная загадка: все они, независимо от количества проведенных здесь дней или лет, переживали в этих декорациях бесконечные минуты.

Погружались в обстоятельства, нежно и незаметно, или жестко, грубо, «рукою рока-костоправа», определявшие их дальнейший путь.

Чудище фэнсиона («обло, озорно, стозевно и лаяй») забирало рекрутов в свою пасть и, перетерев хорошенько, выплевывало.

Попадая сюда юношами – «робкими, безвестными, безответными», они довольно скоро становились феноменами культуры, обретали новый статус, признание, славу (городскую; национальную; мировую – что в случае Петербурга почти одно и то же). После чего, как правило, покидали фэнсион навсегда, перебираясь в более престижные районы Петербурга («золотое кольцо» Александра I), в Первопрестольную, а то и в Париж или в Нью-Йорк.

Фэнсион – ловкая сваха и хитрый антрепренер не отпускал их, покуда не совершали они единственно точный поступок, не заканчивали первый свой зрелый роман, поэму, картину или симфонию, не завоевывали «ту самую» женщину или друга.

Коль скоро это совершалось, великан подкидывал их под самый купол, как воздушного гимнаста, раскачавшегося на цирковой трапеции.

Здешняя мостовая, граненая столькими поэтами – и даже вымышленными героями их лирики – сообщала постояльцу некую левитацию, выводящую на всероссийскую и мировую орбиту.

Некоторым из фэнсионеров суждено было прожить на полутора квадратных саженях суши всю взрослую жизнь или значительную часть ее, жениться здесь, завести детей, воспитать учеников, чтоб было кому передать лиру. Если же в дополнение к семье, или обойдясь без нее, человек открывал двери своего дома, устраивал салон, клуб – это тоже становилось миссией, ради которой он и попадал сюда, на остров коллективного спасения талантов.

Когда же кто-то из них, личностей сегодня уже мифических (Птицы-Сирины! Индрики!), умирал, то смерть внезапно оказывалась главным делом его жизни. Была ли то мирная кончина праведника в собственной постели, в окружении безутешных чад и домочадцев, фатальный случай или самоубийство, все это приводило в действие тайные пружины Трапеции.

Распрямившись вдруг, пружины выбрасывали временного постояльца фэнсиона в вечность.

                5. Трапециант Модест Мусоргский

В Свечном переулке, в несуществующем ныне доме, нашел недорогую квартиру летом после окончания гвардейской школы Модест Петрович Мусоргский. Свежеиспеченный прапорщик был зачислен в Преображенский полк, чему не очень радовался, так как душою уже с отроческих лет был предан гармонии звуков, а отнюдь не военному делу.

Фатум российских музыкальных гениев – любящие родители почему-то желали непременно видеть их офицерами (Мусоргский), правоведами (Чайковский) или моряками (Римский-Корсаков), и отдавали в полувоенные заведения с железным распорядком (железные заведения с полувоенным распорядком).  Мундир и муштра, зубрежка и зуботычины.

«Цук» – тогдашние неуставные кадетские отношения (покруче нынешних). И все неизбежно отсюда вытекающее.

Прапорщик Мусоргский подумывал о том, чтобы подать в отставку, но боялся огорчить тем маменьку и папеньку, небогатых помещиков из городка Торопца Псковской губернии. Возможно ли  – прокормиться на деньги, добытые сочинением музыки? Можно ли ею, музыкой, прожить, уже в другом смысле, ведь она (это знает изначально каждый музыкант) потребует всего.

А если ему только чудится, что он избранник, а на деле все его опусы – ни что иное, как тщеславное малоценное дилетантство? И т.д.

Меж тем, музыка звучала в ушах, со всей убедительностью слуховых галлюцинаций, мешала исполнять служебные обязанности: не ко времени вторгающийся мотив. Без нее – одиночество; приятели-офицеры, конечно, водились, но вне сердечной привязанности. Не случилось и невесты. Не будет и в дальнейшем, по неким глубоко интимным, до конца не проясненным причинам.

Есть ситуации пограничные. Меж двух ориентаций. Иногда сам человек за всю жизнь не может себе признаться, чего же он на самом деле хочет.

Так или иначе, никакой другой семьи, кроме нотных знаков, впоследствии обернувшихся собратьями-композиторами.

Лишь музыка – только она
Одна не обманет…

На Ямской Модест квартировал недолго, сочинял трудно, сказывалось отсутствие консерваторского образования. Несколько романсов, песен…  намечтал еще музыкальную трагедию на античный сюжет, любопытную штучку – «Царь Эдип». Вот, возможно, этот слепой Эдип и стал провиденциальным вестником, или, вернее, той ставкой, которую приняла в игре слепая судьба.

Именно в этот момент «вдруг из ниоткуда» возникают люди, которые в состоянии адекватно оценить первые опусы Мусоргского. «Внезапно», как теперь говорится, он встречает себе подобных – такие же, как он, молодые таланты принимают его в свой круг.

Балакирев, Кюи, Стасов, Римский-Корсаков… Кучка интересная, но пока не могучая.

Момент знаменательный. Бессемейный Мусоргский обретает не просто компанию схожих по вкусам приятелей. Он получает место в «граде и мире» (холодный и безжалостно-красивый, страшный Петербург, как символ универсума).

Теперь он не пропадет и не потеряется (даже если сам пропадет – не потеряются его ноты) – друзья сохранят.

Потому что их связывает нечто большее, чем симпатии, сколь угодно глубокие и юношеская задушевность, потому что все они в одном (опасном) положении: матросы на музыкальном корабле. Посреди стихии-жизни, порой, даже и ласковой, но, куда чаще, равнодушной или враждебной. 
Рекруты Музы. «Божьи флейты».

Тайный, неназываемый словами орден, товарищество, даже братство людей искусства. Со всеми неизбежными оговорками, оно все-таки существует.

Через четыре года  Модест Петрович с Николаем Андреевичем (Римским-Корсаковым), поселятся вместе на одной квартире, по левому берегу Фонтанки. Мундир и муштра, наконец, будут сданы в архив, и зазвучат на музыкальных вечерах Петербурга его первые сочинения. «Разве музыка простое занятие, подобное скоморошеству и показыванию фокусов? Отвечаю утвердительно: нет!» – патетически восклицал Николай в письмах к родне.

Но оба, в некоторых своих проявлениях, и скоморохами, и «показывателями фокусов» были...

Жизнь композитора композиций.

С элементами цирка, перформанса, жертвоприношения и сумасшедшего дома.

Мистический смысл ситуации: побег, на свой страх и риск, из одного мира в другой, переплывание виртуальной реки, которая их разделяет. А на том берегу тебя встречают подобные тебе существа.

Мусоргский скончался  в тот же знаменательный для России год, что и Достоевский, и убитый террористами царь-освободитель Александр II (очередной тектонический разлом времени). Роковую роль сыграл случай в образе родного брата Филарета. Именно он (разумеется, из самых лучших побуждений) привез заключенному в Николаевский госпиталь Модесту – денег, хотя это строжайше воспрещалось больничными правилами.

Композитору, страдающему без коньячка, удалось подговорить сторожа купить-таки ему косушку – дал те самые 25 сребреников, подаренные сердобольным братом. Результаты нарушения врачебных предписаний оказались фатальными: паралич конечностей, воспаление спинного мозга.

Винить кого-то бессмысленно, как в житейском, так и в провиденциальном смысле – ни сторожа, ни брата, который оказался «не сторож брату своему».

Таланту помочь нельзя. Таланту ничего невозможно дать, как и отобрать у него: ни спасти, ни погубить. Он  единственная причина всего, что с ним приключается, и  гибель его, как правило, та или иная форма самоубийства.

Таланту можно помочь, и нет тут противоречия с предыдущим абзацем. Умер Модест Петрович, не успев издать многих своих сочинений. Рукописи, как это ни больно признать, горят. Примечательно, что восприемником музыки покойного Мусоргского (медиумом, установившим контакт с его тенью!) стал друг молодости – Николай Андреевич Римский-Корсаков. Забросив собственные композиции, сидел месяцами за роялем, довершая замыслы сгоревшего от водки собрата: «Мне уже кажется, что это я написал «Хованщину», а, пожалуй, и «Бориса»… Романсы его, цикл «Картинки с выставки» подготовил к печати (не просто редактор – повитуха, принявшая младенца).

В конце жизни Мусоргского, в нашем фэнсионе нашелся еще один человек, взваливший на плечи роль няньки таланта. На Николаевской улице в доме № 2 жил некий Тертий Филиппов, прелюбопытнейшая фигура – сын ржевского аптекаря, обладатель почти италианского тенора, большой поклонник русской народной песни, друг всей «Могучей кучки». Он, безусловно, по совокупности заслуг, заслужил скромный памятник, который недавно поставили ему на родине, во Ржеве.

Редкое имя Тертий: тер, тер серый камешек мещанской судьбы, и отшлифовал до блеска.

Благонамеренный Филиппов занимал довольно высокую должность в ведомстве Святейшего Синода. Когда Модеста Петровича пригрозили уволить со службы за пристрастие к Бахусу, Тертий взял пьющего композитора под свою протекцию, выхлопотал ему небольшую должность с жалованием, которое позволяло не испытывать, хотя бы, нужды в самом насущном. Перед самой смертью Модест Петрович подарил Филиппову право на публикацию ряда своих сочинений – и вскоре после похорон Тертий Иванович аккуратнейшим образом порученное исполнил.

Мистический смысл ситуации: гений вкладывает в свои сочинения жизнь (здоровье, кровь), но и этого музе мало – требуется донорство близких ему людей. Искусства не будет без отклика, эха. «Читатели, советчики, врачи», «ближний круг», и даже знакомые дальние – в сущности, соавторы произведений.

Именно в фэнсионе «Трапеция» состоялись Встречи, которые много поспособствовали раскрытию явления мировой культуры, по имени «Мусоргский» (входит в десятку самых популярных в мире российских людей).


                6.Трапеционер Иван Тургенев

Иван Сергеевич, проживший здесь четыре года, был в ту в пору еще не классиком, магические сны которого восприняли, как реальность, тысячи людей, а молодым господином со скудным достатком, богатой фантазией, тайным честолюбием и явной для всех нервозностью.

Истоки ее надо искать во впечатлениях детства: властная мать со сладострастием секла крепостных за малейшую провинность (и про Муму – в точности так и было, как в поздней новелле…)  Сына тоже регулярно наказывала физически, порой даже не объяснив, за что. Надрыв его не бунтом обернулся, а какой-то лирической экзальтацией и меланхолией на долгие годы.

Спасаясь от всего этого, юноша и эмигрировал в Петербург, в наш фэнсион.

В комнате на Стремянной Тургенев написал поэму «Параша», скромных художественных достоинств, но именно ее первую сумел издать и с ней вошел в литературу.

Набрасывал еще кое-что «в фантастическом духе», волновала его тайна города. Так никогда и не собрался изложить, но облик петербургской двойственности возникнет позднее в повести «Призраки»:

«Северная бледная ночь! Да и ночь ли это? Не бледный ли это день? Все видно кругом; все ясно, до жуткости четко и ясно, и все печально спит, странно громоздясь и рисуясь в тускло-прозрачном воздухе…»

Некая тускло-прозрачная дымка окружала Тургенева в юности, будто не по земле он ходил, а по-над землею. «Улетим! – взмолилась Эллис».

И тут происходит нечто: Белинский открывает для него двери своего дома на углу Невского и Фонтанки. Именно ввиду его отзывчивости, Тургенев принялся оттачивать свой поначалу темноватый и вялый стиль. Обуздав невроз, быстро становился мастером, добиваясь от слов благородного, только одной его прозе свойственного  блеска. Аристократического скромного словесного щегольства.

Иван Сергеевич пересказывает Белинскому «случаи на охоте», разговоры с крестьянами, особенно хорош у него пейзаж – все эти перепелиные балки, «Бежины луга», лопочущие перелески. Запахи Орловского черноземного кута: горько-мятной полыни, нагретых солнцем березовых сережек…  И получает дельный совет: написать об этом, вот именно, об этом самом!

Как если бы среди множества «охотничьих тропинок» перед ним забрезжила та одна, по которой только и стоит идти. «Дорога – не скажу куда…»

Не создав тогда «Записок охотника», большой талант мог попасть не в ту колею, растратиться на чужое и второстепенное. Выехал Иван Сергеевич из Гусевского дома «накануне». Через пару месяцев публика уже зачитывалась рассказом «Хорь и Калиныч».

Такого рода взлеты мы именуем в данном повествовании Эффектами Трапеции.

Приблизительно в то же время с героем нашим произошло еще одно событие, он встретил «ту самую» женщину.

История любви

Концерты певицы Полины Гарсия-Виардо, европейской знаменитости, посетившей Петербург (промежуточную станцию ее большого турне), произвели на Тургенева впечатление исключительное. «Царица из цариц».

Она была звезда, зажигалась в свете рампы, красивой становилась, когда пела. А в жизни: сутулая спина, неестественно покатые плечи, выпуклые, как у лягушки, глаза, толстые, выпяченные губы. Но сам Альфред де Мюссе ей бредил, готов был хоть жениться:  «Она отчаянно нехороша собой. Но боюсь, если увижу ее еще раз – я погиб!»

Юноша Тургенев, один из сотни петербургских поклонников, много ли шансов у него было?

Женский «луч» Полины оказался очень острым: угадала она в молодом человеке нечто.

Ведь над Тургеневым и тогда уже светился «тускло-прозрачный»  мир будущих его сочинений. Эманации Лизы Калитиной, Зинаиды Засекиной, Елены, Аси…  И звездное «ночное», с мальчиками, вольными конями вокруг костра… И веточка земляники в руках Калиныча… И «русский человек на рандеву»... И Клара Милич из страшного сна… И… Все, о чем догадывался пока только он сам.

Полина что-то уловила. Восприняла. Поймала какой-то сигнал, massage. Быть может, она-то и создала Тургенева. Первое их свидание произошло в Демидовской гостинице, находившейся на углу Невского проспекта и Малой Садовой (за углом фэнсиона).

По воспоминаниям  современников, влюбленность юного писателя со стороны казалась даже смешной. Так, он, вместе с тремя другими избранниками, гордо восседал на одной из четырех лап медвежьей шкуры (с позолоченными цензором Никитенко когтями!), расстелянной  на паркете в апартаментах певицы. А когда однажды Виардо ему, страдавшему мигренью, натерла виски одеколоном, во всеуслышание восклицал целый вечер: «Господа, я совершенно счастлив!». Белинский, наконец, не выдержал: «Можно ли верить в такую трескучую любовь, как ваша?»

Но этой любви можно было верить, она продлилась всю жизнь. И пусть Полина оставалась женой другого (своего антрепренера, господина Виардо), сути это не изменило. Брак втроем.

Большинство хороших знакомых Тургенева с этим так никогда  и не смирились. «Литературная общественность» России Полину Виардо вообще люто ненавидела, считая такое положение, «на краю чужого гнезда», прискорбным и унизительным для писателя.

Хор современников:
 
«Ушлая бабенка, согнула великого человека в бараний рог»...

«Она просто обирает его»…

«Любовников у нее всегда хватало и без Тургенева, а гения, единственного, она держит на голодном пайке…»

Жажда страданий, мазохизм, привитый матерью, которую (красавицу, с розгой в руке) сын не переставал обожать, и архетип которой перенес,  в последствии на свою властную метрессу?

«Полина, полынья моя»…

Слышится в этом имени и поле, и полынь, и полымя…

Вспоминается Аполлинария Суслова, еще одна инфернальница, Полина из «Игрока».

Полина Виардо открывает длинную галерею Клеопатр фэнсиона
(Мура Закревская-Будберг, Ида Рубинштейн, Лили Брик…)

Судьба, бывает, проявляет себя в именах. У Ивана Сергеевича была внебрачная дочка, рожденная московской белошвейкой Авдотьей Ивановой, когда оба они были совсем юными. Так вот, эту девочку, мать, ничего не зная о дальнейшей ее судьбе, – назвала Полиной.  Поленька (она же – Ася из повести). Ее воспитала Полина Виардо, в своем доме, в Париже.

После «Дворянского гнезда» Тургенев сделался кумиром читающей публики России и Европы, а вскоре, кроме того, получил в наследство имение Спасское-Лутовиново и многотысячные доходы. Но власть Полины над ним с годами отнюдь не убывала, она умела пресекать его любовные интрижки и даже нешуточные увлечения (Марья Савина, жительница нашего фэнсиона, в их числе, ей Иван Сергеевич признавался, что да, он ее, пожалуй, даже любит и боготворит, но если та, из Парижа позовет – он вынужден будет уехать).

Мистический смысл ситуации: Вечная Женственность, певцом которой был Тургенев – Лиза Калитина, Зинаида Засекина, Елена – берет его под свое покровительство. Поставляет художнику те впечатления, в которых он больше всего нуждается.

Фэнсион Трапеция, сводник и антрепренер, устроил для Ивана Сергеевича события, в итоге которых он и стал тем Тургеневым, какого мы знаем.


                7. Трапециоман Николай Некрасов
 
Он приехал в Петербург подростком, романтически бежав из родного дома, от отца – деспота и ретрограда, дабы постичь в столичном городе мировую премудрость, превзойти науки и сподобиться славы.

Николай был окрылен собственным дерзанием, но действительность скоро оборвала отроческие крылышки. Отец, желавший военной карьеры сына, торжественно проклял его вслед и лишил материальной поддержки, попросту, решил выморить голодом: запретил даже матери посылать ему скромное вспомоществование. У колодца (узкого питерского двора) который Николеньку засасывал, дна не было.

По осени поэт как-то раз очутился в сыром чулане на Разъезжей улице –
был перманентно простужен, не сумел найти должности, и для заработка ходил на Сенную площадь, где за пятак или за кусок белого хлеба писал неграмотным крестьянам письма, жалобы-прошения.

Там был свидетелем садистских сцен – от воспоминаний от них он так никогда и смог избавиться (Бесконечная минута):

Вчерашний день часу в шестом
Зашел я на Сенную
Там били женщину кнутом.
Крестьянку молодую
Ни слова из ее груди,
Лишь бич свистел, играя.
И Музе я сказал: смотри –
Сестра твоя родная.

С углом на Разъезжей поэт расстался при следующих обстоятельствах: «Задолжал я солдату 45 рублей. Стоял я у него в деревянном флигельке. Голод, холод, а тут еще горячка. Хозяева послали меня ко всем чертям».

Некрасов подписал бумагу, что оставляет в залог за квартплату свое теплое пальто, единственную приличную пару сапог и узелок с бельем. Его погнали с квартиры, а когда он, пару дней спустя, принес деньжонки – взяли, но вещи назад не выдали.

«Присел я на лесенке магазина в дрянной шинелишке и саржевых (шаржевых! – О.М.) панталонах. Горе так проняло, что заплакал. Вдруг слышу шаги. Смотрю – нищий с мальчиком. Я к ним: «Подайте Христа ради!».

Побирушки поняли, что бедолаге совсем уж некуда идти («самое страшное, когда человеку идти некуда»),  и увели на ночлег в свой подвал. Там, Некрасов, «не имея чернил, соскоблил с сапог ваксу и написал ею на оберточной бумаге очерк о помещике и его жене» и отнес в ближайшую редакцию какой-то газетенки. Очерк в редакции приняли, заплатили аванс в счет гонорара, что временно спасло от голодной смерти.

Питаясь чуть не жестию
Я часто ощущал
Такую индижестию,
Что умереть желал.
А тут ходьба далекая
(Я по ночам зубрил),
Каморка одинокая –
Я в ней курил, курил…

               
                8. Время  NN

Этап, переживаемый едва ли каждым молодым талантом – Начала, Новизны, Неизвестности, Неопределенности, Неблагополучия, Невостребованности, Невезения, но и Надежды – я в этом повествовании предлагаю именовать «Временем NN» – эн в энной степени. 

NN – это имя тайной возлюбленной, которой посвящают стихотворение, и условное название вечного провинциального города русской литературы, в котором такого-то числа такого-то месяца 18.. года начинают происходить любопытнейшие события…

И псевдоним Бога – Наисовершеннейшего и Непостижимого.

Это часы Нескончаемой Ночи, которую надо перетерпеть, дождавшись рассвета. Некая Неопределенность, и в то же время, Нечто Ноуменальное.

А также – инициалы Николая Некрасова, в нашем фэнсионе Нахлебавшегося Нужды, а после Нашедшего Насущное.

Сперва Некрасов обитал в Свечном переулке, потом в Чернышевом, потом  в Щербаковом  (эти свистящие, шипящие: С,Ч, Щ – шикали на него и освистывали) – в полуподвалах, чуланах и закутах. Обежав их все по кругу (18 или 20 адресов) – отовсюду изгоняемый, как крыса, он вновь обосновался на Разъезжей.

«Ат даетца внаймы угал, а цене спрасивши у фатерной хозяйки, войдя навадвор во вторы вороты, впадвали… Пол комнаты дрожал и гнулся под ногами; щели огромные; концы некоторых досок совсем перегнили, так что, когда ступишь на один конец доски, другой поднимается». Не в этом ли полуподвальном мире разыгралась трагедия, столь проникновенно рассказанная Николаем Алексеевичем в стихотворении «Еду ли ночью»? Оно в конкретных деталях (как свойственно именно этому поэту) автобиографично.

История любви

Помнишь ли день, как больной и голодный
Я унывал, выбивался из сил?
В комнате нашей пустой и холодной
Пар от дыханья волнами ходил
Помнишь ли труб заунывные звуки,
Брызги дождя, полусвет, полутьму?
Плакал наш сын, и холодные руки
Ты согревала дыханьем ему.
Он не смолкал – и пронзительно звонок
Был его крик… Становилось темней.
Вдоволь поплакал и умер ребенок.
Бедная! Слез безрассудных не лей!
(далее по сюжету несчастная мать идет на улицу аристократического Петербурга, чтобы продать себя одному из хозяев жизни – и купить «гробик ребенку и ужин отцу»).

Исследователи жизни и творчества Некрасова полагают, что сей эпизод не является беллетристическим вымыслом, что поэт одно время жил на средства петербургской проститутки из низов.

Обобрал бедняжку до нитки и бросил.

Через год все повторилось, как в кошмарном сне. Снова встретил, и разорил, и бросил опять.

Ненавидел себя. «Не пригревай змею в груди».

Чувство вины перед «падшими созданиями» нашего героя никогда с тех пор не покидало, в конце жизни он даже женился на проститутке, взятой им из публичного дома.

Когда из мрака заблужденья
Горячим словом убежденья
Я душу падшую извлек,
И, вся полна глубокой муки,
Ты прокляла, ломая руки,
Тебя опутавший порок;

Когда забывчивую совесть
Воспоминанием казня,
Ты мне передавала повесть
Всего, что было до меня;

………………………………..
Грустя напрасно и бесплодно,
Не пригревай змеи в груди
И в дом мой смело и свободно
Хозяйкой полною войди!


                9. Трапеция плюс

Муки, пережитые художником (особенно, в юности) для его креативного развития являются фактором благоприятным – они (пользуясь классической метафорой) натягивают его, как струну на балалайку. Бог говорит с нами на языке обстоятельств нашей жизни. Жизнь, и только она определяет тот самый нужный сорт (вид, класс) страдания из тысячи возможных, ту интенсивность боли, которая нужна при воздействии  именно на данного субъекта.

В каких адских канцеляриях составляются рецепты, слезные напитки, подводящие к самому краю, но не за край (тут важно соблюсти именно точность, передоз фатален). В случае с Некрасовым все ингредиенты мук были рассчитаны инфернальными алхимиками верно. Бич не засек его музу до смерти. Струна взвыла, но не оборвалась.

Поэту лишения осточертели, до апологии богатства. Но они же избавили его интонацию от слащавости, риторики, дав право мощно повествовать о человеческом горе. Что и слышится  в его строках, как единственно ему присущая убедительность.

Воистину никто, кроме него, не смог так адекватно повествовать о горечи бытия – задача эстетически очень сложная.

Некрасов правдив для русского уха. Именно это и был эффект, которого добивался Демон фэнсиона, преподавший поэту болезненные, но абсолютно необходимые уроки.

Наконец происходит встреча (в славянской мифологии – псевдоним счастья) – герой наш знакомится  на почве литературы все с тем же судьбоносным Белинским (быть может, он несколько наивный критик, зато, несомненно, Домашнее Провидение нашего фэнсиона, господин Мак-Фатум, всегда хворающий, кашляющий, в комнатных шлепанцах и шлафроке).

Николай прочитал  ему свое сочинение «В дороге», о тяжелой доле крепостной женщины – «погубили ее господа!» У Белинского «засверкали слезы на глазах», он бросился к Некрасову, обнял его: «Да знаете ли вы, что вы поэт, и поэт истинный!»

Вскоре состоялось знакомство не менее провиденциальное: Белинский представил Некрасова супругам Панаевым, которые почти незамедлительно сделались не только коллегами, но и семьей поэта. Эмансипированная Авдотья, духовная дочь Жорж Занд, презирала предрассудки, вкупе с людским судом.

Жили эти триумфальные трое какое-то время и в нашем фэнсионе – в Поварском переулке и на Ивановской. Это был странный, на взгляд многих, полиандрический союз, но, как и в случае с Тургеневым и Виардо, насущный для всех троих.

Треугольник, вписанный в Тапецию – некий мистический знак успеха и процветания.

Успехи эти таковы были, что вскоре позволили семье-триумвирату  перебраться через дорогу, в фешенебельный район Литейного проспекта, в барскую квартиру, из окон которой был виден знаменитый «парадный подъезд», с толпой крестьян-просителей на ступенях – подсказавший сюжет для хрестоматийного стихотворения. «И пошли они, солнцем палимые…»

Лапти с онучами. Портянки и ватники.

Они-то пошли себе, куда их послали, по известному адресу, а он, вот, остался.

Не на такого напали.

Скачок из фэнсиона совершился.

Но он их не предал, не предал.
               

                Пестрый фараон


…Пред ним воображенье
Свой пестрый мечет фараон…


Рифмуется с «миллион». Хочешь чемодан долларов, читатель? В «Английском клубе» Санкт-Петербурга состояло не более трехсот львов. Членство означало причастность к сильным мира сего, что уже само по себе освобождало от многих жизненных затруднений,  вот почему поэт и редактор, упорно добивался этой чести и был очень доволен, получив ее.

Его многолетний  партнер по преферансу, влиятельный царедворец граф Адлерберг, к примеру, выхлопотал разрешение на издание книги стихов народного поэта, тогда как дело, по цензурным соображениям, считалось безнадежным. Существовал и еще один резон быть членом клуба: он давал поэту денежный доход, многократно превосходящий все литературные заработки (журнал «Современник»; повести; водевили).

Герой наш знаменит был в Петербурге не только своими поэмами-плачами, но и необыкновенной удачливостью в карточных баталиях. Он чудесным образом (лихо «загнув угол» на «коварной двойке») переломил здесь ход не одной безнадежной партии. Метатель и повелитель «пестрого фараона» – легкою рукой…

Право, есть в игровом счастье, со времен пушкинского Германна, нечто мистическое.

Помните детальку из будней нищеброда: «Когда ступишь на один конец доски, то другой поднимается…» (пол в наемном чулане). Причем, поднимается тем выше, чем ниже ты стоял. Ступил он на ту самую доску, которая оказалась трамплином.

Какие-то вездесущие питерские «сущности» сообщили Некрасову, в его подвальных одиссеях, «петушиное слово», секрет Пиковой дамы, пароль победителей. Воздалось сторицей за все унижения. Сам министр финансов России Александр Абаза проиграл ему, в целом, более миллиона франков – а он был далеко не единственным донором Некрасова.

Крупнейший его разовый выигрыш составил, по его собственному подсчету 83 тысячи рублей (сейчас это соответствует приблизительно 80 тысячам долларов США). Так это только за один вечер.

         
                10. Хвост тритона

И всплыл Петрополь, как тритон. Что говорит нам память этого места, каковы суть его особое значение в  общей структуре Петербурга, мистическое предназначение, тайная подоплека? Во-первых, согласно изустному преданию, это: 

                Сердце города

Невский – центральная ось, позвоночник чудовища-Петрополя. Дворцовая площадь – его лицо (морда? чело?) Сенатская – голова. От Дворцовой площади до Мойки, самая узкая часть Невского – шея. Невский, от Мойки до Фонтанки –  хребет. Знаменская площадь – крестец. Владимирская площадь – сердце.

Получается, что сердце у чудища справа, но в Санкт-Петербурге, единственном европейском городе левая сторона улиц соответствует четным номерам домов, а правая нечетным. Это город, «вывернутый наизнанку», город-негатив, и поэтому сердце у него должно быть с правой стороны.

По другой версии, у Петербурга, как у Змей-Горыныча, три шеи:
Невский, Гороховая и Вознесенский. И три головы – Сенатская, Дворцовая и Исаакиевская (царь, председатель Думы и митрополит). Отсюда тройственность города (см. ниже).

При том, наш фэнсион это пограничная территория, буфер, конец града Петрова и начало самой старой в его истории окраины:


                Хвост чудовища Петрополя-Тритона

Трапеция не вписывается в те границы Петербурга, которые существовали при жизни его основателя. По реке Фонтанке проходил южный рубеж новой столицы.

Торжественные входом, въездом в него явился лучшими зодчими выстроенный Аничков мост, со скульптурами Юношей, Укрощающих Коней (аллегория искусства) – ворота столицы, ее погранзастава.

Стража, вооруженная пищалями, следила, чтобы  не впускать в Петербург подозрительных личностей (бандиты, спекулянты, поэты – их и Платон не взял в идеальное государство). «Ты – проходи, а ты – вон!» Исчезни, развейся.

А за парадными воротами: «место пусто».

Захолустье, выселки, глухомань. Трясины, кочки, кувшинки, куга. Водомерки на воде и стрекозы по-над водой. Жабы, лягвы, кикиморы. Всхлипы выпи и вопли коростеля.

Еще при Елизавете Петровне на Фонтанке охотники, схоронившись в камышах, сторожили болотных куликов, вальдшнепов и прочую славянофильскую дичь.

На Знаменской площади часовых в караульной будке одолевали волки (и одного солдатика, не вовремя  высунувшегося из сеней – рождественской метельной ночью таки-заели).

Фонтанкой река, собственно, стала называться только тогда, когда из нее принялись добывать воду для фонтанов царского Летнего сада, до того называли реку Безымянным ериком. Из Невы вытекает, в Неву и впадает.

Змея, жалящая себя за хвост. Петля.  Ер – одна из последних букв в алфавите.

«А за Петербургом ничего нет…»

Загород, в отличие от собственно города; Антигород – в пику городу подлинному, в честь апостола Петра названному; Петербург-второй – позднее и дальше первого.

Левый берег Фонтанки скромнее, беднее правого, как подернутое рябью отражение в реке бледнее оригинала. Меньше тут порядочной архитектуры. Больше трущобных ужасов.

Кажется, Муза не удостаивает посещениями подобные места – но нет, она тут. Невольно к этим грустным берегам ее влечет неведомая сила.

Ибо это:
 
                Остров спасения

Десяток кварталов Ямской части – едва ли не единственный район столицы, который не страдал во время апокалипсических петербургских наводнений, так как левый берег Фонтанки расположен топографически выше, чем правый.

«И всплыл Петрополь, как Тритон…» – задранный хвост Тритона при наводнениях торчал над водой. И на хвосте этом, на спине чуда-юда рыбы Кита спасались бедные насельники.

Неправильный квадрат между Фонтанкой и Лиговским каналом (ныне засыпанным) и во всех других смыслах  становился островом спасения для населявшей его богемы – он во все времена предоставлял ей кров, скромный быт и пропитание, поставлял читателя, публику, подкидывал идеи и сюжеты.

Как странность, отметим, что магнит Трапеции притягивал писателей, поэтов, композиторов, актеров и балетных.

Но отнюдь не художников, скульпторов, архитекторов. Они селились, к примеру, на Большой Морской – в монографиях об этой улице указывается более 100 их адресов (почва, что ли, там другая или иная роза ветров, соблазнительней цвет, четче перспектива, слаще или солоней вкус пространства?)

          
                Слободка штукарей

В этих выселках помещалась Дворцовая слобода, отведенная царским указом для привилегированных ремесленников, обслуживающих двор, что отражено в названиях улиц – Колокольная, Стремянная, Ямская и переулков – Кузнечный, Поварской, Свечной (а были еще Скатертный, Столовый, Хлебный, Басманный…) Здесь жили умельцы, профессионалы, поставщики Его императорского величества – лили колокола, макали свечи, выделывали стремена, ткали скатерти … Все наилучшего качества.

Художественная интеллигенция: поэты, музыканты, художники, артисты, балетные – тоже ведь, мастера своего дела. Штукари, балясники, финтифлюшники. По формуле жителя Загородного проспекта, из его стихотворения, написанного в фэнсионе:

… Красота – не прихоть полубога,
А хищный глазомер простого столяра.

Есть соблазн провести параллель между стихами – и свечами; сонатами – и стременами; романами – и звонницами.

А суровое полотно – в самый раз на подрамник. «Чище правды грубого холста вряд ли где отыщется основа» (он же).

                11. Мистическая география

География мистического места довольно разнообразна. Вольные луга и ухоженные палисадники искусства соседствуют с пустошами (Чернышев, Дмитровский, Щербаков переулки – почва их, как представляется, оказалась непитательной для взращивания талантов).

По всему фэнсиону течет Музыкальная река, то делясь на несколько рукавов, то разливаясь половодьем, то вновь собираясь в одном потоке. Источник ее в начале Владимирского проспекта, конец – на Николаевской улице.

На Загородном цветут Сады стихов,.

Фонтан Опер бьет у Пяти Углов.

В середине Николаевской  плещет волнами Малое Лебединое озеро (а большие – в Мариинке,  в Михайловском дворце, в Вагановском училище).

На Коломенской устремляются к небу две Философские Горы (Василий Розанов, Лев Гумилев).

               
                Время в фэнсионе

Оно застыло, как в мифе и сказке, или в раю. Все миги слились «в одном ослепительном миге». Век пожимает руку другому веку.

Жители российских исторических эпох беспрепятственно пересекаются в едином пространстве-времени, контактируя меж собой, без посредства медиумов. Звезды, покинув орбиты, вольно гуляют по небу. Нет разницы между светилом, заключенным в «расчерченный круг» и «беззаконной кометой».

Анахронизмов, как таковых, не существует. Ведь наш фэнсион, как борхесовский Алеф, светящийся шарик, видный изо всех точек Вселенной – это чисто идеальный объект, созданный сугубо в поэтических целях.

 
                Пространство в фэнсионе


В фэнсион Трапеция входят:

Три проспекта:                Собственное имя в фэнсионе:

Невский (дома 41\43 –  79;                «Перекрестки мира» или
дома 68 – 100).                «Версты встреч»
               
Владимирский                «Святыня и Бесы»
               
Загородный                «Сады поэзии»

Набережная –
реки Фонтанки, дома 42- 68.              «Берега двойников»

Семь улиц:

Троицкая                «Улица-маскарад»

Николаевская                «Парад люсий», она же               
                «Пенаты  иллюзионистов»         

Пушкинская                «Улица несчастной любви»

Разъезжая                «Улица разъездов»
                (расставаний)

Ямская                «Приют Федора Михайловича» –
                небесного покровителя фэнсиона

Коломенская                «Философские вершины»

Стремянная                «Привал Комедиантов»

Три улочки:                Три девицы-поповны, свита 

Большая Московская                Матушки Владимирской Церкви
Малая Московская
Колокольная

Семь переулков:

Кузнечный, Поварской, Хлебный Свечной, Графский, Щербаков, Чернышев – семь изгибов сокровенных, тайный путь фэнсиона, «Петелька».

Три площади:

Владимирская, Пять углов, сквер на Пушкинской.

Три да Семь, Семь да Три – зачин сказки. 

Но сие всего лишь абстракция, условная модель, на самом деле в развитии "тем судьбы" нашего фэнсиона участвуют улицы в ближайшем окружении Трапеции – к примеру, Ивановская, Кабинетская, Лиговский проспект.

Если соединить прямыми линиями все дома, чьи номера выпали в раскладе, то получится некая «закаляка». Веретено слабых электромагнитных полей.

Бесформенная фигура. Вроде чернильного пятна на стене, от разбитой чернильницы, которой Лютер швырнул в дьявола.

Мистическое доказательство существования фэнсиона я вижу в его топографической симметричности относительно себя самого.

Основой района (скелетом его, костяком) являются четыре больших магистрали: Троицкая улица, ныне носящая имя Рубинштейна, Владимирский проспект (и продолжающий его Загородный), Николаевская (Марата) и Пушкинская (переходящая в Коломенскую).

Фонтанка с запада и виртуальный Лиговский канал с востока, а между ними два широко размахнувшихся стогна – Владимирская и Николаевская, и два более узких, изящных – Пушкинская и Троицкая. Если провести условную высоту трапеции, приблизительно в том месте, где от Стремянной берет исток Поварской переулок, то две части фигуры будут выглядеть совершенно симметрично, как будто в середину фэнсиона вставлено зеркало.

А точка пересечения двух диагоналей трапеции (геометрический центр) придется на перекресток Кузнечного и Ямской. По совпадению, случайному или нет, это адрес одного из главных,  домов, музея-квартиры Федора Достоевского, патриарха и покровителя этих мест. Идейный, духовный центр фэнсиона, в мистической его топографии.

Здесь происходит геометрический парадокс: Троицкая и Владимирский, параллельные у своих истоков, на Невском проспекте, сходятся у Пяти Углов, в искривленном, неэвклидовом мире фэнсиона.

Государственная, реестровая правильность Петрополя здесь сдает свои позиции. Улицы и улочки фэнсиона пересекаются не под прямыми углами, как это характерно для исторического центра Санкт-Петербурга, а под острыми – раня административное рвение властей. Косые, кривые переулки бросают вызов чиновничьим параграфам и плановому казенному порядку.

Четыре условно-параллельные улицы Трапеции не похожи друг на друга, каждая со своим лицом, и, если можно так выразиться, темой, идеей. По образцу классического четверостишия: уравновешены ритмически,  интонационно.

Имеются и перекрестные архитектурные рифмы. Например, Церковь иконы Владимирской божьей матери на скрещении Владимирского проспекта с Кузнечным переулком и Единоверческая церковь на углу Кузнечного и Николаевской – архитектурно перекликаются меж собой.

В прежние времена они перекликались и звонами колоколен (говорили друг с другом).

Не только две церкви (души), но и два рынка (чрева): старый Ямской,  выстроенный Стасовым, и новый.

Пять Углов – пентакль на карте: здесь улицы расходятся звездой – Рубинштейна, Разъезжая, Загородный (в две стороны) и Чернышев переулок.

Но Владимирская площадь это тоже «пять углов», от нее берут начало в пяти направлениях Владимирский, Загородный, Большая Московская, Кузнечный, Щербаков. «И звезда с звездою говорит…» Две «звездочки» фэнсиона перемигиваются.


                Автор повествования

Харон Фонтанки, он же Вергилий Зазеркалья, он же верховный маг Трапеции. Держит в руках нити времени и пространства. Переправляет очарованные души в фэнси-действительность. Служит им экскурсоводом-проводником в этом инобытии. В сущности, как и все на свете художники, демонстрирует вам пылинку космоса, увиденную сквозь призму его собственного зрения – храбро выдавая это за единственную реальность.

Все исчезает, остается – пространство, время и певец.

Кто я такая? Так, Лирандель (можете посмотреть мои тексты на Стихи. Ру и Проза. Ру.

В фэнсионе Трапеция  – жилец. Квартиросъемщик. Собственник  маленькой жилплощади (приобретенной при обстоятельствах, которые могли бы стать сюжетом для полнометражного детектива, и надо бы написать, да все недосуг).

Я в этой жизни хотела быть:

1. Магом, адептом тайной доктрины.
2. Карнавальной маской, каждый день другой (Пьеро, Арлекином, Коломбиной, всеми на свете).
3. Воином Света, сражающимся с бъсами.
4. Возлюбленной.
5. Иллюзионисткой в духе Калиостро или Мавроди.
6. Поэтом, возделывающим свой Сад.

Что, собственно, и исполнилось: на набережной Фонтанки, Троицкой, Владимирской, Пушкинской, Николаевской, и Загородном проспекте.



                12. Ваше Бельведерство

Надо как-то и с богом определиться, наконец. А то все автор, да автор.

Аполлоном Бельведерским фэнсиона Трапеция можно назначить Пушкина, Блока, Чайковского, Римского-Корсакова, Глинку, Шаляпина…

Выбор неплохой.

Но Бог, это всегда – старший среди героев. И если по-старшинству, то:

Ныне задвинутый в дальний ящик истории, князь Александр Михайлович Белосельский-Белозерский, вельможа екатерининского времени, более достоин звания Его Бельведерство.

Дворец из сладкого итальянского сна. Дольче вита.

Но весь пропитан чертовщиной, замаринован в ней.

Владельцы Дворца Белосельских-Белозерских (угол с Фонтанкой) менялись, но одним из них был: Аполлон фэнсиона. 

Достанем эманацию князя из архива, дабы торжественно вручить ему лиру греческого бога. Из панциря живой черепахи. И даже с перламутровыми инкрустациями. Затем, что:

Стихи Александра Михайловича написанные им в молодости, поражали  современников авторским отпечатком мысли и искусностью слога – от них и теперь веет наивной обстановкой эпохи, заманчивой прелестью старых игрушек, радужными миражами детства.

Затем, что сочинял князь также драмы, фривольные комедии, играл на сцене, причем исполнял роли труднейшие – комические, так, говорят, изящно, так смешно, что зависть брала профессионалов из Александринки. Белосельский  с ними всеми дружил, широко отворяя двери своего дома. Одномомоментно бывал на дружеской ноге с самыми знатными и богатыми вельможами Европы – герцогом Мармонтлем, принцем де Линь. Но вот, привечал и нуждающихся собратьев по ремеслу, нищую и пьющую богему (братство отечественный талантов).

Невероятный князь переписывался с Кантом – как-то послал ему свою  рукопись. Эммануил высоко оценил философские изыскания русского коллеги: «Вашему сиятельству суждено было разработать то, над чем я трудился в течение ряда лет». Каково!

Он содержал композитора Глюка, которого долго не признавали; финансировал археологические раскопки в Греции, сам участвовал в них; оказывал вспомоществование Вольтеру, Бомарше… (Фэнсион-Алеф).

Руссо (!) писал: «Мало людей внушали мне столько уважения и доверия, как князь А.Белозерский». А Дидро (!) прямо называл его московским Мусагетом. Которые  из этих аттестатов продиктованы лестью и светским тактом, которые искренны – разобраться теперь непросто, да и ненужно. Ведь легенда для нас, простых фэнсионеров,  всегда убедительней  «тьмы низких истин». Да здравствует московский Мусагет.

Но – так и видишь крепостного слугу, Ваську или Тришку, с подносом, на котором красуются серебряный бювар, бронзовая чернильница и гусиное перо:

- Ваше Бельведерство! Творить – подано!

Когда Белосельский познакомился с Вольтером, тот, уже старый больной, был столь тронут вниманием к нему русского князя, знанием и пониманием его, великого Вольтера, трудов, что даже посвятил ему стихи:

В ледяной стране
Овидий увидел однажды
Дочь нежного Орфея.
Их разогретые пламенем
Сердца отдались песням
Стихам и любви.
Боги благословили их союз.

Рожденный от них сын
Оказался украшенным их талантами.
Вы произошли от них.
Познайте же ваших родителей
И ваше благородное происхождение.
Примите, князь, уважение
Фернейского старца.

Вот тебе глория мунди – Руссо, Вольтер, Кант, Принц де Линь. Все в восхищении.

Но имени даже не Пушкина, но хотя бы Майкова или Плещеева у князя Белосельского не было и нет.

И все-таки  – он Аполлон.

Отдельно взятого фэнсиона по имени Трапеция.

Дворец Белосельских-Белозерских на протяжении нескольких веков являлся классическим  «местом действия», где пересекались орбиты самых разных светил. Его трудно было миновать, он обладал (и обладает) своего рода магнитным полем.

Коли тебя хоть раз приняли здесь – отвечать за это будешь всю жизнь.

Если Невский – улица свиданий и обретений (истинных и мнимых), где встретить можно что угодно и кого угодно (кого угодно принять за что угодно), то владелец дома на перекрестке – маэстро встреч, господин Встреча.

Он – встречал. Это было его призванием.

Миссией, если угодно, божественной – солнечной.

Стрелами из мусагетовского лука пронзал он всех встреченных, насквозь. Натягивал трофеи на солнечный луч и сохранял впрок, для будущего, для нас с вами.
Эхо-магнит (его добыча):

- Здесь, у Белеосельских-Белозерских состоялось первое представление комедии Грибоедова  «Горе от ума».

-  Лист, четырежды приезжавший в Санкт-Петербург, все четыре раза давал здесь концерты. 

-  Валентин Серов работал во дворце на Фонтанке, писал портреты.

- Вел. Кн. Константин Романов, один из образованнейших людей своей эпохи, замечательный  поэт К. Р. Посещал.

-  Любил «белозерский рояль» Антон Рубинштейн.

- Петр Чайковский, в ту пору скромный выпускник училища правоведения.

- Александра Валерьяновна Панаева (имаджина Сандра).

Эту даму нельзя так просто упомянуть и бросить, она не только певица, но и фокус многих взглядов, скрещение многих лучей.

«Стройная, мужественно-властная, великолепная», с особенными «лилово-синими» глазами (небо отражалось). Была подругой  поэта, соученика Чайковского по училищу правоведения Апухтина.  По совету Тургенева, посетила Париж, совершенствовалась в пении у Полины Виардо. «Песню жаворонка» Глинки («Между небом и землей…»)  спела впервые Панаева.

Жаворонок фэнсиона. Ее высоко ставил Достоевский, Белосельских тоже  не раз посещавший. Чайковский  посвятил ей романсы:  «Благословляю вас, леса», «День ли царит», «Я ли в поле да не травушкой была».

День царил.

 К. Р., князь-поэт, был в нее влюблен.


       
                13. Камена

Дочь Александра Михайловича, княгиня Зинаида Волконская, известна нам со школьного детства  по поэме Некрасова «Русские женщины» (именно она провожала в Сибирь жену декабриста, своячницу, Марью Волконскую).

А также по эротическим строкам Пушкина:

Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений…

Впрочем, ее благосклонность поэт не нафантазировал – она зазвала его  в свой московский салон, и там пропела элегию на его стихи «Погасло дневное светило», употребив «все обольщения художественного кокетства»...

Ей достался контральто особого тембра (как говорили «бархатного»). Но на оперную сцену княжне путь заказан. Неприлично. Пела в домашних театрах Петербурга и Москвы, Парижа и Вены. Любимая партия – Эльвира из оперы «Итальянка в Алжире».

Россиянка в Геркулануме. Москвичка в Афинах.

Читала Шекспира, Гейне и Данте в подлинниках. Музыку знала  профессионально, сама сочиняла – оперу свою «Жанна д'Арк» (любопытную), по драме Шиллера, поставила на вилле Белосельских в Италии.

И Марию, уезжающую в Сибирь, в каторжные норы, к мужу декабристу, у себя на этой беломраморной роскошной римской вилле не предала, не предала.

В Зинаиду Волконскую был влюблен юноша Веневитинов, на 16 лет ее моложе. Помпейский перстень, ее подарок, просил не снимать с его руки и в гробу (см. Перстни, перси, песни).

Причиной ее собственной смерти стала простуда, просквозило на римском весеннем ветру, после того как она отдала на улице своё пальто какой-то неизвестной, замерзающей нищенке.

Волконская   всегда отличалась состраданием и благотворительностью, а в конце жизни помощь страждущим стала для неё чуть ли не навязчивой идеей.

В фэнсионе, где мистический патриарх – Федор Достоевский, Камена не может быть иной.

В Италии помнят русскую княгиню, римская беднота называла ее Благочестивой. И носит имя Зинаиды Волконской одна из улиц Вечного Города.

Словом, если отца ее Белосельского мы признаем Аполлоном нашего фэнсиона, то Зинаида вполне заслужила титул его Музы.
               
 
        1   4. Элегантные Фэнсиетты, духи-оберегатели места


А на задах царских дворцов… За углом набережной… Через двор, под арку…

Площадь – не  площадь, сквер – не сквер. Просто Пять Углов – и каждый петербуржец знает, о чем речь.

У Петербурга пять углов. На четырех ему не выстоять.

Четыре угла – юг, север, запад, восток. Зима, весна, лето, осень. Младенчество, детство, юность, старость. Объективная реальность, «данная нам в наших ощущениях».

Пятый угол – это магия. Черная магия ужаса, смерти, бессмертия, ночи,  слова. Белая магия снега, жасмина, молитвы, лебедей, добра.

То пятое время года,
Только его славословь…

«Легенды планеты Земля».  «Мифы народов мира». Эпос и анекдот. Былина и быличка. Хроника и байка.

Сдвиг по фазе… Съезд по крыше…Сбой по домену.

Байки, глюки, мульки, няшки, пенки.

Фантазии, фэнтэзи, фэнси.

Фэнсион Трапеция.

Особое место, одно такое на свете. Здесь сходятся мистическим (масонским, иудейским, халдейским) пентаклем пять улиц: Ломоносова (Чернышев переулок), Разъезжая, Рубинштейна (Троицкая) и Загородный проспект.

 «Звездочка» на плане Петрополя. А может, пометка «Нота Бене». 

На Пяти Углах (над крышей одного из домов) нависает Башня времени.    Пуанта фэнсиона, эмблема питерских всеведов.

Часы на этой башне отсчитывают пульс великого города. Пока они идут – Питер жив.

Где-то он есть, огромный пыльный шкаф времени, в котором сохраняются все петербургские минуты.

И стоит тот шкаф (дорогой, многоуважаемый шкаф) у Пяти Углов.

В нем хранятся во флакончиках прекрасные мгновения и страшные мгновения. И серенькие, простые. И волшебные, золотые.

Важно, чтобы пахло от них не нафталином.

Проза Пыляева тем и хороша, сохраняет температуру и ароматы времени.

Он всю жизнь собирал золотые пылинки.

Намывал их под струей времени, как старатель.

Из пылинок Пыляева можно отлить драгоценную вазу. А лучше – флакончик для зелья, эликсира.

Лекарство на все времена.

Старинная аптека.

Отец его владел несколькими магазинами аптекарских и парфюмерных товаров – один из них стоял неподалеку, на одном из Пяти углов.

Духи, пудры, помады. А также разные настои и мази, клистиры, пьявки, пластыри, декохты. Снотворные, слабительные, успокоительные. Возбуждающие – шпанские мушки. Прикольные укольчики. Колючие прикольчики. Магические курения (гашиш?) и волшебные порошки (опиумный мак?) от всех болезней. Товары, богемой особо востребованные…

Михаил Пыляев – потомственный аптекарь. В прозе его смешаны те самые помады, яды, ароматы, без которых всё ненастоящее. Он толок их в ступках, плавил в тигле, перегонял в кубе,  по строгим старинным рецептам. В его прозе – эликсиров и отрав хватит на много поколений вперед.

Он оставил нам  прелестное описание праздника на Фонтанке, в царствование Екатерины II, когда по воде проплывали расфранченные  дамы и кавалеры «в шлюпках и больших лодках, с гребцами, распевающими песни и играющими на рожках.

И реестр роскошных туалетов тех лет:

Самым нарядным женским платьем  при Елизавете считались «фуро» и «роброны». Мода эта держалась долго, иногда фуро обшивали блондами из флера или дымки, с золотой бахромой. Под глазетовые юбки с длинным, аршина по полтора, хвостом снизу, для полноты надевались фижмы китового уса. Кружевные подъюбники, батистовые панталоны с фестонами.

Цвета модные тогда носили такие: цвет заглушенного вздоха, цвет совершенной невинности, цвет сладкой улыбки, цвет нескромной жалобы.

Иными словами – бледно-лиловые, бледно-зеленые, бледно-лимонные.

А рядом с дамами – франты в высоких париках или с завитыми на щипцы волосами, в брошах и перстнях, в облаках душистой пудры. Цветной кафтан, штаны белые, атласные или гроденаплевые, застегнутые ниже колен серебряными пряжками, иногда с дорогими каменьями. Камзолы, вышитые шелками и золотом. Галстухи бантами. И подштанники – самого деликатного батиста.

Так наряжаются не люди, а Фэнсиетты.

Гламур-мур-мур,  обоего пола.

Или они бесполы?
 
Столь элегантными существами представляются мне феи-хранители, духи-оберегатели этих мест – с давних пор населенных людьми, столь влюбленными в красоту. В золотую ее пыль.

Милые созданья. Они дружественны русалкам Фонтанки и враждебны кикиморам – простоволосым босым бабам питерских вульгарных болот.

А в цвета «заглушенного вздоха» и «нескромной жалобы» и поныне наряжен здешний пейзаж: серо-голубоватые граниты, воды с глубями и небеса с голубями.

               
                Двойники


               
                15. В зеркалах

О, бронзовый гигант! Ты создал призрак-город,
Как призрак-дерево из семени факир…
Максимилиан Волошин.

Санкт-Петербург, как известно, город двойственный. Так, в нем имеются: две Троицких площади, два Невских проспекта (Старо-Невский и, собственно, Невский), две Морских улицы и две Конюшенных, два Больших проспекта и два Малых; и Невы две – Малая и Большая.

Прохожих всех столетий (кинолента у которой, похоже, конец приклеен к началу, ибо повторяется) неизменно встречают две  Ростральные колонны. И статуи Диоскуров, брат бессмертный и брат смертный у Конногвардейского манежа.

А идеальная пара, Геркулес и Флора, альянс мужества и женственности, на ступенях Михайловского замка, рифмуются с другими Флорой и Геркулесом, у Камероновой галереи.

Львы, сфинксы, грифоны и ши-цзы тоже сидят у своих подъездов и мостов парами.

Два памятника Петру I. Два памятника Пушкину. В одиночку им было бы слишком грустно коротать века. И вот, говорит лев льву… а Пушкин отвечает другому Пушкину…

В Летнем саду недалеко от дома Петра I с незапамятных пор поселилось изваянье двуликого Януса – символ двойственности мира, человека и всех его начинаний.

Старый лик обращен к Неве, естественной оправе города, фатуму наводнений, а молодой – к Михайловскому замку, мистической гробнице Павла I (природная стихия и «вторая природа», рукотворная).

В середину Аничкова моста (парадный вход в фэнсион) с четырьмя статуями юношей, укрощающих коней – как бы вставлено зеркало. Неточное, впрочем (магическое) – статуи-то разные, ни одна не повторяет другую…

Отражения Петербурга в его многочисленных реках, речках, каналах и канавках: второй, призрачный город.

Теневой Петербург: тени  дворцов, деревьев, фонарей, решеток на мокрой, снежной, голой мостовой. На траве садов и парков. То серые, дымчатые, то полупрозрачные, пронизанные солнцем, то фиолетовые, чернильные, черничные, то (в сумерках) сиреневые, то (в марте) голубые.

У них своя жизнь, они шевелятся,  дышат, что-то там проделывают, в тайне, без нашего ведома.

Во все сезоны года, во все часы дня тут идет игра черного и белого, их противостояние. Соотносятся меж собой, выясняя отношения, день и ночь, свет и мрак, сон и явь – в эзотерической традиции, ангелы и демоны, ад и рай.

И, может быть, произошла вся эта двойственность от зеркального герба России, Двуглавого орла.

Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья…

Случается тут, что эхо окликает другое эхо, отражение в канале рябью ложится на отражение, двойник встречается еще с одним двойником.
Возникает:

                Тройственность Петербурга

Петербургские «острова» это три острова – Елагин, Каменный, Крестовский.

И, если уж Невы-девы вдвоем, то Невки-девки втроем прядут свою пряжу, Большая, Малая и Средняя.

Трижды, в 1777, 1824 и 1924 годах – вода наводнения превышала уровень три метра.

Первый дом в Петербурге построен за три дня.

Романовы – это три Петра, три Александра (но два Николая, две Екатерины).

В усыпальнице Петропавловской крепости лежат рядом сыноубийца Петр I, мужеубийца Екатерина II и отцеубийца Александр I.

Распутина (жителя нашего фэнсиона)  убили трижды: отравили, застрелили и утопили.

Город этот умышленный, это три города, три имени: собственно, Санкт-Петербург, Петроград и Ленинград (первые два почти совпадают друг с другом на карте, третий – как бы обволакивает их своею плотью).

Ленинград – футляр (сундук, чемоданчик, «сердечная сумка») Санкт-Петербурга.

СПб: утка в зайце, яйцо в утке, игла в яйце. А на игле – Кащеева смерть (бессмертие)...

Петроград – клон Санкт-Петербурга, голем, созданный в начале ХХ века и ныне развеянный; впрочем, не до конца. Его островки еще можно встретить в городе; призраки его (Ильич, Мироныч…) все еще являются горожанам.

               
                16. Зазеркалье

Это месяц плывет по эфиру,
Это лодка скользит по волнам.
Это жизнь приближается к миру.
Это смерть улыбается нам.

Ветки сосен – они шелестели:
«Милый друг, погоди, погоди…»
Это призрак стоит у постели
И цветы прижимает к груди.
Георгий Иванов.    


На роль петербургского Зазеркалья претендует и самый старый в столице Троицкий собор, на колокольне которого дьячок однажды ночью увидел голую бабу-кикимору, от чего перепугался и кричал: «Петербургу быть пусту!» – за что был бит батожьем нещадно.

Александро-Невская лавра, с ее бегающими на львиных лапах саркофагами и летающими урнами-совами в античных пеплумах. Город мертвых в городе живых.

Марсово поле со странной его квази-пирамидой в память о жертвах революции.

И кровавого цвета Михайловский замок, где император Павел умер «от апоплексического удара табакеркою в висок» – по предсказанию, ровно на сороковой день после переезда… 

Шереметьевский дворец – Фонтанный Дом, «сноп видений, сновидений, голоса миров иных»…

Особняк на Большой Дворянской, за наглухо закрытыми дверьми которого, как доносили очевидцы, собирались на карточный «фараон» именитые покойники.

«Роковой  (и раковый) корпус», получивший свое имя в фольклоре после того, как одиннадцать его жильцов самоубились.

Аптекарский квартал на Васильевском, с Башней Грифонов.

Инфернальный особняк Матильды.

Сексуальный «Катькин садик».

Криминально-сакраментальный Обводный канал, ломающий (хрусть, и пополам!) судьбы жителей.

Расстанная улица, улица расставаний навек, по которой несли на руках гробы, шли следом безутешные друзья-родственники, тащились, чадя факелами, катафалки, к старому кладбищу.

Город насквозь пропитан чертовщиной: черти летят в тучах; вьются меж трамвайных путей; выглядывают из мусорных баков; ходят, модно прикинутые, по улицам. В каждом районе – свои «Чертовы дома» и «Чертовы углы», «Чертовы перекрестки», «Чертовы мосты».

А то и «Памятник небытию» или «Ворота гибели».

Треугольник смерти –  Марсово поле, Дворец фаворитки, Спас на крови.
И идущий мимо них всех, а то сквозь них Меридиан Зеро.
Но, по моему убеждению, истинное питерское Зазеркалье это наш фэнсион.
С запада он ограничен естественным рубежом Фонтанки, а на восточной его границе, на месте нынешнего Лиговского проспекта когда-то был прорыт Лиговский канал – два зеркала, отражая друг друга, образуют тоннель, уходящий в бесконечность (по мистической традиции, «заколдованное место»).

Дикое место, глухое место, бесовское место – за городской заставой, за зеркалом Фонтанки, за зеркальным залом Дворца Белозерских, за магическим Троицким подворьем, за домом Толстого на набережной – с анфиладой дворов, в центр которой тоже как бы вставлено зеркало.

Рубеж цивилизации, край ойкумены – обжитого пространства, последний остров, Ультима Туле, Mundus alter.

На окраине легче сохранить тайну. Аничков Дворец символ тайны, причем двойной. Начат он был при царице Елизавете и подарен фавориту, тайному супругу, Андрею Разумовскому.

При Екатерине II дворец куплен был императрицей для Потемкина – еще один тайный супруг. Интимный царский чертог.

Обе коронованные невесты венчались со своими любовниками секретно, глубокой ночью, в маленьких, церквях, подальше от любопытных глаз (по народным представлениям, церковь в ночное, глухое время – обиталище призраков, неотпетых душ, где они молятся с неотпетым попом).

Принцессы России устраивали резиденции своих тайных («ночных») мужей у границы города, на Безымянном ерике.



                17.Экспонаты музея петербургского Зазеркалья
 
- Череп барона Дельвига, предка Антона Дельвига, преподнесенный ему Пушкиным, с приложением стихотворного послания.               
- Туфелька Сильфиды, Марии Тальони.

- Колечко с тремя бриллиантиками, которое Пушкин надел на палец Анны Петровны Керн, катаясь с ней в лодке по Фонтанке.

- Конь-качалка мальчика Саши Блока.
 
 - Брошь-камея из лилового камня, под названием «Клеопатра», которую Анне Ахматовой подарил ее возлюбленный, треснувшая наискосок  в день и час, когда даритель скончался. 
   
 - Рука мумии египетской царевны, которую одно время хранил у себя  востоковед Владимир Шилейко.
   
 - Шкатулка с росписью из села Федоскино, подаренная Зинаиде Райх Сергеем Есениным, разрушившая их брак.

 - Трамвайный билет из кармана пальто Гумилева.
   
 - Белый цилиндр госпожи генеральши Лохтиной, из которой «изгонял семь бесов» Григорий Распутин.
   
 - Белый платочек Софьи Перовской, которым она взмахнула первого марта, подавая знак своим товарищам бросить бомбу в царя Александра II.
    
- Две порванные пеньковые веревки, на которых хотели, но не смогли повесить цареубийцу, народовольца Михайлова (на третьей повесили).
   
 - Пуговица с сюртука Всеволода Гаршина, бросившегося в пролет лестницы в подъезде своего дома.
    
- Сумочка Лидии Ивановой, с круглым зеркальцем внутри, единственное, что осталось от балерины, утонувшей в Фонтанке.
   
 - Ручка-вставочка, которую  Достоевский уронил на пол – потянулся за ней, чтобы достать, упал без  сознания, и вскоре скончался…



                18. Квартал Двойников

Двойник — человек, имеющий сильное внешнее сходство с другим человеком, но не являющийся его родственником. Ни даже им самим. Протагонист – двойник автора литературного произведения. Доппельгангер — демонический двойник человека, антитеза ангелу-хранителю. Дубль. Робот. Клон.

Это даже не тема. Это диагноз – раздвоение личности.

Это, таки, магия, в чистом виде. Черная магия, без всякого разоблачения.

Набережная Фонтанки от Аничкова моста до Лештукова – квартал двойников.

Фонтанка (возраст 7000 лет, рост 7 км, пол – женский, не замужем, детей нет, профессия – улавливать души) – самая мистическая река Петербурга.

Ни об одной из 113 питерских рек, протоков и каналов  не сложено столько стихов. А также романов, повестей, эссе, мифов, анекдотов, прибауток, клеветы, сплетен, компромата, сказок и присказок, мультфильмов, былин и быличек.

Пятнадцать мостов Фонтанки это сновиденческие мосты, архетипы нашего подсознания, символизирующие переход в иную реальность (пятнадцать альтернативных миров).

Так, согласно преданию, у Прачечного моста, в саду училища правоведения маячат в ночи призраки времен Бирона, жертвы лукавого царедворца. Пятна крови с их одежд не отстирать всем питерским прачкам.

Симеоновский мост (Цепной), красующийся перед Третьим  отделением, где, по слухам, пытали вольнодумцев в особых палатах («Будешь помнить здание у Цепного моста!») тоже порождает призраков: российских диссидентов всех веков, в кандалах и наручниках, длинна их цепь.

Чижик-пыжик (сейчас птичку, отлитую в бронзе, можно видеть под мостом) – это астральное существо, эманация вольного горожанина, маленького человека, не сдающегося людоедским властям, частица его стойкой душеньки. Скорее всего, он на Фонтанке, все же, водку пил, а не хвостик мыл.

У Симеоновского моста в одну морозную ночь, в любви к Любе Менделеевой объяснился Александр Блок. И если бы она тогда эту любовь отвергла, его к утру не оказалось бы в живых – уже составлена была предсмертная записка… 22 года. От юноши остались бы лишь Ante lucem и Стихи о прекрасной даме (да неоконченные, в черновиках, Распутья) – конечно, и это событие, прорыв в литературе,  но мы не узнали бы всего Блока. Однако, не зря в русских сказках жених должен перевести невесту через мосток.

Лештуков мост – память о придворном враче трех российских монархов, три раза пытанном, мученом, верченом, крученом, сосланном в Тьмутаракань и три раза возвращенном из ссылки Лестоке. Этот мост не рекомендуется переходить лишний раз: с чем пойдешь, с тем и вернешься (петлеобразная судьба лейб-медика, в конце концов, затянулась на его горле).

Артисты соседствующего с мостом БДТ на Фонтанке знают еще одну примету: они никогда не пересекают сквер Ломоносова, круглую «Баранку» с бюстом великого помора в центре – место это неправильное, оно «водит кругами, откуда пришел – там и окажешься» (не получишь хорошей роли, не заработаешь денег).

Поставят тебе за все труды в ведомости «баранку» – т. е. нуль. Обойди лихо тихо. По периметру.

Обуховский  мост напомнит о соседней Обуховской больнице, «Желтом доме» – в нем содержались Мусоргский и Успенский, а также Германн, Левша, Поприщин (кто реальнее?). Никогда они не вылечатся, а значит, и не выпишутся из Обуховки. «Как обухом по голове»… «Плетью обуха не перешибешь»…

Калинкин мост – тут в сумерках являлась петербуржцам тень маленького человека, бедного чиновника Акакия Акакиевича: адски возмужавший монструозный призрак сдергивал с припозднившихся прохожих шинели.

Египетский мост  – его сфинксы в белую ночь насылают на путников приступы амнезии, ностальгии и дежавю, а особо чувствительных заставляют припомнить свои прежние реинкарнации. Этот мост любил посещать философ, мистик Владимир Соловьев, автор поэмы «Три свидания». Героиня ее, неизреченная «Розовая тень» (она же воплощение Божественной премудрости) одно из трех свиданий назначила своему адепту у Египетской Хеопсовой пирамиды. Сфинксы на пристани у Академии художеств прибыли в Петербург из Карнакского храма, с Нильского берега, где остались вековать век их братья – всего их было несколько сотен, но многие были выкуплены или выкрадены, а потом вывезены, разбросало их по миру. Как знать, не окликают ли они друг друга не слышным человеку окликом, с разных параллелей-меридианов.

А под мостами – питерские игрушки: Грот русалок,  Дворец Царевны-Лягушки, Якорь, Зайчик, Дева с Полумесяцем, Водяной в Короне. Тоже непростые. Брось монетку и загадай желание.

Петербург, как и было сказано, город не только двойственный, но и тройственный (отражения отражений).

На берегах местного Стикса жили три поэта  русского золотого века (вставьте сами).

Три поэта века серебряного поминали Фонтанку в своих строках (нет, больше).

В фэнсионе с давних пор давали и дают ежевечерние представления три театра, в разные времена они назывались по-разному, но адреса оставались постоянными: Владимирский, 12; Троицкая, 13; Троицкая, 18. Может, и театр это один и тот же, и актеры те же самые, только фамилии в разные века у них – разные.

Писатель, музыкант и артист – остались в нашем фэнсионе  почетными жителями, «вечными поселенцами». Три важнейших вида искусства представлены, а вот художники, скульпторы и архитекторы гораздо реже селились в этих кварталах.

Тут три памятника: Пушкину (в сквере на Пушкинской), Достоевскому (на Большой Московской) и Мицкевичу (бюст, в Графском переулке).

Три музея-квартиры: Федора Достоевского (Кузнечный переулок, 5), Николая Римского-Корсакова (Загородный, 28), и актерской династии Самойловых (Стремянная, 8).

Три объекта Трапеции крестники Святой Троицы – Троицкая улица, Троицкое подворье и Троицкая церковь, вся разукрашенная, как печатный пряник, которая когда-то стояла на перекрестке Стремянной и Николаевской (верните нам эту забаву, елочную игрушку!)

По петербургской пословице, «без Троицы город не строится» – в нашем фэнсионе Троиц три, одна невидимая.

И, как скажет с борта катера охрипший экскурсовод…

На Фонтанке стоят:

Три царских резиденции – Летний дворец Петра I, Аничков дворец, Михайловский замок.

Три знаменитых сада – Летний, Михайловский, Юсуповский.

Здесь науки питали юношей в трех знаменитых учебных заведениях:  училище правоведения (Чайковский, Танеев, Апухтин), военно-инженерном (Достоевский, Мусоргский), Екатерининском институте благородных девиц (чудные Лизы, Кати, Маши, Вари, дворянские дочери).

Здесь собирались три знаменитых тайных общества: декабристы, народовольцы, эсеры.

Дворцы трех богатейших семьи России: Шереметевых, Белосельских-Белозерских, Юсуповых.

Три дома на набережной, одинаковые, получили прозвание «Три сестры» (приданое трех дочерей).

Питерские гуру считают, что на Безымянном ерике существуют
Три магических центра:

1.Фонтанный дом – о его тайнах написаны романы и поэмы. Гений места – крепостная актриса графа Шереметева, Прасковья Жемчугова (призрак ее). Плюс тени других Шереметевых, их чад, домочадцев, гостей: Павел I, Джакомо Кваренги, Петр Вяземский, Федор Тютчев.

И не случайно много лет прожила здесь Анна Ахматова.

2. «Ротонда» – угол Фонтанки и Гороховой, парадное старого дома Евменьева. Легендарная  подъездная тусовка магистров, ведьмесс, масонов, алхимиков, сатанистов, гуру разных толков. И просто влюбленных. И просто любопытных.

3. Троицкое подворье –  ну, это вовсе заколдованное место, негде клейма (пентакля) ставить.


                19. Босая голова

Под гранитными плитами набережной, под ступенями, торцами мостовой, под лиственничными вековыми сваями – остовы строителей. Без имен.

Фонтанка течет по-над смертью.

Могилы петровских лет. Неотпетые покойники – блуждающие огоньки на болоте, сбивавшие путника с панталыку. Навьи косточки.

Голые хохочущие кикиморы, на бесстыдство которых местные обыватели, случалось,  подавали письменные рапорты властям.

Плакучие ивы. Сонные затоны, поросшие зеленой ряской. Камыши, лютики, кувшинки. Водомерки, стрекозы. Чья-то бродячая душа, куликом вспорхнула из-под ракитова куста.

Болота призороков.

День и ночь спорят. Явь и сон. Вымысел и промысел. Тень и свет.

Здесь плодятся Двойники.

Некий студент за Аничковым мостом откопал в земле череп для своих учебных занятий – после чего по всему телу, от пят до макушки, пошел синими пятнами, и вскоре отдал-таки Богу душу.

Безымянный ерик – и бедный Йорик: срифмовались.

Вон! Рассейтесь! Не маячьте в укромных уголках, не ходите следом в сумерках, не показывайтесь во снах!

Стучат молотки, бухает кувалда, визжит пила. Эй, дубинушка! Являются, как из небытия, или прямиком из Италии, загородные дачи питерских придворных. Нависают над глухоманью барочными фасадами.

Братия Троицко-Сергиевского монастыря  устроила себе в самом гнезде нечисти подворье (гостиницу, общежитие для монахов) – дабы «разогнать призороков», приструнить нечисть.

Живо представляется эта полунищая братия, кадящая ладаном над изумрудными топями блат.

И, в согласии с темой, два попа. Один – маленький  пузатенький русский батюшка, крестным знамением осеняет кикиморью трясину. А второй хохочет над ним и пляшет на жесткой осоковой кочке, «болотный попик» – черт.

Освящение подворья и церкви состоялось в дни царствования Елизаветы Петровны.

Дочь Петра Великого была набожной: скорбя о крови, без меры пролитой отцом, отменила она, своим указом, смертную казнь в России; в особые дни молилась, постилась, много плакала. На храмы золота не жалела. Но за вычетом богоугодных дел, отдавала всю себя маскарадам и увеселениям.

Металась между алтарем и альковом – как сказал товарищ Жданов о другой даме.

На Фонтанке у Троицкого подворья в собственном доме жил человек особый, очень важное в жизни государыни лицо – поверенный ее тайн, духовник Дубянский. Современники описывают его как низенького бодрого старичка, всегда в легком пальтеце и с пуховой шляпой в руках, несмотря ни на какой мороз, с волосами, приглаженными помадой. Старичок имел неотразимое влияние на экзальтированную Елисавет. Фонтанка – Царская исповедальня Петербурга, немало выслушала секретов.

Он был сызмальства лыс. По прозвищу Босая Голова.

Болтали, что боялся лечь в гроб живым, и завещал после смерти себя обезглавить. Волю покойного исполнили – и тем нарушили астральную связь души с духом.

Голая голова его (одна, без тулова), летящая сквозь метель, как сова, круглая,  с зоркими, пронзительно-желтыми глазами… Ее кое-кому доводилось видеть, после чего особы нервные, чувствительные , бывало, и с ума сходили.

А строитель подворья, архимандрит Варлаам, сподобился быть исповедником шести высочайших особ, в том числе двух императриц –  Екатерины I и Анны Иоанновны.

«Бог милостив, дитя мое…Прощены тебе грехи твои, иди с миром…»

Шеститайник! Шестиухий шестикрыл: по одной ушной дыре и одной благословляющей длани на каждого царя или царицу.

Екатерину I он наставлял в православии, еще когда она была царевой метрессой Мартой, крестил ее дочерей. Анну учил по-русски; став самодержицей, она, в благодарность, подарила святейшему деревянную церковь Успения Богородицы при загородном дворце Прасковьи Федоровны.

Эта нечасто поминаемая теперь царица Параскева – вдова царя Ивана, который братом родным приходился великому Петру. Дворец Параскевы, рядом с Троицким подворьем считался самым причудливым и вывернутым домом в Петербурге.

Комментарий фэнсионера: Император ли, художник (обитатели берегов Фонтанки) – существо разорванное, двойное, даже с самой чистой душой, имеется внутри и чертовщинка…


                20. Госпиталь уродов


В Троицком подворье с чертовщиной прилежно боролись. Выкуривали ее ладаном, поливали лампадным маслом, опрыскивали святой водой.

Согнанная с насиженного шестка, нечисть перебралась в соседние палаты. В дворец Прасковьи Федоровны. Угнездилась там с комфортом.

Петр I именовал Прасковьин терем  «госпиталем уродов, ханжей и пустосвятов». Не терпя на дух, все же, в нем бывал, по-родственному, но всякий раз плевался.

В тереме том кишели всякие монстры физические и нравственные. Получали бесплатный, бессрочный стол и кров. 

Горбуны, сухорукие, кривошеие, косоглазые, заячьегубые.

Бородатые бабы и грудастые мужики.

Девочки-безноженьки, мальчики-безрученьки. Самовары – ни рук, ни  ног, одно тулово.

Кликуши, трясовицы, бесноватые.

А против болящих – рота чудотворцев, целителей:

Травники с зельями;

Костоправы с лубками;

Рудометы с бритвами, пускавшие кровь;

Кильных дел мастера, вправлявшие грыжи;

Зубодеры с клещами и «козьими ножками»;

Кусаки, выкусывающие зубами опухоли и нарывы;

Повитухи, сажавшие хилых младенцев в квашню с тестом – чтоб росли, как на дрожжах.
 
Мастера-искусники приворотов и отворотов, причетов и отчетов, наговоров и заговоров.

Волхвы-чернокнижники.

Ведьмы, ведуны. Колдуньи и колдуны. Кудесники и кудесницы.

Ворожеи, гадальщики, пророки.

Поэты, в сущности!

Одни носились по двору, хлопали «крыльями» и  квохтали, весьма натурально, курицею, снесшей яйцо.

Другие  подкидывали разноцветные бобы в решете, толковали чудеса, прославляли пославшие их небеса.

Третьи вертели, распускали пряжу на веретене, перематывали наново чью-то судьбу.

Богомольцы, странники по церквям-монастырям, столпники и пещерники, попы-расстриги, записные начетчики и толкователи священного Писания.

Некоторых своих постояльцев царица-вдова почитала чуть-чуть не за святых.

В последнем звании состоял один отставной полупомешанный подьячий Тимофей Архипович. В отрочестве он подвязался, было, в иконописи. Потом бросил, стал юродствовать граду и миру.

Не стеснялся царице (правда, вдовой, пожилой, от политики уволенной) – советы давать.

Из таковых-то вышел, в более позднюю эпоху, и Распутин.

Прасковья Федоровна верила каждому слову блаженного Тимофеюшки и почитала самое себя счастливою, что божий человек удостоил собою ее дом.

Пророк прожил у нее на полном пансионе шестнадцать лет. И как утверждали, в аккурат, «на середине странствия земного» августейшей своей благодетельницы, показал ей в стеклянном шаре все ее прошедшее, настоящее и будущее.

Предостерегал – от роковых шагов, перемен участи.

Некий, бледный и хилый (урод, юрод), но все же, двойник Распутина.
 
 
                21. Смерть-самозванка

Императрице Анне Иоанновне случилось (по немецкой классической  литературной традиции) лицезреть здесь незадолго до смерти своего двойника.

Это могло происходить на набережной Фонтанки в доме ее духовного отца Дубянского. Или же в стоящем по соседству доме  придворного, князя Куракина. Сын известного дипломата, вольнодумец, острослов, молодость  прошла в Париже. Таковых-то и посещают под старость лет загробные  видения.

(Дежурный офицер докладывает о странном явлении Бирону):

Бирон в сопровождении адъютантов поспешил в залу и увидел женщину, удивительно похожую на императрицу. «Что-то не так. Здесь или заговор или обман!» – и он последовал в спальню Анны, уговаривая ее выйти, чтобы на глазах караула изобличить незваную гостью. Ее величество сперва отказывалась, в испуге, потом, все же, встала, велела одеть себя и под руку с Бироном, проследовала в залу. Едва взглянув на двойницу, она вскрикнула и закрыла лицо руками. «Дерзкая самозванка!» –  воскликнул  фаворит и тотчас вызвал караул.

Солдаты прибежали, видят: две Анны Иоанновны, и отличить одну от другой совершенно невозможно. Императрица, промешкав минуту в ужасной нерешительности, опомнилась и подошла к своей копии: «Кто ты? Зачем ты пришла?»

Не говоря ни слова, привидение пятится к креслу и усаживается на него, как на трон. Затем неожиданно исчезает. Государыня, обращаясь к Бирону, произнесла торжественно-печально: «Это моя смерть», – и удалилась к себе.

Дней через несколько царица Анна Иоанновна почила в Бозе.

Упомянутый Бирон, Эрнст Иоганнн, фигура также двойственная. Его даже называли «Господин двойка».

Цифра «2» в его жизни сыграла роль фатума: второй год каждого десятилетия оказывался для него решающим. 22 года он был фаворитом императрицы. После ее смерти, согласно ее завещанию, 22 дня  пробыл  регентом Российской империи. Потом 22 года находился  в опале. Умер в  возрасте 82 года.

Мистический смысл ситуации: Смерть – всегда самозванка, незаконно, без всяких на то прав, отнимающая у человека его корону, его трон, его земное царствие…

      
                22. Гинеколог императрицы
                (тройное сальто-мортале)

Граф Герман (Жермен) Лесток был по происхождению французом – вполне обладал он неистребимым галльским жизнелюбием (все больше насчет женского пола).

И, как бы ни складывались обстоятельства жизни, стремился, прежде всего, не терять изысканных манер и остроумия.

Фортуне угодно было повергнуть эти свойства его натуры нешуточным испытаниям.

Личный доктор жены Петра, Лесток лечил царственную пациентку от всех приключавшихся  женских хворей, принимал у ней роды, наставлял в правилах половой гигиены. По той эпохе, лекарственные средства были несколько иными, нежели теперь: нюхательные соли, клистиры, пиявки… Толченые слоновьи бивни в качестве виагры, а вместо презерватива – прямая кишка овцы…

Заметьте, самый знаменитый доктор в нашем богемном фэнсионе лечил болезни любви.

Внезапно Петр разгневался на лекаря и сослал его в Казань – о причинах этой немилости можно только догадываться (недоволен остался мастерством гинеколога? или попросту приревновал к жене любезника-француза?)

После смерти мужа императрица Екатерина I возвратила лейб-медика из ссылки и поручила его заботам женское здоровье старшей своей дочери, Лизеты. Лесток не только, по мере надобности, врачевал наследницу, но и, пользуясь своей близостью к ней, настойчиво склонял Елизавету Петровну… возглавить дворцовый переворот и принять российскую корону! Трудно через столько лет понять, что его на это подвигло, любовь ли к молодой пациентке, недовольство ли правящим режимом, или иные резоны.

Важно, что хитроумный план, предложенный Лестоком, не сразу, но был приведен в исполнение, и с полным триумфом. Фигурой знаковой в российской истории оказался доктор.  И новая самодержица Всея Руси щедро вознаградила своего вдохновителя. Среди прочих  милостей Лестоку был пожалован участок бывшего загородного терема царицы Прасковьи. Зодчий Растрелли выстроил тут для него удивительной красоты маленький дворец-ларец, руины коего по сей торчат во дворе одного из домов на Фонтанке.

Блаженствовал в собственных палатах лекарь недолго, судьба его вновь переменилась. Враги Лестока внушили Елизавете, что он является агентом прусского короля и готовит уже свержение недавно посаженной им на трон царицы-матушки.

Счастье царедворца непрочно: милость монаршей особы никогда не бывает постоянной величиной. В пыточной, под ударами кнута сознался Лесток в преступлениях, которых не совершал. Его сослали сначала в Углич потом в Устюг (двойное заглавное: У-У…)

Но и это еще не конец. Через 20 лет Петр III, взошедший на престол после смерти Елизаветы, вернул из ссылки и обласкал старенького доктора, которого помнил с детства (видимо, тот был добр к мальчику). Это был уже третий чудесный взлет в блестящей и грустной жизни Лестока, и последнего сальто-мортале он не выдержал.

Стал понемногу съезжать с ума.

Скончался мосье Жермен Лесток в своем доме на Фонтанке, всеми забытый и брошенный даже слугами.

По одной из версий, был в собственной постели заеден насмерть клопами, вследствие своей крайней нечистоплотности под старость. Или философскому пренебрежению к благам этого мира.

Умер от презрения к жизни.

В честь него был назван Лештуков переулок, впоследствии переименованный в переулок Джамбула.

А Лештуков мост до сих пор стоит.

А мост между двумя берегами Фонтанки, городом и загородом, счастьем и горем, явью и сном, жизнью и – инобытием, не переименовали. Он и поныне

– Лештуков мост.

               
               
                23. Скопец

На карте нашего фэнсиона Фонтанка симметрична ныне засыпанному Лиговскому каналу – то есть, сама река имеет призрачного двойника.

Так вот, на берегу этого канала в царствование Павла и Александра I проживал  в собственном доме некто Кондратий Селиванов, глава секты скопцов.

Из тех особого рода ревнителей веры Христовой, которые главным злом в человеке, скалою отвесной (или пропастью) на пути к Царствию Небесному, признавали пол и порождаемый им блуд.

Несмотря на естественный ужас, который испытывает мужчина перед оскоплением, старец сумел привлечь под свои обагренные кровью знамена десятки последователей. В их числе называли и обер-прокурора Синода Голицина, и поручика гвардейского полка Алексея Милорадовича. Двоюродный племянник всесильного петербургского губернатора дал совершить над собою сакральную операцию.

Эта последняя жертва не осталась неотомщенной: власти, и без того не жаловавшие скопца, наконец, арестовали его и едва не закатали в Сибирь.

Но у истории имелось и двойное дно – Селиванов, видите ли, самим собою отнюдь не являлся, а был, в действительности… царем Петром III.

Несостоятельный супруг великой Екатерины,  по легенде, тоже лишен был  мужского достоинства. Кастрировали его еще отроком, в Голштинии, не то по религиозно-философским соображениям, не то просто по хитрому промыслу врагов. 

Жену новобрачный  Петр Ш, как известно из ее дневника, в ночь свадьбы покинул на ложе. Тайный  Екатеринин муж, любимец Марса и Венеры Потемкин, с его природной пушкой легендарных размеров, видится как щедрая компенсация в царицыной женской судьбе.

«Свергнутому бабой», будто бы, удалось избежать смерти в Ропшиском дворце. Он поменялся платьем с караульным солдатом, таким же, как он скопцом (без переодевания не обходится, кажется, ни одна легенда, это ее родовой признак) – и сбежал… 

Потом странствовал, как это водится у фольклорных  персонажей, по Руси. По Африке. Бывал и на Сионе. Поселился инкогнито в Петербурге, который вообще предпочитал и называл «вторым на свете градом Сионским»…

Сам император Павел, «царственный Гамлет», тоже в смерть Петра III не  верил. Первый вопрос, который он задал старому придворному, Гудовичу, после смерти «узурпаторши» и долгожданной своей коронации был: «Жив ли батюшка?»

Передавали также (на ухо, шепотом), что Павел однажды приказал доставить к себе Селиванова, имел с ним беседу при закрытых дверях, во время коей «вопросил взволнованно: «Ты мой родитель?», на что Селиванов отвечал: «Греху я не отец, прими мое дело, оскопись, и я признаю себя отцом».

И ведь отговаривал же  Кондратий Селиванов «сына Пашу» строить Михайловский замок – надгробный памятник самому себе-тирану, в котором он будет убит!

А сын пренебрег отцовским советом, вот и поплатился. Умер в только что построенной  цитадели. От «апоплексического удара» табакеркой в висок. В аккурат, на сороковой день после новоселья. Как и было предсказано.

А в 812-м эпический Селиванов, в лучших традициях жанра, еще успел благословить «внука Сашу» Александра I на войну с антихристом-Наполеоном.

Конечно, сказки. Но что-то в этом фольклоре маячит невыдуманное.

Так или иначе, в нашем фэнсионе объявлялся еще один двойник венценосной особы.

Почти как настоящий. Но с неким изъяном.


    
                24. Папа двойников или Триста девичьих головок

Первый художник фэнсиона, мистический прародитель и покровитель всех будущих его художников – граф Ротари (в честь которого, по версии, получил имя Графский переулок) тоже имел здесь на Фонтанке дом.

Артистический богач, ученик Балестры и Тревизани, он был выписан в Петербург все той же высокой  покровительницей нашего фэнсиона Елизаветою Петровной. «Дабы увековечить моих подданных в чудной живописи». Ротари (почти ротатор) – автор великого множества портретов петербуржцев, среди них более трехсот девичьих головок, милых барышень столицы. Как-то влекло его музу, все более, на женский пол…

Он, кстати, рожден был 30 сентября, в день православных Веры, Надежды, Любви.

Вы только посмотрите на них, как они хороши: все эти Тани и Наташи, Алины и Китти, Лизы, Аннушки, Дашеньки, Сонечки, Зизи!

За Нетти сердцем я летаю. Алина, сжальтесь надо мною! Зизи, кристалл души моей.

Верочки, Наденьки, Любочки.

Головки рококо.

«Кабинет мод и граций» Екатерины Великой их хранит.

В виртуальном окружении трехсот «двойниц» Пьетро Антонио Ротари останется навеки  почетным жителем Трапеции.

Мистические женихи этих трехсот невест – это генералы 812-го года, чьи портреты, кисти другого иноземца, англичанина Джорджа Доу, выставлены в особой галерее в Зимнем Дворце.

Русские породистые львы, в ментиках и доломанах, при холеных бачках и удивительных душистых усах – воспетые юной Мариной Цветаевой.

Женихи, разлученные с невестами своими, кисти Ротари.

Они тоскуют друг о друге, усиливая инфернальную грусть Петербурга, которой  здесь все пропитано.   
               


                25. Ведьма Кирхгоф

Ведьма Шарлотта Кирхгоф, не раз посещавшая Петербург, честно и недвусмысленно предсказала Александру I победу над Наполеоном (император встречался с нею еще раз, в Париже, куда с триумфом вступили русские войска). Благодарил.

Она же нагадала офицеру Михаилу Пущину, младшему брату пушкинского лицейского друга, разжалование в солдаты, сие тоже неукоснительно сбылось.

За два дня до восстания декабристов Шарлотта Федоровна через посыльного просила передать генералу Милорадовичу, что ангел смерти уж послан за ним. Милорадович был застрелен восставшими на Сенатской площади.

Борис Садовской «Петербургская ворожея»:

(Приятели Юрьев, Черкес и Сверчок сидят у цыган, слушают пенье цыганки Тани):
«   -  А спроси Сверчка, зачем он разревелся, как баба, когда Танюша запела  «Дороженьку»?

Сверчок вздрогнул, очнувшись.
    -  Сейчас я думал о предопределении, – заговорил он, – Fatum…
существует ли оно?
Юрьев затянулся из длинного чубука.
     -  Пожалуй, помогу тебе, коли хочешь. У Аничкина моста живет гадалка, поезжай  завтра к ней, она тебе все расскажет.
     -  Гадалка? – спросил Черкес, – Что ж, хороша, молода?
     -  Старуха, но лучше молодой.
 
…Фонтанка и посейчас такая же глухая речонка, какой она была во дни императрицы Екатерины. Правда, покойная государыня повелела одеть в гранит ее низкие берега, но за чугунными перилами Фонтанка осталась по-прежнему захолустьем. 
В рассветной бледности лодка приткнулась к берегу. Со взгорья мигнул огоньками трехоконный домик.
 
   -  Сюда возим господ, к гадалке, то есть, – молвил Черкесу  и Сверчку  лодочник, – Прямо в калитку ступайте, сейчас отопрут.

Черкес тщательно сложил весла, перегнувшись, зачерпнул пригоршню воды и, брызгаясь, освежил румяное лицо.
    -  Я гадать не стану.
    -  Обожди меня. Я тотчас с ней разделаюсь, – и Сверчок резво
побежал к домику.

В сенях шибануло в нос мятой и полынью. Медный кофейник блеснул на полке, черный кот выгнул приветливо спину.

Голубая комната совсем пуста – ни зеркал, ни картин. Свеча, мерцая, струила холодный свет. У круглого стола с колодой карт сидела в креслах полная с орлиным носом женщина в белом платье. Она пристально взглянула на гостя. Сверчок поклонился.

    -  Садите у стол, – зазвенел приятный, будто жалобный голос, –
Хотите вы узнать свою судьбу?
    -  Хочу знать мою смерть, – выговорил твердо Сверчок, кусая губы.

Ворожея разложила карты, задумалась и опять посмотрела в глаза Сверчку. Брови ее то сдвигались, то раздвигались.
    -  Покажить руку.
К ней через стол потянулась маленькая рука с длинными ногтями. Ворожея прищурилась на ладонь и удивленно повела круглым плечом.
 
   -  Такой линий как у вас я еще не встречал до нынче. Тут есть
место. Вот оно. По картам выходит то же. Я имею сказать вам, мой господин, что ваша судьба не есть простая. Ты будешь идолом своей нации. Народ будет поклоняться вам. Только… 

Она смешала карты.
   -  Бойтесь белый конь и белый голова».

Итак, по легенде, тогда, на берегу Фонтанки было произнесено знаменитое предсказание о смерти поэта – убийца его, Дантес, как известно, был блондином (а отчасти, и лошадью – здоровой, глупой, громко ржущей).
Упомянутая в тексте Садовского цыганка Таня («певунья и прелесть») на мальчишнике перед свадьбой предрекла Александру Сергеевичу несчастный брак.

Самой тогда было грустно – мил-дружок покинул. Забылась. Спела старинную балладу «Матушка, что за пыль пылится….» – о бедной девушке, которую выдают замуж насильно, обманом. Пушкин, слушая песню, «разревелся, как баба». А Танечка долго извинялась за неподобающий намек.

Планида Пушкина и всегда-то была щедра на необъяснимые совпадения. Об одних много писали, другие менее очевидны.

Так, в декабре 1825-го вздумал он совершить побег из сельца Михайловского, где изнывал в ссылке – уже выехал было, в коляске, со двора, но воротился: попался навстречу поп, что, как известно, дурная примета. Переждал, отправился в путь еще раз, и снова повернул оглобли – выскочил на дорогу заяц, второе нехорошее предзнаменование! А не внял бы – поспел в аккурат к декабрьскому восстанию, на Сенатскую (и далее – в крепость, Нерчинские рудники, на вечное Читинское поселение, «в долгий ящик Азии», к совсем другой судьбе…) Спасибо попу и зайцу.

А при венчании кольцо, которое хотел поэт надеть Наталье Гончаровой, упало на пол; в руке его погасла свеча. «Все дурные предзнаменования!»

Известно также, насколько мучили поэта с юности, и особенно в последний год жизни долги, липкая паутина, в которой он все больше запутывался. Долги построились в полки… Кредиторы выстроились свиньей, и пошли в атаку.

Есть свидетельства, что, еще отроком, поступая в Царскосельский лицей, отказался Александр от сотенной ассигнации, подаренной бабушкой – передал ее «на хранение» дяде Василию Львовичу.

Проявил пренебрежение к банкноте – и она ему этого не простила, мстя всю жизнь, карточными проигрышами и прочими финансовыми кукишами.

Сколько бы ни попадало денег в руки поэту, не шли они ему впрок, и очень быстро утекали между пальцев. Денежная западня, без сомнения – одна из главных причин преждевременной гибели Александра Сергеевича.

В те дни, когда приближалась развязка блестящей его и насмешливой жизни, в Александринском театре репетировали маленькую трагедию «Скупой рыцарь» (барон – А. Брянский, Альберт – В. Каратыгин).

Уже продавались билеты, но их пришлось вернуть в кассу – премьеру отменили по случаю траура, в связи с дуэлью и смертью автора.

Как молодой повеса встречи ждет с какой-нибудь развратницей лукавой, иль дурой, им обманутой…

…Но юноша в них видит слуг проворных… Старик же видит в них друзей надежных…

…Ключи мои, ключи!

Некий потусторонний Ростовщик, могущественный заимодавец отомстил поэту за его пьесу, устами молодого повесы проклинающего скупость.

Киргофшу называли Пифией русской литературы.

Хор современников:

- Она и Баратынскому предсказала смерть на чужбине – поехал в Неаполь и скончался в 44 года…

- Грибоедову наговорила ужасов про какую-то расправу над ним, и все сбылось: в Персии его фанатики изрубили саблями, забили камнями…

- А Лермонтова предупреждала, что застрелят его на дуэли, причем, человек, который не умеет убивать. Мартынов пистолета в руках никогда не держал. Его учили, как курок взвести и на гашетку нажать, прямо у барьера…



                26. Ибикус


Не менее знаменитая коллега Шарлоты Кирхгоф (двойник ее) девица Ленороман, Мария-Анна-Аделаида тоже оставила скорпионов след в русской литературе.

Однажды на Аничковом мосту питерский чиновник Семен Иванович Невзоров со скуки купил у мальчишки «Полную колоду гадательных карт девицы Ленорман, предсказавшей судьбу Наполеона».

Дома, после вечернего чая, разложил колоду и вышло: «Символ смерти, или говорящий череп Ибикус».

Семен Иванович (будущий «граф Симеон Невзоров») пожалел о потраченном пятаке и запер колоду в комод. Но бывало, выпьет с приятелями, и в трактирном чаду открывается ему какая-то перспектива… (далее по тексту романа А. Н. Толстого, «Похождения Невзорова или Ибикус»).

«Огромный, сухой, стоял в углу, скалил зубы».

А Ибикусов-то, говорящих черепов в нашем фэнсионе  имеется тоже два.

Второй – дар Пушкина (см. ниже).

Как вопрошала Шарлотта (но не шарлатанка) Федоровна Кирхгоф:

- Ви хотить знать свою смерть?

При этом представляется не только Пушкин, падающий на снег…

Гаршин, бросившийся в пролет лестницы своего дома.

Тютчев, внезапно упавший на ковер, при чтении стихов в светской гостиной.

Красноносый Мусоргский на госпитальной койке.

Достоевский, потянувшийся за ручкой-вставочкой.

Вера Лядова, «захлебнувшаяся музыкой».

Мамонт Дальский, раздавленный трамвайными колесами.

Есенин, со следами веревки на горле, выставленный в гробу для прощания, в казенном доме, по соседству  с бывшим пристанищем ворожеи на Фонтанке.
 
Гумилев, играющий в шахматы в ночь перед расстрелом.

Лидочка Иванова с сумочкой в руках, уходящая на дно Фонтанки.

И  многие еще жители «петербургского квадрата», которым милосердный господь не дал до срока «знать свою смерть».

В их творчестве прослеживаются сквозные темы, общие для всех, входящих в круг.

Одна из них – вестник смерти. Говорящий череп Ибикус девицы Ленорман.

Эхо фэнсиона Эхо фэнсиона Эхо фэнсиона

Все мы немного у жизни в гостях,
Жизнь, это просто привычка.
Чудится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка…
Анна Ахматова.
 
Композиторы, поэты, живописцы, жившие в нашем фэнсионе, или же бывавшие его частыми гостями, порой лично не знакомые, или знакомые поверхностно, вдохновляли друг друга. Даря один другому сюжеты, обращая внимание на чудеса жизни, левитировали таким образом творческую идею.

Речь идет именно о встречах  на «воздушных путях» искусства, по сути, астральных свиданиях, которые, чтобы не тратить много слов, мы будем именовать в нашем повествовании Эхом фэнсиона. 

Таланты, не общаясь в реальности, исключительно фактом творчества влияют на судьбы друг друга. Искусство изменяет их жизнь – или жизнь подыгрывает искусству. Такое поразительное взаимовлияние, порой сквозь века и страны, автор называет в этом повествовании  Эхо-Магнитом.


                27. Череп, дар Пушкина

Александра Пушкина, Антона Дельвига и Алексея Вульфа связывали  дружба и запутанные любовные коллизии.

Они составляли парадоксальное трио: Вульф – «Дон-Жуан из Опочки», российский Ловлас; барон Дельвиг – идеальный супруг, «чистейший из людей»; и между ними Пушкин, в изменчивой натуре которого можно найти черты и того, и другого.

В том же самом своем мистическом 27-м Пушкин подарил Антону Антоновичу череп его предка, барона Дельвига и сопроводил подарок стихами. В них повествуется о том, как некий рижский студент, подкупив сторожа, приходит в старинный склеп с целью похитить скелет для своих ученых занятий.

Вспоминаешь невольно другого студиозуса, который откопал, было череп в болоте за Аничковым мостом – да и пошел весь синими по телу пятнами.

Поэтический текст перебивается прозой поэта: Я бы никак не осмелился оставить рифмы в эту минуту, если бы твой прадед, коего гроб попался под руку студента, вздумал за себя вступиться, ухватя его за ворот, или, погрозив ему костяным кулаком, или как-нибудь иначе оказав свое неудовольствие; к несчастью похищение свершилось благополучно…

Большая часть высокородных костей досталась аптекарю. Мой приятель Вульф получил в подарок череп и держал в нем табак. Он рассказал мне его историю и, зная, сколько я тебя люблю, уступил мне череп одного из тех, кому обязан я твоим существованием.

Прими ж сей череп, Дельвиг! Он
Принадлежит тебе по праву...

Привет, Ибикус!

«Огромный, сухой, стоял в углу, скалил зубы».

Мистический смысл подарка: череп, побывав в руках Вульфа и Пушкина, переходит к Дельвигу, и тот вскоре умирает, первым из троих друзей. Следующим по траурному жребию был Пушкин. Дольше всех из дружеского трио погостил на этом свете Вульф – слепленный, надо признать, из другого теста, нежели большие поэты.

О, этот Вульф, верный друг и ветреный любовник, исправный офицер и бражник, кумир и погубитель уездных барышень…

Держал, держал он в черепе нюхательный табак!

Под старость лет завел у себя в Малинниках сераль из крепостных девок – а что смерть придет с клюкой, «на это я чихаю».

Саламандра судьбы, василиск счастья – такие с большей цепкостью, нежели ранимые лирики, держатся за жизнь.



                28. Портрет

К Пушкину, быть может, именно где-то здесь, поблизости пришло ощущение (и даже ясное осознание) собственного бессмертия.

Со времен Гоголя портрет в петербургской традиции – один из символов двойничества. По народным суевериям, портреты обладают частью души своего оригинала, и при определенных обстоятельствах некоторые из них могут оживать.

Так, к примеру, ожил портрет Федора Достоевского, (мистического патриарха фэнсиона), как-то приставший, прилипший к почтенному издателю «нового времени» Суворину в день достоевских похорон.

На другом берегу Фонтанки, на Щукинском рынке (нынешний Апраксин двор) бедный художник Чартков купил на последние гроши портрет старика в азиатском костюме, на лице которого удивительным живым огнем горели глаза, «они словно смотрели прямо в душу Чарткова…»

Тысяча червонцев, найденных в раме портрета спасают художника от бедности и приносят ему коммерческий успех. Но легкость, с которой приходят к Чарткову деньги, оборачивается для него утратой таланта (из евангельской притчи). Чартков – на слух почти как Чертков («черт», с поправкой на «чары»). Вспомнилась эта история кстати, она соотносится напрямую с нашей главной темой, о Художнике и Мире.

Ортодоксальный ислам, вот, запрещает писать портреты людей – не смейте соревноваться с Аллахом. Грех.

А христиане даже портреты Бога пишут, Богоматери, святых, ангелов – иконы.

Двадцатисемилетний Пушкин, по просьбе друзей, позировал для портрета Оресту Кипренскому (тоже фигура мистическая – незаконнорожденный беззаботный полугений) в его мастерской в Шереметьевском дворце на Фонтанке.

В том самом астральном Фонтанном Доме, с зеркальным Белым залом, с «перекличкой шереметьевских домовых», с новогодним шествием привидений. С двусмысленным девизом над воротами: Deus conservat omnia – Бог сохраняет все.

Портрет Александра Сергеевича работы Кипренского вышел хорош, по мнению многих, самое достоверное из прижизненных изображений поэта. И то сказать, 1827-й  был особым для Пушкина. Цифры его: два и семь, «коварная двойка», коей легкомысленно вверял он «дедов честный капитал», и семерка, Фортуна, богиня счастья. А сумма их – девять, число муз.

Это год его власти, его вступления в Аполлонову зрелость – которую и сумел отразить своим искусством живописец (и для него тот год был удачным).

Пушкину портрет, как и нам, нравился, он поблагодарил Кипренского в стихотворном послании:

Любимец моды легкокрылой,
Хоть не британец, не француз,
Ты вновь создал, волшебник милый,
Меня, питомца чистых муз –
И я смеюся над могилой,
Ушед навек от смертных уз.

Себя, как в зеркале, я вижу,
И это зеркало мне льстит.
Оно гласит, что не унижу
Пристрастья важных Аонид.
Так, Риму, Дрездену, Парижу
Известен впредь мой будет вид.

Портрет опасен. Но он же – эликсир вечной молодости, средство Макропулуса, пропуск в вечность.

В этом «меченом» 27-м  поэт часто бывал на Загородном у Дельвига. Так вот, это именно Антон Антонович заказал портрет друга у Кипренского, повесил готовую работу в своем кабинете (связь Трапеции с Фонтанным Домом). А после гибели барона Пушкин выкупил полюбившийся ему портрет у вдовы Дельвига.

В нашем фэнсионе дано было поэту в год расцвета увидеть самого себя (своего двойника) в зеркале и утвердиться в собственном существовании.

Зеркальные отражения Александра Сергеевича, коли уж мы о них заговорили, до удивления не похожи друг на друга. Светские знакомые и случайные соглядатаи Пушкина, описывая его в дневниках своих и письмах, полностью противоречат друг другу.

Хор современников:

   -  Невозможно быть более некрасивым – это смесь наружности обезьяны и тигра <…> Он очень в нее влюблен, и рядом с ней его уродство еще более поразительно…
   -  Пушкин был очень красив: рот прелестный с тонко очерченными губами, и чудные голубые глаза…
   -  Толстые негритянские губы, арапская смуглость…
   -  Он вовсе не был смугл, как утверждают некоторые – а  вполне белокож…
   -  Я издали наблюдал это африканское лицо, на котором так и сверкает ум…
   -  Познакомился с поэтом Пушкиным. Рожа ничего не обещающая…
   -  Глаза его непременно остановят вас: в них вы увидите искры лучистого огня, которым согреты его стихи…
   -  И увидел – маленькую белоглазую штучку…
   -  С первого взгляда обнаруживается гений чудный…
   -  Побыл минут пять – превертлявый  господин…
   -  С черными очами, страшными черными бакенбардами, придающими его лицу какое-то чертовское выражение…
   -  С шелковистыми каштановыми локонами, глазами светло-голубыми…

Так светло-голубые или гений? Черные или превертлявый господин?

Он умудрялся быть разным и никогда не равным самому себе.
«Непостижимец». Жизнь – шехерезадин бездонный сундук, сноп сюжетов. Таланта хватило бы на целое поколение литераторов (самых разнообразных). Пушкин это сто Пушкиных. Сотня двойников «в одном флаконе».

Мало кто знает, что в пушкинском Петербурге встречались двойники Александра Сергеевича. Фантомы. Клоны. Близнецы.

Приятели неоднократно видали его в один и тот же час, одну и ту же минуту, в двух местах. Рассказывали об этом только в избранном кругу, шепотком, не без суеверного ужаса.


                29. Воздухи Фонтанного Дома   

Есть еще одна «быличка» о портрете – это произошло в Шереметьевском Дворце, на том же берегу Фонтанки, и как-то «рифмуется» с историей  портрета Пушкина.

Тогдашний Хозяин Фонтанного дома, граф Николай Петрович Шереметев, только что похоронил свою жену, Прасковью Ивановну Жемчугову (Бесконечная минута).

В светских пересудах имя Жемчуговой «каталось горошинкой счастья».

Графиня-крестьянка. Барышня-пейзанка. Госпожа-служанка.

Крепостная актриса (ярко одаренная, но полуобразованная, неуловимо-привлекательная, но не красавица), ставшая в одночасье столбовой дворянкой Шереметевой, владелицей многих тысяч душ.

Но, как это бывает в жизни легендарных созданий (чье предназначение на свете, кажется, только: войти в предание), едва исполнились все мечты – мечтательницы не стало. Отчего она умерла? От чахотки? От тяжелых родов? От непереносимости мысли, что ей больше не петь на сцене?

Не люди, суккубы, сосущие упыри рока – вот ее враги и обидчики.

Граф Николай в горе бродил по анфиладам и лестницам своего запутанного дворца, и плакал навзрыд, не таясь от прислуги. И вот, в одной из зал он увидал жену, с дорогим лицом ее, горестным и детски-удивленным, с полуоткрытыми губами, которые, казалось, силились произнести: «За что?» – вечный упрек слабых душ, жертв судьбы. Она шла к нему навстречу. Он вскрикнул, отшатнулся. И в следующий момент опамятовался – то был, конечно, портрет: кисти крепостного художника, Николая Аргунова (еще один бастард-полугений).

Изображенье в полный рост, заказанное незадолго до смерти оригинала: беременная Прасковья в беленьком домашнем – почти больничном – чепце, с крупным тяжелым медальоном на цепочке (эмалевый профиль мужа, «портрет в портрете»). Этот медальон, словно бы, обременял ее, сутулил.

На щеках твоих алые пятна;
Шла бы ты в полотно обратно;
Ведь сегодня такая ночь,
Когда надо платить по счету…
А дурманящую дремоту
Мне трудней, чем смерть превозмочь.

Анна Ахматова, которая долгие годы провела под надзором Шереметьевских лип и кленов, «свидетелей всего на свете», знала эту историю. Мало того, не легла ли тенью судьба Параши Жемчуговой на судьбу Акумы?

У обеих в тот самый миг, когда, кажется, рассеялись заклятия и сбылись желания – с трудом выстроенный мир  рушится, словно карточный домик.

Пропитанный мистикой, словно ароматами настоявшихся зелий, духов и ядов Фонтанный дом. 

Шереметьевские магические зеркала, шереметьевские злые домовые, шереметьевские очумелые соловьи…

В нем жила еще Таня Гранатова, тоже крепостная актерка. Слегка сниженный, но более благополучный двойник Жемчуговой (жемчуг-слезы и винно-красный гранат). После смерти подруги, Таня стала приемной матерью ее сыну.

Там обитал во флигеле князь Павел Петрович Вяземский, сын пушкинского  друга. Прелюбопытнейшая личность, этот «русский маркиз де Сад», одаренный и не до конца раскрывшийся писатель, мастер литературных мистификаций, вольнодумец, но совсем не чуждый веры в потустороннее.

В комнатки к Прасковье (голубую и малиновую) захаживал погреться у камелька старик Джакомо Кваренги. Безобразный, схожий с бородавчатой, морщинистой жабой (фамилию свою Кваренги, требовал произносить и писать, как Гваренги, оскорбляясь лягушечьим  кваканьем первого слога).

Последние годы  его были печальны – он  похоронил жену, умершую от родов четырнадцатого своего ребенка, вынужден был отправить к родным в Италию тринадцать старших детей. Остался один в разоренном гнезде. Старик плакал о своем позднем вдовстве, и встречал сердечное сочувствие молодой графини.

История любви

У Николая Шереметева было две сестры, Варвара и Анна. В один и тот же проклятый год сначала скончалась мать Варвара Алексеевна (камер-фрейлина Елизаветы Петровны), потом старшая дочь Аннушка.

По слухам, Анну накануне свадьбы отравила бывшая содержанка ее жениха, графа Никиты Панина. Брошенная любовница прислала невесте дорогой ларец, в качестве свадебного подарка «от неизвестной». Не побереглась невеста, открыла ларчик…

Внутри его лежала  «оспинная материя» – лоскуток рубашки, умершего от оспы.  Прививок тогда не было. Анна вдохнула чумного воздуха, заразилась бациллами, вскоре скончалась.

Тело девушки, как сказано в эпитафии на надгробном камне, «вместо брачного чертога, было предано земле» (вновь «шереметьевский рок»!).

Ревность, ненависть, сами по себе, яд.

А ты думал, я тоже такая,
Что можно забыть меня,
И что брошусь, моля и рыдая
Под копыта гнедого коня.
Или стану просить у знахарок
В наговорной воде порошок,
И пришлю тебя страшный подарок –
Мой заветный душистый платок…
 
«Душистый платок» – тоже своего рода «оспинная материя». Страшный подарок. Знала ли Ахматова шереметьевское предание?

В память о матери и сестре Варвара Петровна Шереметева сделала богатое подношение в недавно возведенную Владимирскую церковь (Святыня фэнсиона). Ее дар – большой «воздух» с двумя малыми покровцами.

Церковные воздухи – это особые покрывала, используемые священником во время причастия, накидки для дискоса (блюда) и потира (чаши). Воздухами  также накрывают в гробу умерших монахинь, иноков.

Два крестообразных покровца и большой прямоугольный воздух были сшиты из малинового бархата с каймой из золотой бахромы и позумента, рельефным шитьем, жемчугом (снова знак Параши).

Так мистический воздух Фонтанного дома перенесен был (опять с помощью платка) в наш фэнсион.

Некие «оспенные» флюиды, страстей и судеб попали сюда, вместе с покрывалами малинового бархата.

               
                30. Перстни

Пушкин встречался в фэнсионе Трапеция со своей возлюбленной Анной Керн, которая квартиру снимала на Загородном проспекте, в том же доме, что супруги Дельвиг.

Однажды дама, отправляясь со светским визитом, пригласила Александра Сергеевича сопровождать ее в лодке по Фонтанке – петербургское такси того времени.

Как свидетельствует Анна Петровна в своих записках, заговорили они, качаясь на волнах, о скончавшемся недавно поэте Дмитрии Веневитинове.
Всеобщему любимцу, юноше с гениальными задатками суждено было умереть в возрасте неполных 23 лет, от странной болезни (из тех, которыми нередко страдают натуры художественные – недуг, скорее, мистического свойства). По слову Дельвига, Дмитрий «прожил век соловья и розы» (тема Сады стихов).

Был арестован по «делу 14 декабря». За то, собственно, что провожал в Сибирь Катерину Лаваль, жену Трубецкого. Посмел проводы устроить. Провел три дня  в крепости, в сыром каземате, был отпущен, но повлияло на состояние ослабленных легких.

Дожил до весны. 2 марта, возвращаясь легко одетым с бала, простудился. А через две недели его не стало. Пневмония. Нечем дышать. На похоронах были Пушкин и Мицкевич.
Дмитрий завещал надеть ему на палец в час кончины перстень из Геркуланума – подарок Зинаиды Волконской (в девичестве княжной Белосельской-Белозерской, выросшей во Дворце на Фонтанке, Камены нашего фэнсиона).
Когда он впал в забытье, перстень надели на его палец. Но вдруг Веневитинов очнулся, спросил: «Разве меня венчают?» И умер.
Волконская была идолом Веневитинова. Ничего достоверно не известно, но, возможно, погиб он от любви. Последняя просьба умирающего была  исполнена, древнеримское  кольцо из засыпанной вулканическим пеплом Помпеи, отправилось с поэтом в могилу:

Ты был отрыт в могиле пыльной,
Любви глашатай вековой,
И снова пыли ты могильной
Завещан будешь, перстень мой.

Уже в советские времена, после «научной эксгумации», кольцо с полуистлевшего пальца было снято и  помещено в Литературный музей, что нельзя не признать кощунством. Волю покойников никому не позволено нарушать.

Стихотворение «Перстень» - полная, неоспоримая фатэма (предсказание собственной судьбы, смерти и посмертия). Что скажите, скептики? Вам нечем крыть. Магия существует.

Когда же я в час смерти буду
Прощаться с тем, что здесь люблю,
Тебя в прощанье не забуду:
Тогда я друга умолю,
Чтоб он с руки моей холодной
Тебя, мой перстень, не снимал,
Чтоб нас и гроб не разлучал.
И просьба будет не бесплодна:
Он подтвердит обет мне свой
Словами клятвы роковой.
Века промчатся, и быть может,
Что кто-нибудь мой прах встревожит
И в нём тебя отроет вновь;
И снова робкая любовь
Тебе прошепчет суеверно
Слова мучительных страстей,
И вновь ты другом будешь ей,
Как был и мне, мой перстень верный.

Пушкин, сожалея о приятеле, не мог, верно, не вспомнить о своем кольце-талисмане, подаренном ему «в Одессе пыльной» княгиней Елизаветой Воронцовой: золотой перстень с сердоликовой восьмиугольной печаткой и надписью на древнееврейском языке.


Перстни и перси.

Перстни и песни.

Стихотворение «Талисман» было написано в том же году, когда он катался с Керн по Фонтанке. Как и посвящение Зинаиде Волконской:

…При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется, и пылает гений…

Две дамы, два поэта, два перстня. На одном – изречение по латыни, на другом – иудейское (два истока европейской культуры: Рим и Иерусалим)…

Двойной (!) венок, над которым вьется и пылает гений.

Две преждевременных смерти.

…Но когда коварны очи
Очаруют вдруг тебя,
Иль уста во мраке  ночи
Поцелуют, не любя, -
Милый друг! от преступленья,
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман!

Ах, перстень, перстень, что ж так лениво, неусердно хранил ты поэта! Не уберег! Иль ревновать стал к обручальному кольцу?

Забыла еще сказать, что в день лодочной прогулки по Фонтанке Александр Сергеевич надел колечко с тремя бриллиантами (тайный брак) на пальчик Анны Петровны. А она подарила ему накануне кольцо своей матери – в благодарность за стихи.

Целая цепочка колец, написать бы ее историю (сколько их еще было, желаний, любовей и дружб – и ничто, ничто не удержало его в жизни!)

Где они теперь, эти сувениры пушкинской эпохи? Может, кто-то носит и сейчас три старинных, вечных бриллиантика на своей руке, совсем не зная, кому они некогда принадлежали?

Орнамент нашего ковра загнем, по рецепту Набокова, так, чтобы узоры совпадали. Перстней у Александра Сергеевича было три: серебряный с бирюзой, золотой с квадратным изумрудом и сердоликовый, о котором  речь. Все три, по его словам, подарили ему дамы. Все три можно видеть на руках поэта, на его портрете работы… нет, не Кипренского, а Тропинина.

Серебряный с бирюзой (бирюза, по древним поверьям – камень, хранящий здоровье) Александр Сергеевич надевал на свои дуэли, их было в жизни его, как подсчитали, 23, и во всех, кроме последней, он остался невредим.

И вот, за несколько часов до поединка с Дантесом, Пушкин снял бирюзовый перстень с указательного пальца и подарил своему секунданту Данзасу! Понимал, что идет на смерть, или даже – желал смерти?

Судьба гения нередко – вид отсроченного самоубийства. Кстати говоря, Данзас после гибели поэта уехал воевать на Кавказ, и с подарком друга на пальце ни в одной стычке с неприятелем не был даже легко ранен. Однажды он потерял талисман  – и, не желая искушать судьбу, немедленно подал в отставку.

Второе кольцо, с квадратным изумрудом, по преданию, вылечило Пушкина от «аневризма конечностей», который так мучил его, что одно время поэт вынужден был ходить, опираясь на трость. Врачи советовали ему решиться на операцию, предупреждая при том, что она может оказаться неудачной. Надев на палец изумруд, Александр Сергеевич забыл о боли в ногах. Этот перстень хранится в музее-квартире Пушкина на Мойке, 12.

А вот третье кольцо, сердоликовое, дар Воронцовой, поэт считал своим источником вдохновения (сердолик, как написано в магических книгах, дает силу творческим порывам). Красноватый яркий сердолик служил поэту печатью, которой он помечал свою корреспонденцию (сохранилось немало пушкинских писем с таким оттиском на сургуче).

Именно это кольцо было на его руке в день дуэли. После гибели Пушкина перстень перешел к Жуковскому, затем к Тургеневу, менял владельцев, через много лет оказался в музее в Царском селе.

И оттуда однажды бесследно исчез. О дальнейшей его судьбе никто ничего не может сообщить.

Но еще до исчезновения  историки перевели с древне-еврейского таинственную надпись на камне: «Синдха, сын Иосифа, да будет благословенна его память». По караимскому обычаю, такие кольца надевали мертвым, на тризне. Стало быть, поэт в день дуэли выбрал из трех своих талисманов – погребальный перстень.

Суеверия особенно занимали Пушкина в тот год (1827). По воспоминаниям Керн, однажды он в салоне Дельвига «собрал всех в кружок» и рассказал приключения влюбленного черта, извозчика № 666 (число дьявола) на Васильевском острове.

Это была демоническая сказка «Уединенный домик на Васильевском», записанная со слов поэта молодым москвичом Титовым. Повесть была напечатана в «Северных цветах» Дельвига за подписью Тит Космократов. Космо-крат, «повелитель Вселенной» – забавный (скорее, косматый, нежели космический) двойник Александра Сергеевича.


               
                31. Двойник Ленского

Любимый лицейский друг Пушкина (они даже руки друг другу целовали при встрече) поэт Антон Дельвиг предчувствовал свою раннюю смерть.

Дельвиг был не менее суеверен, чем  Пушкин, боялся тринадцатого числа, тринадцати гостей за столом, трех горящих в одной комнате свечей и тому подобных казусов, намекающих на нехорошее.

Любил при случае порассуждать о загробной жизни, в частности, насчет обещаний, данных при жизни и исполненных после кончины.

Как-то раз в гостиной своего дома на Загородном Антон Антонович взял обещание со своего приятеля Левашева и, в свою очередь, сам пообещал явиться после смерти тому, кто останется после другого в живых – и дать знать о себе каким-либо способом.

«Ухватя за ворот, или, погрозив костяным кулаком…»

Разговор происходил за семь лет до преждевременной кончины Дельвига и, конечно, был Левашевым забыт. Но ровно через год после смерти поэта, как утверждал сам Левашев (левизна, знак чёрта – в его фамилии), «в 12 часов ночи Дельвиг молча явился в его кабинет, сел в кресло и потом, все так же, не говоря ни слова, удалился».

Барон Дельвиг почил 14 января 1831 года, в 10-летнюю годовщину смерти вымышленного Ленского, с которым его сравнивал Пушкин.

…Младой певец
Нашел безвременный конец.
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре.
Потух огонь на алтаре!…

Умер Дельвиг не столько от «гнилой лихорадки» (?), которая значилась в официальном медицинском бюллетене, сколько, по мнению близких ему людей, от горестей сердечных. Поэта прилежно травил царский сатрап Бенкендорф за либеральное направление «Литературной газеты» – устраивал разносы, угрожал опалой…

Но главной причиной явилась молоденькая жена, Софья. Дельвиг, как и Ленский, погиб от любви (на мистической дуэли с врагом – Хладным Светом).

Как Ольга Ларина, молодая вдова «недолго плакала». Софья Дельвиг вторично вышла замуж, не выдержав даже обязательного года траура – «Пред алтарем она стояла, с огнем в потупленных очах, с улыбкой легкой на устах»… Инфернальный образ.

Тема двойничества слышится в соотношении смерти Дельвига и Пушкина. Зизи Вульф – сестре Ловласа-Вульфа, Пушкин посвятил  несколько стихотворений. Одно из них, любимейшая, согласно опросам, пиэса новейших россиян:
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Все мгновенно, все пройдет;
Что пройдет, то будет мило.
Всех нас жизнь обманула, но она же и мила.
Тоненький силуэт Зины появляется в строфе «Онегина»:

Ряд стройных рюмок, узких, длинных,
Подобно талии твоей,
Зизи, кристалл души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиал,
Ты, от кого я пьян бывал

Намек на жженку, которую она варила в Тригорском для Пушкина,  Вульфа и Языкова. (А талия  17-летней барышни оказалась, на поверку, не тоньше в обхвате, чем талия 27-летнего Александра Сергеевича). 

«Приманчивый фиал» Зизи (сопровождаемый хрустальным звоном)  появляется в «Онегине» в вымышленный четверг «12 января 1821 года», за два дня до гибели Ленского.

Настоящая же Евпраксия Вульф, по мужу Вревская (некогда «полувоздушная дева», а в ту пору вальяжная дама, мать семейства) обедала с Пушкиным и его сестрой 26 января 1837 года, накануне дуэли с Дантесом.

Именно ей Пушкин, в удивительную минуту, сообщил о завтрашнем поединке.

Она знала! – и (за что ее упрекают пушкинисты вот уже почти два века), ничего не предприняла.

Но как Евпраксия Николаевна могла бы спасти Пушкина? В ее ли скромных силах было это?

Колокольчиковое имя Зизи, как мистический бубенец под дугой тройки, вещает скорое приближение гибели. Смерть – лихой ямщик – гонит своих бешеных, в пене, коней…

Эхо-магнит

Набоков в «Комментарии к роману «Евгений Онегин», решил, что забавно было бы проверить, что же делал живой Байрон в то время, как пушкинский герой танцевал, тосковал и погибал.

И выяснилось, что 12 января 1821 года, когда Ленский на северо-западе России отправлялся на свой последний бал, Байрон в Италии, в Равенне, написал в своем дневнике: «…на Корсо встретились мне маски… они пели и плясали, «ибо завтра все умрем» (тема Карнавала)

На следующий вечер, 13 января, когда Ленский сочинял свою последнюю элегию ("Паду ли я стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она?"...) Байрон внес в дневник такую запись: «Еще один день прошел… но что лучше, жизнь иль смерть, лишь боги знают», как сказал Сократ своим судьям…»

А 14 января, в тот самый день, когда Ленский с Онегиным дрались на дуэли, можно прочесть следующее: «Прискакали – разрядили пистолеты – славная стрельба».

Чайльд-Гарольд и Онегин встречаются. На воздушных путях.
 


                32. Лили или Астрал Зеркала

Ксеноиды (гости книги)

Они просятся в это повествование, пытаются проникнуть, из своего родного «пятого времени суток», «тринадцатого мартобря» – во все щели текста, чем дальше, тем настойчивее. Основная их примета, родовая черта – на страницах стихов и прозы они предстают краткими, порой мгновенными гостями, а не полноправными действующими лицами.

Держать оборону, не впуская их, автор уже не в силах. Один из ксеноидов (от греческого «ксения» – гостья):
             

Лили, дух женского пола, родившийся в Вавилоне, в тот самый момент, когда неизвестному мастеру впервые удалось отполировать обсидиановую пластину так тщательно, что отражение в ней стало неотличимо от оригинала.

Лили послана богами, дабы представить людям их самих, как они есть – но и возвышенный Идеал.

Из Вавилона она попадает в Египет, потом в Грецию, Рим, Иудею. Переходит из рук в руки.

Озирис, Эхнатон, Александр, Платон, Сократ, Эпикур, Калигула, Сенека, Август, Иисус, Магдалина, апостол Павел – все они владели этим зеркалом.

Каждому из них Лили загадывала загадку: кто ты есть?

Этот дух вселяется в Илью-пророка, призывающего правоверных познать, глубоко и без лицемерия, самих себя (L’Ilia).

Иисус, предлагавший ученикам взглянуть на лилию долин, ибо «царь Соломон во всей роскоши своей не одевался так, как любая из них» – в сущности, убеждал их посмотреться в зеркало

Многоликая Лили принимает образ причудницы-маркизы, смешной жеманницы. Под именем Лилетты Бланш де Грасси участвует в «Зеркальной войне».

Была такая – между Венецией и Францией, длилась четырнадцать лет.  Венеция  владела секретом производства особого стекла, а Париж, поклялся этот секрет  украсть.

Диктует трактат «Зеркало греха» королеве Маргарите Наваррской.

Позирует Леонардо, а потом Дюреру, Веласкесу, пишущим, собственно, автопортреты.

Она глядит на нас из каждого трюмо, псише и трельяжа.

Лили появляется в Петербурге, на берегах Фонтанки – владелица модного аптекарского магазина, торгующего, среди прочего. очками,  моноклями, биноклями, окулярами и пенсне.

Имеются в волшебной лавке, конечно, и зеркала всевозможные.

Зерцала гадательные, отражавшие авгуров, пифий, халдеев, Сен-Жермена и Калиостро…
 
Венские, овальные. Парижские, осьмиугольные. С золотым, розовым, зеленоватым отливом стекла. В бронзовых рамах, в серебряных, в золотистых. С аканитами, купидонами, пальметками…

Дамские туалетные коробочки, сундучки, ларчики, шкатулки, пудреницы…

Особые тонкие амальгамы, в цвет нежно персикового загара, дарящие глядящимся в них вечную юность.

Зеркальные тоннели «из ниоткуда в никуда», из мира живых в мире мертвых, по которым уносится душа покойника (оттого их и занавешивают в его доме черными шалями).

Но удивительнее всех вещиц – та, что продает их. Негоциантка трех тысячи лет отроду. Все еще, впрочем, красотка, с неестественно большими, бутылочно-зелеными (вставные, что ли?) глазами. Талия «в рюмочку», фигурка, которую словно кто-то выдул  через соломинку. «Вся как стеклянная».

Именно она продала мсье Онегину двойной лорнет, который он в театре «скосясь, наводит на ложи незнакомых дам».

А Пьеру Безухову – очки («Вы плохо видите сквозь свои очки», – так начиналось анонимное письмо, разоблачающее супружескую неверность графини Элен и приведшее к дуэли Безухова с Долоховым).

Анна Каренина приобрела в аптеке мадам Лили свою дамскую черепаховую лорнетку.

Игрушка перешла от нее к чеховской Даме с собачкой, потерявшей аксессуар (вышедший к тому времени из моды) на Ялтинской набережной.

Супруги Каренины, а также Пьер, в гостях у Болконских, жили неподалеку, во Владимирской улице.

Евгений Онегин вполне мог проезжать по набережной Фонтанки в нанятой карете, спеша в театр с детского праздника, а оттуда – на бал.

Ну и, микроскоп Базарова, для препарирования несчастных лягушек – тоже из этой лавки.

И лупа энтомолога Набокова (кто попался в сачок: "Аполлон" или "Мертвая голова"?)

Раздваивая реальность, Лили шутит с питерскими обитателями: царями и философами, дамами и проститутками, денди и босяками.

Флиртует, интригует, водит за нос.

При том, не забывая задать каждому вопрос, от ответа на который зависят вся его личная состоятельность и счастие… а, пожалуй, что и жизнь…

Кто ты, человек?
               

                33. Призрак (не оперы) балета

Где ты был, Адам? Что ты делал? Был ли счастлив ты в земной жизни?

- Я, Господь, фонтанировал операми.
   
На набережной Фонтанки, за углом, во дворе, вход под арку, жил Цезарь Пуни (собственно, Чезаре Пуньи), итальянец, родившийся в Милане и нашедший в варварской северной стране свою вторую родину.

Композитор, одаренный с какой-то даже излишней щедростью, он отличался если не бесспорной оригинальностью творческих идей, то феноменальной работоспособностью. Фонтанировал музыкой: создал около 312 (!) балетов, 40 месс, 10 опер и многое, многое другое. «Ни дня без нотной строчки», даже не строчки, а страницы или целой тетради.

Однажды Чезаре поссорился с хорошим знакомым – он же  капризный заказчик – балетмейстером Мариинки Мариусом Петипа. Маэстро отверг музыку для балета «Дочь фараона», назвав его скороспелой халтурой.  И композитор сжег клавир в камине.

На глазах у Петипа.

Вам не нравится мой балет? Ну и бес с ним, напишу другой, трудно, что ли.

(Кстати, происходило это все в том же доме, в котором Достоевский поселил своего Ганю Иволгина. Ноты горели в том же роковом камине, где Настасья Филипповна жгла рогожинские  деньги – отступные Гани.)

Сгоревший балет. Со всеми «амурами, чертями, змеями». С па-де-де и гран-па. С благородными героем и героиней. С кордебалетом в крахмальных пачках.

Рукописи горят. Но над сгоревшей партитурой воскресает ее эманация, призрак.

Призрак балета…

Через день-другой приятели помирились. Пуни представил новый вариант, на сей раз, благосклонно утвержденный дирекцией Мариинки. Опус дожил наших дней.  «Дочь фараона» до сих пор ставят.

Сюжет, как благородный кристалл, ограненный ножками Павловой и Улановой, Семеновой и Колпаковой. 

Серый камушек, превратившийся в алмаз (сквозная тема).

И таких у него было 312!

Фонтан на Пяти Углах (ныне испарившийся вместе с таковскими вот неправдоподобными Пуни) – мистический символ щедрой креативности художника.



                34. Двойник Асмодея

В пушкинское время вблизи Аничкова моста снимал холостяцкие апартаменты приятель Александра Сергеевича Петр Андреевич Вяземский, европейски-образованный джентльмен, чуждый какого-либо суеверия и мракобесия.

Юные годы провел на Монмартре, воздухом свободы надышался. И вот, с ним-то, на язык злым  вольтерьянцем, произошла история:

«Однажды я ночью возвращался в свою квартиру на Невском проспекте у Аничкова и увидел яркий свет в окнах своего кабинета. Не зная, отчего он тут, вхожу в дом и спрашиваю своего слугу: «Кто в моем кабинете?» Слуга сказал мне: «Там нет никого» – и подал мне ключ от этой комнаты. Я отпер кабинет, вошел туда и увидел, что в глубине этой комнаты сидит задом какой-то человек и что-то пишет. Я подошел к нему и, из-за плеча его прочитав написанное, громко крикнул, схватился за грудь свою и упал без чувств; когда же очнулся, уж не видел писавшего, а написанное им взял, скрыл и до сей поры таю, а перед смертью прикажу положить со мной во гроб и могилу эту тайну мою. Кажется, я видел самого себя пишущего».

Кабы знать, что ж то были за слова, которые написал двойник? Если и узнаем – то там только, «где известно все». Говорят, пережив жуть той ночи, вольнодумец Петр Андреевич стал примерным сыном русской православной церкви – прилежно исповедовался, соблюдал все посты, отстаивал, крестясь и кланяясь, многочасовые обедни.

Вспомним также, что на собраниях литературного общества «Арзамас» (тоже происходивших в нашем фэнсионе), каждый из членов которого имел прозвище по названию одной из баллад Жуковского, Петр Вяземский именовался – Асмодей (дьявол).


                35. Между небом и землей

То, что жизнь никогда не простит.
Это музыка путь освещает,
Где погибшее счастье летит…
Георгий Иванов.


                Музыкальная река

Она течет через весь фэнсион, от Глинки, Арнольда, Львова – к  Даргомыжскому,  Мусоргскому,  Римскому-Корсакову, Балакиреву, Лядову, Пуни, Рубинштейну, Чайковскому, Шостаковичу… Музыкальная река. Здесь, на Владимирском – ее исток.

Как и в ряде других случаев (слишком многих, чтобы объяснить их математической вероятностью), с молодым сочинителем музыки Михаилом Глинкой приключился в нашем фэнсионе полный Эффект трапеции.

Механизм славы был запущен в день его знакомства с Антоном Дельвигом, соседом, жившим у Владимирской площади, и, как следствие, со всем кружком поэта, в который входили Пушкин и Баратынский, всем им было хорошо в компании друг с другом.

Стройное трио: Дельвиг, Глинка и Анна Керн  как-то летом  даже совершило паломничество к водопаду Иматра – на поклон красоте. В дороге запомнилась песня кучера-финна, потом преобразившаяся в балладу финна из «Руслана и Людмилы».

В первые петербургские годы Михаил Иванович писал, как положено начинающему, все больше романсы (в том числе, на стихи Дельвига).

Но особенно полюбили все обитатели Дельвиговского дома – наигрывали, пели, восхищались – чудную пиэсу «Разуверение», музыка Михайлы Глинки, слова Евгения Баратынского (жена Антона, Софья Дельвиг считала, что в сиих трогательных стихах рассказывается о ней, о ее такой особенной, никем не понятой душе).

Вполне ободренный, Михаил Иванович решил выпустить в свет сборник своих романсов «Лирический альбом» – и он, мгновенно разошелся: по всей России чувствительные барышни распевали за фортепьяно «Ах ты ночь ли, ноченька» и «Не  искушай».

«Глинка – это прелесть что такое…»

Рождение еще одного романса: после заключения мира с Персией в Петербург приезжает визир-мухтар Грибоедов, и сходится  накоротке с Глинкой. «Он был хороший музыкант и сообщил мне тему грузинской песни, на которую Пушкин потом написал строфы – «Не пой, красавица, при мне…»

Я призрак милый, роковой,
Тебя увидев, забываю.
Но ты поешь, и предо мной
Его я вновь воображаю.

В комнате у Михаила Глинки зимовали две пеночки, серенькие пташки. Целую зиму он восхищался их музыкальным щебетом – и выпустил из клетки на волю в день своих именин.

Будем считать пение этих птичек истоком Музыкальной реки, омывающей берега нашего фэнсиона.

Женился Глинка на девице Марье Ивановой (почти аноним – некая «девица вообще»).

Они будут часто встречаться в нашем фэнсионе – избранницы писателей, поэтов, актеров и музыкантов. Каковой должна быть идеальная жена талантливого человека? Дать ответ стремились многие, в частности, Зинаида Гиппиус (гостья нашего фэнсиона) в своей статье «О женах», признававшая, что Анна Григорьевна Достоевская и Софья Андреевна Толстая были одними из лучших жен, какие только встречаются на свете. Но все же – не самыми лучшими.

Не каждая «Марья Иванова» может рядом с российским гением остаться на высоте положения.  «После пресыщения материальным счастьем сожития с молоденькой женою, – рассказывает композитор Арнольд (живший на Владимирском, неподалеку, приятель Глинки), – стала все больше выясняться дисгармония между их натурами». Для Марьи Петровны наряды, балы, экипажи, лошади, ливреи были – все! Музыкой она совершенно не интересовалась. Проживая до 10 тысяч в год, жаловалась, что муж много денег тратит на нотную бумагу. Пользовалась каретой и четверкой лошадей («Что я, купчиха, чтобы ездить на паре?») а «Мишель» должен был ходить пешком или брать дрянного извозчика.

Поэт Кукольник, свидетель их будней,  на страницах дневника: «Миша, бедный! Горько ему дома и нет семейного счастия… Какая она ему жена? И что она из него сделала? Этого милого, чудесного ребенка надо беречь и лелеять, а она его злит и поминутно раздражает».

Берегла прилежно и лелеяла своего гениального мужа Анна Григорьевна Достоевская – супруга, подруга, помощница, страдалица. И все же «пальму первенства» лучшей жены проницательная Гиппиус отдала не ей и не Софье Андревне Толстой, а … уже упоминавшейся нами Полине Виардо, спутнице жизни Тургенева, которая, строго говоря, была женой другого, но в жизни Тургенева являлась чем-то большим, чем «законная половина».

Марья Ивановна Иванова, читающая сейчас эти строки! Готовь себя в жены гению.

Не просто «нянька таланта», мать его детей, лит. секретарь и редактор, а жизнь, без которой нет ничего. «Жена гения» – это фатум. «Бог назначил».


                36. Два чудных мгновенья

Вечным подтверждением любви Пушкина к Керн стал мадригал «Я помню чудное мгновенье». Эти стихи воздействовали на жизнь Михаила Глинки.

У Анны Петровны, их общей с поэтом знакомой, оказавшейся в двусмысленном, по тем временам, положении разведенной жены, была маленькая дочка Катя. Так вот, через несколько лет после расставания Пушкина и Керн, Михаил Иванович создаст одну из лучших своих пьес на стихи «Я помню чудное мгновенье», и посвятит ее дочери Анны Петровны, воспитаннице Смольного института.

Как и у Пушкина с матерью Екатерины Ермолаевны, роман их отмечен был  некой двойственностью.

«Гений чистой красоты»… «Мимолетное виденье»… «Вавилонская блудница»…

Екатерина забеременела, и Глинка начал бракоразводный процесс со своей женой.

Она, представьте, «удрала такую штуку» – тайно (незаконно) обвенчалась с корнетом Николаем Васильчиковым, племянником крупного сановника.  Но развод в Российской империи был делом если не вовсе невозможным, то долгим. К тому времени, когда он был, наконец, получен (через 7 лет)  композитор раздумал жениться на Екатерине Керн. Ранее он профинансировал её «освобождение» от нежелательного ребёнка.

Не в Свечном ли переулке, родильном приюте невенчанных матерей…

Некий Кукловод стоит за этой историей.

               
                Кукольник

Нестор Кукольник, поэт «второго ряда», господин  со вкусом почти столь же тонким, как и его слух – знал средство борьбы с самоедством Глинки. Его вечные сомнения в себе – ловким словом умел рассеивать.

Именно он – автор стихотворения «Жаворонок».

Между небом и землей
Песня раздается…

Но он же все сильней втягивал Михаила Ивановича в беспутную кутерьму, в которой кружил, блуждал, вязнул и он сам, и отряд близкой к нему литературной братии (что, увы, типично для нашего богемного фэнсиона).

По каламбуру фамилии, был именно Кукольником (кукловодом) Глинки, пытающимся водить «куклу», дергая ее за известные ему, по праву близкого знакомца, ниточки (тема Маскарада).

Именно при его горячем содействии, Глинка  совершил все поступки своей жизни (кроме музыкальных). Не будь его, любящего приятеля, кажется, не поучаствовал бы Михаил Иванович в людской житейской, бытийной жизни вообще. Не решился б.

Остался бы созерцателем, чудаком, раком-отшельником, девкой-вековушей.

А так – и женитьба, и развод, и роман! Все испытано.

И что наша жизнь? Лишь два чудных мгновенья.

Под старость лет Глинка писал, что в жизни его Катенька «была лучший и самый благоуханный цветок».

Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге, вижу я.
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя…

Но чудное мгновение потому и названо так, что мгновенно оно.

Больше композитор уж не грезил о семейной идиллии, живя (под присмотром младшей своей  сестры) только музыкой и исповедуясь убежденным холостяком, колпаком, бирюком.

               
Эхо-магнит

Пой в восторге, русский хор,
Вышла новая новинка,
Веселись Россия! Глинка
Уж не Глинка, а фарфор! – писал Александр Сергеевич после премьеры «Руслана и Людмилы».

Обожженный искусством, юноша-музыкант превратился из первозданной глины в артефакт (фарфоровую, к примеру, вазочку, статуэточку, обманчиво хрупкую), который переживет века (Эффект трапеции).

Учился Глинка в Благородном пансионе в одно время со Львом Пушкиным. Благодаря ему, и познакомился с Александром Сергеевичем. А у того было свойство Солнца – притягивать орбиты всех планет.

-   Романсы Глинки на стихи Баратынского и Пушкина, звучали в исполнении Полины Виардо в «Фонтанном доме» Шереметевых.

-  Восточный танец  на музыку Глинки в хореографии  Фокина, в костюме по эскизу Бакста с большим успехом  исполняла в Петербурге и в Европе Анна Павлова.

Еще один отклик пушкинского эха:

-  Напротив Глинки на Владимирском жил Александр Васильевич Никитенко, грозный цензор российской литературы, и автор язвительных записок. И он – один из многих – влюбился в царицу здешних мест, Анну Керн. Отличил ее не в последнюю очередь потому, что вокруг нее сиял ореол избранницы знаменитого поэта.

И вот тут Анна Петровна дала ему почувствовать нечто, весьма болезненно уязвившее…

Укус змеи, как уже было сказано.

Может быть, досаду на поэта, любви Керн добившегося, вымещал потом Никитенко, марая жирным цензорским карандашом пушкинские рукописи, требуя изменить или выкинуть ту или другую строку – что Александра Сергеевича, конечно, бесило. Эпигон любви, гонитель поэзии.

Но цензор не был чудовищем – просто, сравнение с Пушкиным мало кто выдерживает.

Дальнее эхо Пушкина (в конце уже передразнивающее само себя) настигло Глинку уже после смерти Александра Сергеевича.

Как известно, именно он подсказал Гоголю сюжет «Ревизора». А спустя два года после премьеры комедии, в роли Хлестакова оказался композитор. Михаил Иванович посетил по личной надобности уездный городок Переяславль – местное начальство там ожидало прибытия петербургского чиновника, и явилось к Глинке в гостиницу со льстивыми речами и подношениями, приняв его за ревизора-инкогнито.

Для второй знаменитой оперы «Иван Сусанин» сюжет из русской истории  подарил Глинке его приятель Василий Андреевич Жуковский. Поэт даже взялся написать либретто, правда, так и не собрался.

Это произошло уже тогда, когда ни тот, ни другой уже не жили в фэнсионе Трапеция – но ведь познакомились они именно здесь.

Тема Двойничества: Премьеры обеих опер Глинки состоялись в один день – (день их рождения) 27 ноября.


               
               
                37. Двойник Светланы

Василий Жуковский, сын русского офицера и привезенной из военного похода, в качестве трофея, пленной турчанки, уже своим появлением на свет вписался в сюжет романтической поэмы.

Юноша мечтательный, нежный сердцем, склонен был к изящным искусствам, русской дворянской меланхолии и восточному фатализму.

Прибавьте к этому скромность средств, даже прямую бедность (время NN).

Гостя в доме приятеля своего по «Арзамасу» Блудова. Молодой человек не имел даже приличного платья, и в торжественных случаях надевал сюртук доброго Дмитрия Николаевича.

Но дело в том, что… три года назад, после Бородина, юный поручик народного ополчения Жуковский сочинил батальную оду «Певец во стане русских воинов», которую горячо одобрили, пусть не журнальные критики, но его товарищи по полку.

Баллады «Светлана» и «Людмила» сделали его идолом уездных барышень, изображавших поэта в своих альбомах, не иначе как увенчанным лавровым венком Петрарки и с лирой Аполлона в руках. 

Поселившись в нашей Трапеции, автор оды обретает не известность, нет, она у него уже была, но высочайшее (от царицы и судьбы… судьбы-царицы) признание своего таланта. Стихотворение его было прочтено при дворе и чрезвычайно понравилось. Поэт (в сюртуке с чужого плеча) – приглашен в Зимний.

И вскоре назначен чтецом при вдовствующей императрице.

Еще через два года Василий Андреевич получил почетное место учителя русского языка принцессы Шарлоты, впоследствии царицы Александры Федоровны, жены Николая I.

В ней было, ей-ей, что-то сказочное.

Поэты ее обессмертили под именами Лалла Рук, Звезда-харита меж харит и Крылатая Лилия. Жуковский был из числа платонических обожателей Лаллы.

Затем он становится «наставником» (официальная должность) наследника престола.

Наставил Жуковский  императора Александра II. Того, кто (как бы не критиковали современники и  историки) освободил крестьян от рабства, победил в русско-турецкой войне, женился на любимой женщине. И погиб от бомбы террористов на Екатерининском канале. 

Придворная должность позволяла Василию Андреевичу помогать литераторам – Пушкину, Шевченко, Баратынскому, Батюшкову и так далее – все они порой крайне нуждались в монаршей милости, и, как правило, получали ее (Братство отечественных талантов).

Стихотворение «Раз в Крещенский вечерок девушки гадали, за ворота башмачок, сняв с ноги, бросали…» вполне мистично. Сюжет колдовства – особый в жизни поэта (Бесконечная минута).

На заседаниях «Арзамаса» каждый носил имя по одной из баллад Жуковского (Кассандра, Сверчок, Эолова Арфа, Чу…) Сам же меланхолический Василий Андреевич именовался Светланой.

Молчалива и грустна
Милая Светлана…

Склонная к меланхолии и очень чувствительная, очень деликатная, «жантильная», как  тогда говорили, барышня – вот Жуковский.

Он был бы очень хорош в женской бальной робе того времени (с сильно завышенной талией «ампир», с украшением в виде романтического, вьющегося по плечам и груди плюща или дикого винограда).

Светланой называл поэт и ту, которую любил – свою воспитанницу и кузину Александру Протасову, в замужестве Воейкову. Обладавшую литературным даром, вообще, очень светлую. Ей и посвящена баллада:

О, не знай тех страшных снов,
Ты, моя Светлана!

Так вот, в отношении самого себя  (т.е., «Светланы», по арзамасскому прозвищу) эти заклинания оказалась действенными. Судьба Жуковского из самых светлых: юность, согретая «приветом друга, лаской дев», литературная слава, поздний, но счастливый брак, давший окончательное примирение с жизнью.

А вот печальная Саша Воейкова знала "те страшные сны".

Эту Светлану счастье обошло стороной (заплутало по кругу, как путник в метели…)

Бросила она однажды, в святочный вечер, свой башмачок за ворота – а он указал узким носком путь совсем не в ту сторону.
               
В предчувствии смерти (скончалась в родах) написала она  письмо другу Жуковскому, в котором благодарила за лучшие минуты жизни и назначала встречу за гробом.

«Там я буду еще ближе к вам…»

Поэт в виньетке судьбы окружен тремя грациями. Он влюблен был (очень возвышенным образом) поочередно в двух своих племянниц, расцветающих сестер Протасовых, особенно, в младшую, Марию. Но мать девиц запретила им даже думать о свадьбе с Жуковским, ссылаясь на довольно близкую степень родства – православная церковь в подобных случаях запрещала  венчаться.

Мчатся тучи, вьются учи, невидимкою луна освещает снег летучий.

Мутно небо, ночь мутна.

Религиозные табу, мораль строгая, словно хоровод призраков, окружили и затенили Светланину влюбленность.

Они были робкими. И добрыми.

Оборотная сторона луны.

Мистический смысл ситуации: жениху достается «доля» и «встреча», а невесте –  «недоля» и «невстреча». Поэту – солнце с Аполлоновыми лучами; музе его – черная луна.
               

                38. Двойник Голядкина

Сама топография местности на берегах Фонтанки, ее микроклимат, рельеф, погодные условия предрасполагают действительность к раздвоению – в бликах воды, в игре теней от решеток набережной, в эффектах тумана, измороси, дождя и мокрого снега. Порой в этих местах метеорология фатальна. Бессмертным пером своим изобразил рутинное светопреставление Достоевский в повести «Двойник»:

«…Господин Голядкин вне себя, выбежал на набережную Фонтанки, близ самого Измайловского моста…Ночь была ужасная, ноябрьская, мокрая, туманная, дождливая, снежливая, чреватая флюсами, насморками, лихорадками, жабами, горячками всех возможных родов  и сортов – одним словом, всеми дарами петербургского ноября. Ветер выл в опустелых улицах, вздымая выше колец черную воду Фонтанки и задорно потрагивая тощие фонари набережной, которые в свою очередь вторили его завываниям тоненьким, пронзительным скрипом, что составляло бесконечный, пискливый, дребезжащий концерт, хорошо знакомый каждому петербургскому жителю.

Шел дождь и снег разом. Прорываемые ветром струи дождевой воды прыскали чуть-чуть не горизонтально, словно из пожарной трубы, и кололи и секли лицо несчастного господина Голядкина, как тысячи булавок и шпилек… Ни души не было ни вблизи, ни вдали, да казалось, что и быть не могло в такую пору и в такую  погоду… Вдруг… вдруг он вздрогнул всем телом и невольно отскочил шага на два в сторону. С неизъяснимым беспокойством начал он озираться кругом; но никого не было, ничего не случилось особенного – а между тем…между тем ему показалось, что кто-то сейчас, сию минуту, стоял здесь, около него, рядом с ним, тоже облокотясь на перила набережной…». Так начинается раздвоение несчастного господина Голядкина.

Весь наш город, и мир я представляю в виде такого вот простуженного, дико одинокого петербургского прохожего. Странного, полусумасшедшего бормочущего что-то под нос самому себе.

Мистический смысл ситуации: с самим собой (двойником) разговаривает писатель, а также его герой. С самою собою, любимою, беседует культура. История общается с историей. Искусство – с искусством. С самим собою ведет диалог любой человек. И человечество – с человечеством.

Двойник – это ты сам.   

   
                39. Домики-близнецы

Петербургский квадрат, сто тринадцать домов – это стихотворение, подобно всем хорошим стихам, «ни о чем».

Т. е., о смысле искусства, о странностях любви, о судьбе художника в мире и конечной цели мироздания.

Четырнадцать улиц его – строки  классического сонета.

А Рифмами этого текста назову шесть одинаковых, как близнецы, особнячков XYIII века. Два на Загородном, друг напротив друга, третий, по той же оси, на Пяти Углах. Два по Кузнечному переулку и третий на пересекающей Кузнечный улице  Коломенской.

«Старовские» домики счастья.

Зодчий Иван Егорович Старов спроектировал и (совместно с коллегами) Александро-Невскую лавру, и Аничков дворец, и Таврический. Но особую славу среди петербуржцев ему составили именно эти малые архитектурные формы. Они, как сказали бы сейчас, стали его брэндом.

«Счастливый домик» (из стихов Ходасевича, гостя фэнсиона)  гениально соединял в себе преимущества деревни и города. Житель столицы чувствовал себя тут, как бы в уютной деревенской усадьбе, с ее размеренным дедовским ритмом, вольготной патриархальной жизнью.

Помнишь ли, как просто мы любили,
Как мы были счастливы вдвоем?
Ах, Эдмонд, мне снятся и в могиле
Наша нива, речка, роща, дом!

А заскучал по благам цивилизации – на тебе, Невский проспект за углом.

На петербургской улице их сразу выделишь: высокая у них, косая (чтобы стекал дождь, растаявший снег) крыша.

Другие приметы:

Два этажа (теплый верх – для детей; холодный и просторный низ – для родителей). Закругленные, слегка утопленные углы, придающие особый уют строению. Удлиненные фасады. Оконные переплеты в шесть стекол.
Толстые, не пропускающие городского шума стены. Красивые карнизы, угловые балконы, а на них особого рисунка решетки, с латунными шарами.

А внутри:  крутые лесенки с поскрипывающими ступенями, высокие дверные проемы (видениям и призракам под рост), круглые печи, обложенные молочно-голубыми изразцами, вощеные паркеты, мерцание свеч в медных шандалах…

Мебеля старинные, несколько поколений пережившие, с историями.

«Павловский» буфет, «вольтеровские» кресла, «дорогой многоуважаемый шкаф»…

Двойные рамы высоких окон, а за ними – вековые деревья старого сада.

Сам воздух петербургский – нервный, наэлектризованный, гальванический – в таких покоях становится другим.

Запахи горящего в камине смолистого полена, дыма, старого дерева, паркетной мастики. Ванили, корицы, медового коржа из буфета… Кельнской воды, розового саше из бабушкина шифоньера, пачулей…

Ощущение основательности, неторопливости, жилого тепла, родового гнезда – в нынешних пластмассовых интерьерах, безвозвратно, кажется, утраченное.

Здесь жили великие писатели, здесь они селили своих любимых героев.

Нет, не были счастливы ни те, ни другие.

Загородный 1. Дому этому дал свое имя Дельвиг, поселившийся в нем после свадьбы, с молодой женой Софьей. Антон Антонович у себя в кабинете редактировал «Северные цветы», «Литературную газету».  В салоне принимал Пушкина, Глинку, Баратынского, Мицкевича. В этом же доме, по соседству с четой Дельвигов (почти член семьи) несколько месяцев снимала квартиру Анна Керн. И все «кружение сердца» - любовь, смерть, дружба, литература, Пушкин, Вульф,  Керн, Софья Дельвиг, все это перебудоражило их здесь.

За один из немногих сохранившихся ампирных домиков в новейшие времена немало поборолось Петербургское общество охраны памятников. Дом предназначался под снос, но его отстояли – помогло, не в последнюю очередь, имя Дельвига. «Друг Пушкина» – могущественный титул!
 
Дом  на углу Николаевской и Кузнечного переулка. Арина Родионовна, любимая няня Александра Сергеевича, провела здесь последние месяцы жизни, в семье сестры Пушкина Ольги Сергеевны и ее мужа Павлищева. Здесь же скончалась и была отпета во Владимирской церкви. У Павлищевых бывали родители Пушкина, его друзья, возможно, и сам он заходил в гости к сестре и старушке-няне. Семейная жизнь Ольги не задалась, вскоре супруги разъехались.

Позднее дом принадлежал Александру Ивановичу Блоку, прадеду поэта:

Сыны отражены в отцах:
Коротенький обрывок рода –
Два-три звена, – и уж ясны
Заветы темной старины:
Созрела новая порода, –
Угль превращается в алмаз…

Одна из тонких биографических связей Блока и Пушкина – дедушка Александра Александровича и няня Александра Сергеевича жили в одном доме.

Мало того, как сейчас доказали, Блок, по отцу, был в свойстве с Пушкиным – племянник прадеда поэта, Александра Ивановича Блока, Иван – женился на Надежде Венмарн, правнучке Абрама Ганнибала.

Генеалоги обнаружили и другие связи Пушкина с Блоком: младенца принимала при родах прабабка Блока, Александра Николаевна Карелина.

Она дружила с Анной Керн,  с Плетневым, с Бестужевым, Кюхельбеккером, Якушкиным. Она же являлась ближайшей подругой Софьи Дельвиг, а стало быть, почти наверняка посещала дом на Загородном, 1 – копию дома в Кузнечном переулке.

У Пяти Углов в ампирном домике Достоевский поселил свою Настасью Филипповну. Знаменитая  сцена со сжиганием в камине денег на глазах у Гани Иволгина (а также князя Мышкина, Парфена Рогожина и других страстотерпцев) происходила, по замыслу автора, в этих стенах.

Кстати, Федор Михайлович знал отца Блока, Александра Львовича, большого оригинала – с «демонической душой», странной биографией и проблесками гениальности. Достоевский встречался с ним в салоне у известной эмансипе Философовой (матери Дмитрия Философова, тоже связанного с фэнсионом).

Восхищался «этим русским Байроном», намеревался даже сделать его героем одного из своих романов (немного Версилов, чуть-чуть Ставрогин)…

А прототипом князя Мышкина в «Идиоте» стал Левушка Пушкин, сын Ольги Сергеевны, сестры поэта. Унаследовавший «прелестную, открытую» натуру дяди (но не его поэтическую гениальность).

Для нас Пушкин, Достоевский и Блок существуют, как отдельные планеты – три домика (как три томика) Старова напоминают, что миры эти взаимосвязаны.

Имеются близнецы этих зданий и в других частях города. Два старовских стареньких особнячка слева и справа у Александро-Невской лавры, завершают Невский проспект («большую першпективную дорогу» земной жизни).

Явилась за ними Серая Дама. В лавре похоронены  Антон Дельвиг, Ольга Пушкина-Павлищева, Василий Жуковский, Федор Достоевский, Михаил Глинка, Николай Римский-Корсаков, Петр Чайковский, Антон Рубинштейн, Михаил Балакирев, Василий Стасов, Модест Мусоргский, Анатолий Лядов, Пелагея Стрепетова, Владимир Давыдов, несколько представителей актерской фамилии Самойловых, Юрий Юрьев, Вера Комиссаржевская, Мариус Петипа и многие другие обитатели и гости нашего вполне  фантастического (и ничуть невыдуманого) фэнсиона. 

Хочется верить, что на том свете, в облаках, в «эмпириях», имеется его двойник.

Полно! Для желанного свиданья,
Чтобы Дженни вновь была жива,
Горестные нужны заклинанья,
Слишком безутешные слова.
Чтоб явился призрак, еле зримый,
Как звезды упавшей беглый след,
Может быть, и в сердце, мой любимый,
У тебя такого слова нет!
Но вдали от нашего селенья,
Друг мой бедный, где бы ни был ты,
Знаю тайные твои томленья,
Знаю сокровенные мечты.
Домики несчастья, построенные на счастье.
Здесь нашел последний приют и сам архитектор Иван Старов. Не странно ли, что решетки чугунной ограды на его могиле в точности повторяют узор балконных решеток его домиков.


Ксеноид книги
               
                40. Близнец герцога Альбано

Герцог Фердинанд Пьетро Джузеппе Альбано, наследник знатного европейского рода, был двойным человеком. Всю жизнь его светлость принужден был носить камзол особого фасона, с широкой прорезью, ибо ниже его пояса свешивался на бархатные панталоны герцога сросшийся с ним пупками сиамский близнец.

С этим созданием у Альбано была на двоих одна пара ног, одно мужское достоинство, одна судьба.

Недоразвившийся брат вел себя, как правило, тихо и мирно, пребывая в полусне, но порой просыпался, шевелился и изрекал нечто никому не понятное.

По отзывам современников, герцог Фердинанд обладал великодушным, открытым характером, изящной непринужденностью манер, пользовался репутацией безупречного комильфо и до старости лет мог похвастать успехами у прекрасного пола.

Светские дамы и куртизанки считали пикантными интимные свидания с герцогом, в присутствии неотделимого от него монстра.

Портрет Альбано, выполненный неизвестным живописцем, в наши дни выставлен в зале Кунсткамеры Петра Великого, на Васильевском острове.

Может быть, у каждого из нас есть такой «близнец в тучах». Некий высший над нами. Совершенство.

Совесть.

Идеал.

Ангел-хранитель,

Небесный покровитель и вдохновитель.

Просто вечный собеседник. Второе "я".

Вариант судьбы, несбывшийся.

Это уж как кому дано понять.

Невидимый глазу паразит, что прилип к телу, и питается нашей жизнью, ее здоровыми соками.

Дьявол-искуситель.

Обратная сторона луны.

Смерть.

Фердинанд Альбано – безусловный старейшина и повелитель всех питерских двойников.



                41. Рифма судьбы


Недуг двойничества не проходит с годами, ни даже с веками.
 
Не поддается излечению.

Здесь все рифмуется. События, обстоятельства, счастья, несчастья.

Имеются у нас не только:

Два классических Оборотня – Василий Самойлов и Мамонт Дальский.

Два маэстро полетов, облачных геометра – Дидло и Петипа.

Две ведьмы, Шарлотта Федоровна Кихгоф и Мария Анна Аделаида Ленорман.

Но и:

Два тайных царских брака: императриц Елизаветы Петровны и Екатерины Алексеевны.

Два чудных мгновения: Пушкин и Анна Керн; Глинка и Екатерина Керн.

Два самоубийства в двух похожих, как близнецы, домах: Всеволода Гаршина и Александра Погодина.

Ситуация брака второем, насущно необходимого всем троим, повторяется дважды. В Золотом веке это Тургенев, Полина Виардо и Луи Виардо. А также: Некрасов, Авдотья Панаева, Иван Панаев.

А в Серебряном: Маяковский – Лили Брик – Осип Брик. И: Мережковский –
Зинаида Гиппиус – Философов.

Сюжет, свершившись однажды, реинкарнируется через много лет, в другую эпоху. Так, роль Дон Жуана во времена Пушкина талантливо исполнил «Ловлас из Малинников», брутальный брюнет, Алексей Вульф – разделил с ним это амплуа сам Александр Сергеевич, не уступавший приятелю «бесстыдным бешенством желаний».

А век (почти) спустя состоялось второе пришествие: Николай Гумилев, тоже побивший все мыслимые рекорды, соблазняя «в исторически короткие сроки» целые полки дам.

Аполлинария Суслова – двойная Клеопатра. Жизни двух больших художников были поставлены ею на очень острую грань. Женщина. Некий эмоциональный мост между Достоевским и Розановым.

Но Мура Закревская-Будберг тоже  Клеопатра двух. Жребий, выпавший пушкинскому Импровизатору –  «Любовники Клеопатры». Первый –
Горький;  второй  любовник Муры, Герберт Уэльс никогда не жил в Трапеции (фэнсион-Алеф). Но сама она происходит отсюда. И личность Будберг, и миссия ее глубоко двойственны.

Трапецию посещала Елизавета Дмитриева, украсившая себя имаджиной «нечеловеческой красоты» – Черубина де Габриак. Но за несколько десятилетий до ее кратковременного воцарения на небосклоне, в фэнсионе обнаруживается репетиция этой истории: мадемуазель Евгения Сарафанова.

Тут, в одно время  снимали квартиры на одной улице, в соседних домах, ничего не зная друг о друге, две Чайки Антона Чехова – Лика Мизинова и Лидия Авилова.

А две принцессы фэнсиона, Наталья Мекленбург и Ксения Ольденбург –
зеркальные судьбы. Одна была Золушкой, стала принцессой. Другая
родилась принцессой,  стала Золушкой.

Пара Дон Жуанов, пара Клеопатр, пара Черубин, пара Чаек… Пара браков, пара смертей…

Зазеркалье продолжает исправно производить отражения.

Мистический смысл ситуации: Действительность, подражая поэтам,  пытается писать стихи, рифмуя все на свете…


               
                42. Камергер призраков

Константин Случевский – мореплаватель и придворный, реалист и визионер, классик и декадент – житель нашей магической  Трапеции. Существо многоликое, «семиглавое», был он накоротке с петербургской пресловутой потусторонностью.

Не чужд, в особенности, одному из основных пра-мифов этого города – о том, что мертвые здесь более могущественны, более интенсивны и  интересны, наконец, даже более живы, чем живые.

Не знаю, есть ли у какого-либо другого русского поэта в стихах столько обаятельных покойников, столько восставших из гроба, и ничуть не потерявших свежести прахов, как у Константина Константиновича.

Тут и невеста:

В пышном гробе меня разукрасили
А уж я ли красой не цвела?
Восковыми свечами обставили, –
Я и так бесконечно светла!»

И кокотка-актриса:

В костюме светлом Коломбины
Лежала мертвая она…

И поморы-корабелы, и герои великих исторических битв, и петербургские чиновники… Целый хоровод мертвецов, произносящих изящные монологи.

Посетив кладбище и приникнув к надгробию, поэт слышит интимный шепот полуистлевшего обитателя могилы:

«…Очи впавшие засыпаны песком,
Череп голый мой источен червяком,
Надоела мне безмолвная родня.
Ты не ляжешь ли, голубчик, за меня?»

Шествие свежезарытых покойников (с элементами цирка, бурлеска и жертвоприношения) наблюдает лирический герой у погоста в ночь родительской субботы:

…Кто-то лысый – полосатый
В красных брюках, в пестрых перьях,
Важно шел петушьим шагом
Тонконогий и пузатый.

Кто-то длинный, очень длинный,
В черном фраке, в черной шляпе,
Шел, размашисто шагая,
Многозвездный, многочинный.

Кто-то, радостями съеден,
В туго стянутом корсете,
Раздушен и разрумянен,
Проносился, вял и бледен…

Наконец, он сам себя изобразил в программном стихотворении, как притворившегося мертвым, зоркого, хитрого наблюдателя на собственных похоронах:

Я видел свое погребенье,
Высокие свечи горели,
Кадил непроспавшийся дьякон,
И хриплые певчие пели.

Жена в интересном безумьи
Мой сморщенный лоб целовала
И, крепом красиво прикрывшись,
Кузену о чем-то шептала…

Одна из ипостасей поэта, Камергер теней, придворный царства призраков, князь оживших мертвецов. Особый чин. 

Только он смог сохранить в столь деликатном и тонком поручении судьбы все достоинство и присутствие духа, весь такт природного аристократа и служителя муз.

Эхо-магнит

Стихи Случевского «После казни в Женеве» оценили Мандельштам и Ходасевич (житель и гость фэнсиона). Последний, по словам жены его, Берберовой, «вел свою генеалогию от Державина …через очень страшные стихи Случевского о старухе и балалайке…».

Текст этот можно истолковать по-разному, но, мне представляется, выражен в них вечный кошмар созидания (дополняющий творческие радости):

Мне снилось – я лежал на страшном колесе,
Меня коробило, меня на части рвало,
И мышцы лопались, ломались кости все.

И я вытягивался в пытке небывалой
И, став звенящею, чувствительной струной,
К какой-то схимнице, больной и исхудалой
На балалайку вдруг попал, едва живой!

Старуха страшная меня облюбовала
И нервным пальцем дергала меня,
«Коль славен наш Господь» тоскливо напевала
И я ей вторил, жалобно звеня!

Эта гарпия – одно из обличий русской музы, жестоко карающей самых преданных своих адептов. «Кто много любит, тот строго карает».

Мы видели русскую Музу  в разных обличиях: девушкой-аристократкой, которая держит в нежной руке «волшебный скипетр вдохновений», молодой крестьянкой под ударами кнута.

Теперь она предстала нам «старухой страшной», щиплющей струны живой балалайки. Запомним ее и такой.

А стихотворные фантомы Случевского – поселились на почетном месте среди жителей Трапеции-второй. Литературного его отражения. Города фантомов.

Герои и прототипы. Протагонисты и антагонисты. Сурово, подробно прописанные «образы» прозы. И нежные имаджины поэзии.

Двойники.



                43. Двойник Наташи Ростовой

Литература двойник реальности. Писатель -отец двойников.

Великий Лев никогда здесь не жил, но узнавал в этой местности родную сторону.

Давно отмечено странное явление «полосатости Петербурга».

В Мещанских, к примеру, улицах, на Вознесенском проспекте и Гороховой  селились немцы и «немецкая прожилка» (взять хотя бы знаменитый доходный дом Гоголя, Ноев ковчег). Близ Обухова моста, у Вознесенья, на Канаве – лепилось население еврейское, всюду здесь мелькали «носатые физиономии и черные длиннополые пальто детей Израиля». Васильевский остров отличался негоциантским, коммерческим и несколько английским характером. Дворцовая и Гагаринская набережные – царство палаццо: аристократия, отсекающая вечно лепящихся к ней выскочек.

А великоросский, почвеннический элемент оседал в Московской части. Даже названия местных улочек говорят за себя: Большая Московская, Малая Московская, Ивановская,  Поварской, Столовый, Скатертный, Хлебный… Расеюшка.

Россию, как известно, надо понимать и принимать не умом, а сердцем. Протяженность Владимирского 05 км (сторона фэнсиона 1 км) – т. е. эта улица берет исток в центре, в сердце фэнсиона. Она же является здесь естественной «мерой вещей».

Здесь, в соборе –  Владимирская Богоматерь.

Здесь же при гостинице «Москва» – ресторан «Москва». Лучшая в Петербурге русская кухня с тургеневскими расстегаями, лесковскими копчеными сигами, бунинскими блинами с икрой, пирожками от Стивы Облонского, аксаковскими бекасами «и прочей славянофильской дичью».

Судя по черновикам знаменитых его романов, Большой Лев поселял  в Московской части своих любимых героев.

Где-то тут, «на Владимирской», то ли улице, то ли площади обитали:

-  Андрей и Лиза Болконские.

-  Пьер Безухов (гость в доме Болконских).

-  Анна и Алексей Александрович Каренины. Есть искушение приписать этим последним дом Корсакова на Владимирском проспекте 12, богатый жилой особняк второй половины ХIХ века – ныне театр.

Сцена объяснения «маленькой княгини» Лизы с «так переменившимся» к ней мужем, князем Андреем.

Споры Андрея Болконского и Пьера о том, как жить не по лжи.

Ссоры и расставание Анны Карениной с Алексеем Александровичем.

Чудом не свершившаяся смерть Анны от родов и примирение двух Алексеев у постели умирающей.

Свидание Анны с маленьким Сережей.

Все эти Бесконечные минуты  происходили, по замыслу Толстого, в домах на Владимирской.
               
Неподалеку обрела родной дом и Наташа Ростова.

В нашем фэнсионе на углу Невского и Пушкинской жила любимая своячница Толстого, младшая сестра Софьи Андреевны, Татьяна Андреевна, в девичестве Танечка Берс, автор воспоминаний «Моя жизнь дома и в Ясной поляне».

Обладательница «необработанного, ну и что же»,  голоса, худая черноглазая Таня (некрасивая красавица), очень артистичная, бесспорный прототип Наташи. После выхода ее книги пресса сообщала прямым текстом: «Обворожительная Натали сошла со страниц «Войны и мира» и написала мемуары».

В ту пору она уже (как и Наташа, многое перестрадав, расставшись с двумя женихами) вышла замуж за свою первую любовь, Александра Кузьминского.

И обнаружила, что создана для  семейной жизни. Принялась за труды материнские. Превратилась в «красивую самку», нравится нам это, или нет.

Но прежняя Наташа, летучая душа (помните, как хотела она, девочкой, на подоконнике, в Отрадном, улететь в небо?) никуда не исчезла. Продолжала она напоминать о себе в интонациях, жестах, улыбках. Светилась сквозь плоть.

Вальс ее первого бала продолжал звучать.

Лев Николаевич наносил своячнице визиты, бывая в Петербурге. У себя на квартире Наташа-Таня устроила литературно-музыкальный салон.

Там на вечерах пересекались многие знаменитости;  друг дома адвокат Кони с огромным успехом читал завсегдатаям голубой гостиной Кузьминских самую болезненную прозу эпохи – толстовскую «Крейцерову сонату».

Хозяйка гостиной пела романсы, очень эмоционально, своеобразно. Не отвечало это пение классическим канонам, но не оставляло равнодушным, радовало, ранило.

Говорят, муж ревновал ее к одному роковому скрипачу (просто семейная традиция – Софья Андреевна, уже пожилая, влюбилась в Танеева, вызвав эпический  гнев Льва Николаевича).

Афанасий Фет (гость):

  …Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнию твоей.

Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна – любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой…


                44. Фантомы большой литературы


Клоны, дубли, двойники.

Они для нас сейчас реальнее, чем вполне невыдуманные личности, послужившие для них материалом.
 
 Вечно обитающие в Трапеции:

-  Анна и Алексей Александрович Каренины.
 
-  Андрей и Лиза Болконские, и у них Пьер Безухов.

-  Татьяна Андреевна Берс, она же Наташа Ростова.

-  Настасья Филипповна.

 - Господин Голядкин и его двойник-с.

-  Антон Антонович Сеточкин, чиновник, к которому заходит в гости герой  «Записок из подполья».

-  «Царский писарь» Кузьма Ефимович (по Куприну).

-   Штабс-капитан Рыбников.

 -  Адам Соколович с петлистыми ушами.   

 -  Казимир Бодлевский («Петербургские трущобы»).
 
-   Иконописец Никита Савостьянович Рачейсков  («Запечатленный ангел»).

-   Жокей скаковой лошади Изумруда (рассказ Куприна).
 
-   Мамонт Дальский («Хождение по мукам»).

И прототипы:

-   Лидия Авилова, она же Анна Луганович (Чехов «О любви»).

-   Игнатий Потапенко, одна третья  часть Тригорина.

-  Лика Мизинова, половинка Нины Заречной.

-   Ольга Палем, девять десятых героини В.Пикуля из романа «Ступай и не греши».

Это проза. А есть еще фантомы поэтические, трудноуловимые, не называемые впрямую, а то и несказанные, как у Блока.

Екатерина Бастидон, Пленира (Приди ко мне, Пленира, в блистании луны, в дыхании зефира, во мраке тишины!

Дарья Дьякова, Милена (Миленой половину займи души своей…)

Анна Керн (Я помню чудное мгновенье…)

Императрица Александра Федоровна, Лалла Рук  (Подобна лилии крылатой… Звезда-харита меж харит…)

Барон Антон Антонович Дельвиг (Прими сей череп, Дельвиг, он принадлежит тебе по праву…)

Евгений Баратынский (О ты, который сочетал с  глубоким чувством вкус столь верный…О, ты, который избежал сентиментальности манерной…)

Арина Родионовна (Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя…)

Ольга Пушкина, сестра (И прилечу расстригой  в объятия твои…)

Некрасовские крестьяне у Парадного подъезда (И пошли они, солнцем палимые…)

Его же Безымянная проститутка, подружка автора (Гробик ребенку и ужин отцу…)

Желтобилетные «Незнакомки» с Невского, копирующие, стихотворение Блока (в меру собственных представлений о прекрасном).

Его же – Девушка, певшая в церковном хоре…(Так пел ее голос, летевший в купол, и солнца луч лежал на плече…)

Валентина Щеголева – Валентина, звезда, мечтанье (И, готовый на новые муки, вспоминаю те вьюги, снега, твои дикие слабые руки, бормотаний твоих жемчуга…)

Зинаида Гиппиус (Женщина, безумная гордячка… Зеленоглазая наяда…)

Владимир Гаршин (А тот, чью руку я держала, до самой ямы за мной пойдет…)

Анна Ахматова (Вполоборота, о, печаль, на равнодушных поглядела...)

Анна Энгельгардт (Прелестных прелестней, желанных желанней – она…)

Зинаида Райх (Вы помните, вы все, конечно, помните….)

Ольга Спесивцева (Дух, плачущий в своих границах…)

Парад привидений. Шествие персонажей. Более реальных для нас, чем большинство современников во плоти.

Какие все разные.

 Может быть, все вместе, они составляют русское общество, русский мир.

Не без труда, но можно всех вышеперечисленных, представить собравшихся за одним столом, беседующих. О чем бы таком?

Ну, скажем, о стихах Пушкина или балете Петипа.

Может, затем и нужны стихи и романы.

Они (и может, только они) нас всех, таких разных, объединяют.

Чтобы  не пала связь времен. Чтобы не потух огонь на алтаре. Чтобы Россия не раздробилась на 200 миллионов сюжетов, у каждого свой.
               


                45. Двойник Коробкина или Коробка двойников

В Серебряном веке на перекрестке набережной Фонтанки и Чернышева переулка в Вольной философской ассоциации (Вольфилле) Андрей Белый, он же Борис Николаевич Бугаев читал адептам курс лекций о символизме.

Прозаик, поэт, антропософ – гений с чертами безумия или (и) безумец с даром гениальности.

Автор самого великого романа о Петербурге, может быть, одного из четырех самых великих романов ХХ столетия (Кафка, Джойс, Пруст и Белый). «Читал лекции» – слабо сказано, это были не то богослужения, не то сеансы черной магии, безо всякого ее разоблачения: он заговаривал аудиторию многочасовыми, невнятными, но блистательными монологами: витийствовал, пританцовывал, а руки летали в воздухе.

Ирина Одоевцева называла сии действа небесным чистописанием, Георгий Иванов – словесным балетом, а Марина Цветаева – метанием поэтического бисера.

Мог уболтать собеседника, если не до смерти, то до потери сознания: два человека натурально упали в обморок, слушая его, причем, такие закаленные эрудиты, как Сергей Соловьев и Владислав Ходасевич.

И не здесь ли, в Вольфилле, несясь после лекции по залам, в поисках выхода, Белый умудрился «вбежать» в зеркало.  Как описывает это очевидец: «Натолкнувшись с размаху на себя самого, Белый отступил, дав дорогу своему отражению, и прошипел раздраженно: какой неприятный субъект!»

История, в каком-то смысле, предсказывающая печальное (хоть и блестящее) – хрупко-стеклянное будущее Белого, до конца жизни остававшегося в сложных отношениях (а то и в кровной распре) с самим собою.

В другой раз Борис Николаевич, увидав знакомого, идущего ему навстречу, протянул руку, намереваясь поздороваться – но по дороге забыл о своем намерении и остановился, в растерянности, с протянутой рукой. Словно ожидал, что мир, который есть философское отражение человека, тоже протянет ему свою руку. Но вселенная-двойник не спешила приветствовать поэта.

Страдалец настойчиво искал в окружающих кого-то, кто идеально, зеркально соответствовал бы ему, кто мог бы его адекватно понять и без оговорок принять – отсюда все его многочасовые глаголания. Искал и не находил – оттого как бы все время и проваливался куда-то в иное существование, в параллельную реальность.

Михаил Чехов свидетельствовал, что однажды Белый, как и герой его романа «Москва», профессор Коробкин, водрузил себе на голову в прихожей вместо шапки живого кота. Просто какие-то Воландовские проказы, «коровьевские штучки»! «И дальше было точь-в-точь как в романе – стоящие около душились от смеха, а он, не смеясь, как-то криво им всем подмигнувши, почти со слезами в глазах громко вскрикнул: «Забавная-с шутка-с, да-с!» – и побежал катышом прямо в дверь».

Андрей Белый – может быть, самая раздвоенная фигура Серебряного века, двойник своих героев и еще в большей степени, сам себя.

Целый короб двойников. 

В детстве его  разрывали пополам чадолюбивые (и враждующие меж собой) родители, каждый старался переманить сына на свою сторону, каждый видел в нем – свое, и мальчик, стараясь угодить обоим, рос «с двумя лицами».

Повзрослев, Борис Николаевич, как известно, сделался антропософом, штернерианцем, строителем солнечного храма Гетеанума.

Утверждал прямо, что может впадать в астральное состояние во время сна, и тогда душа его выходит из тела; что в предыдущем своем воплощении на Земле, он был ни кем иным, как Микеланджело Буанаротти; что не раз запанибрата общался с «чертенятами». Снова раздвоение: «Белый» и «Черный»; «чернокнижник» и «белый маг-антропософ» – кто-то из недоброжелателей именовал писателя Андрей Борисович Черно-Белый.

А однажды Борис Николаевич (поссорившись с Александром Блоком и его женой) целых восемь дней просидел в номере петербургской гостиницы, в черной карнавальной полумаске, не снимая ее ни на миг (продолжение темы Маскарада). Что он хотел этим выразить?

У него, маленького, была весьма здравомыслящая гувернантка, которая убеждала мальчика вести себя естественно: «Зачем ты, Боренька, ломаешься под дурачка? Ведь ты совсем другой». «Она одна меня понимала, – утверждал впоследствии он, – и, если бы ее не выгнали, я, наверное, стал бы другой. Но мама приревновала меня к ней. И остался один – в четыре года. И с тех пор уже не переставал ломаться. Даже наедине с собой. Я всегда в маске! Всегда…»

Его псевдоним (придуманный Михаилом Соловьевым, братом известного философа) не стал естественным и родным именем – а  собственную фамилию он вовсе терпеть не мог: «Бугай – это же бык! Производитель!». С другой стороны: «Кто такой Белый? Ангел – или сумасшедший выбежал на улицу, в одном белье?».

По свидетельству хорошо знавшей его Марины Цветаевой, «ни Борисом, ни Андреем он себя не ощутил, ни в одном из них себя не узнал, так и прокачался  всю жизнь между нареченным Борисом и сотворенным Андреем, отзываясь только на «я».

Может быть, «двойник Коробкина» – самое подходящее для него прозвание (некая мистическая Коробка).

Ср. Коробочку Гоголя, полную до краев всякой всячиной. И опять же – знаменитый дорожный ящик Чичикова, мистическая модель хозяина, хранящая в сложном нутре своем страшные тайны и всякие пустяки.

Вольфилька – страшное место.

А может быть, в тот день на Фонтанке, мистик-антропософ все-таки вбежал в зеркало, в астральное пространство, а вместо него из потустороннего мира выбежал уже другой человек – Двойник-с!

               

                46. Ахматовский ларчик (двойное дно)
               
Эти места помнят Ахматову.

Современник описал ее, идущую по Владимирскому, в гости, возможно, к Лидии Чуковской, жившей на Пяти Углах: «немолодая дама в поношенном платье, по моде старых лет, в стоптанных туфлях без каблука, помятой шляпке, похожей на детский колпак – и все же производящая впечатление достоинства, даже величия.

Она любовалась видом  куполов Владимирской церкви в створе улицы.

- Вы заметили? Над Литейным всегда стоит туча, или облако, разных цветов».

Акума, в переводе с японского – сверхъестественное существо, потомок древнего оборотня (а в переносном смысле – роковая женщина). Так, после поездки на восток, прозвал Ахматову ее третий муж, Николай Пунин, и вслед ему, стали называть домашние.

Автор, написавший «Поэму без героя», самое магическое произведение русского ХХ века, оставил характерные следы (туфля без каблука) в мистической нашей Трапеции.

- Но сознаюсь, что применила
Симпатические чернила,
Что зеркальным пишу письмом…

И бывала она в Зеркальном доме.

Три двора, по центральной оси которых словно вставлено зеркало. Направо ли посмотришь, налево – одинаковые фронтоны, одинаковые ромбовидные светильники, повисшие в проемах арок, симметричные решетки и (исчезнувшие ныне) фонтаны. Анфилада дворов выходит на набережную Фонтанки и на улицу Троицкую – дом расположен  между берегами Двойников и улицей-Маскарадом.

Здесь жил профессор-патологоанатом Владимир Георгиевич Гаршин, он приходился племянником трагически погибшему писателю Всеволоду Гаршину (тоже обитателю этих мест).

История любви

У этой ахматовской шкатулки двойное дно. «Ларчик с оспенной материей…»
 
Из тылового Ташкента А.А. торопилась навстречу своему другу, который оставался в блокадном Ленинграде. Гаршин, кажется, столь же тяжело переживал разлуку с ней, как и она с ним.

Похоронив зимой жену, страшная смерть от голода, он (как будто?) просил Ахматову окончательно соединить с ним ее жизнь (до того они не могли пожениться, так как жена Гаршина не отпускала мужа, не мысля без него существования, решаясь и на самоубийство…)

В переписке Владимира Георгиевича и Ахматовой они (словно бы) условились, что  поселятся вместе. Гаршин телеграфно спрашивал ее, желает ли она носить его фамилию, Анна Андреевна ответила согласием – вот почему в Москве она широко оповестила знакомых, что выходит замуж.

Однако в Ленинграде, сразу же у вагона, Владимир Георгиевич задал ей странный вопрос: «Куда вас отвезти?»

«У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…» Вечная кочевница по чужим домам, Ахматова в тот момент, видимо, особенно остро осознала, что «отвезти» ее – некуда.

Никто не ждал ее нигде.

Друзья погибли. Или еще не вернулись, и неизвестно, вернутся ли.

Единственный родной человек, сын Лев Гумилев, воевал на фронте, в штрафбате для «врагов народа».

Встреча на вокзале стала для нее инфернальным Перевертышем.

Минута полной исключенности  из жизни: в Петербурге  ли, в любви, в человеческом мире.

…Лучше б я по самые плечи
 Вбила в землю проклятое тело,
 Если б знала, чему навстречу,
 Обгоняя солнце, летела.

Ахматова телеграфировала московским друзьям: «Гаршин тяжело болен психически расстался со мной сообщаю это только вам Анна». Но психически больным Владимир Георгиевич не был.

Ему тоже явился Перевертыш.

Боль. Страх.

Вина перед погибшей женой – он писал Ахматовой в Ташкент, что только теперь понял, что она самый значительный человек в его жизни.

Клавдия Волкова. Каковая вовсе не была ни молоденькой аспиранткой, ни медсестрой, как часто сообщают в «популярном ахматоведении», а зрелой дамой, доктором наук и профессором, ровесницей Владимира Георгиевича. Взаимное чувство. Вскоре она стала его женой.

Но главное, видимо: адский опыт блокады, пережитый Гаршиным, отчуждал его от тех, кто опыта сего избежал.

Приходил он к Ахматовой еще и еще раз (пока она его не попросила прекратить эти посещения), пытался  что-то объяснить, оправдаться. Но в подобных случаях ничего, конечно, объяснить нельзя.

Однажды во время такого свидания у Ахматовой  вырвался крик, который с содроганием услышали в соседней комнате.

Через много лет, когда Владимир Георгиевич перенесший  инсульт, на больничной койке, просил через кого-то прощения у Анны Андреевны.

Она – ничего не ответила.

Умирающему самовольно отпустили грех от ее имени.

И все же, на третьем дне шкатулки, на последнем...

Любовь.

Ахматова: «Карты всегда правду говорят, из-за этого я не гадаю – боюсь. Мне однажды цыганка предсказала, что Гаршин будет меня любить до самой смерти. Видите, так и есть».

Она хранила подарок Владимира Георгиевича, брошку под домашним названием «Клеопатра», с темно-лиловым камнем, где была вырезана античная головка – украшение, которое она надевала очень редко. В день и час, когда умер Гаршин, камень треснул, сквозной трещиной, прямо через профиль Клеопатры.

Несомненно одно, много лет Владимир Георгиевич Анне Андреевне рыцарски служил – лечил от болезней, подлинных и мнимых (но от этого не менее опасных), был самой преданной и доброй Нянькой таланта.

Ему посвящены стихи, в которых поэт откуда-то сверху, из мира иного, следит за ходом собственных похорон:

Соседка, из жалости – два квартала,
Старухи, как водится – до ворот,
А тот, чью руку я держала
До самой ямы со мной пойдет.

И станет над ней, один на свете,
Над рыхлой, черной, родной землей.
И позовет… Но уже не ответит
Ему, как прежде, голос мой.

Лидия Чуковская (сама ее вернейший рыцарь):

   -  Всякому человеку трудно помочь, - сказала я, - а ей в особенности.
   -  Да, - ответил Владимир Георгиевич каким-то рыдающим голосом и вдруг схватил меня за плечо, - но что бы кто ни говорил (он оттолкнул меня), я эти два года ее на руках несу.
 
 <…> Он вчера приехал с дачи. Был у Анны Андреевны и находит, что она на грани безумия. Волосок. Опять сетовал на ложность посылок и железную логику выводов. Просил меня непременно пойти к ней. Не противоречить, но воздействовать. Потом он вдруг заплакал настоящими слезами <…>

Чувствуя себя под тайным надзором НКВД, А.А. вложила в тетрадь со стихами волосок. Ушла, а когда вернулась – волосок исчез. Она была уверена, что у нее в ее отсутствие сделали обыск.

Исчезающий «волосок», который Ахматова закладывала меж страниц своего дневника, тоже мог бы стать экспонатом  Музея питерского Зазеркалья.

Гениальная поэзия отличается от просто хорошей всего лишь чуть-чуть, всего на волосок. Но в этом волоске – все. Не тот ли, что лежал в тетради Ахматовой.

Секиры острие и усеченный волос –
Бог сохраняет все, особенно слова
Прощенья и любви, как собственный свой голос.

Любви им не хватило чуть-чуть. На волосок.

Гаршин считал, что причина всех болезней его Анны – «страшная интенсивность духовной и душевной жизни, которая ее сжигает». Совершив вскрытие скальпелем, патологоанатом ничего, кроме души, не обнаружил.

Такая же интенсивность всех чувств, душевных процессов, была свойственна и самому Гаршину – это их связывало с Анной Андреевной.

-  Что для вас тяжелее всего? Ее состояние? Ее гнев?
-  Нет, –  ответил он, – Я сам. Я понимаю, что теперь, сейчас обязан быть с нею, совсем с нею, только с нею. Но честное слово, без всяких фраз, придти к ней я могу только через преступление. Верьте мне, это не слова.  Хорошо, я перешагну, я приду. Но перешагнувший я ей все равно не нужен.

Стихи, посвященные Гаршину, Ахматова после их разрыва, сожгла
(легендарная ее «сожженная тетрадь»), но они (по крайней мере, часть их) воскресли из пепла, как маленькие фениксы…

Комментарий фэнсионера: Любовные неудачи Анны Ахматовой принято объяснять ревностью Эрато, музы лирики. О счастливой любви стихов почти что и не бывает.

Но, может быть, в данном случае виновник  – сам Зеркальный Дом.

Его обитателям (как и «жильцам» Фонтанного Дома) фатально в любви не везло. Чувство, дойдя до кульминации (словно до середины анфилады) начинало убывать, и возвращалось к исходной «нулевой» точке, повторив пройденный путь в обратном направлении.

Завистливый господин Искусство – как еще одно действующее лицо любовной истории (ср. Пушкинская – улица Несчастной Любви).



                47. Поедем в никуда

Дворец с девизом на фронтоне «Бог сохраняет все».

Особых людей, магических, он вовлекал в свое притяжение.

…Там под кровлей Фонтанного Дома,
Где предсмертная бродит истома,
С фонарем и связкой ключей,–
Я аукалась с дальним эхом,
Неуместным смущая смехом
Непробудную сонь вещей…

В этой «сони» (по свидетельству не только Анны Ахматовой, но и многих ее соседей) возникали сомнительного свойства феномены, в полном согласии с классикой жанра.

Внутри толстых дворцовых стен слышались ночные стуки, на лестничной площадке вдруг раздавались приглушенные голоса, поверх штукатурки в заброшенных каморках проступали полустертые послания на мертвых языках.

В зеркалах Белого зала перед какими-либо значительными событиями: арестами обитателей (в их числе Николай Пунин и Лев Гумилев), выселениями, блокадой – начинали маячить  «лишние» отражения.

«Петербургская чертовня»… К постояльцам являлись гости невидимые, но умеющие как-то иначе обозначить свое присутствие:

Звук шагов, тех, которых нету,
По сияющему паркету,
И сигары синий дымок.
И во всех зеркалах отразился
Человек, что не появился.
И проникнуть в тот зал не мог…

На стенах спален тени лип и кленов, колышимых ветром, складывались в причудливую графику, «живые картины». В них страдающий бессонницей домочадец мог усмотреть аллегорические сюжеты и истолковать их как  комментарий к происходящему, ворожбу тайных сил или предостережение.

Старое Шереметьевское гнездо. Инфернальный «сквознячок у виска».

«Куда вас отвезти?» Да в никуда! Имеющая пропуск на вход в Фонтанный дом с пометкой «жилец», Ахматова порой ощущала себя привидением из иной эпохи – быть может, отчасти повинным в новых трагедиях современности, в «двадцатьчетвертой» драме Шекспира.

А в доме не совсем благополучно –
Огонь зажгут, а все-таки темно.
Не оттого ль хозяйке новой скучно?
Не оттого ль хозяин пьет вино
И слышит, как за каменной стеною
Пришедший гость беседует со мною?

Под Новый год она гадала, раскрывая наугад томик Тютчева – и выпали строки о том, «как мучительно мы любим, как в бурной череде страстей мы то всего вернее губим, что сердцу нашему милей»…

Среди ряженых новогоднего карнавала (и, как  хочется добавить, всей советской  маскарадной действительности) – ей мерещилась «какая-то лишняя тень, без лица и названья», затесавшаяся в пестрый хоровод: маска Смерти, скорая встреча с которой  предстояла многим «жильцам».

Серая дама?

Но и собственная тень поэта, «профиль горбоносый» обитала под этой кровлей, ждала хозяйку, когда она (довольно редко) разлучалась с городом:

Там тень моя осталась и тоскует…

Фонтанный дом, его genius loci оказал воздействие на стиль Ахматовой (Эхо-магнит).

Магия и чертовщина «Поэмы без героя» навеяна шереметьевскими липами и кленами – стражами, конвоем поэта.

…Теперь ты там, где знают все. Скажи мне –
Что в этом доме жило кроме нас?

               
               
                48. Рука египетской принцессы


Вольдемар-Георг-Анна-Мария Шилейко (таково его полное имя) знавший 52 живых и исчезнувших языка, автор сенсационных востоковедческих изысканий, ухитрялся жить сразу в нескольких реальностях, одна безумнее другой. А самой фантасмагорической был красный Петроград.

Ахматова, по крайней мере, вначале, относилась ко второму своему мужу с пиететом – внимала долгим его повествованиям, к примеру, о гадательных зеркалах в Месопотамии; до четырех утра, «при всей своей ненависти к процессу письма», записывала под диктовку его переводы вавилонских текстов.

Неправдоподобный Шилейко был, к тому же, и поэтом! Не просто способным любителем, каких много на свете, но автором эротической лирики, которая выглядит достойно даже рядом с ахматовской:

В ожесточенные годины
Последним звуком высоты
Короткой песней лебединой.
Одной звездой осталась ты.
   
Над ядом гибельного кубка,
Созвучна горестной судьбе,
Осталась ты, моя голубка.
Да он, грустящий по тебе.

«Смугл, как турок, худ, как Дон-Кихот, на его птичьем длинном носу блестят стальные очки» (из аптеки мадам Лили?)

Благородный идальго оказался сущим младенцем в быту, да еще таком трудном, как послереволюционный петроградский. Не умел разводить примус и решительно отказывался сбывать на толкучке селедку из академического пайка. Селедка ржавела, а примус ржал.

Соседи по коммуналке-дворцу утверждали, что в быту у профессора  все складывалось не как у людей, шиворот-навыворот. Белье на веревке не сохло, а мокло. Двери, половицы, печь-буржуйка, чайник – в его присутствии стонали и завывали, какими-то странными, почти человеческими голосами.

Женитьба горбоносого волхва удивила Петербург, близкие приятели «божественного Шилея» Кузмин, Лозинский, Чуковский даже загрустили, ясна им была вся безнадежность супружества двух лириков.

Гумилев прямо скажет Ахматовой: «Я плохой муж, не спорю. Но Шилейко вообще в мужья не годится. Катастрофа, а не муж». Но Анна Андреевна следовала велению чувств, и, кажется, рассматривала этот брак как епитимью за грехи молодости:

«К нему я сама пришла… Чувствовала себя такой черной, думала, очищение будет…»

И вот: «Три года голода. Владимир Казимирович был болен. Он без всего мог обходиться, но только не без чая и курева. Еду мы варили редко – нечего было и не в чем. Мне приходилось самой и топить печи, и стоять в очередях за провизией…».

Нищету она в ту пору еще не научилась перекидывать «левой рукой через правое плечо», как королевскую мантию.

Шилейко ревновал свою прославленную жену к ее друзьям, занятиям, к литературному успеху. Рукописями стихов растапливал самовар; не пускал на порог поклонников Анны. Даже запирал ворота, чтобы жена не смела выходить из дому в его отсутствие.

Она, в ту пору очень худая, гибкая, как змея, пролезала в щель под воротами.

Впрочем, на Ивановской, было еще по-другому. В фэнсионе молодые супруги провели всего несколько недель (затем переехали во флигель Мраморного дворца, где Владимиру Казимировичу выделили комнату), и именно эти недели были еще безоблачными, таких они оба мало знали в жизни. 

Тогдашним  студентам «профессор Ша» представлялся личностью запредельной – каким-то звездочетом из вавилонских зиккуратов, халдеем и ведьмаком. К нему боялись идти на экзамен. Мог не то, что завалить любого, а хуже – сглазить. Заколдовать.

Георгий Иванов вспоминал, как Вольдемар-Георг-Анна-Мария позвал его однажды съездить на Охту, к одному колдуну – который в миру оказался столяром Венниковым.

Шилейко привез к нему… мумифицированную кисть женской руки. Венников положил ее на стол, накрыл платком, стал произносить заклинания: «Явись, рука, из-под бела платка!» И вдруг на холсте появилась…  живая женская рука.

«Это была прелестная живая теплая смуглая рука. Она шевелилась, точно тянулась к чему-то, она вся просвечивала, точно сквозь нее проникало солнце… Шилейко вскрикнул и отшатнулся. Столяр не бормотал больше, вид у него был  разбитый, изможденный, глаза мертвые, на углах рта пена».

Что же это было? – спросил Иванов у Шилейко, когда они выехали с Литейного на ярко освещенный Невский. «Как, что было? Да, ведь ты не знал. Вот смотри – и он достал портфель и вытащил ящичек, вроде сигарного, со стеклянной крышкой. Под стеклом лежала сморщенная крючковатая лапка, бывшая когда-то женской рукой. Такая-то принцесса, - назвал Шилейко. - Такая-то династия. Такой-то век до Рождества Христова. Из музея. Завтра утром положу на место. Никто не узнает».

Как-то эта «рука, из-под бела платка» связана символически со слепком руки Ахматовой, который она специально заказала, чтобы послать кому-то из своих возлюбленных (у Анны Андреевны были на редкость миниатюрные кисти, суховатые запястья, унаследованные от матери, Инны Эразмовны).

Вспоминается также история о черном кольце, которое Ахматова подарила, в знак их тайного союза, Борису Анрепу. А он кольцо потерял в Лондоне, расторгнув тем самым мистическую связь «сквозь года и страны»…

Кольцу этому, с черной эмалью и бриллиантиком из бабушкиного ожерелья, А.А. приписывала таинственную силу; подарив, вскоре попросила вернуть его, но Анреп воспротивился: «Ваше кольцо будет в дружеских руках».

Когда А.А. рассказала эту историю Гумилеву, тот, ревнуя, принялся ерничать: «Я тебе отрежу руку, а ты отвези ее Анрепу, скажи: если вы кольцо не хотите отдавать, то вот вам рука к этому кольцу…» (продолжение темы Помпейского перстня, положенного в могилу с юношей Веневитиновым).

Встретившись с Ахматовой, на склоне лет посетившей Англию, Анреп «не смел на нее глаз поднять», чувствуя вину за кольцо…

Ахматова ведь тоже – египетская принцесса. И даже, в каком-то смысле, Клеопатра.

«Я дала ему свою руку» – нет, но слепок руки.

Окольцевала жениха – да, но не на совместную жизнь на этом свете, а там, за гробом,  в лучшем мире...

Может быть, Шилейко на Охте (даже неосознанно) ворожил о «своей голубке»? Просил у египтян –  ее кольца, ее верности?

«Стеклянный ящичек вроде сигарного». Мини-саркофаг вечной любви…



                49. Вечная тень: Акума

Меж Фонтанкой и Ахматовой существует мистическая связь, они как две подруги. Во всяком случае, соседки, компаньонки. 

На Фонтанке совершился путь земной Ахматовой, самая значительная его часть, ключевые события.

И фэнсион Трапеция, хвост Петрополя-Тритона не раз приносил ей спасение.    

Здесь находилась редакция журнала «Аполлон», одним из редакторов которой был ее первый муж Николай Гумилев, а писали в журнал ее друзья и знакомые – Сергей Маковский, Михаил Лозинский, Осип Мандельштам ... Все трапеционеры.

Здесь в меблированных комнатах «Белград» на Невском, провела она последний месяц беременности.

И здесь же, на Большой Московской, потом на Коломенской жил вернувшийся из ссылки ее единственный сын Лев Гумилев.

Здесь на Ивановской начался ее брак со вторым мужем, Владимиром Шилейко.

Здесь она впервые назначила свидание третьему мужу Николаю Пунину – в салоне у Иды и Фриды Наппельбаум. Записка в несколько слов: «Сегодня буду в «Звучащей раковине», приходите, Ахматова», – в итоге, изменила ее  и Пунина жизнь.

Здесь в Толстовском доме жил ее друг и несостоявшийся жених Владимир Гаршин.

Лидия Чуковская, верный рыцарь, здесь жила, на Пяти Углах.

Здесь Ахматова посещала своего врача Ивана Ивановича Грекова.

Здесь она получила первый положительный отзыв профессионала на свои стихи – за столиком ресторана Витебского вокзала (в непосредственной близости от фэнсиона). Георгий Чулков ничего особенного не ждал от творчества «молодой сероглазой дамы», приняв ее за одну из многих модных дилетанток, но когда она начала читать – «Еще! Еще! – бормотал я, наслаждаясь новою своеобразною мелодией, тонким и острым благоуханием живых стихов…» 

Здесь на Николаевской жил ее друг и литературный секретарь, последняя любовь, Анатолий  Найман.

На Николаевской поселился, женившись на Марине Басмановой, Иосиф Бродский, преемник, наследник.

О литературном  критике Викторе Жирмунском, автора работ о творчестве Ахматовой вам напомнит мемориальная доска на Загородном проспекте.

Три мужа и сын; возлюбленный и подруга; читатель, советчик и врач, конфидент и наследник – все нашлось для поэта в петербургском квадрате.
               

               
                50. Ротонда любви или Пуп мироздания

Магический центр этих мест. Не от него ли происходят (тайные лучи, испускаемые с башни) – все неизбежные раздвоения  в душах жителей?

Зал без единого угла – круглый, как по циркулю, в «нехорошем» доме на Фонтанке, 81.

Были времена, когда тут собиралась ложа вольных каменщиков, о чем еще не так давно свидетельствовали некоторые их знаки и символы на стенах. Ныне темно-зеленые стены Ротонды сплошь изрисованы граффити – от посланий к любимым с восклицательными знаками и номерами телефонов, до воззваний к планетарным демонам.

В середине века ХХ «Пуп мироздания» стал культовым местом встреч питерской богемы. Ротонда наполнялась ежевечерне разного толка мистиками, спиритами, сатанистами, атеистами и просто влюбленными парочками.

Считалось, что оставивший пожелание в стихах на стенах круглого зала, непременно преуспеет в любви. Стоит хотя бы нацарапать на штукатурке имя изменившего или просто потерявшегося в жизни возлюбленного – и он к тебе непременно вернется.

(Сама проверяла. Подействовало.)

А вот адепт Люцефера, расписавшись на стене (кровью), получает шанс вступить с царем мрака в сакральную связь.

Глухая, без окон башня, двухсот, с хвостиком лет. Уходящая в никуда трехэтажная, парадная, винтовая лестница – спираль ДНК всех последующих петербургских наваждений. Она заканчивается площадкой с удивительными акустическими свойствами: отсюда слышны даже шепоты, раздающиеся внизу.

Немногие знают, что от Пупа мироздания до Невы был выкопан подземный ход, ныне заколоченный и засыпанный. Всего таких Ротонд в Петербурге было четыре, по сторонам света. Но три разрушены, людьми ли, временем (невидимы). Оттого и любовь в мире стала холодней. Уцелела отчасти только Ротонда на Фонтанке. Последний маяк.

Что если это и есть – Пункт управления магией?  Генеральный ее сервер. Переговорный центр между мирами. Раньше он был в четыре раза мощнее, но трех башен нет.

А если пройти по ступенькам лестницы с закрытыми глазами, то, говорят, добраться до конца никогда не удастся. Это, если угодно, аллегория пути познания.

Некогда из-под купола залы свисала длинная веревка – есть свидетельства, что в 60-х годах ХХ века на ней повесилась задумчивая красавица лет двадцати. Петербургская Офелия, которая все сидела на приступочке и тихо что-то напевала. У завсегдатаев (узкий круг, элита, все знакомы со всеми) создавалось даже ощущение, что девушка никогда Ротонды не покидала – как она приходила сюда, когда уходила, никто не видел. А однажды – куколкой бабочки повисла под куполом.

Здесь праздновали Хэллоуин и Вальпургиеву ночь, жгли свечи змеиного сала, вглядывались в хрустальные сферы, толковали эфемериды, протыкали иголками сердца восковых статуэток. А кое-кто может припомнить нечто и похуже.

Здесь обитает призрак ротонды, его многие видели, силуэт в масонском капюшоне, называют его – Ротондо, или просто Рондо. К добру он является или к беде, тут мнения разошлись.

На одной из площадок спиральной лестницы некогда находилась дверь, потом ее замуровали – но вдруг  неофит, никому не известный молодой человек обнаружил скрытую дверцу под слоем кирпичей и древней штукатурки.

Я ведь вам обещала в предисловии, тайный вход в непознанное, за глухой, неопределенного цвета стеной.

 Передаю слово Н. Синдаловскому, записавшему по горячим следам  «показания очевидцев»:

«Юноша на глазах у изумленных свидетелей, сделал шаг к стене и неожиданно растворился в ней. Отсутствовал таинственный пришелец недолго, не более пятнадцати минут. Но когда он вышел, все остолбенели: перед ними стоял семидесятилетний старик. А штукатурка на месте бывшей двери вновь приняла свой обычный вид, будто ничего не произошло».

Выйдешь из дому, через дорогу – набережная, запах резеды и мокрой собаки.

Двойная реальность: эта и другая.

Обопрешься на гранитный парапет: бьется с гулом о камень вода, отдавая эхом в глубине. Каменные ступени уходят в подводный мир, и кто знает, что
там.
   

                БЪСЫ
             
                51. Святыня и бесы

Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла…
Александр Блок.

Русская душа двойственна, ей присущи и святость, и бесовские завихрения.

Одна часть ее, одно «я» – простодушное, «лоховатое» и не от мира сего. Другое – жестокое, огненное, изуверски-непреклонное. И две этих сути вечно вопрошают, пытают друг друга:

Погубить себя или спастись?

Здесь хранилась в алтаре Владимировской церкви  одна из главных святынь России – Владимирская икона Божьей матери. Здесь же обитали и Бесы.


                Бъсы фэнсиона

Богоискатели, бомбометатели,
В этом дворце, в Чухломе, в каземате ли
Снились вам, в сущности, сны золотые.
Георгий Иванов.

Они появляются в хрониках этих улиц и переулков довольно часто – какой-то фатум влечет их сюда, сумасшедших, преступников, фанатиков, мечтателей…Пожалуй, и поэтов (Михаил Михайлов, Иван Каляев).

Здесь они находят друг друга, здесь совершенствуются в бесовском своем штукарстве, здесь их ловят и казнят, но они, неистребимые, в другом обличьи, являются вновь.


                Клочок


Еще один экспонат для «Музея Петербургского Зазеркалья».

В гнезде (военном штабе) бесов в Лештуковом переулке, 13 готовились к покушению на царя Александра II видные деятели организации «Народная воля» Александр Квятковский и Вера Фигнер. Хозяйкой этой конспиративной квартиры была младшая сестра Веры, Женя.

Все жили по подложным паспортам, с фамилиями  неброскими, но все же (рок фэнсиона) говорящими:  отставной учитель Чернышов и жена дворянина Лихарева. Господин Чернота и госпожа Лихо.

Есть глухое предание, что Веру и Александра связывало непреодолимое даже в виду обострившейся  революционной ситуации, личное  влечение.

Нежные заговорщики. Влюбленные друг  в друга убийцы.

В одну ненастную ноябрьскую ночь члены Исполкома Штаба Народной воли были арестованы, по доносу. Жандармы обнаружили в их убежище целый склад крамольной литературы, плюс одну бумажку, которую Квятковский, не успев уничтожить, скомкал и бросил в угол. Вера Николаевна проводила ее выразительным взглядом.

Следователи клочок подняли и приобщили к делу. Сначала никто не понимал значения записки: какая-то схема, каляка-маляка. Но после взрыва царской столовой в Зимнем Дворце выяснилось, что на этой бумажке рукой Степана Халтурина (он в Лештуковом тоже бывал)  изображен был план Зимнего Дворца и крестиком обозначено место столовой, под которую вырядившийся плотником Степан заложил динамит.

Этот скомканный катышок (одно из обличий  Недотыкомки) привел Квятковского на виселицу.

Еще одна ипостась Недотыкомки – бегущая по воздуху, шипя и свистя, круглая, с хвостом бикфордова шнура – Бомба.

Любовники смерти. Квятковский казнен был в 28 лет, по «процессу 16-ти».
Вера Фигнер по «процессу 14-ти» тоже была приговорена Петербургским военно-окружным судом к смертной казни. После девяти дней ожидания исполнения приговора казнь была заменена бессрочной каторгой.

Оба в тюрьме писали стихи.

Она – о младшей сестре (которая вскоре отправилась в ссылку в Иркутск):

Казалось, в трудный час разлуки
Все чувства вдруг проснулись в ней,
И любящего сердца муки
Отозвались в душе моей.
Когда бы поднял надо мной
Палач на плахе свой топор,
Едва ль бы с большею тоской
Смотрел тот жгучий, скорбный взор!

Александр, уже примирившись с мыслью о смерти, готовясь опустить голову на плаху, обращался к младшему брату Тимофею  (которого проводил недавно на каторгу):

Милый друг, я умираю,
Но спокоен я душою
И тебя благословляю:
Шествуй тою же стезею!

Страшное развитие вечной нашей темы, двойников. Террорист и террористка, мужчина и женщина. Два стихотворения, накануне казни, в преддверии смерти. И – его младший брат, ее младшая сестра. Два свидания в крепости,перед вечной разлукой. Симметрия рока.

Тимофей и Евгения. Оба тоже революционеры. Крамольники, террористы, народные заступники, совесть поколения, бесы, каторжане. Проклятые, потом увенчанные славой и снова развенчанные.

Владимирское народное училище. Здесь получил образование террорист Сергей Нечаев. Тот самый, эталонный экземпляр бъса. Создатель революционной «пятерки», убившей студента Иванова (см. культовый роман Достоевского).

Если к шизофрении Шигалева добавить паранойю Петруши Верховенского, гранитную основательность Шатова и чудный взор Ставрогина, да вскипятить их всех в котле и взбрызнуть – ядом ли, адом, мертвой, потом живой водой (имелось это зелье у Достоевского)… То сам Нечаев и восстанет из праха – всем Бесам Бес.

Феерический Кибальчич, цареубийца, романтик, изобретатель летательных аппаратов тяжелее воздуха.

Он был взят под стражу на Лиговском, 86 (мемориальная доска). Приговорён к смертной казни через повешение вместе с Желябовым,  Перовской и другими первомартовцами. Казнен 3 апреля.

И вот, дожидаясь в крепости приведения приговора в исполнение (две недели), Николай Кибальчич выдвинул идею ракетного «летательного аппарата с качающейся камерой сгорания для управления вектором тяги».

Полностью оригинальный проект машины, способной совершать космические перелёты.
Его просьба о передаче рукописи в Академию наук следственной комиссией удовлетворена не была, рукопись впервые опубликовали лишь в советское время.

Гений. Злодей.

Снились им, в сущности, сны золотые.

Дьячок Троицкой церкви Серафим, прыгнул на деревянных крыльях с колокольни, и убил в падении  ребенка…

Улетим! – взмолилась Эллис …

Печальный Демон, дух изгнанья, летел над грешною землей…

Крылья отказали возгордившемуся Икару…

Тело «воздухоплавателя», взвилось над помостом на натянувшейся, как струна, удавке…

               
                52. Негативы


Александр Дмитриевич Михайлов, участник покушения на шефа жандармов Мезенцева, проживал под именем поручика Поливанова в гостинице «Москва» на углу Владимирского и Невского. Этим народовольцем особенно интересовался Достоевский, искавший прототипов для романа «Бъсы».

Немало она перевидала, эта гостиница. Как пишут в романах, много тайн хранил сей ресторан. Шифры, пароли, явки… В кабинетах его назначали секретные встречи, последовательно: нечаевцы, эсеры-бомбисты и не брезговавшие террором (так называемыми «эксами») большевики.

Три поколения бесов. Три их пришествия.

Вскоре после казни Квятковского и Преснякова, Михайлов отдал отпечатать снимки своих казненных товарищей  в фотографию Таубе на Владимирской. Дабы сохранить лица великих людей для истории (продолжение темы Портрета).

Напрасно его так уж волновали эти негативы – в его ли положении было с ними возиться? Именно при получении из печати фотокарточек, Михайлова, за которым давно гонялась полиция, выследили.

Михайлов, дойдя медленным шагом до угла Владимирской, неожиданно для преследователей, вскочил здесь в отправляющуюся конку. Из нее выскочил на ходу, на Загородном проспекте, успел пересесть на извозчика, но был остановлен и схвачен подоспевшими жандармами. И вскоре по «процессу двадцати» приговорен к смертной казни, замененной вечной каторгой.

Но, словно во исполнение первого истинного приговора – ослабленный в сыром каземате, не дождавшись выхода на открытый воздух, скончался в Александровском равелине.

По отзыву Желябова, Михайлов был «поэт, истинный поэт в душе. Он любил людей и природу одинаково конкретно, и для него мир проникнут был какою-то чисто человеческою, личною прелестью…»

О народнической организации Александр Дмитриевич, по свидетельству друга-цареубийцы, « заботился с той же страстной, внимательной на мелочи преданностью, с какой другие заботятся о счастье любимой женщины…»

Лирик террора. Поэт-бомбометатель. Бес-эстет.

В фэнсионе Трапеция бывал и другой Михайлов – Михаил Илларионович, который поэтом был без всяких натяжек, автором недурных стихов, переводов из Эсхилла, Гейне и Лонгфелло (расхваленных потом самим Блоком). Убежденный бомбометатель, друг Герцена и Шелгунова, описавший в стихах казнь декабристов и погребение Добролюбова: «И за стеной тюрьмы – тюремное молчание…» (фатэма – см. ниже). 

Недотыкомка, бомба судьбы догнала и второго, элегического Михайлова. Вскоре он отправился по приговору в Сибирь, где его сил хватило на четыре года рудников: скончался в описанной им в стихах «каторжной норе».

Михаил Михайлов (Михайлов в квадрате) посещал квартиру Чернышевского на Большой Московской один или  в сопровождении своей гражданской жены, прославленной нигилистки Людмилы Петровны Михаэлис.

Коротко стриженая, в черном простом, без кринолина платье, с вечной папиросой в тонких пальцах очень красивых рук (Муза поэта-террориста), эта «новая женщина», с лицом умного, седого скворца была «иконой стиля» для  первых русских эмансипэ.

Александр, Михаил… С Трапецией связана гибель еще одного Михайлова – Тимофея Михайловича. Третий  «брат по революции» вместе с Желябовым, Перовской, Кибальчичем и Рысаковым, участниками последнего, удавшегося покушения на царя, был казнен на Семеновском плацу 3 апреля 1881 года (на сей раз, без чудесных царских помилований в последний момент).

С балкона своей квартиры на Николаевской (из ложи бельэтажа) за казнью первомартовцев наблюдала  актриса императорского театра Марья Гавриловна Савина. Она утверждала, что «кроме одного из приговоренных Рысакова, лица преступников были светлее и радостнее лиц их окружавших.

«Софья Перовская со своим круглым детским личиком в веснушках, зарделась и просто сияла на темном фоне мрачной процессии». Невеста смерти – в день свадьбы.

                Призрак Сони


Перовская, давая сигнал бомбистам, взмахнула белым платком (царю-освободителю десяток раз предсказывали скорую смерть, и одну из них   нагадали – в образе женщины с белым платком в руке…)

Фамилия – крылатая, птичья. Синичка. Воробышек.

С петлей на шее, она помахала толпе платочком, прощаясь с людьми. С жизнью.

Худышка, востроносенькая, с детскими льняными косичками (и ей террористке-идеалистке, тоже снились «сны золотые» о лучшем мире, где цари – непременно, Равенство, Братство и Свобода...) С синюшным от удушья личиком, с багровым следом веревки на горле.

Смерть тоже представляется с худым лицом, впалыми щеками, востреньким носиком. Но, кто ее знает – только тот, кто умер.

С тем же «предсказанным» платочком в руке ее призрак появляется на Семеновском плацу (первая в России женщина, казненная за политические преступления).




                53. Михайловы

Когда из-под ног Тимофея Михайлова выбили скамейку, веревка оборвалась, и цареубийца рухнул на помост. Зрители заволновались, в толпе послышались возгласы о помиловании – по языческим представлениям, живым в народе, происшедшее означало, что преступника прощает сам Бог, даря ему жизнь. Но палачи вновь приступили к своим обязанностям. Михайлов был еще жив, и сам взобрался на скамью. И снова веревка оборвалась. Тройную казнь не заслужил никто! Толпа разразилась бранью, проклятиями, не будь помост с виселицей окружен войсками, от жандармов и суда в один миг ничего не осталось бы.

Была принесена новая, третья по счету веревка, совершенно растерявшимися экзекуторами. На этот раз она оказалась более прочной, и тело повисло над помостом на натянувшейся, как струна, удавке.               
               
«Братья по революции» Михайловы – Александр умер в тюрьме (Петропавловских казематах), Михаил – скончался в каторге, Тимофей – повешен.

Эпический образ «юноши-бомбиста», фатального фанатика троится.

Выбирай, что хочешь: пуля, яд, петля.

Суди их Господь.

А за плечами троих Михайловых, чьи следы остались в Трапеции, маячат другие:

Михайлов Григорий Михайлович, родной брат цареубийцы Тимофея – питерский рабочий, вольнодумец, мечтатель. Бросил вызов системе. Пострадал за революцию – был арестован и сослан в глухомань.

Михайлов Адриан Федорович, известный народник, сданный провокаторами, осужденный на каторгу. Там, в сибирских страшных норах, он покушался  на самоубийство, но в итоге, отбыл срок, вышел на поселение. И успел поучаствовать даже в революции 1905-го года.

Что творилось в их душах? Благу они служили истово, не жалея себя, других, или злу?

Бог или Сатана их вдохновлял?

В ад или в рай они пошли?

Герой, жертва, палач, святой, грешник… Одновременно. Все в масштабе одной и той же личности.

Как говорил Федор Михайлович: широк человек, я бы сузил.
 
И следующее поколение:

Михайлов Василий Михайлович, большевик, верный ленинец, расстрелянный органами в 1936-м…

Михайлов Николай Александрович, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, член ЦК партии, вышедший на пенсию в 1970-м…

Идейные наследники бесов? И да, и нет.

Слуги Истории? Рыцари идеи? Просто карьеристы? Прагматики? Глупцы? Мишени провидения? Обычные люди, вытянувшие особый билет?

В любом случае, вереница – не просто однофамильцев.
Судьбы Века. (Ср.: Мистерия фэнсиона. Две принцессы).

Выборка судьбы. В российских энциклопедиях перечислено свыше 100 Михайловых – герои, военачальники, актеры, профессора, музыканты, спортсмены… Губернатор, астроном, георгиевский кавалер, тайный советник, писатель-фантаст, оперный тенор, кларнетист…

Но в Петербургском квадрате отметились другие знаменитости с этой старой, распространенной русской фамилией.

«Фотография «Таубе» продолжает печатать снимки с негативов…»


   
            54. Мистерия фэнсиона: конец старого мира


Мишени бъсов. Аристократы. Венценосцы. Властители России.

Романовы.

Петербургский фатум-квартирмейстер назначил последними владельцами  мистического дворца на Фонтанке сына убитого террористами Александра II, великого князя Сергия Александровича и его жену великую княгиню Елизавету.

Она же, если кто не вспомнит, Гессен-Дармштадтская принцесса Элизабет, в православии Елизавета Федоровна, младшая сестра императрицы Александры Федоровны, супруги последнего российского императора.

Император Николай Александрович с женой императрицей Аликс и Сергий Александрович с женой Эллой жили одно время визави, на двух берегах Фонтанки. Царственная чета обитала в Аничковом дворце, а полу-царственная – во дворце Белосельских-Белозерских. Как в сказке о зеркале: два брата и две сестры, два мужа и две жены, два своячника и две своячницы, а всего четверо. 

И один меж них – человек «лунного света», представитель сплоченной мужской корпорации, на которую часто клевещут. Не в ориентации, конечно, дело, человек был сложный, закрытый почти для всех.

Две пары, живущие на двух берегах реки, визави – Двойники. Фигуры,  замыкающие собой российскую историю. Жизни всех четверых завершились насильственной смертью. Трое: Николай с Александрой, расстрелянные в Ипатьевском доме и Елизавета, брошенная в шахту в Алапаевске –  продолжают жить (сиять) после смерти, как православные святые.

Если бы все четверо обрели святость, то композиция мистерии была бы завершенней, «круглей»; но в данном случае налицо ассиметрия рока.

Город Санкт-Петербург не четырехугольный, а всего лишь тройственный. Ведь предупреждала же я вас.

Петербургский  квадрат наш (на котором все стоит) не квадратный.

Углов у него оказалось не четыре, а три.

Четвертый – не столь прочный, как три остальные…

Лютеранка по вере отцов, принцесса Элла как-то очень естественно вошла в русское православие, с его надмирностью, культом страдания, раскаяния и прощения.

Такое смирение, терпение, великодушие, бессребреничество –  уже святостью называется и является. Жизнь, как у послушницы (с ее-то статусом принцессы); монашество в основанной ей же Марфо-Мариинской обители. Раздайте имущество свое…. Треть состояния отдала бедным, треть пожертвовала в казну, треть оставила наследникам. И мученический венец: сброшенная в Алапаевске в адскую шахту, целую эпоху спустя (российский коммунизм спустя) –  Елизавета Федоровна была канонизирована православной церковью.

Вел. кн. Сергий Александрович не святости сподобился, но – мученической кончины. Причем, погиб он от рук существа экстраординарного. Поэта терактов. Иван Платонович Каляев в боевой организации эсеров носил партийную кличку «поэт», он и вправду писал стихи, причем, небесталанные. Но прославился коллажем, в духе тогда еще не победившего пост-модерна.

Бомба Каляева разорвала на тысячу кусков князя Сергия, его экипаж, лошадь и кучера – последние две жертвы, уж точно, ни в чем не были повинны.

Глаз нашли и мизинец. По версии бомбистов, свершилась месть за Ходынку: Сергей Александрович, будучи московским губернатором, допустил кровавую давку во время коронации брата своего, Николая II, зловещее предзнаменование нового, последнего на Руси  царствования.

Великая княгиня Елизавета Федоровна посетила Каляева в тюрьме и молилась о его прощении.

Любите ненавидящих вас… Прощайте врагам своим… Святая. Она даже обратилась к царю с ходатайством о помиловании убийцы своего мужа – Николай II соглашался на это в том только случае, если Каляев сам подаст покаянную просьбу на высочайшее имя. Каляев просьбы не подал, поэтически (Андрей Шенье!) предпочел казнь, каковая, он был убежден, явится священным закланием на алтаре революции и тем приближает ее час. 

Трагический тенор революции (несколько фальшививший).

Даже убийцы в нашем фэнсионе – особые, что не отменяет, конечно, провиденциальной  их вины, которой еще в нескольких поколениях откликаться.

Красные вавилоны, вакханалии, варфоломеевские ночи – у всех них был  в истории зародыш, первоатом: круглый, с хвостиком снаряд бомбиста.

Может быть, именно бомба Каляева окончательно разорвала надвое ("до" и "после") российское время. Весь Старый Мир.

С его экипажами, кучерами, лошадьми, плюмажами, царем и царицей, царевнами в белых платьях…

С его дворянской честью, барской спесью, гимназистками, офицерами, прозрачными реками, невырубленными лесами, кружевными зонтиками, шляпками в страусовых перьях, шпагами, фраками, интеллигентскими пенсне, большой литературой….

На тысячи фрагментов. Не склеить (мизинец да глаз…)

Связь времен в России не «вывихнута», как это было в Дании Гамлета – она взорвана.


Ксеноид книги

                55. Тайный советник Гедеонтов

Исполнитель важной государственной (высочайше порученной ему) миссии – тайного сыска – охоты за бесами.

Невысокого роста, телом не рыхлый, но туго-округлый. Подслеповатый (в пенсне), с ранними залысинами. Несколько похожий на сову, т. е. на Победоносцева, который «над Россией простер совиные крыла». 

Именно Гедеонтов, через штат подчиненных ему филеров, выследил и арестовал на Владимирском проспекте, по выходу из фотоателье, народовольца Михайлова-1-го.

Вскоре крамольник умирает в Петропавловской крепости. Но следом является Михайлов 2-й – бес-двойник. Этому удается, с бандой товарищей-бесов, взорвать царя. Ценой беспримерных усилий тайной полиции, Михайлов 2-й также арестован – и казнен на Семеновском плац-параде, по делу первомартовцев.

Три раза вешали беса, веревка рвалась на шее нечисти.

Можно бы и передохнуть, позволить себе на досуге кое-что приятное, однако, тут на сцену выступает Михайлов-3-й, со своими самодельными бомбами и переводами из трагедий Эсхила. Он также выслежен, отдан под суд и отправлен в надлежащее место – сибирские рудники, где вскоре угас.

Тройственная миссия выполнена. Но герой-победитель, Гедеонтов Аристарх Платонович, не вынеся служебных тягот («Михайловы кровавые в глазах») слегка повреждается умом.

Не то, чтобы вовсе – так, чтобы сдать в Обуховку, в палату № 6, на вечный  казенный кошт, а именно слегка.

Главный пункт его помешательства был следующий: он считал казненных Михайловых братьями, именовал их в официальных бумагах: Михайлов-старший, Михайлов-средний и Михайлов-младший.

А когда ему указывали, что между преступниками никакого родства не имеется – швырял в указавшего, чем попадалось под руку, папкой с делом (бумажки порхали по всему кабинету), а хотя бы и мраморным пресс-папье (эдак ведь, можно увечье нанести).

Мало того, в действительности Михайлов-третий (поэт, Михаил Илларионович) хронологически предшествовал как второму, так и первому. Но в уме у тайного советника (в бедной его головушке)  все как-то накренилось, сместилось и взаимопроникло.

В конце-концов, догадались на него кинуться. И повязать.

Увешанный чинами и звездами, обласканный императором, «шишка сыска»  отправлен (в сопровождении унтер-офицера и старой няньки) в «на воды» в Швейцарию, лечить больные нервы.

Швейцарскими гуманными психиатрами  вскоре помещен  он был в закрытую частную лечебницу, для скорбных духом, в каковой оставался надолго.

Акт второй. Восстановив растраченное на царской службе здоровьишко и согласившись, в виду высших государственных соображений, считать бесов-Михайловых однофамильцами, (но в душе полагая их троих одним сверхъестественным существом) Гедеонтов возвращается в Петербург.

Все-таки профессионалом он был выдающимся, несмотря на всю душевную скорбь. Единственным в своем роде.

Некем, просто некем было его заменить, господа.

Гедеонтов назначен главой отдела Тайной канцелярии, занимающегося Иллюзионистами (см. Николаевская улица). Ему удается отловить целый десяток таковых субъектов (полубесов), а иных даже успешно «приспособить», в интересах трона и империи.

Но одиннадцатая Иллюзионистка – Мура Закревская, беззаконная комета в кругу расчерченном светил, вновь сбивает Аристарха Платоныча с панталыку. Рецидив.

Ему представляется Мура, не более, не менее, как Клеопатрой, царицей Египетской (в полной женской натуре, без какой-либо аллегории).

На сей раз Аристарх Платоныч заключен в Обуховскую больницу, Желтый дом, откуда пациенты выезжают лишь вперед ногами.

Читателей, сомневающихся в том, что тайный советник Аристарх Гедеонтов когда-либо существовал на свете – милости просим посетить его могилу, в ограде старого кладбища Александро-Невской лавры.

Традиционный, приличный по его чину саркофаг поставлен, следуя классическим образцам, на четыре львиные лапы.

Резво, должно быть, бегает он по питерским улицам, накануне родительской субботы…

Могилу тайного советника Гедеонтова украшает также  изъеденная временем и пожелтевшая мраморная колонна, увенчанная меморией в виде погребальной урны с крылышками – похожей на  безголовую сову в античном пеплуме совиного размера.

               
                56. Прекрасная Дама Владимирская


Владимирская икона Божьей матери это, по преданию, прижизненное изображение (портрет) Девы Марии, матери Иисуса Христа, написанное святым апостолом евангелистом Лукой.

Покровителем живописцев.

Мать его учителя, Иисуса, позировала Луке. Он ее рисовал на доске трапезного стола.

Красивее этого лица не бывает женских лиц.

Образ из Византии был подарен патриархом Константинопольским князю Юрию Долгорукому. Хранилась Богородица во Владимире, отсюда название.
А в нашествие Тамерлана была перенесена в Москву.
Для защиты города.
И вот, чудо. Почему Тимур отошел?
Не было у русских тогда сил, оказать самому Тимуру достойный отпор. Русские молились, всею Русью. В монастырях, церквях, у себя в домах. По обочинам больших дорог (Владимирки, Муравского шляха) стояли на коленях.
И стотысячное войско Тамерлана, не дойдя до Москвы, без видимых причин, повернуло от Ельца обратно.
Богородица заступилась.
Во второй раз Богоматерь спасла Русь от разорения, когда к Москве подошло войско хана Золотой Орды Ахмата. «Угрское стояние». Войска стояли на разных берегах  реки и ждали повода для атаки. В передних рядах русского войска держали икону Владимирской Богоматери. И вдруг, без единого выстрела, обратились в бегство ордынские полки.

…Было им видение, женщины, в золотом снопе солнечных лучей, сходящей с неба.

Фэнсион-алеф…

…В Самарканде, в мавзолее Тамерлана, выбит в камне его завет: кто вскроет мою могилу – тот выпустит на волю духа войны, самой страшной и кровопролитной. Герасимов-антрополог  вскрыл саркофаг – 21 июня 1941 года, и  грянула Великая Отечественная.

Лишь 20 ноября 1942-го, по воле маршала Жукова, прах Тимура вернули земле. И тут произошел перелом в Сталинградской битве. 

…А Сталин с иконой Владимирской Божьей Матери на борту, облетел Москву на военном самолете. И враг отступил вновь.

В Петербург точная копия иконы Богородицы Владимирской  была прислана по велению царицы Елизаветы.

Икона оставалась в алтаре почти два столетия, вплоть до насильственного изъятия ее большевиками.

Прихожанами этой церкви были родные Александра Сергеевича Пушкина– его отец Сергей Львович, мать Надежда Осиповна, сестра Ольга Сергеевна, жившие в Свечном переулке. А вместе с ними ходила в храм и Анна Петровна Керн, гостившая несколько недель в семье Пушкиных.

Возможно, и сам поэт заходил сюда помолиться. Двух очень близких ему людей – няню Арину Родионовну и друга Антона Дельвига отпевали здесь.

Римский-Корсаков, живший по соседству с Владимирской звонницей создал здесь cамую мистическую свою оперу «Сказание о невидимом граде Китеже». Храм с колокольней, по весне «затонувший» в питерском тумане, в море облаков, стал магнитом, притянувшим музыку.

Наведывался в храм и страдающий неизлечимой душевной болезнью Всеволод Гаршин. В его наследии есть поразительный рассказ «Ночь», о человеке, который, уверившись в полной никчемности своего существования, решается наложить на себя руки (герой близок к авторскому «я»). Но: «Волны звука ворвались в открытое окно и дошли до Алексея Петровича. Они говорили чужим ему языком, но говорили что-то большое, важное и торжественное... Колокол сделал свое дело: он напомнил запутавшемуся человеку, что есть еще что-то, кроме своего собственного узкого мирка, который его измучил и довел до самоубийства».

Голосом, отсрочившим в тот раз гибель писателя, был благовест Владимирской, самой близкой к его дому колокольни.

Однажды в трактире «Давыдка» на Владимирской площади Куприн встретил подозрительного субъекта с азиатскими чертами лица – штабс-капитана Рыбникова, которого принял за японского шпиона (год Цусимы).

Решив проверить, что за человек этот его знакомец, Куприн повел Рыбникова  во Владимирский храм, с хитроумным замыслом – поглядеть, умеет ли япошка креститься по-православному. Тот осенил себя крестным знамением, как положено у русских, справа налево, но и в этом Александр Иванович углядел лишь бесовскую хитрость азиата.

К Владимирской Божьей Матери приводила шестилетнего сына Сашу Александра Андреевна Бекетова-Блок. Став взрослым, поэт больше не бывал на литургии. Значит, из детских впечатлений, воспоминаний, снов родились стихи о Вербном воскресеньи:

Мальчики да девочки
Свечечки да вербочки
Понесли домой.

Огонечки светятся,
Прохожие крестятся
И пахнет весной…

И о девушке, певшей в церковном хоре (это одно из лучших стихотворений в русской поэзии):

Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.

И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.

Так пел ее голос, летящий в купол,
И солнца луч лежал на плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче…

Образцовыми прихожанами Владимирского храма слыли Достоевские – муж, жена, дети. Купола церкви были видны из окон их дома  в Кузнечном переулке. Федор Михайлович написал здесь  роман «Братья Карамазовы» – и, входящий в него, один из самых поразительных христианских текстов в мире, «Легенду о великом инквизиторе».

Достоевский дружил с местными священниками, любил гулять в церковном саду, сидеть на скамеечке – как знать, быть может, вестники его будущих произведений являлись ему именно здесь.

«Раба Божьего Феодора» и отпевали во Владимирской.

Траурная процессия растянулась по Невскому, от собора до самой Лавры.

После большевистского переворота Владимирская церковь была закрыта и разграблена (Бъсами). В иррациональной последовательности там располагались мастерские, склад, рабочий клуб, «Антирелигиозный филиал Публичной библиотеки», «Кустовой вычислительный центр»…

После 60-летнего запустения Владимирский храм, одним из первых в Санкт-Петербурге возвратился верующим, обращение к правительству подписали, в том числе, Лев Гумилев (живший, после возвращения из лагерей близ храма на Большой Московской, а позднее на Коломенской) и академик Дмитрий Лихачев, один из предков которого был здесь церковным старостой.
               
         
57. Мистерия Фэнсиона. Сражение Синклита России с Бесами.

Бесы, как положено нечистой силе, возникали тут трижды, последовательно исчезая и появляясь вновь, воплотившись в трех инкарнациях: народовольцы, эсеры, большевики. В какой-то момент им удалось разрушить святыню, церковь иконы Владимирской Божией Матери – и лишь семь десятилетий спустя был восстановлен храм.

Мистическое сражение за Владимирскую Божию Матерь, нашу Прекрасную Даму, происходило не только на земле.

Бой бесам дал небесный Синклит России, входящие в него прихожане храма – Федор Достоевский, Александр Пушкин, Николай Римский-Корсаков, Николай Некрасов, Модест Мусоргский, Иван Тургенев…

И многие другие – именитые и безымянные, священники и прихожане, все, приходившие сюда за духовной помощью, на протяжении почти полутора веков.



58. Ф. М. Достоевский как небесный покровитель фэнсиона Трапеция               

Давно стихами говорит Нева,
Страницей Гоголя ложится Невский,
О Блоке вспоминают острова,
А по Разъезжей бродит Достоевский.
Самуил Маршак.

Дух Достоевского обитает здесь, а не на разрытой Сенной и переименованных Мещанских.
К. Ротиков.

Достоевщиной, как неким невидимым  инфра-красным излучением, пропитано тут все: пейзаж, архитектура. Сам воздух достоевский.

Тут всюду маячит его тень.

Всюду наталкиваешься на его знаки.

В судьбах местных обитателях прослеживаются его сюжеты, мотивы его прозы.

Надрыв. Катарсис. Преступление.

Достоевский не описал современную себе Россию. Он ее создал по своему образу и подобию. Писатель не подражал действительности. Действительность подражала ему.

На то и гений.

Что взвихренная личность его наиболее полно выразила два начала русской души: святость и инфернальность, жестокость и милость, больное садо-мазохистское  сладострастие и крайний, не от мира сего, идеализм – кажется, не вызывает сомнений.

Идеал содомский и идеал Мадонны. Вечное раздвоение человека (тема двойников).

Таков (да не таков) он сам, таковы его бесы: Свидригайлов, Вересилов, Ставрогин…

Карамазовы: Иван, Митя, Алеша явились ему здесь. Ум, сердце и душа России. И брат их, лакей.

Здесь настали и никогда не прошли две бесконечные минуты его жизни.

Одна – казнь на Семеновском плацу, «смертная казнь расстрелянием», в последний момент обернувшаяся каторгой (она же воскрешение).

Вторая – момент признания социумом, мистической передачи права на жизнь в литературе.

Владимирский, 11.

(Прочтя первое творение Достоевского, историю Макара Девушкина и Вареньки Доброселовой – «Бедные люди», приятель и сосед Федора Михайловича, Григорович, весьма сие сочинение одобрил и, в тайне от автора, отнес на суд к Некрасову.)

Эффект Трапеции:

«Воротился я домой уже в 4 часа в белую, светлую, как днем петербургскую ночь. Стояло прекрасное теплое время, и, войдя в свою квартиру, я спать не лег, отворил окно, сел у окна. Вдруг звонок, чрезвычайно меня удививший, и вот Григорович и Некрасов бросаются обнимать меня, в совершенном восторге и оба чуть сами не плачут. Они накануне вечером воротились домой рано, взяли мою рукопись и стали читать <…> 

Когда они кончили,  то в один голос решили идти ко мне немедленно: «Что ж такое, что спит, мы разбудим его. Это выше сна!» <…>

 Да вы понимаете ль сами, – повторял он мне несколько раз и, вскрикивая по своему обыкновению, – понимаете ли, что это вы такое написали!

 Новый Гоголь явился! <…>

Я припоминаю ту минуту в самой полной ясности. И никогда потом я не мог забыть ее. Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом».

Правда, долго он на этой высоте, в глазах критиков, не продержался.

Следующие повести Достоевского «Хозяйка», «Двойник» Белинский с Некрасовым весьма ядовито высмеяли, злорадно разжаловав писателя из «новых Гоголей» – что, впрочем, большого значения уже не имело. Эффект трапеции совершился.

А через дорогу (как недалеко ты, полное счастье от полного крушения!):

Владимирский, 13.

Нехороший для Ф.М. адрес – здесь на квартире публициста Милютина он посещал собрания петрашевцев.

(Познакомился он с Петрашевским в другом роковом месте – в кондитерской Вольфа и Беранже на Невском, где Пушкин перед дуэлью с Дантесом пил лимонад…)

Здесь они прельщались идеями социалистов-утопистов – «городом Солнца» Кампанеллы, Сен-Симоновским раем на земле, идеальным государством Фурье (эскиз «развитого социализма»).

Утопали в утопиях.

Царство Божие на земле. Собственноручно обустроенный Эдем. Молочные реки и кисельные берега.

За компанию с Компанеллой.

С Платоном на небесном плато.

Томас Мор – чуть не уморил. Фаланстер, организованный Петрашевским в его имении, во славу сэра Томаса и ради высшего блага российских крестьян – эти самые крестьяне со злобою сожгли.

Однажды Достоевский публично прочел в гостях у старшего друга запрещенное к публикации письмо Белинского к Гоголю (антирелигиозное) – что и стало, собственно, основным пунктом обвинения его по делу петрашевцев.

Дело это, кстати говоря, еще современников озадачивало  мутной какой-то двойственностью и подследственных, и властей. И, несмотря на упорные изыскания историков, до сих пор остается одной из национальных загадок.

Отдать под расстрел за чтение вслух письма – это что-то уж слишком, даже для России. Видимо, существовал там некий второй план. О котором никто никогда так и не проговорился.

Эхо-магнит

Вмешивается литература: среди петрашевцев милютинского кружка выделялся молодой литератор Михаил Салтыков, друг хозяина квартиры. Впоследствии он изобразил атмосферу этих встреч в «Тихом пристанище». Возможно, все конспиративные тайные вечери из романов Достоевского (заседания бесовских «пятерок», журфиксы «у наших» и т. д.) тоже происхождение свое ведут отсюда.

Бесконечная минута.

Семеновский плац.

«Это я совершенно ясно осознавал – смерть неминуема. Только бы скорее».

На арестантов надели саваны с капюшонами. Все делалось с умышленной медлительностью. Троих – Петрашевского, Момбелли и Григорьева привязали к столбам и опустили им капюшоны на глаза. Достоевский стоял в четвертом ряду, в числе тех, чья очередь оказалась следующей. Раздалась команда заряжать и целиться.

После мучительной паузы ружья опустились. После второй – зачитали подлинный приговор. Достоевский был осужден на 4 года каторги с последующим зачислением в солдаты.

О, счастье! Новая жизнь! Воскресение из мертвых! Сценарий «трагикомедии» был утвержден  лично царем  – и, пожалуй, он не уступит по силе «пружины» сюжетам гениальных книг Федора Михайловича.

Григорьев, когда ему сняли повязку с глаз и отвязали от столба, зашатался, пробормотал что-то невнятное – никогда уж он не вернулся в прежний мир, сошел с ума (в полном медицинском смысле) в те несколько секунд, пока ждал расстрела.

К минуте, пережитой на Семеновском плацу ((выпавшей из ньютонова пространства-времени), Достоевский обращался  несчетное количество раз, в сущности, она так никогда для него и не закончилась.

Он рассказывал об этой минуте своим родственникам и приятелям, невестам, любовницам, случайным знакомым, членам императорской семьи Романовых, описывал ее в «Дневнике писателя», «Идиоте», частной корреспонденции… Все, видимо, никак не мог описать настоящим образом. Оставался недоволен.

Он вернулся в этот квартал и после Мертвого Дома. На Ямскую (теперь улица Достоевского).

Есть провиденциальный смысл в названии: Ямская. Его образ: ухарь-ямщик, удалая «Птица-тройка», описанная другим гением, Гоголем – символ взвихренной Руси.

Что ж, Некрасов и Белинский проницательно окрестили Достоевского «вторым Гоголем»: именно Федору Михайловичу удалось далее всех проследить удаляющийся в будущее бег тройки-России.

Главный Дом писателя находится на перекрестке с Ямской с Кузнечным переулком. Тоже неслучайное название. За ним чудятся мистические Кузнецы, кующие «счастия ключи». Но также и арестантские оковы.

Здесь был создан роман «Братья Карамазовы», по мнению автора и многих читателей, а также сугубых ценителей – самая значительная его книга.

Здесь Россия и мир навеки приняли в себя Достоевского – «одинокого звонаря», что дороже просто славы, российской и мировой.

Хор современников (о литературном вечере в фэнсионе, на квартире у Марьи Савиной):

- Тонким, но пронзительно отчетливым голосом невыразимо-захватывающе читал он одну из удивительнейших глав «Братьев Карамазовых – «Исповедь горячего сердца»...

- Когда читал Федор Михайлович, слушатель, как и читатель кошмарно-гениальных романов, совершенно терял свое «я» и весь был в гипнотической власти писателя …

Понимаем. Мы и сами до сих пор в этой гипнотической власти.

Здесь он, возможно, глубже, чем какой-либо другой человек на земле, понял этот мир и его творца.

И может быть даже, здесь он, в самые последние отведенные ему месяцы – постиг, наконец, самого себя.

Наконец, здесь Федор Михайлович был просто счастлив. В семейной жизни, с женой Анной Григорьевной и детьми. Он утверждал, что счастье семейное – это девять десятых возможного на земле счастья, а на долю всего остального (в том числе и творчества, и славы) остается только одна десятая.
 

                59. Руководство начинающему Ангелу-хранителю

Бъсов у нас в квадрате являлось предостаточно. Но был и ангел.

Анечка (Неточка) Сниткина – Ниточка Достоевского.

Если небеса и вправду посылают своим избранникам  ангелов-хранителей, то таковой, безусловно, явилась она для Федора Михайловича.

Ангелы-хранители, поучитесь у нее.

Она застенографировала и переписала своей рукой множество сочинений писателя.

Она помогла ему вовремя закончить работу над романом «Игрок», чем спасла Достоевского от притязаний негоцианта Стелловского, который приобрел право на издание его сочинения и, за неисполнение договора,  грозил писателю пожизненной кабалой.

Она закладывала свои последние вещи, пальто и шаль, чтобы муж мог расплатиться по карточным долгам – и при том, не упрекала супруга, считая
его страсть к игре божьим испытанием для них обоих.

Она же помогла Достоевскому избавиться от игорной зависимости.

Она ухаживала за Федором Михайловичем в дни его эпилептических (?) припадков и несколько раз в буквальном смысле спасала его во время их.

Она стойко терпела бедность. Испытывая недостаток в средствах на самое необходимое для семьи, никому на то не жаловалась.

Она свято верила в писательский дар мужа, в его гениальность.

Она никогда не сомневалась в том, что ее муж прекрасный, чистый и добрый человек, и что он любит ее.

Она устраивала дела непрактичного Достоевского, взяв на себя заботы по изданию его произведений и книготорговле – выказав при том отличные деловые качества.

Она воспитывала их детей, нежно любимых писателем. Вела все домашнее хозяйство, избавляя его от мелочных забот.

Она выслушивала, успокаивала, утешала мужа в минуты, когда он совершенно падал духом, или наоборот, становился болезненно возбудим, крайне раним и вспыльчив – и то, и другое случалось с регулярностью часового механизма.

Она всю жизнь носила старящие ее темные закрытые платья, потому что в светлых нарядах привлекала внимание мужчин – а это вызывало ревность мужа.

Она была верна ему всю жизнь. И он на смертном одре поклялся, что никогда не изменял ей.

Оставшись вдовой всего в 35 лет, она больше не вышла замуж. Посвятила себя увековечиванию памяти мужа: изданием его сочинений, комментариев к ним, воспоминаний, с чем справилась весьма профессионально.


                60. Тень Достоевского (неть)

Кто стучится?
Ведь всех впустили.
Это гость зазеркальный? Или
То, что вдруг мелькнуло в окне....

Шутки месяца молодого,
Или вправду там кто-то снова
Между печкой и шкафом  стоит?
Значит, хрупки могильные плиты?
Значит, мягче воска гранит?
Анна Ахматова.

Он умер, держа перо в руке. Редактировал свою пушкинскую речь. Потянулся за упавшей на пол, закатившейся под письменный стол  ручкой-вставочкой, и потерял сознание.

Слег. Надежды было мало.

Перед самой кончиной решился открыть старенькое Евангелие (подаренное ему на каторге, хранимое с тех пор), как делал в значительные моменты жизни.

Попросил жену зажечь свечу. Сам открыл наудачу святое Писание и прочел: "Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от тебя… ибо так надлежит нам исполнить всякую правду"...

- Ты слышишь - "не удерживай", - значит, я сегодня умру, - сказал он жене и закрыл книгу...

Суворин (издатель «Нового времени») в рассказе «Тень Достоевского» утверждает, что через несколько месяцев после кончины писателя, к нему попал портрет его в гробу, написанный художником Крюковым.

Крюков: руки-крюки; но и – крюк, зацепивший мертвеца.

Вдова писателя нашла образ малопохожим и отказалась его приобрести. Тогда Суворин согласился заплатить живописцу – и, в самый сочельник, получил этот пафосный, довольно нелепый портрет, размерами в квадратных пол-аршина. 

Портреты в фэнсионе Трапеция оживают (Параша Жемчугова… Пушкин…)

На следующую, рождественскую ночь к автору в дом является призрак  Достоевского, произнося странные слова: «Я утопист, утопист. И доброта есть утопия, большая утопия. Ведь даже у Господа Бога  есть ад…»

«Передо мною невысокая ширма, и на этой ширме я увидел голову Достоевского. Он стоял сзади ширмы, и из-за нее виднелась только его голова, но не та, что на портрете, а другая, несомненно, на него похожая, с редкими волосами, с его глазами, его бородой.

«Галлюцинация, галлюцинация», – повторялось в моем мозгу, точно маятник, отбивающий секунды. Но голова, несомненно, виделась мне совершено реально, и глаза светились и моргали. Не знаю, я, может быть, с ума сходил. Но то, что я видел – видел, а как это называется в науке – не все ли равно?»


               
                Памятник Достоевскому на Большой Московской

Тень его обречена возвращаться в эти кварталы.

Сутулясь, погруженный в себя, он сидит на скамье, как когда-то сиживал в ограде Владимирской церкви, страдалец и страстотерпец, не святой, но мученик, не канонизированный, но все же, небесный заступник всех униженных и оскорбленных.

Быть может, именно его изваяние (как и его тень) оберегает город от бесов.

               

                Корона карнавала


                61. Маскарад как подноготная искусства

Маскарад, как подноготная всякого искусства.

Может быть, даже, его суть.

Актер, расстеливший коврик на площади и заявивший почтенной публике, что он – Король Зельтерский. Или Конек-Горбунок. Или принц Гамлет.

Бедненькая балеринка в тарлатановой пачке, притворившаяся лебедем.

Голодная хористка в бархатном кринолине, прикинувшаяся Лючией де Ламмермур.

Поэт, написавший стихи о бланковой проститутке с Невского – «Незнакомка»…

Живописец, изобразивший на холсте "Последний день Помпеи", которого видеть не мог.

Детское недоумение:

Не бывает! Все вы врете, дяденьки и тетеньки. Нету совести у вас. Понарошку это.

Холст, испачканный красками. Да стершиеся до дыр пуанты. Да чернильные строчки на бумаге.

Такова подноготная.

Но публика приходит. Аплодирует-cмеется-плачет.

Если публика приняла – значит, правда.

Девять месяцев в году (срок вынашивания плода человека) – обычная жизнь, с насущным хлебом, бытом, скукой, мелочами, в которых прячется черт.

И три месяца праздника. Вывернутой наизнанку реальности. Отмененных  запретов. Сумасшедших личин и странных костюмов. Свободы. Причуд. Капризов. Дури. Счастья.

С элементами  цирка, жертвоприношения, молебна, зоопарка, пип-шоу.

Маска, приросшая к коже лица – грим художника.

Если б мы жили только по законам и по правилам, высоким принципам и божьим заветам, по уму и разуму – все 12 месяцев в году, 24 часа в сутки… Мы бы  ума и разума лишились. И принципы-заветы, правила-законы – растоптали бы в злобе.

Троицкая (Рубинштейна) – улица-Маскарад.

Как и искусство, Карнавал создает альтернативный мир mundus alter, и, по сути, является репетицией смерти (инобытия). Как и искусство, Карнавал безжалостен к своим адептам. Тем, что склонен переворачивать устоявшуюся реальность «с ног на голову», меняя местами небо и землю, плюсы и минусы, красоту и уродство, добро и зло.

Подобно художнику, Карнавал не копирует реальность, а создает собственный мир, которого вовсе без него не существовало бы.

Не он подражает действительности, а действительность – ему.

Причудничать, капризничать, дурить, волховать, колдовать, создавая другую реальность – тоже ведь работа. Пахота, страда.

Люди искусства сочиняют не только сюжеты и героев своих произведений, не только музыку, театр, но и, собственно, себя самих (как говаривал Иннокентий Анненский, «первая задача поэта – выдумать себя»). Но это путь опасный, близкий к гибели.

Стихия Карнавала вне морали, религии, правил и регламентов, не ведает суда и стыда.

Вышел на площадь, расстелил перед собой коврик, заявил, что ты Король Зельтерский – забудь про стыд.

Расплата настигает и тех, кто меняет разные маски, и тех, кому выдуманная личина заменяет лицо, «прирастая» к нему, и тех, кто пытается с себя эту маску сорвать: я настоящий!

Карнавал следует считать центральным и основополагающим для фэнсиона Трапеция понятием, уже по определению (fancy ball – костюмированный бал, маскарад, fancy dress – маскарадный костюм).

               
                62. Принцесса Ноктюрн


Дама-патронесса  фэнсиона Трапеция – императрица Елизавета Петровна.

Дочь Петра I. Этим многое сказано.

Отец (почти Бог!) умер.

Наследница, преемница – она.

Больше некому продолжить державный замысел титана.

Она увидела в ясном свете, может, как никто, весь ужас, все величие России.

Доставшейся именно ей, рабе Божьей Елизавете (почему?) в удел.

И закрыла глаза руками. И… затанцевала.

Закружилась, запорхала, как Жизель в знаменитой сцене посвящения.

И остановилась, стиснув зубы. Закаменела, забронзовела.

Не упустить бразды власти. Не уронить скипетра и державы. Не предать мир.

Она старается.

И танцует.

И дерзает.

Именно при ней город переступает границу Фонтанки. Отодвигается тьма, дикость. Левый берег реки застраивается  дачами придворных и чиновников.

По манию Елизаветы, художественно преображается Аничков мост – парадные ворота в фэнсион.

Она повелевает вырубить рощи, осушить трясины у Фонтанки, вымостить набережную, одеть в гранит берега.

Царица  присутствовала, вместе со своими приближенными, на освящении церкви  Владимирской Божией Матери – Святыни фэнсиона.

Именно в царствие «танцующей Елисавет» в России родился театр (удар царицыной ножки о паркет высек искру!) Бессильными оказались потуги, как царя Алексея Михайловича, так и его сына Петра I перенести европейский театр на русскую почву, и только когда Елизавета Петровна издала Указ «О представлении трагедий и комедий» – это прозвучало, как заклинание чародейки: Явись!

Хор современников.

- «Первая дочь двух первых» – великана Петра и красивой Екатерины, взяла лучшее у обоих, по крайней мере, во внешности.

- Высокая, статная, полногрудая, с цветом лица «как у богини Авроры», обладательница целой копны роскошных золотисто-рыжих волос.

- Даже выдержанные иностранные дипломаты, как сговорившись, писали в донесениях своим правительствам, что более авантажной женщины им в жизни не доводилось встречать.

Игру, переодевания, розыгрыши Елизавета обожала до страсти.

После ее смерти осталось несколько тысяч ее платьев, каждое из которых она надевала не более одного раза, сундуки драгоценностей и украшений – и, боже упаси! – никто из придворных и гостей не смел на балы и приемы явиться наряднее венценосной примы.

В ту пору женские роли в спектаклях придворного театра исполнялись миловидными мальчиками, – так вот, императрица собственноручно румянила эфебов перед выходом на сцену, вдевала им в уши серьги с бриллиантами. Сама она не прочь была покрасоваться в мужском костюме, весьма шедшем к ней, кавалеров же заставляла рядиться в фижмы и кринолины.

Умереть в хороводе Карнавала так легко, его стихия родственна смерти.

Коронованная красавица боялась могилы. Она никогда не посещала заупокойные службы и поминки; встретив на пути похоронную процессию – поворачивала карету обратно; при ней нельзя было заговорить о  гробах, саванах и тому подобном, дабы не навлечь на себя монарший гнев. Из обихода царицы тщательно изгонялось все, что могло навести на мысль о неотвратимом конце жизни.

И все же, ей постоянно мерещился всюду запах тления, разложившихся тел – и она непрерывно душилась, нюхала ароматические соли, обмахивалась веером.

Некрофобия – болезнь трудноизлечимая. Елизавета не терпела ночи, темноты, особенно боялась полуночного часа, быть может, не напрасно, потому что едва ли не все дворцовые перевороты на Руси, в том числе и тот, что привел ее на трон, совершались в полночь. И вот, ночь во дворце государыни искусственно превращалась в день: окна занавешивались роскошными драпри, залы освещались множеством свечей, все придворные должны были бодрствовать. Елизавета порхала и резвилась среди вывернутой наизнанку ночи (интересно, казалось ли ей порой, что среди ряженых гостей затесалась «какая-то лишняя тень, без лица и названья»?)

В опочивальню «Принцесса Ноктюрн», как величали ее поклонники, отправлялась не раньше пяти утра, а назавтра все повторялось с начала. За вычетом постов и церковных служб  – их царица соблюдала строго.

Помолившись и покаявшись, получив от Дубянского ( Босая Голова) отпущение грехов – со свежими силами бралась за нелегкий труд развлечений.

«Металась между альковом и алтарем»… «Паркетная столпница»…

Умерла, так и не насытившись радостями.

Чем больше веселилась накануне – тем горше унывала поутру, сердилась, плакала, впадала в ипохондрию.

Выдумывала у себя болезни. Кто знает, где грань между мнимыми недугами  нашими  и невыдуманными. И те и другие убивают.

Богатырши хватило на двадцать лет этого каторжного увеселительного, танцевально-властного режима – она настолько переутомила свой могучий, от родителей с генами полученный организм, что внезапно скончалась.

Символично, в Рождественскую полночь, нескольких минут не дожив до святок – российского карнавала,  чуть-чуть не дождавшись обожаемых своих новогодних увеселений.   


                63. Юродивая

Смерть ее, для всех неожиданную, предсказала знаменитая  юродивая, ныне небесная покровительница города, блаженная Ксения Петербургская.

Ее житие (кто не знает): «Придворный певчий Андрей Петров и жена его Аксинья Ивановна так любили друг друга, «что и вообразить невозможно».

Но муж неожиданно умер, оставив безутешную 26-летнюю вдову.

И тут что-то случилось с Аксиньей Ивановной, будто бы сошла с ума от горя. Вообразила, будто не Аксинья она, а Андрей, что это она, Аксинья умерла, а он жив и только обратился в нее. Называла себя с тех пор его именем.

Дом свой Ксения оставила родным, с условием, что они будут бесплатно  пускать на ночлег и кормить нуждающихся. Сама же стяжала подвиг юродства. Побиралась на папертях Христа ради. Не имела имущества. Ночевала на голой земле. Аксинью Ивановну (Андрей Петровича) не раз видали обитатели Трапеции. Сбегались, чтобы ее посмотреть.

Она гуляла по этим улицам и переулкам, в любое время года босая, в зеленой юбке и красной кофте (маскарадные знаки отличия) по которым ее издалека узнавали ямщики Ямской слободы, и предлагали прокатить на лошадках – это приносило удачу. Подавали ей милостыню, но брала она не у всякого, и полученное тут же отдавала другим нищим.

В дни, предшествовавшие кончине Елизаветы Петровны Ксения, скитаясь по питерским стогнам, громко выла и кричала прохожим, что скоро всей России предстоит есть поминальные блины.

Когда царица скончалась, петербуржцы поняли: вот, на что Ксенья намекала … Вот, по ком она рыдала…

Им, юродивым душам, с их небесных облаков, грядущее ясно…

Десять тысяч платьев Елизаветы и одна зеленая юбка – стилистически одинаково убедительны (Господин Рок – дизайнер и кутюрье).

Стихия карнавала тем интересна, в частности, что уравнивает цариц и нищенок.



                64. Существо (принц Карнавал)

Ксеноид книги   

Некая «лишняя тень без лица и названья» в толпе ряженых.

Никому не знакомый гость на празднике.

Анонимный Принц (или Вор) в черном домино и маске.

Проклятие. Чума. Красная смерть.

Встреча. Фортуна. Любовь.

Сам Его Величество Маскарад – обольстительный, жестокий, непредсказуемый. Воистину двуликий. То милующий, то казнящий своих подданных.

Раздающий им, по собственному произволу, разные «билетики»: на любовь или разлуку, на богатство или нищету, триумф или позор…)

Que me veut mon Prince Carnaval?

Чего от меня хочет мой принц Карнавал? То ли любви, то ли смерти.

Все обитатели маскарадной улицы переживали мистический роман с этим существом.
               

                65. Господин Курдюкова

Дворец князей Белосельских-Белозерских

Камергера, действительного статского советника Ивана Петровича Мятлева приятель его, Лермонтов, называл по-приятельски, с нежностью «Ишка». Пушкину Ишка тоже был мало того, что приятель, но еще и родственник – по скрупулезным подсчетам великосветских тетушек, шестиюродный брат.

Такой живой мостик между двумя поэтами, Пушкиным и Лермонтовым, никогда лично не встречавшимися.

В анналах осталась юмористическая поэма Мятлева «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границей», широко известная в узких кругах.

Мятлеву такой домашней известности и звания самого смешного шута на маскараде вполне было достаточно.

Потомками поэма забыта, и напрасно, фантасмагорический, весьма живучий слог ее  не устарел, напротив, стал как-то острее (в сущности, это первое произведение пост-модерна в отечественной литературе).

Автор читал его сам, в салонах, облачившись в салоп и чепец и копируя преуморительно «французско-нижегородский» лексикон московской барыни (тема Карнавала).

Учитывая, что он (подобно еще одному обитателю Дворца на Фонтанке, великому князю Сергию), являлся человеком нетрадиционной ориентации, перевоплощение Мятлева  в женщину было мило.

Господин Курдюкова.

«У нас в Пютюрбюрге…»

Имя Курдюковой (животик чревоугодника (цы), действительно, смахивал на курдюк) сделалось культурным знаком.

Оставила она свое словечко в вечности. Именно мадам, как к ней не относись, вывела на сцену квасных патриотов!

Патриот иной у нас

Закричит: «Дю квас, дю квас,

Же не ди па

ла каша

Манная, авек де пенки,

Ла морошка, лез-опенки,

Поросёнок су лё хрен,

Лё кисель э лё студень…


Что-то проступает  во всей этой дичи  до боли знакомое – современный интернетовский волапюк…


Как бы то ни было, стихи Мятлева живы, не мертвы, и отдается в них некий хрустальный звон. Не зря их, не шутя, отличали от мертвенной журнальной графомании и Пушкин и Лермонтов. Последний даже чуть-чуть влюбился в его мадам:

Вот дама Курдюкова,

Её рассказ так мил,

Я от слова до слова

Его бы затвердил.

Мой ум скакал за нею,

И часто был готов

Я броситься на шею

К madame de Курдюков


А Вяземский писал  в послании Александру Сергеевичу:

       Любезный родственник, поэт и камергер,
       А ты ему родня, поэт и камер-юнкер:
       Мы выпьем у него шампанского на клюнкер.
       И будут нам стихи на матерный манер.

Клюнкер – это сибирский обоз с золотом (шампанского на клюнкер можно купить дюжину бочек).

Бессмертной на поверку оказалась, все же, только одна строчка Мятлева:

Как хороши, как свежи были розы….

Светский гуляка, бонвиван, ахтунг Иван Петрович Мятлев умер на масленицу, переутомившись от  визитов, блинов, маскарадов – объелся удовольствиями (Смерть в фэнсионе).

Поросёнок су лё хрен, лё кисель э лё студень…

От радости жизни скончался.

Дюжина бочек клико на пиру жизни. Обоз с золотом – похоронные дроги.

Эхо фэнсиона эхо фэнсиона  эхо фэнсиона  эхо фэнсиона


               
                66. Розы

Раздать эти розы из букета Мятлева, по цветку – дамам, вдохновительницам (он называл их своей «парнасской конюшней»). Среди «лошадок» были Софья Карамзина, Наталья Пушкина и роковая женщина российского Парнаса — Александра Смирнова-Россет. С ними всеми господина Курдюкову  связывали  тёплые, но исключительно дружеские отношения.

Иван Мятлев (житель фэнсиона):

Как хороши, как свежи были розы
В моем саду! Как взор прельщали мой!
Как я молил весенние морозы
Не трогать их холодною рукой!
 
 Иван Тургенев (житель фэнсиона):
 
…Теперь зима; мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна
 свеча. Я сижу, забившись в угол, а в голове все звенит да звенит:

Как хороши, как свежи были розы…

Игорь Северянин (гость фэнсиона):

…Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб.

Георгий Иванов (гость фэнсиона):

…И лучше умереть, не вспоминая,
Как хороши, как свежи были розы.

Иван Тургенев (житель фэнсиона):

Мне холодно… Я зябну… И все они умерли, умерли…

Самое гулкое эхо – под гробовыми сводами. Лирические розы любви становятся розами смерти. И бессмертья, может быть.



                67. Туманное отраженье Пушкина


Поэт пушкинской плеяды «Васенька» Туманский.

Василий Иванович служил в Одессе в одно время с Александром Сергеевичем, сблизился с ним по-приятельски: вместе пили недурные крымские вина и читали друг другу стихи.

Отдавая пальму первенства гениальному другу, Туманский величал его в мадригалах «сладкогласым соловьем», «русским Гомером» и даже «Иисусом Христом нашей поэзии».

Пушкин в свою очередь характеризовал приятеля не без симпатии: «В Туманском много прекрасного, несмотря на некоторые мелочи характера малороссийского» (видимо эти «некоторые мелочи» – самодовольство Т. и желание прихвастнуть).

Читал Александр Сергеевич приятелю «Бахчисарайский фонтан» и лирику «Одесского периода». И даже, по воспоминаниям Туманского, поверял ему «сердечны тайны»: рассказывал о женщине, в которую «так долго и так глупо был влюблен».

Быть может, имелась в виду сама таинственная «NN» из донжуанского списка поэта, утаенная любовь, с которой столько лет пытаются сорвать маску упорные пушкинисты. Тогда эту тайну знал Туманский (покрыта она туманом). 

Я лично полагаю, что эта NN была Лала Рук, она же императрица Александра Федоровна, в сиянии Авроры Бореалис. Поэтому Пушкин и не смел назвать любовь по имени. Но называл  «звездой-харитой меж харит» и «лилией крылатой».

Эпигон и двойник Пушкина, Василий Туманский, видимо, является и одним из прототипов Владимира Ленского (как и Антон Дельвиг, сосед по фэнсиону – тема  двойничества). У Туманского есть стихотворение «Вертер и Шарлотта», обращение лирического героя  к возлюбленной, деве красоты, которая  вскоре будет  проливать слезы над его урной (близкое стилистически к стихам Ленского, обращенным к Ольге). Писал  В. Т. – «темно и вяло»… 

Все-таки, это маскарадная фигура. Только маска ему досталась золоченая.

Тайный советник В. И. Туманский, в отличие от Пушкина, достиг высот в карьере, чинов и звезд.  Служил секретарем русского посольства в Константинополе, был помощником статс-секретаря Государственного Совета. Стяжал четными трудами на пользу Отечества отличное имение, женился на богатой.

А Пушкин… Что, Пушкин – вечно неустроенный, весь в долгах, с несостоявшейся карьерой чиновника, с юношеским чином камер-юнкера в 36 лет… Обремененный большим семейством: жена-красавица, четверо маленьких детей да две сестры жены, и все нуждаются в средствах к существованию… Литератор, стремящийся заработать доходами от своих сочинений…

Туманский скончался, как подобает солидному человеку – солидно и мирно,
в собственном дому, окруженный чадами и домочадцами.

Пушкин погиб на дуэли.
 
И… что же?

Мистический смысл ситуации: Притча о Двойниках, разделивших пополам «корзину счастья».

Во времени Туманский – вельможа, высокочиновный богач, а Пушкин – всего лишь камер-юнкер, пишущий стихи.

В вечности Туманский неразличим, а Пушкин – гений, вместивший в себя эпоху.

Вспоминают теперь о Туманском только разве в связи с Пушкиным.

Неужто, с Владимиром Ленским могло сделаться то же самое, если б не убил его на дуэли Онегин.

 

                68. Маэстро полетов      


Еще амуры, черти, змеи
По сцене скачут и вопят.
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят…
А.С. Пушкин.            
               

Первый танцовщик и балетмейстер петербургской балетной труппы, Шарль-Луи Дидло, ежедневно он  ходил пешком (приплясывая) в Мариинский театр, на спектакли и репетиции, и обратно.

Частенько он сам выступал в балете, а потом возвращался домой в… лавровом венке вместо шляпы и в греческой тоге вместо пальто. Костюм Аполлона –  покровителя искусств, бога богемы. Ср. с А. М. Белозерским –  тоже Аполлон фэнсиона;  тема двойничества).

Среднего роста, рябой, худощавый, лысоватый – в жизни дядюшка Дидло мало соответствовал классическим ролям, но на подмостках бывал весьма убедителен. Трепетать заставлял публику, даже и от страха.

Я – раб, я – царь, я – червь, я – Бог…
 
На улице его нельзя было не заметить, уж очень особенны были его внешность и манеры. Приплясывал на ходу, и жесты удивительные. Голова его всегда была занята сочинением какого-нибудь па или сюжетом нового балета, и потому его беспрерывно как-то подергивало.

Ноги маэстро были образцово, на балетном пыточном станке, выворотны. Идти рядом с ним было небезопасно – у него была привычка лягаться, точно он страдал пляской святого Витта.

Пинок, отвешенный балетной ногою – это серьезно.

Кто видел его первый раз, мог принять его за помешанного». (Тема сумасшествия, как альтернативы искусства: Всеволод Гаршин, Глеб Успенский, Ольга Спесивцева, Вацлав Нижинский…) Однако, это были лишь странности творческой натуры.

Балеты Дидло – сказки.

Из толпы милых воздушных девиц он, как будто из цветов, составлял гирлянды, букеты, венки.

Он первый дал искусству танца третье измерение – высоту. Ввел полеты, т. е. воздушные сцены. Леветировал танцовщиков. Превратил их в полу-птиц.

I belive I can fly.

Вместо господствовавших в куртуазном веке пудреных париков, французских кафтанов, башмаков с большими пряжками для танцоров, а также фижм, корсетов и пышных воланов для балерин, Дидло изобрел трико (название происходит от фамилии парижского чулочного мастера Трико, выполнявшего его заказы). Плотно обтягивающие мужчин трико  (в облипку!) вызвали шок, но и восторг.

При нем балерины сбросили длинные тяжелые от крахмала юбки, оделись в блескучие, летучие  пачки из тарлатана – наряд видений, сновидений, призраков.

Покуда зрителю нравятся «тетеньки в пачках» (а это, правда, красиво)– балет не умрет.

Эхо-магнит

Балетоман Александр Сергеевич воспел творения Шарля-Луи в первой главе «Евгения Онегина»:

Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и вопят,
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят…

Правда, байронический  Онегин, зевая, отворачивается от сцены. Его не трогает даже полет Истоминой, которая:

Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг – прыжок, и вдруг – летит,
Летит, как пух от уст Эола!
То стан совьет, то разовьет,
И быстрой ножкой ножку бьет…

Все эти обольщения, волшебные миражи не для Онегина:

Балеты долго я терпел, но и Дидло мне надоел.

Но сам Пушкин тут же оговаривается  в примечании: «Эта черта охлажденного чувства, достойная Чайльд-Гарольда. Балеты Дидло исполнены прелести и живости необыкновенной».

Романтический Дидло был брутальным деспотом на сцене. Молодые впечатлительные артистки разносов его боялись до обмороков. Мог, под горячую руку, и поколотить бестолкового ученика (цу).

После многих скандалов и интриг он ушел из Мариинки, рассорившись с директором императорских театров князем Гагариным. Тот не затруднился посадить великого балетмейстера под арест. Тема униженного (чиновниками, нуждой и вообще жизнью) гения очень характерна  для фэнсиона.

Отбыв наказание, артист заявил: «Такого человека, как Дидло, не сажают», –  и хлопнул дверью.

«Амуры, черти, змеи» – выпорхнули со сцены, вслед за ним.

Их больше нет. Есть па-де-де и па-де-труа и гран-па. Но магия – увы.

Амура, может, еще найдешь с трудом, а черти, змеи, вериоки, нимфодоры, крысоловы, полишенели и т.п., исчезли.




                69.Облачный геометр

И, в рифму (опять двойник!):

По Троицкой  улице шествовал или трясся в пролетке, на работу в Мариинский театр и другой маэстро полетов, Мариус Петипа (жил на Загородном).

Было и у него в Питерском квартале личное шоу. С элементами кордебалета, цирка, большой стирки и сумасшедшего дома.

Уроженец Марселя, учившийся в Париже, танцевавший потом в Бордо и Испании, двадцатипятилетний артист прибыл в Петербург с несколькими бедными на вид сундуками, где аккуратно уложены были его сценические костюмы, бритва, мыло и пара чистого белья. А также будущее русского (а значит, и мирового) балета на века вперед.

Только представим себе, если бы актерская планида привела балетмейстера  в другую страну.

Не было бы «Лебединого озера», «Щелкунчика», «Жизели», «Корсара»… Все это  из сундука Петипа.

Мариус Иванович, как его называли в России, порхал по сцене до семидесяти лет, изумляя современников галантным изяществом жете и высотой антраша. Он же поставил в Мариинке сорок четыре многоактных балета, да переделал заново шестнадцать, это не считая тридцати пяти опер и несчетного количества всевозможных танцевальных номеров и миниатюр.

Самовластно правил он облаками (в пышных тюлевых накидках), всеми звездами и радугами  (блестки и стразы) в небесах балета. Рассчитывал по своей строгой линейке (мог, пробегая мимо, и охлестнуть ею!) воздушные пути эфемерид. Мэтр-геометр.

Фонтан. И фейерверк.

До последних дней фонтан бил, фейерверк не оскудевал, ни в одном из своих этюдов гений не повторился, находя оригинальный сценический рисунок для каждой, даже кордебалетной партии.

Два летучих француза – Дидло и Петипа вечно парят где-то над самым райком, над галеркой и хорами, над ангелами и нами, грешными – в нарисованных на куске старого холста небесах фэнсиона.    



                70. Лебеденок

На спектакль «Спящая красавица» петербургская прачка Любовь Федоровна Павлова привела как-то раз свою восьмилетнюю дочь Нюру, болезненную, нервную девочку.

В Петербурге такие вот обитают прачки. И до сих пор. Сколько белья им надо перестирать, чтобы купить билет в Маринку.

Готовы ехать через весь город, на трясущихся маршрутках, на метро, брести по гололеду и ростепели, чтобы увидеть, «как под нежный гром музыки, в лунном сиянии, на фоне шелестящих пышных бумажных роз – выпорхнет Жизель, вечная любовь, ангел во плоти…»

Времена разные, а Жизель все та же. Жизель у нас одна. Эфирные вилиссы в огнях рампы, материализовавшиеся эльфы – все летучие и световые очарования балета оказали на ребенка впечатление острое, почти до страдания. По контрасту с убогой обыденностью, непросветленностью будней. «Я буду Спящей красавицей».

Она  «просто помешалась» на  принцессе Авроре, Флорине, Голубой Птице, говорить хотела только о них, и упросила-таки озадаченных  родителей отдать ее учиться «на балерину».

«А то я никогда не выздоровлю!»

История, восходящая к архетипу. В утиной семье родился лебеденок: хрупкая, но сильная, тонкие ножки с очень высоким подъемом, прямая спинка, и от природы занесенная головка на длинной шее – впрочем, родные поначалу считали Нюру гадким утенком, заморышем, ни к какому делу не пригодным. Прачка из нее получилась бы скверная.

Любопытно, что первой заглавной ролью Павловой, на сцене Мариинки стала Флора в балете Дриго «Пробуждение Флоры» (тоже «спящей красавицы», восстающей от сна с приходом весны) – т.е. детское предчувствие сбылось.

Закулисный мальчик Миша Фокин рассказал балетной девочке Ане Павловой о детски и рыцарски обожаемой им Сильфиде-Тальони, показал ее портрет в двухсветной парадной зале училища на улице Росси. Именно в этот день ученица Павлова, слабенькая  после перенесенной недавно простуды, впервые встала на пуанты. «Я могу!».

Кто-то из лондонских друзей Анны – теософ и спирит – писал, что она явилась реинкарнацией Тальони, и не училась балетному искусству, а как бы, согласно постулату Платона, постепенно вспоминала все классические па, все свои эффектные позы и обворожительные взоры.

Остается добавить, что юность мировой звезды балета Анны Павловой  тоже связана с фэнсионом Трапеция.

Она тут снимала комнатку, после окончания хореографического училища принятая  на императорскую сцену. Это ее первый личный адрес в Петербурге. В Свечном переулке, в окошке под самой крышей горела зажженная ей свеча.

Дебютантка, вступившая в труппу Его императорского величества, должна была пробиться вопреки хвале и хуле, дружбе и зависти, одинаково опасным для новичка.  (Эффект трапеции). Театральный быт-с: интриги, заговоры против конкурентов, это и сейчас так. Множество молодых дарований, вспыхнув ярко в начале карьеры, потом гаснут, треща и капля горючими восковыми слезами, но свече Павловой предстояло гореть долго.

Балетные критики сравнивали ее с гибкой тростинкой, легкой птичкой, севрской фарфоровой  куколкой и танагрской статуэткой. Но изящных статуэточек и тонких тростиночек было на русской сцене предостаточно. Все, как одна, хорошенькие, с фарфоровыми – хоть на комод их ставь – ножками.

Павлову выделяла из всех необычная для того времени лиричность – ее тело на сцене, казалось, теряло свою телесность. Становилось почти «астралом», вырвавшейся из материального мира душой.

 «Русской Терпсихоры душой исполненный полет…»

«Лебедь» Фокина (того самого, друга детства)  и Павловой родился  между двумя репетициями, меньше, чем за час, на едином порыве. И даже, как потом вспоминала Павлова, «без какого-то особого труда, словно по мановению волшебного жезла». Это, кстати, примета абсолютной удачи.

Андрей Левинсон «Анна Павлова и легенда Лебедя»:

«Никогда еще тело не было с такой тонкостью вылеплено сном.
Астральная, запредельная красота. Роковой бокал, который словно бы дрожит и кружится на своей витой ножке – пригубив его, ослабевший Лебедь опускает голову и складывает крылья, в почти сладострастной муке изнеможения.»

Это образ смерти и одновременно один из бессмертных образов. 

      

                71. Афиши-голубки


Дом-маскарад. Музей-квартира актерской династии Самойловых.

  … Этот Фаустом, тот Дон-Жуаном,
Дапертутто, Иоканааном,
Самый скромный – северным Гланом,
Иль убийцею Дорианом,
И все шепчут своим Дианам
Твердо выученный урок.

…А какой-то еще, с тимпаном
Козлоногую приволок…
Анна Ахматова.

Карнавальная стихия обитает в этом доме. Театр ускользает, таково его основное свойство.

Ушедших спектаклей не воротишь, и опустевшая сцена похожа на огромный гроб. Но что-то остается. Продолжает светиться.

Здесь понимаешь, как существенны предметы театрального быта – все эти веера, лорнеты, перчатки «до самого локтя», сумочки, бинокли. И прилетевшие с галерки, с верхних ярусов, выпавшие из чьих-то рук (аплодирующих) афиши-голубки.

Как важны «излишние», не видные уже из третьего ряда партера, детали сценических костюмов (какая-нибудь опаловая запонка под подбородком героя, бархатная шнуровочка на корсаже героини). Как самодостаточны эскизы декораций, сами по себе – может, и недождавшиеся сцены, оставшиеся только на картонах.

На здешних портретах артисты, обитавшие в петербургском квадрате: Давыдов (Пьеро), Варламов (Арлекин), Савина (Солнышко), Стрепетова (Селена), Комиссаржевская (Чайка), Юрьев (Панталоне), Шаляпин (Мефисто). И если душе комедианта не дано, как говорят, успокоиться в освященной земле христианского кладбища, то может быть, какая-то частица ее живет на холсте.

Служители музея отмечают присутствие в этих стенах неких сомнительных теней, непонятно откуда веющих сквознячков.

Подобны коллекции редких бабочек (привет Набокову!), сувениры  баснословных спектаклей Мариуса Петипа: как бы припудренные, билеты на атласной бумаге, гирлянды шелковой сирени, из птичьих перьев пачки.

Раскрыт дорожный сундук Михаила Фокина, небрежно брошен на кресло голубой тюник Анны Павловой, а рядом перчатки, которые еще пахнут, чесслово, ее духами.

Сколько зрителей полюбило балет за эти незабудковые пачки и трико, за журавлиные венчики и пуанты важных цапель.

Интернет и телевизор убивают живой театр. Спектакль на экране – типичное «не то». Нужны зрительницы в вуалетках, перчатках и с веерами, зрители в смокингах, галстуках и запонках, програмки, бинокли, дыхание зала. А нам – запах кулис, бархатные кресла. Да, бархатные, алые! Малинового или гранатового оттенка.

Обитает в этих стенах дух Марии Тальони, где ж ему еще поселиться. Давно развеялось ее тело, в пылинки. Но остались пуанты, атласные, с твердыми носками из китового уса, с потертыми, после выступления, следками.

И слепок миниатюрной ножки, насколько живее и убедительнее всех гипсовых посмертных масок.

Голубки-афиши небесной почты, принесите нам добрую весть.


 
                72. Туфелька Тальони

Эхо-магнит

Анна Павлова, будучи со своей труппой на гастролях в Италии, однажды увидала в частном собрании туфельку Тальони. Башмачок был так миниатюрен, что, казалось, принадлежал не женщине, а духу воздуха
 (Сильфида была коронной ролью Марии Тальони).

Саламандра, жгись,
Ундина, вейся,
Кобальт, трудись,
Сильф, рассейся! (заклинание алхимиков, на четыре стороны света).

 «Пардон, мадам, не фаш размьер… Щикольотка тольстофата», – нечто в этом духе произнес хозяин коллекции.

Анна Павловна, решительно взяв у него из рук балетную туфлю, без труда надела ее на свою ногу, обвила вокруг лодыжки и завязала бантом атласную тесьму. Встала на носок, сделав арабеск (ласточку).

Пожалуй, только она одна имела право на этот жест Сандрильоны, на этот арабеск (на Тальони-Сильфиду Павлова чуть не молилась).

…Мне ответь хоть теперь: неужели
Ты  когда-то жила в самом деле,
И топтала торцы площадей
Ослепительной ножкой своей?

Надо еще иметь в виду, что у Анны Павловны были идеальных форм ножки – из тех, которые обожал Александр Сергеевич:

Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Но только ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня…

Владимир Набоков (гость фэнсиона) доказал в Комментарии к «Евгению Онегину», что Пушкин, говоря «ножки» имел в виду именно маленькие изящные ступни от щиколотки до кончиков пальцев (а не бедра, не голени, не икры, не колени).

Именно женские ступни очень маленького размера с высоким подъемом, породистой суховатой лодыжкой, узкой пяткой и «отточенным» балетным носком (только и видные из-под подолов длинных платьев танцующих на балу дам и девиц) приводили поэта в восхищение и более всего возбуждали его эротически (особенность эту назвали бы психиатры фетишизацией стопы):

…Она, пророчествуя взгляду
Неоцененную награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал.
У моря на граните скал.

Романтика балета не совпадает с его реалиями, ноги балерин изуродованы жестокими многочасовыми экзерсисами – в каменных мозолях, с вывернутыми косточками, вздувшимися венами.

«Лошадиные копыта». При всем том – волшебные ножки сильфид. Несмотря на всю ужасную каторгу классического танца. И даже благодаря ей.
 
Стихотворение Александра Сергеевича, написанное в том году, когда он часто бывал в нашем фэнсионе «Город пышный, город бедный», содержит себе упоминания о самых милых ему петербургских ножках той поры, принадлежавших Анне Олениной (ни одна подруга не могла надеть ее миниатюрных башмачков):

Город пышный, город бедный.
Дух неволи, стройный вид.
Цвет небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит.

Все же, мне вас жаль немножко,
Потому что здесь порой
Ходит маленькая ножка.
Вьется локон золотой.

Эти стихи (в пушкинском автографе на полях нарисованы силуэты женских ножек) могли бы послужить гимном фэнсиона «Трапеция».
            
Ученик Иогансона и Петипа, Павел Андреевич Гердт принадлежал к классическим танцовщикам чистого стиля. Гранильщик бриллиантового танца, ювелир головоломных па.

Он солировал на сцене в последний раз уже на восьмом десятке, нимало не утратив грации и технического блеска.

Представал то диким воином-сарацином, то французским маркизом, то римским патрицием, не слишком, правда, изменяясь при том. Лучше сказать, они все  (и сарацин, и маркиз, и сам черт) представали – Гердтом. Хвост вилял собакой.

Впрочем, никакого реализма и не требовалось. В манерах мэтра неизменно сказывалась барочная традиция: салонной красивости и придворной галантности.

Карнавальная стихия наградила своего адепта вечной юностью. Выглядел он неправдоподобно молодо, в то время как на завистливые вопросы о возрасте отвечал – «дважды 33» и даже «дважды 44».

Мистический смысл ситуации: За рецептом эликсира молодости (и залогом   бессмертия!) надо ходить к старым актерам. Они знают.

Он же философский камень, панацея, цветок Гильгамеша, молодильное яблоко, средство Макропулуса…
 
               
    
                73. Последний настоящий принц

Корона Гердта – не из фольги и не из жести. Его короновали Тамара Карсавина, Михаил Фокин, Анна Павлова, Дягилев.

Анна до конца дней сохранила пиетет к учителю: рассказывая о нем танцовщикам уже своей собственной балетной труппы, она неизменно замечала, со вздохом, что никто так не умел носить костюм, никто не обладал (и уж не будет обладать!) такой отточенностью жестов и деликатностью манер, как Гердт.

Ушло, все ушло. Ни галстук повязать, ни в комнату войти, ни букет даме преподнести, ни встать на одно колено, ничего не умеют.

Что с них взять. Гувернеров в детстве у них не было, в пансоинах не обучались.

Не видели в жизни благородного общества.

Он был последним принцем балета, остальные все – самозванцы; не венценосные особы, а, в лучшем случае, бойкие камердинеры.

Последний. Он же  первый. Первый Зигфрид в «Лебедином», первый  Дезире в «Спящей», первый Альберт в «Жизели».  Первый во всех отношениях.

Как ни странно, Павел Гердт, казалось бы, ретроград и живая  пуповина традиции, советовал Анне развивать свою собственную индивидуальность.

И модернизм, декаденство грянувшего века одобрил.

Гердт, знающий все о балете, опасался только, что здоровье Павловой (на сцене положено иметь лошадиное) может не выдержать танцевальной каторги.

Поведал ей множество секретов. Научил упражнениям для ее слабоватой спины.

- На вас, увы, нельзя пахать! Как жаль!

Посоветовал использовать пуанты особой модели, который она потом всю жизнь изготовляла на заказ в одной итальянской мастерской (тема Башмачков Тальони).

Называл ее «мое дитя». «Дитя мое милое…»

Однажды после трудного спектакля сам расшнуровал ее (стершиеся за один выход до дыр на подошвах) туфельки.

Свою первую заглавную роль в балете «Пробуждение Флоры» Павлова  танцевала в дуэте с Гердтом: она – Флора, он – Феб. Артисту было тогда всего-то около 60-ти, и он, как всегда, убедительно предстал в свете рампы красавцем-Богом (продолжение темы Аполлона).

Принц  (старенький, но настоящий) – поднес туфлю Сандрильоне. Есть все основания считать встречу Павловой с Гердтом – эффектом трапеции.

Миги: Выпускница-дебютантка, кутаясь в шаль, сидит в кресле и слушает долгую речь корифея о былом Мариинки. Охнув, Анна изгибается, потирает косточку ступни, которая все болит после вчерашнего спектакля.

Старый принц становится на колени перед Павловой, не без трепета берет в руки ее ножку:

«Милое дитя, у вас слишком нежные пальцы, слишком высокий подъем. Вам нужны пуанты другого фасона… Я вам нарисую…»   


 
                74.Оборотень
   
Судьба: петербуржец Василий Самойлов начавший карьеру певчим в церковном хоре, – полюбил до безумия театр, ушел туда из церкви, словно приобщился новой веры, нового культа.

Надев личину актера, достиг он, не в пример многим, всероссийской глории. Слова «сцена» до седин не мог произнести Самойлов без слез умиления.

Из четырнадцати его детей пятеро – Василий, Мария, Надежда, Вера и Петр тоже стали артистами. Дом на Стремянной  приобрел самый удачливый сын, Василий Васильевич. Вот его-то, игравшего в Александринке 40 лет, называли в газетах Протеем русской сцены, а  также Оборотнем за особый дар перевоплощения (маска, приросшая к коже, ставшая вторым лицом).

Карьера Протея началась с внезапно ворвавшейся в его быт Темы маскарада. Некий художник имел честь изобразить на портрете Николая I (завсегдатая карнавалов, царя балов, лицедея в жизни) в «мундире с черным кружевным домино через плечо». Костюм, сочетавший две стороны жизни: жесткую реальность и беззаконный праздник, высоту абсолютной монархии и карнавальную запредельность. Двойственный портрет: наполовину лицо, наполовину маска – где император лицедействовал успешней, на романтическом балу или в кошмаре российской официозности?

Василию Самойлову, профессионально владеющему кистью, ученику Карла Брюллова, было все это понятно, как, быть может, никому. Он и артистом-то стал по настоянию императора, который пришел в восторг не от его искусства живописца… а от его пения. И распорядился – пускай впредь изволит петь.

По знаменитой формуле: «Ежели я прикажу моему генералу обернуться морской чайкой – надо не рассуждать, а исполнять».

Образцовый подданный империи, Василий Васильич отложил палитру и взошел на подмостки – не только по монаршьему приказу, но и по распоряжению судьбы. Впрочем, современные историки, как следует покопавшиеся в архивах, считают все вышеизложенное легендой, прикрывающей какую-то темную историю, некий обидный служебный скандал, марающий честь, спасаясь от которого ВВ и эмигрировал спешно на сцену. Из мира жестокой реальности – в мир вымысла, но не менее впечатляющий.

Василий в квадрате – Базилиус – царственный. Полученную в конце карьеры от императора медаль «За усердие» он счел для себя оскорблением, «наградой, приставшей царскому лакею», и гордо отослал ее обратно. Значит, был верноподданным не царя, но Музы. Судьба сама меняет маски, ее козни иной раз принимают форму служебного скандала, ее воля выражается начальственным окриком.

Императорский театр неожиданно приобрел в лице В.В. фантастического имитатора, успешно копировавшего всех и вся. Самойлов дебютировал в опере «Иосиф прекрасный», визуально библейскому образу соответствовал – был красавцем.

Мог выглядеть, впрочем, и сущим уродом. Чего изволите?

Сыграю, спою, нарисую. Поклянусь, солгу, раскаюсь. Умру, воскресну. Спасу душу, погублю душу. За приличное вознаграждение. А хоть бы и даром. Из любви к искусству. С нашим удовольствием.

Мог стать (прикинуться? притвориться?) каким угодно. Кем угодно. Чем угодно.

Преображался!

Случалось воплощаться ему во стольких царей, чудовищ, ангелов, бесов, во столько «штучек» вникнуть, столько «фруктов»  раскусить, что… Не только одежду – лицо и тело, любовь, смерть чужую принимал на себя.

Да так, что иллюзия воскрешения «другого я» была самой  натуральной:  в кожу иную влезал – воистину, оборотень (свят, свят, свят…).

У зрителей «волоса вставали дыбом».

Житель фэнсиона Осип Мандельштам считал, что ремесло поэта строго противоположно профессии артиста. Первый, говоря упрощенно, обязан как можно искреннее и полнее выразить самого себя, всей изорванной в клочья судьбой, а порой и физическим существованием расплатившись за любовь к себе же (поэзии в себе). Второй же – призван, по роду деятельности, рождаться и  умирать в своих персонажах.

Так или иначе, опыт Трапеции свидетельствует – маски, опасные для стихотворцев, принижающие их личность, отбирающие оригинальность (узнаваемость) – не наносят вреда артистам. Чем больше они примеряют личин, тем значительней их собственное лицо.

Поэт – уязвим в маске. Актер – без маски гол.

 

                75. Сестры Алмаз и Жемчуг

Две младшие сестры Василия Васильевича – звезды Александринки Надежда и Вера Самойловы познали в своей жизни то, что не каждому коллеге их дается – продолжительный, почти ставший бытом, каждодневной рутиной успех.

Мало того, они с этим успехом сумели справиться – но и не дали славе сломать себя. А как она их искушала! Как провоцировала! Для Веры Самойловой Тургенев написал лирическую свою «Провинциалку». Граф Соллогуб посвящал сестрам стихи, где величал их – «алмаз и жемчуг русской сцены».

Некий гусар, встречая Надежду на улице, неизменно валился перед нею на колени, в  пыль и грязь. Они были непохожи друг на друга: Наденька, порхающая и хохочущая в водевилях и – утонченная Вера, создавшая убедительные сценические образы в классической трагедии.

Два лика драматического искусства: один –  Талии, а другой –  Мельпомены.

Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.
Медуница и осы тяжелую розу сосут…
(житель фэнсиона)

Сестры знамениты тем, что первыми в России стали давать бенефисы – спектакли, весь сбор (или часть сбора) от которых шел в пользу исполнителя главной роли. И до сих пор не устарело.

После водевиля «Дядюшка в хлопотах» Надежда и Вера Самойловы получили в подарок от поклонников букеты алых и белых камелий в порт-букетах из серебра; на их прелестных запястьях застегнули золотые браслеты (все же, символ неволи!). Газеты писали, что «такого торжества на русской сцене еще не свершалось».

Газеты же не уставали повторять, что «его величество Николай I  – отец актеров Императорского театра», что «труппа – его балованные дети». Жена его, императрица Александра Федоровна (Лала Рук, по светской имаджине) покровительствовала меланхолической Вере Васильевне.

Надежда Васильевна была в фаворе у самого. Встречая ее в театре, он  неизменно шутил с ней, предлагая разыгрывать вместе сцены из пьес, изображал даму: сюсюкал жеманно и «делал реверансы ниже нельзя» (неуклюжий карнавал монарха).

А ее заставлял ухаживать за собою, в манере полкового офицера.

Камелии в порт-букетах (любимые цветы парижских кокоток высокого ранга, «дам с камелиями») тоже, как будто, на что-то намекают.

Надежда играла на сцене до пожилых лет (блистала, покуда блисталось).

Вера избрала иную долю – вышла замуж за офицера Мичурина и оставила театр. Без сцены томилась, плакала, болела, но не могла бросить прекраснодушного (подарил свое  родовое имение крестьянам!) беспомощного в практической жизни идеалиста-мужа.

Плод этого брака – дочь Вера Аркадьевна Мичурина-Самойлова, народная  артистка Советского Союза. Она 60 лет посвятила Александринскому театру (впоследствии театр имени Пушкина), написала книгу любопытных воспоминаний.

Времена поменялись, государственный строй поменялся, Россия поменялась, все поменялось, но актерская профессия осталась прежней.

Жемчуга и алмазы сцены нужны были и Николаю I, и Николаю II, и Иосифу Сталину, и Леониду Брежневу. Как же без них.

Без них и власть не так сладка, и у царства нет пышности.

Самойловых хватило на четыре поколения.

И довольно. Большего мы, видимо, не заслужили.

Их блеском (все тем же) блистают другие.

Но хочется почему-то, чтобы и Татьяна Самойлова (Анна Каренина) имела отношение к той самой фамилии. 

И Мичурин-садовод (Самойловы тоже развели в Петербурге сад культуры)...

Но все это лишь совпадения, случайные имен созвучья. 

«Нам нечего ждать милостей от природы» и «летят журавли» – мемы из других словарей.

С кончиной Мичуриной-Самойловой (она тринадцатая в списке) закрылась последняя страница династии.

Человек умирает. Песок остывает согретый.
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
(он же).

А жемчужные ожерелья, кольца с брильянтами передаются из поколения в поколение.



                76. Артисты: происхождение видов

 Мистерия фэнсиона (Семь масок)
               
На примере Дома актерской династии Самойловых, мы можем наблюдать все основные типы артистов русского (может быть, и мирового) театра:

1. Демиург (буквально – «созидающий для народа»).
Колоритная, очень заметная не только на сцене, но в любой жизненной ситуации личность. Внушительная «фактура» – рост, фигура, голос, темперамент. Некая даже непомерность, избыточность природных даров – «широк человек, я бы сузил», как выражался  Достоевский.

На сцене именно ему, как природному Юпитеру, достается заглавная или просто главная роль. Созидает Зевс на сцене нечто…не то, чтобы оригинальное и новое, а некий штамп, стереотип, даже архетип. Но весьма убедительный. Он консерватор, традиционалист, классик. Новых веяний в искусстве не жалует, над экспериментами потешается. Побеждает энергией – творческой страстью, напором, «пассионарностью». Громыхает, пылает, кипит: «весь как божия гроза». Публику приводит в экстаз и катарсис: «буря аплодисментов, крики восторга, дамы плачут, все встают» и т. д.

2. Протей или оборотень. По желанию, принимающий вид различных живых созданий. Собственно, Актер (не профессия, а диагноз). Явление едва ли не психопатологического типа. Существо, наделенное странным даром (недостижимым, говоря серьезно, никакой техникой, никакими упражнениями) – перевоплощаться, влезать в кожу других особей.

Разный, непохожий сам на себя, в каждой роли. Собственная личность – аморфная, слабая (капризен, вздорен, крайне ненадежен, или же просто инфантилен, беспечен, как дитя). Поражает приблизившихся в нему людей какой-то фатальной душевной пустотой, порой и умственной недоразвитостью. Вместо внутреннего мира – инфернальное «место пусто». Весь как сосуд, который можно (ненадолго)  заполнить, чем угодно. Намного значительнее и интереснее на сцене, чем в жизни. Таких суеверно боялись в народе, обвиняли в отсутствии  души и после смерти отказывались хоронить на христианских кладбищах.

3. «Алмаз» – скорее женщина, нежели мужчина. Блестящая виртуозка ремесла. Она же – обольстительница, жеманница, щеголиха (секс-символ и топ-модель). При том, совсем не обязательно так уж хороша собой; танцует и поет весьма посредственно; интеллигентностью и высоким IQ не отличается, на классические роли, высокие образцы не замахивается – но все вышеперечисленное совершенно не важно.

Зато она свято убеждена в собственной неотразимости, героически храбро держится на самом краю, над оркестровой ямой провала (куда многие срывались) и умно флиртует с публикой.

Звезда шантанов, оперетт, водевилей «с благородными чувствами». Сногсшибательные туалеты. Слава, с вульгарным привкусом, с никогда не кончающимся скандалом. Предмет вожделения мужчин, зависти женщин. Идол и мишень. Во всем облике, как  выражался Салтыков-Щедрин – отлет. Встречаются и гениальные «алмазочки», с полированной кровью и жестоким, «не-дамским» даром.

4. «Жемчуг». Благородство, душевная тонкость, глубина. Хороший
вкус, воспитание, тон и такт. Блеск алмазу дарит – радость бытия, витальность. Жемчуг питается меланхолией, мировой скорбью. Реакция публики на «жемчужный талант» – светлая грусть, очищающие душу слезы  (подобные жемчугу же).

В русском искусстве разных эпох весьма часто можно видеть два этих  типа, по сути, отрицающие друг друга, но в чем-то и сходящиеся: Савина-алмаз и Стрепетова-жемчуг; Цветаева-алмаз и Ахматова-жемчуг; Плисецкая-алмаз и Уланова-жемчуг. Два вида женской гениальности.

5. «Серый камешек». Не может похвастать «фактурностью»: красотой лица, внушительностью «статей», ростом, голосом. Как правило, даже мизерабелен (льна), дурен (рна).

Преображается в свете софитов. Берет неким неопределимым сценическим обаянием, подчас затмевая самого ведьминского Оборотня, самого грозового Юпитера. На него хочется смотреть (и смотреть, и смотреть…), в этом все его счастье.

6. «Дилетанты» – любители,  случайные люди на сцене. Эта многочисленная категория делится на сотни видов и подвидов (в толпе детей и внуков Самойлова, непременно, есть хоть один такой). От богатых аристократов до нищих горемык, от преуспевающих и довольных собой ремесленников средней руки до отвергнутых всюду чудаков.

Вопреки распространенному мнению, не все дилетанты –  бездари и неучи, имеются среди них профессионалы своего дела,  широко образованные знатоки, гурманы от искусства. Некоторые готовы принести в священную жертву Аполлону всю свою жизнь – и действительно, приносят, только вот понапрасну.

Всем им, без исключения не хватает – некой последней печати, удостоверяющей их права. Наметанному глазу сразу видны на сцене: не столь убедительны они, как это требуется.

Отчего же это – одному дано, а другому – нет, и хоть лоб расшиби («хоть крокодила съешь», как говаривал «дядя Костя» Варламов)? Неизъяснимо сие – как жизнь и смерть, любовь и магия. «Свирель судеб» не то напела. «Планида» не вовремя взошла, не туда завела. Но честные дилетанты, как и гении, суду человеческому не подсудны.

7. Актер «на свои роли» – лишенный дара перевоплощения, всюду и везде изображающий лишь самого себя. Как бы ни было востребовано профессией это существо – оно отвергнуто Его Величеством Маскарадом, чужое на его празднике.


                77. Варвара Асенкова или Идеализм



Напоследок о неземном создании, об идеальной девушке, отдавшей себя  жениху-искусству. И только ему. Вступившей с ним в сакральный брак.

…И зачем только ее туда занесло, в это болото с зубастыми крокодилами под видом начальства, коллегами – завистливыми жабами, с продажными акулами пера?

В этот вертеп, публичный дом, позорище – театр.

В наш фантастический фэнсион фанатиков.

Была она не от мира сего.

Ей бы сидеть на облачке и слушать ангельское пение.

Но и жизнь, и смерть, и бессмертие (видит Бог, она не хотела) – все досталось сцене.
 
В 1941 году спустя ровно 100 лет после кончины актрисы Александринского императорского драматического театра Варвары Асенковой немецкий снаряд попал точно в ее могилу на Смоленском кладбище. Разбился прекрасный бронзовый бюст, изваянный на деньги почитателей ее таланта. Обнажилась глубокая яма, а на дне ее – ничего.

Темная вода.

Шептали, что кто-то из богатых поклонников еще 100 лет назад выкрал тело Вари из могилы, сделал мумию и хранил ее у себя в имении, в личном склепе.

Другие говорили, что сия идеальная девица к концу своей короткой, всего-то 24-летней жизни на земле, уже не имела тела (хоть забирай ее живой на небо), что она вся была – душа.

Что от нее осталось (ни магнитофонных записей, ни видеороликов) – только театральное предание. Звук: Варвара Асенкова.

Несколько программок, афиш-голубков. Но эти эфемериды оказались вечными:  долетели до наших дней, полетят и дальше.

Балы первой исполнительницей ролей Марьи Антоновны («Ревизор» Н.В. Гоголя) и Софьи («Горе от ума» А.С. Грибоедова) – правда, некоторые историки театра это с негодованием отрицают.

Изначально униженная – незаконнорожденная, дочь водевильной актрисы и  подполковника Кашкарова, опального, сосланного на Кавказ, бросившего гражданскую жену.

Из театрального училища 13-летнюю Варю выставили, «за полным отсутствием таланта»(классическая ошибка педагогов). Что ее не очень огорчило – театра она не любила.

Этот парадокс нередок – преданные искусству личности, обожающие, робеющие, вечно остаются на вторых ролях. А избранники Мельпомены, сплошь да рядом, холодно-равнодушны к ней.

И все же пришлось идти на сцену. С образованием только в рамках программы женского пансиона (манеры, танцы, французский язык… чтение-письмо, ну, еще немножко из географии).

Зачем?

"Из денег", как писал Пушкин.

Ей стыдно было сидеть на шее у матери, хотелось помочь младшим братьям-сестрам.

Первую роль сыграла в бенефисе Ивана Ивановича Сосницкого, корифея Александринки, старого маминого друга.

И… И, понеслось.

Неистовые аплодисменты, крики «браво, брависсимо», полный и безусловный успех.

С первого дня до последнего.

Очень уж она была хороша, может быть, самая красивая актриса русского театра того времени (пушкинского, грибоедовского), да и всех времен.

Овальное личико с правильным профилем, огромными глазами – словно эмалевое яичко Фаберже. Тоненькая идеальная фигурка.

Пушкинский друг Нащокин, выпросил у горничной Асенковой огарок свечи, при свете которой она учила роли, и хранил у себя в кабинете, как величайшее сокровище.

Еще один поклонник выжег имя «Варя», через увеличительное стекло, у себя на руке.

Поклонников вообще было много, но никому не ответила.

Отказывала  богатым и именитым соискателям руки и сердца.

Блюла девичью честь.

Сам император Николай I добивался Асенковой. Не добился. Почему мы так думаем? Потому что когда дирекция театра попросила императора повысить ей, уже ведущей актрисе репертуара, жалование, Николай Павлович написал на заявлении:  «Никакой прибавки сделано быть не может, ибо никаких успехов не сделала".

Наказал рублем.

Не любил император отказов.

Она выучилась всему – жить на маленькое жалование, петь куплеты, танцевать дивертисменты, за один вечер выучивать длинную роль назубок – шутка ли, тянула по 300 спектаклей в год!

Чтобы помочь пожилой матери содержать семью, не отказывалась от чепухи: бесконечные водевильные служанки, роковые кокотки, девушки-гусары, мальчики-эфебы, Мирандолины, Роксаны, Генриеттты… Ее это тяготило.

И не было у нее за все эти адские труды даже собственного выезда – всю жизнь возвращалась домой из театра (поздним вечером)  в казенной «зеленой карете».

Не научилась только противостоять зависти людской и подлости.

Асенкову «скушали». Затравили.

Писали гадости в рецензиях. Рисовали карикатуры. Слали по почте непристойные пасквили. Оскорбляли публичными циническими выходками. Лили за глаза потоки грязи.

Один из отвергнутых ею купцов, скупив первый ряд партера, посадил в него лысых мужчин. Зал хохотал, представление было сорвано, и Варя в слезах убежала за кулисы. Другой «обожатель» проник к ней домой и в ярости, изрезал ножом всю мебель, собственность квартирной хозяйки.

 Однажды, когда она садилась в карету после спектакля, какой то офицер, поджидавший её у выхода, бросил в окно кареты зажжённую шутиху, которая только по случайности не сожгла ей лицо.

Главою заговора против Асенковой выступила, увы, Надежда Самойлова,  дочь знаменитой питерской династии, подруга детства, влюбленно-ненавидящая конкурентка. Мастерица интриги -тоже одной из древнейших традиций театра, в которой многие наши корифеи преуспевали (или же, бывали разгромлены).

Когда Асенкова умерла, Наде достались многие ее роли.

Меж тем,чУдную и чуднУю Асенкову нельзя и с милой Самойловой в ряд поставить, хоть последняя в водевилях вдоволь натешилась, наблисталась, как хохочущая русалка.   

Дар Вари был нешуточный, жестокий (в конечном итоге, ее убивший). Как-то связанный с ее органичным благородством, неприятием пошлости.

В роли Офелии она, отвергнув обычную в те годы декламацию, манерность, сентиментальность, выступила, как зрелый художник, создав образ правдивый, психологически  убедительный – огромный шаг вперед.

Хор современников:

- Она отказалась от натужного пафоса, от декламации с форсированным голосом, подкрепленной чрезмерной жестикуляцией. Настояла даже, чтобы провести сцену сумасшествия Офелии без сопровождения оркестра, как того требовал канон.

- Ее Офелия была печальной, трогательной и бесконечно несчастной натурой, а не беснующейся дамочкой. Догадывалась ли Варенька Асенкова, что не просто играет, как велит ей душа, а изгоняет с русской сцены позерство, искусственность и жеманство?

С весны 1838-го у Асенковой открылась чахотка. Сама она считала, что сводит ее в могилу запах кулис – грима, крашеных картонов, чадящих огней рампы… Воздух, которым она дышала всю жизнь.

Отравилась театром.

И в 1841-м скончалась, накануне отыграв последний спектакль.

Николай Некрасов (житель Трапеции):

…Увы, наивна ты была,
Вступая за кулисы -
Ты благородно поняла
Призвание актрисы:
Исканья старых богачей
И молодых нахалов,
Куплеты бледных рифмачей
И вздохи театралов -
Ты всё отвергла… Заперлась
Ты феей недоступной -
И вся искусству предалась
Душою неподкупной.
И что ж? обижены тобой,
Лишенные надежды,
Отмстить решились клеветой
Бездушные невежды!
Переходя из уст в уста,
Коварна и бесчестна,
Крылатым змеем клевета
Носилась повсеместно -
И всё заговорило вдруг…
Посыпались упреки,
Стихи и письма, и подруг
Нетонкие намеки…
Душа твоя была нежна,
Прекрасна, как и тело,
Клевет не вынесла она,
Врагов не одолела!
Любила славу… Твой закат
Был странен и прекрасен:
Горел огнем глубокий взгляд,
Пронзителен и ясен;
Пылали щеки; голос стал
Богаче страстью нежной…
Увы! театр рукоплескал
С тоскою безнадежной!


                78. Тринадцатый дом


В тринадцатом году, еще не понимая.
Что будет с нами, что нас ждет,
Шампанского бокалы подымая.
Мы весело встречали Новый Год…
Георгий Иванов.

В достославном 13-й году, накануне крушения старого русского мира, роскошное помещение на Троицкой, 13 сдавалось под театральный зал. Тринадцатый дом вошел в орбиты таких комет, как Пелагея Стрепетова, Леонид Андреев, Всеволод Гаршин, Федор Достоевский (все личности мистические). «Купеческая жена А. И. Павлова», хозяйка, богачка, весьма культурная дама, встречалась тут с просто Анной Павловой.

Тринадцатый дом Зодиака – после всех двенадцати домов судьбы.

Один из балетов Михаила Фокина, поставленных в этом доме и впоследствии вошедший в репертуар Дягилевских сезонов в Париже, так и назывался «Карнавал», на музыку Шумана. Декорации для него: пышные кроны деревьев, фонарики, барочный павильон в саду – нарисовал Лев Бакст. Арлекина танцевал Вацлав Нижинский, а партию Пьеро, пантомиму, исполнил Всеволод Мейерхольд.

Режиссера-новатора, ниспровергателя священной системы Станиславского, друзья прозвали – доктором Дапертутто. Это имя встречается  в рассказах Гофмана, а предложил его другу, в качестве псевдонима, Михаил Кузмин. Под маской Дапертутто Всеволод Эмильевич вошел в сцену страшного новогоднего маскарада в Фонтанном доме, в ахматовскую «Поэму без героя».

«С детства ряженых я боялась…»

Кстати, Всеволодом он сам себя  назвал, – в память своего  любимого, трагически погибшего писателя Всеволода Гаршина. Взять имя самоубийцы – дурной знак. Мейерхольд, который был, подобно пушкинскому Германну, сыном обрусевшего немца, носил от рождения имя лютеранское Карл Казимир Теодор. На 21-м году юноша перешел в православие, стал Всеволодом. Сменил имя, сменил религию – а значит, в какой-то мере, и лицо. Впрочем, он всю жизнь менял маски.

Двойственная стихия маскарада, опасная, в то время  воплотилась в нем.

Мейерхольд, приведший в мир своего Дон-Жуана, Орфея, Риголетто, свою Даму с камелиями,  Геду Габлер, Катерину-грозу…

И непосредственно по теме фэнсиона – «Балаганчик» Блока, «Маскарад» Лермонтова, «Незнакомку»…

Актеры, как глина, пластический материал (живой), из которого лепится идея.

Режиссер, как Бог-Отец (вот он, грех!)

Биомеханика как вид эстетического вампиризма.

Диктатура режиссера, как театральная КНДР.

Дуэль Маскарада с мировой пустотой и чернотой. С безликим, абсолютно равнодушным, абсолютным в своей жестокости и потому подлым Универсумом. Бой с заранее предрешенным итогом.

Бунт, обреченный на беспощадное подавление.

Попытка ответить на людоедский гротеск эпохи – гротеском (тогда казалось, кощунственным, но в сущности, таким наивным) театра.

В черном бархате советской ночи…

Над мировою чепухою,
Над всем, чему нельзя помочь…

Почему никто не поставит пьесу о трагической его, сумасшедшей «биомеханике жизни», с триумфами, провалами, травлей, письмами тирану, арестом, пытками, безымянной могилой, гибелью жены, Зинаиды Райх, той самой, из стихов Есенина…

«Дама с камелиями», спектакль, который не понравился Сталину. Травля в печати, улюлюканье: ишь ты, какой эстетизм! 

И вот, Райх посмела написать лично «Иосифу Виссарионовичу, в Кремль»  письмо, где обвиняла его в том, что он не разбирается в искусстве.

Не обладает хорошим вкусом.

На такой текст (однозначно самоубийственный) в ее поколении никто, кроме нее, не отважился.

Вскоре театр Мейерхольда был ликвидирован специальным  постановлением Совнаркома.

А он сам в арестован, в 39-м, в Петербурге-Ленинграде. После трёх недель допросов подписал нужные следствию показания: обвинялся по известной 58-й статье.

«…Меня здесь били — больного шестидесятишестилетнего старика, клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине, когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам […] боль была такая, что казалось, на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток…» - так он писал Молотову.

Эстеты. Еще не понимая, что будет с нами, что нас ждет… шампанского бокалы поднимая… мы весело встречали Новый год…

…Когда судьба по следу шла за нами… как сумасшедший, с бритвою в руке…
Зинаида Райх вскоре (после жалобы на методы агента НКВД)  была зверски убита в своей квартире в Брюсовском переулке, неустановленными лицами.

Эхо фэнсиона

И все-таки, милосердие. Каплю добра. Прощения всем им. Пощады всем нам.

…Достоевский побывал тут однажды  на детском празднике, в сочельник. Эманация этого вечера вошла в рассказ «Мальчик у Христа на елке». Рождественская звезда Мальчика осеняет детский музыкальный театр «Зазеркалье», существующий под этой кровлей теперь.
               

                79. Голые в масках

Луна освещает карнизы,
Блуждает по гребням реки.
Холодные руки маркизы
Так ароматно-легки.

«О, принц! – улыбаясь, присела –
В кадрили вы наш viz-a-viz» -
И томно под маской бледнела
От жгучих предчувствий любви.

…И бледный, с букетом азалий,
Их смехом встречает Пьеро:
«Мой принц! О, не вы ли сломали
На шляпе маркизы перо?»
Анна Ахматова.

Сама Анна Андреевна в десятые годы примеряла разные маски:  Маркиза, Снегурка, Инокиня, Канатная плясунья…  Поэты менее значительные обречены весь век скрывать свою человеческую подлинность за эффектной позой – миру стереотипов страшно противопоставить  собственное лицо. Талант заключается в смелости быть собой.

Но – «если б знали, дети, вы холод и мрак грядущих дней…» Дети Серебряного века – похоже, знали. Потому и хотелось им  укрыться за личиной, за чужой судьбой – сохранить себя. Не удалось.

Евреинов то ли повторил, то ли поставил заново в «Зале Павловой» пьесу Федора Сологуба с названием, вынесенным в заглавие сей главки.

Полуночные взбрыкивания. Бдения козлоногих. В этом  эротичном действе заняты были не только профессиональные актеры, но и поэт Сергей Городецкий (по прозвищу Лель), его жена Анна (которую он величал Нимфой), поэт Потемкин, драматург Дымов (их наследие, увы, ныне – потемки и дым для неспециалистов).

Роль короля Басурманского исполнил Алексей Толстой, короля Зельтерского – Николай Гумилев. Кажется, последние двое перепутали маски. Гумилев – путешественник, «конквистадор», африканский охотник в самоедской оленьей дохе – несомненно, заслужил титул «короля Басурманского». А выдумщик Алексей Толстой ассоциируется  как раз с «зельтерской водой», пенящейся радужными пузырьками.

Одной из двенадцати полуобнаженных балерин-босоножек была Ольга Глебова-Судейкина. Федор Сологуб советовал Наталье Крандиевской (будущей жене Алексея Толстого): «Не будьте буржуазкой. Вам, как и всякой молодой женщине, хочется быть голой. Не отрицайте. Хочется плясать босой. Берите пример с Олечки Судейкиной. Она – вакханка. Она пляшет босая. И это прекрасно». 

То, что наш фэнсион посетила и потанцевала на его карнавале Ольга Судейкина, особый знак.

Александр Блок (прозвище Демон) именно ей посылал в зале ночного ресторана черную розу в бокале золотого, как небо Аи...

Современники в «Привале комедиантов» и в «Бродячей собаке» пресерьезно спорили, бывало, кто такая Олечка – ангел или на птица. Но она могла предстать и в провокационном облике «козлоногой».

Образ подруги в стихах Анны Андреевны также двоится, она то идеально-романтична, «вся в цветах, как Весна Боттичелли», «голубка, солнце, сестра», то «деревенскую девку-соседку не узнает веселый скобарь».

Ты в Россию пришла ниоткуда,
О мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!

Что глядишь ты так смутно и зорко,
Петербургская кукла, актерка,
Ты – один из моих двойников...

Ольге предстояло умереть в парижской мансарде, среди щебечущих пташек в клетках – осиротевших после кончины хозяйки и тоже вскоре умерших. Птичка, залетевшая к людям. Уснувшая кукла – среди кукол, сшитых ею собственноручно (и изящных, как все, к чему прикасалась) из старых петербургских лоскутков. Последние годы она провела в полном одиночестве, нищая, преданная бывшими обожателями.

На примере Глебовой-Судейкиной можно сформулировать закон Интерференции искусства: обладатель нескольких имаджин и многочисленных талантов – редко по-настоящему раскрывается хотя бы в одном из них. Мало того, как-то «расщепляется по спектру» и в жизни. Где теперь Оленькины песенки и «полечки», цветные перышки ее крылышек? Впрочем, назначение ее не в собственных талантах было, а, верно, в пробуждении чужих.

Женщина. Не творец, но муза.

Мистический смысл ситуации: Сколько бы не надевали масок актеры и «актерки», художники и поэты «страшных лет России», они не могли стать иными, не-равными себе; и не могли скрыться, уберечь себя от настигающего их времени. Мене, текел, фарес. Шаги Командора. Бой Кремлевских курантов. Отплытье на остров Цитеру, где нас ожидала ЧК. 

В сущности, они в любых маскарадных костюмах оставались голыми.

               
                80. Божий клоун

Ходил он по канату, плясал, покуда не сорвался.

Божий клоун. Небесный Петрушка. Поклонников Вацлава Нижинского просьба встать в очередь с букетами и сохранять порядок, он сейчас выйдет.

Титул Распорядителя Бала русского искусства (Повелителя его дриад и граций, амуров, чертей и змей ….)  по праву принадлежал Сергею Дягилеву. С Нижинским его связывали не только акты творчества, но и:

История любви

Вацлав был моложе Сергея Павловича на 17 лет. Они выросли почти что на разных планетах. Нижинский, сын странствующих артистов, детство провел буквально в кочевой кибитке. Дитя богемы, ее вольных нравов, ее перманентного нищего праздника.

Дягилев происходил из старинной дворянской семьи, с имениями, корнями и заветами. В зрелые годы, рослый и вальяжный, гордился своей похожестью на Петра Великого, с которым действительно состоял в дальнем родстве.

Нижинский, по сути, ничему, кроме балета, не учился. Дягилев окончил Петербургский университет, воспитавший российскую художественную элиту.

Аристократ Дягилев и безродный Нижинский. Умница Дягилев и не блещущий интеллектом Нижинский. Властный экстраверт Дягилев и почти аутист Нижинский. Но эти различия не мешали их любви.

Впервые Сергей увидел Вацлава на представлении «Павильона Армиды» в Мариинке: ему описали его, как диковинку.  Девятнадцатилетний танцовщик обладал и впрямь, редким, так называемым «баллоном» - долгим зависанием в прыжке. Этот его дар восторженные журналисты потом назовут «левитацией».

Вне сцены юноша был хмуро-застенчив, угловат, косноязычен. Отнюдь не красавец, как многие представляют, напротив, грубые черты монгольского какого-то, скуласто-узкоглазого лица.

Ряд мемуаристов живописуют создание заурядное, едва ли не слабоумное. Но стоило созданию надеть пуанты, встать в балетную позицию – и оно преображалось.

Хор современников:

- По мере того, как гримируемый Нижинский узнавал в зеркале черты своего персонажа, он буквально перевоплощался в него (маска, приросшая к лицу).

-Мы его просто не узнавали на сцене и отказывались верить, что это он.

- Красавчик! И откуда что бралось.

Сергей Павлович терпеть не мог малейшего вмешательства в свою личную жизнь, и, по выражению одного из друзей, «обладал виртуозно отточенным мастерством набрасывать непроницаемый покров тайны на свои сердечные увлечения». Никто никогда не узнает, как было на самом деле, но, вполне возможно, на Троицкой в Театре миниатюр, за кулисами или в гримерной произошло взаимо-объяснение Дягилева и Нижинского…

Среди кредиторов (спонсоров) Сергея Павловича значились император Николай II, великий князь Владимир Александрович, бакалейщики Елисеевы, резиновый король Гильзе фан дер Пальс, банкир Гинцбург, парижские богатые дамы, в том числе графиня Элизабет Грефюль (кузеном ее был граф Робер де Монтескью, известный прототип барона Шарлю в романе Марселя  Пруста). 

Дягилев сам делал великих – Стравинский и Бакст, Бородин и Прокофьев, Гончарова с Ларионовым, Спесивцева и Лифарь, Шаляпин и Мясин, да и иностранцы, такие звезды, как Пикассо, Кирико, Кокто, многим ему обязаны (фэнсион-Алеф).

Биографы, склонные к мистике, прямо пишут о том, что «русский маэстро» был еще и магом, по-модному, псевдо-научному – экстрасенсом, подчинявшим себе воли всех встречных и поперечных.

Мега-проект Дягилева «Русские сезоны в Париже», не имеет до сих пор аналогов. Он явился для запада, по сути, «фаустовским опытом», обретением – в еще дымящейся реторте – нового феномена, русской культуры, и в роли магистра-алхимика выступил Сергей Павлович.

А в роди гомункулуса, Красавчика из реторты – Вацлав Нижинский?

Дягилевские сезоны стали карнавалом века, сакральным праздником России.


                81. Вариация Голубой Птицы

Четыре сезона Нижинский триумфально танцевал, а Дягилев правил бал в Париже. Это годы их счастливой любви. От которой младший и зависимый все же, устал. У Дягилева была еще «имаджина», интимное прозвище – Шиншилла – хищный зверек с драгоценным мехом (из-за седой пряди в шевелюре). Как ни цепко держал в коготках Шиншилла Голубую птицу, она сумела упорхнуть.

Спасаясь от своего великого мага, Нижинский женился на решительной, волевой, как мужчина, Ромоле де Пульски, венгерской балерине, настоял, чтобы у них родились дети.

Ромола, надо отдать ей должное, цепко ухватившись за свое счастье (хвост голубой птицы), сумела дать достойный отпор самому волхву Сергею Павловичу.

Конец карьеры  «небесного клоуна» был библейски-ужасен – в Нижинском проявилась наследственная психическая болезнь (тема безумия как инфернального маскарада и альтернативы творчества).

                Деталь

Черт прячется в мелочах.

В последний свой раз на сцене Мариинки Вацлав танцевал Альберта в «Жизели». Вдовствующая императрица Мария Федоровна была шокирована костюмом танцовщика (облегающее трико), специально для него нарисованным Александром Бенуа. И, отказавшись подчиниться приказу царицы заменить костюм «на что-либо более пристойное» Нижинский навсегда ушел из театра.

Из-за панталон «цвета тела испуганной нимфы» (или из-за слухов о гомосексуализме?) русская сцена потеряла величайшего танцовщика.

Впрочем, небесный клоун не подчиняется царице земной, а только императору Карнавалу.

Через полгода Нижинский с Дягилевым, Стравинским и Кокто ужинали в Булонском лесу, после парижской премьеры.

В карнавальных историях обыкновенно какая-то безделица, нестоящий предмет туалета: «соломенная шляпка золотая», браслет (Нина Арбенина), вышитый платочек (Дездемона) – вверх дном переворачивают мир.

Дягилев, так никогда и не смирившийся с разрывом, классически-литературно принял смерть в Венеции, и похоронен был на тамошнем знаменитом кладбище (очень длинный ряд ассоциаций: Томас Манн, Стравинский, Бродский…) 

Нижинский пережил любовника на 21 год, старость встретив в психиатрической клинике (все те же чары, посмертная месть мага?)

Мистический смысл ситуации: получив любовь Нижинского, Дягилев поймал Синюю Птицу своего счастья, бессмертную удачу.

За хвост этой птицы уцепились – русский Серебряный век; Париж, Лондон, Америка; мир  культуры ХХ столетия… (фэнсион-алеф)

Но, как это всегда  бывает, Иван-Царевич не смог надолго удержать Жар-птицу (один из балетов Русских сезонов).

   

                82. Кольцо (сквозная тема)
 
Кольцо – древнейший мистический символ принадлежности одного человека другому, звено невидимой цепи.

Наша сквозная тема. См. «Песни, перси, перстни» - Веневитинова, Пушкина.

У Нижинского в жизни было три кольца. Первое, золотое с бриллиантами, ему подарил еще в юности обожатель, князь Павел Львов, и именно с этим талисманом ординарный танцовщик получил дар преодолевать земное притяжение в фантастическом своем прыжке…

Дягилев, ставший новым его покровителем, заставил юношу вернуть дорогой подарок, а взамен надел ему на безымянный палец (тайное обручение) удивительной красоты платиновый перстень с сапфиром. Его Вацлав носил много лет, оставаясь равнодушным ко всем авансам влюбленных женщин и мужчин. И лишь когда храбрая Ромола де Пульски (на пароходе, плывущем в Южную Америку) сняла сапфир с его руки и швырнула на палубу – заклятье рухнуло.

Воинственная де Пульски (в имени звучит «пуля») окольцевала избранника еще более сильным талисманом: египетским перстнем Амона-Ра, который отец ее, собиратель древностей, привез из Египта. Изображен на перстне был – священный скарабей, кусающий змею (символ власти богов над жизнями людей).

В тот же день танцовщик сделал Ромоле Карловне формальное предложение; сойдя с корабля, они обвенчались в Буэнос-Айресе, и всю оставшуюся жизнь Вацлав каждое утро посылал жене букет белых роз.

Прямиком в наш Гербарий.

Гелиотроп с груди Анны Керн, фиалка Иолы Торнаги, желтые хризантемы Зинаиды Гиппиус, орхидея Иды Рубинштейн. Теперь вот, белые розы Нижинского…

               
                83. Черный Пьеро и Луна
    
В роковом четырнадцатом (год русского апокалипсиса) на Загородном проспекте в госпитале святого Альберта  выступали с концертами перед ранеными, эвакуированными с поля боя, «старлеты синема» Александр Вертинский и Вера Холодная.

Госпитальный «шефский» концерт.

С элементами вокала, пантомимы, богослужения, перформанса, ток-шоу.

Пьеро русской эстрады, начав карьеру, страдал от приступов страха перед публикой.

Теперь странно, что молодой Вертинский стеснялся собственного «длинного, как у червяка» тела и «невыносимого, вовсе невозможного», как ему представлялось, лица. Оттого и наводил нарочитый, условный грим: свинцовые белила, стекающая по щекам черными «слезинками» тушь, вампирский, ядовито-красный рот (банками изводил тальк и помаду).

Спасаясь от суда  «тысячеокого чудовища», публики, облачался с ног до головы в подобие могильного савана: нет меня, нет меня, чур, чур! Чтобы спрятать детскую свою, стыдную робость, пел в «лунном», электрическом полумраке (вариация темы Карнавала, как защиты от жизни).

Меж тем, столь нервический субъект был просто создан для щекотливого кафешантанного жанра. Впечатлительный женский пол принимал его даже чрезмерно восторженно, забрасывал цветами. Вешался на шею. Вертинскому не раз приходилось сбегать от истеричных поклонниц через черный ход.

Мужчины были куда критичнее, аттестуя эстрадника чучелом гороховым и  съехавшим с ума кокаинистом. То там, то тут по зале, по фойе раздавалось недоуменное: «Что это вы все в нем нашли?»

Сам он не смог бы ответить – что. Успех казался ему профанацией. Иллюзией, которой в любой момент мог придти конец. Это уже много спустя, после потрясений войны, пришли к нему и апломб, и кураж, и та особая барственная холеность, фамильный лоск аристократа сцены, которые столь его отличали.

Пока же: «Поэт я был довольно скромный, композитор тем более наивный, петь вовсе не умел, даже нот не знал, и всегда кто-нибудь должен был записывать мои мелодии. Вместо лица у меня была маска. Что их так трогало во мне?!»

Красивую жену прапорщика Холодного, Веру, именно старлет Вертинский  уговорил попробовать себя в кино. Вера вначале отнекивалась, отмахивалась, потом заинтересовалась, вдохнула «веселящего газа» синема, который многим голову кружил. И стала, со своими скорбно-правдивыми глазами и  «трагическим изломом рта» – идолом поколения, одним из символов эпохи. На черно-белом экране немого кинематографа возникли тысячи ее двойников.

Вертинский, конечно же, неровно дышал к Вере, как и все тогда. Даря ей свою новую, только что написанную ариетку, он написал на нотах: «Королеве экрана». Титул утвердился за ней, с тех пор ее так и называли, по всей России. Ее высочеством  значилась Вера в афишах и пригласительных билетах (холодная королева: луна?).

Вера Холодная  всегда помнила, что именно Вертинский  подсказал ей путь по лунной дорожке. Как-то он принес ей еще одно стихотворение «Ваши пальцы пахнут ладаном».  «Когда я прочел ей текст, она с ужасом  замахала на меня руками: Не надо! Не хочу! Чтобы я лежала к гробу! Ни за что! Снимите сейчас же посвящение!»

Вертинский  немного даже обиделся: «Вещь была довольно удачная, на мой взгляд…»

Бывают странными пророками поэты иногда. Через несколько лет, когда Пьеро гастролировал  в Ростове-на-Дону, в номер гостиницы ему подали телеграмму из Одессы с кратким сообщением (и без всякой подписи, словно с того света): «Вчера скончалась Вера Холодная».

Она танцевала на каком-то крымском балу в ее честь – вся  разгоряченная, вышла с бокалом шампанского на приморскую террасу, где ее прохватило резким мартовским ветром. В висках застучало. Как, должно быть, кружились перед ее глазами деревья, каштаны и акации, голые в это время года. У нее началась испанка (как тогда называли грипп), и она сгорела, как свеча, в два-три дня.

«Рукописи моих романсов лежали передо мной на столе. Издатель сидел напротив меня. Я вынул «Ваши пальцы» из этой пачки, прочел текст и подписал: «Королеве экрана, Вере Холодной».


                84. Фатэмы

Такие феномены встречаются в творчестве почти каждого поэта,  но для них, опять-таки, нет специального термина в языке, предлагаю именовать их фатэмами (от латинского Fatum  – рок). Фатэмой может быть не только стихотворная строка, но и проза, картина, скульптура, театральная роль или музыкальный опус.

Из уже встречавшихся в тексте:

Фатэма – смерть Веневитинова, точно описанная им самим, за три года до события в стихотворении «Перстень».

Фатэма – смерть Веры Холодной, предсказанная Вертинским в ариетке «Ваши пальцы пахнут ладаном».

Фатэма – смерть императрицы Елизаветы Петровны, заранее провозглашенная на питерских стогнах Ксенией Петербургской.

Вертинский в то лето попал в зависимость от кокаина: «Анестезия. Полное омертвение всех чувств. Психическое крушение». В Москве в ту пору умерла от передозировки его родная сестра, талантливая актриса Надя Вертинская. У Пьеро начались немотивированная агрессия, бред, галюцинации (он «наяву» видел Пушкина, разговаривал с ним). Лечение гипнозом и медикаментами не дало результатов.

Не было спасения. Смерть артисту. Он уже мог не штукатуриться свинцовыми белилами, не наводить слезинки черной тушью – у него и без грима был вид вампира. И только работа медбратом в санитарных поездах, доставлявших раненых с передовой …

Он оказал первую медицинскую помощь нескольким тысячам истекавших кровью солдат и офицеров. Работал сутками, падал от усталости и засыпал мертвым сном без сновидений.

Только это смогло отвадить его от «белого порошка в круглых стеклянных баночках».

Вертинский  загадал – сколько раненых перевяжет, столько успешных концертов у него в жизни еще будет.

И каждый раз за свою долгую карьеру, выходя на сцену в разных городах планеты, вспоминал об этом. И внутренне дрожал – "а вдруг лимит уже исчерпан?"

Комментарий фэнсионера: безымянные раненые госпиталя на Троицкой,  солдаты истории – спасая их, Пьеро спас себя.


                85. Мистерия фэнсиона (Большой театр истории)

…Где-то хоры сладкие Орфея
И родные темные зрачки,
И на грядки кресел с галереи
Падают афиши-голубки.

Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи,
В черном бархате всемирной пустоты.
Все поют блаженных жен крутые плечи.
А ночного солнца не заметишь ты.
Осип Мандельштам.

В ближайшем Александринском театре 25 февраля 1917 г., в день, когда треснула и обломилась глыба царской России, состоялась премьера драмы «Маскарад» Лермонтова в постановке Мейерхольда, с Юрием Юрьевым (житель фэнсиона) в роли Арбенина, Евгением Студенцовым в роли Звездича. Спектакль прошел при полном зале и даже с нездоровым каким-то успехом.

Это был (что очень показательно) самый дорогой спектакль за все время существования Александринки. Для него было сшито по эскизам лучших художников более 400 исторических костюмов: мундиров со звездами, фраков с галстуками, бутоньерками, пластронами; женских платьев с необъятными юбками и глубокими декольте, пушистых боа и палантинов...

А из зрительного зала, из лож лорнировали и аплодировали господа в смокингах, в ослепительном крахмальном  белье, дамы в вечерних туалетах арт-нуво и бриллиантовых колье… Тоже ряженые. Превратившиеся назавтра в «бывших», в реликт эпохи, в «нафталин».

Костюмная эпическая битва.
 
Очень интимная маленькая история, любовный треугольник: Арбенин, юная жена его и Звездич.

Черное солнце уже всходило. Очень скоро «чистой публике Александринского театра предстояло развеяться, исчезнуть, как исчезают с наступлением утра пестрые вьющиеся тарантеллы (тарантулы!) маскарада.

В ад, в Гулаг, в Освенцим,  в забвение, в никуда.

Отплытье на остров Цитеру, где нас поджидала ЧК.

По партеру и ложам загремели настоящие, а не бутафорские выстрелы, пролилась настоящая кровь, а не «клюквенный сок». Что, в сравнении с российским Апокалипсисом – маленькая Нина, отравленная ядом в стаканчике мороженного? Но плакали в тот вечер о ней. Его величество Карнавал прощался на заключительном балу со своими верными вассалами.

Вновь шелестят истлевшие афиши,
И слабо пахнет апельсинной коркой,
И словно из столетней летаргии -
Очнувшийся сосед мне говорит:
- Измученный безумством Мельпомены,
Я в этой жизни жажду только мира;
Уйдем, покуда зрители-шакалы
На растерзанье Музы не пришли!

На Троицкой, 13 одно время давал постановки театр «Кривое зеркало» Евреинова (тоже очень карнавальная фигура).

Его можно считать королем маскарада только за то, что именно он поставил на Дворцовой знаменитый «Штурм Зимнего» с восемью тысячами статистов. И неважно, что в жизни все было не так. И Керенский не переодевался в женское платье, а женский батальон – в кители и галифе. И «Аврора», пожалуй, не стреляла. Но несколько поколений советских людей воспринимали этот фильм, как доподлинную правду, значит, искусство в нем было, есть.

А только это имеет значение.

Даже сейчас сто раз разоблаченные кадры смотрятся свежо.

Отечественная история. С элементами эпопеи, трагедии, конного цирка, перформанса, богослужения, кровопролития  и сумасшедшего дома.

Бессмертны мемы: «Караул устал», «Которые тут временные? Слазь!»…

Кстати, режиссер культовой картины «Октябрь («Десять дней, которые потрясли мир») Сергей Михайлович Эйзенштейн также в Трапеции отметился. Перед революцией он прожил несколько месяцев на Ивановской,  в квартире своего приятеля Шмулевича (автора знаменитого школьного учебника по тригонометрии.) Тангенсы революции? Косинусы искусства? Высшая (над волей человека, над исторической правдой, справедливостью) математика?

…Словно в зеркале страшной ночи,
И беснуется, и не хочет
Узнавать себя человек.
А по набережной легендарной
Приближался не календарный –
Настоящий Двадцатый Век.


                86. Имаджины
 
В фэнсионе Трапеция мы становимся свидетелями возникновения  никем пока не описанных феноменов, образующихся путем «прирастания маски к лицу» человека искусства. Это происходит со знаковыми фигурами разных эпох – теми, кому удалось неплохо выдумать самих себя, утвердить свой новый образ и заставить время считаться с ним.

Таковые феномены я предлагаю называть имаджинами (от лат. Image –образ). Это Вечные Тени нашего фэнсиона (имаджины первой степени): Царевич (Александр Блок), Конквистадор (Николай Гумилев), Акума (Анна Ахматова), Лебедь (Анна Павлова), Вольга (Федор Шаляпин).

Имаджинами второй степени определяют ту или иную творческую личность на определенном этапе ее развития. В отличие от первой категории, они не вечны: Черный Пьеро (молодой Александр Вертинский), Арлекин (юный Вацлав Нижинский), Петрушка (опять-таки Вацлав Нижинский, но в другие годы), Дапертутто (досоветский Всеволод Мейерхольд), Коломбина (Ольга Судейкина 10-х годов), Желтая Кофта (футурист Маяковский), Антоша Чехонте (Чехов периода юмористических рассказов), а также Черубина де Габриак (Елизавета Дмитриева).

У Зинаиды Гиппиус было несколько имаджин, как комплиментарные – Декадентская мадонна, так и отнюдь: Рыжая дьяволица, Оса в человеческий рост и даже Сатанесса.

Шиншиллой (по седой пряди) называли приятели Сергея Дягилева, подразумевалось ли, что шиншилла – хитрый и хищный зверек?

Имаджиной второй степени следует считать и Сверчка – Александра Пушкина периода «Арзамаса». Зрелый Пушкин для всех – просто Пушкин, так лучше. А также «Солнце» и «Наше все»…

Иногда имаджину получают, как похвальную грамоту, носят как орден, не художники, но близко связанные с искусством люди (модели живописцев, адресаты стихотворных посланий), а также довольно  многочисленная группа «актеров в жизни». Таковы, в каких-то своих проявлениях: Лалла Рук (императрица Александра Федоровна), принцесса Ноктюрн (императрица Елизавета Петровна), Беззаконная Комета (Аграфена Закревская), Камена (Зинаида Волконская) .

Отдельную группу (имаджины третьей степени) составляют прототипы литературных персонажей, лирических героев – к примеру, жительница нашего фэнсиона Татьяна Кузьминская, она же Наташа Ростова. Или гостья фэнсиона, Любовь Дмитриевна Менделеева, она же Прекрасная Дама. Или – тоже живший в этих  кварталах, но менее известный старовер Рачейсков, он же иконописец Савастьян из «Запечатленного ангела» Лескова.

Материалом  послужили их личности и судьбы. Сами прототипы вовсе не всегда приветствовали эту свою славу, напротив, ей тяготились, подозревая, не без основания, что личина скрыла от мира их подлинное лицо, что выдуманный персонаж их обездолил, отняв часть убедительности у истинных событий их жизни.

Казалось бы, любой барышне лестно быть невестой мира, «Девой, Зарей, Купиной». Но Люба Менделеева, бывало, плакала от того, что любовь Блока, огромная, искренняя, вся ушла в некую отвлеченную идею. «Вы навоображали обо мне всяких хороших вещей, и за этой фантастической фикцией вы меня, живого человека, с живой душой,  не заметили, проглядели… Мне горько, невыносимо быть абстракцией, пусть даже идеальнейшей… Вы даже, кажется, любили – свою фантазию, свой философский идеал…» Обида резонна.

А Зинаида Гиппиус готова была исповедоваться перед читателями своего интимного дневника в весьма нехристианских поступках – для того, чтобы избавиться от раздражавшей ее имаджины «Мадонна».

Поэты, следуя древней традиции, дают романтические имена возлюбленным.

К примеру,  Игорь Северянин  Софью Шемардину представлял на поэзо-концертах, как Эскламондру Орлеанскую (стихотворение «В коляске Эскламондры», под этой имаджиной она целых несколько недель отблистала на небосклоне русской литературы.

Любят дети богемы и себя самих украшать кокетливыми именами (тот же Игорь Северянин – Принц фиалок, Сергей Есенин – Лель…) Но собственно псевдонимы – Анна Ахматова, Андрей Белый, Максим Горький, Федор Сологуб, Игорь Северянин  и т.д. – имаджинами не являются, они берут на себя всю знаковость имени и воспринимаются, как подлинные имена.

Особые имаджины обитатели Трапеции принимают (как имя при крещении) в нашем фэнсионе, и только в нем:

Императрица Елизавета – Дама-патронесса
Герман Лесток – Мистический патриарх
Александр Белосельский-Белозерский – Аполлон
Шарль-Луи Дидло – Облачный геометр
Алексей Вульф – Дон-Жуан
Федор Достоевский – Небесный Покровитель
Наталья Мекленбург и Ксения Ольденбург –  Золушки-Принцессы
Александра Панаева – Жаворонок
Вера Лядова – Соловей
Мариус Петипа – Маэстро полетов
Виссарион Белинский – Домашнее Провидение
Николай Римский-Корсаков – Садко
Мария Савина – Солнышко
Пелагея Стрепетова – Луна
Константин Случевский – Камергер призраков
Борис Синани – Доктор Зерзеле
Осип Мандельштам – Садовник
Сергей Есенин – Бархатная Шкурка
Вацлав Нижинский – Голубая Птица
Сергей Дягилев – Распорядитель бала
Ида Рубинштейн – Розовый Мрамор.




                87. Желтая кофта

Первое публичное триумфальное одиозное выступление Владимира Маяковского в Санкт-Петербурге (Желтая Кофта футуриста –  элемент Карнавала) состоялось там же, на Троицкой, 13.

Московский гость производил эфффект – на него съехалась вся культурная тусовка, строй экипажей, автомобилей тянулся до Невского.

Дылда с черными зубами. Гремел басом, оплевывал Пушкина и Гете, кощунствовал, богохульствовал – флиртовал, т.е. с публикой напропалую.

Бурлюк, не отставая, заявил, что современная цветная фотография не уступит «пресловутым Рафаэлю и Леонардо». Оскорбленные петербуржцы, рафинированные эстеты рвались на сцену, дабы примерно нахалов наказать – толпу остановила лишь конная полиция.

Чего, впрочем, и добивались футуристы: публичного скандала –
лучше такая известность, чем никакой. Статьи все хороши, кроме некролога. Хвалите меня или ругайте меня – только не забывайте моего имени.

Коли ты публичный человек – привлекай к себе внимание, любыми средствами. Отдавай себя публике на растерзание, на смерть лютую. Но и от нее получай, как вампир, порцию свежей крови. Закон.

Такой вот энергообмен. Это особая порода людей, наркоманы, на подпитке у зрительного зала. А других эстрада не терпит.

Зачем они ей нужны, другие-то.

Скромных, интеллигентных и хорошо воспитанных просьба не беспокоиться.

Наутро газеты с восторгом оплевывали Маяка с Бурлюком: «Нахальство в кубе», «Кубизм и кукишизм». Как и было сказано, его преследуют хулы:
он ловит звуки одобренья не в сладком ропоте хвалы, а в диких криках озлобленья.

Откликнулся небожитель Бенуа: «Тревога, которую московские футуристы вносят в нашу эстетическую жизнь – полезна и может куда-то привести».

Желтая кофта. Красная тряпка. Белая метка. Черный квадрат.

Анна Ахматова, многое повидав, говаривала ученикам: "Я пережила величайшую славу, величайшее бесславие – это, в сущности, одно и то же".

Компания в том же составе вскоре вновь явилась в этот театр, развенчивать еще не до конца развенчанную  русскую литературу. Как ее трудно развенчать – неподъемная какая-то задача. Ругательства со сцены неслись еще более хлесткие, и реакция публики была бешеной: устроили форменную драку, желая немедленной физической, а не только нравственной расправы: а с кощунами иначе нельзя, не поймут.

Ныне (глядя из века интернет-срачей, эпических холиваров) все эти «перформансы» кажутся детскими игрушками. Ток-шоу, онлайн.

Но Маяковских почему-то в блогах и жэжэшках пока не возникло.

«Хотите, буду удивительно нежный? Не мужчина, а облако в штанах».

Истероид (психологический тип, к которому чаще всего принадлежат артисты) – брутален только внешне, а внутренне раним, эмоционально  неустойчив, как дитя. Человек без кожи.

Я сошью себе черные штаны
Из бархата голоса моего.
Желтую кофту из трех аршин заката.
По Невскому мира, по лощеным полосам его
Профланирую шагом Дон-Жуана и фата…

Желтая кофта была надета на «Облако в штанах».

Совсем немного остается до следующего публичного выступления Желтой Кофты, когда он будет читать свою трагедию в стихах «Владимир Маяковский», сразу войдя с ней в большую русскую литературу, ту самую, которую он так настойчиво требовал «сбросить с парохода современности». Затем и старался. (Эффект трапеции).

Комментарий фэнсионера: Поэт вскоре вырос из своей желтой кофты и сбросил ее, как ящерица хвост, быть может, напрасно.

Смешной мундир футуристических войск защищал его ранимое «я» надежней, чем в недалеком будущем – сталинская сталь и молотовский молот.    

               
                88. Idol mio

И он мурлыкал: Benedetta иль Idol mio…

Без идолов не обойдется ни один фэнсион искусства. Они тут повсюду торчат – над омутами, в скалах, по берегам рек, весьма оживляя мистическую географию. Поклоняться им грешно, творить их опасно, есть и человеческие жертвы (даже в нашем веке), но идолопоклонников на свете не убывает, они инфицируют друг друга.

Нельзя никого любить слишком сильно. Ближнего своего надо возлюбить, как самого себя, именно как самого себя (и не больше). Надо себя полюбить (как господнее чудо, как достойное создание божье).  Приобрести опыт,  научиться этому трудному делу, чтобы понять, как любить другого. А не пройдя эту школу, не помудрев в романе с самим собой, не полюбишь и ближнего, не осчастливишь никого, не  получится.

С обожанием христианину пристало относиться только к Богу.

Пианист и композитор Антон Рубинштейн, занимавший довольно долгое время  квартиру на Троицкой, теперь улице своего имени (женившийся на ней), пользовался в тогдашней России эпической славой. Красавицы на него охотились. Зрители в антрактах становились в очередь, чтобы пройти в
Длинной вереницей вокруг мага, поцеловать ему руку. Студенты выносили его из Консерватории на руках, впрягались вместо лошадей в его карету.

Идол сей совершенно заслоняет застенчивого юношу, фортепьянного вундеркинда, голодавшего когда-то на венском чердаке, в учениках у Листа.

Но он не сделался поэтом, не умер, не сошел с ума? Сделался. Сошел.

Сумел вытащить самого себя за волосы из каморки, обрел уверенность и с богемного чердака переселился в респектабельный бельэтаж.

Завидуем мы ему, уж признаемся, разве не ради таких эффектов все начинали сами? Так почему он, а не мы?

Зачем людское признание (гремучая смесь любви и зависти) – выбирает того, а не другого артиста? Где (в линиях ладони,  узоре родинок, рельефе черепа, механизме улыбки) – это скрыто? «И что особенного в этих словах: буря мглою небо кроет»?…

Зачем арапа своего младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.

Смирись, гордый человек.

Камене, ей видней.

Рубинштейн – конечно, замечательный музыкант, но Мусоргский, к примеру, замечательней, а у него такой «глории» не было.

Кое-кто из гениев вообще прожил жизнь в глухой безвестности, а литавры меж тем звучали в честь бог знает кого, и любовь Дездемон доставалась арапам.


                89. Призрак пианиста


В белую ночь из окна дома доносятся звуки рояля. Для того, кто услышит их, они предвещают событие – интересную любовную встречу или скорую свадьбу.

А пианизм у призрака удивительный. Такое туше! Мягкая, шелковая кисть. Очень легкие беглые пальцы.

Все спят. А он играет. И будет играть всегда. Некий символ бессмертия искусства.

                Не спи, не спи, работай,
                Не прерывай труда.
                Не спи, борись с дремотой,
                Как летчик, как звезда...

Это один из двух призраков фэнсиона трапеция, зарегистрированных Наумом Синдаловским в его реестре (первый – тень Софьи Перовской с белым платочком, на Семеновском плацу).

Являлась тут, правда, еще и Серая Дама, о ней ниже.
 
Идолом Антон Григорьевич Рубинштейн был и для молодого Петра Чайковского. Обожание («пасть к его ногам по первому слову!») и обида, восхищение, раздражение, кошмар – это ли не любовь (или уже нарушение первой заповеди: не сотвори себе кумира?)

Дабы угодить профессору, Петр Ильич однажды за ночь написал 200 опусов – вариации на заданную в классе тему. Чайковский скромно (и яростно) жаждал признания своего дара, ждал одобрительных слов, как некоего удостоверения законности своего присутствия на свете.

Дожидаться пришлось всю жизнь. «Из питомцев Консерватории самый гениальный – Чайковский» – таковы были произнесенные, наконец, слова (которых сам ученик, впрочем, так никогда не услышал).

И спустя 30 лет после знакомства Петр Ильич с грустью констатировал, что пропасть, разделявшая их с Рубинштейном, «осталась так же велика».

В гостях у Антона Григорьевича на Троицкой Чайковский побывал, по меньшей мере, однажды, приносил ему на суд свою первую симфонию, «Зимние грезы». Рубинштейн принял сочинение холодно (по-зимнему, и без грез), едва ли не разбранил Чайковского – тот  был  глубоко уязвлен. Год назад Рубинштейну, а также Серову и Кюи «не показалась» кантата Петра Ильича «К радости» на Шиллеров гимн.

Фэнсион-Алеф.

Братство людей. Обнимитесь, миллионы!

Это стихотворение, нравившееся Петру Ильичу, цитирует Митя Карамазов в «Исповеди горячего сердца».

Теперь это стихотворение, положенное на одну из тем финала Девятой симфонии Бетховена, в аранжировке Герберта Караяна – гимн Европейского Союза.


Радость, пламя неземное,
Райский дух, слетевший к нам,
Опьяненные тобою,
Мы вошли в твой светлый храм.
Ты сближаешь без усилья
Всех разрозненных враждой,
Там, где ты раскинешь крылья,
Люди – братья меж собой.

Хор
Обнимитесь, миллионы!
Слейтесь в радости одной!
Там, над звёздною страной, -
Бог, в любви пресуществлённый!

Кто сберёг в житейской вьюге
Дружбу друга своего,
Верен был своей подруге, -
Влейся в наше торжество!
Кто презрел в земной юдоли
Теплоту душевных уз,
Тот в слезах, по доброй воле,
Пусть покинет наш союз!

Эхо фэнсиона эхо фэнсиона эхо фэнсиона…

Настоящим петербургским демоном композитора явился добровольно взваливший на себя эту неблагодарную работу Цезарь Кюи, из года в год помещавший в прессе рецензии на Чайковского, в совершенно непозволительном тоне (да и он ли один!)

Критика тогдашняя вообще была к Чайковскому фантастически несправедлива, драконя с какой-то иррациональной ненавистью лучшие его сочинения.

«Лебединое озеро», «Щелкунчик», «Пиковая дама». Кем надо быть, чтобы это не понравилось?

Нет, критикам, представьте, не нравилось. Чепуха какая-то и дешевка.

Старинная распря западников и славянофилов? Неприятие на дух новаторства – прирожденными хранителями традиций? Личные счеты? Может, обыкновенная зависть и бессовестность, наконец?

Чайковский нередко уезжал к себе в Москву, в Клин с горьким чувством (и с детскими даже слезами) что Петербург его не принял, не понял. Фатум.

Встреча с Рубинштейном, обманчиво неудачная, имела большое значение для Чайковского – композитор создал новую редакцию своей первой симфонии. «Зимние грезы» выиграли от этой правки, став музыкальной классикой (правда, Рубинштейну не понравился и второй вариант тоже).

Или же, в тот самый час Петр Ильич в сердце своем сверг идола с пьедестала, решившись впредь не молиться ему (что, само по себе, большое завоевание)?

Не сотвори себе кумира.

И не имей других богов кроме Бога своего. Первая, наиважнейшая заповедь!

Сам же высек из мрамора и установил в своем сердце его бюст. Сам же и сверг.

Всемирная слава непонятого строгими петербуржцами Чайковского уже поджидала за дверью (т.е. – на лицо элементы эффекта трапеции).
«Евгений Онегин», «Ромео и Джульетта» и «812-й год».

И «Лебединое», и «Щелкунчик», и «Пиковая дама». И четвертая симфония и Шестая… 

Он был из тех немногих, что переживают взлеты, как обыденность, для этого есть у них полнолуние, двадцать пятый час суток, тридцать второй день месяца и пятое время года… вся жизнь.

В нашем фэнсионе найдется, пожалуй, всего лишь, еще один подобный пример – Пушкин.



                90. Нянька таланта

Это особая должность. Не каждого берут.

Не каждый, впрочем, и рвется получить это место.

Таланту часто необходим хоть кто-то, кто помогает ему, сильному в своих days-dreems, а наяву незащищенному – сберечь себя. Удержаться  на плаву в этой жизни.

Нянька не обязательно спонсирует его деньгами. Просто укрепляет духом, протягивает руку, подставляет плечо. Это многое значит. Способный принять трудного, порой реально сумасшедшего гения таким, как он есть – друг, поклонник, служитель, хранитель. Всех слов мало.

В нашем фэнсионе в одном из домов на Кузнецком провела последние годы жизни няня Пушкина Арина Родионовна. В честь нее мы будем называть всех добровольных служителей гения – Няньками таланта. Таковыми, безусловно, были уже упомянутые Тертий  Филиппов, конфидент Мусоргского и Анна Григорьевна Достоевская, жена своего мужа.

Лидия Корнеевна Чуковская жила здесь с супругом, Матвеем Бронштейном – физиком-теоретиком, погибшем в 37-м (мемориальная доска). Здесь были написаны повести Чуковской, создавалась диссидентская  публицистика: открытое письмо к Шолохову по поводу процесса над Синявским и Даниэлем, статья «Гнев народа», против травли Сахарова и Пастернака. Здесь Лидия Корнеевна работала (ежедневно, в течение нескольких десятилетий) над «Записками об Анне Ахматовой».

Она вполне  понимала все значение Ахматовой для русской поэзии. Мало того, она искренне любила и стихи ее, и саму Анну Андреевну. Но в своих дневниковых записях не снисходила до маневров, не  выдавала желаемое за действительное. Может, кое о чем умалчивала, нельзя без этого.

Преданная без лести.

Отстаивала свое видение ситуации. После Ташкента, обидевшись,  на долгие годы разорвала отношения. Потом вернулась.

Полу-нянька, полу – Дон Кихот.

Хор современников:

…Комната полна книгами. На стенах фотографии – Корнея Ивановича, ее расстрелянного мужа Матвея Петровича, академика Сахарова, А. И Солженицына.

…Сокровище, действительно, бесценное – рисунок Ахматовой работы Модильяни – дар Анны Андреевны... (наша сквозная тема: портрет).

…Сама высокая, прямая, крупная («чуковский нос»). Плохо видит (катаракта), и при разговоре смотрит куда-то вдаль...

Ее сила (проницательность)  была в том, что видела она не то, что под носом, а то, что вдали, в высоте.

Леонид Романов:

Держава может подчинить страну,
Закрыть Казбек и реки повернуть,
Но эту спину ввек ей не согнуть!
Полуслепая, держит скорбный путь.

<…>Храни ее Господь!
Живая совесть, немощная плоть!


                91. Доктор Зерзеле


Обитель скорбного духом (в последние годы) Глеба Успенского (жил также в Пале-Рояле).

И вот, домашний врач его, психиатр – Борис Синани.

Осип Мандельштам, друживший в гимназические годы с его сыном, посещавший их розовую гостиную («Шум времени»): «Немногие могли выдержать его зверский, умный взгляд сквозь очки, но когда он улыбался в курчавую, редкую бороду, улыбка его была совсем детская и очаровательная».

Дитя-дракон.

Ничего от доброй нянюшки – характером он был в отца, Наума, которому домашние дали прозвище Зерзеле, что по-караимски означает «землетрясение» (он был караим-крымчак).

Пациентов, особенно пациенток Зерзеле-младший держал в рабской покорности и страхе. Воздействовал на них грозною силою внушения (гипнозом).

От общения с ним у болящих прибавлялось витальности, сексуальной потенции, все соки в организме шли интенсивней, случалось, даже гибли раковые клетки, только что ампутированные конечности не отрастали.

С Успенским дело обстояло примерно, как с отрезанной конечностью.

Не верим мы, ученые жизнью,  в диагнозы психиатров. Художники все сумасшедшие, каждый по-своему запихивает луну в горлышко бутылки. Верно. Но одни, всё же, сами живы, без врачей и лекарств. А другие уже не справляются.

Требуются внутривенные инъекции, с подпиткой. «Озверин». «Усбокоин».

Это – грань.

В анамнезе наблюдалось раздвоение личности: Успенский распадался необратимо на светлого «Глеба» и темного «свинского»  Ивановича (тема двойников). Эти две ипостаси, два независимых субъекта, два королевства годами враждовали в одном отдельно взятом писателе.

И второй из сторон, оборотной стороне луны, удалось победить: Успенский самоубился.

Радикальное решение проблемы Двойничества. Один из доппельгангеров убивает другого. И умирает при этом сам.

Лечение. С элементами цирка, жертвоприношения, сеанса черной магии и художественной прозы.

Синани готов был перекачать Успенскому всю свою кровь из жил. Но тот не был вампиром.

Вопрос об излечении Глеба Успенского был для психиатра огромной важности вопросом, не только профессионального свойства. Личная жизнь Б.Н. складывалась трагично: сначала он потерял  жену, скончавшуюся от редкой болезни, потом дочь и сына – того самого Бориса, одаренного юношу, с которым дружил гимназист Осип Мандельштам.

Осипу было хорошо в «розовой комнате» на Пушкинской, в странной семье, главной особенностью которой он считал «эстетику ума». Но за покровом уюта, интеллигентских бесед – ужас и ужас.

Хор современников:

…Душевное здоровье знаменитого писателя сделалось для Синани той последней ставкой, посредством которой жизнь должна была расплатиться с ним за все удары, которые ему нанесла. Борясь за Успенского, он всецело отдавал себя этой задаче, пренебрегая своими собственными  интересами…

…Дело стояло как бы так: судьба вырвала у него несколько драгоценных жертв, а он за то вырвет у судьбы Глеба Успенского…

…В этом смысле, здоровье Успенского становилось для Синани вопросом собственного выживания и смысла жизни…

…Все, что могла сделать наука, согретая личной привязанностью и любовью, все, кажется, было сделано…

И вот, эта «ставка» тоже оказалась бита.

Все победы и поражения в битве (с Потусторонностью? С Чертом?) доктор по-аптекарски точно фиксировал на страницах журнала.

Магистр Синани явился в Петербург, конечно, прямиком из каких-то  халдейских башен, соломоновых скиний – пристал ему колпак астролога, хламида волхва.

И этот-то «человек из зазеркалья» был яростным противником суеверий, всю жизнь яростно сражался с религией, мистикой, и того хуже, оккультизмом. Объяснял их «неправильным обменом веществ в организме», истерией и недомыслием.

Мракобесы, реальные и выдуманные, его бесили, не давали покоя.

Он разделывался с «поповским идеализмом» окончательно и бесповоротно, и возвращался к нему, воскресшему, как Кощей Бессмертный, за его спиной.

Ядовито насмехался над Достоевским за его «дремучее православие», морщился даже при упоминании  имени «ретрограда». Но после смерти Успенского снова, как в детстве, стал молиться.

 
                92. Конь Блед

Пусть не Всадник из Апокалипсиса. А (на бытовом, комнатном уровне) – Конь в Пальто. Несчастье, горе, обидчик. Болезнь. Сумасшествие (случай Г.И. Успенского).

Он прискакал за следующим поколением. Дочь Глеба Успенского Вера была замужем за эсером-террористом и писателем Борисом Савинковым (псевдоним В. Ропшин, автор книги стихов «Конь Блед»).

«Ропшин», кстати, происходит от роковой в российской истории Ропши, где был (или не был?) убит Петр III (см.  главку Скопец). 

Савинков позволял себе игры с бесами.

Революция семью разлучила – Савинков отправился в эмиграцию, Вера Глебовна с сыном Виктором и дочерью Татьяной осталась в Петрограде.

Они вновь воссоединились в Париже, куда Савинков выписал родных.

Хор современников:

…У Веры было измученное трагическое лицо со следами былой красоты…

…Все шло по-хорошему, пока Савинков вдруг не влюбился. И обернулось это весьма серьезно. Наивный в своем добродушии Бунаков, давно знавший и отличавший Веру Глебовну, стал умолять друга – любовницу оставить и сохранить семью. И пришел нас просить его поддержать...

…Под напором друзей, Савинков все обещал жене, но, как нередко бывает в подобных случаях, не сдержал обещаний…

Однажды Вера Успенская с особенно измученным и трагическим лицом пришла к Мережковским и сказала, что она больше не может так жить, что уезжает в Россию, оставляя Бориса новой жене.

Разбила этот брак – Елена Ивановна Зильберберг, сестра эсера-террориста Зильберберга, соратника по борьбе.
Бъс. Участник знаменитых терактов,  «автор убийств»  петербургского градоначальника и  киевского генерал-губернатора. Организовал побег арестованного Савинкова из тюрьмы. Был выдан Азефом, схвачен и казнен через повешение в Петропавловской крепости.
Почему (радостная, эйфорическая, казалось бы) стихия карнавала так прочно связана с кровавыми терактами, переворотами, войнами времени? С абсурдистскими политическими процессами ХХ века, где обвиняемым заранее надевают личины – вредителей, шпионов, врагов?
Маска Красной Смерти.
«…Какая-то лишняя тень, без лица и названья…»
Возлюбленная с серебряным именем (Елена! Зильбер!) вскоре была отставлена, ей предпочли другую. Но именно она явилась границей в жизни Савинкова, после его второго брака жизнь, поначалу незаметно, а потом все быстрей, покатилась к катастрофе.
Бился, путался, рвался. Пытался что-то главное понять. Писал стихи и прозу.
В августе 1924-го он нелегально приехал в СССР, был арестован ОГПУ, вместе со своей последней любовью – Любовью Диктоф и ее мужем. На суде признал свою вину и поражение в борьбе против советской власти. Приговорен к расстрелу. По ходатайству Верховного Суда, высшая мера заменена лишением свободы на 10 лет.
По официальной версии, 7 мая 1925 в здании ВЧК на Лубянке Савинков покончил жизнь самоубийством, воспользовавшись отсутствием оконной решетки в комнате, где он находился по возвращении с прогулки, выбросился из окна пятого этажа во двор.
По другой версии Савинков был убит сотрудниками ВЧК (эту версию, в частности, приводит  Солженицын в  «Архипелаге ГУЛАГ»).
Место захоронения неизвестно.
Мистический смысл ситуации: У каждого есть личный Апокалипсис. К «человекобесам» Конь Блед тоже является.  На балу жизни, на свадьбе, на любовном свидании… В родном доме или в далекой эмиграции, в мирной Швейцарии, Париже, за океаном. Является в образе милой девушки, с серебряным именем, сестры террориста. Или молодого человека с ледорубом в руках. Или в виде паука в человеческий рост, живущего в углу комнаты, рядом с Дашей и Ставрогиным. Избежать не дано.



                93. Капернаумы
                (петербургские тайны)

«…Адские огоньки кабачков двухсотлетие зажигал отсюда Летучий Голландец, а народ православный валил и валил в эти кабачки, разнося гнилую заразу… С призраком долгие годы бражничал здесь русский народ».
Андрей Белый «Петербург».
 

В «Музей Питерского Зазеркалья» надо бы сдать на хранение нательные кресты (медные, серебряные, золотые), заложенные в Капернаумах.
Это еще один из феноменов Трапеции.

Трактир под названием «Капернаум» размещался на Владимирской площади в подвале дома № 1 по Загородному проспекту. Как и соседнее с ним малопочтенное заведение «Давыдка»  (Владимирский, 7), он был своего рода клубом (исповедальней, ночлежкой, ателье, салоном, госпиталем и т. д.) уголовного мира и богемы.

Оба заведения посещались литераторами: Василием Слепцовым, Глебом Успенским, Михаилом Салтыковым-Щедриным, Александром Куприным; также там бывали силач Иван Поддубный, авиатор Уточкин, известный поп-расстрига Леонид Корецкий, и сопутствующие журналисты, бандиты, цирковые акробаты и жонглеры – компания подбиралась взрывоопасная.

Название «Капернаум» появилось с легкой руки какого-то репортера и пошло гулять по России. Библейское селение Капернаум, как известно, посетил Христос.

Святой водой исцеляют больных и калек.

Портной по фамилии Капернаумов – один из персонажей «Преступления и наказания» Достоевского (очень хорошо знавшего Евангелие) –  хромой пропойца, глава большой бедствующей семьи.

Считалось, что «Капернаум» вполне подходящее имя для заведения, избавляющего страждущих от физических и духовных мук испытанными средствами: чарка, шкалик, осьмушка, косушка, штоф, четверть, ведро… 

Тогда говорили: «Не нужно знать адрес имярек, а нужно только спросить, в каком капернауме он заседает».

Куприн, «Штабс-капитан Рыбников»: «Как и всегда, братья-писатели сидели вокруг длинного стола и, торопливо макая перья в одну чернильницу, быстро строчили на длинных полосах бумаги. В то же время они успевали, не прекращая этого занятия, поглощать расстегаи и жареную колбасу с картофельным пюре, пить водку и пиво, курить и обмениваться свежими городскими новостями, не подлежащими тиснению. Кто-то спал камнем на диване, подстелив под голову носовой платок… » 

Засаленные «пуховые» трактирные  диваны – на них спали, заседали, развратничали, обедали-ужинали, бражничали-похмелялись, болели-умирали.

Через весь фэнсион Трапеция проходит «Диагональ капернаумов» –  рестораций, кабаков, пивных, трактиров, рюмочных и распивочных – сиречь, клубов художественной  интеллигенции и сопутствующих лиц. «Венеция», «Квисасана», «Москва»,  «Палкин», «Ерши», «Слон», «Давыдка», «Бавария»…

Попав на эту дорожку, можно было, не сходя с нее, обойти десятки подобных храмов пития, и (в неевклидовом, искривленном пространстве Трапеции) вернуться на исходную точку.

Герой «Петербургских Трущоб» Всеволода Крестовского Казимир Бодлевский является в кабак «Ерши» на Пяти Углах, чтобы добыть поддельный паспорт для своей любовницы-интриганки. Это весьма захолустное заведение, в то же время, с претензией на экзотику и некоторую роскошь: зловеще-красные занавески на окнах, обои, расписанные фантастическими деревьями и райскими птицами, лампы в малиновых абажурах – тайный притон питерских мошенников – «маклаков».

Сюда же поступает  – в проститутки – девушка из общества, несчастная  княжна Чечевинская. Пав на самое дно разврата, княжна не потеряла элегантности манер, удивительного парижского выговора и высоты духовных порывов.

Федор Достоевский работал над романом «Подросток» неподалеку от этих мест, на Лиговке.

Версилов говорит подростку: «Я люблю иногда от скуки, от ужасной душевной скуки… заходить в разные эти клоаки. Эта обстановка, эта заикающаяся ария из Лючии, эти половые в русских до неприличия костюмах, этот табачище, эти крики из биллиардной – все это до того пошло и прозаично, что граничит почти с фантастическим». Велика, все-таки разница между просто писателем – и гениальным.

В захудалой ресторации на Разъезжей пьет и философствует в случайной компании герой рассказа Бунина «Петлистые уши», «который называл себя бывшим моряком Адамом Соколовичем.

Он рассуждает с собутыльниками, «какими-то двумя матросами», Левченко и Пильняком», о праве человека на убийство, поминая «мифы, эросы, религии», Библию и, натурально, Родиона Раскольникова: «Довольно сочинять романы о преступлениях с наказаниями, пора написать о преступлении без всякого наказания».

«У выродков, у гениев, у бродяг и убийц, уши петлистые, то есть похожие на петлю – вон на ту самую, которой и давят их», – утверждает Соколович. Сам обладатель таких ушей, он заканчивает вечер тем, что   в номерах «Белград» душит жалкую «ночную фею» Королькову – и исчезает.

Пример услышанных ухом Бунина трактирных споров, возникающих у россиян за рюмкой:
 
 -  Каждый гимназист учит, что ассирийские цари обивали стены своих городов кожей пленных, каждый пастор знает, что в Библии слово «убил» употреблено более тысячи раз и по большей части с величайшей похвальбой и благодарностью творцу за содеянное.
    -  Зато это и называется Ветхий Завет, древняя история, - возразил Левченко.
    -  А новая такова, - сказал Соколович, -  что от нее встала бы шерсть у гориллы, умей она читать… С Каином гориллам двуруким нечего равняться! Далеко они ушли от него, вот с тех самых пор, как возвели Вавилон на месте своего так называемого рая…

В 1910-х годах популярность «Капернаума» и «Давыдки» померкла, богема перебежала в ресторан «Вена» на углу Гороховой и Малой Морской.  Но Александр Иванович Куприн, проезжая на извозчике по Владимирскому, снимал свою широкую помятую фетровую шляпу перед старыми трактирами и кланялся им, как добрым приятелям.

«Квисасана». «Мэнс сана ин Квисасана» – душа, быть может, и здорова, но тело от заразы никак не уберечь. Ресторан, пользовавшийся дурной репутацией – там собирались проститутки разных ранжиров («бланковые», «билетные», привилегированные  кокотки) и их сутенеры. А также:


                94. Еж и кикиморы

Хор современников:

- Это был дешевый ресторан с разбитым пианино и жидким кофе, но популярностью пользовался бешеной, сюда сходились многочисленные сутенеры, хлыщи и жуиры не ради еды, а из-за женщин…

- Все нечистое, блудливое, зараженное, бездомное, все холостяки, бобыли, прожигатели жизни – все стекается к полуночи сюда… Все возбуждены до крайности вином, женщинами, пряной обстановкой, щекочущими духами, духотой… Думают и говорят только о наслаждениях…

- Не редкостью в ночной Квисасане были драки, случались и убийства «бланковых» и их клиентов…

Частым посетителем «Квисы» был Алексей Ремизов. Обыкновенно бывал он здесь в кампании с художником Анненковым: «Мы присаживались в Квисасане к столику, заказывали скромно чай. Посетители косились на нас, то есть, скорее, на Ремизова. В его внешности, очень своеобразной, было, мне казалось, что-то от ежика, принявшего человеческий облик:  в походке, во взглядах, в поворотах головы.

У Ремизова была особая манера говорить: он, в сущности, не говорил, а щебетал. Он щебетал, забавно улыбаясь, о раскрашенных девицах из Квисасаны, которая в этой части города была их штаб-квартирой, Девиц этих  Ремизов дружески называл кикиморами. К столикам завсегдатаев кикиморы присаживались просто так, по знакомству, без задней мысли. Присядут, покалякают, выкурят папироску и отойдут…»

Кикиморы появились здесь, возможно, по давней памяти места – они встречались еще в елизаветинские времена, на бывших болотах по берегу Фонтанки. Их учуял Еж Ученый, Ремизов.

Голая русалка алкоголя.

 - На Разъезжей в ресторане «Слон» частенько заседал Блок с приятелями.

 - В трактире «Венеция» в Свечном переулке на углу  Коломенской бывал Мусоргский.
 
- Винный погребок на улице Пушкинской, 2, по крайней мере, однажды посетил Есенин, что подтверждено его собственноручной запиской.

Георгий Иванов в «Петербургских зимах»:

«Зоргенфрей, Пяст, Иванов и Чулков – неизменные собутыльники Блока, когда время от времени его тянет на кабацкий разгул. Именно – кабацкий. Холеный, барственный, чистоплотный Блок любит только самые грязные, проплеванные и прокуренные «злачные места»: «Слон» на Разъезжей, «Яр» на Большом проспекте. После «Слона» или «Яра» – к цыганам…

Чад, несвежие скатерти, бутылки, закуски. «Машина» хрипло выводит: «Пожалей ты меня, дорогая» или «На сопках Маньчжурии». Кругом пьяницы. Навеселе и спутники Блока…Блок – такой же, как всегда. Спокойный. Красивый, задумчивый. Он тоже много выпил, но на нем это незаметно. Проститутка подходит к нему: «О чем задумались, интересный мужчина? Угостите портером».

Она садится на колени к Блоку. Он не гонит ее. Он наливает ей вина, гладит нежно, как ребенка, по голове, о чем-то с ней говорит. О чем? Да о том же, что всегда – о страшном мире, о бессмысленности жизни. О том, что любви нет. О том, что на всем, даже на этих окурках, затоптанных на кабацком полу, как луч, отражена любовь…»

Совсем другим заведением был  хрестоматийный «Палкин» на Невском (он упоминается  в «Мертвых душах» Гоголя, в рассказах  Бунина, Чехова, Куприна. Алексея Толстого…). Но и в этом дорогом заведении, с его крахмальными скатертями и органом, было нечто от капернаума. Многие посетители приезжали сюда с единственной целью: увидеть своими глазами знаменитых писателей, художников, артистов.

В «Палкине» угощались Чайковский,  Достоевский, Лесков,  Чехов, Блок, Белый, Брюсов...

Савина, Ходотов, Комиссаржевская, Давыдов, Варламов…

Римский-Корсаков, Балакирев, Мусоргский…

По одной из многочисленных версий, именно здесь Чайковскому поднесли «стакан сырой воды», выпив который, он заразился  какой-то инфекцией (холерой?) и вскоре скончался.

Маловероятно. Если причиной смерти композитора, и в самом деле, была  вода с фатальными вибрионами, то вряд ли ему предложили ее в «Палкине» – не такова репутация ресторана. Впрочем, кто знает…

До «Палкина» тут размещалась фруктовая лавка братьев Каблуковых. Заходили писатели, журналисты. Кроме фруктов и кофе с пирожными подавался горячий и холодный пунш. Один из пишущих вспоминал позже: «Там за стойкой стоял приказчик, который тоже кропал стихи и давал их всем для прочтения и исправления. Ко всем пишущим он чувствовал какое-то рабское почтение… Здесь под веселую руку, поэты хвастались друг перед другом рифмами и каламбурами и писали их   карандашом на столе, а приказчик благоговейно старался сохранить эти автографы…»

Такова любовь россиян к изящной словесности, неуничтожимая, ни войнами, ни революциями, ни голодом-нуждой (ни даже супермаркетом вкупе с майкрософтом).

Комментарий фэнсионера: Капернаум, при всем его чаде и заплеванности – это место, где встречаются два мира, действительный и вымышленный, порой меняясь местами.  Без таких приютов, где можно на время затеряться, художнику, искусству не обойтись.


                Сады стихов 


Только темная роза качнется,
Лепестки осыпая на грудь.
Только сонная вечность проснется,
Для того, чтобы снова уснуть.

И рассеется дым паровоза.
И плеснет, исчезая, весло.
Только вечность, как темная роза,
В мировое осыплется зло.
Георгий Иванов.
 
Цветение.

Выращивание поэтических феноменов. 

Старые дома на Загородном – первый и девятый (Дельвига), восьмой (Шевченко), четырнадцатый (Мандельштама) и восемнадцатый (Капниста) представляются мне и не домами вовсе, а садами. В них цветут розы и поют соловьи.

В них обитают Лилия, Сверчок, Садовник, Синяя Бабочка.

А также принцесса Флора, Принц фиалок, Миндальная Ветка, Царевна-Лебедь, Садко-богатый гость.

Сам Петр насадил этот сад, поливая из собственной лейки редкие дерева, медоносные калуферы и мяты; из Соликамска царь выписал свои кедры, из Данцига барбарис, из Швеции яблони; понастроил фонтанов, и разбитые брызги зеркал, будто легкая паутина, просквозили надолго здесь малиновым камзолом высочайших персон, завитыми их буклями, черными арапскими рожами и робронами дам; опираясь  на граненую ручку черной с золотом трости, здесь седой кавалер подводил свою даму к бассейну; а в зеленых, кипучих водах от самого дна, фыркая, выставлялась черная морда тюленя; дама ахала, а седой кавалер улыбался шутливо и черному монстру протягивал свою трость…
Все то было, и теперь того нет.
Андрей Белый. «Петербург».


               
                95. Держава Державина

Там, где всегда весна. Где все цветет. И птицы поют. Много ли нам надо?

Собственно, Василий Капнист, малоросский дворянин и петербургский чиновник, автор едких поэтических сатир и добрейший души человек, известен ныне более, как один из ближайших друзей Державина.

Женат Василий Васильевич был на премиленькой особе, Александре Алексеевне, урожденной Дьяковой, дочери сенатского обер-прокурора. Полное семейное счастье.

Державин в ту пору тоже недавно вступил в брак с невыразимо милой ему, удивительной Екатериной Бастидон. Обстоятельная, хозяйственная, аккуратистка,  с вечным  вязанием в руках, рассуждающая очень здраво о вареньях и соленьях… При том всем, Муза и Идеал. В стихах державинских осталась под имаджиной Пленира.

Приди ко мне, Пленира,
В блистании луны,
В дыхании зефира,
Во мраке тишины!
Приди в подобьи тени,
В мечте иль легком сне,
И, седши на колени,
Прижмися к сердцу мне;
Движения исчисли,
Вздыхания измерь,
И все мои ты мысли
1Проникни и поверь, —
Хоть острый серп судьбины
Моих не косит дней,
Но нет уж половины
мне души моей.

Молодые пары коротко сблизились. У Сашеньки Капнист была сестра, Маша, девица тоже любезная и собою преизрядная. Два молодых человека были в нее влюблены, и оба принадлежали к числу стихотворцев – Николай Львов и Иван Хемницер.

Итого, в этом созвездии звезд было семь: четыре поэта и три музы.

Державин, с оды которого «Бог», собственно, и началась высокая русская поэзия. Менее одаренный, но зато образованный, тонкий знаток и ценитель – Львов. Меланхоличный и очень уж некрасивый собой (безуспешно притворявшийся, в своих мушках и париках, щеголем, петиметром) Хемницер. И гневный (прекраснодушный!) обличитель нравов эпохи – Капнист.

Четыре темперамента. Идеальный квадрат. Мушкетеры.

Истинный союз поклонников Аполлона, Бахуса и Венеры.

Три женщины, одной не хватает, для полной симметрии. Но иначе не было бы движения, приключения. Машенька вскоре, наперекор тирану-отцу, тайно обвенчалась со Львовым. К отвергнутому Хемницеру тайные супруги относились особенно тепло.

Была в семье Дьяковых и третья сестра, Даша, иной раз появлялась на вечерах – в ту пору еще подросток, красивая чернокудрая девочка.

Через много лет, после смерти Екатерины Яковлевны, ей предстояло стать второй женой Державина (Миленой – его поздних стихов).


Меня ты утешаешь
И шепчешь нежно вслух:
«Почто так сокрушаешь
Себя, мой милый друг?
Нельзя смягчить судьбину,
Ты сколько слез ни лей;
Миленой половину
Займи души твоей".

Сочинено «по случаю, что на другой день смерти первой жены его, лежа на диване, проснувшись поутру, видел, что из дверей буфета течет к нему белый туманец и ложится на него, потом как будто чувствовал ласкание около его сердца неизвестного какого-то духа

Но до «белого туманца» было еще, как до Полярной звезды.

Сад. Вечная весна.

Самой яркой звездой «Большой медведицы» блистать суждено было Гавриилу Романовичу. Все еще начинающий поэт (хотя старше всех друзей годами и чинами, отчаянно боролся  в своих рифмованных строчках с трудностями русского языка. И понемногу одолевал противника.

Вернее, сливался с ним в одно существо. Чудовище с двумя головами, двумя спинами…Бессмертный монстр.

Львов, Хемницер и Капнист, куда более искушенные в тайнах стихосложения, своим дельной и ядовитой критикой немало поспособствовали развитию гения.

Не сразу почуяли, что дарованием он их превосходит.

Парадокс в том, что, ища новизны, борясь с поэтической рутиной, с авторитетами своего времени, трое остались поэтами заурядными. А вот Державин, вовсе не рафинированный эстет, с молодости издерганный  провинциальной нуждой, раненый грубой военщиной, запоздавший в развитии, смиренно, изо всех сил пытался подражать «великим образцам». 

В итоге он-то оказался истинно оригинален и ценен. Революционно нов.

Атом возникал из сингулярности, на глазах у приятелей. Собственный эстетический космос зрел и мужал – галактика «Державин».

Гавриил Романович, сын захолустного дворянина, выслужившийся из нижних чинов, хлебнувший в жизни лиха, понюхавший пороха на Пугачевском бунте… В те годы, впрочем, уже крупный администратор, государственный человек, в вечных служебных хлопотах и эпических скандалах: интригах, поклепах, доносах, процессах – на которые столь щедра была мятежная его планида. Дело свое знал. Честен был до слезы. Пробил несколько важных для России проектов. Все сущее разносил в пух, всех обличал, нигде не мог ужиться, отовсюду уходил, хлопнув дверью – у самой Екатерины-матушки руки опускались.

В пяти местах не мог ужиться. Значит уж, и сам в чем-нибудь да  виноват, характер скверный, не без этого.

То враг, то баловень сильных мира сего, крестник непостоянной Фелицы…

«Я царь, я раб, я червь, я Бог» – всем четверым хорошо в кружке Капниста.

Сад на Загородном. Единственно возможный для таких натур временный, маленький Эдем. Собственная дружественная Держава.


                96. Вечная тень: Сверчок

Пушкин в фэнсионе – двадцатисемилетний гений, на второй волне славы, только что возвращенный из ссылки новым царем, модный в свете, увенчанный любовью разнообразных дам. Самый счастливый его год. Может быть, единственный счастливый. Гоголь, пришедший к своему кумиру как-то поутру с визитом, выслушал от слуги доклад, что барин-де изволит почивать.

Наверное, стихи писал всю ночь? – Куда там, играли в карты-с!

Страсть к игре, по признанию Пушкина, наисильнейшая в мире, но и работал он, как представляется, с одержимостью игрока, небывало выигрывающего.

За год написаны: «Полтава» (черновики, исчерканные столь густо, слой на слой, что они выглядят, как концептуальная графика), 6-я глава «Евгения Онегина», начата седьмая. Создано также более 50 (!) лирических стихотворений, из тех, что мы учим в школе:  «Ангел» («В дверях Эдема ангел нежный…»), «Арион» («Нас было много на челне…»), «Поэт» («Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…») «Кастальский ключ», «Анчар», «Талисман»... 

Где он их сочинил – в Демутовом трактире на Мойке, или тут, у Дельвига? Может быть по пути, пешком, или в наемной карете?

Посвящены или адресованы жителям и гостям нашего фэнсиона: «Череп» – Антону Дельвигу; «Любимец моды легкокрылый» – Оресту Кипренскому, писавшему портрет Пушкина в Фонтанном доме; «Подруга дней моих суровых» – Арине Родионовне (на полях «Полтавы» набросал два профиля няни, умершей в доме Ольги Пушкиной в Кузнечном переулке и отпетой во Владимирской церкви).

Прозвище это ему дали в «Арзамасе»  по названию одной из баллад Жуковского, а собирался «Арзамас», в том числе, и у нас в фэнсионе, в  голубой гостиной Блудова на Невском. Столы карельской березы, диваны, обитые голубым атласом. Не сохранилось здание, и где тот голубой атлас, остались песенки Сверчка.

Изолины пушкинских стихов  вьются поблизости от этих мест. В лирике 27-го года прослеживаются все сквозные темы фэнсиона Трапеция – пути искусства и провиденциальное назначение художника; странности любви, ее трансцендентность; смерть и бессмертие, смысл бытия.

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
И зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?

Эти строки  родились 26 мая 1828 года, в день рожденья поэта. Александр Сергеевич отпраздновал его в доме у своих родителей на Свечном переулке.

Стихи, летя «по воздушным путям», столкнулись где-то в небе с ответом (отповедью) Филарета, митрополита Московского и Всея Руси:

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога нам дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена…

«Чем ближе к небесам, тем холодней поэзия» – заметил как-то Дельвиг. Впрочем, митрополитова строфа уже тем хороша, что вызвала Эхо.
Пушкин отвечал Филарету стихотворным посланием «В часы забав иль праздной скуки»:

…Твоим огнем душа палима,
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.

Эхо фэнсиона  эхо фэнсиона  эхо фэнсиона

Примеров пушкинского эха поразительно много, вот только один:

Трагедию «Борис Годунов» («Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!») читает он своим друзьям в доме Дельвига на Загородном.

Далее эхо распространяется не только по здешним улицам и переулкам, но и по нездешним воздушным путям.

Мусоргский (никогда не встречавшийся с Пушкиным и Дельвигом) сочиняет оперу «Борис Годунов» по мотивам поэмы, наигрывает ее темы Римскому-Корсакову.

Римский-Корсаков заканчивает оркестровку сочинения безвременно умершего друга Мусоргского.

Уже в советском веке Дмитрий Шостакович, по клавиру Корсакова, создает две редакции  оперы «Борис Годунов».

Шаляпин (никогда не встречавшийся с Мусоргским) разучивает партию царя Бориса, величайшую в своем репертуаре.

Помогает ему войти в образ Мамонт Дальский.

Костюмы и декорации для спектакля в Мариинке рисует Лев Бакст.

Дягилев представляет Шаляпина в роли Бориса европейской публике, на Русских Сезонах в Париже.

(Все упомянутые – жители Трапеции).

А возьмем, к примеру, другой пушкинский сюжет – «Сказку о царе Салтане». Опера Римского-Корсакова, декорации Врубеля, в роли Царевны-Лебедь –
Надежда Забела-Врубель (тоже все трапецианты).

Или – «Русалку»…

Мистический смысл ситуации: Пушкин – фаворит мирового Эха, каких больше не было, нет и не скоро предвидится.  Все, что он писал, получало отклик в универсуме – двойной, тройной, сотый, миллионный.


                97. Хиромантия Ольги Пушкиной

Ольге Сергеевне Пушкиной исполнилось тридцать, она, по тем временам, числилась в «переспелых невестах». Житье сестры Пушкина в родительском доме было не из веселых: властная мать, Надежда Осиповна,(«белая креолка»), держала ее под своей ганнибальской пятой, отец, Сергей Львович, раздражительный, озабоченный денежным недостатком в семье, пилил за каждый рубль, потраченный дочерью «на булавки». С братом Александром в детстве они дружили, это многое для нее значило, но теперь, занятый своей жизнью, он виделся с ней  редко. Квартировал, собственно, в Демутовом трактире, на Мойке.

И вот, в Свечном переулке, 5, где Пушкины провели всего год с небольшим, в судьбе Ольги Сергеевны наступают интересные перемены. Так линии на ладони сошлись. К старой деве, и смолоду не красавице, но умной и тонкой, посватался Николай Иванович Павлищев – бедный дворянин, моложе ее на пять лет. По отзыву Модеста Корфа (лицейский друг Пушкина, жил по-соседству, на Николаевской),  «очень мало привлекательный и совершенно прозаический». Вполне приличный, впрочем, человек.

Родители Ольги (Ганибаллово племя!), мало того, что удивились. Они сочли, что подобный мезальянс порочит их родовую честь.

Нечто странное присутствует в этой истории: сын полковника, потомственный дворянин, соученик Льва Пушкина по Царскосельскому лицею, приятель Дельвигов и Глинки, чем уж он так фраппировал Н.О и Л.С? Даже только то, что выбрал Павлищев сестру поэта, сумел среди «бального легиона» девиц на выданье, разглядеть именно Ольгу, оценить – говорит в его пользу. Мизерабельному, в глазах Пушкиных-родителей, жениху суждено было сделаться со временем крупным чиновником, тайным советником, редактором научных журналов, автором любопытных исторических трудов (Эффект трапеции?) 

Как бы то ни было, Сергей Львович на соискателя руки дочери "замахал руками, затопал ногами, и Бог весть почему, даже расплакался", а Надежда Осиповна распорядилась впредь не пускать Павлищева на порог.

Когда две недели спустя она увидела его на балу, то запретила Ольге с ним танцевать. Все же, во время одной из фигур котильона Павлищев рискнул (не из любви, так из самолюбия) сделать тур с Ольгой Сергеевной. Надежда Осиповна в это время сидела в соседней комнате за ломберным столом. Кто-то шепнул ей на ушко – она в негодовании бросила карты, вбежала в залу и у всех на глазах вульгарно толкнула свою тридцатилетнюю дочь, кружившуюся с кавалером. Ольга Сергеевна упала в обморок (единственно возможный для благовоспитанной барышни, в подобном случае). 

На следующий день она написала Павлищеву, дав понять, что согласна венчаться без позволения родителей. Глубокой ночью Оленька в белом платье, с бьющимся сердцем, украдкой выскользнула из дому – у ворот ждал суженый с шубой наготове; они сели в сани, помчались в церковь св. Троицы Измайловского полка (на Фонтанке) где и обвенчались в присутствии четырех офицеров, приятелей жениха. После венчания Павлищев, блюдя хороший тон, отвез жену к родителям на Свечной, а сам отправился ночевать на свою холостяцкую квартиру.

Рано утром Ольга Сергеевна, ни на минуту не заснувшая в свою свадебную ночь, поехала в гостиницу Демута, где жил брат – призналась во всем, прося его взять на себя тягостные переговоры с папа и маман. Пушкин удивился, неcколько рассердился и выбранил сестру, но отправился в Свечной, исполнять долг старшего брата. Сергею Львовичу при вести сделалось дурно: привезли цирюльника пустить кровь. В беспамятстве горя, Сергей Львович поднял, однако, спор с брадобреем, стал учить его, как именно надлежит совершать кровопускание. Надежда Осиповна лежала в креслах, стеная и нюхая флакончик с солями, горничная растирала ей виски одеколоном. Пушкин ушел в раздражении, и решил устроить маленький пир для новобрачных на квартире своей подруги Анны Керн (Загородный першпект).

Миги: На свадьбе единственной сестры, и вообще единственной на свете… На несколько скандальной свадьбе сестры, родной по душе, союзницы и со-страдалицы угрюмого детства… На странной ее свадьбе (счастлива ль она  хоть в эту минуту?)  поэт поднимает бокал «Вдовы Клико», провозглашая:
 
 – Здравие молодых!

– Здравие молодых! – картаво вторит румяный, с увлажнившимися под круглыми стеклами очков глазами, похожий на упитанного рака, Антон Дельвиг. Анна Керн, красиво улыбаясь, подносит к губам бокал, делает глоток. Пушкин смотрит неотрывно: ее горло чуть заметно розовеет, внутри него струя шампанского.

Как и следовало ожидать, в скором времени, поняв, что сделанного не воротишь (а может быть, оно все и к лучшему), родители поостыли. Пушкин послал за Павлищевыми, новобрачные упали в ноги папеньке и маменьке, и получили прощение. Это одна версия; как водится в пушкинистике, есть и другая: сценарий «тайного брака с увозом» был разработан самими С.А и Н.О. Пушкиными и осуществлен с их полного согласия…
 
Семейная жизнь Ольги Сергеевны  не сложилась. Павлищев изводил ее родителей, а потом и Александра Сергеевича, требуя в письмах денег у них, в счет Ольгиного приданного, ее доли в наследстве. Ольге приходилось передавать Пушкину письма мужа, поддерживать его домогательства, что бесило брата, который сам не вылезал из денежной кабалы. Родственная распря длилась много лет, вплоть до самой гибели Пушкина. Супружеская любовь совершенно расстроилась: муж и жена вскоре разъехались по разным городам (он в Варшаве, она в Петербурге).

Отношения Александра Сергеевича с сестрой стали, мало-помалу, холодными и отдаленными.

Говорят, Ольга Пушкина была недурным медиумом – вертела столы, вызывая духи умерших. А также хироманткой – предсказывала судьбы знакомых по линиям на ладони.  И брату как-то посмотрела руку, но не стала говорить ему ничего, только заплакала. Что-то печальное увидела.

Явись, рука, из-под белого платка…

Говорят, умирая, беспомощная, одинокая, почти слепая, Ольга повторяла наизусть стихи брата(какие именно?)

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?

Мистический смысл ситуации: выдав замуж старшую на два года сестру, поэт «отпустил к другому» свое детство и юность, почувствовал себя свободным – взрослым. Примерно в это же время похоронил он свою няню: перестал быть ребенком. Это были знаки зрелости творческой, и в то же время, первые шаги к его собственной женитьбе (и гибели).

Эхо-магнит

Единственный сын Ольги и Николая Павлищевых, Лев Николаевич, племянник Пушкина, по свидетельствам знавших его, унаследовал  «прелестную натуру», обаяние своего дяди, (но не его гениальность).

Не путать с младшим братом, Львом Сергеевичем (тоже прелестной натурой, добрым малым, товарищем всему свету – и умельцем запутывать чрезвычайно свои и чужие дела).

Пушкин в нашем фэнсионе является меж двух Львов – брата и племянника.

Александр Сергеевич видел Левушку-младшего не часто, относился нежно (Ольга Сергеевна  упомянула в письме, что «Саша Левушку очень любит и ласкает…»).

Патриарх и покровитель нашего фэнсиона Федор Михайлович, познакомившись со Львом Николаевичем (Павлищевы были его соседями по даче в Павловске) проникся к нему особенно.

Черты Пушкинского племянника присутствуют на страницах «Идиота», в облике князя Льва Мышкина. Писатель дал своему любимому герою имя Лев Николаевич, в честь Левушки Пушкина – доброго, открытого, бессребреника... Не от мира сего.

И был некий скандал в Павловском вокзале, весьма драматическая сцена, которую устроила Павлищеву одна из его поклонниц (женщины в России любят смешных, нараспашку, чудаков и их чудачества)…

Капризное прекраснодушие.

Опасная детскость.

Братья дамы вызвали, было, Льва Павлищева на дуэль. Но познакомившись со Львом Николаевичем покороче, поняв «каков есть этот человек» –  увидев весь его идеализм (святой? юродивый?), отказались от вызова. 

Вскоре, для всех неожиданно, женился он на подруге своего детства, даме с испорченной репутацией, Анастасии.

Все эти моменты в трансформирован¬ном виде нашли отражение в фабуле «Идиота».

А  покровителем Мышкина в романе назван Николай Павлищев, это имя мужа Ольги Сергеевны, отца Льва.



                98. Дон Жуан фэнсиона

Друг поэта (Пушкина-иного, второго из двух близнецов) – быть может, анти-друг, хотя и не враг – соперник и, в определенном смысле, антипод  Антона Антоновича  Дельвига, «честнейшего, лучшего из мужей».

Из дневника владельца имения Малинники (любителя малины) Алексея Вульфа (молодого волка):   

«Между тем я познакомился в те же дни <… >с Софьей Михайловной Дельвиг, очень миленькой женщиной лет 20. С первого дня нашего знакомства показывала она мне очень явно свою благосклонность, которая мне чрезвычайно польстила. Рассудив, что она по дружбе ее с Анной Петровной и по разным слухам, не должна быть женщиной очень строгих правил, что связь с женщиной гораздо выгоднее, нежели с девушкой, решился я предпочесть ее, тем более, что начав с ней пустыми нежностями, я должен был скоро дойти до сущного…»

«…С этого гулянья С. совершенно предалась своей временной страсти и, почти забывая приличия, давала волю своим чувствам, которыми никогда, к несчастью, не училась она управлять. Мы не упускали ни одной удобной минуты для наслаждения – с женщиной труден только первый шаг, а потом она сама почти предупреждает роскошное воображение, всегда жаждущее нового сладострастия.

Я не имел ее совершенно, потому, что не хотел – совесть не позволяла мне поступить так с человеком, каков барон, но несколько вечеров провел я с нею почти наедине (за Анной Петровной в другой  комнате обыкновенно волочился Александр Иванович) где я истощил мое воображение, придумывая новые сладострастия…»

Хор современников:

…Барон был честнейший и благороднейший человек в обществе…

… За вычетом своей знаменитой лени, воспетой Пушкиным, он не имел пороков…

…Лучший из людей и лучший из мужей. Чистая душа его много страдала в этом грубом мире…

Двойники (продолжение темы)

Двойственен и сам Александр Сергеевич (рожденный под знаком Близнецов, полный противоречий) – по Вересаеву, абсолютный гений в творчестве и грешный человек, «чадо праха» в жизни. Сам он о себе писал, все в том же провиденциальном 1828-м:

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботы суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира,
Душа вкушает хладный сон;
И  меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он…

Все обитатели дома Дельвига лгут. Не-двойственен, равен сам себе лишь идеальный барон. Все страдают «раздвоением сердца», всем нашлись личины – только не ему.

«Я отдался тебе на жизнь и на смерть. Береги меня твоей любовью, употреби все, чтобы сделать меня величайшим счастливцем, или скорее скажи: умри, друг! – и я приму это слово как благословение».

Он никогда бы не написал того, во что не верил, и обещания свои неизменно держал – исполнил и это (официально в докторском бюллетене причиной скоропостижной кончины называлась, как мы помним, «гнилая лихорадка», но у любви много псевдонимов). Антон Дельвиг должен быть увековечен в анналах фэнсиона Трапеция, как, может быть, единственный, не разменявший своей цельности, не поддавшийся соблазнам Лили, идола двойников.
 
Ничего не сказал жене. Ни в чем не упрекнул. Просто умер.

И не дождавшись даже окончания года траура, Софья (как Ольга Ларина) вышла за другого (не за Вульфа, всё же).

Ловлас же «волочился» сразу за несколькими Клариссами, срывая цветы «роскошных сладострастий» там и тут.

Таков вот был  «Любовный быт Пушкинской эпохи» (название труда пушкиниста Павла Щеголева, жителя нашего фэнсиона, впервые опубликовавшего отрывки из дневника Вульфа).

 (О Лизе Полторацкой, родственнице Анны Керн):
«Любить меня – было ее единственное желание, исполнять мои желания – ее блаженство, быть со мною – все, чего она желала. Напрасно я искал в душе упоения. Одна чувственность говорила. Проводя с нею наедине целые дни (Анна Петровна была больна) я провел ее постепенно через все наслаждения чувственности, которые только представляются роскошному воображению, однако, не касаясь девственности. Это было в моей власти, и надобно было всю холодность моего рассудка, чтобы в пылу восторгов не переступить границу – ибо она сама, кажется, желала быть совершенно моею, и, вопреки моим уверениям, считала себя таковою».

Хоть я пылко очарован вашей девственной красой,
Хоть вампиром именован я в губернии Тверской…

Читатели книги «Любовный быт пушкинской эпохи» знают секрет вампиров – совращая милых барышень, столичных и уездных, они  действовали осторожно, не допуская дефлорации, что по тем временам было крайне важно (смутное понятие о контрацептивах; безусловное  требование от вступающей в брак невесты «чистоты»). Девушка очень рисковала. Но и обольститель рисковал, реальной угрозой дуэльного вызова со стороны ее брата, жениха.

Когда Вульф (вервольф!) покидал  Петербург, сладких Малинников ради, то печалился он не о Софье Дельвиг, уже упорхнувшей в новый роман «с улыбкой легкой на устах», а об… Анне Керн: «Только Анна Петровна имела право на мое сожаление».

Пушкин чувственностью не уступал другу (Федор Сологуб, тоже житель нашего фэнсиона, выразился без обиняков – «это был белый арап, кидавшийся на русских женщин»):

…Потомок негров безобразных,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний…

Двадцать восьмой – самый разгульный год в жизни Пушкина. Не только Анна Керн и Софья Дельвиг. Он за этот год в Петербурге влюблялся, по своему, в каждую – в дочь фельдмаршала Кутузова Елизавету Хитрово, аристократку Долли Фикельмон, «комету» Аграфену Закревскую, императрицу Александру Федоровну, «ангела» Анну Оленину, «клеопатру» Каролину Собаньскую…  Это не считая московских и псковских барышень, а также кокоток вроде Ольги Масон и просто горничных… Пополнил, как никогда, свой донжуанский список, стихи использовал как любовное оружие:

И сладок уху милой девы
Честолюбивый Аполлон.
Тебя страшит любви признанье,
Письмо любви ты разорвешь,
О стихотворное посланье
С улыбкой нежною прочтешь… (А. Олениной)

Отметив у Демута, в компании школьных товарищей сакральную для себя дату 19-го октября, годовщину лицея, он на следующий день после мальчишника также уехал в Малинники, усадьбу Вульфа («Хоть малиной не корми, да в Малинники возьми…») – в уездной глуши дожидались его: Прасковья, Зизи, Анна, Алина, Катенька, Нетти…

«За Нетти сердцем я летаю», «Алина, сжальтесь надо мною!», «Зизи, кристалл души моей» и т. д.

Одобрить это с позиций какой бы то ни было морали, трудно, но, все же, какова мощь.

Достойно продолжит заветы Дон-Жуана в фэнсионе, в другую поэтическую  эпоху обитавший здесь же неподалеку Конквистадор, поднявший арбалет, выпавший из пушкинских рук – Николай Гумилев.


                99. Мадонна и Бал

Эхо-магнит

В доме Дельвига нимфа Эхо откликается, как нигде, охотно.

Антону Антоновичу присылал свои стихи для напечатания в «Северных цветах» второй крупнейший поэт эпохи Евгений  Баратынский, «Гамлет-Баратынский» (чрезвычайно раздвоенный, рефлектирующий гений).

«Ты ввел меня в семейство добрых муз», – писал Евгений Абрамович Дельвигу. Музами выступали, отчасти, домашние барона, обоего пола; Дельвиг и сам «Муз» – до нас дошло семь стихотворений Баратынского, посвященных Антону Антоновичу, и пушкинские строфы, конечно.

Софья Дельвиг, Анна Керн и Алексей  Вульф обожали поэму Баратынского «Бал», находя в ее коллизиях жизнь своего сердца. Софья любила исполнять под рояль, со слезами, как тогда было принято у чувствительных барышень, романс «Разуверение» («Не искушай меня без нужды», стихи Баратынского, музыка Глинки, еще одного гостя этого дома) – лейтмотив отношений дельвиговского  кружка.

И сердцу вновь наносит хладный свет
Неотвратимые обиды…

Бал – не место для художника. Бал это инферно.  Там гибнет Нина, героиня Баратынского. Там гибнет и другая Нина – из лермонтовского «Маскарада».

Там Онегин танцует с Ольгой и что-то шепчет ей на ухо, а Ленский глядит на них.

Там Натали Гончарова танцует с Дантесом, красавица с красавцем, роковая с роковым (какая сказочная пара!), а маленький Пушкин мечется у стены, «с выражением тигра».

Из Пушкинских мадригалов, написанных в тот год, вспомним «Ее глаза» (к Олениной): Опустит их с улыбкой Леля – в них скромных граций торжество. Подымет – ангел Рафаэля так созерцает божество.

Имеются в виду ангелы Сикстинской капеллы (Пушкин особенно любил и высоко ценил этот рафаэлевский шедевр, признавался в стихах, что им одним хотел бы «украсить свою обитель» –  и в последнем его пристанище, на набережной Мойки, 12 висела в гостиной копия картины. Мадонной Рафаэля («моя косая мадонна», «чистейшей прелести чистейший образец») называл жену.

И может быть, в том, что не была Наталья Николаевна Пречистой Девой, ангелом непорочности (нельзя и требовать этого от земных созданий) – все несчастье Пушкина: болезненно воспринимал расхождение идеала с реальностью.

Жизнь не отвечает нашим идеалам. Всегда, во всем. Никогда не будет отвечать. И нельзя от идеалов отказаться, как нельзя  предать самого себя – что-то в сердце не дает. Но нельзя и перестать жить.

Большинство из нас  с этим смирилось, а он вот не смирился. За то, быть может, мы и любим Пушкина. Если нет абсолюта, нет мечты – тогда ничего не надо.

Претензии его к женщине – это претензии к Богу и к Жизни. Словно Жизнь и Бог давали ему обещание, да вот, не сдержали.

От того и искал он гибели, все последние годы. Напрашивался на дуэль. Не с Дантесом – со всем миром, холодным, подлым Унивесумом.

Достоевский в кабинете своем тоже повесил на стену копию «Сикстинской мадонны», считая ее величайшей картиной в мире. Глядя на нее, укреплялся духом. Это не условная фраза, а медицинский факт: встречаясь взглядом с Мадонной, он возвращался в себя и в мир, после припадков падучей. Припадков, носивших характер, отчасти, сверхъестественный: признавался, что за несколько секунд, «пока вода выливается из кувшина», он успевал, вместе с Магометом, облететь весь земной шар…

Мистический смысл ситуации: Рафаэлевская Мадонна – символ спасения, душа двух российских гениев и одна из связей между Пушкиным и Достоевским.

 

             100. Нет, не с нами обитает гений чистой красоты


Тема двойничества. Анна Керн, приятельница Дельвигов, в ту пору разведенная жена, с позиций господствующей морали – дама сомнительной репутации, которую она не находит нужным опровергать.

«…Был у Вавилонской блудницы Керн, провел с ней ночку…»

Обе дамы (Анна и Софья), как тогда говорилось, «очарованы своим падением». Обеих вводит в соблазн и принижает донжуанствующий Алексей Вульф, обеих возвышают, дарят им бессмертие (какие сомнения) поэты. Но двойственны даже стихи:

Когда стройна и светлоока
Передо мной стоит она...
 
 Это зачин, а окончание:

Я мыслю: «В день Ильи-пророка
Она была разведена».

Сравни: «Я помню чудное мгновенье…», написанное тем же размером, четырехстопным ямбом (воистину, незаменимым «коньком-горбунком» русской литературы, который вынес на своем горбу множество и великих шедевров, и графоманских апофеозов: Гаврила шел кудрявым лесом, бамбук Гаврила порубал…).

У Пушкина в стихах и письмах две Анны Керн, одна вавилонская блудница, у которой провел ночку, другая –  воплощает «божество и вдохновенье, и жизнь, и слезы и любовь».

«Нет, не с нами обитает гений чистой красоты». Где-то там, на седьмом небе – его дом. И в то же время, здесь, и с нами. И в этом-то весь смысл и вся прелесть.

Цветок засохший, безуханный
Забытый в книге вижу я.
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя:

В Михайловском Пушкин подарил Керн свой мадригал, вложенный в I главу «Онегина», в обмен на веточку гелиотропа с ее груди. Засушенный цветок долго хранил меж страниц «Адольфа» Констана.

Где цвел? Когда? Какой весною?
И долго ль цвел? и сорван кем?
Чужой, знакомой ли рукою,
И положен сюда зачем?...

Мы всего лишь собираем гербарий из таких цветов.
   

               
                101. Лалла Рук
               
На балах в соседнем Аничковом дворце Пушкин видал императрицу Александру Федоровну – еще одна высочайшая особа, любившая маскарады, как, впрочем, и ее супруг, Николай I.

В девичестве прусская принцесса Шарлотта, она являлась на «живых картинах» великосветских праздников в костюме героини поэмы Томаса Мура «Лалла Рук» (дымчатые покрывала, опаловый венец, парчовый пояс).

Было в ней, ей богу, что-то сказочное, что-то «не от мира сего». Пери. Гурия.

Что дает возможность причислить ее не к ряженой толпе Карнавала, а к Садам стихов.

Праздник, представлявший модную восточную поэму состоялся в Берлине, в большом королевском дворце с небывалой пышностью (августейшие лица в главных ролях, 140 оригинальных костюмов, три тысячи приглашенных) – на нем присутствовал русский учитель Александры Федоровны, возвышенно и абсолютно безнадежно влюбленный в нее Василий Жуковский.

Есть основания полагать, что именно явление принцессы (в палантине, выносимом на сцену рабами) и было тем пронзительным, ранящим впечатлением, которое сделало Жуковского лириком («Явление поэзии в виде Лаллы Рук» – так он сам назвал одно из лучших стихотворений).

Гуриями и ангелами в виде царственных дам – бредил он потом долго; в старости просил сестер жены играть ему на фортепьяно мелодии из старого придворного спектакля…

Лалла Рук, Lalla Rookh –  в переводе с арабского, «щечка тюльпана»; вероятно, просто: лепесток. «Тюльпаноликая». Или, если угодно – «дама с нежным цветом лица».

Жуковский посвятил Лалле Рук свой шедевр, «Милый сон, души пленитель» – в нем впервые употреблена знаменитая метафора, потом заимствованная Пушкиным: «гений чистой красоты».

Пушкин – заимствует чужие строки? Он гений, ему можно и должно. У него они сохранятся, а так бы пропали. Гений берет свое добро там, где находит.

Мировая поэзия полна чужим эхом. Нет ничего нового на этой земле. Нов – только голос очередного гения.  «И снова скальд чужую песню сложит, и как свою ее произнесет». И  доктора Фауста Гете взял  из народных сказок, из средневековых моралите. И монолог Гамлета («Быть или не быть»), знаменитейший во всей Вселенной – вольное  переложение французского трактата XII века…

Николай I, супруг, выбрал для придворного спектакля маску Алириса, из той же кудрявой восточной поэмы.  Парадокс. Как бы не относиться к Николаю I, государю и человеку, было в самой его природе нечто («быстро бегущий назад лоб», как говорил Герцен), поэзии враждебное.

Не все читали эту строфу «Онегина», оставшуюся в черновиках:

…И в зале яркой и богатой,
Когда в умолкший, тесный круг,
Подобна лилии крылатой,
Колеблясь, входит Лалла Рук.
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою
И тихо вьется и скользит,
Звезда-Харита меж Харит.
И взор смешенных поколений
Стремится, ревностью горя,
То на нее, то на царя…

Отметим совершенно необычное в поэтике того времени выражение «крылатая лилия» – вполне декадентское, как будто залетевшее в пушкинский мир (притянутое его магнитом) из Серебряного века (обратное Эхо).

При всей сказочности, эта дама – одна из ключевых фигур нашего фэнсиона, исполнительница его мистерии, дарительница Вольной Поэту (см.: Сады. Тарас Шевченко.) Женщина с раздвоенной судьбой. Как она это выносила?  Жена императора Руси. Одна из муз времени: вдохновляла Пушкина, покровительствовала Жуковскому, приняла участие в освобождении автора «Кобзаря» от крепостного рабства. 

Ей непросто было себя идентифицировать. Возможно, в этом причина ее нервной болезни, столь цинично подмеченная Шевченко в известном его тексте (см. Вольная поэту).



                102. Беззаконная комета

Эхо-магнит вербует все новых рекрутов:

Героиня «Бала» Баратынского – это эманация тогдашней возлюбленной поэта Аграфены Закревской, женщины, позволявшей себе либеральность поведения, для той эпохи исключительную. Примерно в эти же дни Пушкин  посвящает Закревской стихотворение «Портрет» (сквозная тема фэнсиона):

С своей пылающей душой,
С своими бурными страстями,
О, жены севера, меж вами
Она является порой.
И мимо всех условий света
Стремится до утраты сил,
Как беззаконная комета
В кругу расчерченном светил.

В 8-ю главу «Евгения Онегина» не вошла, оставшись в черновиках, строфа, в которой Татьяна Ларина, уже не «бедная Таня» на выданье, а замужняя высокопоставленная дама сидит в  гостиной за одним столом «с блестящей Ниной Воронскою, сей Клеопатрою Невы» –  в ней угадываются черты Аграфены Закревской.

Благородно-сдержанную, преисполненную такта, тона и вкуса (антивульгарную) Татьяну – никто, однако, «не мог бы назвать прекрасной». Прекрасна, по Пушкину, «беззаконная комета», далекая от прописей морали и светских предрассудков.


…Нина в залу входит,
Остановилась у дверей.
И взгляд рассеянный обводит
Кругом внимательных гостей.
В волненьи перси – плечи блещут,
Горит в алмазах голова,
Вкруг стана (вьются) и трепещут
Прозрачной сетью кружева.
И шелк узорной паутиной
Сквозит на розовых ногах…

Как полагал Набоков, сохрани поэт эти чувственные строки – и скромная Ларина, рядом с эротической Воронской ( «на розовых ногах»), потускнела бы для читателя…

Почти гегелевская триада. Тезис, антитезис и синтезис.

«В волненьи перси» и розовые ноги, все же, не побеждают «Татьяны милый идеал».

…Она сидела за столом
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы,
Но Нина мраморной красою
Затмить Татьяну не могла,
Хоть ослепительна была.

И заканчивается строфа так же, как и тоже оставшаяся в черновиках строфа о Лалле Рук: «…одну Татьяну видит он».

               
Клеопатра

Еще сложнее мета-образ Клеопатры, сложившийся (частично) в нашем фэнсионе. «Египетские ночи»  Пушкина в черновиках назывались «Клеопатрой».

Стихи о египетской царице он начал писать еще до ссылки, вернулся к ним в год, когда он был частым гостем фэнсиона Трапеция, именно тогда и был создан стихотворный текст, вводимый редакторами в качестве второй импровизации итальянца:

Чертог сиял. Гремели хором
Певцы при звуке флейт и лир.
Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла  пир;
 ………………………………
- В моей любви для вас блаженство?
Блаженство можно вам купить…
Внемлите ж мне: могу равенство
Меж нами я восстановить.

Кто к торгу страстному приступит?
Свою любовь я продаю;
Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою?

Чарский, аристократ с чертами – и с чарами Александра Сергеевича, явно окрашен в автобиографические тона, что сразу бросалось в глаза современникам, – может быть, это и побудило автора отказаться от дальнейшей работы над «Египетскими ночами».

Он не желал разоблачения своего identity (с последующей неизбежной вульгаризацией): «Подите прочь! Какое дело поэту мирному до вас…»

Пелагея Стрепетова – Клеопатра Погодина.
 
Мария Вовчок – Клеопатра Писарева.

Лили Брик – Клеопатра Маяковского.

Ольга Глебова-Судейкина – Клеопатра «драгунского корнета», Князева.

Мура Закревская – Клеопатра Горького.

Анна Ахматова – Клеопатра  («Мальчик сказал мне, как это больно, и мальчика очень жаль…»). У нее и брошь была «Клеопатра», подаренная Гаршиным – та, что после его смерти треснула, по всему профилю царицы.

Клеопатры: Софья Дельвиг (барона уж нет в живых), и отчасти даже Анна Петровна Керн.

…Вечер был забавный: играли в шарады, составляли «живые картины», и в одной из них Керн должна была исполнить роль легендарной царицы, перед ее смертью от укуса змеи: таковы были излюбленные развлечения в дворянских салонах тех лет. К красавице Пушкин подошел с ее двоюродным братом Александром Полторацким, посмотрел на корзину с цветами, которую держала Керн, и изрек, указывая на Полторацкого:

– А роль аспида, конечно, будет играть этот господин?

Вопрос был двусмысленный (ядовитую змею Клеопатра заставила укусить себя в грудь) – Анна Петровна сочла замечание Пушкина дерзким, и, ничего не ответив, отошла от него.

Мистический смысл ситуации: «Аспидом» в жизненной шараде являлась сама любовь (а не какой-либо конкретный «этот господин» – Полторацкий ли, Вульф, Бенкендорф, Дантес…)

Дельвиг умер от любви (от «укуса змеи»). Пушкин – тоже.



                103. Импровизатор

Продолжение темы Двойников:               

Анна Керн в мемуарах вспоминает, как в гостях у Дельвига польский гость, элегантный Адам Мицкевич «рассказывал сказки, которые он тут же сочинял, и был занимателен для всех и каждого».

Образ Мицкевича, брата, чародея, влюбленного врага «влетел» в распахнутую лирику Пушкина. Это зеркально повторилось: Мицкевич принял Пушкина в свои стихи. Два поэта встретились на воздушных путях:

Шел дождь. Укрывшись под одним плащом
Стояли двое в сумраке ночном.
Один, гонимый царским произволом,
Сын Запада, безвестный был пришлец.
Другой был русской вольности певец,
Будивший север пламенным глаголом.
Хоть встретились немного дней назад,
Но речь вели они, как с братом брат.

Они сразу признали силу друг друга, сразу почувствовали себя соперниками в любви (мистической влюбленности в Музу).

Пушкин: – С дороги двойка, туз идет!
Мицкевич: – Козырная двойка туза бьет!

Оба они были козырями из «пестрого фараона», который мечет воображение; но игра у каждого была – своя (и ставка в ней).

После пушкинского стихотворения «Клеветникам России», Мицкевич счел своего российского двойника предателем дела свободы и врагом страдающей под российским государственным игом Польши.

Он заодно уж проклинает и весь Санкт-Петербург, с его мостами, дворцами, царями, сфинксами, белыми ночами, ужасами  и всеми жителями – этот город ему ненавистен:

У зодчих поговорка есть одна:
Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана.
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил Сатана.

С Мицкевичем Пушкин соперничал за благосклонность еще одной демоницы-вамп, вволю помучившей обоих поэтов – Каролины Собаньской.

Ей бы давать мастер-классы, умением разжигать страсти в мужчинах владела, как никто. Как и вообще, умением жить – брать, что понравится. Ни перед кем и ни перед чем не склоняться. Верить со звериною силою в себя, стоять на своем. Из породы чародеек, роковых полек, родная сестра Эвелины Ганской, клеопатры Оноре Бальзака.

Была она, собственно агентом спецслужб, что для клеопатр не редкость, а скорее, правило. И многие пали жертвой, пиши роман. Несчитанные связи, четыре законных брака, в последний раз вышла замуж в 50 с хвостиком, за французского поэта Жюля Лакруа, моложе на 10 лет.

Все же, решающую роль в ее жизни сыграла многолетняя связь с поляком по рождению, руководителем тайного сыска на юге России. Граф Витт его звали, тоже высококлассный интриган, вполне достойный  Каролины-Розалии-Теклы, или как называли ее интимные друзья, Лоло. «Что в имени тебе моем?» - стихотворение, посвященное Собаньской.

Чего стоит  документированный факт: Пушкин, отлюбивший, по его же словам, 113 женщин, перед самой женитьбой на Натали, написал Собаньской полное «зубной боли в сердце» письмо:
«Сегодня 9-я годовщина дня, когда я вас увидел в первый раз. Этот день был решающим в моей жизни. Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами – всякая другая забота с моей стороны – заблуждение или безрассудство...»
« Точно нищий, вымаливающий ломоть… Мне необходима ваша близость…Моя жизнь неотделима от вашей…»
Они встретились впервые в Одессе, через шесть лет  их орбиты пересеклись в Петербурге.

В эту пору познакомился с ней и Вяземский, принимавший ее в своем доме, в квартале Двойников на Фонтанке. По этому поводу написал жене: "Собаньская умна, но слишком величава. Спроси у Пушкина, всегда ли она такова или только со мной?"

Жениться, в сущности, Пушкин на ней хотел. Беззаконная комета была бы – его законной (а бывают кометы законными?)

Какой талантливый импровизатор – Жизнь. Воистину непредсказуемый. Неподражаемый.

Одна из более поздних обитательниц нашего фэнсиона, Мура Закревская, сексот ГПУ, любила намекать, что ведет свое происхождение от Аграфены Закревской – что не соответствовало действительности (см. Иллюзионисты. Железная женщина).

Скорее на роль ее бабушки сгодилась бы Каролина-Фекла-Розалия. Лоло. Другое ее прозвище (имаджина) было – Демон. Несомненно, и эта дама является одним из прототипов «Клеопатры Невы».

Мистический смысл ситуации: поединок двух, в котором ни один не побежден. Они встретились «у барьера» в фэнсионе Трапеция. Стихотворная дуэль. Обменявшись выстрелами, разошлись – каждый в свою сторону (в только ему принадлежащую «область заочну»).

 
                104. Бал стихов в фэнсионе

Стихотворения Пушкина, Баратынского, Жуковского, Дельвига кажутся живыми существами.

В белую ночь случайный прохожий, проходя мимо дома Дельвига на Загородном, может увидеть в окнах огоньки свечей. Расслышать скрип паркета, топот ножек, звон шпор.

Сюда из слетаются на бал те, кто был при жизни гостями этого дома: Пушкин, Дельвиг, Баратынский, Мицкевич, Жуковский, Глинка…  Но не люди во плоти, а образы из стихотворений, посвященных им.

Дамы: Софья Дельвиг, Анна Керн, Аграфена Закревская, Каролина Собаньская, Анна Оленина, императрица Александра Федоровна… 

И некие астральные сущности – Нина Воронская, Нина из поэмы «Бал» и Нина из «Маскарада»… Черкешенка... Эда... Татьяна и Ольга Ларины… Лалла Рук… Изолина…

Кто из них на сегодня реален, а кто виртуален?

Стихи, ей богу, достовернее жизни.

Еще более сложные созданья, общие образы поэтического времени – Крылатая Лилия, Гений Чистой Красоты, Импровизатор, Клеопатра…

Танцуйте, Изолины!
               
                105. Изолины

Изолина – это из стихов Жуковского, перевод баллады Уланда (как всегда, у Жуковского – больше, чем перевод). В стихах этих обнаруживается не  столько любовь Алонзо к его прекрасной даме, сколько метафизическая связь поэта со стихотворением.

Он воевал. Она скончалась, от тоски, не вынеся долгой разлуки.

Но верным своей любви надо быть и после смерти, как говорил (гость фэнсиона) Алексей Константинович Толстой.

«Из далекой Палестины возвратившийся Алонзо» пропел песню – и Она очнулась ото сна.

Оглядываясь вокруг, ищет своего рыцаря. Встреча их истинная – не на этой земле состоится, а лишь «там, в блаженствах безответных»…

Там, в стране преображенных,
Ищет он свою земную,
До него с земли на небо
Улетевшую подругу.
Небеса кругом сияют,
Безмятежны и прекрасны..

И, надеждой обольщенный,
Их блаженства пролетая,
Кличет там он: «Изолина!»
И спокойно раздается:
«Изолина! Изолина!» —
Там в блаженствах безответных.

Как называть эти сущности, еще не родившиеся стихотворения, которые пребывают на каком-нибудь третьем или пятом, специально для них придуманном небе? И ждут, много лет или веков, чтобы возникнуть в тетрадках  избранников (а не ангажированных стихотворцев, которые и рады бы, но не дано)?

Это гении стихов, как бывают гении чистой красоты. Изолины.



                106. Пушкин в фэнсионе

Эффект Трапеции (?)

Если речь идет о национальном феномене и такой сложной личности, как Пушкин, довольно трудно утверждать хоть что-то наверняка.   

Но, похоже, что Пушкин перестал здесь быть Сверчком и стал просто – Пушкиным.

«В общем, не литературный» район, о котором крайне мало встретишь упоминаний в пушкинистике.  И все же:
   
 1.Здесь неполных два года снимали скромные апартаменты родители Александра Сергеевича, в доме которых он бывал (Надежда Осиповна заманивала сына на семейные обеды печеной картошкой, до которой он был большой охотник, а также свежими письмами, полученными с Кавказа от брата Льва).
   
 2.Здесь его любимая сестра Ольга вышла замуж, и он устроил ее свадебный пир, на квартире Дельвига.
    
3.Здесь прожила последние годы жизни, скончалась и была отпета во Владимирской церкви его любимая няня Арина Родионовна.
   
4.Здесь (или где-то рядом, или по дороге сюда, отсюда – кто знает наверняка?) были написаны стихи. Возможно,  «Ангел» («В дверях Эдема ангел нежный…»), «Арион» («Нас было много на челне…»), «Поэт» («Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…») «Кастальский ключ», «Анчар», «Талисман»... Возможно, какие-то фрагменты «Полтавы», 6-й и 7-й глав «Онегина». Посвящения жителям фэнсиона: «Череп» – Антону Дельвигу; «Любимец моды легкокрылый» – Оресту Кипренскому, писавшему портрет Пушкина в Фонтанном доме; «Подруга дней моих суровых» – Арине Родионовне.
    
5.Здесь же редактировались альманах «Северные цветы» и «Литературная газета», в которых Пушкин печатался и которые одно время возглавлял.
    
6.Здесь в салоне Дельвига собирались его друзья-поэты – Баратынский, Мицкевич, Кюхельбеккер, Гоголь, Гнедич и другие, которым он читал «Бориса Годунова», «Полтаву», «Евгения Онегина».
    
7.Здесь Анна Керн подарила ему свою любовь.
    
8.Здесь жил Дельвиг, милый ему (даже целовали друг другу руки при встрече).
    
9.Здесь встречался с Адамом Мицкевичем (в Графском переулке стоит бюст его).
    
10.Здесь жил лицейский учитель Пушкина Марат де Будри, брат революционера.
    
11.Здесь на Николаевской квартировал один лицейских друзей поэта барон Модест Корф.
    
12.Здесь Пушкин в юности гадал у петербургской ворожеи Шарлотты Кирхгофф, предсказавшей ему мировую славу и гибель «от белой головы».

13.Здесь жила писательница, автор «Истории России в рассказах для детей» Александра Ишимова. Ей Пушкин адресовал последнее в жизни письмо, книгу  ее он перечитывал в день дуэли: «Вот как надобно писать» (детская книга не устарела и по сей день).
    
14.Здесь Пушкин бывал в гостиной Петра Семеновича Молчанова, где встречался с Жуковским, Крыловым и другими литераторами своего времени.
    
15.Здесь жил знакомый с ним лично композитор, который написал оперу по его поэме «Руслан и Людмила, музыку на ряд его стихотворений, в том числе, к А. П. Керн, посвятив романс дочери Анны Петровны, Екатерине – Михаил Глинка.
   
16.Здесь жил балетмейстер, творениями которого Пушкин восхищался, поставивший балеты на сюжеты его поэм («Кавказский пленник») Шарль-Луи Дидло.
    
17.Здесь также имели личные адреса не знакомые лично с Пушкиным, но связанные им «на воздушных путях» искусства: Анатолий Даргомыжский, создавший оперу по поэме «Русалка», и другую, по маленькой трагедии «Каменный гость»; Модест Мусоргский, автор оперы «Борис Годунов»; Федор Шаляпин, исполнивший партию Бориса в этой опере и партию Мельника в «Русалке»; Николай Римский-Корсаков (оперы «Сказка о царе Салтане», «Золотой петушок» и другое);  Ида Рубинштейн и Анна Павлова, исполнявшие роли в балетах на пушкинские сюжеты (список можно долго продолжать – Фэнсион-Алеф)
    
18.Здесь жили видные исследователи творчества Пушкина Семен Венгеров и Павел Щеголев.
    
19.Наконец, здесь, именно в этом районе Петербурга Пушкину поставили памятник, в честь его назвали улицу.

Мистический смысл периода: фэнсион отпускает своего гения только под венец (свадебный; похоронный).

Именно после сватовства к Гончаровой Пушкин покидает Трапецию, следуя своим путем (комета) к любви и смерти.



                107. Сад для Садко

Зачем нужно искусство? У него умерла от чахотки любимая дочь, Машенька.

Опера, над которой работал много лет, вложил все силы –  провалилась, «Ночь перед рождеством». Неизвестно почему. Не понравилась бы критикам, ладно. Но не приняла оперу вся публика (петербургская, рафинированная, неподкупная).

В Мариинке – мелочный, но стыдный скандал с Балакиревым, марающий обе стороны, не стихает никак, хоть беги из театра.

В газетах скверная травля. Рот прессе не заткнешь. И оправдаться не дают.

Как, вообще, преодолеть каждодневный ужас жизни? Есть средства?

Он нашел средство. Каторжное.

Написал Садко», «Золотой петушок», «Царская невеста», «Кащей бессмертный», «Сказку о царе Салтане», «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Феврониии», «Редеет облаков летучая гряда», «Не пой, красавица, при мне…»

Все сказочные, либо астральные пьесы. Три (из пятнадцати) опер Николая Андреевича –  на сюжеты Пушкина (эхо фэнсиона).

И понемногу выкарабкался.

Во дворе его дома на Загородном, вблизи от шума городского, зеленел в ту пору обширный сад, с оранжереей, сеновалом.

Каждый должен возделывать свой сад. Это не подведет.

Мистический смысл ситуации: «Садко музыкальных глубин», он жил в двух царствах:  петербургской реальности, где имелись у него обязанности, должность, быт, – и в созданном им для себя саду, в котором был он и «богатым гостем», и владыкой морским, и богатырем.

Садко, гусляр подводных глубин музыки.

Николай Андреевич Римский-Корсаков был мореход, потомственный морской офицер.


История  любви.

Pure gold – чистое золото? Она была рояльной виртуозкой, девочкой-вундеркиндом, дававшей сольные концерты с тринадцати лет. На особе без музыкального слуха, Садко, вероятно, не стал бы жениться.

В доме крупного чиновника Владимира Федоровича Пургольда воспитывались две сиротки-племянницы Надежда и Александра. Сопрано и фортепьянистка, и обе почти красавицы. На блеск их слетались музыканты.

Гости получили у сестер прозвища, не лишенные проницательности: так, Кюи, которому еще предстояло стать критиком-мучителем (петербургским демоном) Чайковского, прозывался у них Едкостью. Мусоргского, будущего грозного музыкального владыку – величали Тигром, а душа-Корсаков именовался Искренностью.

Старшая, Алина, выступавшая с модной тогда мелодекламацией, пыталась – безуспешно – женить на себе Модеста Петровича; вышла за художника Моласа. Младшая, Надина, аккомпанировавшая Алине (но не фон ее), влюбилась в Чайковского, однако гений, боявшийся женщин, поспешно ретировался. Утешал опечаленную Наденьку Николай Андреевич, и в итоге, они стали особенно значимы друг для друга.

«Он такой безукоризненный, чистый, идеальный... Он меня освещает собственным светом, и, сам не замечая этого, любуется отражением своего же собственного света. Это совершенно то же, как если бы солнце любовалось луной…» Замечательное сужденье. 

Чайковский, семейным счастьем навеки обделенный: «Корсинька недавно женился. Жена его – прелестная умница, музыкантша. 1 января премьера «Псковитянки». Словом, Корсинька – счастлив, сияет. Он повзрослел. Он входит в славу…»

Старосветские помещики – Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович – в своем почти загородном доме на Загородном, петербургские Филимон и Бавкида, голубки с арфой и флейтой, пасторальный дуэт.

А в потайном мире музыки – Звезда и Спутник.

Мораль: Женитесь музыканты на музыкантшах, художники на художницах, литераторы на литераторшах, артисты на артистках. Свои на своих. Другие вас не поймут.



                108. Белая Забела-Врубель 

Одна из сторон женственности, строго обратная «Клеопатре». Идеальная составляющая жизни.             

Помните картину Врубеля «Царевна Лебедь», на ней его жена, певица Забела-Врубель. Такая вся астральная. В сценическом костюме персонажа оперы «Сказка о царе Салтане», сшитом по эскизу того же Врубеля. (Эхо-магнит).

Пушкин – Дельвиг – Римский-Корсаков – Врубель – Забела-Врубель, каждый в одиночестве, пересеклись на «воздушных путях».  И вот результат: виртуальный образ девушки-Лебедя, светлой магини, верховной волшебницы. От нее все зависит. Она всеми повелевает: и белкой, которая песенки поет, да орешки все грызет, а орешки непростые, в них скорлупки золотые… И воинством – в чешуе, как жар горя, тридцать три богатыря, и дядькой Черномором. И князем Гвидоном, возлюбленным женихом.

В жизни волшебство не удалось.

Любимый, Михаил Врубель продолжает список Безумцев фэнсиона  (сумасшествие как альтернатива творчеству).

Модест Мусоргский, Дмитрий Писарев, Глеб Успенский, Всеволод Гаршин, Анастасия Чеботаревская, Ольга Спесивцева, Вацлав Нижинский… Это только пациенты, с медицинским диагнозом, а пограничных случаев гораздо больше.

С Гаршиным (и Велемиром Хлебниковым) Врубель даже лечился в одной палате, в психиатрической больнице на Сабуровой даче.

Из всех Лебедей фэнсиона (Анна Павлова, Мария Тальони, Лика Мизинова, Осип Мандельштам…) Надежда Забела – может быть, самый печальный.

Она была белая (Забела) – романтическая барышня, воспитанная на высоких идеалах. Верная. Кроткая.

Муж с ума сошел.

Маленький сын, Саввочка, единственный,  умер.

Голос пропадает.

Сама на грани сумасшествия.

Как жить?!

Она – пела.

И понемногу выздоровела.

Затем и нужно искусство. Лучшее средство от каждодневного ужаса.


 
               
                109. Шевченко и Царица

Эффект Трапеции

Крепостной крестьянин из малороссов Тарас Шевченко, прибыл в Санкт-Петербург в свите своего барина, графа Павла Васильевича Энгельгардта. Молодой человек просиживал штаны в господской передней, отворял двери гостям, бегал на посылках – а сам мечтал посвятить себя художеству, чудным образцам которого, как гоголевский Вакула, не мог надивиться в столице.

На Эрмитажных ступенях:

 -  Что за лестница! жаль ногами топтать. Экие украшения! Вот, говорят, лгут сказки! кой черт лгут! боже ты мой, что за перила! какая работа!...
и т.д.

В ту пору было модно иметь в своем доме личного живописца. Энгельгардт, сочтя, верно, что в прихожей может посидеть кто-нибудь другой, отдает младшего лакея на выучку гравюрному и портретному делу в артель Василия Ширяева, «малевавшего знатно». Тарас поселился в доме у своего наставника – на Загородном першпекте, в черте нашего фэнсиона.

У него имелись недурные способности к живописи, но одновременно он почти непрерывно, даже во сне, слагал стихи на родном языке.

Тут происходит Встреча – Тарас знакомится со своим земляком, художником Иваном Сошенко (жил неподалеку, на Коломенской). Познакомились в Летнем саду, где Шевченко срисовывал с натуры знаменитые статуи (одна из многих ниточек, связывающая мистический Летний сад Трапецией). 

Ностальгия по рiдной Украiне и любовь к святому искусству их сблизили. Иван Максимович представляет родственную душу своим  приятелям  – а в их числе состояли Брюллов, Венецианов, Жуковский, Гребенка (на стихи последнего написан культовый романс «Очи черные»).

Крепостной художник, допущенный в их беседу, вначале рта не раскрывал и лишь сверкал малоросскими очами, не смея признаться господам, что тоже сочинительствует. Но в один прекрасный вечер заговорил – и собравшиеся с удивлением выслушали «Реве та стогне Днiпр широкий» и другие стихотворения, впоследствии вошедшие в сборник «Кобзарь» – незамедлительно признав в них высокие литературные достоинства.

Брюллов и Жуковский постановляют, что «быть поэту в крепостном состоянии – позор», и образуют общественный  комитет по спасению народного таланта из рабства.

Энгельгардт, к которому они обратились, запросил за своего оброчного изрядную сумму – 2500 рублей. Собрать столько денег для небогатых живописцев было бы слишком обременительно. Попытки Павла Брюллова  уговорить вельможу освободить Шевченко безвозмездно, встретили отпор. Тиран, конечно. Но в своем праве.

Приятели измышляют другой путь. Было условлено, что Брюллов напишет портрет Жуковского, который они разыграют по билетам и, таким образом, получат необходимые средства. И вот, в одно прекрасное весеннее утро на концерте у мецената Вильегорского, в его дворце на Михайловской площади  состоялась благотворительная лотерея в пользу нуждающихся талантов.

Портрет Жуковского, как и следовало ожидать, выиграла царица, жена Николая I Александра Федоровна (уже упоминавшаяся Лалла Рук) которой преподнесли билет в 400 рублей.

На все хватило, Лалла, твоих рук.

Портрет в нашем фэнсионе – предмет магический.

Ныне подсчитано, что расход на лотерею всех членов царской фамилии составил всего рублей до тысячи. К тому же, до подписания «вольной» Энгельгардтом и свидетелями, никто из царской семьи не внес в Комитет причитающихся ему денег.

Но при создавшихся обстоятельствах Энгельгардт, конечно, не мог пойти на попятный – моральная поддержка трона и светская огласка не дали бы.

Нечто есть в судьбе Шевченко от гоголевского Вакулы, сумевшего и черта оседлать, и Петербург покорить, ухватить туфельку императрицы – и при всем том, не растерять дара («не погубить души»).

Амбиции художника.

Желание надеть черевички, которые сама царица (Муза) носит.

Казачок в передней Энгельгардта; он же национальный классик и кумир. Да, таков ты, художник, в этом мире!

Иные скажут, что никто Тараса особо не угнетал, барин  Павел Васильевич относился к хлопцу благосклонно, художеству его не думал препятствовать, а супруга, баронесса Софья Григорьевна, просто баловала Шевченко, обучая его живописи за границей, на свои средства… И все же, он был – рабом, пусть балованным рабом, а стал – свободен.

В начале мая (белые ночи), в приятельской компании Жуковский вручил набычившемуся Тарасу бумагу, заключавшую в себе гордость, достоинство, обеспечение прав гражданства; на сей раз в роли Судьбы (закулисного «Бога из машины») устроившей Эффект Трапеции выступило, братство художников – Сошенко, Брюллов, Жуковский, Гребенка, Венецианов.

Им Шевченко был благодарен. А вот Александру Федоровну ему почему-то захотелось развенчать.

…Цариця-небога,
Мов опеньок засушений,
Тонка, довгонога,
Та ще, на лихо, сердешне
Хита головою.
Так оце-то та богиня!

Тонка, довгонога – нынешний идеал дамской фигуры, но в то время считалось некрасивым. А вот «хита головою» – это описание болезненного состояния Александры Федоровны, которое отметил и маркиз де Кюстин (не самый доброжелательный к России автор): «Нервные конвульсии безобразили черты ее лица, заставляя иногда трясти головой».

Жена императора необозримой Руси. Муза поэтов.

Нервная болезнь. См. список душевнобольных фэнсиона.

До болезни своей (одной из тех, что страдают ранимые души, тонкие) А.Ф. была – сказочная принцесса, пери и гурия. Ей Жуковский адресовал знаменитые строки, "Гений чистой красоты"( процитированные после Пушкиным для Анны Керн). Он и поэтом стал в миг, когда увидел ее (на придворном спектакле, в костюме Лаллы Рук – бесконечная минута).

Пушкин воспел царицу в строфе "Онегина". Коленопреклоненно. Утаенная любовь, через всю жизнь, знаменитая NN, о которой спорят пушкинисты – скорее всего, она.

Через несколько лет стихотворная карикатура Шевченко стала «отягчающим обстоятельством» при вынесении приговора ему за участие в политической организации. По суду отправлен был Тарас Григорьевич отбывать срок в Орскую крепость.

Как писал Виссарион Белинский, «читая пасквиль на себя, государь хохотал, и вероятно дело тем и кончилось бы, и дурак не пострадал бы за то только, что он глуп. Но когда Государь прочел другой пасквиль, то пришел в великий гнев. «Допустим, он имел причины быть недовольным мною и ненавидеть меня, — заметил Николай, — но ее же за что?»

Принцесса Шарлотта. Александра Федоровна. Любовь Жуковского и Пушкина. Гений чистой красоты. Лалла Рук.

Она тебя раскрепостила. Освободила от рабства. Не только в житейском смысле. Не за внесенные по подписке 1000 рублей. Не как самодержица. А как объект поэзии. Души расковывала недра. Заставила понять что-то главное. Фактом своего существования.

Тарас-поэт, ты не прав.



                110. Мистерия фэнсиона (Вольная Поэту)

Именно в нашем фэнсионе Поэт впервые получает от социума Вольную, право быть независимым. Идти «куда влечет тебя свободный ум». Не склоняться перед сильными мира сего.

Это право надо считать наследственным, передающимся от поколения к поколению.
И ныне властям предержащим надо иметь в виду, что свобода поэта в России выкуплена, что за нее заплачено – те символические «две с половиной тысячи серебром» никуда не пропали, сочтенные на счетах в небесной канцелярии.

                Братство отечественных талантов
         
Неписаный закон русской литературы.

Хемницер, Львов и Капнист наставляют в тонкостях стихотворной техники Державина.

Жуковский, Брюллов и другие из их кружка вызволяют из крепостной зависимости Шевченко.

Тот же Жуковский, пользуясь своим влиянием при дворе (учитель наследника престола), без конца выгораживает Пушкина, спасает его от монаршего гнева. Да и его ли одного.

Пушкин дарит сюжеты «Ревизора» и «Мертвых душ» Гоголю.

Панаевы вытаскивают из нищеты Некрасова, приводят его в «Современник».

Некрасов читает первые рассказы и повести графа Толстого («Набег», «Детство», «Отрочество») пишет ему одобрительные письма, публикует в «Современнике».

Он же, вместе с Белинским открывает Достоевского. К ним его «Бедные люди» попадают через писателя Григоровича, приятеля Ф.М.

Опять-таки Григорович (уже на закате жизни) убеждает молодого Антошу Чехонте относиться к своему дару серьезно, не растрачиваться на пустяки, служить святой литературе – и Чехонте становится Чеховым.

Гиппиус и Мережковский вводят в литературу  школьного учителя Тетерникова, придумывают ему псевдоним – Сологуб (в Пале-Рояле на Пушкинской).

Сологуб, в свою очередь, изо всех сил способствует славе Игоря Северянина; рекомендует в журналы первые стихи Есенина.

Чулков ободряет уважительным отзывом молодую Ахматову (Витебский вокзал, в непосредственной близости к Трапеции).

Сергей Маковский устраивает литературный дебют Мандельштама.

Гумилев, великий открыватель талантов восторгается первой книгой Мандельштама, вводит его в свой круг. Даже много лет спустя, уже «в черном бархате советской ночи» Осип Эмильевич аттестовался не без гордости: «Меня признал Гумилев», – утверждая тем самым законность своего присутствия в литературе.



                111. Садовник и цветок, Миндальная Ветка

Где-то в записках он сравнивал Загородный проспект с поистрепавшимся щеголем, который триумфально несет из прачечной  сверток со своей единственной сменой крахмального белья…

Георгий Иванов описал в «Петербургских зимах» пороховой антураж мандельштамовской семьи:

«Мрачная квартира… Обеды в грозном молчании, разговоры вполголоса, страх звонка, страх телефона, тень судебного пристава… Слезы матери: что мы будем делать? Отец – точно лейденская банка, только тронь, убьет…».

Кошмары бизнеса, его чертенята, «шмыгающие собаки» разорения.

И ужас еврейства, его неуничтожимый, чугунным задом сидящий у тебя на спине, на шее, Голем.

«Как крошка мускуса наполнит весь дом, так малейшее влияние юдаизма переполняет целую жизнь. О, какой это сильный запах! Мог ли я не заметить, что в еврейских домах пахнет иначе, чем в арийских? И это пахнет не только кухня, но люди, вещи и одежда».

Мускус иудаизма, дух Ветхого Завета остался с ним навсегда, в его стихах найдя место. Но вот, душок негоций и коммерций, мелкий бес обывания подлежали выветриванию.

Как, впрочем, и еще один мятежный дух –знаменитый  «вихрь революции», подхвативший тогда все новое поколение Петербурга. Народнический, потом эсеровский, эсдековский – юный Осип достаточно в нем покружился. Листовки, прокламации, народнические «сходки» –  но (что гораздо более важно) тут же, в той же розовой гостиной  Синани – ветерок культуры.

В кабаре «Бродячая собака» Мандельштам знакомится с Ахматовой: «Тогда он был худощавым мальчиком с ландышем в петлице, с высоко закинутой головой, с ресницами в полщеки».

Так незаметно он переходит из одного универсума в другой (по живому мосту из протянутых рук приятелей и знакомых, по лесенкам строк их стихов и эссе). Мандель-штам –  «ветка миндаля». Фэнсион наш вправе гордиться тем, что здесь, в журнале «Аполлон» состоялся литературный дебют Мандельштама.

На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло,

Запечатлеется на нем узор
Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть,
Узора милого не зачеркнуть.

Как положено чуду, он возник – ниоткуда. В стихах, даже ранних, филологи не могут обнаружить литературных влияний! Ниоткуда – и все-таки, именно из этих кварталов. В поэзию Осипа  «за ручку» приводит мать, Флора Вербловская (имя ее и даже фамилия соотносятся с Садом).

По версии Маковского:

«Однажды утром некая особа требует главного редактора, ни с кем другим и говорить не согласна. Ее сопровождал невзрачный юноша лет 17, конфузился. Льнул к ней, как маленький... Голова крупная, откинутая назад, на очень тонкой шее… В остром лице, во всей фигуре и в подпрыгивающей походке что-то птичье… «Мой сын… Надо же знать, как быть с ним… У нас торговое дело… А он все стихи да стихи! Если талант – пусть… Но если одни выдумки и глупость – ни я, ни отец не позволим».

Осипа уже запрягали в тяжеленькую фуру наследственного бизнеса.

Маковскому стихи не понравились, но было в выражении «птичьего лица» сыночка нечто, заставившее его произнести сакраментальное: «Сударыня, ваш сын – талантлив».

Дано мне тело, что мне делать с ним,
Таким любимым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок…

В своем Саду Мандельштам – и Садовник (его имаджина тех лет), и цветок. Он сам себя посадил и вырастил! В коллизии можно расслышать и знакомую нам тему Двойников.

Мистический смысл ситуации: Жители фэнсиона расколдовывают взрослеющего поэта – обступают тесным кругом (как виллисы – новую подружку в их зачарованном  царстве), уводят из дома  прочь, в иное,  открытое пространство песен.

Ахматова единственная сравнила его («птенца, выпавшего из гнезда», «петушью ногу», «цыплячью грудь») с Лебедем:

«Сидит человек десять-двенадцать, читают стихи, то хорошие, то заурядные, внимание рассеивается, и вдруг, будто какой-то лебедь взлетает над всеми  – читает Осип Эмильевич!»

Эхо-магнит

Лебедь – один из двух главных виртуальных образов фэнсиона. «Лебедем цветущей Авзонии» назвал Пушкина в стихотворении, посвященном ему, Дельвиг. 

Мандельштам, кстати, был похож на Александра Сергеевича, это отмечали многие, но первой высказала вслух старая кухарка Георгия Иванова: «И чего это вы, барин, портрет своего Мандельштампта на стену повесили? Видно, совсем без него жить не можете» (а на стене висел пушкинский портрет, тот самый, литография с полотна, написанного Кипренским в Фонтанном доме).

Таким образом, Осип Эмильевич, в каком-то смысле – двойник Пушкина.

Он жил в Трапеции до рокового рубежа – августа 1914-го,  когда  взорвался европейский мир:

Европа Цезарей! С тех пор, как в Бонапарта
Гусиное перо направил Меттерних.
Впервые за сто лет и на глазах моих
Меняется твоя таинственная карта.

Вскоре выходит первая книга стихов «Камень», тиражом всего 300 экземпляров. Слово поэта будет долговечней пирамид. Камень для пирамиды мировой поэзии.

Мандельштам покидает фэнсион Трапеция, преобразившись из Гадкого утенка в Лебедя, выказав вполне свою породу.

Это было изгнанием из райского Сада.

Миндальная ветка фамилии. Довольно миндальничать. Вкус горького миндаля, как известно, имеет цианистый кали. Псевдоним смерти.

Имя тебе невозможное дали:
Ты забытье.
Или, вернее, цианистый кали –
Имя твое.

Юноша с "ресницами в полщеки", развеянный в лагерную пыль.

Все его нищенства, мытарства, голодовки, аресты, допросы, ссылки, попытки суицида... Все поэтические триумфы и глории... И эпически страшный, пыточный конец...

Накануне войны, русской революции и конца света фэнсион Трапеция отпускает Осипа Мандельштама. В крестный путь.

             

                112. Бабочка набокофф


«Именем моим названа…нет, не река, но бабочка... » Да еще другая… Да третья…

Молодой аристократ Владимир Набоков почти не связан, ни реально, ни даже нитями воображения с нашим фэнсионом Трапеция. Его родовые места – Большая Морская, Дворцовая набережная, Исакиевская площадь – самая близкая к Зимнему Дворцу и самая фешенебельная часть Невского. И все-таки хотя бы однажды, а, скорее всего, несколько раз, он побывал у нас в гостях – в кинотеатре «Паризиана» на солнечной стороне проспекта, против Николаевской улицы.

Потерянная вскоре навсегда и никогда не изжитая любовь (фатальная составляющая почти всех писательских биографий) – Валентина Шульгина, «русская русалочка», Тамара из романа «Другие берега», и отчасти Машенька.  «Мы что, мы мещаночки». Не ровня англизированному барчуку. «А сама была и умнее, и лучше меня». Дачная соседка, с темно-русой, атласного отлива косой, перехваченной синим бантом или венком из васильков.

«Под вечер мы часто скрывались в последний ряд одного из кинематографов на Невском, «Пикадилли» или «Паризиана». Фильмовая техника, несомненно, шла вперед…Довольно часто почему-то названием боевика служила целая цитата, вроде «Отцвели уж давно хризантемы в саду», или «И сердцем как куклой играя, он сердце как куклу разбил» или еще «Не походите к ней с вопросами» (причем начиналось с того, что двое слишком любознательных интеллигентов с накладными бородками вдруг вскакивали со скамьи на бульваре имени Достоевского, скорее, чем Блока, и, жестикулируя, теснили какую-то испуганную даму, подходя к ней, значит, с вопросами). В те годы у звезд женского пола были низкие лобики, роскошные брови и размашисто подведенные глаза...» (см. Старлеты синема).

Заметьте, что из всех имен, которые можно привести для иллюстрации, автор приводит Достоевского и Блока – из крестословиц Трапеции.

И далее Набоков констатирует, что именно эта петербургская зима с кинематографическими утехами стала началом его разлуки с возлюбленной и, как мистическое следствие, прощания с детством, с любимым городом, с Россией, с реальной невыдуманной жизнью, в пользу жизни умышленной и фальшивой (главная тема Набокова, контрапункт его творчества – изгнание из рая).

Это и поворотный момент в их отношений. Дойдя от своей Большой Морской до «Паризианы», Набоков доходит до конца, во всяком случае – до начала конца. «Позднее, в редкие минуты уныния, Тамара говорила, что наша любовь как-то не справилась с той трудной петербургской порой и дала длинную тонкую трещину. В течение всех тех месяцев я не переставал присылать стихи к ней, для нее, о ней – по две-три «пьески» в неделю; в 1916 году я напечатал сборник и был поражен, когда она мне указала, что большинство из этих стихотворений – о разлуках и утратах, ибо странным образом начальные наши встречи в лирических аллеях, в деревенской глуши, под шорох листьев и шуршание дождя, нам уже казались в ту беспризорную зиму невозвратным раем, а эта зима – изгнанием».

Любовь к Валентине-Тамаре значила для Набокова, по его собственному признанию, больше, чем все мировые сенсации грянувшего 1917-го, и даже больше, чем все бабочки на свете. В воспоминаниях он писал, что из-за первой любви не только «едва не проглядел русскую революцию», но даже забросил на время свою коллекцию чешуекрылых (высшая, непревзойденная жертва).

В некоторых стихотворениях, во фрагментах прозы образ потерянной Валентины сливается для него с образом родины. Это эманация реальной девушки и в то же время  не существующего наяву, в среднерусской природе «синего мотылька», обитателя Эдемского сада:

В листве березовой, осиновой,
В конце аллеи у мостка,
Вдруг падал свет от платья синего,
От василькового венка...

Твой образ легкий и блистающий
Как на ладони я держу.
И бабочкой неулетающей
Благоговейно дорожу…

В названиях кинотеатров на Невском: «Пикадилли», «Паризиана» – не содержится ли намека на так скоро материализовавшиеся в его жизни Лондон-Париж? Набоков сам  любил складывать «узоры времен и судеб», словно фигуры орнамента на загнувшемся ковре – так, чтоб они совпали.

Он же, иронизируя по поводу печальных хроник Чернышевского(житель фэнсиона), заявлял, что задача биографа – найти сквозные темы повествования (например, «тему красивых фамилий», «тему очков» в жизни Николая Гавриловича) и проследить их. К примеру, название гостиницы в Иркутске, где поселилась приехавшая в Сибирь к мужу Ольга Сократовна – «Амур и Компания» – у судьбы есть чувство юмора

Эта земля, подобно теннисной ракетке, отшвырнула Владимира Владимировича, словно упругий мяч, хитрой, крученой подачей – невозвратно и  далеко?

Если эффект Трапеции, то очень завуалированный, потайной и дьявольски точный – как именно и предпочитал он.
               

               
                113. Александр Блок, когда он был дитя
               
Улица Ивановская, Свечной переулок, где он прожил с мамой и дедом, ректором Санкт-Петербургского университета несколько важных лет детства. Именно здесь у Саши завелись его конь-качалка и зеленая лампадка (навсегда оставшаяся для него Мифеттой: символом чистоты и тайны детства), известные по его строкам.

В нашем фэнсионе были написаны первые стихи Блока  – он начал их сочинять с семи годов.

Стихотворение о Вербном воскресеньи, скорей всего, навеяно ранними впечатлениями о заутрене в соседней Владимирской Церкви, куда его приводила мать (ведь известно, что взрослый Блок церковные службы уже никогда не посещал):

Мальчики да девочки
Свечечки да вербочки
Понесли домой.

Огонечки теплятся,
Прохожие крестятся,
И пахнет весной.

Ветерок удаленький,
Дождик, дождик маленький –
Не задуй огня.

В воскресенье вербное
Завтра встану первым я
Для святого дня.

Изолина этих строф обитает где-то неподалеку.


История любви

Няня рассказывала Саше сказку о плененной царевне –  давно бедняжка тужит в темнице у Кащея Бессмертного, и ждет жениха, королевича, который должен девицу освободить

Эта история особая, мы все знаем ее откуда-то, знаем с ранних лет, каждый русский человек, хотя часто и не вспомним, откуда. Кто рассказал, когда? Как будто Бог нашептал при рождении.

По Даниилу Андрееву, в этом известном всем сюжете отразился пра-миф, об идеальной соборной душе русского народа, Навне, томящейся в плену у адского демона.

Как только Навна избавится от Кащеева плена, убежит из Кашеева царства –
Россия станет Святою Русью, раем на земле.

И Саше казалось, что именно он и есть – тот королевич, что спасет Навну. Вот он, верхом на детской деревянной лошадке, бьется с дряхлым чудищем, сносит ему башку детской сабелькой. В зайце – утка, в утке – яйцо, в яйце – игла. Он разбивает яйцо, и ломает иглу с Кащеевой смертью.

И выводит царевну из темницы.

Пали оковы тяжкие. Рассеялись в прах мертвецы. Кончилось Кащеево тысячелетнее царство.

Верхом на буром волке они едут, по лесу темному,  по холму высокому,  по полю широкому, в Русь.

Там, наконец-то  душа России, красавица ненаглядная, мистически соединится с ее телом, с жизнью.

Юноша-царевич и девушка-душа заключают небесный брак.

Одно из стихотворений Блока об этом рассказывает: ребенок ночью не может уснуть в своей кроватке, и всё думает «о царевне, о царевне, ах...»

И из пушкинских сказок больше всего он любил «О мертвой царевне и семи богатырях» – ту самую, где «во тьме печальной гроб качается хрустальный… спит царевна мертвым сном…».

Не знаю, писал ли кто, что царевна, спящая в хрустальном (ледяном) гробу – это аллегория весны, ломающей лед. «Пробуждение Флоры» – один из сквозных сюжетов нашего фэнсиона. (И в балладе Жуковского «Алонзо» о рыцаре-поэте, воскрешающем умершую Даму звуками лиры – та же тема).

Любовь жила за высокими горами, за зубчатыми елями, в своем сказочном Боблове – как царевна в терему.

А он, юношей, прискакал верхом на коне, на свидание к ней (это уже в другую эпоху, в юности).

Но гораздо раньше: Царевич и Царевна были их прозвища. Мать Любы, встречаясь на прогулке с Сашиной матерью, осведомлялась: «Наша царевна, слава Богу,  здорова –  а что ваш царевич?»

На даче в Боблове трехлетний Саша Блок преподнес трехлетней Любе Менделеевой букет собранных им ночных фиалок (впоследствии давших тему и название поэме). 

Когда же они стали женихом и невестой, Андрей Белый
(заклятый друг, влюбленный враг) произнес те же слова: «Царевич с царевной! Оба веселые, изящные, нарядные, распространяющие запах духов…»



                114. Валентина, звезда, мечтанье


История любви

Из письма Блока: «Ничего не знаю. Я думаю о вас давно. Я давно кружу около вашего дома. Теперь – второй час ночи… сейчас я хотел идти к Вам и сказать Вам: сегодня все, что осталось от моей молодости – Ваше. И НЕ ИДУ. Но услышьте, услышьте меня – сейчас. Ал. Блок».

Снежный ветер, твое дыханье
Опьяненные губы мои…
Валентина, звезда, мечтанье!
Как поют твои соловьи…

Черновик письма Валентины Щеголевой к Блоку:

«Ты отражен в моем сердце так, как оно тебя приняло и таким оно тебе молится, и в те короткие, но полные нездешней радости и восторга минуты, каким оно тебя узнало, сохранит тебя навеки».

Отношения Александра Александровича и его прекрасной дамы Любови Дмитриевны всегда воспринимались обоими как мистерия, и был теперь Канун в этой мистерии: жена Блока ждала ребенка. От другого.

За три месяца до рождения мальчика, названного Дмитрием, в честь отца Любы, великого Менделеева… «Как мы будем Митьку воспитывать?» - вопрошал Блок. За три месяца до появления на свет этого маленького Мити, вскоре умершего…

На новогоднем вечере у Сологубов Блок, быть может, слишком много веселился и дурачился. Встретил снова ту, что еще весной его поманила – Валентину-звезду-мечтанье. В апреле они ездили на Невское взморье, на острова (самые блоковские места, фэнсион «Незнакомка»).

«Зачем я ему? Он так жадно и страстно целовал меня, будто голодный. Я боролась, я сердилась, возмущалась и смеялась, в конце концов. Что спросить с этого умного и очаровательного человека. Только бы мне не влюбиться…»

И она в те дни переживала свой  Канун – арестованный «за политику» муж ее заключен был в петербургскую тюрьму «Кресты».

На бал к Сологубам Щеголева пришла в костюме грузинки, под длинной белой вуалью, Блок в черном домино (карнавальные Жених и Невеста). То, что казалось невозможным в обыденности, стало реальным в искаженной действительности карнавала.

Такая вот «женская проза»: 

«В глазах его я видела зверя... Задыхаясь, он шепнул мне: «Умоляю вас, умоляю, пройдите в кабинет, я вам должен сказать несколько слов». Я, как загипнотизированная, поднялась… Блок шел за мной, я обернулась. Мне сделалось страшно, и не успела опомниться, как была сжата сильными объятиями… К моим губам прильнули горячие сумасшедшие губы, в промежутке я только успела шепнуть: «Оставьте, оставьте меня!»

Лестница дома № 5 помнит проходившую по ней «совсем некрасивую» женщину, обладательницу гортанного, «воркующего» голоса.

…И готовый на новые муки,
Вспоминаю те вьюги, снега,
Твои дикие слабые руки,
Бормотаний твоих жемчуга.

Фатэма: Мужем Валентины-звезды был пушкинист Павел  Щеголев, тот самый, что опубликовал дневник Алексея Вульфа в своей книге «Любовный быт пушкинской эпохи».

Комментарий фэнсионера:

«Быть может, все в жизни лишь средство для звонко звучащих стихов».

«Поэтам вообще не пристали грехи…»

За стихи – списывают грехи.

Справедливо. За реализацию дара – прощается многое.

Так или иначе, не нам судить. Пусть судит поэтов тот, кто дал им – дар. Мы ничего им не давали. Мы только брали у них. Полной мерой.

Как представляется, единственный непростительный грех поэтов (прирожденный изъян) – то, что  абсолютная любовь-цель для них становится средством. Больше, чем NN (пусть чуть-чуть больше), любят они свои тетради.



                115. Незнакомка и Незнакоумки               

«Билетные» барышни Невского, одно время, все наряжались в туго схватывающие стан упругие шелка и шляпки с траурными перьями.

И в кольцах узкая (чаще широкая, простонародная) рука.

Мурлыкали манерно:

- Господин хороший, не желаете познако-у-миться с Незнако-у-мкой?… 

- Мы пара Незнакоумок. Можете получить электрический сон наяву. Жалеть не станете, миленький…

А наиболее продвинутые, читали нараспев:

И медленно, пройдя меж пьяными, всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами, она садится у окна… 

Подхватили литературную моду. Надо ведь и им, всеми презираемым, украсить себя чем-то.

Путаны вообще романтичны. Они читали стихи, переписывали их в альбомчики. Они, бывало, травились из-за любви.

А «Незнакомка» Блока в ту пору воздействовала на читателей (по выражению Чуковского) как луна на лунатиков.

…И странной близостью закованный, смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный, и очарованную даль…

…И перья страуса, склоненные, в моем качаются мозгу,
И очи синие, бездонные цветут на дальнем берегу…

…Глухие тайны мне поручены, мне чье-то солнце вручено…

Одни из самых магических строк во всей русской словесности.

Девочки с желтыми билетами (самые простые, уличные, с Лиговки и Владимирской) хотели войти в это стихотворение, остаться, поселиться  в нем.
 
Лирическая героиня этих непостижимых медитаций тоже была из таких. Хотя, по свидетельствам, не билетной (самой униженной, самой дешевой, беспаспортной), а «бланковой» – отчасти, привилегированной.

Язык «Незнакоумок»:

«… Пришли, я попросила чаю, он позвонил, а слуга не идет, тогда он сам пошел в коридор, а я, знаете, устала, озябла и уснула, сидя на диване. Потом вдруг проснулась и вижу, он сидит напротив, держит голову в руках, облокотясь на стол, и смотрит на меня так строго – ужасные глаза. Но мне от стыда  даже не страшно было, я только подумала: «Ах, Боже мой, должно быть, музыкант». «Ах, извините, я сейчас разденусь». А он улыбнулся вежливо и отвечает: «Не надо, не беспокойтесь». Пересел на диван ко мне, посадил на колени, и говорит, гладя волосы «Ну, подремлите еще». И представьте же себе, я опять уснула – скандал. Понимаю, что нехорошо, но не могу. Он так нежно покачивает меня и так уютно с ним, открою глаза, улыбнусь, и он улыбается.

Кажется, я даже и совсем не спала, когда он встряхнул меня осторожно и сказал: «Ну, прощайте, мне надо идти». Кладет на стол 25 рублей. Конечно, очень сконфузилась, извиняюсь – необыкновенно  как-то все вышло. А он засмеялся тихонько, пожал мне руку и даже поцеловал. 

А когда я уходила, слуга говорит: «Знаешь, кто с тобой был? Блок, поэт – смотри!» И показал мне портрет в журнале».

Комментарий фэнсионера: у бедняжки этой есть право считать себя блоковской Незнакомкой. Следующим ее клиентом был Горький, который и записал ее откровения.

 

                116. Вечная тень: Царевич               

Самый ранний адрес поэта в Трапеции, здесь он прожил с матерью год в возрасте 4-5 лет. Жил здесь и с 6 до 9 лет, с дедом и матерью, до ее второго замужества.

В Троицком театре отметился  –  у друзей-актеров в гримерках, и на спектаклях.

Посещал здесь занятия драматического кружка, играл под псевдонимом Борский.

Здесь Блок опубликовал свои первые стихи (из цикла «Стихи о  прекрасной даме») в престижном  журнале Мережковского «Новый путь». Редакция – как выразились бы сейчас, топ-форсид: Мережковский, Гиппиус, Дягилев, Бенуа, Серов, Бакст, Сомов, Розанов…

Перекресток Невского и Фонтанки, ресторан «Палкин» – Блок встречался тут, после ссоры и чуть было  не состоявшейся дуэли, с заклятым другом Андреем Белым.

Вызов на дуэль был послан из-за любви Белого к жене Блока (она так и не решилась ее принять, но долгое время металась между двумя поэтами).

На Невском же была выставлена в одном из павильонов (паноптикуме) восковая фигура Клеопатры, которой Блок посвятил вполне мистические стихи.

Она лежит в гробу стеклянном,
И не мертва и не жива,
А люди шепчут неустанно
О ней бесстыдные слова.

Она раскинулась лениво —
Навек забыть, навек уснуть…
Змея легко, неторопливо
Ей жалит восковую грудь…

Я сам, позорный и продажный,
С кругами синими у глаз,
Пришёл взглянуть на профиль важный,
На воск, открытый напоказ…

Были ли у него близкие друзья? Если да, то Евгений и Александр Ивановы (жили тут). Евгений, соученик Блока по университету, «лучший из людей», с которым (почти единственным на свете) Блок откровенно говорил о своих личных обстоятельствах.


Здесь один из старовских домиков счастья принадлежал предкам Александра Блока. В честь деда ему дали имя.



 
                117. Белые и черные ночи Есенина


В марте 17-го года (накануне!) самоуверенная красавица с немецкой, еврейской и русской кровью в жилах, по прозвищу «Мадонна» – машинистка эсеровской газетки Зина Райх знакомится здесь (на Невском) с молодым, но уже модным, приехавшим из Москвы поэтом Сергеем Есениным.

Черноокая восточная брюнетка Райх: рай – и  ах! И с глазами-васильками поэт (эти волосы взял я у ржи, если хочешь, на палец вяжи, я нисколько не чувствую боли)… Они составляют сказочную пару, и их тянет друг к другу, но признаться в этом ни он, ни она пока не хотят. Не могут.

Зинаида – невеста друга Есенина, Алексея Ганина, тоже поэта (весьма небесталанного, рано сгинувшего).

В июле они втроем отправляются  на Русский Север (сакральное место), повидать Архангельск,  Белое море, Соловки. Деньги на дорогу нашлись не у поэтов, у Зинаиды.

Негаснущие северные ночи. Это ведь почти аллегория сумасшествия.

Уже в поезде между Зинаидой и Сергеем происходит объяснение. Он умел быть «отчаянно-нежным». То ли смертельно влюбленный, то ли бегущий во влюбленность от вечной своей смертной тоски, Есенин просит Райх стать его женой.

Она… безоговорочно согласна.

Странно, что Алексей Ганин даже не делает попыток отстоять невесту. Смирился сразу. Видно, Бог судил.  «Знать, судьба такая».

Может, так он и Музу русскую к Есенину отпустил. Сам – покорно встал на второе место.

Зинаида и Есенин повенчались в «тридевятом царстве из русской сказки» – в деревянной церквушке под Вологдой, недалеко от родной деревни Ганина, ставшего шафером на скороспешной свадьбе. Всю эту лихорадку осеняет белая ночь, ее нереальность, ее дикий, магический свет…

Они вернулись в Питер, поселились на Лиговском, перейдя условную границу Трапеции.

Брак просуществовал недолго, в нем родились двое детей – Татьяна и Константин, а также стихи Есенина, обращенные к Зинаиде Райх, среди них особо любимое отечественным читателем «Письмо к женщине»: «Вы помните, вы все, конечно, помните…».

Черты  Зинаиды угадываются и в покаянном «Дай, Джим, на счастье лапу мне»:

Она придет, даю тебе поруку,
И без меня, в ее уставясь взгляд,
Ты за меня лизни ей нежно руку,
А все, в чем был и не был виноват…

Каяться было в чем. Анатолий Мариенгоф «Роман без вранья»:

«Кого любил Есенин? Больше всех он ненавидел Зинаиду Райх. Вот ее – эту женщину с лицом белым и круглым, как тарелка – которую он ненавидел больше всех в жизни, ее, единственную он  и любил. Мне кажется, что и у нее другой любви не было. Помани ее Есенин пальцем, она бы от Мейерхольда убежала без зонтика в дождь и град».

Подобно другим попыткам Есенина обрести жену, семью (Анна Изряднова, Зинаида Райх, Айседора Дункан, Софья Толстая, Галина Беневольская), эта заканчивается полным крахом. Говорят, что поэт, «по-мужицки, по темной крови» не мог простить своей жене, что оказалась она в брачную ночь не девственницей, хотя уверяла, что он у нее первый.

Шкатулка (экспонат Музея Питерского Зазеркалья).

Какая-то путаница, чертовщина: Есенин сам дарит жене лакированный ларчик с федоскинской росписью, но в припадке ревности решает, что это – подношение, принятое Зинаидой от неизвестного любовника. Происходит безобразная сцена: Зинаида вспоминала, что в ответ на бешенство Есенина, она даже не в состоянии была что-то говорить, защищаться, а просто легла на пол, лицом вниз.

Были у них белые ночи, были и черные.

«Я двух женщин бил в своей жизни – Райх и Айседору…» К вечеру они помирились, но какую-то грань в отношениях уже переступили.

Вскоре Райх с маленькой дочкой Татьяной, беременная вторым ребенком, уезжает к родителям в Орел. Все ее позднейшие попытки к примирению успеха не имеют. Недобрую роль в их отношениях сыграл уже упомянутый Мариенгоф, люто ревновавший друга к Зинаиде (в воспоминаниях своих он живописует ее, как монстра с кривыми ногами, с задом, «величиной с ресторанный поднос при подаче на компанию» и стервозным нравом).

Родившегося вскоре сына Константина (будущий футбольный обозреватель и правозащитник) Сергей не желает признавать своим. Когда Райх развернула перед ним кружевной конвертик с младенцем, он поморщился: «Есенины черненькими не бывают» – развернулся, и ушел, легкой, танцующей походкой.

Зинаида была не из тех, кто позволил бы так просто сломать себя. Почти незамедлительно стала она... музой, подругой, супругой, всем на свете – культового режиссера Всеволода Эмильевича Мейерхольда. Ведущей актрисой его театра (коронные ее роли – «Дама с камелиями» Дюма-сына, Электрическая женщина из «Мистерии-буфф» Маяковского…) Едва взглянув на Райх, Мейерхольд тут же уловил в ней даже не просто талант, талантливых людей много, а некую предназначенность.

Мадонна: беззащитное материнство, но и сила.

Мистический смысл ситуации: Поэт и Мадонна, пережив судьбоносную встречу, расходятся в разные стороны, каждый своим путем.

С памятного перекрестка Зинаида Райх, под руку со своим доктором  Дапертутто, ушла по Троицкой (Улица-карнавал).

А Сергей Есенин, с гоп-компанией, «кувырк-коллегией» – по Владимирскому (Святыня и бесы).

Смерть Райх фатально созвучна кончине Есенина. Всеволод Мейерхольд, как и следовало ожидать, был арестован и расстрелян органами. А вскоре после его ареста Зинаиду Райх жестоко, злодейски убили неизвестные у нее на квартире. Дело очень темное до сих пор, и возможно, это была месть властей за дерзкое письмо к Сталину, в защиту мужа. За то, что не отрекалась от опального поэта, что многое знала об обстоятельствах его конца. То есть, погибла Зинаида Райх (как и многие жители фэнсиона Трапеция) – за любовь.


                118. Бархатная шкурка

Узнаем мы русского поэта («Отчего прослыл я хулиганом? Отчего прослыл я  скандалистом?»), в нижеследующем эпизоде. В гостях у актера Ходотова (его гостиную называли филиалом Мариинки), сидя рядом с одной артисткой, он сказал ей на ухо из ряда вон выходящую сальность. «Кто-то закатил ему пощечину. Есенин, понятно, ответил, и началась драка». Сергей Александрович сорвал скатерть со стола и перебил все, что на нем стояло. Его вывели из квартиры под белы руки, кажется, даже вынесли. В другой раз он затеет драку в питерском притоне на Лиговке, там его, уже не церемонясь, изобьют до полусмерти и выбросят из окна со второго этажа…

Поэт бывал в доме на углу Фонтанки и Невского, когда здесь находился «Свободный театр» – эстрадное заведение, где выступали Леонид и Эдит Утесова, Рина Зеленая.

Зеленая: «Во время одного из концертов в Свободном театре я пела песенку с Леней Утесовым. Народу было страшно много, сидели только в первых рядах, а дальше стояли и даже ходили. Зрители оборачивались, шикали. До нас донесся шум, какие-то громкие голоса. В антракте мы узнали, что произошла целая история. Какие-то кретины из числа присутствовавших начали задевать дурацкими, оскорбительными репликами Сергея Есенина. Он легко поддавался на такие провокации. Короче, началась драка. На следующий день одни могли рассказать, что заступились за Сергея Александровича, другие, что хотели проучить его. Участие в таком скандале – реклама для них, глядишь, и их ничтожные имена упомянут в хронике рядом с Есениным.

На другой день после концерта я сидела у себя в номере в Англетере. В дверь постучали. Вошел Есенин. Я этого не ожидала. А он пришел просить у меня прощения, будто там, в зале все произошло из-за него. Просит простить. Я его утешала. Он меня поцеловал и был, по-моему, рад, что я не сердилась…».

Был еще, по меньшей мере, один визит Есенина в этот дом – он побывал в квартире у Наппельбаума Моисея Соломоновича (фото-граф, фото-пимен эпохи). Читал стихи в литературном салоне его дочерей, Иды и Фриды, где собиралась гумилевская студия, «Звучащая раковина».

Младшая, и самая красивая дочь мэтра, Ида (см. Цветы маленькой Иды) сфотографировала поэта в центре группы писателей. Затем сам фото-граф сделал снимок Есенина, уже уходящего, в шубе, с папиросой в руке.

И это был тот самый снимок. Мы любим Есенина таким.

Фотография (пожалуй, самая милая из многочисленных ипостасей поэта) обошла множество книг, до сих пор ее репродукции можно увидеть на стенах в русских домах.

Опыт мистической топографии

Первое появление, собственно, явление Есенина в Петербурге связано с домом на Разъезжей, где жил автор «Мелкого беса» Федор Сологуб. Именно к этому фантастическому господину пришел молодой талант из провинции, чтобы просить его содействия  в публикации стихов.

Кудрявый подпасок.

От ушлого Федора Кузьмича не укрылось бешеное честолюбие пастушка, приехавшего в столицу «за славой, за бронзовым монументом».
«Потеет от почтительности, сидит на кончике стула. Подлизывается напропалую: Ах, Федор Кузьмич! Ох, Федор Кузьмич! Льстит, а сам про себя думает: ублажу старого хрена – пристроит в печать. Ну, меня не проведешь, – я этого рязанского теленка сразу за ушко, да на солнышко. Заставил его признаться, что и стихов моих не читал, и успел до меня еще к Блоку с Мережковскими подлизаться.

Словом, прощупал хорошенько его бархатную шкурку, и обнаружил суть: адское самомнение и желание прославиться, во что бы то ни стало».

Но именно Сологуб рекомендовал стихи Есенина в журнал: «Искра есть. Рекомендую. И аванс советую дать. А мальчишка стоящий, с волей, страстью, с горячей кровью. Не чета нашим тютькам из «Аполлона».

Братство русской литературы. Неписанный закон: помоги вступающему.

И еще – проводи уходящего.

Последние дни Есенина тоже связаны с нашим фэнсионом.

Фатэма

В доме № 50 на набережной Фонтанки, в квартире 26 одно время размещалось Ленинградское отделение Всероссийского Союза писателей (председателем его одно время был все тот же невероятный Федор Сологуб).

Сюда приходили петербуржцы, чтобы проститься с Сергеем Есениным – гроб с его телом был выставлен в одной из комнат квартиры.

Ах, Федор Кузьмич! Ох, Федор Кузьмич!

Мистический смысл ситуации: Фэнсион Трапеция (в образе «странного господина», Федора Кузьмича) встретил поэта в Петербурге и проводил его – в смерть, в бессмертие.

               
             
                119. Черубина. Маска, приросшая к лицу

Краткое содержание предыдущих серий:

Молодую авторшу очень свежих стихотворных строк Елизавету (Лилю) Дмитриеву Максимилиан Волошин, в ту пору уже признанный литератор, сумел склонить на «великолепное кощунство».

Он полагал, что Лиле, не очень красивой, к тому же, прихрамывающей,  – такой, как есть, затруднительно войти в литературный мир, что ей нужна  история, которая бы сразу ее отличила, заставила о ней говорить, шикарный псевдоним и атмосфера «эротической интриги».

Дмитриева поддалась искусителю и послала свои стихи в «Аполлон», представившись Черубиной де Габриак (жутковатую фонему выдумал все тот же Макс) – испанкой, девушкой из высшего света.

Эдакая аристократка, из Мадрида, с веером, с кастаньетами, с красным розаном в волосах: о-лэ, о-лэ, о-лэ!

Чары слышатся и рубины.

Черубина – Херувим,  ангел, но и – карающий воин Бога. Тут же: Керубино –  розыгрыш, моцартовский мальчик в девичьем платье… А Габриак – это, вроде бы, высушенный корень, коктебельская волошинская коряга…

Как ни странно,  ей вполне удалось убедить в своем существовании не падких на дешевый блеск эстетов Маковского и Гумилева. Оба аполлоновских мэтра заочно влюбились в «испанку». И поэтический дебют ее вскоре состоялся на страницах журнала.

На краткий миг де Габриак заняла в литературе то место, которое потом  досталось Марине Цветаевой и Анне Ахматовой. Лилю величали первой поэтессой России, ей присылали объяснения в любви на бумаге с золотым обрезом и корзины роз (Idol mio).

Но Черубина, «коряга», хромой херувим, этого всего пугалась и всё пряталась за маской. А просьбы «Аполлонов» – предъявить им себя – становились все настойчивее.

Главная тайна не в этом. А в том – почему после раскрытия безобидной мистификации, Дмитриева позволила себя уничтожить?

Почему все люто вцеплись в нее? Узнали в «этой Габриак» себя, со своими бессильными потугами, желанием славы? И воззавидовали, и прокляли?

«Королева лгуний», «лукавая литературная авантюристка, к слову сказать, оказавшаяся, когда ее обличили, на редкость безобразною лицом…».

Иссеченное злыми словами «литературное лицо» поэтессы так никогда и не зажило.

Папа Маковский, редактор «Аполлона» (и ты, Брут!) описал Елизавету как страшную химеру, дракона, представшего перед ним вместо полной чар Чарубины, которую он сам же себе и навоображал.

Вариации хорошо известной нам темы – маска, приросшая к лицу – срывать ее бывает очень больно. Эту коллизию можно рассмотреть как конфликт между именем и (неудачной) имаджиной.

Меж тем, реальная Лиля вовсе не была уродом. Поэт Иоганнес фон Гюнтер: «Среднего роста, скорее маленькая, довольно полная, но грациозная и хорошо сложена. Рот был слишком велик, зубы выступали вперед, но губы полные и красивые. Нет, она не была хороша собой, скорее она была необыкновенной, и флюиды, исходившие от нее, сегодня, вероятно, назвали бы «сексом».

Черубину-Лилю и в натуральном ее облике жестко,  по-военному осаждал в Крыму и даже делал ей предложение Николай Гумилев – донжуан и ценитель; руки ее просил также Волошин. Да и жених, Васильев, по ней с ума сходил. Так что никакой она не «высохший корень».

О таланте Черубины убедительно свидетельствует вышедшая недавно в одном из петербургских издательств книга – стихи обладают узнаваемостью творческой манеры, что является если и не главным критерием искусства, то, во всяком случае, атрибутом всякого художественно состоявшегося явления.

С технической точки зрения они выглядят не слабее ранней Ахматовой, за некоторыми «но» – Черубина несколько условна, ей не достает ахматовской подлинности… Цветаевской силы, эмоционального удара…

Не хватает в сочинениях  де Габриак, если резюмировать – ее самой. Но эти стоки были лишь началом, юностью, у Лили Дмитриевой, безусловно, имелся потенциал. Шанс стать собою. В чем же дело? Отчего она совершила аутодафе?

Мистический смысл ситуации: г-н Карнавал покарал поэтессу за то, что она стеснялась своего настоящего лица (вообще-то, ее реальная личность представляется куда более интересной, нежели волошинская «псевдо-испанская баллада»).

Вариант отгадки: поэтесса сама истово уверовала в «Черубину», а «Елизавету» посчитала подделкой и фальшивкой – отказала себе в праве на  существование. Разбила, так сказать, зеркало.

Пойманная с поличным», она перестает писать стихи, не показывается в «Аполлоне» и на «Башне» Вячеслава Иванова (добровольный арест). Вольно ж ей было воспринять свою метаморфозу, как унижение и разоблачение.

Все клянут тебя, читают, судят, толкуют  и перетолковывают, два поэта из-за тебя устроили дуэль – чего ж еще надо! Хвалите меня, ругайте, только не забывайте мое имя.

Не фиаско, а превращение куколки в летающее баснословное существо. Легенда, обретенная еще при жизни – и весьма впечатляющий рекламный ход. Другие о таком только мечтают, а она вот,  растерялась и самоустранилась.

Записка Волошину: «Макс, ты выявил во мне на миг силу творчества, но отнял ее у меня навсегда потом…» Но разве можно у поэта что-то отнять?

Или же стихи Дмитриевой и в самом деле, как утверждали сплетники, были написаны «Максом», перенявшим живой – все еще, через два столетия, стиль? Чудные дела: киммерийский полугениальный путаник предстает прямо-таки змием двуглавым, одна из голов которого была женской.

Уже в советское время, арестованная НКВД «за распространение теософской литературы», осужденная, высланная в провинцию, Дмитриева снова стала писать стихи… от имени некой китайской поэтессы династии Цин.

Так и не решилась выступить без маски.


                120. Черубина. Дуэль

Лепажа стволы роковые…
      
Меж тем, в Петербурге события приняли характер опасный. Лиля терзалась, чувствуя себя так, как если бы не личину с нее сорвали, а платье – и принудили ходить голой среди одетых. Что платье – кожу содрали, вскрыли грудную клетку, насильственно, как моллюска, извлекли вилкой из раковины, нарушили интимную тайну существа, составляющую всю его гордость…

Гумилев же, словно мало ему было развенчания былого кумира («с сексуальными флюидами») публично, в литературном кружке называет Дмитриеву грубым словом. Все-таки, он любил ее, наверно. Не переставал страдать – когда она отказала ему в Коктебеле, он, топя обиду, защищаясь, написал своих  «Капитанов», мужской брутальный гимн…

Произнес что-то вроде: «На любовницах не женятся».

Волошин, услыхав о новом оскорблении (и переживая вину за журнальную экзекуцию своей протеже) счел себя обязанным вступиться, классически защитить честь девушки.

Эту дуэль Серебряного века, ее участники и свидетели, по прошествии времени, характеризовали, как маскарадный розыгрыш, но она таковою не была. Соперники встретились в мастерской Головина в Мариинском театре, заставленной декорациями из «Орфея в аду». Дело происходило во время представления «Фауста», Шаляпин внизу запел «Заклинание цветов». Волошин дал ему закончить арию – потом подошел к Николаю Степановичу, который разговаривал с А. Толстым, и ударил по лицу. Гумилев отшатнулся и выкрикнул с ненавистью: «Ты мне за это ответишь!»

Примечательна в этом отрывке музыка, которая аккомпанирует вызову: «Орфей в аду» (Волошин, как Орфей, хотел вывести Эвредику-Черубину из ада, и как Орфей, оглянувшись назад, потерял ее) и «Расскажите ей, цветы мои» – объяснение Фауста в любви к Маргарите (он тоже предал свою возлюбленную).

Эхо фэнсиона

«Мокрый звук пощечины» суждено было услышать Алексею Толстому, секунданту Волошина, еще раз, много лет спустя – ее отвесил  «советскому графу», вступившись за жену, Надю Хазину, житель Трапеции Осип Мандельштам…

На другой день литераторы стрелялись за Новой Деревней у Черной Речки, выбрав пару дуэльных пистолетов, очень похожих на те, из которых дрался с Дантесом Пушкин (каждый из поэтов мнил себя Александром Сергеевичем, а соперника – Дантесом). Лепажа стволы роковые. Старенькие, но вполне дееспособные. Угроза смерти была совершенно реальной.

Была мокрая грязная весна и  секундант, который отмеривал 15 шагов по кочкам, едва не увяз в болотной питерской слякоти.

Карнавал – репетиция Смерти. Поэты стрелялись, хоть и как бы в театральных костюмах пушкинской эпохи, но настоящими пулями. Михаил Кузмин, секундант Гумилева, не в силах, от ужаса, стоять у барьера, сел на снег и заслонился цинковым хирургическим ящиком. Алексей Толстой так нервничал, что пошатнулся при выстреле и провалился по пояс в яму с талой водой (словно его, секунданта, ранили). Когда у Волошина случилась осечка, Толстой подбежал к нему и поспешно пальнул его пистолетом в снег, гашеткой в кровь ободрав себе палец. Гумилев промахнулся, у Волошина пистолет дал осечку. Гумилев настоял, чтобы тот стрелял еще раз. Сведующий в этих делах, Толстой вставил, вместо пыжа, разорванный на лоскуты носовой платок.  Волошин, зажмурившись, пальнул – боясь, по полному своему неумению обращаться с оружием, попасть в цель. Не попал. Гумилев настаивал и на третьем выстреле; секунданты, посовещавшись, отказали (дуэльный кодекс); будущий дважды георгиевский кавалер пожал плечами, перекинул шубу через плечо, сел в сани и отбыл.

«Гумилев не шутил, - рассказывал потом проницательный Толстой, - для него, конечно, изо всей этой путаницы, мистификации и лжи не было иного выхода, кроме смерти».

Примечательно, что секундант (и друг) Макса, он в этой истории как-то незаметно для себя, полностью встал на сторону Николая Степановича.

Это судьбоносная история. Чем больше пишут о ней, трактуя так и эдак, тем больше остается непонятного, (как и о последней дуэли Пушкина, о которой, в сущности, тоже ничего толком неизвестно.)

Одним из следствий дуэли Волошина и Гумилева  была безвременная гибель их учителя, поэта Иннокентия Анненского. Он умер от сердечного приступа на ступеньках лестницы Царскосельского вокзала, в непосредственной близости от кварталов Трапеции (Смерть в фэнсионе). Раненый рикошетом дуэльной пули… Близкие люди считали, что сердечника Анненского свел в могилу удар по его гордости: в свежем номере «Аполлона» вместо его стихов члены редакционной коллегии, переживавшие (даже праздновавшие) коллективный психоз – напечатали очередную подборку Черубины де Габриак; Анненский воспринял это как предательство.

 …Только в мутном пролете вокзала
Мимолетная люстра зажглась.

Только кто-то кому-то с перрона
Поклонился в ночной синеве.
Только слабо блеснула корона
На несчастной моей голове… (Фатэма).

В дни кометы-Черубины…

Вторым следствием этой истории являлось исчезновение с питерского горизонта Макса Волошина, его изгнание в Киммерию, на вечное крымское поселение. Как считал он сам, гордые петербуржцы дуэль с Гумилевым  «и вообще, всю эту Черубину» ему не простили.

Третьим следствием мистерии Черубины де Габриак (как напророчил Волошин) был брак Ахматовой и Гумилева. Услыхав о дуэли  из-за «фальшивой испанки», Ахматова навсегда возненавидела Волошина и, наконец, приняла очередное, пятое по счету предложение Николая Степановича выйти за него замуж.

Как мне представляется, именно после дуэли Волошиным Николай Гумилев  стал другим человеком (погиб от выстрела и родился заново). Перестал существовать неврастеничный молодой стихотворец, эпигон Брюсова и д`Аннунцио – возник сильный духом поэт, победитель жизни, «конквистадор в панцире железном». Произошло почти мистическое до-воплощение: установился характер, прояснилась судьба, стало более зрелым творчество. Почувствовав это, изменила свое отношение к нему и безжалостно высмеивавшая его Анна Горенко (истинное его горе), из-за которой он комплексовал, покушался на самоубийство. «Сколько несчастиев наш Микола претерпел, и все зазря», – еще недавно зло иронизировала она над Гумилевым в письме к подруге. Стало быть, не «зазря» – жених ее, надо отдать ему должное, знал цену своим желаниям.

Кстати говоря, четвертым следствием истории была передача вакансии, если угодно, титула «первой женщины-поэта», которым месяца три владела Черубина – Анне Ахматовой. Последняя отзывалась о событиях весьма  уклончиво, даже, в своем стиле, таинственно: хотела, мол, девушка, прославиться, благодаря дуэли двух известных поэтов, но чего-то, все-таки, не рассчитала. «Всего тут никто не знает…»

Мистический смысл ситуации: на «карнавальной» дуэли погибло четверо поэтов, имевших к ней касательство: разорвалось сердце Анненского, не стало прежнего Гумилева, отбыл (изгнан был?) из  Петербурга Волошин, уничтожилась и Черубина де Габриак.

Мало того, вскоре после дуэли почти перестал писать стихи (перешел  на знаменитую свою прозу) и секундант – Алексей Николаевич Толстой.               


                121. Трамвай Гумилева

 
Жизнь и творчество поэта сквозь призму одного, отдельно взятого питерского фэнсиона.

Почему, собственно, «сквозь призму»? Потому что фэнсион – это Алеф, маленькая хрустальная пирамидка, в которой заключен весь мир.

Луч Гумилева вошел в эту призму, несколько раз преломился в ней, поиграл всем спектром красок, и вышел.

А может, Николай Степанович просто проехался по этим кварталам на своем знаменитом мистическом трамвае.

Шел я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.

Вожатый удивился, трамвай остановился. Нет, похоже, трамвай этот так никогда и не остановится.

Николай Степанович Гумилев утверждал, что у каждого человека есть истинный возраст, не зависящий от паспортных дат. Про себя он говорил: «Мне вечно тринадцать». Друзья подтверждали, что он до конца дней оставался мальчишкой – храбрым, простодушным, амбициозным, несносным.

Так вот, эти тринадцать лет исполнилось Гумилеву, когда он жил на территории нашего фэнсиона. Сюда, на Невский, переехала на время из Царского Села его семья. Как вспоминал его товарищ по гимназии, Коля заполнил весь дом картонными латами, оружием, доспехами (будущий конквистадор!) а также попугаями, собаками, тритонами, жабами и прочей живностью. Гимназия, кстати, находилась неподалеку, на Лиговском, 1, из-за чего по смертный час Лиговка наводила на поэта «бесконечную тоску». Из гимназических предметов он любил только географию и зоологию; школярство воспринимал, как муку – регулярно оставаясь на второй год, сумел развязаться со всеми экзаменами и переэкзаменовками лишь к 20-ти годам.

В это же время тритонам и жабам изменил. Стал коллекционировать других обитателей болота – кикимор «Квисасаны» и подобных желтобилетных заведений на Невском. Некоторые из девиц обожали и даже наизусть выучивали стихи о капитанах в розоватых, кружевных брабантских манжетах, об изысканном жирафе на озере Чад.

Изысканным жирафом, которому видно с высоты его роста будущее, мятежные дали (но не видны роковые мелочи под носом) был, конечно, он сам.


               
                122. Кровать Серебряного века


Если Невский – улица встреч и обретений (подлинных и мнимых), то Разъезжая – улица разъездов, ссор и расставаний.

И есть на ней дом «Аполлона».

Через этот дом прошла орбита кометы-Черубины: от феерического появления ее на небесном своде до бесславного заката.

О Сергее Константиновиче, редакторе одноименного журнала, друге и секунданте Гумилева (на дуэли с Волошиным, из-за Черубины де Габриак): 

Маковский, человек звездный, весь представляется в фокусе многих, далеко уходящих лучей. Он притягивал в свою орбиту самые разные небесные тела (такой дар был, к примеру, у Сергея Дягилева – дар звезды, окруженной планетами, кометами и их спутниками). Друзья-поэты  называли своего редактора  «папа Мако», он проявлял к ним, порой, просто-таки отеческую заботу (нянька таланта).

Сын Константина Маковского, живописца, написавшего, в том числе, портрет Александры Валерьяновны Панаевой, любимой певицы Чайковского, Апухтина и Достоевского – Сандры (см. адрес: дворец Белосельских-Белозерских на Фонтанке). Мать Сергея была ее приятельницей. Обе истинные красавицы (невеста и ее подружка), они изображены на знаменитом  полотне Маковского «Неравный брак» (сквозная тема портрета).

Эстет, сибарит, законодатель мод, «папа» был женат, отбив ее у первого мужа, поэта Владислава Ходасевича, на Марине Эрастовне Рындиной (тоже легендарная личность  – говорят, могла въехать в бальный зал дворца какого-нибудь вельможи-мецената, верхом на белой лошади, в одной полупрозрачной рубашке и с распущенными волосами – внеся сумятицу в ряды танцующих…)

Люцеус Серебряного века –  редакция созданного Маковским  журнала «Аполлон». Сюда забегали по делам и просто так, выпить чая с булкой и покалякать Гумилев, Лозинский, Мандельштам, Кузьмин, Вячеслав Иванов, Городецкий, Волошин, Шилейко, А. Толстой, Волошин, Анненский, Ауслендер... (фэнсион-Алеф).

После февральской революции Сергей Маковский бежал из Петербурга в Крым, потом уехал за границу, как предчувствовал (и предчувствия его не обманули), навсегда.

Помещение редакции «Аполлона» и свою личную квартиру на Ивановской Мако оставляет «в наследство» друзьям.

Кровать красного дерева в апартаментах Маковского! Кабы она уцелела до наших дней, ее следовало бы выставлять в музее. На ней совершались свадьбы Серебряного века. Но если ложе  не сгорело в печках военного коммунизма, то непременно послужило кому-то дровами в Ленинградскую блокаду.

Поворотный момент в отношениях Гумилева и Ахматовой.

После возвращения Гумилева в Петербург из африканского турне, Анна Ахматова предложила ему развестись. Существует две версии этого объяснения – его и ее,  друг другу противоречащие (кто, собственно, кого отверг?)

Пересказывалось это много раз, со взаимоисключающими параграфами. Оба испытали боль, хотя изо всех сил стремились не выказать этого (вечная их война, любви и самолюбий). Ахматова намеревалась выйти замуж за уже упоминавшегося Владимира Шилейко. Появляется (внезапно) невеста и у Николая Степановича – он решает жениться на Анне Энгельгардт, приемной дочери Бальмонта (по мнению Ахматовой, на этот брак Николая Степановича толкнуло лишь желание по-мужски отомстить ей, но Гумилев сие отрицал).

Говорили, что когда Гумилев сделал юной Ане Энгельгардт предложение, она упала на колени и разрыдалась, лепеча, что недостойна такого неземного счастья – быть женой поэта. «Сколь зыбким оказалось счастие сие»…

В бывшей квартире Маковского ненадолго поселяются Ахматова с Шилейко. Для них это был счастливый адрес, связанный с первыми, ничем не омраченными днями. Вскоре пара перебралась на другую квартиру во флигель Мраморного дворца – там начался  «каторжный» этап их жизни.

А в освободившуюся квартиру на Ивановской приводит девочку-жену Гумилев. В стенах ее и он обретает семейное счастье. Тоже ненадолго, ибо: «Заниматься любовью с женой так же скучно, как есть вареный картофель без масла…» Но обманчиво ребячливая Аня, по выражению Ахматовой, «оказалась танком». Она с завидным мужеством встречала все сюрпризы, которые преподносило ей супружество.

Мистическая топография

Между домом № 8 на Разъезжей и домом № 25 на Ивановской  – уместился весь брак Гумилева и Ахматовой. И новые семьи и у него, ни у нее, дав временное утешение, по большому счету, не сложились.  Расставшись, они пошли каждый своей дорогой – «пропастями, вершинами». Но до самого конца их жизней (короткой – у него и длинной – у нее) они остаются друг для друга близкими, любящими-ненавидящими людьми, и в каком-то смысле, двойниками.

Здесь, на Ивановской Гумилев скажет своему другу поэту Георгию Иванову странную фразу: «В сущности, я неудачник». Это он-то, стихотворец и путешественник, герой войны, дважды георгиевский кавалер, донжуан. Он, восклицавший с упоением: «Как сладко жить, как сладко побеждать моря и девушек, врагов и слово»… Исследователи относят его признание в жизненной неудаче на счет большевиков – это они разрушили космос поэта, нанесли удар самооценке.

Им удалось его уязвить: Гумми-лев (резиновый лев-игрушка), обидное прозвище поэта, данное литературными недоброжелателями, в какой-то момент становится оправданным.

Наступало голодное время. Франтоватый Гумилев за год из бонтонного «англичанина» в элегантном пальто и шляпе превратился
в типичного петроградца тех лет: лоснящийся пиджак, пузырящиеся на коленях брюки («двустопные пясты»), разваливающиеся ботинки.

Корней Чуковский вспоминал, как в гостях у Гумилева на Ивановской он упал в обморок от голода и очнулся …в великолепной постели (та самая кровать Серебряного века).

«Гумилев с торжеством внес в спальню старинное расписное матовым золотом лазурное блюдо, достойное красоваться в музее. На блюде лежал тончайший, почти сквозной, как папиросная бумага – не ломтик, но скорее лепесток серо-бурого глиноподобного хлеба, величайшая драгоценность той зимы… Братски разделив со мной свою убогую трапезу, он столь же братски торжественно достал из секретера оттиск своей трагедии «Гондла» и стал читать ее вслух при свете затейливо-прекрасной и тоже старинной лампады».

Далеко, надолго улетели вы, жареные гуси «Арзамаса», вернетесь ли вновь.
               
Но, невзирая на холод и голод той зимы, Николай Степанович находился «всего в  двух взмахах крыла» от своего творческого взлета. И этот взлет происходит. В июле рождается программное стихотворение «Память». В августе – может быть, лучшие строки Гумилева – «Душа и тело», «Слово», «Лес» – если бы этих стихотворений не было, Гумилев не занял бы того места в русской поэзии.

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог.
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово – это Бог.

Мы ему поставили пределом
Скудные границы естества.
И как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.

Мистический смысл ситуации: фэнсион Трапеция опять выполнил  свое предназначение стартовой площадки.

Новый адрес Гумилева – Преображенская, 5, за воображаемой линией, отделяющей наш район от во всех смыслах более благополучного, аристократического Литейного проспекта  (на нем «отливается» в классических формах бронзовых монументов российская и мировая слава).      


               
                123. Дон Жуан фэнсиона (второе пришествие)

Если у «Ловласа из Малинников», Алексей Вульфа имеется в веках достойный продолжатель, гений «науки страсти нежной», то это, несомненно, Николай Степанович.

Олечке Арбениной, дочери актера, актрисе, одной из Муз той эпохи – в нее влюблялись, ей посвящали стихи (Осип Мандельштам – «За то, что я руки твои не посмел удержать….») – еще предстояло стать верной подругой небесталанного Юрия Юркуна. А пока, настоящие страдания приносил ей роман с Гумилевым, уже упоминавшуюся квартиру которого на Ивановской она называла «пещерой людоеда».

Молодая жена Гумилева, Анна Энгельгардт была Ольгиной любимой подругой и в то же самое время, ненавистной соперницей, не столь уж редкое в жизни сочетание. Двух гимназисток, ласточек в форменных коричневых платьях с белыми фартуками, порой даже путали: они походили друг на друга, и не столько чертами личиков, сколько их выраженьем («разобиженным высокомерием»). Двойницы.

Увидев как-то Арбенину на лекции Брюсова в Тенишевском училище, Гумилев немедленно «обомлел от ее красы», и спросил, кто она? Ответили по ошибке, что Аня Энгельгардт. Конквистадор потребовал, чтобы их немедленно познакомили, и ему представили, вместо Ольги… Аню: «Тоже очень хороша. Но ведь это же не та!»

Кто же из них была – «та»? Не в силах предпочесть одну другой, поэт увивался одновременно за двумя. Арбениной он объяснялся в любви, стоя на коленях, посвящал стихи, недвусмысленно заверял (как и многих других своих избранниц) что разведется с Ахматовой и женится на ней. Те же обещания слышала и Энгельгардт. Дневник Ольги тех дней полон горечи: «Он возил ее на острова в автомобиле, они ели в «Астории» икру и груши… Он безумно целовал ее, как меня… не меня, не меня! Он посвятил ей пьесу. О ней думал! А я?»

Мистический смысл ситуации: Любовь Дон-Жуана раздваивается, (как минимум, две женщины, а потом и три, четыре, пять…), ибо он сам раздвоен, в нем две души. Если было бы возможно мистически соединить двух девушек в одно существо, тогда, может быть, поэт нашел бы, наконец, свою избранницу. 

Арбенина продолжала приходить к своей подруге, в ее семейный дом на Ивановской. Втроем они сидели, бывало, в полумраке, на диване, гадали по Библии и толковали важно о магии, о Каббале, оккультизме.

Однажды супруги уговорили Ольгу переночевать у них и отвели в спальню, бывшую чью-то детскую, беленькую и уютную. И вот, когда она разделась и легла, к ней со смехом вошла Аня и сказала: «Слушай! Коля с ума сошел! Он говорит – приведи ко мне Олю». Тогда-то она в ужасе, несмотря на поздний час, убежала из «пещеры людоеда».

А несколько месяцев спустя, все же, стала  любовницей Гумилева – «пошла за ним покорно, как на заклание»…

И ты с покорностью во взоре
Сказала: «Влюблена я в вас»
Кругом трава была, как море,
Послеполуденный был час.

Я целовал пыланья лета –
Тень трав на розовых щеках,
Благоуханный праздник света
На бронзовых твоих кудрях.

И ты казалась мне желанной,
Как небывалая страна,
Какой-то край обетованный
Восторгов, песен и вина.

Николай Степанович предпочитал девственниц. Анна Ахматова, жена, до брака, отдалась другому.

Когда Арбенина, разобиженная вечными изменами, решила прекратить отношения, то он не стал ее удерживать (обидев тем еще больше).

Видимо, для  «конквистадора» главным был факт завоевания избранницы, одержав победу, он устремлялся к другим женщинам – «еще не открытым странам».

Ни Ольга, ни Аня не подозревали, что в это же самое время Гумилев переживал безумный и утонченный роман с комиссаршей-поэтессой Ларисой Рейснер (историческое лицо, соратница Ленина; прототип той самой огненно-стальной повелительницы матросов из «Оптимистической трагедии Вишневского»: «Кто еще хочет комиссарского тела?»)

У нее была и другая ипостась – утонченной петербургской барышни, декаденской поэтессы. Ларисса-чайка (из стихов Пастернака; ее именем он назвал любимейшую свою героиню). В 18-м году она считала себя невестой Гумилева, называла его в письмах своим Гафизом, а он ее – своей Лери. Пьесу «Гондла», посвященную Анне Энгельгардт, Гумилев посвятил также и Ларисе Рейснер (пример любовной экономии поэта).

Простим лирической Лери, что будучи при том всесильной комиссаршей, она росчерком пера лишила своего Гафиза матросского пайка от Балтфлота (в самое голодное время) – скорее, не из коммунистической принципиальности, а из ревности и женской мести. Когда его расстреляли, она клялась, что если б знала вовремя, то не допустила бы этого.  Что «никого не любила с такой болью, с таким желанием умереть за него, как его – поэта, уродца и мерзавца…»

Параллельно неутомимый конквистадор вел любовную войну с Ириной Одоевцевой; Натальей Грушко; Идой Наппельбаум; Ниной Берберовой; Ольгой Ваксель; Марией Левберг; и прочая, и прочая (список их красивых имен сам по себе, как стихотворение). Брал на абордаж хорошеньких курсисток из «Живого слова». Припадал, ища успокоения, к своей «тайной пристани», цыганке Нине Шишкиной – отдавался ей «до донышка, любимейшей из любимых, славянской крови, последнему счастью», на коленях у нее писал стихи... Не мог забыть Анну Ахматову.  Навещал порой матерей двух своих внебрачных сыновей – Татьяну Адамович и Ольгу Высотскую. Особая статья – «Синяя звезда», оставленная им в Париже, устоявшая перед его напором крепость (кажется, единственный «известный науке случай») – Елена Дюбуше.

Святой Антоний может подтвердить,
Что плоти я никак не мог смирить.

Каждую одарял и ударял «вольтовой дугою». Скольких женщин одновременно можно заверить в своей исключительной преданности?

Не исключено, что наш поэт установил здесь мировой рекорд по интенсивности чувства, адресованного сразу многим. Раз отметив какую-нибудь Армиду (армаду!), Николай Степанович предпринимал такой бешеный штурм, что не сдаться ему было, кажется, выше сил человеческих.

Умудрялся преподнести стихи сразу нескольким владычицам сердца («Вы думаете, легко мадригалить?»). Заменял в тексте лишь несколько строчек: «над темно-русой вашей прелестной шапочкой волос», или же – «над царственною вашей тиарой золотых волос» – в зависимости от особенностей внешнего облика дамы.

После его гибели, для посмертного сборника почти идентичный текст «Приглашения в путешествие» с дарственной надписью-посвящением  прислали редактору пять или шесть особ, настаивая на своих эксклюзивных правах. И все имели на то основание. Каждой он мог адресовать одно из последних своих признаний. Вообще-то, последнее обращено к Нине Берберовой, победить которую помешала причина единственно уважительная: собственная смерть Дон Жуана.

Я сам над собой насмеялся
И сам я себя обманул,
Когда мог подумать, что в мире
Есть что-нибудь кроме тебя.

Лишь белая, в белой одежде,
Как в пеплуме древних богинь,
Ты держишь хрустальную сферу
В прозрачных и тонких перстах.

А все океаны, все горы,
Архангелы, люди, цветы,
Они в хрустале отразились
Прозрачных девических глаз…

Донжуанство трактовалось им как назначенное самому себе испытание, как  миссия и долг. Подвиг, если хотите. За несколько дней до ареста Николай Степанович назначил свидание вечной избраннице своей «в пеплуме древних богинь»  – не состоявшееся из-за того, что поэта расстреляли, как раз в тот самый день и час.


                124. Явление конквистадора на коне

Скульптуры Клодта на Аничковом мосту. Юноши, Укрощающие Коней  – один из самых точных символов искусства: стихийная «звериная» сила жизни, покоряющаяся узде художника, Аполлоновой строгой гармонии.

Однажды в белую ночь 20-го года группа поэтов возвращалась из поздних гостей по Невскому, в Дом искусств на Мойке. На Аничковом мосту Гумилев подбежал к одной из бронзовых групп, ловко вскочил на коня и уселся на него. Проходивший мимо милиционер стал, было, выговаривать «живому всаднику»:

- Образованный, как вижу, человек, а что делаете! Чтоб немедленно были на земле, иначе приму свои меры!... и т.п.

Все же, это был жест неслучайный. Николай Степанович, поэт-конквистадор, и солдат Музы, достоин был оседлать одного из вечных Коней нашего фэнсиона.

                Вольная  Поэту

Николай Гумилев был уничтожен за попытку отстоять в неравном бою дорогое: он чуждался политики, но не чужд был духа гражданства, и повел себя, как подобает георгиевскому кавалеру, вступившись за честь родной страны (России-невесты). Земное его существование оборвалось в ту пору, когда он нашел, наконец, «золотую лестницу» поэзии, ради которой жил.

Успел, все же совершить астральное путешествие на «заблудившемся трамвае. И предсказать свой конец в нескольких фатеэмах:

И умру я не на постели, при нотариусе и враче…

В красной рубашке, с лицом, как вымя, голову срезал поэт и мне, она лежала вместе с другими здесь, в ящике скользком, на самом дне...

И  Господь воздаст мне полной мерой за недолгий мой и горький век – это сделал в кепке темно-серой невысокий лысый человек… (Владимир Ильич – гость нашего фэнсиона).

Написал ли кто-нибудь? – он погиб он еще и за поэзию, за русскую Музу. За «вольную», когда-то выкупленную друзьями для Шевченко, за оду «Вольность» Пушкина и «Вольные мысли» Блока. За право поэта в мире – идти, «куда влечет тебя свободный ум...»

В 20-е годы прошел слух, что Гумилев не был расстрелян (точное время и место казни не известны; ни трупа, ни могилы никто не видел), а бежал из тюрьмы, с помощью какого-то влиятельного  чекиста, поклонника его стихов (Агранова?)

Либо был выкуплен у ЧК неким сакральным орденом «Пятый Рим», обменян на золото Фламеля, очень нужное молодой советской республике.

Или даже – похищен великим магом Яковом Брюсом, который впоследствии стал наставником поэта в эзотерическом  тайном обществе.

Так или иначе, по сей день жива легенда, что поэту удалось вырваться из тюрьмы – а потом он оборвал все прежние связи, переменил фамилию и затерялся где-то в бескрайней России.

А верней всего, подался за кордон. В свою любимую Африку. В Китай. В Индию духа.

Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.

Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам.

И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, — конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.

Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?

В расстрел Гумилева до самой своей кончины так  и не поверила его мать. Она по секрету сообщала друзьям, что Коля  спасся, перехитрил чекистов и ныне обосновался на Мадагаскаре.

Есть свидетельства  знакомых, приятелей Гумилева, что они неоднократно встречали Николая Степановича, живого и невредимого, уже после его расстрела.

В частности, Михаил Зенкевич, друг, истинный акмеист (каковых было, как известно, всего пять, включая Ахматову и Гумилева) уверял, что в 23-м году видел мэтра... в петроградском трамвае.

Он, облаченный в свою знаменитую оленью самоедскую доху, стоял у окна и, бросив на Зенкевича проницательный взгляд, сошел на ближайшей остановке.

 
              125. Мистерия фэнсиона (Праздник мертвой листвы)


Миги: Аня Энгельгардт, очень молоденькая в своем матросском костюмчике и белых гольфах, обнимает, судорожно целует в губы, в гладко выбритые щеки мужа, Николая Гумилева. Он, как обычно, куда-то спешит, уже уходит, но покорно пережидает ее ласку. Она льнет к уходящему, вся вжимается в него, при этом твердый  уголок воротничка его крахмальной сорочки больно давит ей в щеку. Она шепчет ему на ухо, что ждет ребенка.

Гумилев вскидывает брови, улыбается самодовольно: «Надеюсь, это будет девочка. Девочка-Леночка, моя мечта» (Еленой звали любовь поэта, русскую парижанку Дюбуше…)

У Ани классической лепки лицо, очень красивые, тонкие веки. Ей  почему-то вдруг становится ужасно грустно, и она плачет навзрыд.

О, если б знали, дети, вы,
Холод и мрак грядущих дней…

Нет, они не могли знать тогда, что Николаю Степановичу осталось жить около двух лет, что его, арестуют по «Таганцевскому» делу, расстреляют большевики …

Что через четверть века Аня и дочка-мечта, Леночка – обе умрут от голода и лишений, в блокадную зиму. Елена, фатально потерявшая хлебные карточки, не посмела вернуться домой к матери с ужасным известием, ушла, куда глаза глядят – и  сгинула навсегда.

Анна Энгельгардт, девица из аристократического семейства, приемная дочь Бальмонта, (она, ко всему прочему, была состоятельной особой, владелицей имения и дачи в Финляндии), жена Гумилева – по некоторым свидетельствам, умерла даже не от голода, а став жертвой хищных блокадных крыс…

Дитя, весну ты будешь ждать –
Весна обманет…
Ты будешь Солнце на небо звать –
Солнце не встанет…

Блоковский «Голос из хора» – кому принадлежал он? По счастью, большому счастью, будущее неведомо нам. Но может быть, завтрашняя трагедия, начинаясь в настоящем, омрачает его. Чудище-грядущее – наступающая тень его ложится чернотой на день нынешний.

Может быть, было так не только с  этими людьми, но и в целом, с Серебряным веком России. Боль его, нерв – не предчувствие ли это всего, что вслед за ним последовало: невиданного братоубийства, крушения религии, морали старого мира. Все войны, катастрофы, освенцимы и гулаги, уже стоявшие на горизонте века – разве могли они не искажать счастливые минуты художников-детей?
 
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет –
Страшный праздник мертвой листвы…


Сын Николая Гумилева и Анны Ахматовой тоже жил в этих кварталах – на углу Коломенской и Кузнечного переулка. С 1956-го, после освобождения из Камышлага и реабилитации, до самой смерти в 1992-м.

Три ареста. Три лагерных срока, в общем зачете, 13 лет. Страшный «Реквием» Ахматовой – это о нем.

Воевал в Великую Отечественную. Совершил главный подвиг, не сломавшись в ГУЛАГЕ, написав там книги.

Всю жизнь слагал стихи. Чего-то глубоко личного, о чем не хочется судачить, не мог простить матери.

Наша Трапеция (остров спасения) предоставила ему приют. Работал библиотекарем в Эрмитаже, потом в НИИ географии при Ленинградском  университете. Защитил докторскую по истории (древние тюрки), и еще одну, по географии («Этногенез и биосфера Земли»). Женился на художнице Наталье Симоновской. Брак был счастливым.

Отсюда пришли к нам его пассионарии. И перевернули мир. 

До него ведь – пассионариев не было.  Мы о них не догадывались – значит, их не существовало. А когда он их придумал – история изменилась. Никто уже толком не помнит, каким она был до.

Лев Гумилев придумал новое слово. Это «всего лишь». Но это и страшно много.

Философская гора.



                126. Цветы маленькой Иды

Ида Наппельбаум, дочь фотохудожника, как говорили, фото-графа, увековечившего в своих снимках всех знаменитостей Петербурга начала века (политиков, авантюристов, поэтов) была самой красивой из четырех сестер.

Лили, Ольга, Ида и Фрида.

Лили, Ида и Фрида писали стихи, вполне профессионально. Ольга стала литературным критиком. Фрида – хозяйкой салона "Звучащая раковина".

Но Ида, поэтесса, все-таки, самая-самая, особенная. Ведь она была ученицей Гумилева. Притом, любимой ученицей. 

Прошли времена, когда в огромной холодной квартире ее отца, с буржуйкой посреди комнаты, устраивались поэтические вечера «Звучащей раковины», читали стихи Есенин, Кузьмин, Тихонов, Ахматова, а после пира духа все пили чай с сахарином и черным хлебом.

Наступили советские коммунальные будни, но стихи «для души» Ида писать не бросила, а своего расстрелянного большевиками учителя почитала по-прежнему. Любила она его. Всю свою оказавшуюся долгой жизнь.

Когда Гумилева арестовали, Идочка Наппельбаум, по просьбе законной супруги арестанта, Анны Энгельгардт, носила ему в тюрьму передачи: продукты, книги, цветы.

Потом берегла его сборники с дарственными надписями, его серебряный портсигар. И портрет Николая Степановича работы Шведе-Радловой много лет висел  на стене у нее дома. Но в 37-м хранить портрет расстрелянного поэта стало опасно. По «Ленинградскому делу» Иду и ее мужа Михаила Фромана не арестовали чисто случайно, у НКВД в тот раз руки до них не дошли, бумажка какая-то затерялась, бывало такое.

В одну из бессонных ночей, когда ждали «черной Маруси», Фроман принял решение сжечь портрет в камине.

Портрет – одна из страшных тем, из наших сквозных тем.

За Идой Наппельбаум пришли в 52-м. «Мы вас в 37-м не добрали» – сказали ей.

На допросах, зафиксированных в "Деле" ее обвиняли в дружбе с поэтами, умершими, или уехавшими из страны в 20-х или репрессированными в 30-х. Полным доказательством  вины Иды Моисеевны перед советской властью стал именно портрет Гумилева. Даже не сам портрет, а показания свидетелей (подельников) о том, что он у нее хранился. За это Ида Наппельбаум была приговорена к лишению свободы сроком на 10 лет. К счастью, освободили ее из ГУЛАГа раньше, вскоре после смерти Сталина.

«Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». Эти слова были написаны в нашем фэнсионе.

«Я отдам тебе всю мою жизнь и букетик полевых цветов в придачу».

Поэту нельзя ничего дать. У него нельзя ничего отнять.

Все, что мы можем дать поэту (в обмен на все, что у него брали) – это «цветы маленькой Иды».


                127. Мифетты

В Садах стихов отыскивается новое явление, требующее имени: Мифетта. Это индивидуальный миф в творчестве поэта.

Мифеттой Блока, о чем знали только самые близкие его друзья, была Водяная Цапля. Он не мог написать ни одной строчки, пока, закрыв глаза, не представлял себе ее – длинноногую болотную птицу.

Мифетта Ремизова – Ивица, существо из его сновидений, обрисованное в «Соннике»: девушка-деревце, с зеленой кудрявой прической, сладчайшим голосом и очень странными, не поддающимися описанию глазами.

Мифетта Ахматовой, много раз упомянутая в ее стихах – Смуглая Девушка с дудочкой в руках, почти точное воспроизведение античной Музы (но немножко и Девушка с Кувшином из Царско-Сельского парка). "Смуглая гостья" Ахматовой изображена на ее портрете кисти Петрова-Водкина (Двойница).

Мифетта Гумилева – Золотая Лестница. Он искал ее во всех своих странствиях по миру, на войне, в книгах, в любви – лестницу, которая помогла бы ему совершить восхождение на высоту поэзии, привела бы к некому обретению внутри нее. С горечью признался он как-то Ахматовой (в одну из последних их встреч), что так ничего и не нашел. Но рельсы со шпалами – это тоже лестница. Золотая лестница: уходящие за горизонт, освещенные солнцем трамвайные пути.

На своем магическом заблудившемся трамвае («Через Неву, через Нил и Сену») Гумилев все-таки попал туда, куда хотел.

Эхо-магнит

Снова "на воздушных путях двух голосов перекличка". Известная фатэма Гумилева (стихотворение написано в фэнсионе Трапеция: "И умру я не на постели при нотариусе и враче, а в какой-нибудь дикой щели, утонувшей в глухом плюще" - получает неожиданное продолжение у гостя фэнсиона Набокова:

Как любил я стихи Гумилева.
Перечитывать их не могу,
Но остатки примерно такого
Перебора остались в мозгу:

И умру я не на кушетке
От обжорства и от жары,
А с небесной бабочкой в сетке
На вершине дикой горы.


 
                128. Обезьяна «Пантеона»

Квартира Григория Данилевского, автора ныне полузабытых исторических романов  «Княжна Тараканова», «Мирович», «Сожженная Москва» (мемориальная доска.)

Снижение темы Черубины де Габриак: ее история  окончилась трагично, а тут – комедия, водевиль под названием «Девица Сарафанова».

Хор современников.

 - Данилевский был большой виртуоз в области «не любо – не слушай»…

-  То он рассказывал о никогда не бывшем скандале в благородном семействе, то о только что прослушанном произведении Гончарова которое не только никогда не писалось, но и не снилось автору…

- Странней всего, что ему верили.

Со старым журналистом Владимиром Рафаиловичем Зотовым Данилевский проделал такую штуку: принес ему для журнала «Пантеон», где Зотов был помощником редактора, длинные стихи, что-то вроде поэмы. Зотов прочел и вернул ее автору с излюбленной в журналистике того времени фразой: «Длинность не выкупается забавностью».

 «Аполлон» – рифмуется с «Пантеон». Соблазн стать любимцем Аполлона войти в Пантеон, велик. Особенно в нежном возрасте.

И вот, через год Зотов получает письмо из Харьковской губернии:
«Милостивый государь! Мне всего 16 лет. Я живу безвыездно в глуши старой деревеньки. Сама себя образовала путем чтения. Я обожаю книги. Их много было в библиотеке моего дедушки, особенно старых журналов. В них я с наслаждением перечитывала ваши стихи, повести, пьесы… Скажу вам искренне, это еще более подвинуло меня отослать вам  мое сочинение. Отдаю его на суд ваш. Будьте снисходительны в 16-летней скромной поэтессе… Уважающая вас почитательница ваша Евгения Сарафанова».

Почему – Сарафанова? Возможно, Данилевский, придумывая эту девицу, так сказать, перевоплощаясь в нее, мысленно примерял сарафан. А Евгения значит – «благородная». Благородная дева в сарафане…Пушкинская «барышня-крестьянка»? Черубина Сарафанова. Женя де Габриак.

Зотов дрогнул и поместил стихи в ближайшей книжке «Пантеона». И получил новое письмо: «Плакала от счастья. Благодарю, благодарю. Напишу много, когда волнение мое уляжется. А пока, если можно, пришлите мне какое-нибудь вознаграждение, я девушка бедная. Преданная вам Сарафанова».

Данилевский-таки выплакал свой  гонорар (немаленький), и только через много лет Зотов узнал, что стал жертвой нахального подлога, на который даже никому пожаловаться нельзя – задразнят…


                129. Обезьяна  «Аполлона»

В золотой гостиной Сологубов. Звучит. В обществе Блока, Мандельштама и Кузьмина, Чуковского и Куприна.

Но сам Сологуб, и его жена Анастасия Чеботаревская сплошь и рядом умудрялись (а может, намерянно старались)  оставить сальные пятна на белой крахмальной скатерти, символизирующей хороший тон.

 Хозяин, получивший в литературных кругах прозвание «кирпич в сюртуке», то ли в самом деле был склонен, то ли очень старался прослыть садо-мозахистом, что добавляло пряности его прозе.

Хозяйка была «в своем роде»: перманентно-тревожная, всегда, «как струна, слишком сильно завинченная на колок», она пыталась при том создать вокруг супруга культ поклонения (судорожные порывы бедняжки закончились полным «обрыванием струн»…)

Сама обстановка квартирки своей обстановочкой: золоченые стулики, розовые шторы с бантами и фестонами – вызывала у интеллигентных посетителей «род душевной мигрени» («Что бы еще сделать? Лысину позолотить, что ли?» – уныло кокетничал Сологуб).

На стенах красовались почему-то многочисленные монументальные «Леды с лебедями» разных художников. «Не кабинет, а ледник», – острили гости.

Хор современников:

- Сюда приходили, кто в чем хотел, и вели себя, как кто хотел…

- Актриса Яворская, задрапированная в античный хитон, вонзала шаловливые коготки в спину лежащего у ног ее Алексея Толстого, облаченного в «фантастической пошлости» капот из гардероба хозяйки. Профессор Ященко в одежде древнего германца со шкурой через плечо, громогласно требовал сырого мяса...

- Помню Ремизова, похожего на лесного зверька, он помахивал хвостиком в заднем разрезе пиджака.....

- Яворская, настоящая мадам вамп, косила свои жертвы десятками….

На одном из вечеров у Федора Кузьмича танцевал известный в артистических кругах юноша Поздняков – в стиле Айседоры Дункан: босой и с одной лишь муслиновой набедренной повязкой на почти античном торсе. И вдруг Чеботаревской пришла мысль: заставить проплясать «в эротическом стиле Помпеи времен упадка» некую юную гостью, застенчивую барышню.

Протесты жертвы не приняли во внимание, на нее надели нижнюю рубашку хозяйки, подпоясали лентой и заставили-таки «скакать вакханкой» – девочка перед изысканной публикой неуклюже принялась канканировать в диком этом дезабилье. Опомнившись, расплакалась: «Редко в жизни я ощущала такой стыд».

Сологуб на своих сборищах любил в разгар веселья внезапно потушить свет в гостиной, чтобы в темноте слышались звуки поцелуев. А когда лампы вспыхивали вновь, то заставали гостей в весьма интимных позах.

Кому-то нравились такие шутки, но у других это вызывало отвращение. Молодой Пришвин, например, писал: «Салон Сологуба – величайшая пошлость, самоговорящая, резонирующая мертвая маска…» (снижение темы Карнавала).

Мертвенность «веселеньких» развлечений в этом доме тонко оттеняли соответствующие детали, например, «загробный» голос хозяина, убеждающий гостей угощаться изысканным ужином.

Когда ты очнешься после смерти на том свете, то услышишь, сквозь могильные плиты: « Кушайте, кушайте, господа…»

Фатэма

Среди всех этих изысканных ужинов и обезьяньих гримас Федор Кузьмич очень много писал о смерти. Сам себя чувствовал мертвецом ( см. «Камергер призраков»)

Живы дети, только дети,
Мы мертвы, давно мертвы.
Смерть шатается на свете
И махает, словно плетью,
Возле каждой головы.

Торопись дышать сильнее,
Жди, придет и твой черед.
Задыхайся, цепенея,
Леденея перед нею.
Срок пройдет – подставишь шею, –
Ночь, неделя или год.

А Настасья Чеботаревская, жена литератора Федора Кузьмича Сологуба, вдруг пропала. Будто вовсе не бывала.

Плакал, искал, не терял надежды.

Только через несколько месяцев он узнал доподлинно, что жена его бросилась с Тучкова моста в речку Ждановку.

 Никто не ответил, почему.

Но пока это было лишь черным облачком на горизонте, фатэмой.



                130. Обезьяна принца

В эту пору литератор Федор Сологуб рьяно (как тетушка княжна Алина – провинциалку Таню Ларину) выводил в высший свет литературы Игоря Северянина. И вполне в этом преуспел.

Образ первого гламурного русского поэта очень вяжется с раззолоченной атмосферой сологубовых посиделок. Северянину, единственному удалось в литературе, казалось бы, невозможное – он сделал пошлость органичным элементом своей эстетики.

В гербарии нашего фэнсиона его символ – засахаренная фиалка. Скорее конфета, а не цветок.

Не здесь ли, на Разъезжей, сложились «искрометные» строки: «Вонзите штопор в упругость пробки, и взоры женщин не будут робки» – вызвавшие гнев Льва Толстого, торжественно провозгласившего, что «до такой степени падения еще не доходила русская литература».

Напрасно возмущался, «искорки» шампанского из той бутылки оживляют все: и псевдо-вакхические  пляски, и провинциальную неуклюжесть ночных «поэз»:
   
Сверкните, мысли! Рассмейтесь, грезы!
Пускайся, Муза, в экстазный пляс!
И что нам – призрак! И что – угрозы!
Искусство с нами – и бог за нас!..

Сологуб посвятил Северянину триолет, написал парфюмерное предисловие к его книге «Громокипящий кубок» и увез Игоря в турне по России.

Женщины кидали к ногам Принца силосные охапки цветов, бриллиантовые браслеты и броши, студенты  выносили его со сцены на руках, выпрягали лошадей из его коляски и впрягались в нее сами…» (наша тема Idol Mio).

«Громокипящий кубок»  за два года переиздали семь раз, общим тиражом десять тысяч – тогда как «Камень» Мандельштама, вышедший в эти же годы,  имел тираж только 300 экземпляров.

Я гений, Игорь Северянин,
Своей победой упоен,
Я повсеградно обэкранен
И повсесердно утвержден.
Я, - год назад, - сказал: «Я буду!»
Год отсверкал, и вот – я есть!…

Во всей эстетике гламура, во всей ее на сегодняшний день, идеологии, почти тоталитарной, есть нечто обезьянье.

Жалки те, кто притворяются глянцевой обложкой. Жалки и те, кто демонстративно отрицают моду.

Не жалки и не пошлы только те, кто имеет собственный стиль. Это не подведет, какие бы времена не стояли за окошком.

Встреча с Сологубом, конечно, стала для Северянина судьбоносной  и произвела несомненный Эффект трапеции. Но истинная победа («своей победой упоен») принца фиалок заключалась именно в обуздании могущественной стихии сологубовой (даже сало-губовой) пошлости, успешном освоении ее средствами искусства.

Все-таки, это строчка очень хорошая:

Искусство с нами, и Бог за нас!


               
                131. Великая Обезьянья Палата

Серебряный век закончился обезьяньей палатой.

Виноваты поэты, хотя им и не пристали грехи.

Ахматова предупреждала об этом в «Поэме без героя»: личные этические срывы  приводят к фиаско в большой истории. Мировая гармония рушится и начинается холодная война – потому что двое влюбленный не смогли договориться.

И Цветаева предупреждала об этом в «Искусстве при свете совести».

Древний благородный Маскарад становится пародией. Двойником выступает карикатура.

Сологуб поссорился с Алексеем Толстым из-за оторванного им от родного зада обезьяньего хвоста.

Толстой действительно воспользовался «чужим хвостом» старой шкуры для своего парадного костюма, мало того, подарил этот хвост Алексею Ремизову, председателю «Великой и Вольной Обезьяньей Палаты».

Похожему на юркого, мохнатого зверька (Ежа Ученого).

Была у него такая затея. В обезьянью палату входили Ахматова, Гумилев, Розанов, Белый, Замятин и прочие, игра уже по названию довольно опасная – обезьяна это старинный образ подражателя в искусстве, эпигона, «подделки таланта».

Почему эта мелочь так взбудоражила и разозлила обе стороны – «бесхвостого» Федора и «хвостатого» Алексея? Сологубова недотыкомка, вертя задом и гримасничая, проскочила между двумя писателями. Разъезжая - улица потерь и пропаж.

Правда и то, что урожденный граф Толстой и самозваный Сологуб, без одного «л» (в России были графы Соллогубы) – воистину, антиподы. Рафинированный Алексей («Детство Никиты»), половина литературного успеха которого заключалась в фамилии – и  плебей Терников. Залюбленный, забалованный матерью Алеша и нещадно поротый Федька, в которого зуботычинами вбивали дисциплину… Они могли ненавидеть друг друга только за факт существования.

После целого града ледяных писем и нелицеприятных объяснений Толстой даже вынужден был покинуть Петербург. Съехал: сперва в Коктебель, к другу по несчастью, Волошину, потом в Париж. Счел за благо отчалить. Это он-то, сумевший черта оседлать! Полная капитуляция.

Таков был общественный вес тяжелого Федора Кузьмича («кирпич в сюртуке»), по сути, запретившего своим приятелям (а это весь литературный Петербург) какое-либо общение с его сиятельством. Блажь? Чудачество дундука, бывшего гимназического ментора?

Комментарий фэнсионера: Не в первый раз фэнсион пародирует свои излюбленные темы. Во всей этой истории мы видим снижение темы «Аполлона»: рыцари его стрелялись на дуэли из-за маски Черубины (в сущности, из-за любви к ней и к поэзии), а «действительные члены Обезьяньей палаты» – расплевались из-за мартышкиного хвоста.

Каверза  обезьянней палаты вошла-таки в историю литературы – может, имелось в ней второе дно. Отметим здесь авантюрную планиду Алексея Толстого, «несгораемого» господина. Банкомета жизни.

Незаконный сын классика русской литературы. Отсудивший себе правдами и неправдами право первородства.  Счастливчик, по крови, породе, рождению.

Бессмертная саламандра в поисках счастья. Шпион, сексот, авантюрист, клеймо негде ставить. В уже не столь далеком будущем – граф советской словесности, непотопляемый любимец власти, владелец литературных бонусов и привилегий, лауреат сталинских премий, богач с дворцами и выездами…

Секундант Гумилева на дуэли с Волошиным. И противник (противного) Сологуба. Весьма сноровисто граф из одного литературного шторма перекатился в другой.

Господин Шаровая Молния…

Эхо-магнит

Питерской богеме, предавшей его во имя Сологуба, третий Толстой талантливо отомстил в своем романе «Егор Абаза», дав смачные карикатуры  Волошина, Кузьмина, Северянина, Мейерхольда, Мережковского, Куприна и прочих.

Журнал «Дэлос», хлестко описанный в нем – это, несомненно, «Аполлон», а кабак «Подземная клюква» – «Бродячая собака».

Счастье еще, что здравомыслящие друзья отговорили автора печатать эту вещь. Досталось Серебряному веку и  в «Хождении по мукам» (Бессонов-Блок, «великолепные кощунства» и т. д.) и даже в «Золотом ключике». В Карабасе-Барабасе, заставляющем плясать и ломаться наряженных кукол, угадывается страшноватый Федор Кузьмич.

Но не будем забывать, что ключик золотой достается, в конечном итоге, незаконнорожденному Буратино.


                Иллюзионисты


                132. Большой Иллюзион



Почему они селились на Николаевской (или где-то поблизости, за углом, во дворе, вход под арку)? Не говорите мне после этого, что мистической топографии не бывает.

Иллюзии  Иллюзорных Иллюзионистов.

Называть их авантюристами не совсем точно, хотя некоторые их поступки, безусловно, являлись классическими, образцовыми  авантюрами, хоть в «Учебник начинающего кидалы» или «Хрестоматию отечественного и международного лохотрона» заноси.

Скорее это личности, обладавшие даром воздействовать (при помощи творческого гипноза) на окружающих таким образом, что это отнимало у последних деньги, жизненные возможности и гемоглобин – с химической точностью извлекая из всего вышеперечисленного конкретную для себя пользу.

Суккубы и инкубы творчества.

Некий симбиоз черной магии и суровой науки выживания.

Математически просчитанная ворожба, художественный вампиризм.

Умение вывернуть действительность наизнанку так, чтобы этот трюк неизменно приносил всевозможные материальные и моральные дивиденды.

Таковы иллюзионисты нашего фэнсиона, творцы фата-морган на продажу – тип близкий к художнику и артисту, способный создавать и гибриды (симбиозы) с ним.


 
                133. Филер Мамлеев

Жизнь праведника, известно, скучна, как панихида, а злодеяния льются, как свободная песнь.

О, Николаевская –  самая обманная улица нашего фэнсиона! Легко заплутать в твоих неряшливых дворах и подъездах, в хитросплетениях яви и бреда, в наркотических мифах, сакральных сказаниях и выдающейся «дезе».

Былины и былички, замки и ключи, вавилоны вымысла и голая, простоватая  правда – всему нашлось здесь место и время.

Поэты и фарцовщики, музыканты и кидалы, художники и сексоты КГБ, а также поэты-фарцовшики, музыканты-кидалы и живописцы-сексоты.

Высоты духа… красоты слуха… сексоты нюха…

Вперед, читатель! Ни пуха!

Добавим сухо, не случайно улица эта была в свое время  переименована в улицу главного злодея и мечтателя Европы Марата.

Рядом с заслуженными и народными артистами художественной иллюзии обитали на Николаевской еще два узнаваемых типа: Митрофаны Бельведерские и Няньки Таланта. Их существование, пронизанное агрессивным рентгеном иллюзионерства (источник коего находился столь близко) – курьезным образом преображалось от этого соседства: кружилось, искрилось, вздымалось вихрем. Метель! Торнадо!

В досье у тайного советника Гедеонтова (ксеноид фэнсиона) содержался бесценный материал, кропотливо собранный на двенадцать Иллюзионистов, чьи личности вызвали большой интерес тайной канцелярии Его Императорского Величества .

В служебной переписке таковые значились под условными именами:

Абрам Дранков. Киношник.
Иван Мясоедов. Одиссей.
Александр Парвус. Большевик.
Григорий Распутин. Сатана.
Иван Манасевич-Мануйлов. Видок-Казанова.
Дмитрий Романов. Аристократ.
 Игуменья Митрофания. Чернорясница.
Арон Симанович. Миллионер.
Мария Клейнмихель. Старая леди.
Лев Термен. Жучок.
Виктор Дандре. Балетоман.
Мария Закревская-Бенкендорф, она же баронесса Будберг. Клеопатра.

Все в сборе? Кого не хватает? Сатана прибыл? Аристократ, как всегда, опаздывает? Старая Леди в добром здравии? А что проделывает Киношник? С Балетоманом спелся?

Не без труда, но можно всю эту дикую компанию представить за одним столом:

Миллионера в парижском фраке «в облипку» и удивительном шелковом галстухе.

Чекиста в кожанке и галифе, с наганом в потертой грубой кобуре.

Псевдо-монахиню в атласной рясе-люкс, с аквамариновыми четками на шее.

Распутина в русской, вышитой розами  рубахе, поддевке, плисовых панталонах и начищенных зеркальных сапогах.

Старую леди в безупречных черных кружевах.

Одиссея в студенческой блузе и демократических шароварах.

Аристократа в смокинге, с бутоньеркой в петлице.

Балетомана (наконец, хоть на этот раз) в крахмальной пачке примы и на пуантах.

Жучка в тюремном ватнике и профессорском пенсне.

Казанову-Видока пуленепробиваемом жилете под сюртуком.

Клеопатру в  вечернем туалете от кутюр, из тех, что будет модным вечно. 

Компанию жутковатую, бесспорно. Но мирно беседующую за рюмкой чая …о чем бы таком?

О романе Толстого, о стихах Блока, пьесе Чехова.

Какие бы ни были, но русские люди. А стало быть, читатели. Русские чудные читатели: эксперты и гурманы.

На свет просится еще один  иллюзионист – особый, тринадцатый.

Собственно, филер.

Мамлеев: субъект в гороховом пальто, с умным мордо-лицом густопсового кобеля. Характерны в его облике также холеные бакенбарды всякого уважающего себя чина: «висят баки, как хвост у собаки» (детская дразнилка про жандармов).

Не просто топтун на мизерном жаловании, не полуграмотный сексот, набранный из толпы желающих, а, подымай выше, – старший следователь по особым делам Его Императорского Величества Тайной канцелярии.

Самый исхитрившийся, самый выдрессированный, подчиняющийся непосредственно его превосходительству Аристарху Платоновичу Гедеонтову.

«Мамлеева ко мне!» так и слышишь начальственный окрик в коридорах департамента, раздававшийся в пиковые, грозовые моменты, и Мамлеев являлся, как последнее средство от служебного злосчастия.

Кстати, каково его христианское имя, ну не Филер же, в самом деле. Допустим, Феодулий. Означает – раб божий, слуга. Был такой православный святой, великомученик. По Святцам мамочка назвала.

Фео (Тео) – Боже.

Но слышится в этом имени и «дуля».

Федул – губы надул. Федул – всех обдул.

Пришлось ему, таки, побегать по этим кварталам, потоптаться в парадных, помокнуть в подворотнях – а потом поскрипеть пером, составляя донесения, в которых натуральный быт-с и фантасмагория смешивались в одному ему ведомых пропорциях.

Ибо, артист.
               
Здравым рассудком, карьерой, добрым именем, а потом и жизнию самой рассчитался за связь с Беззаконной Кометой  несчастный Аристарх Платонович Гедеонтов, чин и ксеноид этого повествования.

Клеопатра явилась роковой последней, 12-й иллюзионисткой в его послужном списке – и постаралась не только обворожить тайного советника, но и толкнуть на должностное преступленье (и не таких обламывала).  В вихре разврата, несясь вслед за нимфою, талию держащей на отлете…и т.д., и т. п. 

Заперев дубовую дверь служебного кабинета, приставить к виску холодное дуло нагана. Взвести курок.

Выстрел.

Шум и крики подчиненных, ломающих дверь; муха, вьющаяся, жужжа,  у окровавленного лба.

Судьба филера Мамлеева была более благосклонна к нему. Поговаривали, что этот хитрец сам сделался в итоге иллюзионистом, переняв у своих поднадзорных их ремесло. Так или иначе, он  дослужился до коллежского регистратора, что трудненько было.

А затем, женившись на купеческой дочери Авдотье Непременовой, с крепеньким приданным, выстроил в родной Мамлеевке, в пяти верстах от станции Пудость – каменный дом в три этажа – из пудожского дикого камня , раскрашенного «под античный мрамор».   

Пудость – такова имаджина высоко летающего филера Мамлеева. Когда ему случалось распутать какую-либо бесовскую сеть или изречь нечто сугубо оригинальное, за спиной героя кто-нибудь из коллег по III отделению со значением крутил указательным пальцем у виска:

- Ну, эта метель из Разметелево!

Другие присовокупляли:

- Мартышка из Мартышкино!

А третий стучал себя кулаком по лбу и изрекал торжественно:

- Пудость!

Пудовая гиря судьбы.

Путаница и скудость.


                134. Миллионер      

Купец I гильдии, торговец бриллиантами, Арон Симанович, сумел одному ему известным способом втереться в доверие к «святому старцу» (он же «Сатана в рясе») Григорию Распутину, и даже сделаться на время его доверенным секретарем, конфидентом; в этом качестве он предоставлял Распутину собственную квартиру для интимных свиданий.

Надо признать, «черт-Гришка» в долгу не остался, вылечил малолетнего сына Симановича, не более и не менее, как от пляски святого Витта.

Эпилепсии, загадочной болезни Магомета и Достоевского.

Сеанс исцеления по-распутински (черной магии, без всякого разоблачения):

Григорий в халате вышел из-за ширмы к испуганному, вцепившемуся в сиденье стула мальчику, сел напротив него, положил на его плечи свои тяжелые мужицкие длани и дико уставился ему в глаза.

Собственно, лечебная процедура в том и заключалась – он прожигал пациента неописуемыми своими зрачками. Кобра и кролик. Бедный отрок весь так и помертвел под змеиным взглядом. Напрягшись, Распутин заскрипел зубами и затрясся в адских каких-то конвульсиях. Жертва трепетала под его руками, не смея противиться. Прошло несколько минут, взаимная  дрожь постепенно ослабевала. Отняв руки, Распутин с силой выдохнул из ноздрей воздух и проурчал что-то – не ртом, а утробой. Потом он вскочил и крикнул громовым басом: «Пшел вон, мерзавец! Ступай домой, иначе я тебя выпорю!»

От мальчика ожидали припадка, слез – но он лишь засмеялся тоненьким детским смехом и побежал к себе домой.

Распутин, как известно, успешно заговаривал кровь у царевича Алексея, больного гемофилией, а также унимал мигрень его матери, царицы Александры Федоровны.

Умел.

Волшебство в нашей жизни, таки да, существует.

Маг или ведьмак? Колдун светлый, кощун скверный? Шаман-charmant. Вампир, пролезший в ампир.

Многих петербургских дам освободил от истерии и женских болезней (особым распутинским методом: чувствительно поколачивая «болящих» и немедленно после экзекуции совокупляясь с ними).

Грешникам советовал нагрешить вдоволь: единственный радикальный способ изгнать соблазн. Энергию, исходящую от Распутина, враги его считали дьявольским порождением, а поклонники (в особенности, поклонницы) – божьим благословением.

Порочный праведник, небесный распутник, ангелодемон, спасительный погубитель, святой черт России.

Быть может, святости и мерзости было в нем поровну. Сердце человеческое и всегда-то – поле битвы двух начал, Богова и Дьяволова. Вспомнили Достоевского, духовного покровителя нашего фэнсиона: идеал Мадонны и идеал Содомский, уживались в святом черте, на равных. 

Одна из тем Трапеции – раздвоенность русской души, поклонившейся зараз и Святыне, и Бесам – воплотилась с наибольшей убедительностью именно в двойственной фигуре Распутина.

Но Арон Симанович – тоже несомненный иллюзионист, хотя и другого пошиба.

Меньшего калибра.

Полиция о нем: «С. – человек весьма вредный, большой проныра, обладающий вкрадчивыми манерами, способный пойти на любую аферу».

Мамлеев ли, филер наш, выводил пером по бумаге сию аттестацию, высунув, от старательности, язык?

С Распутиным Арон познакомился достаточно случайно, в трактирной биллиардной,  но единственный свой шанс (шар-с!) сумел  «закрутить кандибобером», как тогда выражались, и послать точно в лузу. Он стал незаменимым посредником между старцем и многочисленными просителями – при этом, конечно, сам обрел огромное влияние и большие деньги.

Распутин  оказался самым дорогим бриллиантом в коллекции ювелира Симановича.

Уже после смерти «Сатаны», в парижской эмиграции, экс-секретарь издал книгу воспоминаний «Распутин и евреи», чрезвычайно красочную, особенно по части описания свиданий своего патрона со львицами петербургского большого света:

«Эти сцены обычно протекали с невозможной простотой, и Распутин в таких случаях соответствующую даму выпроваживал из своей «рабочей комнаты» со словами: «Ну, ну, матушка, все в порядке!»

После такого дамского визита Распутин обыкновенно отправлялся в насупротив его дома расположенную баню. Но данные в таких случаях обещания всегда исполнялись».

Серьезные историки сомневаются в правдивости книги Симановича, это некий промежуточный жанр между мемуарами и «иллюзионерством»,  нередко встречающийся в русской словесности.   


                135. Святой черт Гришка

Как бы то ни было, именно Распутин заслужил титул Иллюзиониста номер один (короля иллюзионистов улицы и эпохи).

Жил тут очень скромненько, даже убого, в тесной комнатке с простой железной кроватью и мещанским полированным буфетом.

Примечательно, что с предыдущей квартиры, тоже в фэнсионе, на Троицкой (знаменитый дом Толстого) его выгнали, утомил соседей своими круглосуточными шоу. С элементами цирка,  перформанса, народного целительства, богослужения и оргий.

Хозяйка квартиры на Николаевской,  госпожа генеральша Ольга Лохтина была известна тем, что всегда – в театре, в гостях и даже в церкви – носила белый шелковый цилиндр (экспонат Музея Питерского Зазеркалья). Она была одной из «дам большого света» (почти из романа Мещерского), помешавшихся на святом старце: ничего для него не жалела, забрасывала подарками, ссужала суммами и даже лично обучала русской грамоте – он ведь, по приезду в Петербург, не разбирал ни азов, ни ижиц.

В те годы Распутин состоял под постоянным полицейским надзором, дни его расписаны подробнейшим образом в донесениях филеров.

Но филеры наблюдали его из подворотен: во дворе, на улице. А приятели – в домашней привычной обстановке, что ценнее. Один конфидент, будучи в гостях у Григория, неожиданно оказался свидетелем сцены почти эзотерической. Придя, по обыкновению, рано утром чай пить, он услышал отчаянные вопли из-за ширмы, отделявшей кровать от остальной комнаты. Шаткая ширма накренилась, упала, и взору предстало нечто незабываемое: Распутин отчаянно колотил особу, одетую в какой-то кукольный костюм – белое платье, все в розетках и атласных бантиках. Она же, хватая его за детородный член, кричала ему: «Ты Бог!»

 «…Я бросился к нему: «Что ты делаешь! Ты бьешь женщину! – Распутин мне отвечал, с неотразимой искренностью: «Она, стерва, сама пристает – грешить требует». В это время дама, скидывая юбки, кричала: «Я овца твоя, а ты – Христос!»

Она воображала самое себя не то Пресвятой Девой, не то Марией-Магдалиной. Сокровенным сосудом, мистической возлюбленной Спасителя. Святым Граалем.

Не похоть удовлетворяла, а совершала мистерию. 

В очерке Радзинского «Распутин и его дуры» Лохтина занимает почетное место. Недуг, от которого ее пользовал Распутин, описан с ее слов:

«Я разочаровалась в светской жизни, у меня произошел духовный переворот, к тому же я сильно болела неврастенией кишок, приковавшей меня к постели. Я могла передвигаться только придерживаясь рукой за стену... Священник отец Медведь пожалел меня и свел с Распутиным... С момента появления в доме отца Григория я сразу почувствовала себя здорово».

В общем, не то кишечное расстройство, не то духовное возрождение, не то общая неврастения. Эти дамские болезни Григорий как рукой снимал.

Встречая потом госпожу Л. в высшем свете (славилась чрезвычайным светским тактом и изяществом манер), видя ее на канапе аристократического салона – узкий носок ботинки, выставленный из-под трена, фарфоровая чашечка в тонких пальчиках (мизинчик отставлен)  и неизменный белоснежный цилиндр…

Слыша ее изыскано-остроумные реплики, выговоренные с «жемчужным» грассированием – автор воспоминаний испытывал желание ущипнуть себя, столь непросто было совместить этот образ с тем, который выглянул на него из-за ширмы в распутинском алькове.               


                136. Убийца Распутина

Думается, к этому же ордену иллюзионистов, к цирковому типу психического склада (эквилибристы судеб! жонглеры славы!) принадлежал и титулованный убийца Григория Распутина.

Князь Дмитрий Романов был последним владельцем Дворца Белосельских-Белозерских, украшающего наш фэнсион. Баловень судьбы – отпрыск царской фамилии, богач, красавец (все для него было открыто, все двери России, мира!) – вошел он в историю, прежде всего, своим участием в убийстве Святого Черта.

Подробности этого преступления века ныне хорошо известны: мышьяк в пирожных, проглотив которые, дьявольский Распутин не почувствовал ни малейшего недомогания; выстрел в спину, и второй, добивший беглеца во дворе; жирное, «сырое» тело, утопленное в проруби; страшная, раздавленная, как жаба (черная «с кровавым подбоем») распутинская калоша на грязном снегу, главная улика следствия…

Есть свидетельства, что Григорий много раз предупреждал Николая II и Александру Федоровну, что ежели он умрет насильственной смертью от руки представителя их фамилии, то и года не пройдет, как сгинут и царская семья, и Россия – их растерзает взбунтовавшийся народ, который сам за сии дела будет проклят и понесет расплату. Предсказание, как видим, сбылось.

Как и другое пророчество Распутина – о том, что нельзя России ввязываться в войну с Германией, несчетными смертями заплатит она за это. Что оказалось правдой – почему именно ему, мужику, выпало сказать ее? Силу этих пророчеств даже его убийцы не смогли отменить, им пришлось жить в предсказанной  Григорием реальности.

Дмитрий Павлович не особенно скрывал свою принадлежность к сексуальному меньшинству. Любовью его был еще один участник анти-распутинского заговора, Феликс Юсупов, в чьем дворце и произошло убийство.

Отношения сами по себе трагичные: если Дмитрий смертельно влюбился в Феликса (сходного по ориентации), то тот до него просто снисходил.

Однажды Романов, жестоко униженный Юсуповым, даже пытался покончить с собой, но его спасли.

От большевистской расправы на шахте в Алапаевске Дмитрия Романова уберегло как раз то, что он утопил в Неве «холопа самодержавия Гришку». Не тронули. Посчитали заслугой перед большевистским режимом. Впрочем, едва узнав о революции, произошедшей в Петербурге, князь поспешил выехать за границу.

В Париже, до конца жизни, он все пытался оправдать самого себя за убийство, совершенное в юности: это, мол, было не только его правом, но и долгом порядочного человека, патриота. Неприятной, но абсолютно необходимой мерой для спасения Отечества. И даже мистическим актом избавления мира от Сатаны в образе распутного мужика.

Но сколько бы ни философствовал Дмитрий Павлович на эту тему, сколько бы ни писал статей и книг, без конца уточняя детали произошедшего (противореча на каждом шагу свидетельствам Феликса Юсупова, других участников покушения) ему, кажется, так никто до конца и не поверил.

Не верил, судя по филологическим нюансам текста, даже сам он себе.

Хорошо и просто про заговорщиков сказал последний русский император, получивший весть о кончине Распутина: «Никому не дозволено убивать».

(Фэнсион-Алеф): В Париже великий князь Дмитрий Романов считался неофициальным мужем Коко Шанель (многим ее биографам запомнилась единственная русская фраза, которую произносила великая законодательница мод, обращаясь к  возлюбленному: «Димитрий, дайте огня!» – и затягивалась сигаретой).

Жгите, Дмитрий! Еще, еще огня! Истинной страсти, видимо, в отношениях с бисексуалом не хватало.

От этого романа родился…знаменитый парфюм «Шанель №5», ингредиенты для которого выбрал Дмитрий Павлович, он же настоял, чтобы именно «пятый номер» стал брэндом Коко, так что «лучшие духи всех времен и народов» смело можно было бы называть «Димитрий Романофф». Или даже «Дайте огня!».

 Годы спустя «князь великой иллюзии» женился на молодой и очень богатой американке Эмери. Они почти сразу разошлись, но остался плод этого брака – Пол Р. Ильинский, гражданин США, в настоящее время, кажется, единственный живой представитель романовской фамилии по мужской линии.


                137. Петроний и тапетка

Побывать ли  в каком-нибудь аристократическом салоне на Николаевской, немало их там водилось, знаменитых, только избранному кругу доступных. И среди них знаменитейший, элитарный – салон Мещерского.

Князь Владимир Петрович Мещерский – правнук не кого-нибудь, а Карамзина, именно того, великого историка России. Сам – ближайший советчик трех императоров: Александра II, Александра III и Николая II.

Видимо, умный человек был, раз три царя его слушали.

Убежденный монархист, консерватор, издатель «Гражданина». Не чуждался изящных  искусств. Когда ему особенно хотели польстить (чего-то от него добиваясь, как водится), то называли Петронием Петрополиса.

В гостиной Мещерского встречались литераторы преимущественно, консервативного, славянофильского толка – Достоевский и Победоносцев (они здесь и познакомились), Лесков, Алексей Константинович Толстой, Майков, Писемский, Тертий Филиппов (фэнсион-Алеф). Тон собраний – чинно-благородный, темы для обсуждений самые возвышенные.

Тем не менее, нечто от иллюзиониста можно заметить и здесь.

Чего стоят одни названия романов Мещерского: «Женщины из петербургского большого света», «Реалисты большого света», «Лорд Апостол в петербургском большом свете» (ну, нравилось автору выражение «большой свет»). А также  «Тайны современного Петербурга», «Ужасная женщина», «Князь Нони», «Граф Обезьянинов», «Ужасная ночь» и др. Слово «ужасный» тоже хорошее. Раскупались эти сочинения как горячие пирожки. Комедия Мещерского «Миллион» шла в Александринке, с большим успехом. А «Граф Обезьянинов» это просто мостик живой между «Ужасной ночью» и «Великой обезьяньей палатой» Сологуба.

Роман «Женщины большого света», с интригой весьма занимательной, по известности и востребованности у современников затмевал (увы!) «Анну Каренину».

Иллюзия, конечно. Но, что ни говори, это надо уметь. Попробуйте заставить широкого читателя признать свои опусы выше прозы Толстого.

Умный, тонкий сановник.

Некий душок черносотенства.

Хлесткие фразы князя, оставшиеся в истории: «как нужна соль русскому человеку, так нужны ему и розги».

И над всем этим густой (никого, впрочем, не обманывающий) голубой флер.

Мещерский не слишком скрывал свои пристрастия. Его окружали юноши с говорящими фамилиями, к примеру: Аполлонский. Или, некий журналист, Иосиф Колышко. С колышком. А то и просто какие-то юнкера, актеры,  полковые трубачи, отставной корнет Бурдуков – вечные с ними «истории», слухи, сплетни, скандалы…

Хор современников:

...Представитель заднего крыльца…

…Содома князь и гражданин Гоморры…
…Для определения достойных задниц его жертв, у него заведен биллиард…
Среди избранников его нашелся и стопроцентный  патентованный Иллюзионист. Да еще и в кровном родстве состоявший.

Сводный брат Мещерского – незаконный сын его отца от конвенской еврейки (просто мексиканский сериал!) Иван Федорович Манасевич-Мануйлов, по праву должен быть признан маэстро жизненного иллюзиона.

Мать вскоре после его рождения нашла себе  мужа – золотопромышленника из-за Уральского хребта. Золотое, в прямом и переносном смысле, детство Ивана прошло на прииске, в Сибири.

В 18 лет он приехал в Петербург, с далеко идущими планами, тут и познакомился со сводным братом, князем Владимиром.

Проницательный Мещерский понял, кто перед ним. Далеко пойдете, молодой человек (мало ли он их видел, научился разбираться). Через будуар князя, Манасевич вошел в журналистские сферы, сделался плодовитым светским хроникером.

А также драматургом: успешно переводил иностранные фарсы на язык родных осин.

Универсал. Мог и теткой, и тапеткой, как говорили в те времена.

Несколько позднее нашел свое истинное призвание: агент охранного отделения.

Сибарит, большой знаток и ценитель женщин, сигар, лошадей, Мануйлов жить предпочитал в прекрасном Париже. Там жуировал и фланировал, интриговал и флиртовал, кстати же, собирал для охранки сведения о политических эмигрантах.

Иван Федорович встречался на Монмартре с Полем Верленом, интервью с которым впервые опубликовал в русской газете!

Что-то во всей его победительной биомеханике есть от бесовского вальса, ведьминских плясок на Лысой горе. Андрей Белый в мемуарах нарисовал выпуклый портрет: «Отплясывал  Манасевич-Мануйлов с рогатыми дьяволами кабаре De l’enfer (инферно), пуская ужами по комнате светские фразы и тихо срывая с рояля аккорды, но острые взгляды бросая на нас…»

А французский посол в Петербурге Морис Палеолог охарактеризовал сабж как «смесь Казановы, Жиль Блаза и Видока».

Начав простым осведомителем, Манасевич быстро дорос до зав. контрразведкой в департаменте полиции. Внимание! Это он организовывал деятельность роковых Гапона и Азефа.

Верша историческую миссию, не забывал при том и о собственном профите: неоднократно бывал арестован за обсчет агентов, шантаж и вымогательство взяток.

Однако, всякий раз восстанавливался в службе. Специалист высокого ранга. Неким было его заменить.

Хор современников:

…Журналист по профессии, авантюрист по призванию, он  переживал неправдоподобные приключения, совершал фантастические аферы…

…Разорялся, богател, опять разорялся, как феникс, и был снедаем только одной страстью — к наживе…

Сумел (подобно Симановичу) втереться в приятели к Распутину. Уж на что  проницателен был «старец Григорий», но  чем-то ведь Мануйлов Распутина обаял. Да и его ли одного!

Обаял, поимел и кинул.

Дыма какого-то, что ли («веселящего газа») напускал «из рукава»? Отводил глаза жертвам – на бесовский огонек, играющий в пальцах или под мышкой?

Из волка, коим являлся – перекидывался через голову – служебной собакой?

После октября Манасевич пришел наниматься в ЧК, справедливо посчитав, что профессионалы любой разведке нужны.

Но – не поладил с новыми хозяевами, оказавшимися стойкими к его гипнозу.

Для верных ленинцев достаточно, с избытком, было собственного Большого Иллюзиона, большевистского. Других они всерьез  не воспринимали.

Кто не верит в ведьминские чары – тому они не страшны.

На этот раз фокус не удался.

Расстреляли Манасевича-Мануйлова как-то уж очень скоро, в 1918-м.



                138. Парвус одинокий


В нашем судьбоносном  квартале, на Невском проспекте, в редакции большевистской газеты «Новая жизнь» Горький познакомился с Лениным.

Это, пожалуй, потянет на полновесный Эффект Трапеции.

Вступив в отношения с Ильичем, Горький из просто известного писателя превратился в Главного Писателя эпохи.

Ленин поместил его в свое историческое время, которое сам же создал. Присоединил к будущему, имени самого себя, легко.

Имеется Лениниана нашего фэнсиона. С мемориальными досками, хронологией, публикациями, диссертациями, все как положено. Самый издаваемый автор ХХ века, называвший себя в анкетах литератором, журналистом, не раз отметился здесь: на сходках, митингах, конспиративных квартирах, в издательствах, чиновничьих палатах, трактирах, ресторанах.

Так что, придется у Распутина отобрать титул фэнсион-иллюзиониста №1. Владимир Ильич более его достоин.

Что Гришка Распутин рядом с ВИЛ – шут гороховый, «экстрасенц», мелкий интриган.

Культовая пьеса «На дне», в то время написанная, навеяла, в частности, (навела, как чары) одну любопытную иллюзию.
               
Горький, как известно, могуче поддерживал, чем мог, социал-демократические партии, в том числе и германскую. Да здравствует мировая революция пролетариата, бесклассовое общество и воспитание нового человека, по Ницше и Марксу. Тогда в это еще верили.

Человек старой евро-американской цивилизации нехорош, испорчен, погряз в пороке. Надо из него выковать строителя светлого будущего.  Эта идея, казалось бы, одна из многих, сыграла в истории роль катастрофическую.

Многие, очень умные люди, европейские интеллектуалы поддались на этот соблазн – селекция сверхчеловека. Синтез его. В России, как в Фаустовой реторте. Идеала не создали, но Голлем возник – он-то всех и погубил.

Итак, Максим Горький поручил большевику Александру Парвусу (он же Израиль Гельфанд), собрать гонорар с немецких театров за постановку эпохальной пьесы «На дне».

Условия были следующие: пятую часть получает за труды посредник, из оставшегося четверть идет Горькому, а три четверти в партийную кассу.

Парвус считался персоной, заслуживающей доверия, достаточно отметился  в элитарных кругах крамольников и террористов, как в России, так и в Германии. Его «боевые качества» высоко ценили Ленин, Плеханов, Троцкий и Роза Люксембург.

Большой поклонник драматургии Алексея Максимовича, Александр-Израиль прилежно собрал с театролюбивых немцев дань около 100 тысяч марок… и все деньги присвоил.

Горькому же отписал в тоне Д`артаньяна, что на его средства – так уж получилось! – он съездил в Италию с одной очень хорошенькой барышней. Вы же сами поэт, должны меня понять.

Великий пролетарский писатель сообщал в мемуарах: «Впоследствии мне показали весьма авантажную девицу, сообщив, что это с ней путешествовал Парвус. Дорогая моя, – подумалось мне, – дорогая!»

Впрочем, был Александр Парвус не просто влюбчивым экспроприатором, а истинным гением и шалуном совсем в другом роде. В качестве агента германской и турецкой разведок, получал от немцев уже не тысячи, а миллионы в твердой валюте – на подготовку, не более, не менее, антимонархического переворота в России.

Мировая революция, диктатура пролетариата – это, знаете ли, немалых денег стоит.

А по весне 1917-го именно наш герой организует транзитный проезд большевиков (в их числе, Ленина) через Германию в знаменитом пломбированном вагоне!

Выйдя из того вагона, Ленин влез на броневик у Финляндского вокзала. С тем, чтобы на нем (в истории) уже навсегда и остаться.

А не организовал бы Парвус вагончик, большевистского путча, может, и не случилось бы.

Такие вот устраивал иллюзии.

Может быть, нашли мы, наконец, того, кто «во всем этом ужасе виноват»?

С элементами маскарада, жертвоприношения, цирка, сумасшедшего дома и конца света.

Масон из мирового заговора. Агент Анонимной Диктатуры, которая  всем управляет. Менеджер Всемирного Еврейского Правительства ZOG. Александр его звали, Парвус фамилия.

В специально выпущенной ради  такого случая брошюре «Мой ответ Троцкому» Парвус уходит «в глухую несознанку»:

Скажите вы, безумцы, почему вас беспокоит, давал ли я деньги Ленину? Ни Ленин, ни другие большевики, чьи имена вы называете, никогда не просили и не получали от меня никаких денег ни в виде займа, ни в подарок!

Но ему никто не поверил.

Хор современников:

- Такой человек никогда не скажет всей правды, он просто не способен на честность…

- Тем не менее, большевики получили большой козырь, выбрав его в качестве курьера…

- Вряд ли Троцкий с Лениным оказались бы у власти без денежных вливаний Парвуса…

Ленин, однако, считал Израиля Лазаревича слишком скомпрометированной особой и не ждал его в России.

Какое-то время Парвус одинокий ещё пытался из своего прекрасного далека участвовать в русской революции.

Троцкий: «Помню, как весело мы смеялись по поводу неуклюжей попытки «бывшего» человека взять реввоенсовет под свою высокую руку. «Надо поручить „Правде“ его отхлестать…» — такими примерно словами откликнулся Ленин на парвусовскую попытку».

Мечты юноши Израиля Парвуса, в известном смысле, осуществились: коммунистическая революция в России – вот она, кто ж ее будет отрицать. Состоялась, без всяких иллюзий. При том, в русском апокалипсисе некоторые исследователи отвели Парвусу такую демоническую роль, о какой он не мог и мечтать.

И разбогатеть ему удалось. Но, приобретя многомиллионное состояние, Парвус ухитрился спустить его.

Сам говорил о себе: «Я Мидас наоборот: золото, к которому я прикасаюсь, делается навозом“».

Навоз – деньги – навоз. Такова экономика существования иллюзионистов, их модус вивенди.

Впрочем, случается у них иная арифметика:

Деньги (малые) – навоз – деньги (большие).
……………………………………………….
Профит!

Парвус разорился на фантастических бизнес- и полит-проектах.

Таки, одинокий (прав поэт).

За неимением публики, устроил Иллюзион сам себе.

Самого себя обаял, поимел и кинул.

Ну, и нас всех заодно.



                139. Одна старая леди

Мария Эдуардовна Клейнмихель, вдова крупного чиновника и собственница большого доходного дома на Николаевской – сановница в летах и настоящая дама, вот уж ничем не походила на иллюзионистку.

Локончики, выглядывающие из-под чепца, батистовый платочек за кружевным манжетиком. Старушка-цыпленок, вся субтильная, с нежными косточками. «Мухи не обидит» и «мизинцем перешибешь».

Это, впрочем, в старости. А еще лет, эдак, тридцать-сорок  назад была она вполне карнавальной фигурой, вполне в духе нашей «улицы Маскарад».

Хор современников:

… О балах-маскарадах Клейнмихель долго вспоминать будут. Теперь уж таких в свете нет. По тысячи рублей на один костюм выбрасывала...

Костюмы шились по эскизам Бакста и Бенуа.

Исида. Афродита. Принцесса Турандот. Впечатляло.

Ко всему, божий одуванчик увлекалась оккультными науками. Вертела столы, вызывала духов. Говорят, однажды приглашенные ею духи до того расшалились, что один из них сорвал с ее головы парик и открыл тайну ее плешивости. После этого случая она прекратила практику спиритизма.

… Каким-то образом ей удавалось все знать про всех, сокровеннейшие семейные  тайны…

…Ее многие опасались…
 
Из светских сплетниц и, особенно, спириток выходят превосходные шпионки.

Мата Хари могла брать у бабуси уроки – она виртуозно добывала в одной ей известных местах и ловко сбывала немцам русские военные секреты.

Так, мобилизационный план российского правительства Марья Эдуардовна передала врагу «в коробке с шоколатом». Бонбоньерка – не для бонбошек, для бомбочек.

Вдовушка-агент, питавшая в душе девичью, институтскую любовь к Германии (варварскую Россию не жаловала) – «на дружеской ноге» не с Пушкиным, нет – с императором Вильгельмом и его министрами.

Знаменитый мемуарист генерал Игнатьев («50 лет в строю») однажды в Берлине прогуливался по королевскому  парку с неким очень хорошо информированным атташе российского посольства. Проходя по Аллее Побед, дипломат изрек:
 
- Всем здесь поставили памятники, а вот старуху Клейнмихель
забыли… А уж она перед немцами заслужила!

 
                140. Чернорясница

Пополним нашу коллекцию флоры «засушкой» еще одной заслуженной артистки художественных иллюзий.

Даже народная артистка, не  просто заслуженная.

Богомолка; вышивальщица шелком по канве жизни.

Ханжа – будто никогда в рот скоромного не брала.

Святей Папы Римского.

Всегда интересно, как звали человека – а его звали Прасковья Розен. Такой вот цветочек.

Почти розан, прямо для нашего гербария.

Она носила черную глухую монашескую рясу. Игуменья Митрофания, в миру баронесса Розен, основавшая под Москвой общину сестер милосердия, не погнушалась переступить закон, чтобы получить деньги на богоугодные дела. «Из самых чистых побуждений», подделала векселя одного купца, завещание другого и, в конце концов, оказалась под следствием. Лишнее подтверждение той моральной аксиомы, что дурные средства, оправдываясь высокой целью, лишь выдают тем самым роковое с нею родство.
Или это правда, что за верой в какую-либо идею, даже благороднейшую следует полный отказ от этики? Идея ведь – это нечто более ценное, чем какие-то там нравственные постулаты.
В нашем фэнсионе мать Митрофания проживала в гостинице «Москва» на Невском – здесь ее заключили под домашний арест, здесь проводили допросы, в ходе которых выявились прелюбопытнейшие факты.

Недостаточно искусно спрятала она узелки под узором своих вышивок.

Из номеров «Москва» черницу увезли на суд, пометили под арест, в кутузку. А потом отправили в Сибирь, пешим этапом.

Знаковое событие времени. Процесс над Митрофанией, сам по себе, быть может, не столь уж громкий – но это мистическая «ниточка», потянув за которую, вытащишь на свет наступающую эпоху, для которой весьма характерна моральная путаница, неразборчивость в методах – высоких идеалов ради.

«Все нравственно, что служит победе  коммунизма… демократии… духовности…» – припев знакомый.

Ряса у нее была гридеперлевая, простеганная лебяжьим пухом, на атласе, подрясник – из самого тонкого парижского шелка. Взгляд кроткий. Хватка мертвая.

Послужил невыдуманный образ Митрофании-Розен и большой литературе: классическая басенная волчица в овечьей шкуре, именно она стала прототипом Меропии Мурзавецкой, в «Волках и овцах» Островского.

«Меропия Давыдовна Мурзавецкая, девица лет 65-ти, помещица большого, но расстроенного имения; особа, имеющая большую силу в губернии».

Почти Мерзавецкая. С поправкой на мур-мур.

На каторгу она шла тоже в атласной рясе на лебяжьем пуху? Или, как положено, в ватнике и арестантских ботах?

Впрочем, это Митрофания Розен мотала срок. А Меропа Мурзавецкая блаженствовала по-прежнему в своем уездном Мухозасиженске. И вертела всеми, как хотела.

Хор современников:
- Желательно, чтоб наши передовые люди всегда относились с глубоким почтением к Меропе Давыдовне.
- Мы должны подавать пример другим, как нужно уважать такую почтенную старость!
- Позвольте вам, святая вы наша, от чистого сердца преподнести … аквамариновые четки!
 - Какие мы с вами волки? Мы куры, голуби… по зернышку клюем, да никогда сыты не бываем. Вот они волки-то! Вот эти сразу помногу глотают.
Возраст истинной иллюзионистке не помеха, главное – талант.

Здесь тонкий момент – отношения героя с прототипом.

Баронессе Розен в каторге – помогало ли сознание, что протагонистка ее купается во всеобщем уважении? Придавало сил? Или наоборот – только бесило?
 


                141. Киношник

Абрам Иосифович Дранков, в православном  крещении Александр Осипович, выходец из провинциальной еврейской семьи, явился в петербургский мир отнюдь не Золушкой. А типичным нуворишем со всеми положенными прибамбасами: дорогое авто (студебеккер!), парижские хвостатые фраки , удивительных, жабьи-переливчатых расцветок галстуки, свита из арапчат и юных кореянок.

Маленький, пузатенький, толстогубый, ярко-рыжий, всегда потный, жестикулирующий. Эманация Коровьева или Кота-Бегемота из Воландовой свиты.

Кто-то из современников изрек фатэму, которую охотно повторяли: «Драный Черт знает, из какого куска дерьма можно сделать миллион».

Рубль – навоз – миллион рублей. Формула иллюзионистов.

Дранков, несмотря на толстый животик, всюду поспевал первым. Первым в России поставил игровой фильм «Из-за острова на стрежень», по мотивам народной песни.

И как же смачно Стенька Разин швырял там персидскую княжну за борт! Под аплодисменты экипажа разбойного челна.

Состряпал также первую в отечестве кинокомедию на неувядший с тех пор сюжет: муж уехал в командировку.

Первым показал фильму (документальную) царской семье.

Первым снял на кинопленку Льва Толстого в Ясной Поляне.

Великий старец, в своем всегдашнем стиле, скромно-надменно, отказался ему позировать. Иллюзионист «ничуть не растерялся»: спрятался от хозяина имения в деревянном туалете на заднем дворе и снимал сквозь щель в досках – а Лев не мог попасть в сортир, зря только дергал ручку двери, что и зафиксировала невозмутимая камера (миллион с ароматом дерьма, как и было предсказано… Но деньги, как известно, не пахнут, и слава тоже.) 

И Софью Андреевну снял тайком – она возмутилась было, но, поразмыслив, решила смириться.

Именно Дранков заложил основополагающую в этом виде искусств традицию – начинающие киноактрисы не должны были миновать его спальни.

Вечером на диване – утром на экране.

Абрам Иосифович выпустил в свет и первый отечественный сериал, криминальный сиквел, «Сонька-золотая ручка», трилогия в шести частях, имевшая успех.

Отец-основатель российского «мыла». Только за это достоин он памятника, «бюста герою на родине», который уместно было бы изваять из «Земляничного» или, чего уж скупиться, из «Камей-шик, с лучшим парижским ароматом».

Потом дела пошли у него на спад – прибыли ни из Софьи Андревны, ни из Соньки золотой ручки почему-то не удавалось выколотить. Мыло все измылилось.

После 17-го года Дранков подался в Константинополь, потом, натурально, в США. Попытался работать в американском передовом кино, но там своих чертей-фокусников хватало – в Голливуде наш парень не прошел.

Окончил жизнь Абрам Иосифович в Сан-Франциско, где, по одной версии, занимался уличной фотографией и отнюдь не роскошествовал, а по другой – вскоре опять стал миллионером. Кому какой конец больше нравится.

Иллюзия – это, конечно, не жизнь, но жизнь, быть может – большая иллюзия…



                142. Одиссей

Пера Дюмы-отца достойна жизнь Ивана Мясоедова, отпрыска знаменитого художника-передвижника, Мясоедова Григория Григорьевича («Косцы», «Земство обедает»…)

Иванушка прогремел не только в России, но и в мире, как крупнейший мастер классического иллюзионистского жанра: чечеточник фальшивой монеты.

Еще в детстве красивый мальчик отличался шалостями из ряда вон: чертик в обличьи амура. Из гимназии выгнали за… денежную пирамиду (а-ля Мавроди, в миниатюре), которую устроил среди одноклассников.

В отрочестве в нем обнаружился несомненный (наследственный) талант рисовальщика – Иван успешно поступил в Академию художеств. Учился с упоением. Увлекался античностью. Изучал прилежно анатомию человека, как в морге, так и по Леонардовским рисункам.

Затем вдруг, при помощи особых гимнастических фокусов собственного изобретения, он делается немыслимо мускулистым и стройным, «как Геракл».  Герой атлетики в студенческой среде. Получает первые призы на петербургских конкурсах мужской красоты. Вызывая восхищение дам и барышень (большой до них охотник).

Первый петербургский качок – это чего-нибудь стоит.

По сведениям полиции, Геркулес приторговывал собственными  фотографиями в обнаженном виде.

Дипломная картина Мясоедова-младшего, высоко оцененная преподавателями, написана была на классический сюжет – «Поход аргонавтов за золотым руном», и в виде хитроумного Одиссея он изобразил натурально, самого себя.

Талантлив был. Комиссия не слукавила, дав ему первый приз за  мастерство и любовь к искусству живописи.

Характерна вот эта смесь священнодействия и бурлеска, чуда и фокуса, храма и цирка.

За златым руном – презренным металлом – вскоре отплывает навсегда, без желания возвратиться на родную Итаку, автор полотна.

Одиссей со товарищи иначе и не мыслили себя – нежели эдакими косцами заколосившихся дензнаков. Он и картины писал, дабы Репина переплюнуть, и реальным делом, приносящим доходы, был занят.

На Пушкинской, работая в Экспедиции по заготовлению государственных бумаг, выучился чудо как похоже, со всеми подробностями, срисовывать банкноты любой сложности.

И никто его за эти первые опыты никогда не разоблачил! Если б сам не признался на старости лет, в мемуарах, люди бы не узнали. Ходили по России фальшивые дензнаки, производства Мясоедоффф и компания, ничем не хуже настоящих. Тут большевистский переворот, гражданская война, инфляция, репрессии  – до подлинности банкнот ли! Все они скоро сгорели в печках революции.

В 20-м, подавшись от большевиков в Германию, Мясоедов-младший удивляет немцев широтою размаха: устраивает частные концерты, нанимая для сей цели известнейших музыкантов, ежедневно закатывает банкеты, раздает гостям упоительно дорогие подарки – все это в полуголодном Берлине. «Земство обедает»…

Но немцы его раскусили. Вскоре «герр Мясоедофф» арестован и препровожден в Англию, где его намереваются судить за печатание фальшивых фунтов стерлингов.

Подобно другим авантюристам высокого полета, он не раз возносился под небеса, не раз падал в канаву – ничего, отряхивался себе, и шел дальше.

Был приговорен к пожизненной каторге. Но бежал из-под следствия.

Расстрелять даже как-то раз хотели. Но как-то выкрутился.

Жил несколько лет в славном княжестве Лихтенштейн, где выпустил серию прехорошеньких почтовых марок, являющихся ныне филателистическим раритетом (в карликовом государстве Herr Miasoedoff даже поставили памятник, чтя его с тех пор, как свой национальный бренд).

Снова сидел в тюрьме, бежал из камеры, эмигрировал в Америку. Дожил до седин и скончался в Буэнос-Айресе, уважаемым человеком.

Когда после революции в Полтавском имении Мясоедовых, где проводил Ваня академические вакации, стали разбирать флигель, то обнаружили  под полом глубокий подвал с тайной комнаткой в нем, дверца которой была заперта весьма хитроумным приспособлением.

За дверцей, в куче мусора рабочий обнаружил матрицу для печатания фальшивых долларов. Мистический зародыш Ваниной судьбы – из сего эмбриона суждено было вырасти огромному монстру.

Примечательно, что отец его, живописец  Мясоедов, обладатель очень внушительной внешности, стал моделью для хрестоматийного полотна Репина «Иван Грозный убивает своего сына Ивана». Типаж для Ивана Грозного живописец искал очень долго (измельчал народ, всё не то!) – мясоедовские черты показались единственно убедительными.

Моделью же для царевича Ивана был избран писатель Всеволод Гаршин, вскоре покончивший жизнь самоубийством – прыгнул в лестничный пролет своего дома, по соседству, в одном из переулков на Пушкинской.

Мистики сказали бы, что Ивану Мясоедову (сыну) удалось сбросить несчастья, сужденные ему роком, возможно даже гибель – на Гаршина.

Имя «Иван» (фальшивомонетчика и невинно убиенного царевича) сыграло здесь роль «отворота судьбы».



                143. Жучок

Родители Сережи Термена не жалели сил и средств для образования долгожданного первенца: покупали ему дорогие книги, приглашали дорогих учителей, даже устроили у него в детской домашнюю обсерваторию.

Мальчик играл на виолончели, сочинял музыку, наблюдал «ход светил», лепетал на нескольких наречиях, все проницал. Окончил одновременно химический факультет университета и консерваторию. Что-то из него должно было выйти.

Повзрослев, юноша придумал бесконтактную сигнализацию от воров: чтобы при приближении злоумышленника начинала дико выть. И первый в мире электро-музыкальный инструмент он изобрел, тоже мощно звучащий, но не так противно, как «ревун». Электропьянино.

В двух патентах этих, как нельзя точнее, отразились две стороны его души – артистизм и криминальность (при сложении дающие иллюзиониста).

Короче, хоть вводи новый термин – Термен.

Единица измерения кидательства. Лохотрон ваш тянет на один термен. А этот развод покруче будет, на четыре термина.

Революционные шалости Термена поддержал не кто-нибудь – сам глава пролетарского государства Ленин (вот кто был императором иллюзионистов). Вождь мирового пролетариата оказался детски падок на хитренькие игрушки.

Термен, с его благословения, отправился, со своими фишками, в мировое турне. Дабы на всех параллелях и меридианах продемонстрировать достижения страны Советов.

К воющему ревуну и механическому  пианино добавить бы еще машину для стрижки тайги из «Сибирского цирюльника».

Есть, есть в этом типаже нечто от бессмертного графа Калиостро, глотающего вилки, вызывающего для клиентов духов с того света и варящего золото из свинца, за самую выгодную цену.

А также от Остапа Бендера. «Приехал жрец».

В Нью-Йорке Сережа выступал со своей безумной музыкой из электророзетки перед Рахманиновым и Тосканини, снискал их похвалы. С большой прибылью продал два своих патента коммерческим фирмам – и сигнализацию, и «Терменовокс».

Вообще, вошел в избранное общество. Среди знакомых его числились гг. Рокфеллер, Дюпон, Чарли Чаплин, Джордж Гершвин, Эйнштейн и Эйзенхауэр (фэнсион-Алеф).

Общался он с ними не только ради личного удовольствия – служил, разумеется, агентом ГПУ. В чем и заключался профит.

Планида иллюзиониста вскоре завершила полный поворот по кругу Зодиака. –
Термен внезапно (романтик!) женился на танцовщице кабаре, знойной мулатке: какова режиссура иллюзионистки-судьбы.

И двери лучших домов Америки, шовинистических в ту эпоху, для романтика закрылись. Советское правительство, весьма недовольное всей этой экзотикой, отозвало агента из США.

На родине Термен был немедленно арестован, ему предъявили обвинение… в убийстве Кирова.

В те дни, когда Сергей Миронович завершил свой  путь земной, Термен был на другом континенте – но, стало быть, сатанински режиссировал убийство из Нового Света. Волны Атлантики магу не помеха. Так, во всяком случае, решило следствие.

Изобретатель получил гулаговский срок, но на лесоповал не отправился. Сидел в сталинской шарашке, разрабатывал для НКВД разную шпионскую технику.

И вот тогда-то, за решеткой, в порыве истинного вдохновения, он изобрел первый в мире «жучок» – обессмертив себя этим брендом (одна из вещей, без которых не состоялся бы ХХ век).

Во время исторической Ялтинской конференции юные пионеры (пьянэры) из лагеря Артек подарили американскому послу герб США, искусно изготовленный (выпиленный пионерскими лобзиками) из мореного ясеня. Подарок пришелся «американскому дяденьке» по душе, никаких подвохов в нем не было обнаружено, и несколько лет этот герб провисел в московском кабинете посла. Американцы забеспокоились много позже, когда обнаружили утечку информации из этого кабинета. Тогда-то, просветив рентгеном каждую вещицу, и отыскали они в гербе скрытый жучок, который не содержал металла, не нуждался ни в элементах питания, ни в электропроводах и действовал безотказно.

Информация передавалась посредством электромагнитных волн – это и было изобретением тюремного гения.

За хитрого «жучка» Сергей Термен удостоился Сталинской премии и был торжественно выпущен на свободу. Но лауреат остался работать в шарашке, уже по личной склонности, в качестве вольнонаемного. Не мыслил себя вне тюрьмы? Не мог существовать за пределами теплицы, как пальма из рассказа Гаршина?

Так окончилась пьеса для механического пианино. По клавишам молотил кулаками кто-то невидимый.

Умер Термен в возрасте почти 100 лет, успев незадолго до смерти вновь посетить любимую им нежно Америку.

Комментарий фэнсионера: Иллюзионист исправно продолжил все основные темы фэнсиона – Двойничество; Эхо-магнит; Карнавал; «Период NN»; Эффект Трапеции.



                144. Железная женщина

В Трапеции прошли детские годы Марии Игнатьевны (Муры) Закревской, по первому мужу Бенкендорф, по второму – Будберг. «Ведь я институтка, я дочь камергера…» Воспитывалась в Екатерининском институте благородных девиц, на Фонтанке. Кстати, нет ничего прочнее такого воспитания  – институтки всю жизнь сохраняют правильную осанку, безупречно-литературный лексикон, некоторую экзальтированность, высоконравственные принципы и строгие гигиенические  правила.

Но Мура, это другое. Она уникальна, она сама по себе. Скоро, еще в юности выпросталась из светского кокона, чувствуя истинное свое призвание – разрушать каноны.

Саламандра судьбы, василиск счастья.

Если что и осталось у нее от институтки – это несгибаемо прямая, корсетом воспитанная осанка и образцовый русский язык (европейскими, многими тоже владела в совершенстве).

Вступила в связь сперва с британским разведчиком, потом – с британской разведкой; сумела стать секретарем, любовницей и фатумом Максима Горького.

Хорошо знавшая ее Нина Берберова свидетельствовала, что на людях баронесса грациозно склонялась перед «Буревестником революции», элегантно покорялась его воле. А-ля послушная ученица. Но ежевечерне тет-а-тет устраивала ему разносы, от которых тот порою даже плакал.

Только представьте себе – получивший воспитательную трепку от строгой дамы и рыдающий бурлак-Горький.

Сильна была Марья Игнатьевна.

Управляла она классиком, скорее всего, не без ведома соответствующих органов. 

Закревской-Бенкендорф (вторая фамилия у нее общая с шефом жандармов пушкинского времени, что тоже намекает) посвящено, может быть, лучшее произведение Алексея Максимовича – 4-томный роман  «Жизнь Клима Самгина». Впоследствии клеопатра рассталась с пролетарским писателем, отбывшим с Сорренто на красную родину.

Но и она съездила в СССР, с дозволения органов, разумеется, а может и по их распоряжению, перед самой смертью Алексея Максимовича.

Буревестник с криком реет, черной молнии подобен. Верно, предчувствует собственную гибель. Кто здесь птица, кто молния?

Встретилась с ним наедине – непосредственно после этого визита он и скончался (яд? эмоции?)

В моей любви для вас блаженство:
Свою любовь я продаю.
……………………………………..
…Кто купит – ценою смерти – ночь мою?

После похорон Горького фантасмагорическая секретарша (получив, видимо, новое задание от кураторов) сделалась…  Компаньонкой, делопроизводителем и дамой сердца для отца фантастики, Герберта Уэльса.

А напоследок еще, в весьма элегантном возрасте, под занавес –
стала подругой… Уэльсова сына.

Сильна!

Эхо-магнит

Лабиринт судеб с Минотавром-роком внутри. Паутина литературы – туда попались прелестные махаоны («мертвая голова»).

Искусная вышивка «биографических нитей» по канве – прилежные Фэнсиетты долго старались, подбирая узор.

Нина Берберова, встречавшаяся с Марией Игнатьевной в Сорренто, на вилле Горького, написала о ней книгу, придумав имаджину – «Железная женщина».

Там же, в большевистском поместье на Капри, познакомился с Закревской и муж Берберовой, Владислав Ходасевич, посвящавший ей стихи.

Отдавший Берберовой, тоже клеопатре, тоже даме железной, свою жизнь. В разлуке с ней погибший.

В петербургском прошлом (на «том» свете) Нина Берберова училась в гимназии на Владимирской улице. Русскую литературу ей преподавала Татьяна Адамович, сестра поэта Георгия Адамовича и тайная возлюбленная Николая Гумилева, мать его сына Ореста. Татьяна и ввела талантливую свою ученицу в литературный свет, познакомила с Гумилевым и Ходасевичем.

Еще одна нить, связывающая Владислава Фелициановича с нашим фэнсионом – его первую жену Марину Рындину увел от него редактор «Аполлона», уже упоминавшийся Сергей Маковский. Это в его квартире на Ивановской стояла мебель из московского особняка Рындиной – когда-то ей пользовался  Ходасевич, и он узнал эти столы и стулья, часть своей прежней жизни, – придя однажды в гости  к «папа Мако».

После революции, когда Маковский отбыл за границу, квартира и мебель его досталась «по наследству» еще одной паре – Анне Ахматовой и ее второму мужу Шилейко. Через несколько недель, когда супруги получили комнату во флигеле Мраморного Дворца, в апартаменты на Ивановской въехал Николай Степанович Гумилев со своей молоденькой женой Анной Энгельгардт.
Та самая  «кровать, на которой совершались браки Серебряного века», по всей вероятности, сгоревшая в печках эпохи военного коммунизма – мы о ней уже упоминали. Некий оттенок оперетты, присущий этим совпадениям, я бы приписала авантюрной планиде Закревской. Вокруг этой «гоголевской Панночки с французским шармом», как описал ее кто-то из поклонников, действительность просто вздымалась, закручивалась вихрями.

Жанр ее – трагический бурлеск.

Клеопатра-императрица в окружении клеопатр поменьше: Татьяна Адамович, Нина Берберова, Марина Рындина.

Так в Золотом веке Каролина Собаньска, красавица и агент спецслужб,  биографически окружена другими роковыми дамами: Анна Керн, Софья Дельвиг, Аграфена Закревская, Эвелина Ганская…

Мария Игнатьевна не опровергала слухов о том, что она приходится родственницей (внучатой, якобы, племянницей) Аграфене Закревской, возлюбленной Пушкина и Баратынского, адресатке их стихотворных посланий.

Баронесса Будберг сама себя любила называть «беззаконной кометой в кругу расчерченном светил» и «Клеопатрою Невы».

Это еще прибавляло ей шарма, и вызывало восторг того же Владислава Ходасевича: «Искать примеров, как жить, не нужно, когда была такая бабушка». Мура, слыша это, «мурлыкала, как довольная кошечка».

Ходасевич так до конца жизни и не узнал, что пушкинская «Медная Венера» не имела никакого отношения к нашей Мата Хари. Отец ее происходил из совсем другой ветви знаменитой фамилии. Мнимое родство было лишь одной из «иллюзий», которые так мастерски вызывала, напустив цветного туману, «Закревская-внучка».

И, тем не менее, описание Нины из поэмы Баратынского «Бал», не так уж трудно, по мистическому созвучию, ассонансу судьбы – отнести и к Марии Будберг:

Страшись прелестницы опасной,
Не подходи: обведена
Волшебным очерком она;
Кругом ее заразы страстной
Исполнен воздух! Жалок тот,
Кто в сладкий чад его вступает!…

Горький надышался этой «заразы страстной»… Дельвиг…И сам Баратынский…

Строки пушкинского стихотворения «Наперсник», посвященного эмансипированной Аграфене, сходное выражение содержат – «пламенная зараза»:

Твоих признаний, жалоб нежных
Ловлю я жадно каждый крик:
Страстей безумных и мятежных
Так упоителен язык!
Но прекрати свои рассказы,
Таи, таи свои мечты;
Боюсь их пламенной заразы,
Боюсь узнать, что знала ты!

Мемуаристы свидетельствуют, что в душе Муры рядом с цинизмом авантюристки, прожигательницы жизни, жила черная тоска.

Эти строки Баратынского явились фатэмой (литературным провидением, предсказанием судьбы) – обеих Клеопатр Закревских:

Как много ты в немного дней
Прожить, прочувствовать успела!
В мятежном пламени страстей
Как страшно ты перегорела!
Раба томительной мечты!
В тоске душевной пустоты
Чего еще душою хочешь?
Как Магдалина, плачешь ты
И как русалка, ты хохочешь!

Сколько фамилий у нее было – Закревская, Бенкендорф, Будберг, плюс псевдонимы, придуманные разведслужбами нескольких европейских государств. Сколько лиц – кающаяся Магдалина, Русалка, кошечка Мура, Медея, ведьма-Панночка, великосветская Баронесса, Железная Женщина, Клеопатра…

Если Закревская – Клеопатра, то Горький – один из  любовников (тема, доставшаяся пушкинскому Импровизатору). Любовник, расплатившийся за ночь с нею своей жизнью.



                145. Балетоман               

Рок Николаевской улицы – даже в её балетной ипостаси не обойтись без василисков счастья.

Другом и покровителем выпускницы Вагановки, Ани Павловой становится  несомненный иллюзионист (вот он, тринадцатый!) Виктор Дандре.

Маэстро спекуляций, аферист высокого полета, виртуальный строитель  фантасмагорического «моста всех времен и народов». Инженерного чуда, которому позавидуют Америка и Европа.

Желал он непременно возвести эпический акведук через Неву и Балтику. Ну, как же в Петербурге люди до сих пор обходились без такого элементарного удобства? Искренне жаль жителей столицы.

Дандре был также, в одном флаконе, фанатом балета. Неплохо ориентировался в его голубой дымке: знал толк в фата-морганах.

Чего в этом сосуде содержалось больше – мании, доходящей до форменного сумасшествия? Или, все-таки, цинизма и прагмы?

Убежденный кидала. Но и артист, надо признать.

Иллюзия так никогда и не выстроенного магического перехода,  «через Неву, через Нил и Сену». Он возможен был только как театральная декорация, «крашеные картоны» сценического задника. Но Дандре удалось обольстить этими картонами весь Петербург. Публику, православного царя-батюшку и еврейскую государственную Думу.

Шоу с элементами конного цирка, кордебалета и сумасшедшего дома.

Но деньги, выделенные банками и частными лицами ради «шедевра инженерной мысли» потрачены были с толком – на другой шедевр.

За немалые эти средства для Анны,  «гениального лебеденка», Виктор купил и отделал в аристократическом районе Петербурга очень приличный дом. С просторным «белым залом», о котором она мечтала: много роскошных оранжерейных растений, балетный станок, и на стене – огромный портрет Тальони.

Некий мост все же был, в итоге, возведен – между дебютанткой Мариинки и всемирно известной Анной Павловой.

Впоследствии Дандре, по распоряжению правительства России был отдан-таки под суд, заключен в тюрьму. Аферист! Казнокрад!

Растраты за ним числились непомерные. Но как-то сумел выкрутиться (время суматошное, революционное) Властям, в общем, было не до растратчика. И Анна его не предала, прислала на выкуп большую сумму, заработанную каторжными гастролями. Танцевала, как проклятая, на всех сценах, которые предлагались, в театрах-варьете и даже в кафе-шантанах, все за презренный металл – но спасла старого друга от возмездия. Юстиция отступила.

Иллюзионист благополучно выехал в Лондон, где стал тайным супругом Анны (они повенчались тихо, без огласки) и очень дельным импресарио.

Вдвоем они прошли насквозь все беды, все опасности. И триумфы. Танцующей походкой.

…Кое-какие фокусы, однако, водились за идеальным мужем всю жизнь.



                146. Фея Карабос

Петербургская ворожея (второе пришествие)

И Дандре-иллюзиониста (мог бы сгнить за решеткой), и бегство за границу, и мировую славу, и смерть – всю судьбу напророчила Анне Павловой известная петербургскому свету своими предсказаниями, в аккурат исполняющимися – древняя старуха Бенкендорф (родственница пушкинского гонителя).

Произошло это именно в те дни, когда весьма стесненная в средствах, молодая балерина снимала комнату в нашем фэнсионе (Свечной переулок).

Старую графиню Бенкендорф в Петербурге боялись, не столько за пророчества, сколько за ее фирменное прилипчивое злоязычие. Сплетни умела плесть, как сети, с острыми крючками.

Дали ей даже прозвище ведьма Карабос (это та самая, что заколдовала на 100 лет Спящую Красавицу из одноименного балета).

Карабос посетила классическую «Жизель». Сидела в ложе, о чем шепнули Анне подруги: ну, берегись теперь!

Уколет веретеном. И заснешь на весь век. Не будешь танцевать. Не придет успех. Улетит задор.

Можно представить себе, как молоденькие балеринки, стайкой толпясь у закрытого занавеса, разглядывают в щелочку,  в первых рядах кресел – ведьму!

Вся в шелку и бархате, в бриллиантах, толстая, носатая. Жабьи бородавки.

Лорнируя  астральную фигурку Жизели-Павловой, летавшую по сцене Маринки, колдунья изрекла примерно следующее:
 
   – Эк ее, порхает! Так, гляди, и упорхнет из России, а мы здесь останемся… Сама просто на удивление девица, а и любовь у нее одна на всю жизнь, да и какая – через тюрьму…

Еще было прибавлено, что смерть, придя к «удивительной девице», подаст ей цветочек  – и она все поймет. (Ср. Сверчок и Шарлотта Кирхгоф).

Анне все это передали. И почему-то за всю жизнь не смогла она забыть ведьминых слов.

Гадалки, пророчицы, ясновидящие – безусловные иллюзионистки.

Но предсказанные ими иллюзии сбываются только у тех, кто в них верит.

Анна верила.

Фатэма

Говорят, что за несколько дней до кончины, Павлова, поливая из лейки любимую белую розу в своем саду (в Англии) сказала вдруг, что она и цветок – умрут вместе.

- Еще фея Карабос в Петербурге мне напророчила…

И вот, после похорон великой мадам, сгоревшей в несколько дней от внезапно поразившей ее инфлюэнцы – розовый куст, весь покрывшись бурыми, как засохшая кровь, пятнами, увял и погиб. (Ср. Смерть Веры Холодной и фатэму Вертинского).



                Смерть  в фэнсионе


                147. Ляд

Малоправдоподобная Трапеция наша в который раз преподносит сюрприз – зеркальное повторение Театральной Династии Самойловых (см. Оборотень).

Анатолий Лядов – ленивый гений. Сказочно-ленивый. «Баба Яга», «Кикимора», «Волшебное озеро» – это все дети его сказочной лени.

Эдакий Емеля на печи, которому встать неохота и сделать шаг тяжело, но у которого все удается «по щучьему велению».

Архетип Обломова, нашего национального героя.

Лядовых имелось в петербургском музыкальном  свете немало, в  просторной их квартире на Николаевской царил… не лад, но Ляд.

Был там свой многочадный патриарх, с которого все началось – дирижер Николай Григорьевич, дед Анатолия. Основатель семейного, не слишком надежного, казалось бы, но вот, сто лет простоявшего артистического музыкального дела.

Как по заказу: старший сын, Александр –  балетный дирижер императорских театров; его брат, Константин  (отец Анатолия) – главный капельмейстер русской оперы в Петербурге. Третий их брат, Михаил Лядов, юный пианист, подававший большие надежды, рано умер. Наибольшей славою пользовался у современников Александр Николаевич, автор весьма востребованной танцевальной музыки.

Мать Анатолия, Екатерина Афанасьевна, урожденная Антипова, порядочно играла на рояле, пела, и в ее роду тоже сплошь музыканты.

Фортепьянной педагогикой занимались две сестры матери, Мария и Варвара (тетя Варя давала первые уроки на пианино племяннику Толе). Кузен  его, Константин Антипов, был композитором, учеником Римского-Корсакова. Мужьями старшей сестры и кузины также стали люди театрально-музыкальные: Михаил Сариотти (псевдоним взят взамен мизерабельной фамилии Сироткин) – выдающийся российский бас-баритон; балетмейстер Лев Иванов.

В общей сложности, можно насчитать до двух десятков родственников, Лядовых-Антиповых, так или иначе (кто иначе, а кто и так) связанных с музыкальным искусством.

Наверняка, сыщется среди всей этой родни и Протей, и Серый Камешек, и Демиург (это, точно, дед Николай), и сестры Жемчуг и Алмаз, и Честный Дилетант (не один) – все виды и подвиды талантов.

Алмазу-Вере, кстати, противостоит Жемчуг, в том же семействе выращенный. Родная Толина сестра Валентина, после смерти матери, самый близкий ему человек – она же драматическая артистка Валентина Константиновна Лядова-Сариотти, тихая, глубокая, благородная натура...

Что ни говори, слух – это врожденное, передается  по наследству. Либо ты музыкант, либо нет. Самым необычным среди всех них был Анатолий. С проблесками гениальности. Повезло – окружение понимающее.
Впрочем, его самого оно, скорее, пугало.

Дядьки-балерины и тетки-басы (или наоборот).

Вечно раскрытая зубастая пасть рояля, чужие ноты на пюпитре.

Племянники и племянницы, кузены и кузины, девери, шурины, кумы, сваты, кто с трубой, кто с дудкой, кто со скрипкой, каждый со своей песенкой.

Как, должно быть, они веселились, и пели, и тренькали на фортепьяно, и пикировались, и флиртовали, и хохотали по вечерам! По утрам! По целым дням!

Домашняя интеллигентная тирания. Рулады, гаммы. Декламация, дикция, ажитация...  Тут завоешь!

Вечные разборки вокруг искусства (у каждого свои вкусы и пристрастия), ссоры с неизбежным переходом на личности.

Какого ляда!

Анатолий под любым предлогом ускользал из гостиной, запирался в своей комнатушке. Биографы отмечают его чрезвычайную замкнутость, почти аутизм – вызванный, думается, желанием оградиться от семейной «музычки», защитить свой суверенитет, свое право на одиночество.

Свою особость.

«Пишу мало, сочиняю медленно, работаю недостаточно» – вечный лейтмотив писем и дневников.

Ему бы, при его таланте – да энергию братца Саши! Упорство тети Вари! Настырность зятя Миши! Оптимизм – юных племянников! Увы. Всегда хмурый, всегда полусонный, отмалчивающийся, отнекивающийся…

Лень его знаменитая не этим была ли спровоцирована – нежеланием растрачивать личность в принужденных  контактах, выходить из собственных берегов.

Что такое, собственно, ляд, от которого произошла фамилия? Самое употребительное значение, по Далю – пустошь, брошенное поле, дикое место. А в переносном смысле – ленивец, лежебока, соня. Все это прозвища Анатолия.

Ляд также – одно из имен дьявола, нечистого, черта, о чем и напоминает нам выражение «на кой ляд он мне?» Нарицательное ляд в прошлом означало «плохой, вредный человек, тунеядец»; в Словаре Даля отмечено производное значение в ярославских говорах: так называли сектантов (хлыстов и скопцов).

Лядащий – слабосильный, исхудалый, тощий, тщедушный, невзрачный; ни на какую работу не годный. От  глагола лядеть – «худеть, тощать».

Таким образом, Лядов – сын Ляда (черта) или сын ляда (сектанта).

Но  ляд, это еще и: ставень, дверка, лаз в подполье, западня, люк. Ловушки хитрой судьбы.

Аллегория смерти. Брошенное поле, дикое место, чертовщина, пустота…

В этом семействе случилась эпическая смерть – от отравления музыкой.

               
               
                148. Смерть певицы

Колоратурное сопрано Вера Александровна Лядова (кузена Анатолия Лядова) блистала (фейерверком!)  на питерской опереточной сцене.

Бенгальским огнем.

Ее кружевные воланы и страусиные боа метелью взвихривали подмороженную (перекрахмаленную) эстетскую публику. Испод ляжки в ажурном чулке и в поднебесье задранный  носок туфельки – образчик истинного фрэнч-канкана.

Талию она держала – на отлете!

Раз, исполнив заглавную роль в «Прекрасной Елене» Оффенбаха, Вера вызвала в столице беспрецедентный бум оперы-буфф (бум-буфф-оффенбах – словно удары в тарелки!)

Переход вкусов публики от почтенных драм с реализмом и моралью к легкому жанру воспринимался тогда, как революция, почти Парижская коммуна. Меломаны осыпали «белиссиму» розами, преподнесли ей по подписке золотую диадему, валялись у нее в ногах, носили на руках (Idol mio). Успех несколько даже выпростался за рамки реальности.

«Елена Троянская», подсаженная на свою славу, как на иглу, пуще всего боялась потерять ее. Конечно, скандальный шлейф волочился за Примадонной. Светские обозреватели насекали на высокопоставленных любовников. Критики из демократической печати предъявляли ей «неприличные разрезы на подоле хитона» и вообще, «развращение нравов», чего, по правде говоря, и не было: вульгарности Вера не терпела. Дворянская дочь, выпускница Санкт-Петербургского театрального училища.

Все же, из-за этих булавочных уколов, муж ее расстраивался. И вскоре Веру оставил. Но для нее главным в жизни был театр.

Дорожа популярностью и дрожа за нее, она переусердствовала. Даже в какой-то момент выпала из эвклидова мира и здравого ума. То ликовала, то проваливалась в бездны отчаяния, то хохотала, то заливалась слезами. И слишком уж часто лишалась чувств (крики: воды, спирту! расшнуруйте ее!)

Она работала над партиями напряженно, из последних сил. Шлифуя трудные фиоритуры, перенапрягала горло.

И надорвалась в конце концов –  вещает загробный «голос из хора».

Подхватила «факельную» чахотку и скоротечно сгорела, в самом  цвете лет и таланта. В гробу лежала: писаная красавица, заваленная букетами.

Когда объявили в театре, перед началом какого-то спектакля, печальную весть, плакали в ложах, плакал весь партер, ярусы и галерка.

«Соловей-виртуоз русской сцены», как писали в газетах, «Лядова буквально захлебнулась звуками, до смерти опилась музыкой».

Кровь горлом (вместо сладкого созвучья) – медицинский симптом; аллегория судьбы художника.

Если певица Александра Панаева (Сандра) – Жаворонок нашего фэнсиона («Между небом и землей»), то Вера Лядова – Соловей.

Из китайской легенды. Наколола сердце на розовый шип искусства.

Когда испытывали славой Веру, ее кузен Анатолий был еще подростком. Тоже рекрут Музы. Но по темпераменту Анатолий Лядов ничуть не был родственен двоюродной сестре. Строго противоположный тип: творил медленно, экономя силы.

Его, упаси бог, канканирующим, или хоть бегущим куда-то, и представить трудно. Все больше  классически «возлежал» (согласно мемуарам современников) – в креслах, гамаках, на диванах, кушетках, оттоманках и постелях с пологами.

Был даже исключен из консерватории. За непосещение лекций, опоздания, несдачи зачетов и экзаменов. За общее нерасположение ко всякого рода труду.

Но восстановлен по ходатайству Римского-Корсакова.

Ленивый, зато талантливый. Встанет с дивана, и всех удивит. Шедевром. А другие, вот, не ленивые. Но и достижений больших от них не жди.

Очаровательные посредственности. Без страха и упрека середняки. Кобальт, трудись.

Словно большая река, Лядов нес плавно глубокие свои воды (с кораблями, рыбами, русалками…)

Так возвышенно ленив был в нашем фэнсионе только Дельвиг. Наследие композитора невелико, в основном, миниатюры, но особенные, магические. Кто ему их напел, наворожил: Баба-Яга, Кикимора? «Волшебное озеро». Такое мог «подслушать» житель сна и Лукоморья.

Может быть, пример Веры предостерег его? И даже: навек устрашил?  Может быть сестра, сгорев, взяла на себя часть семейной кармы, облегчив путь младшему? Как в сказке – сестра-огонь и брат-вода.

Саламандра, жгись! Ундина, вейся! Кобальт, трудись! Сильф, рассейся!

Алхимия. Древнее заклинание петербургского квадрата, четырех его углов, четырех стихий.

О сестре-огне: однажды ночью, когда она спала, балдахин ее кровати «сам собою» вспыхнул. К счастью, Вера проснулась вовремя,  и даже сумела, одеялом погасить пламя, но так обожглась при этом, что три недели не выступала.

Этот  пожар был в ее жизни предвестием всех несчастий – газетной травли, развода, болезни. И смерти: захлебнулась музыкой.



                149. Смерть писателя

Отсюда «выпрыгнул в небо» Всеволод Гаршин. В марте 1888-го.

Ветер весны. Сносит головы.

Март – месяц весеннего безумия, известного всем врачам и родственникам страдальцев обострения психических болезней; три восьмерки, три перевернутых символа бесконечности.

Дом – странного цвета, запекшейся крови. В этом вот парадном, где при входе тогда стояла печка, отапливавшая лестницу, на третьем этаже – жил  человек обостренно чувствовавший, «с содранной кожей».

Мог вступиться за проститутку на улице, когда ее волокли в участок. Мог добиться приема у всесильного генерала Лорис-Меликова, когда на того было совершено покушение, и умолял его простить стрелявшего, подать пример милосердия. «Совесть мира»…

Кроме того, Гаршин разрывался между любимой  матерью и любимой  женой, не ладящими друг с другом (каждая втайне считала другую виновницей его болезни), будучи не в силах примирить их; тяжело переживал расхождение с братом Евгением.

Острое страдание доставляла ему творческая пауза (которых не избежал ни один литератор): «Мое уменье писать унесла болезнь безвозвратно. Я уже никогда ничего не напишу. А кроме этого – на что я способен!»

Жена упаковывала вещи, на завтра были взяты билеты в Кисловодск: художник Ярошенко предложил Гаршиным на лето свою дачу. Скорее бы уехать от вечной петербургской полузимы, мокрого снега, хмурого неба! Там Севочке непременно станет лучше. 

Жена, молоденькая Надежда Михайловна, благородное создание. В девичестве Золотилова, позолотила ему Наденька чашу бытия.

Одна из первых питерских женщин-педиатров. Обходила с докторским саквояжиком  все Пески и Обводный канал, лечила бесплатно бедных детей.

Муж ее сопровождал, но заходить в лачуги и полуподвалы отказывался, слишком ранили его впечатления. Ждал на улице.

Не мог он видеть как на одной узкой, сдавленной кровати, на грязном тюфяке дети, часто по двое-трое, сгорали в жару. А она – могла.

Кто это сказал: я женюсь только на медсестре, в них течет человеческая кровь.

Может быть, если бы успели уехать, все было бы по-другому.

Гаршин мечтал, как будет собирать гербарий крымских трав, как подымется на ближайшую горку, полюбуется оттуда Эльбрусом. Как будет слушать в сумерках пение жаб в пруду.

«Лягушка-путешественница». «Жаба и роза». Сказки.

Но вечером Всеволод Михайлович вышел из своей квартиры, постоял несколько минут на лестнице – да и бросился головою вниз.

Миги. Стоя на лестничной площадке  у своей квартиры в третьем этаже, склоняясь над перилами, он смотрит в пролет. Внизу чуть светится створка в горящей чугунной печке, рядом на полу – охапка мерзлых поленьев, недавно принесенная истопником. Знакомая –  бессмысленная, беспричинная – нравственная тошнота, «муть», как называет ее Гаршин, подступает к горлу. Он болезненно морщится.

Бессознательно спускается на второй этаж, и, застыв над такой обыденной бездной, вглядывается в нее. И, перегнувшись через перила, с силой толкает себя вниз.

«Что я делаю! Господи, прости!»

Удар. Лоб рассечен о мерзлое полено.

Он еще жив, и видит в тускнеющем зените, как на площадке третьего этажа выбегает из дверей квартиры его жена, слышит ее крик и стук ее каблуков по лестнице.

Странная подробность: Гаршин спустился на целый марш ниже, и упал с высоты  четырех-пяти метров. Риск для жизни был невелик, но видно, судьба была закончить существование сейчас.

Ногой ударился о печку, сломал голень. Его принесли в квартиру, он успел еще попросить прощения у жены, затем впал в беспамятство – и через трое суток в хирургической больнице Красного Креста, скончался, не приходя в сознание.

Прожил 33 года, роковой возраст Христа (фабула его женитьбы и гибели, ставшая широко известной, возможно, подсказала «Защиту Лужина» Набокова).

У Гаршина есть рассказ «Attalia princeps» о пальме из Ботанического сада, рвущейся ввысь, на свободу, разбившей стекло оранжереи, но замерзшей в петербургском январе. Писатель, как эта пальма, был растением иных широт. Житель небес, так и не приспособившийся к земле.

Серебряный век, в душной оранжерее царской России, совершил, вслед Гаршину, такой же самубийственный прорыв в жестокую стихию свободы, неприкрытой ничем реальности – и погиб, не умея существовать в ней. Так душное рабство империи способствует расцвету художественности.

А революция с нежными растениями не церемонится. Урок усвоен. Следующую теплицу построили теснее, темнее, хуже прежней.

Этот рассказ – не единственная фатэма в творчестве Гаршина: герой одной его новеллы, как помним, задумал покончить с собой, но опомнился, "бога побоялся", услышав в ночи звон колоколов ближней Владимирской церкви.

Мистическая топография: сей дом  в Поварском переулке построен архитектором Х.Х. (мистером Икс Икс) Тацки. Как и дом  на Пушкинской, 10, тоже трехэтажный, тоже цвета запекшейся крови. Там застрелился  Погодин, муж актрисы Пелагеи Стрепетовой.

Х.Х. Тацки  – псевдоним смерти. Строитель саркофагов. Господин оформитель «пятых актов любви».

Мистический смысл ситуации: писатели живут, пока могут писать. Без этого нет для них воздуха.

Когда речь идет о смерти художника, нет надобности искать других причин, кроме искусства. Оно само по себе смертельно (яд; нож; петля).


                150. Смерть пророка               

Семеновский плац

Бесконечная минута

В 7 часов утра осужденных петрашевцев (21 человек) привезли на Семеновский плац (Загородный проспект, в непосредственной близости от фэнсиона). Минута, определившая  в жизни и творчестве Достоевского почти все дальнейшее.

На площади был воздвигнут эшафот, рядом с ним врыты в землю три столба. Осужденных, мерзнувших на морозе в легкой одежде, в которой их арестовали еще весной, провели вокруг плаца и выстроили в два ряда на эшафоте. Каждому в отдельности прочитали приговор: все 21 приговаривались к смертной казни «расстрелянием». Священник прочел им проповедь, насчет того, что все раскаявшиеся обретут царствие небесное, и обошел их с крестом.

Достоевский (записи мемуаристки) «не верил, не понимал, пока не увидел креста. Мы отказались исповедоваться, но крест поцеловали. Не могли же они шутить даже с крестом! Не могли играть такую трагикомедию… Это я совершенно ясно осознавал – смерть неминуема. Только бы скорее».

На них надели саваны с капюшонами. Все делалось с умышленной медлительностью. Троих – Петрашевского, Момбелли и  Григорьева привязали к столбам и опустили им капюшоны на глаза. Достоевский стоял в четвертом ряду, в числе тех, чья очередь оказалась следующей.

За что его сейчас убьют?

За «чтение вслух письма Белинского к Гоголю». За то, что ходил на собрания петрашевцев и им сочувствовал. За «Утопию» Томаса Мора. За «Город солнца» Томаза Компанеллы. За светлое коммунистическое будущее человечества. За Царство Божие на земле.

За прекрасные мечты. За все лучшее, что есть на свете. За Бога, за любовь. За человечество.

Идеальная смерть для гения.

Да, но ведь он пока не гений. Он не написал «Преступления и наказания»,  «Идиота», «Братьев Карамазовых», «Бесов». И уже не напишет.

«Чтение вслух письма Белинского». «К смертной казни расстрелянием». Даже для Российской империи, как-то чересчур.

Сгущение жути.

Мы можем сейчас лишиться Достоевского.

Раздалась команда заряжать и целиться.

Господи, если бы дали прожить еще хоть год! Хоть пять минут! – думает арестованный, третий во втором ряду. – Какое было бы счастье!

После мучительной паузы ружья опустились. После второй – зачитали новый приговор, сославшись на царскую милость. Писатель был осужден на 4 года каторги с последующим зачислением в солдаты.

Жизнь! Воскресение из мертвых.

Но прежнего Достоевского уже не было. Его расстреляли. На свет явилось другое существо, более сильное и совершенное, быть может, но опасно раненное. Гений и пророк, с пулей внутри. Застрявшей в мясе, не подлежащей хирургическому удалению.

Оставленный жить – пока.

Сценарий садистской «трагикомедии» был утвержден  лично царем  – и, пожалуй, он не уступит по силе сюжетам Федора Михайловича.

Писатель (выпав вполне из ньютонова пространства-времени) возвращался к этому эпизоду несчетное количество раз, пересказывал жене, приятелям, даже случайным знакомым, описал в «Идиоте», "Дневнике"...

Произошедшее его искалечило. И, одновременно, трансформировало.

Минуты, пережитые на Семеновском плацу, в сущности, так никогда для него и не закончились.

Он работал над рукописью, пока рука держала перо. В один февральский день уронил под письменный стол любимую ручку-вставочку, которой пользовался с давних пор, потянулся  достать – и потерял сознание, после чего вскоре скончался.

С пером в руке, не дописав фразы.

Идеальная смерть для гения.

Хочется верить, что Бог его тотчас же воскресил (как и царь когда-то).

И облетая места, где вершилась жизнь (9 дней), посетила его душа и Сибирскую каторгу, и Семеновский плац, и дом в Кузнечном переулке.


                151. Смерть балерины

Советико-балле.

Царский век или советский, а Одиллия и Одетта все так же соперничают, претендуя на сердце и руку принца Зигфрида.

Прекрасный принц в данном случае – это публика.


Конкуренткой примы Спесивцевой (неспесивой… а впрочем, немножко спеси есть)  называют в Кировском, бывшем Мариинском театре двадцатилетнюю выпускницу хореографического училища Лидию Иванову.

Молоденькая соперница опасна. Она сумела чем-то растрогать все на свете познавших, всех видящих насквозь петербургских фанатов балета.

«Какое это было замечательное существо, – вспоминал критик Аким Волынский, –  как нарисованный этюд для альбома будущей великой артистки, она с большого разбега взвивалась на высоту».

В поклонниках у новой звезды состояли поэт Николай Асеев, прозаик Михаил Зощенко, артист театра Мейерхольда Геннадий Мичурин.

Зощенко – заклятый дон-жуан. Асеев истинно любит только жену, «не за силу, не за качество золотых твоих волос сердце сразу враз и начисто от других оторвалось…» А Мичурин – истинно влюбленный, коленопреклоненный.

Он пытался понять тайну успеха Ивановой, и кажется, ему это отчасти удалось: «Многие прекрасные актеры оставляют нас холодными, а вот тот, кто подкупает наше сердце, задевает нас, как человек, а не только как артист, становится близким, родным. Так Петербург полюбил свою Лидочку…».

Дочку, дочку – откликается эхо.

В одно ясное утро сильфида с пятью кавалерами отправилась кататься в моторной лодке по Фонтанке. О, магия, весна и любовь! Плеск и блеск, и сиянье струй, и запах речной воды – русалки, резеды…

Угрюмый лодочник, оставь свое весло!
Мне хочется, чтобы меня течением несло,
Отдаться сладостно вполне душою смутной
Заката блеклого гармонии минутной.

И волны плещутся о темные борта.
Слилась с действительностью легкая мечта,
Шум города затих. Тоски распались узы.
И чувствует душа прикосновенье Музы…

Ничто не предвещало катастрофы. Но у фарватера Невы лодка, каким-то необъяснимым образом, столкнулась с пароходом «Чайка», идущим в Кронштадт и перевернулась. Пассажиры оказались в воде. Четверых из них спасли, а Лидочка и один из ее приятелей утонули в реке.

И перевозчик беззаботный
Его за гривенник охотно
 Чрез волны страшные везет…


Тело Лидочки так и не было найдено – а ведь неглубок Безымянный ерик!

Родителям отдали только ее сумочку, всплывшую на волнах. Внутри сумочки не нашлось ни документов, ни денег (которые Лидочка с собой в то утро взяла) – а лишь круглое зеркальце.

Ведьминские наваждения Фонтанки воспеты лириками нескольких поколений:

Над волною чайка вьется,
Обронив перо.
То ли скатный жемчуг льется,
То ли серебро…

Или вот еще:

Что-то как будто восточное, южное
Видится всюду! Какой-то налет,
Пыль перламутра, сиянье жемчужное –
Вдоль широко разгоревшихся вод.

Вон, пробираясь как будто с усильями
В этом великом свету, кое-где
Ялики веслами машут, как крыльями.
Светлые капли роняя к воде…

Трагедия публику взбудоражила, пошли какие-то странные слухи.

Молва подспудным рокотом обвиняла маниакально влюбленного в Спесивцеву комиссара Каплуна (племянника всемогущего Урицкого!). Он-де пожелал устранить сценическую соперницу своей Ольги.

А быть может, сотрудники ОГПУ, которые тоже были в числе приятелей балерины, сочли, что она могла, пусть даже невзначай, овладеть какой-то их тайной? И, таким экзотическим образом, избавились от опасной свидетельницы? Или устранили балерину за отказ сотрудничать с ними?

Что там было на самом деле, какие демоны вмешались – наверняка никто уже не узнает. Чекистские тайны не разыщешь и с водолазом, на дне морском (и по сию пору)…

Заговор? Завуалированное убийство?  Или самоубийство? Или: двое влюбленных (чьи тела так никогда и не были представлены следствию) решили сбежать от всех и вся – в «подводный мир» своей любви, инсценировав «утопление»?…

Какое это было замечательное существо! С большого разбега она взвивалась на высоту… Кто покупает наше сердце, как человек, а не только как артист, становится близким, родным…Ялики веслами машут, как крыльями…

Угрюмый лодочник, оставь свое весло! Смилуйся на этот раз, Харон Фонтанки!

Эхо-магнит

Есть в этих коллизиях нечто, поднимающее их высоко по питерской шкале наводнений (намоднений!) –  они становятся фактом искусства.

Поэт Михаил Кузмин, гость фэнсиона Трапеция, бередит эту историю (бредит ей) в своей поэме «Форель»:
   
Уносится тайком чужой портфель,
Подносится отравленная роза,
И пузырьками булькает со дна
Возмездие тяжелым водолазом.
Следят за тактом мертвые глаза,
И сумочку волною не колышет…

Сумочка Лидии Ивановой (с зеркальцем внутри) могла бы стать экспонатом музея Петербургского Зазеркалья.

Балерина превратилась в русалочку, речную деву Безымянного ерика – одну из тех, кто на Аничковом мосту держит в руках герб Петербурга.




                152. Смерть поэта

На святках Федор Тютчев зашел к приятелю князю Мещерскому, чтобы прочесть новые стихи. Так бывает – только что созданное произведение мучит, требует, чтобы автор представил его кому-то, кто поэзию любит и разбирается в ней. У каждого стихотворца есть круг таких первых слушателей.

Предоставим слово свидетелю, его сиятельству графу Владимиру Петровичу:
«Сразу я заметил необычное в нем состояние: какую-то дерганность в движениях и волнение, столь резко отличающееся от обычного невозмутимого внешнего и внутреннего спокойствия прелестного поэта.

Войдя, он сказал мне, что принес стихотворение на смерть Наполеона III. Затем он достал, как всегда, клочок бумаги, на котором каракулями были изображены стихи и начал читать.

Во время чтения с ним, очевидно, сделался первый удар: он не мог разбирать своего почерка, и затем не мог уже плавно произносить слова…

Чтение прервалось. Я испугался его состояния, усадил его, успокоил, он немного будто очнулся. Затем его усадили на извозчика, и он вернулся домой…

Увы, это было началом его кончины… Летом его не стало.

Этот текст печатается  последним в собраниях сочинений Тютчева.

Умереть, читая последнее стихотворение – такое дается только избранникам.               
 
Миги: Федор Тютчев в гостиной Мещерского читает последние свои стихи, и с каждым словом слабеет – лицо становится землистого цвета, на лбу выступает испарина, он уже не может разобрать в тетради собственного почерка, не в состоянии плавно произносить слова; не дочитав текст до конца, хватаясь руками за воздух, косо оседает на ковер…


                Смерть учителя               
            
Иннокентий Анненский (из Царского Села, где он живет и преподает в гимназии) отправляется на лекцию в Петербург. Поезд доставляет его на Витебский вокзал.  Уже в вагоне он ощущал неприятное стеснение в груди, одышку. Сойдя на платформу, почувствовал еще большую дурноту.

Он спускается, держась за перила, подлинной мраморной  лестнице Витебского вокзала… И вдруг, падает на ступени, катится вниз. Женские истерические крики. К нему бросаются, поднимают, расстегивают воротник сорочки, пытаются сделать искусственное дыхание...

Доктора! Человеку плохо! Но изменить уже ничего нельзя.

 …Только в мутном пролете вокзала
Мимолетная люстра зажглась.

Только кто-то кому-то с перрона
Поклонился в ночной синеве.
Только слабо блеснула корона
На несчастной моей голове… (Фатэма).

Близкие люди считали, что сердечника Анненского свел в могилу удар по его гордости. В свежем номере «Аполлона»должны были появиться его стихи. Обещали Гумилев и Волошин, близкие приятели (Гумилев – тоже царскосел, бывший гимназический ученик). Но вместо стихов Анненского  члены редакционной коллегии, (переживавшие в те дни своего рода  коллективный психоз) – напечатали очередную подборку Черубины де Габриак. Той самой, Елизаветы Дмитриевой, которая, надев маску, представившись испанкой-аристократкой, сумела убедить в своем существовании питерскую художественную элиту.

И на краткий миг получить славу первой поэтессы России, с причитавшимися подборками в альманахах и корзинами роз от поклонников.

Анненский был отодвинут на второй план, его стихи – возвращены в редакционный портфель. Немолодой уже и больной сердечной болезнью  поэт воспринял это как предательство.

Посвящение Ахматовой, еще одной царскосельской ученицы:

А тот, кого учителем считаю,
Как тень прошел и тени не оставил,
Весь яд впитал, всю эту одурь выпил,
И славы ждал, и славы не дождался
Кто был предвестьем, предзнаменованьем,
Всех пожалел, во всех вдохнул томленье –
И задохнулся...

Фатэмы

Не пишите стихов о своей смерти, о смерти дорогих вам и просто других людей. Не кликайте беду, поэты. Не будите лиха, пока оно тихо. В стихах все сбывается. Это знали опытные товарищи по ремеслу – Пастернак, Гумилев...

И предостерегали молодых. Но не всем шло впрок.



                153. Смерть в фэнсионе (итого)

 
-  Федор Достоевский, потянувшись за ручкой-вставочкой, закатившейся под его письменный стол, теряет сознание от внезапного головокружения…
   
-  Иннокентий Анненский на лестнице Царско-Сельского вокзала, испытав нестерпимую боль в груди, падает на ступени, катится вниз…
   
 -  Федор Тютчев, читая свое последнее сочинение в салоне князя Мещерского, скомкав конец стихов, взмахнув руками, косо оседает на ковер…
 
 -  Вера Лядова, после шести часов занятий вокалом, чувствуя сухость, жжение в горле, откашливается, промокает губы платком – на ткани остается кровь…
   
-  Всеволод Гаршин совершает прыжок в лестничный пролет…
   
- Лидия Иванова с сумочкой в руке, отчаянно барахтаясь, зовя на помощь, глотает воду Фонтанки...

Надо вспомнить еще Парашу Жемчугову, умершую от чахотки (от избытка любви).

И Варвару Асенкову, тоже умершую от чахотки (от недостатка любви).
 
Анну Шереметеву, умершую от «оспенной материи» (от любовной мести).

Дельвига, умершего от «гнилой лихорадки» (от любовной измены).

Писарева, утонувшего в море (от безответной любви).

Андрея Белого, скончавшегося от последствий солнечного удара (от непрошедшей любви).

Веру Холодную, умершую от инфлюэнцы (от несвершившейся любви).

Мусоргского, умершего от стакана водки (не отважившегося на любовь).

Чайковского, умершего от стакана воды (не нашедшего любви).

Горького, скончавшегося от воспаления легких (от незабытой любви).

Блока, скончавшегося от воспаления сердечных клапанов (от умершей любви).

Ахматову, умершую в своей постели (все равно, от любви, от любви!)

Пушкина, погибшего на поединке, защищая перед все светом свою любовь.

Самоубийц вспомянем: Глеба Успенского, Александра Погодина, Анастасию Чеботаревскую, Сергея Есенина, Владимира Маяковского.

Может, это лучше, чем умереть от презрения к жизни, как Герман Лесток, лекарь императрицы, «заеденный в постели клопами».

Или «от объядения» удовольствиями жизни, как Иван Мятлев.

И убитых вспомянем:

Гумилева, расстрелянного.

Мейерхольда, расстрелянного.

Мандельштама, развеянного в лагерную пыль.

Савинкова, выброшенного (выбросившегося) из окна серого здания на Лубянке.

Сгинувшего в застенках Ганина.

И всех, кто не вспомнился, о ком не знаем.



                Питерские принцессы


           154. Питерская принцесса. Наталья Мекленбург

Две параллельные (перекрестные) судьбы. На территории одного  отдельно взятого квартала г.Санкт-Петербурга.

Дом Карловой

Барышня из небогатой дворянской фамилии за безупречное поведение, ум и музыкальный талант назначена фрейлиной великой княгини Екатерины Михайловны.

Лучшая музыкантша при мини-королевском дворе: фортепьянная виртуозка, драматическое сопрано.  Большого голоса нет, но популярный романс или арию способна исполнить вполне интеллигентно.

На одном из раутов семнадцатилетняя Наталья Ванлярская была представлена сыну своей патронессы, Георгу Мекленбург-Стрелицкому.

Уже не молодой холостяк, меломан. Наследник высокопоставленного рода, но скромный и застенчивый, Под пятой у строгой матери.

Родственные души. Говорили Наталья и Георг все больше о музыке: о Рубинштейне, Балакиреве, о новом романсе на стихи Алексея Толстого, «Средь шумного бала, случайно…». Не о любви. Хотя, как было сказано, «и любовь – мелодия».

Встречаться эта пара могли только на концертах, художественных выставках – т.е., в нашем фэнсионе.

Мистический смысл ситуации: в мире своей любви эти  двое окружены не великосветскими знакомыми, а виртуальным миром фэнсиона Трапеции: музыкой и музыкантами, поэзией и поэтами.

Фэнсион – их наперсник и сваха.

Мне стан твой понравился тонкий
И весь твой задумчивый вид.
А смех твой и грустный, и звонкий
С тех пор в моем сердце звучит…

…Люблю ли тебя, я не знаю,
Но кажется мне, что люблю.

Весь остальной мир, «жестокий свет» против них: российская императорская семья, род Мекленбургов, высоконравственные тетушки в гостиных, просто знакомые.

Мать Георга, великая княгиня, узнав об особой симпатии к ней сына, отстранила Ванлярскую от должности фрейлины. Родители Натальи в ужасе, умоляют дочь опомниться. Друзья стали холодны. Подруги, при встрече, едва кланяются.

Никто не желал мезальянса – супер-фамилией, королевской фамилией были Мекленбурги, и они имели право жениться только на коронованных особах.

Мекленбург уехал в Германию, чтобы получить согласие главы династии, владетельного принца, на брак.

Он готов отречься от права на корону. Решил, что и в случае отказа, женится. Будет жить в качестве частного лица. Но только с Натальей и обязательно в России.

Влюбленные ежедневно переписываются, поддерживая решимость друг друга.

Георгий Мекленбург – достоин титула Поэта фэнсиона за свой поступок: корону променял на любовь!

В середине января владетельный герцог Фридрих-Вильгельм, смилостивился. Разрешил морганатический брак и предоставил Наталье Федоровне титул и герб графини Карловой.

Император Александр III свадьбу проигнорировал. Императрица Мария Федоровна ограничилась тем, что прислала свой подарок невесте – бриллиантовый браслет. Рады были за влюбленных лишь графиня Софья Толстая (вдова поэта А. К. Толстого – та самая, которая «средь шумного бала, случайно…»), Антон Рубинштейн, Александр Бенуа…

Последний был немного влюблен в Наталью: «Довольно веселая, лукавая, и в то же время, ласкающая искорка, с чертами лица скорее простоватыми, но милыми, Карлова вполне заслуживала быть зачисленной в разряд приятнейших особ женского пола. Но, кроме того, она была весьма неглупой женщиной, интересовалась и художеством, и литературой, больше же всего – музыкой, что послужило ее сближению с мужем герцогом Георгием.

И пусть в салонах говорили, что Наташа Ванлярская поймала и женила на себе герцога, этого грузного и неловкого человека, жившего до того под строгим контролем ревнивой матери, великой княгини, крайне целомудренного и никакого жизненного опыта не имевшего. Победили не  интриги «нетитулованной втирушки», а упорство истинной любви.

Дом Карловых на Фонтанке стал одним из самых известных частных музыкальных центров Европы, в его Белом зале  выступали Балакирев, Римский-Корсаков, Глазунов, Скрябин, Танеев, Гофман, Лист...

Фэнсион-Алеф: за любовь двоих (за хвост пойманной ими Синей Птицы) – цепляется весь мир (Ср.: Дягилев и Нижинский).

               
                Гении места

По желанию графини Карловой, дом на Фонтанке украсился гербом Мекленбургов, возведены были на набережной широкие ворота со старинными колоннами, весьма напоминающие, говорят, арку императора Траяна в Риме.

Волею судьбы на воротах этих установлены:

Мраморные бюсты двух гениев места  фэнсиона (двойники) – женский и мужской.

Только увидев, я назвала их: Муза и Мефистофель. Судьбы живущих здесь художников определяются тем, под чью власть они в тот или иной момент попадают – одного фатума или другого. Мефистофеля или Музы. Она милосердна. Он несгибаем, неумолим. Она несет свет, гармонию, Он – тьму и гибель.

Судьба золушки-принцессы (фрейлины-герцогини) Натальи Ванлярской имела продолжение совсем не в стиле волшебной сказки: она потеряла все имущество, отправилась в изгнание, и никогда больше не вернулась в свой Дом.

Мекленбург скончался раньше жены, слава богу, не увидел надругательства и разорения над своим музыкальным храмом.

В библиотеке его хранились автографы Бетховена и Гайдна, Чайковского и Кюи, Гончарова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина…

Богатейший архив – когда его изымали из дома большевики, они считали редкостные документы на вес, килограммами. Многие из этих реликвий тогда же и пропали навсегда. Как и уникальные музыкальные инструменты, мебель, драгоценности…

Вся русская дореволюционная культура – разоренный Дом Карловой…

Герцог Георгий Мекленбург и его младшая дочь (умершая совсем юной, вскоре после смерти любимого отца, собственно, от тоски по нему – Смерть в фэнсионе) были похоронены в Ораниенбаумском парке, недалеко от их загородной резиденции.

Эпический символ – на месте этих могил в советское время был сооружен памятник Ленину. Мраморные надгробья аристократов королевской крови пошли на его постамент (продолжение темы Бъсов).

В наши дни памятник, попиравший их прах, демонтирован.

Дому Карловой суждено было стать трагическим символом века. Наталье и Георгу Мекленбургу достался титул последних петербургских принца и принцессы. Такое дается избранникам.



                155. Питерская принцесса. Ксения Ольденбург

Читатель – не менее важный участник литературы, чем писатель. Без него ничего не состоится.

То, что лежит в ящике чьего-то письменного стола, это не литература.  Литература – это процесс передачи мессэджа. Если он принят – значит, литература состоялась. Хотя бы для нескольких читателей она что-то значит (но большая литература, классика – многое значит для многих).

В доме № 10 по Пушкинской улице прожила долгие годы семья генерала, героя русско-турецкой кампании Денисова. Интеллигентные (в уже исчезнувшем смысле этого слова) петербуржцы.

Три сестры, почти как у Чехова. Зовут не совсем так, как в пьесе: Маша, Катя и Наташа. И все три (может быть, того желал бы Антон Павлович) – вышли замуж за военных.

Екатерина, старшая – за генерал-майором царской армии; Наталья – за полковником, Мария, младшая (врач роддома имени Снегирева) – за морским офицером.

Судьба мужа Екатерины, Александра Георгиевича Иванова, типична для белой гвардии: генерал поверил обещаниям большевиков, что они сохранят его жизнь, сдался им и был расстрелян.

Брат его, тоже бывший царский генерал в предреволюционные годы вызволял русских солдат из японского плена. Он автор любопытнейших воспоминаний о русско-японской войне – на семейном совете было решено передать эти записки писателю Новикову-Прибою, который включил их в свою «Цусиму».

Отец мужа Марии Николаевны был флейтистом, солистом Императорских театров во времена Мариуса Петипа и Направника. Он увлекался  и литературой, дружил с Кони,  известна его переписка с Достоевским.

После революции жилось семье тяжко. Квартира на Пушкинской превратилась в коммуналку. Не было уже средств для домашних литературно-музыкальных вечеров. Но Денисовы оставались верны себе. Несмотря на запреты, отмечали Рождество и Пасху; много читали – была богатая семейная библиотека, и по вечерам обсуждали прочитанное, слушали любимую музыку на граммофонных пластинках, посещали все значительные театральные премьеры, концерты в консерватории и филармонии.

Сестры Мария и Екатерина в быту беседовали между собой по-французски, учили языкам, музыке и детей.

Какими были бы чеховские сестры Прозоровы, доживи они до советской власти? Я теперь знаю.

Наталья Николаевна, средняя из трех сестер, в 1925 году взяла на воспитание брошенного в роддоме ребенка – Ксению Хомутову-Ольденбург.               
               
Ксана-Сандрильона. Девочка, рожденная 7 февраля, была оставлена в родильном приюте Верой Михайловной Хомутовой.

Эта молодая дама призналась медсестрам, ухаживавшим за ней, что отцом ее дочери был  принц Ольденбургский, сгинувший в подвалах ЧК.

Полковник Михаил Хомутов, не желая иметь незаконнорожденную внучку и пуще того, боясь родства с именитой фамилией (большевики этого не приветствовали) велел Вере отказаться от ребенка.

Позже Вера Михайловна вышла замуж за другого человека и не искала встреч со своей девочкой, удочеренной Денисовыми. Назвали приемную дочку в честь блаженной Ксении Петербургской, день памяти которой отмечает церковь 6 февраля (святая Ксения, как уже говорилось, была частой гостьей нашего фэнсиона), некоторые черты ее перешли на крестницу – кроткую, грустную, «не от мира сего».

Сохранились фотографии Ксаны. Высокая, тонкая, лицо с характерными для Ольденбургов чертами: нижняя губа слегка выступает, нос «на семерых рос» – и все же очень красива, глаз не отвести (по нынешнему, хоть в фотомодели). 

Она выросла, как положено принцессе, добрым и деликатным созданием, прекрасно училась в школе.

Представьте, читатель, вы учитесь в одном классе с обычной девочкой, которая на самом деле – принцесса крови…

Она воспитанее, изящнее, деликатнее, чем подруги.

Руки нежнее. Осанка прямей. Голос музыкальнее.

Она – особая.

Принцесса на горошине из сказки братьев Гримм. Наследница древнего европейского рода. Вот, она отвечает у доски. Идет по школьному двору с портфелем в руках. А могла бы сидеть на троне, в мантии, в золотой короне.

Когда Ксения потеряла свою приемную мать (скончавшуюся  скоропостижно от сердечной болезни) заботу о девочке взяла на себя тетя, Мария Николаевна.

Она не делала никакого различия между ней и родной дочерью Надеждой. Сохранилась записка Марии Денисовой, обращенная к дочери: «Дорогая моя Надюшенька, помни, что мама тебя всегда просила и просит быть ласковой к Ксане. Знай, что все в жизни оставляет след. Все плохое ведет за собой плохое. Помни это. Лучше сделать добро и ошибиться, чем сделать зло. Никогда не делай другим то, чего не хочешь, чтобы делали тебе. Надейся на Бога, и, даст Бог, будет жить тебе легко. Мама».

Не выпало девочкам – не только «жить легко», но и жить вообще. Все Денисовы, кроме Марии Николаевны, умерли в блокаду.



                156. Мистерия фэнсиона (Две принцессы)

Две принцессы-золушки  нашего фэнсиона, российского ХХ века.

Одна – родилась золушкой, стала принцессой. Другая – родилась принцессой, стала золушкой.

Наталья Карлова-Мекленбург скончалась вдали от родины, в эмиграции, как многие и многие русские люди. Золушке-принцессе, изгнанной из своей страны, было уже за 70.

В дни Ленинградской блокады, как сотни тысяч ленинградцев, угасла от голода и холода Ксения Денисова-Ольденбург. Принцессе-золушке едва исполнилось 17, встретить своего принца она не успела.

Две принцессы. В сущности, это всего лишь милые девушки – тонкие, восприимчивые к искусству. Не из тех, кто выходит на сцену. Из тех, кто сидит в партере и аплодирует большим артистам. Но без публики, без питерских меломанов, тонких ценителей и знатоков, концерт не состоится. Вся музыка создается ради их одобрения, их любви.

Все стихи. Все картины. Все драмы и комедии, балеты и оперы – для них.

Не было б на свете принцесс – не было бы и искусства.

«Пусть другой гениально играет на флейте, но еще гениальнее слушали вы…»

Две петербургские  принцессы погибли в результате двух самых больших катастроф русского ХХ века – революции 17-го года и Великой Отечественной войны.




                Улица Несчастной Любви

                157. Памятник Пушкину


Великолепье небылицы
Там нежно веет резедой…
Иннокентий Анненский.

Для чего крыла Амуру?
Чтоб они его несли!
Чтоб они его несли!
Чтоб они его – несли!
Бомарше.


Пушкинская. Улица или строка, можно не уточнять. Волна спасения. Приют «заблудших душ» богемы.

Суть: безответное чувство; фиаско или смерть одного из любовников; невозможность соединения с тем, кого любишь.

Но когда закрывается одна дверь, ты, отчаявшись, вдруг видишь светлую щелку в темноте перед собой – открывается дверь другая.

Все поэмы, все мелодии, картины, роли – лишь хвост этой Кометы-убийцы, пророчествующей (и несущей) гибель из глубин темной Вселенной.

В «love-story» богемного нашего фэнсиона, касающейся двоих, неизменно присутствует еще одно действующее лицо, самый ревнивый и взыскательный любовник – господин Искусство.

В сквере на Пушкинской стоит памятник Александру Сергеевичу. О нем в Петербурге существует легенда, что некая высокопоставленная дама, жившая на этой улице и в свое время обожавшая поэта без взаимности, после смерти его пожелала, чтобы Пушкин, отлитый в чугуне, вечно дежурил под ее балконом, глядя на ее окна – и сумела этого добиться.

Идол сей принято считать мизерабельным – кумир всей России, по мнению петербужцев, выглядит здесь карликом, чугунной куклой на столбике, «песочным человечком».

Мне, впрочем, представляется, что изваянье Пушкина в человеческий рост трогательно и живо:

Не шевелись – сейчас гвоздики засверкают,
Воздушные кусты сольются и растают.
И бронзовый поэт, стряхнув дремоты гнет,
С подставки на траву росистую спрыгнет…

Сам этот памятник: влюбленный, вечно стоящий под балконом своей дамы – не есть ли самое полное выражение неудачной любви?

Сумасшедшая и баснословная Пушкинская, я хочу отомкнуть твои потайные ящички лишь скрипичным ключом (или  серебристым ландышем, вместо отмычки) – чтобы это не было взломом…

Ничто не мешает читателю считать эти новеллы художественным вымыслом, беллетристикой – это так и есть, только вот, возникли они не в человеческом уме. Я не знаю писателя интересней, чем Фэнсион Трапеция.

Почему на набережной Фонтанки раздваивается реальность? А на Троицкой (Рубинштейна) обитатели, от нищенки до царицы, надевают маски и ударяются в вакхические пляски?

Почему на Владимирской святые ведут войну (и братаются) с бесами? На Невском встречаются все на свете со всеми на свете? А на Разъезжей – расстаются навек?

Почему на Николаевской поселяются патентованные иллюзионисты? А на Пушкинской – граждане страдают от любви?



                158. Перевертыш

История любви

Впервые о существовании девицы Антонины Ивановны Милюковой Петр Ильич Чайковский узнал из ее любовного письма: как Татьяна Ларина, первой призналась своему избраннику.

Петр Ильич в ту пору как раз работал над оперой «Евгений Онегин», был творчески влюблен, как и полагается в таких случаях, в пушкинскую героиню – вот и предположил, что перед ним эманация «милого идеала».

Они встретились. Антонина Ивановна показалась ему девицей внешне вполне недурной (что соответствовало действительности) и весьма разумной (что действительности никак не соответствовало).

Впрочем, она училась в консерватории, а значит, не совсем была чужда музыкальным интересам, она демонстрировала полную готовность вполне подчиниться обожаемому мужчине – словом, он решил, что это знак судьбы.

Вскоре, в  день ее ангела Чайковский объявил Милюковой о своем согласии на брак (по его словам, в миг, когда сделал девушке формальное  предложение руки и сердца – словно родился заново…)

Нет, переродиться – не смог. Нетрадиционная ориентация великого русского композитора сегодня ни для кого не секрет. Чайковский из тех, для кого физическая любовь к женщине была, видимо, просто невозможной, и он тяготился своим «пороком», «постыдным извращением», и принял решение обзавестись супругой, видимо, для того, большей частью, чтобы прекратить упорные сплетни о своей личной жизни.

Писал своему брату Модесту (тоже – «человеку лунного света»): «Я хотел бы жениться или вообще гласной связью с женщиной зажать рты разной презренной твари, мнением которой я вовсе не дорожу, но которая может причинить огорчение людям мне близким».

В его окружении были примеры таких «буферных» супружеств. Принято в нашей критической литературе аттестовать Милюкову пошлой обывательницей и фантастической дурой. Скорее всего, обычная барышня той эпохи, получившая типичное для своего круга воспитание.

Она, как и положено барышням, не была особенно сведущей в вопросах пола. Знала ли Тонечка вообще о существовании на свете однополой любви? Ее брачная ночь не могла состояться – после ужина в «Эрмитаже» молодой супруг предложил супруге разъехаться по разным квартирам. Для нее случившееся стало громом с ясного неба, кошмаром, которому она не могла найти никакого объяснения.

Ужасно она страдала.

Но и сам он едва не сошел с ума, даже и в медицинском смысле. Вызвав из небытия – Перевертыш (один из фокусов раздвоения).

Милая-Милюкова.

«Татьяна».

Бедная Таня и несчастная Тоня.

В то лето Чайковский покушался на самоубийство: пытался утопиться в Москве-реке, но, не сумев нырнуть поглубже, промокнув и иззябнув в холодной воде, оставил эту мысль.

В крайней степени душевного раздражения и истощения, уехал (сбежал!) в Петербург – брат Анатолий, встретив его на вокзале, был испуган переменой всего его облика. Прямо с вокзала он велит везти больного в ближайшую гостиницу, это и были меблированные комнаты на перекрестке Невского проспекта и  Пушкинской. И тут начинается «страстная неделя» Чайковского.

Выследив беглеца, Антонина поселяется в соседних номерах, и продолжает слать ему письма, ловить в коридоре, стоять под дверью. Он чувствует, что ловушка может захлопнуться, не оставив ему возможности свободно дышать.

Его музыка в опасности!– он не может сочинять, страшный враг в образе миловидной Милюковой не дает ему притронуться к нотной бумаге, в аккордах рояля ему слышатся женские рыдания.

В это время весточки от Петра Ильича ждала в Москве на Рождественском бульваре, изнывая, с ума сходя (осуждая и ненавидя даже не соперницу, а саму себя) – Надежда Филаретовна фон Мекк. Благородная покровительница, с которой Петр Ильич так никогда и не встретился лицом к лицу, только переписывался – истинная  нянька таланта. Но сейчас композитору было не до писем. Он боялся. Огласки, публичного скандала? Общественного остракизма? Рока-Антонины, и связанной с этим невозможности жить: слышать внутреннюю музыку.

Утраты музыки боялся он. Осознав, что силой ничего от Чайковского не добьешься, супруга переменила тон, с требовательного на жертвенный: «Дорогой мой Петичка! Что с тобой? Что ни тебя, никакой весточки от тебя нет? Уж не нездоров ли ты? Приходи, мой хороший, навести меня. Мне, впрочем, было бы очень грустно, если бы ты пришел только для того, чтобы отделаться от меня, сделав как будто церемонный визит. Я знаю, что ты меня не любишь, что меня мучает, терзает и не дает покоя никогда. Так ты, по крайней мере, убедись в том, что ты для меня составляешь все в мире. Никакие силы не заставят меня разлюбить тебя, относись же ко мне хотя бы с сожалением. Я принадлежу тебе душой и телом – делай со мной, что хочешь <…> Поговорим хоть, как настоящие муж и жена. До сих пор, Бог знает, какие у нас были отношения <…> Целую тебя бессчетное множество раз, хотя заочно. Я знаю, что ты не очень любишь, когда это делается на самом деле …»

Сообщала также, что: «В Знаменской гостинице очень дорого, и потому мы переехали в тот же дом, где и ты, но совершенно нечаянно. Не пугайся же, что я тебя преследую» (как же было ему не пугаться?)

Весь заклятый северный город уже  представлялся Чайковскому ловушкой, где на всех перекрестках ждала его обратившаяся в Перевертыш жена. Он бежал и бежал от нее, как безумец от навязчивого призрака, как Евгений от Медного Всадника. Кровь стучала в ушах, отзываясь звоном бронзовых копыт по имперской мостовой…

Жена и Россия – всегда немножко одно и то же.

Сердобольные друзья помогли, напоили Чайковского успокоительными, увезли в Швейцарию… Обошлось.

А вот дальнейшая судьба Антонины Ивановны эпически ужасна – беспорядочные связи, незаконнорожденные дети, сдаваемые в Воспитательный дом, нищета, прогрессирующее умственное расстройство – в лечебнице для душевнобольных на Удельной прошли она последние 20 лет ее существования.

До встречи с Чайковским она была просто экзальтированной стареющей девой; после – стала больным человеком.

Впрочем, мужа госпожа Чайковская пережила, прислав ему на похороны огромный венок с надписью по черному крепу: «От боготворившей его жены».

«Никакие силы не заставят меня разлюбить тебя; отнесись же ко мне хотя бы с сожалением», – в этой мольбе слышится чистый звук: страдание. Мог ли он не уловить этой ноты музыкальным своим, абсолютным слухом? Близкие композитора, даже без меры обожавшая его сестра Александра, считали, что он поступил с Милюковой «очень, очень дурно».

Александра Ильинична сформулировала однажды в письме приговор, довольно точный: «Взять какую бы то ни было женщину, попытаться сделать из нее ширму… а потом перенести на нее ненависть, долженствующую пасть на собственное поведение – это недостойно человека, так высоко развитого».

Однажды в письме к фон Мекк Чайковский высказался: «Жена моя – какая она ни есть – не виновата в том, что я поощрил ее, что я довел положение до необходимости жениться. Во всем виновата моя бесхарактерность, моя слабость, непрактичность, ребячество».

Много раз он убеждал себя, что Антонина Ивановна – «самая дрянная личность, какая есть на свете», но никак не мог отделаться от чувства вины.

Чистый (по камертону!) отклик сострадания звучит в дневниковой записи, через много лет после мучительных свиданий на Пушкинской: «…жаль ее. Не посчастливилось бедной».

Комментарий фэнсионера:  Будучи «мужем девицы Милюковой», композитор не мог работать над своими опусами – и это главное во всех коллизиях их отношений. Именно муза Чайковского – искусство в нем – отвергло столь категорически любовь Антонины.


                159. Чайковский в фэнсионе
 
Здесь провел Петр Ильич свой «период NN» – Начала, Неизвестности, Недоброжелательства.

Этап, переживаемый едва ли каждым молодым талантом, хоть Некрасова возьми, хоть Мусоргского, хоть Достоевского. Время  Неблагополучия, Неизвестности, Невостребованности, Невезения, но и Надежды .

NN – это и маска тайной возлюбленной, которой посвящают стихотворение, и условное название вечного провинциального города русской литературы, в котором такого-то числа такого-то месяца 18.. года начинают происходить любопытнейшие события…

И псевдоним Бога – Наисовершеннейшего и Непостижимого.

Это часы Нескончаемой Ночи, которую надо перетерпеть, дождавшись рассвета. Некая Неопределенность, и в то же время, Нечто Ноуменальное.

Фатум российских музыкальных гениев – любящие родители почему-то желали непременно видеть их офицерами (Мусоргский), правоведами (Чайковский) или моряками (Римский-Корсаков), и отдавали в полувоенные заведения с железным распорядком (железные заведения с полувоенным распорядком). Муштра, зубрежка, телесные наказания (Петра Чайковского, юношу благонравного, впрочем, ни разу экзекуции не подвергли). Но в целом атмосфера его не могла не душить…

Закончив училище с дипломом юриста, сказал родителям: хватит с меня. Все. Музыка.

Момент для перемены участи был выбран неподходящий. Отец (ректор Технологического института) которому перевалило уже за 70, вышел в отставку и получал только маленькую пенсию, на которую надо было содержать многодетное семейство. И тут Петр бросает службу, вместе с каким-никаким жалованием.

Он учится в Консерватории, а деньги на жизнь добывает, давая уроки фортепьяно. Аккомпанирует в концертах певцам-любителям, как простой тапер.

Экономит каждый грош, добирается по адресам учеников через весь город, не на извозчике, а пешком. Чайковский «из гордой бедности» порвал в ту пору почти со всеми знакомыми: стыдился быть не комильфо. Его одежда ветшает (шляпа порыжела от дождей, сорочка неизменно чисто вымыта, но пообтрепались от частых стирок края воротничка и манжет)…

Несмотря на это, он чувствует себя, как никогда, счастливым. В своей комнатке, такой узкой, что поместиться там могут только кровать и письменный стол. Поддерживали юношу в его исканиях – интеллигентная сестра Саша и еще особая «семья в семье», младшие братья, почти сыновья Пети по возрасту, Анатолий и Модест. Схожие по склонностям.

Но вот, дядя, например, произнес сакраментальную фразу: «Променял юрис-прудэнцию… на гудок!» («гудком» представлялась ему вся музыка, какая ни есть на свете.) Этот страшненький «гудок» Петр Ильич запомнил на всю жизнь, как мистическое проклятие. Повторял его, растравляя душу.

Именно здесь, в каморке Лештукова переулка, были созданы первые опусы Чайковского: «Песнь Земфиры», «Характерные танцы», которые вскоре впервые исполнялись публично, оркестром Павловского воксала. Здесь в мистической Трапеции – истинное начало его дороги.

Здесь же он бывал в гостях у своего кумира Антона Рубинштейна, принес ему на суд свою первую симфонию «Зимние грезы» и получил критический отзыв.

В этих же кварталах, в домах общих знакомых появлялся немало его потерзавший в печати  «петербургский демон» композитора, критик Цезарь Кюи – ну, вот, не нравилось ему ничего из того, что Чайковский сочинял. И публиковал он рецензии, весьма ядовитые.

Здесь Петр Ильич прожил несколько недель в номерах на Пушкинской, безуспешно спасаясь от законной супруги Антонины.

Работал над 4-й симфонией, посвященной  Надежде фон Мекк (с которой, однако, ни разу не встретился лицом к лицу, а только переписывался много лет). Сюда, на Пушкинскую, приходили письма от нее. За сдержанными, благородно-приличными, из последних сил, строчками - такое отчаяние, полная безнадежность... Сумасшествие. И для нее Пушкинская была улицей любовного несчастья.

Четвертая симфония – одно из сочинений Чайковского (кажется, даже первое в его жизни), имевшее безусловный громкий успех и вызвавшее (наконец!) одобрительные отзывы критики, начато в Петербурге.

Приходил на концерты и музыкальные вечера в зал дворца Белосельских-Белозерских. Слушал Листа, Гофмана, Сандру… Денег и протекции у Белосельского не просил.

В компании близких и приятелей Чайковский не раз проводил время в ресторане Палкина на Невском. Может быть (но вряд ли, не такова репутация ресторана), роковой стакан сырой воды с холерными вибрионами подали Чайковскому  в «Палкине».

От чего он умер? До сих пор никто точно не сказал.

1. Отравили натуралы ("ремонтники", как сейчас сказали бы). Из принципа. За то, что был не таким, как все.

2. Приговорили к смерти бывшие однокашники, выпускники училища правоведения. За то, что посмел "вовлечь в разврат высокопоставленного юношу», несовершеннолетнего графа Стенбок-Фермора, а его родственники пожаловались императору. Замарана честь. И вот, соученики по престижному заведению, вызвав композитора на судилище, потребовали от него, чтобы выпил, спасаясь от позора, чашу цикуты…

От конспирологии лекарство в аптеке имеется?

3. Убил из ревности кто-то из своих, голубых – П.И. предпочитал им всем камердинера Алешу (очень милого, хотя и простого парня, многолетнего друга).

4. Интриговала светская чернь, ревновавшая к успехам П. И. при  дворе. Не прощали таланта и популярности музыкальные конкуренты.

5. Скончался из-за какой-то кишечной инфекции или даже холеры, попавшей в организм с некипяченой водой... Холера в те дни в Петербурге была отмечена в бюллетенях санитарной службы. Насчет выпитого композитором в ресторане (в каком?) подозрительного стакана воды свидетельства имеются. Правда, свидетели роковым образом противоречат друг другу: ресторан Лернера это был, «Палкин» или «Вена»? Завтрак, обед или ужин? Что запил этой водою Петр Ильич – горячий жир котлет или устрицы во льду?

Вспомнишь воду Фонтанки, которую глотала Лидочка Иванова, уходя на дно... Воду Балтики в легких Писарева… Стакан водки Мусоргского…

…И все-таки, Чайковский умер из-за любви.


Чайковское эхо фэнсиона

В Петербургском Квадрате имели личные адреса:

- Хореограф Мариус Петипа, поставивший всемирно известные балеты на музыку Чайковского

 - Балетные звезды Анна Павлова, Николай Легат, Павел Гердт, Ида Рубинштейн, братья Чекрыгины, исполнявшие в них главные партии

- Федор Шаляпин, создававший сценические образы в операх Чайковского

- Певицы Александра Панаева, Надежда Забела-Врубель, исполнявшие арии и романсы на музыку Петра Ильича.

Здесь зажигалась, зажглась (на земле, на небесах) Астрелла Чайковского.


                160. Русалочка Сан Галли

Русалками Петербург полон. Русалки с давних пор поселились на перилах Аничкового моста, парадного входа в наш фэнсион.

Есть на Пушкинской изваянье морской царевны, девочки с изящными ластами вместо ступней.

Она сидит у фонтана Сан Галли. Ее христианское имя  забыто, но прозвище «маленькая Сан Галли» осталось.

Есть предание, что бедняжка утонула. Не в фонтане и не в Фонтанке, а где-то под Петербургом, на даче, в речке или пруду.

Отец Ундины был королем чугунных кружев.

Словно для того и  выучился литейному ремеслу, и миллионы заработал, чтоб стояли на фонтане перила, ограждая, не пуская в небытие дочку.

Сказка: она не жива, но и не умерла: она сделалась русалкой.

Франц, обрусевший немец, поймал в свою ажурную паутину весь Петрополь.

Отпусти чугунное кружево город – он не удержится на земле, улетит.

На заводе Сан Галли отливали решетки Таврического сада, Павильонного зала в Эрмитаже. Ворота Зимнего Дворца. Фонарные столбы набережных Невы, Мойки, Фонтанки. Балконы на Миллионной, Караванной, Малой Морской Фонтаны петербургских пригородов.

Старый Франц Сан Галли был в нашем фэнсионе старожилом и почти волшебником местного значения – его узнавали на улицах, о нем рассказывали анекдоты, к нему обращались за денежным вспомоществованием в трудную минуту (и тем, кто действительно нуждался, он не отказывал).

Потомков своих Сан Галли изваял в бронзе. Два атланта и две полногрудые кариатиды на лестничной площадке его дома это сыновья и дочери хозяина.  Меркурий и Кузнец в сенях – внуки.

А в садике устроен был фонтан «Тритон и девочка» – в память об утонувшей младшей  дочке.

Особняк Сан-Галли, хорошей архитектуры, окруженный уютным садиком – гордость жителей улицы (они тут называют себя  «пушкарями» и «пушкинистами»).

У фонтана назначают свидания, тут делаются предложения руки и сердца, с вручением кольца в коробочке.

Маленькая русалочка (с веночком от Андерсена) свидетельница всех любовей, талисман Пушкинской.

               
                161. Бродский и Рубцов(мостик)

Пушкинская – это не улица, а мостик между поэтами. Очень разными, литературными, да и жизненными  полюсами.

В 60-х годах в коммунальной девятиметровой комнатушке здесь обитал поэт Глеб Горбовский, в  гостях у которого перебывали  все поэты питерского тех времен андеграунда: Евгений Рейн, Виктор Соснора, Виктор Голявкин, Олег Григорьев, Дмитрий Бобышев, Константин Кузьминский и так далее.

Комната, как каморка  Родиона Раскольникова, «была похожа на длинный узкий гроб» (Достоевский в нашем фэнсионе униженных и оскорбленных – сочинил все на двести лет вперед).

«Без всякой натуги мог бы я теперь составить отдельную книгу из одних только кратких описаний визитов, нанесенных мне замечательными людьми, в момент (длинной в 5 лет), когда я проживал на Пушкинской... А вот Иосифа Бродского у себя почти не помню, хотя, наверняка, заглядывал и он».

Из стихотворений Горбовского:

А я живу в своем гробу,
Табачный дым летит в трубу.
Окурки по полу снуют.
Соседи счастие куют.

Эта комната помнит молодого Николая Рубцова, который тогда, по выражению Горбовского «только присматривался, прислушивался к хору собратьев, а главное – к себе». Он тоже вспоминал об этом питерском пристанище, сидя у себя в деревне, в Вологогдской губернии:

…Трущобный двор, фигура на углу.
Мерещится, что это Достоевский.

Я продолжаю верить в этот бред,
Когда в свое притонное жилище
По коридору в страшной темнотище
Отдав поклон, ведет меня поэт.
… Поэт как волк напьется натощак.
И неподвижно, словно на портрете
Все тяжелей сидит на табурете
И все молчит, не двигаясь никак.
А перед ним, кому-то подражая,
И суетясь, как все по городам,
Сидит и курит женщина чужая.
Ах, почему вы курите, мадам!

Каморка (гроб) два на четыре метра – подходящий размер для мостика между временами.
             
Иосиф Бродский тоже один из странников, которых принимала Пушкинская. В нашем фэнсионе он посещал пристанище Евгения Рейна на Пяти Углах,  Наймана в коммуналке на Николаевской.

И, очень возможно, какие-нибудь из легендарных капернаумов того времени – кафе «Эльф» на Стремянной, пивбар «Молли» на Рубинштейна, кафетерий «Сайгон» на Невском… Здешние адреса мелькают в его стихах:

Разъезжей улицы развязность,
Торцы, прилавки, кутерьма,
Ее купеческая праздность,
Ее доходные дома…

Конечно, он здесь не завсегдатай, заповедные и культовые места Бродского в Питере – за пределами Трапеции: фантасмагорический дом Мурузи на Литейном («полторы комнаты»), Греческая церковь (призрак ее) на Знаменской, классические колонны Биржи, Васильевский остров, куда обещал поэт, отвергнув другие страны и погосты – придти умирать.

Он и жил здесь поблизости, на Николаевской,  после возвращения из Норинской, из архангельской ссылки. С возлюбленной Мариной Басмановой, матерью его сына – покинувшей его и покинутой им, но никогда незабытой.

И сердце вновь горит и любит, оттого,
Что не любить оно не может…

Именно здесь они пытались стать семьей, но не получилось.

Вернее, получилось то, что нередко получалось на Пушкинской: факт искусства.

Все-таки, Пушкинская – прежде всего, улица несчастной любви. Может быть, самой знаменитой неудавшейся любви в поэзии конца ХХ века; Бродский, Бобышев, Марина…

Уезжая навсегда, в Европу, потом в Америку, Иосиф Бродский прошагал по Невскому, от Фонтанки до Московского вокзала, по северо-восточной границе нашего фэнсиона.

Попрощался  в его лице с городом, страной, с видимой, слышимой, обоняемой им в последний раз (дым отечества):

…Что я запомнил в последний свой день
В той комнатушке?

Стол, да бокал, да зеленое бра
Под занавеской.
Вот я и вышел в четыре утра
Прямо на Невский.

Вот и прошел с чемоданом квартал
До паровоза.
Все озирался, все слезы глотал –
Бедная проза…

Фэнсион Трапеция проводил поэта в изгнание – к страданиям, но и к триумфам.

Почему Бродский так никогда и не вернулся в Петербург, хоть обещал:

Ни страны, ни погоста,
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать...

Может, потому, что боялся своей фатэмы, зная (от Ахматовой),  как опасны самопредсказания в стихах. Придти на Васильевский остров, и умереть (от инфаркта? От общего петербургского фатума? От любви?)

В определенном смысле, он уже умер, в тот момент, когда покинул свой город, и Пушкинскую (родился другой поэт, другой Бродский).



                162. Ноевы Ковчеги

Привечать богему, давать ей  приют. Подхватывать. Спасать. Эта миссия фэнсиона Трапеция сохранялась во все времена, и вплоть до наших дней.

По крайней мере, три адреса на его карте – это капернаумы середины ХХ – начала  ХХI веков: кафе «Сайгон» на углу Невского и Владимирской, кафе «Эльф» на Стремянной, арт-центр  культуры андеграунда на Пушкинской, 10.

Кафе при ресторане  «Москва» открылось 1 сентября 1964 года в виде безымянного заведения и вскоре получило народное название «Подмосковье».  «Сайгоном» (в честь столицы пылающего Вьетнама, эдакий символ либерального антивоенного движения) заведение начали именовать позднее.

По соседству с «Сайгоном» находился его филиал, кафе «Эльф». Сквер возле «Эльфа», на пересечении Стремянной улицы и Дмитровского переулка, так называемый  «Эльфийский садик», также служил местом встреч  и распитий «сайгоновцев».

В «Сайгоне» отметились Бродский, Довлатов (жил на Рубинштейна, в Толстовском доме), Смоктуновский,  Михнов, Гребенщиков, Цой, Кинчев, Шевчук, Шемякин, Веллер, Рейн ...

Поэты и фарцовщики, музыканты и кидалы, художники и сексоты КГБ (а также поэты-фарцовшики, музыканты-кидалы и живописцы-сексоты.) Антисоветчики, диссиденты всех мастей, впрочем, и «советчики» тоже.

Атмосферой дышали взрывоопасной.

Теперь «Сайгон» переехал отсюда в другой дом  на Невском и  с переменой адреса сделался совсем иным, утеряв статус современного капернаума.

Закрыт он был окончательно  в марте 1989 года, вытесненный  магазином итальянской сантехники, затем лавкой аудиопродукции. Предпринимались попытки восстановить историческую справедливость и создать в бывшем «Сайгоне» мемориальный центр, но не увенчались успехом.

На новом месте (в начале Невского) у него уже не стало такой дурной репутации, такого богатырского духа.

Хор современников:

Первый раз о «Сайгоне» я услышал в 13 лет. Где-то году в семидесятом мне рассказывал о нём художник Арефьев. Он говорил, что есть такое место, где собираются «поэты с бородищами и глаза у них — аки сливы» и там они пьют кофе, стихи читают. И место это сейчас самое крутое. А попал я туда лет в 16. Познакомился с поэтом Даргомощенко и музыкантом Козловым из «Союза любителей музыки рок». Приблизительно тогда же увидел я и совсем юного Курёхина. В 1982 году я познакомился с Гребенщиковым. Живя на улице Софьи Перовской, он тогда каждый день ходил в «Сайгон» пить кофе.

У самого входа был небольшой барчик с коньячком и столики со стульями. Место это было элитное и напоминало подпольный книжный магазин. Там-то и собиралась солидная публика — поэты. Я сразу проходил дальше, где была молодёжь, серые круглые стойки, широкие подоконники и пластинки «из-под полы». Люди были с хайратниками, с холщовыми сумками с Демисом Руссосом и почти все — с флейтами. Стояли в очереди к Стелле, она лучше всех заваривала кофе.

Здесь публика была очень разношёрстная: хиппи стреляли на кофе — «аскали на прайс». В 80-х рядом обосновался рок-клуб — и в «Сайгоне» появились панки в своих забавных прикидах. Периодически были и драки — панков с гопниками. В одну из переделок «Сайгона» в конце зала появилось зеркало во всю стену. Все заговорили, что за этим зеркалом сидят кагэбэшники: всех снимают и все записывают.
                (Дмитрий Шагин)


Я появился в «Сайгоне» где-то в начале 80-х, когда стал работать киномехаником в кинотеатре «Титан». Обычно мы с приятелем проводили обеденное время около «Сайгона». Рассматривали людей и милиционеров. Они всегда находились около «Сайгона», чтобы забирать тех, кто «не соответствовал». Гребень на голове, остроносые ботинки, обрезанный галстук, черные очки — всё это считалось неопрятным. Особенно старался оперотряд, набранный из комсомольцев и студентов. Бывало, что меня для выяснения личности забирали по три раза в день.
Помню забавный момент во время съемок фильма «Взломщик», когда по сценарию меня должны были забирать от «Сайгона» в милицию. Но сцена была разыграна раньше, чем ожидалось. Камеры тогда были установлены в кинотеатре «Титан», и пока они настраивались, нас с помощником режиссёра принялись забирать по-настоящему. Спасти нас удалось только директору картины, которая предъявила все возможные документы. Я знал, что в КГБ на меня есть дело. Раньше, говорят, был целый отдел, который занимался «Сайгоном».

Через «Сайгон» прошли все — люди совершенно разных профессий, убеждений и образа жизни. Здесь всегда что-то происходило. Ведь когда накладывается запрет, человек делает всё наоборот. Как ни странно, но я хотел бы, чтоб вернулись те времена. Ведь сейчас, к сожалению, всё можно.
                (Олег Гаркуша)

И конечно, «Пушкинская, 10». Так называемый "Арт-центр". Или лучше сказать, Пушка.

Все сто комнатушек, будочек, гнезд, скворешников: клуб-кафе «Fish Fabrique», центр танцевальной музыки «База»,  галереи «Мост через Стикс», «Дверь», «Navicula Artis» и иже с ними,  «Дебошир Фильм», музеи, издательства, студии, мастерские, «великолепные кощунства» и «серпентарии единомышленников», офис Храма Любви, Мира и Музыки им. Джона Леннона...

Каждой твари по паре. В конце 80-х в выселенном, аварийном доме на Пушкинской обосновались независимые художники, музыканты и другие деятели андеграунда. Поколение дворников и сторожей. Так вот, сами захотели, да и поселились. Позднее была официально зарегистрирована негосударственная некоммерческая организация, Товарищество «Свободная культура».

Этот дом был родным (отчасти и есть) для  большого трио питерских рок-музыкантов, роковых Гребещикова, Шевчука, Бутусова. Для поэта Олега Григорьева, художника Алексея Чистякова, можно перечислять и дальше, всю тогдашнюю богему, не ошибетесь.

Чистяков интересен для нас особенно, тем, что получил прозвище «мистик с Пушкинской»,  увлекался мистикой, нумерологией и доктринами западных философов, что оставило отпечаток на его живописи. Много работал с разными типами поверхностей и фактур, процарапывания, подтеков и стеканий, пытаясь поймать, рассекретить, изобличить таинственный мир беспредметности.

В совершенном согласии с памятью места («Квартал двойников») изобрел технику «двойного холста».

У судьбы холсты двойные. Из-под красочного слоя на поверхности проступает нечто…



                163. Люсии, люсиетты, люцеусы

Да, я любила их, те сборища ночные, -
На маленьком столе стаканы ледяные,
Над черным кофеем пахучий тонкий пар,
Камина красного тяжелый, зимний жар,
Веселость едкую литературной шутки,
И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий.
Анна Ахматова.


Люди творческие вообще-то склонны к разобщенности, «разброду и шатанию», к ссорам и вражде, даже в родной среде (особенно в родной)– каждый в одиночестве бредет на свою вершину Фудзи (запихивает свою луну в бутылку).

Гению ни к чему еще один гений, таланта раздражает другой талант – ему хватает самого себя любимого. Не приходится ждать от богемы хотя бы минимальной упорядоченности.

И никогда не встретишь даже у великих деятелей (особенно у великих), сколько-нибудь справедливых, хотя бы, адекватных, не сумасшедших оценок творчества друг друга. Это, видимо, в принципе невозможно.

Но и «ХЛАМу» (художники, литераторы, артисты, музыканты) необходимо общение с себе подобными.

Повесть, которую ты написал в стол, картина, нигде не выставлявшаяся, монолог, который читаешь перед зеркалом – искусством не являются.

Только тогда оно состоится, когда его с автором  разделит хотя бы один человек – «читатель, советчик, врач». Читатель – столь же важный создатель литературы, что и писатель.

Тут имеется (или нет его) процесс «передачи» сигнала, перелета его – и это знает отлично, чувствует  подсознательно даже самый заклятый интроверт, патологически самодостаточный эгоцентрик.

Может, все и проще обстоит – хворыми, жабьи-промозглыми (см. «Двойник»  Достоевского) петербургскими днями или до мигрени белыми ночами хочется зайти в гости, посидеть в приятельском кружке таких же, как ты, обменяться новостями, посплетничать о знакомых, о странностях любви, о смысле жизни и конечной цели мироздания. Заодно уж и  прочесть новый текст.

Так возникает люсия: «Корсаковские среды», «Пятницы Полонского», «Боткинские субботы»…

Автор вводит свой термин люсия не из желания пооригинальничать, а ввиду отсутствия в русском языке общего слова для обозначения этого феномена – товариществом его, что ли именовать («с ограниченной ответственностью»)? Сектой, как в религии или секцией, как в Доме пионеров? «Сумасшедшим кораблем», «вольфиллой», «cерпентарием единомышленников»?

«Великолепные кощунства»… Подходит, но длинно. Нет уж, пусть лучше будет Люсия или Люсиетта (с ограниченным количеством участников). От латинского Lux – свет, и Lusus – игра.

С элементами цирка, жертвоприношения, перформанса, большой праздничной пьянки и палаты № 6.

Светлый круг от абажура, и вокруг стола, в круге света –  приятели, даже не по выбору, а по отсутствию такового, люди одной планиды: один широко известен, а другой абсолютно безвестен, кто-то счастлив, а кто-то горе мыкает – но все друзья (даже если соперники), почти братья (даже если враги). Именно так чаще всего и бывает: друзья-ненавистники и братья-враги.

Большинство – «широко известные в узких кругах».

Первая Люсия в нашем фэнсионе  – это старый добрый «Арзамас», участники которого собирались в семейном доме Дмитрия Блудова на Невском, в дворянской голубой гостиной.

Замечательны арзамасские затеи именно своей легкостью, какой-то сверкающей эфирностью. Никакого «груза», политического ли, морально-идейного… Ну, пели шутейный гимн, давали друг другу прозвища по названиям баллад Жуковского: Сверчок, Светлана, Кассандра, Вот Я Вас…

Председатель собрания (Пир во время чумы)  надевал на голову красный фригийский колпак – символ свободы, и каждый арзамасец во вступлении к своей речи обязан был «похоронить» кого-нибудь из членов «Беседы».

«Беседники», кстати, на своих заседаниях преисполнены были серьезности, проникаясь величием момента и собственной значительностью, в российском и мировом масштабе – как же было не троллить их.

Эпиграммами да злостными пародиями.

Вот я вас!

Финалом вечера был «весьма порядочный» ужин, на котором дружно съедался жареный гусь, поскольку именно хорошо откормленными гусями славился крестный отец – провинциальный городок «Арзамас».

Остроты, спичи (коротенькие спички) и просто галиматья, «реникса», валяние литературного дурака.

Из другого времени залетело:

Без отдыха дни и недели.
Недели и дни без труда.
На синее небо глядели,
Влюблялись, и то не всегда.

И только. Но веял над нами
Какой-то особенный свет,
Какое-то чистое пламя,
Которому имени нет… 

Не столь уж далека параллель и с возвышенно-интеллектуальными, высокоидейными люсиями Серебряного века, которыми Трапеция богата. Будь то хоть «Звучащая раковина», жемчужины в которой любовно выращивал из песчинок Николай Гумилев, – хоть «Духовный триумвират» (троебратство), явленное миру в ипостасях Д.Мережковского, З.Гиппиус и Д.Философова (идеальный брак втроем).

От пушкинского «Арзамаса» до  Георгия Иванова (хоть бы, до арт-центра на Пушкинской), конечно, версты пролегли. Но ведь кое-какая тонкая сущность уцелела?

Внутренне притяжение, гравитация мира искусства. И любовь, конечно. Главная (единственная) созидательная сила.

В люсиях пьют чай и шабли (водку, пунш, жженку, и т. д.), влюбляются,  играют, шалят, высказываются решительно обо всем, на почве чего смертельно ссорятся, отдаляются, расходятся.

Здесь же основываются литературные течения, провозглашаются «Манифесты», проповедуются великие истины, выдвигаются из среды гении и знаковые фигуры.

Несомненно, люсиями являлись и «Башня» Вячеслава Иванова, и «Бродячая собака», и «Привал комедиантов», и «Диск» (Дом искусств, «Сумасшедший корабль»), и «Серапионово братство»…но они за пределами нашей географии.

Люцеус – педагогическая люсия, институт, училище, мастерская, студия. ЛИТО (где собравшимся в рюмки будет налито). Народный театр, «Фабрика звезд». Да хоть бы и кружок Дома пионеров, если туда ходят хорошие люди. Фонетически: гибрид люсии и лицея.

Есть тип личности, которой присуща эта способность – собирать вокруг себя, «под светлый круг от абажура» своих, близких конституционно людей. Назовем эту способность люсиентностью.

Люсиентной личностью был, например, Милий Балакирев – у него несколько адресов в нашем фэнсионе, на Коломенской, Разъезжей и Невском, и где бы он ни поселялся, квартира тут же становилась «столицею» балакиревского кружка композиторов, который больше известен по второму своему названию, «Могучая кучка».

Образчик артиста-люсиента – Николай Ходотов, чья гостиная в доме на Коломенской  в народе прозывалась «Филиалом Александринки», причем посещали ее не только собратья по актерскому ремеслу, но и литераторы, музыканты и прочая.

Удалой конквистадорской люсиентностью обладал Гумилев, который без конца основывал какие-то стихотворные школы (с полной уверенностью, что быть поэтом можно кого-то научить), «Цеха», мастерские, альманахи, издательства – утверждая, что «всегда и всюду успех дела заключается в правильной организации»…

Люсиентной звездой первой величины надо считать Дягилева, генерального Распорядителя Бала русского искусства.

Есть, есть что-то в воздухе здешних мест, способствующее единению духовному (и кто осудит, если вслед за тем, и физическому).

Ритуальное, мистическое совокупление происходит в этих кварталах: Писателя с Читателем, Художника с Ценителем, Музыканта с Меломаном, Мастера с Учеником, Артиста с Публикой, Интеллигенции с Народом.

Люсии своим существованием создают мир, параллельный жестокому миру свободы и творчества.

И даже Пушкинская становится (хоть на один, отдельно взятый вечер, вот этот самый) улицей Счастливо Влюбленных.   

Может, в прошлом (Золотой век, Серебряный век) тяга творческих людей друг к другу была сильней – я насчитала в фэнсионе почти 80 люсий, люсиетт и люцеусов (в действительности их существовало больше), список читается как стихотворение.

См. список в конце.

Кто хочет, пусть напишет диплом, кандидатскую по теме сабжа, потом докторскую, материала на всех хватит.

 
                164. Соперницы перед зеркалом               

Казалось бы, двум премьершам Александринки, Марье Савиной и Пелагее Стрепетовой  нечего делить. У них все разное. Одна – закутанная во вдовью темную шаль до полу, ходячая Мировая Скорбь; другая – «вся во французских кружевах, в прелестной шляпке, в белых ажурных перчатках, она, казалось, неслась из радости в радость…»   

Разные амплуа, разные роли, разная публика. Но все знали: они просто физически не могут находиться рядом, нельзя пригласить и ту, и другую играть в одной пьесе – и это противостояние во многом определяло «погоду в театре», слишком переменчивую, а то опасную (торнадо!) атмосферу Мариинки.

А ведь было время, когда они понимали и полностью принимали друг друга. В провинциальной  Казани встретились две одинокие, несчастные в браке молодые «актерки». Обе как будто подтвердившие справедливость шуточки Писарева: «Возьмите хорошенькую и честную девушку, сведите ее с мерзавцем, который ее хорошенько потиранил бы, раза четыре прибил, а потом завез куда-нибудь в деревню, верст за двести от города, да и выгнал
бы на мороз в одной рубашке… Вот из такой наверняка выйдет драматическая актриса».

Тогда Стрепетова говорила о Савиной: «В первый раз я встречаю такую чудную правдивую женщину. И такую несчастную: муж ее эксплуатирует, он совершенное животное, пьет и спит, а она одна работает…» Тогда и Савина могла найти добрые слова для Стрепетовой. Но сложнее театра организмов в живой природе нет. Савина изощрялась, вышучивая внешность соперницы (толста, не первой молодости, а еще вздумала играть русскую красавицу!) Стрепетова с позиций высокой морали осуждала вольное поведение Марьи Гавриловны, ее романы, женские победы.

Савина, пародируя Стрепетову, топала ногами, как слон и завывала по-волчьи. Стрепетова, изображая соперницу, виляла задом и жеманно пищала. Талантливы и – видит Бог! – добры были обе. Просто они воплощали на тот момент два лика театра-Януса, которым не дано видеть друг друга.

Вот если бы их соединить в одно тело, в чудовищное тело идеальной артистки... Вышел бы великий монстр искусства. (см. Близнец герцога Альбано).

      Братство отечественных талантов(продолжение)               

Низкий поклон Марье Гавриловне Савиной, которая, вместе со своим вторым мужем, меценатом Анатолием Молчановым, основала на Крестовском острове в Петербурге Дом ветеранов сцены – приют для одиноких старых актеров, существующий и по сей день.


                165. Сотканная из трепета

История  любви
 
В квартире на Пушкинской Стрепетова, до сих пор все трепетавшая перед фатумом, впервые в жизни была если не счастлива, то покойна и благополучна. Избранником  Пелагеи стал Александр Погодин, внук знаменитого историка. Ей было тогда уже за 40, ему – на 13 лет меньше. Актрисе, чтобы выйти замуж за любимого человека, пришлось преодолеть сопротивление семьи Погодина.

Брак был весьма оригинального свойства.

Хор современников:

…В обществе она вела себя с ним странно – то начинала к нему ласкаться, то говорила: Ты дурак, ты ничего не понимаешь, поэтому лучше молчи. То и другое его смущало…

… Его бесили поклонники-обожатели с букетами и коробками конфект, налетавшие после каждой премьеры…

…Погодин ревновал свою знаменитую жену, к ее бывшему мужу Модесту Писареву. Тот изменил Стрепетовой с актрисой Гламой-Мещерской, но Стрепетова продолжала его любить… во всяком случае, живо интересоваться им…

Дело обстояло даже хуже – ревновал Погодин не только к бывшему мужу, к поклонникам, но и к самому театру, его атмосфере, к успехам и славе примы. Ведь хотя Стрепетова и заявляла много раз публично: «Я всякого мужа предпочту театру» – это было лишь эффектной репликой. Когда начальство Погодина решило перевести его по службе в Москву, жена не пожелала сопровождать супруга, заявила, что не может, да и не хочет оставить сцену.

Строгость, проявленная Стрепетовой (отстаивавшей, как-никак, свое призвание) – произвела на Погодина впечатление болезненное. Мучительно, конечно, и все же, нельзя счесть достаточным основанием для того, что за этим последовало.

Исчерпав все уговоры, даже угрозы, Погодин заперся в своей комнате, просидел ночь в одиночестве. В 8 часов утра он позвал горничную, велел подать себе чаю. Но когда прислуга внесла на подносе чашку – хозяин ее был уже мертв (как, должно быть, позванивала, дрожа на подносе, эта фарфоровая чашечка!).

Он застрелился на пороге спальни жены (вновь тема Клеопатры).

С видом на то самое окно с большим балконом, выходящее на памятник Пушкину в сквере…
 
Мистический смысл ситуации:  искусство, распоряжающееся судьбой Стрепетовой, убирает, а не удается, убивает физически, того, кто встал на пути.

 
               
                166. Голос весны


Мистерия фэнсиона. Соперничество двух ипостасей театрального искусства, двух его муз – Талии и Мельпомены, в судьбах двух отдельно взятых актрис, Пелагеи Стрепетовой и Марьи Савиной. Два гения театрального искусства, не уживающиеся на одних подмостках, в рамках одной эстетики, в общем пространстве-времени.

Это также соперничество трагического и комического. "Черной" пьесы  и "розовой» пьесы.  Модного ныне позитивного мышления и пессимизма. Жизнелюба и меланхолика. Филадельфа и мизантропа. Пьеро и Арлекина, если угодно (в нашем случае, Пьеретты и Коломбины). Ни одна из двух сил никогда не сможет победить другую.

И  примирение их невозможно –  разве только в пространстве одной отдельно взятой человеческой души. Матерый «актерище» Владимир Николаевич Давыдов держал на Пушкинской, 11 школу драматического искусства, в которой обучалась юная Вера Комиссаржевская (молодые ее годы прошли неподалеку в доме на Ямской, 34). Это родные ее места.

Талант Веры сочетал в себе два лика театра: комедийность и трагедийность, глубину и легкость. Свет и тьму, мечту и реальность. Эдакий Янус, в женском облике.

Сочетала очень непростую простоту Стрепетовой, и витальную виртуозность Савиной. Она была, следуя нашей терминологии, Алмаз и Жемчуг в одном лице (случай редкий). Не похожая ни на кого, трагикомическая героиня. Как писал Осип Мандельштам, «среди хрюканья и рева, нытья и декламации мужал и креп ее голос, родственный голосу Блока».

Выучившись в школе Давыдова, Комиссаржевская, одна из многих адептов фэнсиона, почти мгновенно стала звездой. Одним из символов предреволюционной эпохи. Это один из самых очевидных Эффектов Трапеции.

История любви.
Одни  называли ее красавицей, другие удивлялись, как можно быть такой дурнушкой, и при том иметь успех.

Комиссаржевская, большеглазая, худенькая, обнявшая саму себя за плечи, с подстреленной чайкой у ног (вариант ее надгробного памятника в Лавре) – символ любовной беды.

Хор современников:

- Комиссаржевская была среди тех, кто произвел переворот в современном театре. Ее сферой был театр проникновенно-психологический, с тончайшими внутренними переживаниями, театр самовыражения. Ее искусство целиком вырастало из личности, и успех она имела лишь там, где исповедовали свою душу…

- Она не могла жить без радости и без боли, чувства ее были всегда обострены…

- В актрисы ее посвятило личное страдание…

- Кто его знает, стала бы она великой актрисой, если бы брак ее оказался счастливым…

- Словно струна нежная и мелодическая зазвучала со сцены и, не
находя себе вокруг сочувственного отклика, звучала все тоскливей и тоскливей, пока не зазвенела порывом безумного отчаяния, надрывом всех сил души…

Когда она была подростком, ее отец, Федор Петрович Комиссаржевский, оперный певец, оставил семью ради новой любви – она его обожала и этой боли не смогла изжить за всю жизнь.

В 19 лет Вера вышла, по страстной любви,  за графа Владимира Муравьева, живописца-дилетанта; жестокие ссоры начались с первых дней семейной жизни. Муравьев банально пил горькую... И небанально распускал руки.

Жег ее щипцами для завивки, душил, приставлял к горлу столовый нож... Не хочется подробностей. Младшая сестра Надя тряслась со страху в своей спаленке,  ожидая, что вот, еще чуть-чуть, и произойдет непоправимое...

Когда Комиссаржевская узнала о связи мужа с этой своей бедной, совсем юной сестрой Надей, она в буквальном смысле сошла с ума, была помещена на месяц в психиатрическую клинику с диагнозом «острое помешательство». На личностное восстановление ушли годы.

Уже будучи известной примой, Вера Федоровна влюбляется в начинающего актера, на 14 лет младше, Николая Ходотова. Но она слишком многого требовала от своего возлюбленного, идеализировала его, он не мог оправдать всех ее ожиданий. И в итоге роман потерпел фиаско.

Отношения с артистом Рощиным-Инсаровым, режиссером Александринки Карповым, меценатом Сергеем Зилотти, историком Татищевым, поэтом Валерием Брюсовым… тоже не принесли счастья.

Но и рождение Комиссаржевской, и творческие взлеты, и страдания, и смерть ее – за пределами нашего фэнсиона, и потому не будем их касаться.

Все за исключением драмы с Ходотовым, который жил здесь, за углом, на Коломенской.

Начались их отношения  в квартире «дяди Кости» Варламова, на Пяти Углах, где перебывали, кажется, все  актеры Александринки, куда можно было явиться в любое время дня и ночи, где угощались, пели, читали стихи, спорили об искусстве… И танцевали. Именно дядя Костя велел Коле Ходотову, пригласить Веру Федоровну на тур вальса. Вальс-фаталь.

Какие письма она ему писала! «Лучшее, что могла творить поэзия моей души, она творила для Вас. Все муки, все радости, все слезы и улыбки любовь оторвала от себя, чтобы вложить в Вашу душу …»

И вот еще это:

«Я не рассчитала Ваших сил и дала столько Вашей душе, сколько она не смогла еще вместить, и эти дары, эти звуки, цветы, звезды и слезы души моей упали на землю... Я подошла к Вам так близко, как не надо было подходить, пока Вы не выросли и не оценили эту близость. И вот Вы расшатали мою веру в Вас, мое уважение к Вам, и я не знаю, каким подвигом любви можно воскресить их...»

Хор современников:

- Мягкий, добродушный, душа компании, любитель застолий и ночных кутежей…Не лишенный, впрочем, таланта на сцене. Но в сравнении с Комиссаржевской – все-таки, заурядный…

- Кока, положим, вовсе не любил Веру Федоровну, он просто хотел извлечь пользу от связи со знаменитостью, играть с ней в дуэте, ведь одно участие Комиссаржевской гарантировало успех у публики…

- Она научила его ремеслу. Именно Вера отвадила Ходотова от пошлости, сделала его актером благородной марки…

Это признавал и он сам. «Она обогатила мир моих восприятий новым светом и новым внутренним содержанием. Я стал глубже, тоньше рисовать человеческую жизнь на сцене…»

У Николая Николаевича осталось около четырехсот писем актрисы, которые он использовал в сочиняемых им пьесах, где сорокалетние героини страстно любили молодых людей и изъяснялись словами Веры Федоровны.

Пусть так. И все-таки, это были не просто "слова Веры Федоровны". Это был голос самой весны.

Скончалась она за тысячи километров отсюда, на гастролях, в Ташкенте, от черной оспы.

Александр Блок. «На смерть Комиссаржевской».

Пришла порою полуночной
На крайний полюс, в мертвый край.
Не верили. Не ждали. Точно
Не таял снег, не веял май.

Не верили. А голос юный
Нам пел и плакал о весне,
Как будто ветер тронул струны
Там, в незнакомой вышине…

Что в ней рыдало? Что боролось?
Чего она ждала от нас?
Не знаем. Умер вешний голос,
Погасли звезды синих глаз.

…Пускай хоть в небе – Вера с нами
Смотри сквозь тучи: там она –
Развернутое ветром знамя,
Обетованная весна.
               


                167. Демиург и Протей


Константин Варламов и Владимир Давыдов, два ведущих артиста Александринки... лчше сказать, два главных актера России (как бы в рифму Савиной и Стрепетовой)  тоже являлись полной противоположностью друг другу.

Варламов на сцене Александринки переиграл, согласно казенному реестру, 640 одних только главных ролей (Яичница – в «Женитьбе» Гоголя, Сганарель  в мольеровском  «Дон-Жуане», Отелло…), а всего он их исполнил до тысячи.

И не меньше ходило о нем по Петербургу анекдотов, баек – был местной достопримечательностью.

В Петербурге даже выпустили папиросы «Дядя Костя» с его портретом.

Сын композитора Александра Варламова, сочинившего наши любимые романсы: «Соловушка», «То не ветер ветку клонит», «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан». Создатель (из собственной плоти, нервов и из текстов Островского, Сухово-Кобылина) национального русского характера, как его и до сих пор понимают.

Хор современников:

- Никогда своего персонажа, будь он последний фанфарон, прощелыга, преступник, не изобличал сатирически, напротив, всегда выступал его адвокатом.

- Его словечко: а ты сыграй так, чтобы не Дездемону, а Отелло было жалко!
И жалко его Отелло – было.

- С публикой состоял в родственных отношениях.  По ходу спектакля беседовал с залом о том, о сем. Ничтоже сумняшеся, вставлял в роль отсебятину, пел куплеты собственного сочинения. И публика его принимала, как родного.

Варламов – Демиург, следуя нашей классификации («Актеры: происхождение видов»), покоряющий природной мощью, статью, стихийной силой. Крупный, массивный, весь как сквозь увеличительное стекло. Чего стоила его манера речи, его необыкновенный голос, голос-орган, который современники описывают как «сдобный», «сочный», «округлый», «зернистый». Критики напрасно упрекали его во всеядности и однообразии приемов. Ему не было нужды много трудиться над сценическим образом, искать новые краски – достаточно было быть самим собою, всем известным «дядей Костей». От него только этого и ждали, в любой роли: силы, страсти – и принимали его в этом качестве.

На квартире своей, у Пяти Углов, устроил  настоящий «Привал комедиантов», куда валом валила актерская братия. Разнокалиберные личности, начиная от Куприна, Успенского, Кони, до нищих и пьющих «театральных крыс» – одевальщиц,  суфлеров.

И Счастливцев, и Несчастливцев, по пути из Вологды в Керчь, ночевали и столовались у Варламова.

Чай, пироги с капустой  и рюмка водки  полагались каждому. Отсюда, кажется, и пошли «капустники», став потом визитной карточкой Художественного театра.

Всегда был толст. Но с годами ожирел так, что уж и на сцену выползал с натугой, бухая чугунными пятками –  ничего, и таким его любили.

Умер от «слоновой болезни».

...Слоны – они добрые.               

Владимир Давыдов такой  мощной самобытностью, стихийностью, как Варламов, не обладал. Но это выкуплялось мастерством более высокого уровня. Очень культурный артист, порядочно образованный, много работавший над собой, виртуоз, искусник. Тщательно продуманные жесты, ювелирно отшлифованные реплики. Среди эпитетов, которыми награждали его журналисты  особенно часто встречаются «акварельно» и «филигранно».

На сцене, как известно, интеллектуальный уровень, начитанность, духовная глубина актера, хорошо видна, уже с первых его реплик.

За Давыдовым числится в театральном реестре 547 ролей, классических, современных, даже женских. Из них  34 оперетты, 16 балетов и пантомим – что прикажите, приходилось выступать  в любом жанре. Для актеров наших дней цифра невероятная.
 
Отличался не только профессионализмом фантастическим, но и (что реже встречается) даром перевоплощения – разным представал  в каждой роли. По нашей классификации это Протей или Оборотень, артист как таковой, существо особого психологического склада, способное принять любой облик, «перекинуться» во что угодно.

Как и Варламов, из небогатой дворянской семьи. Провинциал, сын поручика уланского полка.

Человек по-старинному любезный, очень обходительный, от него к гостям и знакомцам шло тепло. Если Варламов был для всех «дядя Костя», то Давыдова, едва справившего 40-летие, называли «дедушка Володя». К тому же, прекрасный учитель, всевед сугубых театральных премудростей, воспитавший, кроме Комиссаржевской и Ходотова, еще и Зубова, Юреневу, Усачева…

Хор современников:

- Варламов, разумеется, талантом превосходил Давыдова, но как профессионал он был слабее.

- У Давыдова в придачу к таланту имелась культура. Он отделывал свои роли детально, потел над ними долго. А Варламов, наоборот, никогда не работал, не умел работать — все брал силой своего темперамента, чутьем, интуицией.

- Культурная публика, все же, предпочитала Давыдова.  В Варламове культуры найдешь мало, не всегда даже грамотен, часто путал значение слов, падежи... Но это как-то ему извинялось.

Они были классическими антагонистами, как Стрепетова и Савина. А между тем, отлично ладили.

Нежно дружили, много лет.

Мало того, когда  сходились в одном спектакле и вели диалог, возникал ошеломляющий эффект.  Исполнение как бы сливалось в одно целое, и смотреть и слушать их вместе было наслаждением.

Непревзойденный дуэт, жизни и рампы.

Алмаз и Жемчуг не сходятся меж собой. А Демиург и Протей – гармонично дополняют друг друга.

Два холостяка. Любили ли они друг друга, как об этом толкует (невнятно) театральное предание?

Если да, то это была, вопреки фатуму Пушкинской, счастливая любовь. Когда б не болезнь и преждевременная кончина дяди Кости…



                168. Волчок и утопленник

История любви

Из своей недолгой жизни, почти четыре года критик Дмитрий Писарев просидел в казематах Петропавловской крепости, арестованный  «за политику». Исстрадался он достаточно – порой его лишали даже последней и насущной радости: писать (адские сии казематы уже встречались в нашем повествовании – они погубили поэта-террориста Александра Михайлова).

Психика Дмитрия Ивановича и прежде не отличалась устойчивостью: еще будучи студентом университета, он выказал сильнейшие приступы мании, бредил, буйствовал, и временно помещен был в частную лечебницу (откуда его выписали под надзор врача).

Знаменитые статьи свои писал он в периоды просветления, но излишний полемический задор их (сапоги – выше Шекспира!) объясняется, по-видимому, причинами медицинскими.

С женщинами ему вообще фатально не везло. Не была ли причиной его болезни некая Раиса Гарднер, подруга юных лет, невеста, которая предпочла Писареву другого.Он так никогда и не смог смириться с этой потерей.

Тюремная камера усугубила болезненное состояние, а также, заметим с полным сочувствием – желание гражданских свобод и народного счастья. Именно в крепости написал он лучшие свои статьи. А после освобождения из каземата талант стал меркнуть. Донимали приливы жара к голове, которые лечились лишь холодными обливаниями.

Но зато, во искупление страданий, Писарев возобновил знакомство со своей дальней родственницей Марией Виленской-Маркович.

Личность оригинальная, одна из первых российских эмансипе. Старше Писарева на пятнадцать лет, она была образованна, остроумна, не чужда литературных интересов: сочиняла рассказы и романы под псевдонимом Марко Вовчок, переводила с французского (ее версии Жюля Верна публикуются до сих пор).

Митю с его крамолой и припадками она не любила. Сердцу не прикажешь. Насильно мил не будешь…

Мария Маркович  успела побывать замужем, неудачно, и рассталась с нелюбимым мужем. Уехала за границу с возлюбленным, Пассеком. Потеряла его, к глубокому своему  горю. И вскоре официально овдовела.

Вовчок – по-украински, волчонок. Зубастый зверек (мать Пасека называла сожительницу своего сына волчицей). К кузену, талантливому, несчастному и больному относилась, пожалуй, даже жестоко.

А Дмитрий Иванович страдал, мучился, подумывал о самоубийстве. Мать Писарева, опасаясь за сына, слала Марии отчаянные письма: «Умоляю тебя, ты ведь добрая! Сделай Мите жизнь легкой и счастливой! И отчего бы тебе не полюбить его?! Он так сильно тебя любит!» (письмо написано меньше, чем за год до гибели Писарева).

Вовчок уступила уговорам; они обвенчались. Поселилась пара в доме на углу Невского и Фонтанки, правда не в одной квартире, а в двух, по соседству – решили, что  «двум свободным личностям» так будет удобнее. Ожидаемое счастье не наступило. Он был болен; она сочувствовала. Но не более того. Писарев же продолжал изъясняться ей в любви («Я весь отдался тебе, я не могу и не хочу взять себя обратно»), и требовал в ответ большого чувства.

Летом решено было на время расстаться, прервав любовную войну. Жена осталась в Петербурге, Дмитрий Иванович поехал на Рижский залив – отдохнуть и успокоиться. Но море успокоило его слишком радикально. Купаясь (в хорошую погоду и на безопасной глубине), при невыясненных доподлинно обстоятельствах критик утонул.

«Не рыдай ты так сильно над ним!» – восклицал Некрасов в стихотворении на смерть друга, обращенном к Марии Александровне, которая крайне тяжело и едва ли сама не помешавшись, перенесла гибель своего странного мужа – может быть, теперь только (испытав натиск безумия) она в полной мере несчастного Дмитрия поняла.

И скучно ей стало жить на свете без него, "такого неловкого, решительно беспомощного".

Прибой. Лунная дорожка. Волчок, воющий на берегу.

У Маленького Принца был Лисенок…

Нечто в печальной истории, в самой личности Дмитрия Писарева позволяет предположить, что погиб он не от умственного расстройства и не от преследований самодержавия (хотя и от этого тоже), но от любви.            
            


               
                169. Тезка своего тестя

 История любви

Сошлюсь на классического автора – Годунова-Чердынцева.

Застенчивый, не знавший до сих пор женщин юноша Чернышевский «по приезде в Саратов не мог не влюбиться в девятнадцатилетнюю дочку доктора Васильева, цыгановатенькую барышню с висячими серьгами в длинных мочках ушей, прикрытых темными прядями. Задира, жеманница, «мишень и краса провинциального бала», она шумом своих голубых шу и певучестью речи обольстила и оболванила неуклюжего девственника <…>

Он был ею пленен, но не слишком обольщался на ее счет: «…Если когда-нибудь толпа запятнает ваше имя, так что вы не будете надеяться иметь другого мужа… всегда буду готов по одному вашему слову стать вашим мужем». Что не помешало ему испытать самолюбивую досаду, когда невеста предупредила, что в него не влюблена».

«Старухой она любила вспоминать, как в Павловске пыльным летним вечером, на рысаке, в фаэтоне, перегоняла вел. кн. Константина, откидывая вдруг синюю вуаль и его поражая огненным взглядом, или как изменяла мужу с польским эмигрантом Савицким, человеком, славившимся длиной усов…»

Дочка доктора Васильева. Скручивала и мучила, хохоча, «мущинок», как она, к несчастью, выражалась.

Ольга Сократовна была из породы Клеопатр Мценского уезда (вернее, Саратовской губернии).

Женитесь непременно – либо вы будете счастливы, либо сделаетесь философом. Завет мудреца античности.

Да, Чернышевскому мучительны были вьющиеся вокруг его жены поклонники, «находящиеся с ней в разных стадиях любовной близости, от аза до ижицы». Все же, будем благодарны «цыгановатенькой барышне», и не за то только,  что она навестила своего ссыльного мужа в Сибири, что встретила его, возвратившегося на склоне лет из ссылки. И даже не за то, что женившись несчастливо, стал он закален, непробиваем, как Сократ (тезка своего тестя). Но за то, что он так никогда и не разлюбил ее.

Ведь и после убийственно-остроумного памфлета Чердынцева, его герой нам только стал ближе и симпатичнее, а нежность его к жене окружает их брак ореолом, которого никакие факты и фактики, выисканные биографом, не могут омрачить.

Кстати говоря, знаменитый «революционный» брак втроем Веры Павловны и ее идейных мужей  из романа «Что делать» (начатом писателем в день именин Ольги Сократовны и посвященном ей) – для нашего фэнсиона явился некой фатальной моделью отношений. В Трапецию вписано немало семейных треугольников: Иван Тургенев – Полина Виардо – Луи Виардо; Николай Некрасов – Авдотья Панаева – Иван Панаев; Дмитрий Мережковский – Зинаида Гиппиус – Дмитрий Философов; Владимир Маяковский – Лиля Брик – Осип Брик…

Квартиру Чернышевского в фэнсионе посещали таланты, с бесами    заигрывающие – Писарев, Добролюбов, Благосветлов…. Наведывались и  сами «демоны революции» – Серно-Соловьевич, Лавров.

Достоевский, сосед по фэнсиону, явился к Чернышевскому лишь однажды, в Духов день.

Дул сильный ветер, и на Лиговке начался пожар, а потом уголовники подожгли Апраксин двор: пожарные, черный дым, женские крики…Обыватели вострепетали. Федор Михайлович решил, что грянула революция, спровоцированная нигилистами, по тому самому плану, который был составлен еще петрашевцами. Позднее это аукнулось в фабуле  «Бесов» (продолжение сквозной темы Святыня и Бъсы ).

Достоевский ринулся к «начальнику штаба», сама фамилия которого окрашена была в дьявольский черный цвет, и стал истерически умолять, ради всего святого, ради самого Господа Бога  – приостановить мировой пожар!

Верил он в могущество Николая Гавриловича, чьими статьями зачитывались и нечаевцы, и лавровцы, и ткачевцы, и позднее, эсеры, эсдеки – сам Ленин писал, что «от этих сочинений веет духом классовой борьбы», и что целое поколение революционеров (он лично в их числе) на них воспитывалось. 

Отсюда, из этой квартиры арестованного писателя увезли в казенной карете, чтобы заключить во всю ту же фатальную Петропавловскую крепость.

Следствие длилось два года – «за злоумышление к ниспровержению существующего порядка» Чернышевского приговорили к лишению всех прав состояния, каторжной работе в рудниках на 14 лет и последующему вечному поселению в Сибири. 

Никаких улик умелому конспиратору (создателю Рахметова!) следствие не могло предъявить, и потому сфальсифицировало их, наняв некого Костомарова, провокатора и стукача, ловко подделавшего почерк Николая Гавриловича.

До сих пор не доказано, что прокламация «К барским крестьянам» (она именно содержала «злоумышление к ниспровержению») действительно написана Чернышевским. Но отвечать за призыв Руси «к топору» пришлось все-таки ему – момент судьбоносный. Если не юридически, то мистически он, несомненно, был виновен.

«Близко стоящие увидели на его груди продолговатую дощечку с надписью белой краской «государственный преступ» (последний слог не вышел). По окончания чтения палачи опустили его не колени; старший наотмашь скинул фуражку с его длинных, назад зачесанных светло-русых волос…и с треском переломили над ним плохо подпиленную шпагу. Затем взяли его руки, казавшиеся необычайно белыми и слабыми, в черные цепи, прикрепленные к столбу: так он должен был простоять четверть часа. Дождь пошел сильнее: палач поднял и нахлобучил ему на голову фуражку, – и неспешно, с трудом – цепи мешали – Чернышевский поправил ее… Вдруг из толпы чистой публики полетели букеты. Жандармы, прыгая, пытались перехватить их на лету. Взрывались на воздухе розы; мгновениями можно было наблюдать редкую комбинацию: городовой в венке. Стриженые дамы в черных бурнусах метали сирень… «Прощай, Чернышевский! До свиданья!»

Если двойники бывают не только у людей, но и у явлений, то эта гражданская казнь – несколько сниженный двойник ужасной мистерии, казни Достоевского.

Вечно молодую свою любовь Ольгу Сократовну, со всеми ее азами и ижицами, Чернышевский не смог, да и не пытался, развенчать ни в своих книгах, ни в крепости, ни в Сибирском «долгом ящике», ни на смертном одре. Сирень мечите – в наш Гербарий.

Комментарий фэнсионера: Бесы, способные на любовь, обнаруживают тем свою человеческую, а не адскую сущность (быть может, в том величайшая победа Святыни фэнсиона).

            
                170. Розанов: русский Янус


Самый двойственный философ Серебряного века.

Юдофил, с легкостью трансформирующийся в юдофоба.

Убежденный защитник семьи, семейной любви – и проклинал «цепи Гименея, которые кандалами сковали личность».

Автор работ о мышлении – так и не изживший своей «звериной» антипатии к, собственно, мысли.

Первоклассный стилист (по мнению некоторых, первый в своем поколении)  отзывавшийся об искусстве слова в таком духе: «Литература – это мои штаны».

Ярый враг коммунизма – а впрочем, «революционеры совершенно правы».

Один из самых строгих христианских моралистов – с особым удовольствием выступавший против нравственности, как таковой («Я даже не знаю, через ять или через е пишется нравственность»).

Любивший Россию до боли и ненавидевший до зубовного скрежета.

О нем говорили, что он пишет одновременно «обеими руками», левой и правой, публикуясь и в революционной, и в консервативной прессе. Что он – чудище с двумя и головами, двумя сердцами (и двумя «низами»). Что, наконец, два Розановых ходят по Петербургу, внешне похожие, как близнецы, но, в сущности, антиподы. Но вот, проницательный приятель, хорошо знавший Василия Васильевича, написал о нем так: «Розанов не был двуличен, он был двулик. Подсознательная мудрость его знала, что гармония мира в противоречии. Он чувствовал, как бессильны жалкие попытки человеческого рассудка примирить противоречия… Но он знал и, что противоречия и парадоксы «приближают нас к тайнам мира».

Василий Розанов – самое полное воплощение русского Януса.

Мистический смысл ситуации: Сакральный брак души философа с Лили, душой зеркала.

История любви

Любовь его была – Полина. Полина, полынья моя.

Аполлинария Прокофьевна Суслова известна, как предмет страсти молодого Достоевского, прототип Полины из романа «Игрок». Та самая, у которой даже «следочек ноги» узкий, мучительный (продолжение темы ножек).

Федор Михайлович документально целовал следы ее ног, ради свидания с ней готов был на рабскую покорность, жертвы (его натуре, мучимой виной, это доставляло, видимо, прихотливое удовлетворение). 

И уже после расставания (она изменила ему) писал: «Аполлинария – больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважение других хороших черт, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям…». И далее: «Я люблю ее еще до сих пор, очень люблю, но я уже не хотел бы любить ее. Она не стоит такой любви. Мне жаль ее, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна. Она нигде не найдет себе друга и счастья. Кто требует от другого всего, а сам избавляет себя от всех обязанностей, тот никогда не найдет счастья». Суслова на это отвечала, не без проницательности, что и «Феденька» счастлив и покоен в жизни не будет, ибо для него страдания-муки человеческие «слаще шоколадных конфект».

Во время их романа Полине было 22-23 года. В 40 она вышла замуж за провинциального гимназического учителя Василия Розанова, почти вдвое моложе себя. Большой почитатель Достоевского, новоиспеченный супруг ее желал таким образом (натурально, так сказать) постичь суть своего обожаемого писателя. «Женский луч» Полины, очень острый, не подвел ее опять– вскоре  стало ясно, что Розанов это Розанов. Прозаик, философ фантастический.

Аполлинария жестоко тиранила его, как ранее и Федора Михайловича – быть может, тем самым,  способствуя его реализации. «Знаете, у меня от того времени одно осталось, – исповедовался он Гиппиус, – После обеда я отдыхал всегда, а потом  встану – и непременно лицо водой сполоснуть, умоюсь. И так осталось – умываюсь, и вода холодная со слезами теплыми на лице, вместе их чувствую. Всегда так и помнится». Семейные горести, известно, хорошая школа для философа. Сократ и Ксантиппа.

Суслова прожила с Розановым шесть лет – а затем он  бежал от нее, «и следы хвостом замел».

А когда встретил Варю – Клеопартра отказала ему в разводе. В ответ на все его мольбы, писала ему довольно остроумные рацеи, убеждая «стать выше общественных предрассудков», воспеть свободу любви и примириться с положением двоеженца.

Так и жил Василий Васильевич в незаконном браке, что очень мучило дочь православного священника, воспитанную в строгих религиозных канонах, Варвару Рудневу: в глазах церкви (и всего света, за исключением ближнего интеллигентного кружка) она была всего лишь невенчанной любовницей писателя, и их дети (пятеро) считались незаконнорожденными.

Увы, основное внимание исследователей жизни и творчества уделено роковой Аполлинарии, а о Варваре почти нечего сказать, кроме того, что она была страдалицей-подругой такому сложному человеку, как Розанов, жертвенной матерью, отважно бьющейся с нуждой хозяйкой – одной из женщин, на которых держится русский мир.

Дом Розанова долгие годы озаряло грустное, но все-таки солнце. Потом настало время апокалиптическое – здоровье жены час от часу разрушалось от неизлечимой болезни. Конец мира для семьи…

Свечки в русских церквях похожи на православных женок – все тают и тают,  ничего для себя. Болезнь жены сделалась не только многолетней мукой Розанова (он без конца винил себя в том, что проглядел ее здоровье), но – нервом, пафосом его зрелого творчества.

Ведь они и обменялись, полюбив друг друга, не венчальными кольцами, а нательными крестами: Варвара ему отдала свой старый «золотенький» крестик, а Василий  ей – свой эмалевый, голубой. «И душа ее, нежная вошла в меня навсегда».

И на всю-то оставшуюся жизнь немудрено-религиозная Варя стала для фатально раздвоенного Розанова  идеалом человеческой цельности. «Я пишу или курю, она – читает Акафист Пресвятой Богородице»…  «Милые, милые люди: сколько вас прекрасных я встретил на своем пути… Но как звезда среди всех – моя «Безымянница»… «Бог не дал мне твоего имени, а прежнее я не хочу носить, потому что…» И она никак себя не называла, т. е. называла под письмами одним крестильным именем…». Он же называл ее – «другом».

«Если бы не любовь «друга» и вся история этой любви, – как обеднилась бы моя жизнь и личность. Все было бы пустой идеологией интеллигента. И верно, все скоро оборвалось бы. О чем писать? Все написано давно (Лерм.) Судьба с «другом» открыла мне бесконечность тем, и все запылало личным интересом… И это была лучшая часть моей жизни…»

И волосы свои, красивые, русые, огромную косу, она отрезала перед смертью.

Ничего мне не надо…

Это одна из двух Философских Гор фэнсиона (вторая – квартира Льва Гумилева на Коломенской).

В этом доме написаны «Уединенное», «Опавшие листья», «Люди лунного света», «Апокалипсис нашего времени».



                171. Мезень, мизинчик, Мисюсь…
 

Лика Мизинова бывала в этом доме.

Хозяин его, Игнатий Потапенко, «неистовый Игнациус», весьма популярный беллетрист и драматург того времени (и только того), был многим приятен в общении, в том числе и Чехову, который отмечал, что «Потапенко мило поет и играет на скрипке, и с ним в компании очень нескучно».

Хор современников:

Жил Потапенко беззаботно, небольших своих доходов не жалел, превесело швыряя деньги на ветер…

Охочий до дружеских застолий и общества ветреных красавиц…

Любить женщин и добиваться их – был он большой мастер… Искренний и простой, к Чехову относился любовно и с полным признанием его преимущества…

Но не был он парой единственной в России, во Вселенной Лике – она создана была из другого вещества, она у Бога проходила по другому списку.

Мизинова настолько благородней Потапенки, насколько чеховская проза выше прозы Игнациуса.

Лику называли Царевной-Лебедью. Кроме  красоты (серые огромные глаза, пепельные косы) ее отличало полное отсутствие ломанья, принятого в те годы, дамского жеманства и наигрыша.

«Пропасть вкуса, тона и такта» (будто делишься впечатлением о рассказе Антона Павловича). 

Чехов с Мизиновой пережили особый вид любви, которая помучила обоих и улетела в облака, где ей и предназначалось место.

Весь грех этой любви, может быть, в том, что литературы в ней было больше, чем жизни.

С Игнатием Николаевичем все получилось куда приземленней: бурный роман (несмотря на то, что литератор был женат), совместный отъезд в Париж, предсказуемый финал.

Лика писала письма Чехову, думала о смерти. Разрыв Мизиновой и Потапенко почти совпал с рождением их дочери Христины, которая прожила всего два года.

А другим отзвуком этой истории, многое всколыхнувшей, стала пьеса «Чайка», где события ее пересказаны Чеховым в несколько ином ключе, но узнаваемы.

Принято считать, что Тригорин в «Чайке» автобиографичен. Критики писали. И Толстой где-то сказал так. Но современники думали иначе: моделью для Тригорина, скорее всех, был именно Потапенко. Для характеристики Тригорина ценнее всего его отношение к женщинам, а оно не похоже на Антона Павловича.

При том, конечно, сам Чехов – это и Тригорин, и Треплев, и даже Нина Заречная, и, может быть, все, без исключения, персонажи его. И Лика в нем навсегда, и он – в Лике…

Мистический смысл ситуации: Любовь Игнациуса, на которую он был такой «мастер» обернулась для нее Перевертышем. Из мира подлинности увел он чеховскую Лику.

Повести Потапенко, все-таки, основательно «потоптавшегося» в литературе, теперь почти не читаются, их раскрывают разве только в связи с Чеховым. А Лика у нас одна, она часть русского культурного предания, нашего сокровенного сказания.

Мезень, мизинчик, «Дом с мезонином» – и Лика Мизинова. Да еще  лирический оклик, до сих пор звучащий на средне-русской равнине: «Мисюсь, где ты?»

               

                172. Брелок девицы Флоры


«Мы подъезжали к Николаевской.
    - Вы еще долго пробудете здесь? – спросила я.
    - Хочется еще с неделю. Надо бы нам видеться почаще, каждый день.
     - Приезжайте завтра вечером ко мне, – неожиданно для себя самой предложила я. Антон Павлович удивился.
     - К вам?
 Мы почему-то оба замолчали на время».
Лидия Авилова.

Нет, не Флора, и не девица (ее имаджина, под которой она, шутя, представилась Чехову) – замужняя дама, мать маленького сына.

И талантливый прозаик притом (не верите, сами почитайте ее новеллы), но –
не сложилась литературная судьба, бывает такое. Не смогла она, по выражению Бунина, завязать свою жизнь в тугой писательский узел. А по ее версии – слишком женщиной была во всем, и внешне, и внутренне, и вдоль и поперек, «и на три шага перед собою, женщина». Вот если б родилась мужчиной…

Мне очень нравится Лидия Авилова. Она была самой красивой из писательниц своего времени. А из красавиц – сочиняла лучше всех.

С Чеховым Авилову связывали небанальные отношения. Сама она, несомненно, обожала Антона Павловича, а вот насчет его чувств существуют разные мнения.

Некоторые верят, что Чехов красивую эту писательницу (не верите, сами ее фото посмотрите, стройная, вся какая-то сияющая, она действительно похожа на букет цветов) по-настоящему любил. Другие, в их числе, сестра писателя, яростно это опровергают. На роль лирической героини жизни Антона Павловича раз и навсегда определена Лика Мизинова. А вакансия зрелого, семейного чувства – за Ольгой Книппер.

Вопреки всему скепсису, аромат живых цветов исходит от той истории (метафора, использованная потом в их переписке). Флора в весеннем венке…

Плохо, что в их отношения встрял декаденский Карнавал:  на костюмированном балу, под маской Лидия предприняла робкую попытку объясниться со своим кумиром, но Антон Павлович, всегда немного боявшийся женщин, сделал вид, что обознался – перепутал  девицу Флору с записной клеопатрой, актрисой Яворской, которая «косила свои жертвы десятками» (см. Великая обезьянья палата).

Авилова клеопатрой не была. Разоблаченная, выслушала покорно, что «молодым девицам бывать в маскарадах не полагается».

Впрочем, по ее свидетельству, Чехов не раз признавался ей в любви – и даже во время того самого памятного визита на Николаевскую.

«Знаете ли вы, что я был серьезно увлечен вами? Это было серьезно. Мне казалось, что нет другой женщины на свете, которую я мог бы так любить. Вы были красивы и трогательны…»

У героини хрестоматийного рассказа Чехова «О любви», Анны Луганович  (красивой молодой женщины, замужней и с ребенком) – инициалы Лидии Авиловой.

Они встретились в квартире писательницы, наедине, но какие-то фатальные мелочи, неосторожно оброненные и неправильно воспринятые замечания вновь помешали им.

Очень по-чеховски – упустить счастье из-за чепухи, рениксы; в его прозе, как, может, ни у кого, черт прячется в мелочах.

« – Я вас любил, – продолжал Чехов уже совсем  гневно и наклонился ко мне, сердито глядя мне в лицо, – Но я знал, что вы не такая, как многие женщины, которых я бросал и которые меня бросали; что любить вас можно только чисто и свято на всю жизнь. И вы были для меня святыней. Я боялся коснуться вас, чтобы не оскорбить. Знали ли вы это?»

Просто онегинская «отповедь» Татьяне (сквозная тема).

Чехов ушел, и Авилова принялась терзать себя, сожалея, что не была посмелее.

«Промучавшись еще два дня, я приняла решение. В ювелирном магазине я заказала брелок в форме книги. На одной стороне я написала: «Повести и рассказы. Соч. Ан. Чехова». А с другой: «Стран 267 стр. 6 и 7».

Еще одна наша сквозная тема – кольцо ( «помпейский перстень» Веневитинова; кольца Пушкина, Нижинского…). Брелок – это не кольцо. Не символ вечности. Не звено цепи ненарушимой. Нечто более эфемерное, многозначное.

Есть много родов любви, но «брелоки в форме книги» имеют такое же право на существование, что и обручальные кольца.

«Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». Может быть, это самое талантливое, что сделала в литературе небесталанная беллетристка Лидия Авилова.

Иван Алексеевич Бунин, ее знавший: «Она принадлежит к той породе людей, к которой относятся Тургеневы, Чеховы. Я говорю не о талантах, – конечно, она не отдала писательству своей жизни, не сумела завязать тот крепкий узел, какой необходим писателю, не сумела претерпеть все муки, связанные с искусством, но в ней есть та сложная и таинственная жизнь…»

Слова, выгравированные на брелоке, как помним, вошли в пьесу «Чайка». Нина Заречная и Тригорин.

Таким образом, в Нине есть черты не только Лики Мизиновой, но и Лидии Авиловой. А еще, конечно, актрисы, исполнившей эту роль на премьере – Веры Комиссаржевской. В записной книжке Чехова имеется ее адрес «Николаевская, 55».

С Антоном Павловичем Комиссаржевскую сблизило участие в постановке «Чайки» в Александринке. Спектакль провалился.

Хор современников:

- Публика с первого же действия стала смотреть на сцену с тупым недоумением и скукой…

- Это продолжалось в течение всего представления, выражаясь в коридорах и фойе пожатием плеч, громкими возгласами о нелепости пьесы, о внезапно обнаружившейся бездарности автора и сожалениями о потерянном времени и обманутом ожидании...

Это был случай, когда искусство обгоняет действительность.

«Чайка» скоро стала символом русского театра.

Трапеция, спружинив, высоко подбросила и Комиссаржевскую, и Чехова-драматурга.

Мистический смысл ситуации: Лика Мизинова и Лидия Авилова, литературный персонаж – Нина Заречная, а также, актриса, воплотившая ее на сцене – Вера Комиссаржевская  и Антон Чехов – создают вневременной виртуальный мета-образ Чайки. Не первый, возникший в фэнсионе (см. Астреллы – эмблемы бессмертия).



                173. Пале-Рояль

Странноприимный дом фэнсиона, самая яркая Люсия

* Люсия (от латинского Lux – свет и  Lusus – игра) – объединение талантов: салон, кружок, литературное общество («Корсаковские среды», «Боткинские субботы», «Пятницы Полонского», «Карташевские  вечера» и проч.) Светлый круг от абажура, под которым собирались люди одной планиды.


Пятиэтажное здание, мало примечательное в архитектурном отношении (банальный "доходный дом") в конце Пушкинской улицы. Но две каменные Химеры над входом в него – это не только посланники (полномочные представители) двух Гениев места, Музы и Мефистофеля, но и архитектурная цитата из Нотр-Дам де Пари.

Уместно процитировать Пушкина:

…Другие два чудесные творенья
Влекли меня волшебною красой:
То были двух бесов изображенья.

Один (Дельфийский идол) лик младой -
Был гневен, полон гордости ужасной,
И весь дышал он силой неземной.

Другой женообразный, сладострастный,
Сомнительный и лживый идеал -
Волшебный демон - лживый, но прекрасный.

«Большой меблированный пансион, от одного до десяти рублей в сутки, включая постельное белье…».

Недорогую гостиницу эту с давних пор избрала своим приютом богема. Это были не просто «нумера» и стол за отдельную плату, это был ее салон, клуб, сцена, мастерская, бальный зал, исповедальня, алтарь. А также, касса взаимопомощи, приют-ночлежка, трактир и лечебница – для товарищей по несчастью: искусству.

«Добровольное общество вспомоществования нищим и пьющим литераторам» – «Храм великолепных кощунств» – «Водогрейня сиречь вошебойка» – «Великолепные кощунства» – «Башня из слоновой кости».

Кто только не жил здесь, днями, месяцами и годами, или не побывал хоть однажды в гостях у друзей: Чехов, Куприн, Бунин, Шаляпин, Дальский, Перцов, Бакст, Бенуа, Мясоедов, Сологуб, Гиппиус, Мережковский, Волынский, Минский, Блок, Белый, Успенский, Скиталец, Грин, Качалов, Юрьев, Немирович-Данченко, Мейерхольд … Короли и королевы нищего Пале, струны мистического Рояля…

175 меблированных комнат с одинаковыми штофными обоями, венскими стульями, бархатными скатертями на круглых столах – и кроватями в романтических альковах, предназначенных  не только для сна, но и для историй, которые так и назывались «альковными».

Много чего понасмотрелись эти стены в пятнах неизвестного происхождения, эти драпри с клопиными гнездами в глубоких складках.

Чертог сиял. Откупоривались бутылки. Пахло канифолью, скипидаром и парижскими духами. На фантасмагорических «семинарах наизнанку», в непримиримых спорах истина торжественно умирала, дабы потом воскреснуть в пущей славе.

Фонтанировали новые течения в искусстве, слетали с небес религиозные откровения, провозглашались манифесты нового века, любовь искала жертв.



                174. Привидение Пале-Рояля

Некая Серая Дама.

Весьма пожилая, в бесформенном, цвета моли, балахоне и старомодной шляпке.

Блеклая вся какая-то, линялая, поношенная. Ветхая. Впрочем, надменная. Непроницаемая.

Внезапно появляется среди с присутствующих в собрании, с видом гордым, неприступным, входит в двери и занимает место за столом, причем каждый принимает ее за чью-то знакомую.

Видят ее, впрочем, не все, а те, кому надо.

Что надо? А, принять знак судьбы. Предупреждение.

Мене, текел, фарес.

Увидевших Серую Даму ждет в скором будущем перемена участи, лично-значимое событие, сюрприз. Причем неприятный. Поэтому призрака боятся.

Вдруг она исчезает – вот, только что тут была, и как будто в воздухе растворилась.

Не та ли это особа, что с ума сводила Лескова, тоже обитавшего тут по соседству, за углом?

Завидев ее силуэт в ночи, он, бывало, будил криками весь дом, сбегал из своей спальни – и мог заснуть только в детской кроватке, прижавшись к спине маленького сына…

Этот сын, Андрей, когда вырос, стал литературоведом, он-то и рассказал о таких казусах в жизни папеньки.

Постоянно проживает (полуживет) Серая Дама, собственно, в Аничковом дворце, чему есть немало свидетельств.

С ней встречались Пушкины – Надежда Осиповна, Василий Львович, Сергей Львович и Лев Сергеевич (об Александре Сергеевиче сведений таких нет).

Лев Сергеевич  вспоминал: «Однажды маман в ожидании прихода гувернантки, укладывавшей Ольгу спать, вязала в своей комнате чулок. Комната освещалась тусклым светом висячей лампы, свечи же на столике она из экономии не сочла нужным зажигать до прихода мисс Белли.

Внезапно дверь отворилась, и Надежда Осиповна, не спуская глаз с работы, произнесла: «А! Это наконец вы! Давно вас жду!»

Вошедшая приблизилась к столу, и глазам маман предстала какая-то старуха в светло-сером  шлафоре и чепце. Загадочное существо вперило в Надежду Осиповну безжизненный взгляд, обошло или, лучше сказать, проскользнуло два раза вокруг комнаты и исчезло, как показалось, в стене. Надежда Осиповна была испугана до полусмерти.

Спустя год или два после этого случая она увидела во сне похороны, и будто кто-то говорит: «Смотрите, хоронят «белую женщину» вашего семейства. Больше ее не увидите».

Так и вышло. Галлюцинации у Надежды Осиповны прекратились. А что это была за незнакомка – доподлинно никто так и не узнал.

В 1826-м  (год, когда Пушкин часто посещал фэнсионе Трапеция)  брат его Лев решил поступить в военную службу, не извещая о своем намерении родителей. 

Они уехали на лето в Михайловское, а он остался тогда в их пустой квартире в Свечном переулке. Собрал всю экипировку: белье, платье, несессер и кофейник со спиртовкой. Уже упаковывал лично, не доверяя слуге, дорожный баул. Надев новенький мундир, любовался собой в зеркале.

И тут, в (позади себя, в дверном проеме) увидел силуэт старушки. Которую принял за скончавшуюся семь лет назад свою гранд-манан, Марью Алексеевну Ганнибал.

Он обернулся: Бабушка, ты? Старая Дама подошла к нему, благословила крестным знамением и мгновенно исчезла.

Впоследствии в Варшаве, рассказывая об этом матери Павлищева (свояка, мужа сестры Ольги), Лев Сергеевич, который был совершенно не суеверен, прибавил: «Благословение тени добрейшей бабки нашей послужило, знать, мне на пользу. Во всех отчаянных сражениях с персиянами и поляками я среди адского огня не получил даже контузии, пули отскакивали от меня, как от заколдованного».

Сергей Львович и Василий Львович (отец и дядя поэта) видели наследственное привидение в один и тот же день и час, но постеснялись признаться  друг другу. Не к лицу зрелым мужьям иметь видения, непостижные уму. Выяснилось это спустя много лет, в случайной беседе. Оба были взволнованы.

Лишь Александру Сергеевичу Серая Дама не являлась никогда (хотя, кто знает? Может быть, он это от всех утаил).

Сейчас Серую Даму порой замечают служители в Аничковом дворце – по ночам она маячит в коридорах и залах, любит сидеть на царском кресле.

Не та ли это Самозванка, что однажды забралась на трон императрицы Анны Иоанновны? Двойница ее, соперница?

Серая Дама – это Смерть?


Привидения фэнсиона Трапеция:

1. Серая Дама.

2. Соня Перовская с белым платком  в руке и с удавкой на шее.

3. Пианист, играющий в белую ночь в доме Рубинштейна на Троицкой (вечный, не спящий в ночи художник).


Призраки (символы любви) Пушкинской улицы:

Мария Давыдова  с гранатовым браслетом на запястье

Антонина Милюкова с похоронным венком, с надписью на ленте «От безмерно любящей жены»
 
Варвара Руднева со своей отрезанной седой косой в руках,

Соня Шемардина с полной охапкой звезд,

Зинаида Гиппиус с дневником, запертым на замочек,

Пелагея Стрепетова во вдовьей шали до полу,

 Марья Савина в ажурных волансье,

 Ида Рубинштейн с рубиновым перстнем на пальце ноги,

 Мура Закревская с хвостом кометы,
 
Лили Брик в маленьком черном, с отделкой из меха белой шиншиллы (альбиноса) платье, которое лично для нее создал Диор…

Обнявшиеся, как сестры, в лодке Харона, переплывающей Фонтанку.

Если что-то объединяет их – то только страдание.



                175. Поединок

История любви

Александр Иванович Куприн называл Пале-Рояль «приютом заблудших душ», такой душой казался и он сам в дни, предшествовавшие его первой женитьбе.

С детства издерганный (тяжелого характера мать –  он не мог ей простить тех унижений). Надорванный муштрой и бестолочью военного училища, дикими нравами провинциального полка, уставший от вечного безденежья и неубывающей враждебности окружающих.

Он уже успел, впрочем, опубликовать «Олесю» и «Молоха» –  заявка,  замеченная русским читателем. Познакомил его с девицей Марией Давыдовой тоже в то время житель «приюта заблудших», избывавший свой «период NN» Иван Бунин. Маша была приемной и любимой дочерью известной литературной деятельницы Давыдовой, издательницы журнала «Мир божий».


Русские девушки, воспитанные в интеллигентных семьях начала века – особая стать. Умницы, широких взглядов, все понимающие. Нервные, нежные, романтичные. Идеальные спутницы творческих людей. Музы великих художников.

…Эльза  Каган (Триоле)  и Луи Арагон. Ольга Хохлова и Пабло Пикассо. Надя Ходасевич и Фернан Леже. Лиля Брик и  Владимир Маяковский. Елена Дьяконова (Гала) и Сальвадор Дали. Мария Кудашева и Ромен Роллан. Надежда Хазина и Осип Мандельштам. Лидия Делекторская и Анри Матисс. Дина Айбиндер (Верни) и Аристид Майоль…

Марья Давыдова, всю юность, все детство дышавшая литературой – из этой породы.

Вначале Куприн с Марьей Карловной не слишком понравились друг другу, он аттестовал ее «чопорной петербургской барышней» она его – «неуклюжим и простоватым букой». Но очень скоро любовь высветила каждого из них по-иному, они стали друг для друга особыми, ни на кого не похожими существами…

Почему бы не быть вам счастливыми? – шептали  фэнси-духи, устраивая их  уютный дом в Трапеции, осыпая подарками, наворожив  желанного младенца – дочку Лидочку

Увы, между супругами, с первых дней их брака затеян был Поединок.

Куприн, женившись, по-старому пропадал в Пале-Рояле или близлежащих трактирах, вел жизнь люмпен-таланта, «гуляки праздного». Не выносил бонтонности и «хороших манер», чурался обязательств, а когда его принуждали «вести себя, как все» – он делал наперекор. «Я ребенок, но я и зверь…» (все та же знакомая нам тема двух начал русской души).

Великосветским знакомствам своей жены решительно предпочитал богемных собутыльников. А Марья Карловна со всей энергией любящей и честолюбивой женщины задалась целью: 1. обуздать нрав Куприна и  2. непременно! – сделать из него знаменитость. Характеры столкнулись в войне, тем более безнадежной, что в ней не могло быть победителей.

Через много лет Мария в письме к  уже взрослой дочери подведет итоги: «Я очень любила твоего отца, Лидинька, и решиться разойтись с ним было очень трудно. Но это было действительно лучше для нас обоих, потому что каждый устроил свою дальнейшую жизнь по-своему, и мы перестали, наконец, мучить друг друга с ожесточением, на которое способны только страстно любящие люди».

Хор современников:

…Жена Куприна, возможно, действовала слишком неосторожно, намеренно возбуждая его  ревность – она намеками давала понять мужу, кто и как за ней ухаживает, и радовалась, видя, как он мучается от подозрений...

…Супружеские объяснения нередко переходили в бурные сцены, со слезами, обмороками, пощечинами…

…Они безусловно любили друг друга, но губили друг друга еще безусловней…

В конце концов, Куприн попросту стал пить горькую. Переделывать творческую натуру, пусть с самыми благими целями – занятие неблагодарное.

Но будем помнить, что именно молоденькая невеста Маша рассказала Куприну сюжет «Гранатового браслета», историю о мелком почтовом чиновнике, влюбившемся в жену камергера.

Марье Давыдовой мы обязаны тем, что написан «Поединок» – она в буквальном смысле не пускала мужа к себе в спальню, пока он не подсовывал под дверь очередную готовую, «перебеленную» главу.

Осилив «Поединок» и «Гранатовый браслет», Куприн из молодого подающего надежды литератора превратился в состоявшееся явление.

Был – возможностью, одной из многих, стал – безусловностью. Так что, сильная духом жена послужила орудием провидения, которое (вот уже в который раз в нашем повествовании) устроило Эффект Трапеции.

               
                176. Катись, Колобок

В  фэнсионе писателю суждена была еще одна Встреча. На сей раз рок прикинулся маленьким человеком с мизерабельной  фамилией Катун, дамским портным, проживающим на Николаевской. С Куприным их связывало душевное приятельство – Александр Иванович, будучи нетрезвым и не желая беспокоить жену, нередко и заночевывал у безотказного Катуна.
Любил его общество, его домашний уют, сочинял стихотворные экспромты на его семейные торжества.

В мемуарах портной припомнил немало о Куприне – о детской неуверенности в себе большого таланта, о его великодушной нежности  к «ночным феям» Николаевской улицы (одной замерзающей под фонарем бедняжке писатель подарил однажды шубу со своего плеча – ситуация-двойник «Незнакоумки» Блока)…

Куприн сбегает от советской власти в эмиграцию. А вернувшись из Парижа в Петербург, годы спустя, вновь припадает к порогу Катуна. И тот становится проводником писателя в хитросплетениях советской действительности.

Советская мистика.

Преданный – «до самыя до смерти», катится Катун катышом вслед за Куприным.

Не катун, не катышок – скорее Колобок, который не из таких еще заморочек выкатывался.  Наивный и хитрый, простой и себе на уме.

Катись, колобок, впереди меня, по лесам и полям, по дорожкам и тропинкам. А я следом пойду.

Мистический смысл ситуации: «Маленький человек», которого  столько лет самоотверженно защищала русская литература, материализовавшись, решает, в свою очередь, послужить писателю.

 «Люблю бывать среди всякой сволочи…» (ситуация, увы, типичная для нашего богемного фэнсиона).

Потеряв Марию (звезду! спасение!), он поселился, как следовало ожидать, все в том же Пале-Рояле и стал  пить горькую уже с полным на то основанием.

Отсюда его увезла в Гельсингфорс – отбила у гибели! – его вторая жена Лиза Гейнрих, сестра милосердия, ангел-хранитель.

Лиза не пыталась, подобно Марии, переделывать Куприна на свой лад, она предпочла приспосабливаться к его натуре «ребенка и зверя», и вынесла этот искус до конца.

Она «выбилась из сил», «принесла в жертву саму себя»  (хор современников), заботясь о Куприне. Она, возможно, зачеркнула свою личность, не реализовала собственный потенциал. Своего рода самоубийство.

Но иначе она не представляла себе свою жизнь. 

Итак – счастливая любовь на Несчастливой улице?

Если б не печальный эпилог.

Он умер через год после возвращения на родину.

Она пережила его на четыре года. Покончила с собой в блокаду.

Комментарий фэнсионера: Мария и Елизавета – обе они были посланы писателю в свой час, и  исполнили каждая – свою миссию, предоставив ему то, в чем тогда более всего нуждался. Две любви двух русских женщин стали теми «воздушными мостами», по которым он вошел в литературу.

Эффект трапеции, возможно пережил в нашем фэнсионе и друг Куприна, Иван Бунин, именно в те годы написавший «Антоновские яблоки», первый настоящий бунинский рассказ.



                177. Если звезды зажигают

История любви


В пале-рояльском номере Владимира Маяковского перебывали все его тогдашние возлюбленные, которых, как заметили исследователи биографии поэта, всегда было не менее двух одновременно.

Сюда к нему приходит в гости и бессонная Сонка, Софья Шамардина. Девятнадцатилетняя курсистка, в которую уже влюблен Игорь Северянин, да так, что придумал  «златоблондой» Сонке «более подходящее к ней» имя –   Эскламондра Орлеанская (всегда опасная тема Маскарада).

На их совместных поэзо-концертах Шамардина читала посвященное ей стихотворение «В коляске Эскламондры», под глум и овации толпы.

Мало кому известный  Володя Маяковский, «Желтая Кофта», «футурист-кошкодав» отбил ее у Северянина, у публики, у всех.

«Тесноватый номер с обычной гостиничной обстановкой, – вспоминала она, – стол, кровать, диван, большое овальное зеркало на стене. Зеркало помню, потому что вижу в нем Маяковского и себя. «Красивые, – говорит, – у нас непохоже на других….»

Это для нее он сочинил, сидя рядом с ней в санях ночного извозчика, везущего эффектную пару в «Пале-Рояль»: Послушайте! Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно! Значит, это необходимо, чтобы каждый вечер над крышами загоралась хоть одна звезда…

В этом номере он умолял: «Сонка, отдайся!». Потом его уверил кто-то из друзей, что сегодня сакраментальное «отдайся» пахнет нафталином, все говорят просто – дай!  В поэме «Облако в штанах» вместо «Мария, дай!», сначала стояло имя Софии.

Он в те годы признавался ей, что ненавидит все и вся, «даже запятые в книгах», желал немедленного уничтожения России, искусства, государства, церкви, любви, брака, буржуазной ответственности в отношениях…

Этим он и близок был левым, входящим в силу – эсерам, большевикам. В этом суть романа Маяковского с советской властью. И они хотели, было (в начале своего пришествия) вышеперечисленное уничтожить. Воспитать «нового человека», которому ни государство, ни церковь, ни семья, ни прочие цацки не нужны. Не получилось. Почему-то. 

Познакомил Маяка с Экскламондрой Чуковский на вечере футуристов (у него тоже был нешуточный роман с Шамардиной). Возникла ситуация соперничества. Фатум Маяковского – всех своих любимых он должен был завоевывать, отбивать, отбирать у других мужчин, у всего проклятого мира. А иначе ему неинтересно было. Несколько месяцев подряд они всюду появлялись вместе, их принимали за брата и сестру. Маяковский осыпал ее стихами, зажженными в небе, по его личной просьбе. Но у любви была оборотная сторона. И для Сонки все кончилось – поздним опасным абортом. Звезды ее едва не сожгли.

Встреча

Роман с Шамардиной был все равно обречен, потому что Маяковского на перекрестке Невского и Литейного уже караулила судьба. (Мистическая топография).

Случайную встречу на этом пограничной между двумя фэнсионами территории с юной Эллочкой Каган (будущей Эльзой Триоле, женой Луи Арагона) он до последних дней считал своей «радостнейшей датой». Ведь «Элик» привела его домой и познакомила – с сестрой.

Так в его жизнь вошла, с тем, чтобы никогда уже оттуда не выйти, Лиля Брик. Все в том же пресловутом Пале-Рояле происходит первое любовное свидание с «Лиличкой», воспетое в лирике: Вспомни, за этим окном впервые – ноги твои исступленно гладил…

«Ноги» – слишком грубо», – сказала она, дослушав стихотворение. Он поверил ее вкусу, переправил «ноги» на «руки»: Вспомни, за этим окном впервые – руки твои исступленно гладил… Так оно и вошло в канонический текст. Наша старая мистическая тема. «Явись рука из-под бела платка»…

Вскоре Маяковский перебрался из Трапеции в квартиру Осипа и Лили Брик, по «ту» сторону Невского, началась их странная «семья втроем», которую долгие годы с трудом огибали советские исследователи творчества В.В.

Поэтов нашего фэнсиона не раз посещали посланцы милосердного Господа в образе возлюбленных, невест и жен. Лиля Брик являлась агентом совсем других сил, многолетние связи ее и Осипа Брика с ЧК – ОГПУ – НКВД несомненны.

Есть свидетельства, что была она в полном смысле гипнотизершей, умела – с помощью волшебного слова, Крэг! – подчинять людей своей воле. Имя Лили – не случайно совпадает с именем Духа Зеркала: как-то исхитрялась она вставлять осколки кривого зеркала в глаза людям.

Что уж поэты, бедные художники! – самого Сталина-Вия трижды обвела вокруг пальца. Никто толком не знает, как. Но факт – уболтала. Внушила ему свою версию Маяковского и самой себя. Кто бы мог поверить, что такое со Сталиным вообще возможно.

Онтологически женский тип Лили Брик восходит к образу Клеопатры, любовники которой платят жизнью за ночи с ней –  царица вновь воскресает в Трапеции.

Мистический смысл ситуации: Сонка (имя – «маленький сон») пытается удержать поэта в сновиденческом нашем фэнсионе. Лиля уводит его из вольной Трапеции (из Серебряного века – в век советского железа).

Маяковский становится знаковой фигурой эпохи – и… в итоге, перестает  быть поэтом. Он вытравливает в себе дар (как женщина – плод; поздний опасный аборт).

Соня Шамардина между двумя жизнями Маяковского («до Лили» и после) – краткое сновидение; она пыталась удержать его рядом с собой, наивными средствами мечты и сна, но потерпела поражение.

Комментарий фэнсионера: из всех возможных женщин гений выбрал ту, что скорее и успешней всех привела его к гибели. Видимо, по-иному не мог;  творчество – вид самоубийства.

Но выбрав свою смерть, Маяковский тем самым выбрал и – всё. Всё, что он смог успеть на этом свете.

Если Лиля и впрямь, окольными путями, привела поэта к гибели, то ведь без нее  «Маяковского жизни» (сложный, многозначный объект) представить себе нельзя. Так же как и «Маяковского стихов».

Лучшие его вещи возникли для нее, про нее, во имя ее. Может быть, ему для того, чтобы их написать, физически необходимо было поминутно ощущать себя на грани, «под дулом пистолета»? Она ему эту возможность предоставляла (и кажется, совершенно осознанно), лучше справляясь с этой миссией, чем кто-либо другой.

А что, если по-иному нельзя было, если выбора в их отношениях не было: либо так, либо никак? Категорический императив. «Ну, нарожала бы ему детей. И он кончился бы как поэт».

Кто она, собственно, Лили Брик: чудовище, сокровище? Ангело-демон? Или, в нашей терминологии Лебедь-Клеопатра? Агент судьбы. Сексот поэзии.


                178. Красная Жизель

Аким Львович Волынский (Флексер), Николай Максимович Минский  (Виленкин) – преданные рыцари русской Музы. Один с Волыни, другой из Минска, отсюда псевдонимы. Два друга, люди небезызвестные на литературном небосклоне (поэт и критик), но считать их Звездами, пожалуй, все-таки, не приходится. Свет отраженный.

И все же, именно им двоим суждено было стать предметами очень многих влюбленностей. И может быть, только благодаря этому мы сегодня вспоминаем их имена.

Акима Львовича связывали особые отношения с примой-балериной Мариинки Ольгой Спесивцевой («Она как полдень хороша, она загадочней полночи»…)

Хор современников:

- Ольга видела во Флексере своего учителя, раскрывавшего перед ней скрытые возможности балета.

- Она «светло веровала» в него, в его высшую проницательность. Но страстью, романом это трудно было назвать.

- Спесивцеву очерчивал все суживающимся кругом видный в Петрограде комиссар, племянник Урицкого Борис Гитманович Каплун. Ему удалось разбудить ее женскую суть.

Этакий хищный женолюб, чекист-Казанова. Исторически фигура весьма двойственная, с одной стороны, в качестве видного партийца, причастен к главным преступлениям эпохи, с другой – сделал он много простого линейного добра петербургским людям искусства.

Ходатайствовал за Блока, которого решили «уплотнить» в его квартире на Офицерской. Гумилеву выхлопотал дополнительный паек (и ему же добывал склянки с эфиром, к которому, как говорят, поэт пристрастился в последний год жизни).

Он, Она и Чекист. Классика жанра. Любовный треугольник ХХ века.

Чекисты – третий пол, но не в смысле ориентации. Сверхлюди Ницше. Слуги анонимной диктатуры. Вампиры-халдеи.

Ольга двойственна. Есть дневная Ольга, балерина и безумица. И есть Ольга  ночная:

У ней неплакавшие очи
И нестрадавшая душа.

А мне, чья жизнь – борьба и горе,
По ней томиться суждено…

Эта история стала ныне сюжетом балета «Красная Жизель» и модного кинофильма.

В действительности все происходило не совсем так (совсем не так), как в балете и кино.

Ольге Спесивцевой все же удалось эмигрировать во Францию, где она с большим успехом выступала в труппе Дягилева и в других. Добыл ей разрешение на выезд Борис Гитманович – могущественный председатель Петросовета ( по-нынешнему, питерский губернатор). Уехал вслед за ней сам. И остался в Париже, невозвращенцем (агентом советской разведки?).

Она – оказалась вполне востребованной на тогдашнем балетном Олимпе. Но на вершине карьеры  повредилась в рассудке, подобно Жизели, в партии которой  была особенно убедительна.

Не была бы сама безумна – не танцевала бы так. Сумасшествие, как вид расширения сознания, помогающее искусству.

Борис Гитманович удостоился даже  непродолжительное время считаться мужем примы. Помогал ей всю оставшуюся жизнь, даже когда она вышла замуж за другого. Даже когда, безнадежная, помещена была в закрытую клинику.

Эмигрировал из СССР (с помощью того же Каплуна) последний участник любовного треугольника, Аким Волынский.

Комментарий фэнсионера: Есть на свете намагниченные спутники планет, которые, не будучи сами полноценными художниками, успешно провоцируют любовь и творчество вокруг себя, таково их назначение (это о Волынском, конечно).

А есть… Но очертить Бриса Каплуна несколькими словами трудно. Что было в его чертовской и сказочной жизни главным? Искусство, разведка, любовь, долг, приключение? Может быть, все-таки, сама Спесивцева?               




                179. Любовь вшестером (па де сис)

Николай Минский – автор знаменитой фразы: «Он жил в Палэ, он пел в Рояле!». Его Пале-рояльский номер посещала и…

Хор современников:

….Женщина, сошедшая с полотен Боттичелли...

…Высокая стройная, с длинными золотистыми волосами и изумрудными глазами русалки…

Впрочем, кроме восторгов она вызывала ненависть – за мужской, циничный ум, которым щеголяла и за особую «завороженность» самою собой. Педалировала «отсутствие предрассудков». Немало авторов просто уничтожила, критикой.

Именовали ее также «Осой в человеческий рост», «Сатанессой» , за попытку, не более, не менее, создать собственный христианский культ.

Спутниками Зинаиды Гиппиус в сакральном браке втроем (мистическом триумвирате, троебратстве) были два Димитрия, Мережковский и Философов (тема Треугольника, вписанного в Трапецию).

В дневной, не-сновиденческой жизни Гиппиус влюбленности никогда не переходили в собственно, физическую любовь –  не отвечало сие принятым ею религиозным постулатам.

Поцелуй, как венец чистых, небесных отношений она еще признавала – но  дальше ни шага в сторону «темного, плотского».

Признавалась, что любовь для нее кончается в «феврале», март ни разу ни наступил (но что у других людей любовь, пусть в апреле, пусть в мае или в августе – рано или поздно тоже заканчивается).

Даже многолетний союз ее с Мережковским (они жить не могли друг без друга, не расставались ни на один день) был бесполым. Идеал Мадонны не должно сочетать с «идеалом содомским». Но влюблялась часто, и даже, как говорили, принуждала возлюбленных отдавать ей свои обручальные кольца, которые носила на груди, нанизав на цепочку.

В античности такие, как она, назывались авлетридами –
немало поспособствовали они развитию мировой культуры. Сам Александр Блок посвящает Зинаиде стихи («Женщина, безумная гордячка! Мне понятен каждый ваш намек…»  «Зеленоглазая наяда…») – а также литератор Федор Червинский, историк Антон Карташев…Те же преданные Минский, Волынский-Флексер…

Заинтригован был наядой и Лев (Леон) Бакст, автор знаменитого ее портрета. На Бакста она жаловалась, что ему нужны в ней не ее сердце и не ее ум, а только ноги, тонкие, «декадентские», которые он с почти культовым поклонением  воспроизвел на портрете (продолжение темы Пушкинских ножек).

Карташев впоследствии женится на одной из сестер Зинаиды, младшей из «трех граций Гиппиус» Наталье. Минский же в ту пору женат был на молоденькой Бэле Вилькиной, которой, при том, удалось влюбить в себя Розанова, женатого на Варваре Рудневой. Во втором браке Минский (уже в эмиграции) состоял с Зинаидой Венгеровой, сестрой пушкиниста Венгерова (тоже жители нашего фэнсиона – их квартира была на улице Коломенской). А интимным  конфидентом Гиппиус станет в Париже Борис Савенков, он же Ропшин, женатый на дочери Глеба Успенского Вере (их Петербургский адрес – улица Троицкая). Савинков потом уйдет от жены к Елене Зильберберг, сестре знаменитого террориста…Можно отслеживать и дальше это двойное и тройное … двенадцатикратное, может и стократное эхо.

Все со всеми. Но только не она. Сама в себе, сама по себе, сама для себя. Может, поэтому и хочется именно ее поставить в центр хоровода.

Зинаида Николаевна доверяет свои истории только дневнику, «Contes d amour»: «Нарочно пишу все, весь этот цинизм – и в первый раз... Грубое, уродливое, пусть будет грубо. Слишком изолгалась, разыгрывая Мадонну. А вот эта черная тетрадь, тетрадь «ни для кого» – пусть будет изнанкой этой Мадонны».

«Я написала стихи «Иди за мной»… Стихи я всегда пишу, как молюсь, и не посвящаю их в душе никаким земным отношениям, никакому человеку… Стихи были напечатаны. Тотчас я получила букет красных лилий от Минского и длинное письмо, где он явно намекал на Флексера, говорил, что «чужие люди нас разлучают», что я «умираю среди них», а он, единственно близкий мне человек, «умирает вдали». Письмо меня искренне возмутило. Мы с Флексером написали отличный ответ: «Николай Максимович, наше знакомство прекратилось потому, что оно мне не нужно…». Ведь действительно он мне не нужен.

Но интереснее всего, что я через два дня, послала Минскому букет желтых хризантем. Я сделала это, потому что нелепо и глупо было это сделать, слишком невозможно. И всегда я с ним оставалась чистой, холодной (о, если бы совсем потерять эту возможность сладострастной грязи, которая, знаю, таится во мне, и которую я даже не понимаю, ибо я ведь при сладострастии, при всей чувственности – не хочу определенной формы любви, той, смешной, про которую знаю). Я умру, ничего не поняв. Я принадлежу себе. Я своя и Божья».

Желтые хризантемы – в наш гербарий.

После разрыва с Минским и Червинским наваждение повторяется вновь, на этот раз с Волынским-Флексером.

«Сухой огонь» Флексера неотразимо пленял меня. Слово «любовь» незаметно вошло в наш обиход. Он говорил это слово – я старалась объяснить ему мою истинную привязанность, мучилась, когда он не понимал, иногда просто молчала. Иногда меня заражала его безумная любовь, неопытная и страстная – он сам говорил, что она страстная, но все повторял, что сам не хочет от меня ничего, не ради моих мыслей, а ради своих, которые тождественны. И я иногда бывала влюблена в эту любовь».

Но и на эту любовь в пале-рояльских номерах «садилась пыль, садился сор, царапал ее – а я, желая снять соринку, только расширяла рану».

В итоге она вполне утрачивает надежду на состоявшиеся отношения с каким-бы то ли было человеком.

«Живет ли тот, кого я могла бы хотеть любить? Нет, я думаю. И меня нельзя любить. Все обман». Не складывался  «любовный многоугольник».

Кого же на самом деле любила «боттичеллиевская Примавера», одномоментно, «оса в человеческий рост»? Ответ очевиден: Зинаиду Гиппиус.

Начиная, как всегда, от Пушкина («Любите самого себя, любезный мой читатель» – это его формула). Первый, один из трех, священных заветов Валерия Брюсова  (гостя фэнсиона)  молодому поэту, «юноше бледному со взором горящим:

 Никому не сочувствуй.
 Сам же себя полюби бесконечно!

Гумилев, человек глубоко верующий (крестился на каждую церковь), рассуждал, бывало, что заповедь господняя «возлюби ближнего своего, как самого себя», подразумевает, как составляющее, любовь к самому себе, а стало быть, является христианским долгом.

Кто сам себя не научился любить – не сможет полюбить и другого, не постигая смысла и сути заповеди.

Гиппиус, по воспоминаниям современников, на поэтических вечерах выходила на сцену в белом хитоне, с лилией (двойница!) в руках и провозглашала молитвенно: Я сам себя люблю, как Бога».

Эти усилия по размещении самого себя в центре вселенной, с последующим воспитанием из себя бога (богини), весьма перекликаются они с нынешними методичками New Age, «религией Эры Водолея».

С аффимациями: Я  люблю себя! Я люблю свои колени! Свои бедра! Пятки!... Вселенная поддерживает меня! Я всё, всё себе прощаю!
 
С положительным мышлением: Я принимаю всемирную славу и миллион долларов! –  и т.д …. (многие твердили, как «Отче наш», да у многих ли вышел толк?)

Так что Зинаида Гиппиус предвосхитила теперяшнее время.

…Как Розанов своим «Уединенным», «Опавшими листьями» предвосхитил жанр дневниковых постов на тему, ЖЖ.

…Как Мамонт Дальский предвосхитил «человеко-перформансы» Высоцкого, Балашова, Джигурды…

Все мы постояльцы Пале-Рояля. Комнатка и занавешенный бархатной тряпкой альков – для любви.

Все мы немного у жизни в гостях.
Жизнь, это только привычка.

Но полюбить безусловно и беззаветно, самого себя – так никогда и не случилось. Тоже ведь, трагедия. Ты не ответил на твою же собственную любовь.

Это стихотворение посвящено одному из «нелюбимых возлюбленных» Зинаиды Гиппиус Антону Владимировичу Карташеву, философу и историку религии (жителю нашего фэнсиона – в его квартире на улице Ямской в те годы существовала люсия «Карташевские литературные вечера», где отметились многие обитатели Пале-Рояля):

Окно мое высоко над землей,
Высоко над землей.
Я вижу только небо с вечернею зарей,   
С вечернею зарей.
И небо кажется мне пустым и бледным,   
Пустым и бледным.
Оно не сжалится над сердцем бедным,    
Над моим сердцем бедным.

И плачу я без слез о неверном обете,    
О неверном обете.
Мне нужно того, чего нет на свете,    
Чего нет на свете.

Зыбкий, качающийся ритм. 

Комментарий фэнсионера: Любовь, откликнувшись шестикратным эхом, вернулась к своему истоку – к персоне, в которой она возникла. К самой себе, как единственной реальности в мире.


                180. Розовый Мрамор               

Ида Львовна Рубинштейн известна в России больше по знаменитому портрету Валентина Серова, где она  изображена обнаженной, с драгоценными перстнями на пальцах рук и ног, что могло бы в ином случае выглядеть вульгарно, но талант Серова и исключительная декоративность его модели создали образ художественно убедительный.

Хор современников:

- Мы, реалисты, верующие только в телесность, окрашенную слегка интимностью, не можем понять новый выход Серова…

- Стальное тело, напоминающее кузнечика…

-  Карикатура на женщину…

 - Гальванизированный труп…

Картину буквально выбрасывали из Русского музея, и только внезапная кончина Валентина Серова в мгновение ока превратила ее из непристойного курьеза в посмертный шедевр. Как важно для художника найти свое время, свою минуту! Даже и для смерти.  А познакомил Иду и Серова обитатель Пале Лев Бакст – И. Р. была в ту пору музой мирискусника, с «ирреальной внешностью, невинной и греховной одновременно»…

Кстати уж тут о внешности – она Иде Львовне досталась, по правде говоря, «нестандартная»: худа, безгруда, квадратное лицо с большим ртом.

Но – самые фешенебельные парижские туалеты, щедрая косметика («наштукатуренное» ее лицо напоминало лик мраморной статуи), изумительные прически…

Люди видят – даже не то, что хотят они видеть, а то, что хотите Вы.

Нет, не в дамских ухищрениях дело, в самой Идиной силе.

Первый Закон Розового мрамора: коли желаешь иметь славу неотразимой красавицы и целый полк поклонников, надо уродиться некрасивой, почти уродом. Отталкивающие внешние данные непонятным науке (мистическим, что ли) образом, чем хуже, тем лучше – трансформируются в притягательные.

Полина Виардо. Лили Брик. Мура Закревская…

«Я никогда не была красивой, но всегда была желанной…»

Уверенность в себе – один из лучших даров Фортуны.

Девушка из богатой семьи (отец заработал миллионы на торговле зерном) с детства имела возможность брать частные уроки театрального искусства у лучших педагогов, у Комиссаржевской и Мейерхольда.

С голосом и слухом, увы, у однофамилицы великого музыканта были проблемы – не петь, не говорить на сцене, так, чтобы это было слышно дальше второго ряда партера она не могла.

Значит – движение. Балет? Но у станка хореографической школы Ида никогда не стаивала. Фокин, правда, дал ей несколько уроков в Швейцарии. И этого хватило.

Главное ведь – как актеры это называют, кураж. Храбрость. И не только на сцене.

В 39 лет встать на пуанты, изображая на парижской сцене юную охотницу, Артемиду – согласитесь, для этого нужно большое личное мужество.

Второй закон Розового Мрамора: Наибольшие шансы преуспеть – у того, кто имеет существенный личный изъян, казалось бы, даже исключающий возможность карьеры. Глухота Бетховена. Слабый голос (в сущности, немота) Иды Рубинштейн. Или, скажем, ампутированная нога звезды подиума… Все прочие качества личности мобилизуются, дабы компенсировать недостаток.

Изобретенный Идой жанр сочетал в себе пантомиму, десяток па из классического наследия и просто умение замирать в эффектных позах – танцем это назвать можно было с большой натяжкой, однако драматический образ «лепился».

Ну и время совпало.  Крупный успех Рубинштейн познает в Париже, в знаменитых «Русских сезонах» Дягилева. Ее Клеопатра на музыку Аренского, затмила, было, саму Анну Павлову, оказавшуюся на сцене в прислужницах Царицы Египетской.

В виртуальный синтетический образ Клеопатры, сложившийся в нашем фэнсионе (астреллу) Рубинштейн внесла собственные черты.

Хор современников:

- Рубинштейн – не хорошенькая актриса в откровенном дезабилье, а настоящая чаровница, гибель с собой несущая…

- В ней чувствовалась та иудейская раса, которая пленила древнего Ирода...

- Сколько томности, сладострастной грации и неги было в ее танце! Это, конечно, не балет. Но это лучше балета.   

К финалу Клеопатра оставалась на сцене в легчайшей прозрачной накидке, и на глазах у несколько скандализированной публики имитировала оргазм с газовым шарфиком. Святое искусство все освящало.

Даже Ромола Нижинская («муж» мятущегося Вацлава), не признававшая никаких балетных талантов, кроме себя самой – и та была покорена: «…Ее движения, одновременно отмеченные достоинством и чувственностью, выражают глубокую истому женщины, жаждущей любовного удовлетворения…»

Рубинштейн – красный (розовый) камень. Иде удалось создать новый для того времени образ: в духе Ницше, сверхчеловечески-самодостаточной особы.

Многие в этот образ верили, другие соглашались верить за деньги. Спектакли с ее участием поражали варварской роскошью костюмов и декораций (сто конных всадников в золотых камзолах на сцене, 20-метровый подвенечный шлейф…) – на них тратились несметные Идины миллионы.

Равель посвятил Иде «Болеро», Габриэле д`Аннунцио – поэму «Святой Себастьян», а Стравинский – балеты «Персефона» и «Поцелуй феи» (фэнсион-Алеф). 

Она выходила на сцену в ролях, о которых любая актриса может только мечтать – Елена Троянская, Маргарита Готье, Настасья Филипповна, Жанна д`Арк.

Правда, после Шахерезады, ни одна ее роль не снискала ни любви публики, ни благоприятных отзывов критики. Писали пасквили. Третий Закон розового мрамора: успех в искусстве определяется количеством (и качеством) громких провалов. «Все статьи хороши, кроме некролога». «Хвалите меня или браните, только не забывайте моего имени».

Кому, в самом деле, интересен чужой успех? Это скучно, не смешно и «не про нас». А вот скандальный провал всем нравится, именно у него есть шансы остаться в памяти людской, и тем приблизить автора к бессмертию.

В юности Ида, хотя и недолго, снимала номер в Пале-Рояле. И столкнулась как-то, на лестнице богем-отеля с Акимом Волынским. Который, как выяснилось, тоже восхищался балетом и Элладой.

Между ними возникает нечто вроде влюбленности, с ее стороны, скорее, выдуманной.

«Девушка эта претендовала на репутацию сказочного богатства и ослепительной красоты. Девушка мечтала стать преобразовательницей театра и воздвигнуть для него здание из розового мрамора. Этот театр из розового мрамора был тогда у всех на устах…»

Ида и Волынский, друзья-по-духу,  вместе едут в Грецию, восторгаются античностью, философствуют, строят планы создания «совершенно нового» (псевдо-классического) театра.

Как-то раз Волынский отваживается назвать ее в письме своей невестой, предлагает «вместе царственно ступать по жизни». Но тут Ида решительно его одергивает: «Я ни с кем вдвоем ступать по жизни не могу».

Много лет спустя, Волынский, так и не забывший «осаже», посвятил Иде иронический очерк:

«Безумной и кровопролитной любви Иде Рубинштейн и не нужно. Довольно и той широкой, почти мировой известности, которая окутывала ее имя и создавала из нее такой пышный, роскошный, великолепный и незабываемый цветок».

Цветок нашего Гербария.

Жениться нужно на самом себе.

Она вышла замуж за себя саму.

Поклонников, из числа самых знаменитых, обоего пола (Жан Кокто, Пабло Пикассо, Сара Бернар) в ее жизни было достаточно, но никакой  любви к ним  так и не испытала. Полагала себя «выше чувств». Словно, как в сказке (страшной), сделана была не из плоти и крови, а из розового мрамора.

Не Клеопатра, вопреки балету с ее участием. Никто не погиб из-за ее любви, вернее нелюбви, потому что она никого не любила. Может быть, сама она (реальная, невыдуманная) погибла. В каком-то смысле, Ида Рубинштейн – двойник (ученица) Зинаиды Гиппиус, написавшей: «Я сам себя люблю, как Бога…». Такого рода претензии наказуемы.

Идолопоклонство. Нарушение первой заповеди: не сотвори себе кумира.

Иды Рубинштейн (реальной некрасивой девочки, дочки пшеничного короля из еврейского местечка) на свете не стало. Явился Розовый Мрамор. Из которого она сама себя … высекла.

Так что случай успешный. Это, может быть, единственный вариант счастливой любви, осуществившийся на богатой сюжетами Пушкинской.



                181. Виды и подвиды любви

 Идя вдоль по Пушкинской, наблюдая развитие темы:

1.Петр Чайковский и Антонина Милюкова. Формально женаты, даже повенчаны, но фактически брака нет. Фиаско. Крушение личности Антонины.

2.Михаил Врубель, Надежда Забела-Врубель. Женаты и какое-то время счастливы. Муж сходит с ума и фактически пожизненно обречен на заключение в психиатрической клинике.

3.Женаты, несчастливы, супруг покончил жизнь самоубийством. Александр Погодин и Пелагея Стрепетова. Писарев и Марко Вовчок.

4.Женаты, счастливы, муж сходит с ума, суицид. Всеволод Гаршин и Надежда Золотилова.

5.Зеркальный случай: женаты, какое-то время счастливы, потом жена сходит с ума и убивает себя. Федор Сологуб и Анастасия Чеботаревская.

6. Не женаты официально, т. к. мужу не дает развод первая жена. Но живут в фактическом браке много лет, имеют детей, счастливо-несчастливы. Жена умирает от редкой болезни (предопределенной глубокими психическими проблемами). Василий Розанов и Варвара Руднева.

7. Неженаты, добиваются (не сразу, трудно) семейного счастья с другими, но, в сущности, продолжают любить друг друга всю жизнь. Антон Чехов и Лика Мизинова.

8.Неженаты, любят друг друга. Он не хочет семьи и детей. Какое-то время живут вместе, потом расстаются. Владимир Маяковский и Софья Шемардина.

9.Женаты, несчастливы. Она уходит от него к другому. Он уезжает навсегда. Любит и ненавидит ее всю жизнь. Иосиф Бродский и Марина Басманова.

10.Роман втроем. Ольга Спесивцева, Аким Волынский-Флексер, Борис Каплун. Спесивцева сходит с ума.

11.Брак втроем: Тургенев, Полина Виардо, Луи Виардо. Счастливо-несчастливы.

12.Брак втроем: Некрасов, Панаев, Авдотья Панаева. Несколько лет успеха, потом фиаско.

13.Брак втроем: Гиппиус, Мережковский, Философов (последние двое связаны нетрадиционной ориентацией).

14.Брак втроем. «Третий» кончает жизнь самоубийством. Маяковский и Брики.

15.Женщина, окруженная многими мужчинами. Ида Рубинштейн и ее поклонники. Апофеоз одиночества.

16.Хоровод: Николай Минский, Аким Волынский, Белла Вилькина, Федор Червинский, Зинаида Гиппиус, Антон Карташев, Наталья Гиппиус, Лев Бакст, Василий Розанов, Борис Савинков, Вера Успенская, Елена Зильберберг… Несчастливы всё равно. Но не все равно.

17.Неженат, векует век холостяком. Умирает от алкоголизма. Модест Мусоргский.

18.Братство гомосексуалистов. Дмитрий Философов, Сергей Дягилев, Вацлав Нижинский, Михаил Кузьмин… (Вальтер Нувель Константин Сомов, Леонид Мясин, Сергей Лифарь… можно продолжать и дальше, фэнсион-Алеф). Отношения весьма неоднозначны и драматичны.

19.Женщина пытается переделать мужа «к лучшему». Безуспешно. Куприн и Марья Карловна Давыдова.

20.Женщина растворяется в мужчине. Успешно. Куприн и Лиза Гейнрих.

21.Мужчина любит женщину, она его нет. Он женится на ней. Ее упорно преследует в свете другой. В конце концов, она обращает на этого другого внимание. Муж вызывает соперника на дуэль и гибнет от его выстрела. Пушкин, Наталья Николаевна, Дантес.

Есть еще варианты?

Где счастье?

Как жить?

Уж кажется, все перепробовано, а формулу любви никак не выведут.

Кого еще вспомнить в ближайших окрестностях Пушкинской (за углом, во дворе, вход под арку)? Державина, удачно женатого на Пленире, а после ее смерти – не менее удачно, на ее родственнице, юной Милене? Писарева с Марко Вовчок? Глинку с Екатериной Керн? Чернышевского с Ольгой Сократовной? Ахматову, с ее легендами? Гумилева с его ста побежденными дамами? Блока с Любовью Дмитриевной? Есенина с Зинаидой Райх (Айседорой Дункан, Галиной Беневольской…)? Дягилева с Нижинским? Чайковского с Антониной Милюковой (Надеждой фон Мекк)?  Князя Владимира Мещерского с Манусевичем-Мануйловым и прочими? Феликса Юсупова с супругой Ириной царских кровей и кругом конфидентов мужского пола?

Понять другого человека невозможно.

Тут сам себя не понимаешь, изучаешь всю жизнь, но познать собственную природу не в состоянии. Что уж чужие, от тебя всегда закрытые, замурованные в своих телах. Непостижимые. Этим опасные. «Ад – это другие люди».

Мужчина и женщина родились на разных планетах. Два пола потому и два, что принимают на протяжении жизней разные галлюциногены-гормоны. Мы говорим на разных языках, даже если на одном. Видим разные картинки, даже если одну и ту же. Для мужчины слова значат одно, а для женщины другое. Отношения мужчин и женщин, на протяжении всей истории и цивилизации, несмотря на весь так называемый прогресс, не становятся лучше.

Гей-связи и браки летучи, экзотичны. Крайне редко партнеры в них мирно доживают до старости.

Традиционные ценности скомпрометированы, смешны.

Либеральная мораль (мое «я» - выше всего!) разрушает прежде всего личность, которую эти взгляды исповедует.

Брак невозможен. Сожительство невозможно. Беззаконная связь невозможна.

Любовь это психическое заболевание.

Синоним страдания.

Одно из самых больших несчастий, которые боги посылают смертным.

Возможна в мире не удавшаяся любовь, а удавшийся акт искусства.

Эстетика выше этики – вот единственный урок Фэнсиона Трапеция.

Зачем же мы требуем любви?

Нам нужно то, чего нет на свете,
Чего нет на свете…

Есть счастливая любовь на свете! Есть идеальный брак! (См. главку «Неточка: Ниточка Достоевского. Руководство начинающему ангелу-хранителю».)

Но это особая милость. Благословение Божье.

И Николай II со своей Аликс, четырьмя чудными дочерями и сыном. Идеальная Семья. Если бы не болезнь наследника. Если бы не Распутин. Если бы не мировая война, революция, расстрел…



                182. Умри нежно

История  любви

Любовь, любовь - гласит преданье -
Союз души с душой родной -
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И… поединок роковой…

Ольга Палем, Александр Довнар.

«Забившись на чердачок пригородной дачи, принуждая себя не слышать тяжелых столкновений... я, бывало, обмирала от страха. Мне чудилось, что вот-вот наступит мгновение... и одному из двоих – или ему, или ей – не станет места на земле...» Нет, это не о них, о Вере Комиссаржевской и  Владимире Муравьеве.

«Я очень любила… и решиться разойтись с ним было очень трудно. Но это было действительно лучше для нас обоих, потому что… мы перестали, наконец, мучить друг друга с ожесточением, на которое способны только страстно любящие люди…» Марья Давыдова об Александре Куприне.

Проверенный и единственно надежный способ разрешения поединка рокового – физическое устранение объекта любви.

«Заблудшие души» Пале-Рояля, вопреки всем урокам жизни, почитали безумную и роковую любовь, «любовь, как психическое заболевание». Они готовы были, несмотря ни на что, оправдать ее явление «в этот грустный мир».

О деле девицы Ольге Палем, убившей своего любовника студента Александра Довнара выстрелом из револьвера, и пытавшуюся застрелить себя, писали несколько месяцев все столичные и даже провинциальные газеты. Убийство произошло в номерах «Европа». А обитала убийца в странноприимном доме нашего фэнсиона, Пале-Рояле.

В севастопольском бедняцком детстве героиню звали Мириам, тяготясь патриархальными порядками правоверной еврейской общины, она в 16 лет ушла из дома, приняла православие. Ольга (такое имя ей дают при крещении) приезжает в Одессу, пытается устроиться горничной, продавщицей, но, нерасположенная к грубому труду, вскоре оказывается на улице, без средств к существованию. Как многие, Палем находит выход, поступив на содержание к богатому негоцианту, который, впрочем, относится к ней по-отечески и даже обеспечивает ей денежное пособие, когда связь прекратилась. Она ведет жизнь… не куртизанки, нет, но легкомысленной молодой женщины. В доме, где она снимает квартиру, живет почтенная вдова с двумя сыновьями. И вот, самым сакраментальным образом, Ольга Палем влюбляется в старшего из них, Александра. Тип, известный по бульварным романам, но вполне жизненный – красавец, смолоду избалованный женщинами – «низшей  расой», эмоционально неразвитый и инфантильный.

Мать поначалу смотрит на связь сына благосклонно: он обихожен богатенькой барышней, и, с другой стороны, не рискует заразиться на улице  дурной болезнью. Довнар с невенчанной женой переезжает в Петербург, становится сперва студентом-медиком, потом решает учиться на инженера. Ольга и Александр живут в одной квартире, их все считают супругами.

Далее происходит обычная история – вместо того, чтобы жениться на обожающей и, как будто, любимой им самим женщине, Александр Довнар  решает, что без нее ему в жизни будет веселей. Спокойней, по крайней мере. Может быть, она испугала его своей безмерной страстью. Чувство, переполняющее Ольгу, эквивалентно душевной пустоте ее избранника – потому-то и не глохнут отношения, а проваливаются прямиком в ад. Вскоре уже привычный, каждодневный, бытовой.

Довнар уходит, исчезает на несколько дней, потом опять является. Посещает публичные дома (только на суде она узнала, что жених подцепил дурную болезнь, каковой факт не помешал ему сожительствовать с нею). Ольга требует от него выполнения обязательств «честного человека». Он дает новые обещания, чтобы только ее успокоить. Она верит; не верит; снова верит.

Надежные «маленькие свидетели» – горничные, кухарки, дворники – повествуют  об истериках, обмороках, драках, демонстративных попытках отравиться и выброситься из окна. Сцены сменяются  патетическими примирениями.

Новый подленький поворот: судебный исполнитель, по доносу Довнара и его матери, попытался выселить Ольгу из Петербурга, как проститутку. Но слишком уж грязное дело – ректор Института путей сообщения, где учится Довнар, вызывает к себе студента, читает ему мораль, пытается пробудить у него чувство чести. Напуганный неожиданным поворотом дела, оглаской, Довнар бросает сожительницу (она падает перед ним на колени, просит не уходить), прячется от нее, не выдает своего нового адреса.

И все же, он время от времени снова назначает Ольге свидания. Садо-мазохистская эта «любовная патология» порабощает обоих. Ласки-пытки, слезы и экстаз, истязания и нежность; в сравнении с этой забавой, все прочее на свете – пресно. Палем всякий раз клянется самой себе, что больше не придет к мучителю. Но, получив очередную записку от него, как наркоман от дозы, не может отказаться.

Несмотря ни на что, не теряет надежды на скорую свадьбу.

Извини, читатель за стиль бульварного романа. Как-то не обойтись без него. Не обойти его. Может, все несчастье Ольги и Довнара, в том, что они согласились на этот стиль, оступились в него, провалились, и  уже не смогли выбраться.

Палем поселяется в Пале-Рояле. По свидетельству соседей-жильцов, девушка  получала много денег и все отдавала «обожаемому Саше». «Прекрасная скромная молодая особа, красивая брюнетка высокого роста с пышными формами, с кротким характером и большими средствами» (так характеризует ее администрация гостиницы) однажды покупает револьвер – и стреляет в «Сашеньку».

«Как узнали в Пале-Рояле об убийстве, все плакали по ней, начиная с управляющего, швейцара и кончая посыльным, стоящим на соседнем углу»,  – это пассаж из речи Карабчевского, известного адвоката, защищавшего Ольгу. Он доказывал, что есть обстоятельства, при которых долговременное унижение становится нестерпимым, происходит взрыв. Что в судах человеческих слишком часто «безразличие – судит страсть, здоровье –  клеймит болезнь, благополучие – предает анафеме горькое горе». Что душа, доведенная до «бытийных пределов», достойна милосердия.

В пользу Ольги дали показания на суде и поэты, художники знаменитой гостиницы, где она жила. Все это произвело впечатление – Палем была оправдана  присяжными. Кассационный суд приговорил ее только к 10 месяцам тюремного заключения. У части петербургской публики это вызвало даже возмущение – так, Суворин, глава «Нового времени» ерничал в редакторской статье: «Сударыня, мы разрешаем вам убить своего любовника, если он на вас не женится».

Но проклятые поэты Пале все равно аплодировали присяжным – Пушкиным завещанной  «милости к падшей».

Валентин Пикуль, написавший в конце ХХ века роман на этот сюжет, назвал его «Ступай и не греши». Так Иисус напутствовал блудницу, которую спас от мучительной казни: «Кто из вас без греха – пусть первым бросит в нее камень».

Мистический смысл ситуации: Искусство не брезгует жизнью, смертью – почвой, на которой стоит. В основе лежат личные грубые страдания; лирика произрастает на крови.

«Не без греха» была вся художественно-артистическо-поэтическая публика  Пале-Рояля, но и «не судила». Простите и ей.


 
                183. Мамонт великий и ужасный

Обитатель Пале Мамонт Дальский (во святом крещении Мамант – есть такое православное имя, Мамант Викторович Неелов) честно, не пожалев ни себя, ни других, заслужил звание «российского Кина». Гения в своем роде, неотразимого издалека, невыносимого вблизи. Очаровательного монстра.

Дальский, он же Неелов (Горелово, Неелово, Разутово, Раздетово, Заплатово, Дырявино, Неурожайка  тож ….). Шикарные псевдонимы, и скрывающиеся за ними крестьянские, жалостливые фамилии: бывший Сироткин, ныне Сариоттти. Брат Мамонта, тоже артист, «ярчайшая звезда театрального небосклона Нахапетовки и Бердянска», украсил себя фамилией Ланской.

Сестра их звалась Магдалиной: Магдалина Неелова. Блудница, притом голодная?
Жизнь Мамонта написана Уильямом нашим Шекспиром: Гений и Беспутство.
С элементами перформанса, кабацкой драки, водевиля, цирка, служения святому искусству.
Скоропалительные связи, непрочные браки (в том числе и с роковой аристократкой, графиней Стенбок-Фермор), соблазненные девицы, обобранные вдовы … Циник, бражник, страстный игрок, авантюрист, обделывающий какие-то темные денежные делишки (всегда, впрочем, кончающиеся крахом). Никогда ничего не скрывал, наоборот, бравировал своей полной аморальностью.
Только Дальский мог выйти на сцену пьяным в лоскут, понести околесицу от лица древнего царя или героя, обругать партнеров непечатными словами – и только его за это не выгоняли с треском из труппы.

Ценили. Один он был такой.

Все скандалы выкупались неслыханной, невиданной до тех пор силой воздействия на зрителей.

Хор современников:

- И как живой встает передо мной Мамонт Дальский – демонический, огненный образ в темную эльсинорскую ночь, блестящий артист со сверканием молний в темных очах.

- В нем были захватывающий убийственный темперамент и бездонная гамма трагических переживаний.

- Его ритмика и сила подобны гибкости и эластичности тигра…

- У Дальского было много врагов в жизни, но не было врагов в зрительном зале. Могучий темперамент, правда проникновения в  самые глубины человеческой души, «игра нутром», которая зиждилась на основе большого умственного труда.

- Он покорял присущим ему трагизмом; била ключом нервная мощь…

Игра нутром. Что это, собственно, значит? Жаль, в те дни видео еще не было изобретено. Пленок не осталось. Одни  устные свидетельские показания.

Знаменитый монолог Гамлета: «Сегодня ночь такая – могилы выпускают мертвецов. Ад исторгает ужасы», – артист произносил непередаваемым вкрадчиво-хриплым шепотом, слышным в самых дальних углах зала. А на слове «ад» срывался на фальцет, от которого у зрителей волосы дыбом вставали. У него был необыкновенный голос, выражающий малейшие оттенки.

У него были также  особые жесты,  «говорящие, поющие, кричащие» паузы. Он умел не «показать», а  внушить зрителю все свои эмоции.

На его спектаклях люди хохотали до истерики, рыдали, падали в обморок.

Магия, ворожба, приворот…

Что режиссеры с их «идеями»! Начальство с разносами! Критики со змеиным шипением. Коллеги-завистники с разборками и интригами. Не принимал во внимание.

«Я не для них играю, а для публики». «На то я и царь, чтоб плевать на простой народ».

То швырялся деньгами, как миллионщик, то стрелял у суфлера трешку на обед. То делался на час неправдоподобно добр, то по макушку погрязал в пороке.

Ты не прав, Мамонт Дальский! – говорили ему.

– Я всегда прав, даже если и не прав, потому что я – Мамонт Дальский. – отвечал он.

В конце концов, его все-таки выжили из Александринки. За опоздание на спектакль (последняя капля, переполнившая чашу начальственного терпения). Грубо уволили приказом директора, не дав написать прошение об отставке – что возмутило даже товарищей по труппе, которые, перед тем, объявили Кину бойкот за его безобразия.

Актерище.

Теперь таких уж нет – повымерли, как мамонты.

Эхо-магнит

Алексей Толстой в романе «Хождение по мукам» увидел его эпической фигурой, главой мистического анархизма:

 « … Это был человек дикого темперамента, красавец, игрок, расчетливый безумец, опасный, величественный и хитрый. За последние годы он выступал редко, только в гастролях. Его встречали в игорных домах, в столицах, на юге, в Сибири. Рассказывали о его чудовищных проигрышах. Он начинал стареть. Говорил, что бросает сцену. Во время войны участвовал в темных комбинациях с поставками. Когда началась революция, он появился в Москве. Он почувствовал гигантскую трагическую сцену. И захотел сыграть на ней главную роль.

Со всей убедительностью гениального актера он заговорил о священной анархии и абсолютной свободе, об условности моральных принципов и праве каждого на все…Он силой захватил Купеческий клуб и объявил его Домом анархии… Стоя в окне, он говорил перед народом, и вслед за его античным жестом вниз во двор, в толпу, летели штаны, сапоги, куски материи, бутылки с коньяком».

Он был уверен, что умрет скоропостижно, «в каком-нибудь чертовом землетрясении, наводнении, или кирпич на головцу свалится», и не копил денег на старость.

Что, если б какая-то из этих бутылок угодила бы, невзначай, ему в висок? Прекрасная, впрочем, смерть для артиста – скончаться на сцене, от восторгов публики. Но нет, смерть ему принесла дружба-судьба:


Фатэма

Погиб российский Кин в Москве, под колесами трамвая (голову отрезало!), едучи, на подножке модного гортранспорта, с которой сорвался – в гости к Шаляпину.

«Последнее доказательство» того, что были они друг для друга фигурами неслучайными.

Смерть актера оказалась столь же эффектной, как и все его роли.

Хор современников:

- Мамонт выделялся из толпы обывателей: в своем шикарном  трикотовом костюме, сшитом некогда лучшим портным Санкт-Петербурга, крахмальной сорочке, при галстухе, в лаковых штиблетах от "Франсуа Пети", правда, еще по моде довоенных лет. Вдобавок (верх шика) расхаживал  он с тростью, увенчанной перламутровым набалдашником в виде волчьей головы...

- После него на рыла трамвайных хамов, и унылые физиономии обывателей, потерявших всякую надежду на день завтрашний, смотреть не хотелось…

- Подошел трамвай, без дверей, с выбитыми стеклами – чудо было, что они вообще еще ходили по Москве, – и толпа ринулась на штурм его, хотя и было видно, что поместятся не все. Дальский вошел одним из последних и встал на подножке, лицом к выходу. На Большой Никитской, в аккурат напротив Чернышева переулка, трамвай резко качнуло. Мамонт Викторович почувствовал, верно, сильный толчок в спину и, хватая рукой воздух, вывалился из вагона, угодив прямо под колеса. Трамвай резко затормозил, но было поздно: пассажир был раздавлен насмерть.
Когда его вытащили из-под колес, какой-то седенький старичок «из бывших», всплеснув руками, воскликнул:

- Боже мой, это же Мамонт Дальский!

- А кто это? – спросили из толпы собравшихся зевак.

- Великий, великий артист! – с пафосом произнес старичок.
Зрителям померещилось бы, что их любимец вот-вот воскреснет, как, бывало, воскресали Гамлет, Отелло и Лир. Но в этот раз актер не встал с подмостков, чтобы раскланяться перед публикой.

Кажется, это «ДТП», о котором в те дни много говорили, писали в прессе, как-то повлияла на замысел Булгакова в «Мастере и Маргарите», на участь Михаил Александрыча («нет, просто Миши») Берлиоза.

Хрусть и пополам.

 

                184. Вечная тень: Вольга с Волги

Волжанин, Волгарь, богатырь Микула Селянинович… Существо, мало сказать, мистическое – былинное, фольклорное и летописное.

Краткое содержание предыдущих серий.

Приехав в Петербург из Тифлиса, никому почти не известный 20-летний Федор Шаляпин, в острой денежной нужде нанялся на летний сезон в труппу увеселительного петербургского сада «Аркадия», что закончилось эпическим провалом – опера прогорела, и антрепренер выдавал Феде вместо гонорара лишь полтинники на обед.

Полуголодное существование, впрочем, было вполне привычным для певца, пробивавшегося из казанской сапожной мастерской, с горьковского «дна». Изгнанному из «Аркадии», по счастью, удается зацепиться в частной Панаевской опере. Федор исполняет уже знакомые ему (перенятые по слуху) партии Мефистофеля в «Фаусте» Гуно и Бертрама в «Роберте-дьяволе». Кой-какой быт потихоньку налаживается, во всяком случае, призрак голода отступает.

Баритональный бас волжанина звучит «вполне недурственно», даже для слуха петербургских капризных эстетов. Но держится на сцене он зажато, испытывая, по собственному его выражению, «страх вороны под дулом ружья».

Еще недавно, в казанских, мелитопольских  своих гастролях, неофит классического репертуара от «невроза рампы» столбенел, цепенел, а случалось, и пускал петуха. И теперь, если верить давним рецензиям, «его мимика деревянна, жесты топорны» (что вместе дает грубую картину рубки дров… с петухом на поленнице). В общем, ничто не  предвещает в молодом провинциале оперную сверхзвезду. Публика снисходительно-доброжелательна к нему – бывает, и освистывает.

Даже проницательный Савва Мамонтов, который через два года «откроет» Федора Ивановича Москве и Петербургу, признается, что поначалу Шаляпин не произвел на него никакого особенного впечатления.

Певец болезненно переживает, но он полон иррациональной мощи, основу которой составляет не банальное честолюбие «понаехавшего» провинциала, но бунт таланта, не находящего себе адекватного выражения.

Шаляпин по-плебейски алчно поглощает Петербург. Припадает к его культуре, исстрадавшийся по ней в своих босяцких странствиях. Чутьем вынюхивает тех, кто может пригодиться.

«Чем больше видел я талантливых петербургских людей, тем более убеждался, как ничтожно все то, что я знаю, и как много нужно мне учиться…»

И этому напору, похоже, никто не в силах противиться. Его приятелями  в самый короткий срок становятся Куприн, Бунин, Владимир Андреев (всё жители нашего фэнсиона).

Посещает он вечера Римского-Корсакова на Загородном (музыкальная люсия), где обретает новых знакомых: Михаила Врубеля с Забелой-Лебедью, Цезаря Кюи, В.В.Стасова – последний становится Шаляпину преданным конфидентом и покровителем на долгие годы (нельзя не отметить тут проявление феномена Братства Отечественных Талантов).

Врубель – единственный художник в этом списке, но именно он мощнее всего влияет на формирующегося артиста. Научившись (после общедоступных передвижников) любить новаторские полотна Врубеля, его «Демона», «Принцессу Грезу», Федор Иванович сделал в своем личном развитии решительный шаг вперед.

Эхо-Магнит

Александр Куприн в рассказе «Гоголь-моголь» записал почти дословно воспоминание Шаляпина о первом его выступлении на эстраде. Замечательно в нем воссоздание «тысячеглазого монстра» – публики, увиденной глазами певца со сцены:

«Фраки, мундиры, дамские светлые платья, веера, афиши, теплота, женские розовые плечи, блеск, прически, движение какое-то, шелест, мелькание, ропот…»

 О, ужас, вечный кошмар артиста – «чудище обло, озорно, стозевно и лаяй…»

Судьбоносным оказывается выступление Шаляпина на  вечере в квартире Тертия Филиппова (друга и издателя Мусоргского, хозяина музыкальной люсии на Николаевской) – после этого показа он приобретает репутацию певца, которого «стоит послушать».

По протекции славного Тертия (ипостась Домашнего Провидения), Вольгой заинтересовалась дирекция императорских театров, и – крэг! – он принят в состав лучшего оперного театра России.

Не тут-то было. Мистическая (сколько тому подтверждений!) сцена Мариинки «не ложится» ему под ноги, неудачи, полу-удачи мучат его и здесь.

Кажется, ему суждены лишь ординарные выступления, либо даже фиаско, как в партии Руслана в опере Глинки, где он не справился со слишком высокой для него тесситурой.

Спички (тема Мефистофеля). Ему мешали собственные руки, не знал куда их девать. Кто-то из опытных коллег посоветовал: отломить серные головки у спичек и крепко зажать их между большими и средними пальцами. Помогло. Но стали мешать…ноги.

«Ничего, дескать, из Шаляпина не выйдет, – приводит он в воспоминаниях выводы многоопытного начальства, – Ну да, хороший голос, но в серьезных ролях или проваливается, как в Руслане или Робинзоне, или что-то уж больно кривляется».

Его переводят из солистов в рядовые члены труппы, почти перестают давать роли, что совсем скверно.

Не забудем, что речь идет о величайшем русском оперном артисте.

Ряд исследователей обвиняет дирекцию Мариинки, которая «не сумела создать условия для развития и школы самобытного певца», другие упрекают близоруких музыкальных критиков, невежественную публику. Но в дирекции императорской сцены состояли такие эксперты, как Стасов, критики петербургские отнюдь не были профанами, а публика столичная, с высоким процентным содержанием меломанов, отличалась вкусом и тактом.

Законы искусства жестоки: прав тот, кто сумел состояться, никакие оправдания неудачников не принимаются в расчет, и, кроме них самих, виноватых нет. Того Федора Шаляпина, которому аплодировал мир, в то время в Петербурге еще не существовало. Опять-таки, дело в сценичности.

«Пел он прекрасно, –  свидетельствовал  житель нашего фэнсиона актер Юрий Юрьев, –  но играл, надо прямо сказать, плохо: не владел своей фигурой, жестом, чувствовалось какая-то связанность, и в то же время ощущались проблески настоящего творчества».

Все это означало, что встреча в «Пале-Рояле» с матерым «актерищем» Дальским поистине стала для Федора Ивановича Эффектом Трапеции.

Он, мечтавший о слиянии ипостасей певца и драматического артиста, внезапно обрел сакрального педагога, и в восторге даже переселился поближе к нему, в соседний нумер гостиницы «Пале-Рояль» (с пыльными занавесками, и, увы, гнездящимися в них клопами).

Воспоминания очевидца о том, как происходили занятия «дальчизмом»:

    -  Я здесь! – зычно докладывает Шаляпин.
    -  Кто это здесь? – презрительно перебивает Дальский.
    -  Мефистофель.
    -  А ты знаешь, кто такой Мефистофель?
    -  Ну, как же… Черт!
    -  Сам ты полосатый черт! Сти-хи-я! А ты понимаешь, что такое стихия?    Тартар, гроза, ненависть, дерзновение!
    -   Это как же?
    -  А вот, явись на сцену, закрой всего себя плащом, согнись дугой, убери голову в плечи, и мрачно объяви о себе: «Я здесь!» потом энергичным движением сорви с себя плащ, встань гордо во весь рост. И тогда все поймут, кого ты хочешь изобразить.

Гроза! Дерзновенье! И даже немыслимый какой-то Тартар. Все вздор, театральные стразы, бирюльки профессии! Но правда имеется: она в интонации Дальского, в его лице. Чудовищный Мамонт. Не словами объяснил, а всем собою.

Позднее Мария Ермолова, впечатленная исполнением роли Грозного в «Псковитянке», спросит певца:
 
  -  Откуда у вас все это?!
  -  Из «Пале»… – загадочно ответит Федор Иванович.

Дальский занимался с ним около года, если не больше. Походка, жесты, пластика, интонация, владение собственным телом: ногами, руками, пальцами, шеей, головой, а также «внутреннее видение» образа…

Магия, ворожба, приворот…

В какой-то момент казалось, что все напрасно, оба отчаивались, упрекали друг друга в тупости и вздорности ( употребляя, конечно, непечатные варианты этих выражений) – в номере Пале громыхали мефистофельские скандалы. Потом мирились, «во имя святого искусства».

Ключом к обретению власти на сцене оказалась-таки, эмоциональная окраска слова.

«Интонация твоего персонажа фальшивая, вот в чем штука», – как-то раз объявил  Шаляпину Дальский, и именно эти слова что-то прожгли в ученике. «Он вспыхнул от стыда». Все лишнее, случайное в нем занялось синим пламенем и выгорело.

После этого памятного момента жизнь преобразилась в считанные недели: приглашение в Москву, в частную оперу Мамонтова, успех, слава.

Возвращение в Мариинку – уже владыкой, волхвом (полное имя былинного Вольги: Волхв Всеславович…) Когда он, бывало, гремел на авансцене, пред широкой публикой, волна восторгов, казалось, подымала его в воздух…

Невеста – «золотой мой ангел», Иола.

Италия, Париж... Взрыв сверхновой звезды по имени Шаляпин.

 

                185. Фиалка Ло-Прести

История любви


Первую жену Федора Ивановича итальянку Иолу Ло-Прести, по сцене Торнаги, изящнейшую балерину, в сравнении с которой лучшие солистки  императорской сцены казались грубыми и неуклюжими, помнит Пале-Рояль.

Богатырь Вольга и миниатюрная балеринка.

Сосватал их Савва Мамонтов.
- Поздравляю, Иолочка! Федя только что на весь театр признался вам в любви!
Оказывается, певец решил сымпровизировать на сцене – вместо привычного текста он произнёс:
«Онегин, я клянусь на шпаге:
Безумно я люблю Торнаги!»

Именно ради  Иолы он оставил Маринку и перешел в труппу к Савве Мамонтову. Торнаги увезла из Петербурга только что вошедшего в силу, почувствовавшего свою власть над сценой Шаляпина на гастроли по России, а потом, как-то плавно (через Волгу и Урал) во всемирную славу и легенду.

Родился сын, Игорек, «Игрушечка», Федор Ивановичем любимый безумно. Мальчик умер в раннем детстве. Потом было еще пятеро детей. И много счастья.

Но и эта идеальная история, начавшаяся на Пушкинской, окончилась Перевертышем: Федор Иванович, прожив с женой много лет, оставил ее ради новой женщины.

Улица Несчастной Любви…

Мария Валентиновна Петцольд – красавица-вдова и богачка, без каких-либо артистических талантов, сумела – знала «словечко»! – управлять диким Вольгой.

Вторая жена, а потом и вторая семья, где тоже (для симметрии рока) –  трое детей.

И былинным богатырям порой случается жить двойной жизнью.

Он уехал за границу к новой семье. Иола с детьми осталась в… уже Ленинграде.

Иолина (имя ее означает фиалка), по старым добрым пале-рояльским временам, была хорошо знакома с Мамонтом Дальским и с его дочерью Ларисой, с последней даже дружила.

Фиалка Флоренции.Растоптанная.И все-таки, расцветающая вновь…

Так вот, уже после гибели Дальского плохо знавшая русский язык Иола написала в письме к подруге фразу, которую любят цитировать биографы:

«Все есть конца в этот грустный мир».

Звучит свежее, чем – «все в этом грустном мире имеет конец».

                *              *               *

Подошла к концу и наше плавание по фэнсиону Трапеция. А ты и не заметил.
 

«Простимся, друг-читатель!»

Хотя, очевидно, явление фэнсиона само по себе бесконечно и неисчерпаемо.

Шесть улиц. Фонтанка (Берега Двойников), Троицкая (Маскарад), Владимирская (Святыня и Бъсы), Загородный (Сады Стихов), Николаевская (Иллюзион), Пушкинская (Улица несчастной Любви).

Влюбляться, писать стихи, быть магом, менять карнавальные маски, воевать с бесами и наводить на окружающих иллюзии. Так вот только и хочется жить. 

Если станет скучно, заведите себе, каждый, по собственному фэнсиону. По собственной маленькой стране со своими заколдованными местами и их обитателями.

С собственным Аполлоном Бельведерским,  Музами. Со Святым Чертом и  Маэстро полетов. А еще – с Облачным геометром, Клеопатрой, Скопцом, Царским Лекарем, принцессами, царевичами, Дон-жуанами. С пророками, ведьмами, привидениями, оборотнями, лебедями, русалочками, незнакомками, иллюзионистами…

С Пьеро и Арлекином, Луной и Солнцем, Бархатной Шкуркой и Шиншиллой, Соловьем и Жаворонком и Голубой птицей.

С художниками, литераторами, артистами, музыкантами.

Который из сюжетов лучший? Да все 189.

Но какой из них достоин того, чтобы шлифовать его годами, гранить, как алмаз и получить-таки, в итоге, нечто… бессмертное?

Нетленку. Шедевр. Книгу судеб.

Решать тебе, читатель.

Я всего лишь автор, от меня, в сущности, мало что зависит.

Я, Харон Фонтанки, 188 раз перевезла вас в своей лодочке с одного берега на другой.

Смотритель Ахерона. Он же Вергилий Зазеркалья, он же верховный маг Трапеции.

 Держу в руках нити времени и пространства.

Переправляю очарованные души в фэнси-действительность. Служу экскурсоводом-проводником в образовавшемся  инобытии. В сущности, как и все на свете художники, демонстрирую вам пылинку космоса, увиденную сквозь призму своего собственного зрения – храбро выдавая это за единственную реальность.
 
Приходится ставить точку, а иначе жизнь поставит ее за тебя.

И превратишься, чего доброго, в привидение Петербургского квадрата, караулящее прохожих в одной из его продуваемых ветром арок, или вечно сидящее на ступеньках, уходящих «в никуда» на пристани Безымянного ерика…


                186. Астрелла «Клеопатра»

Никем до сих пор не описанные, идеальные объекты, населяющие наш фэнсион: Гений Чистой Красоты, Чайка, Клеопатра, Лебедь, Царевич, Аполлон, Камена, Дон-Жуан. Предлагаю называть эти создания человеческого духа Астреллами (от латинского astra – звезда).

Они родственны с имаджинами (см. Троицкая, улица-маскарад), имеющими отношение к карнавальной природе искусства и малоизученному явлению «прирастания маски к лицу». Астреллы той же природы, но сложнее, создаются они на идеальных «воздушных путях» искусства, силою притяжения эха-магнита.

Наряду со стихами, астреллы являются конечным продуктом виртуального магнетизма, возникающего в пределах слышимости Эха культуры. Открытые мною случайно, эти феномены дороги мне более всего своей аристократической бесполезностью – чистое искусство для искусства. Очень мало осознаваемые людьми (не подозревающими об их существовании), астреллы нужны, быть может, лишь некоему Божеству культуры, вечно голодному, питающемуся ими.
               
После встречи с Мицкевичем в Петербурге (дом Дельвига на Загородном) Пушкин пишет прозаический отрывок «Египетские ночи» – герой его, импровизатор сочиняет, по жребию, стихи на тему «Клеопатра и ее любовники».

За пушкинским образом Клеопатры Невы (Нины Воронской) стоит Аграфена Закревская. Она же стала прототипом княгини Нины из поэмы Баратынского «Бал».

Но Клеопатры в окружении Пушкина, Баратынского, Дельвига – это и Софья Дельвиг, и Анна Керн, и Каролина Собаньская, из стихотворных посланий в их честь можно составить подарочный сборник.

Через несколько десятилетий Клеопатра приходит и к Александру Блоку – он пишет о восковой царице из Паноптикума на Невском проспекте.

Композитор Аренский сочиняет балет «Клеопатра» по мотивам этого сюжета.

Михаил Фокин ставит балет.

Главные партии в нем танцуют Анна Павлова и Ида Рубинштейн.

Костюмы рисует Лев Бакст.

Это «Русские сезоны» Дягилева в Париже.  Самый знаменитый Карнавал ХХ века.

Портрет Иды Рубинштейн, обнаженной, с перстнем на пальце ноги, пишет Валентин Серов.

Сквозная для нашего фэнсиона тема Клеопатры и ее любовников: Пушкин – Мицкевич – Глинка – Римский-Корсаков – Мусоргский – Блок – Бакст –
Анна Павлова.

Павлова танцевала «Ночь»: песнь Рубинштейна на стихи Пушкина. Так музыкальна была, что ее танец называли соло виолончели на фоне оркестра. Если  «Умирающий Лебедь» Павловой, это мистерия духа, восходящая к идеальной деве-лебедю, к Одетте, то «Ночь», в точности до наоборот –  произведение инфернальное, мистерия плоти. Павлова «Ночи» это совсем другое создание (двойник-негатив).

В Трапеции жил и Николай Легат, солист Маринки (именно его удостоили чести стать постоянным сценическим партнером Матильды Кшесинской, любовницы трех великих князей из дома Романовых, в том числе и последнего российского императора). Учился у Легата, из упомянутых в мега-тексте, Вацлав Нижинский (согласно легенде, его, дабы отвратить от пристрастия к мужскому полу, маэстро водил по петербургским кокоткам). Танцовщик с безупречно чистым стилем давал уроки Анне Павловой, выступал с ней в дуэте.  «Ночь», одну из двух самых ее звездных партий, поставил именно он.

Когда же после революции и великого «исхода» русского балета за границу, Легат очутился в Лондоне, он открыл там балетную школу, которую посещали, в числе прочих, Серж Лифарь и Марго Фонтейн – та самая, что позже составила столь гармоничный ансамбль с Рудольфом Нуриевым (Фэнсион-Алеф).


Дымное исчадье полнолунья,
Белый мрамор в сумраке аллей,
Роковая девочка, плясунья,
Лучшая из всех камей.
От таких и погибали люди,
За такой Чингиз послал посла.
И такая на кровавом блюде
Голову Крестителя несла.

Эти стихи Анны Ахматовой посвящены еще одной балерине Мариинки и жительницы Трапеции Татьяне Михайловне Вечесловой. Стихотворение называется «Надпись на портрете», и продолжает сквозные темы Двойничества и Карнавала.

«Лучшая из всех камей…» – вспомним, у Ахматовой была брошь-камея, которую она называла «Клеопатра», подаренная любимым человеком, Владимиром Гаршиным. Когда Владимир Георгиевич умер, брошь треснула зигзагом по всему профилю камеи.
               
Алхимия: поэзия, балет, рисунок, живопись, даже ювелирное искусство. Ингредиенты разные. Путем их соединения, взбалтывания «в одном флаконе», перегонки в реторте и возникают астреллы.

Среди виртуальных астрелл, созданных в фэнсионе Трапеция, в жизни, в любви (а не на страницах и не на сцене), с наибольшей полнотой раскрылись два – Царевна-Лебедь и царица Клеопатра (два женских архетипа: хранительница жизни и губительница).

Лебедь – Анна Павлова, Лика Мизинова, Забела-Врубель…

Клеопатра – Мария Будберг, Аполлинария Суслова, Лили Брик…

…Кто купит
Ценою смерти – ночь мою?

Из наших героев все почти – умерли от любви

Комментарий фэнсионера: Может быть, возлюбленные и жены поэтов, художников, музыкантов были в их жизни либо Царевнами-Лебедями, либо Клеопатрами.

Звук оркестра, как с того света.

Не хочешь быть идеальным Лебедем, без страха и упрека? Не можешь? Тогда неизбежно сделаешься Клеопатрой.

И третьего, кажется, не дано.
               


                187. Астрелла «Царевич»

Илья Репин обдумывает новую картину на сюжет из русской истории «Иван Грозный убивает своего сына Ивана». Живописцу долго не удается найти подходящих натурщиков для царя и царевича – современные личности (и лица) как-то все бледноваты, малоубедительны, и он уже готов распроститься с замыслом. Сыскиваются обе модели неожиданно в Пале-Рояле, где Репин бывает накоротке у приятеля, художника Мясоедова. Именно в его самобытной физиономии, руско-монгольской, острой, как лезвие, мучительной, Илье Ефимовичу, словно внезапно прозревшему, видится «вся низость и все величие Грозного».

А для лирического неврастеника царевича Ивана позировать соглашается еще один завсегдатай Пале – писатель Всеволод Гаршин (живший и покончивший с собой в Поварском переулке).

Полотно рождается в муках – живописец терзает натурщиков многочасовыми сеансами, доводя их почти до обмороков… И вот, в галерее Юсуповского дома на Невском открывается выставка новых достижений лучших российских художников – Поленова, Васнецова, Крамского, Шишкина и прочих; замыкает анфиладу комната с единственным на стене полотном Репина.

Дабы увидеть самое знаменитое в русской истории детоубийство (докинематографическая эра) публика валом валила на выставку, на Невском дежурил отряд конной жандармерии, силой сдерживая толчею – большего энтузиазма в те годы не вызывала ни одна картина. Такое вот эхо…

Портреты кисти Репина вызвали в современниках не только восхищение, но и ужас. Немало тех, кого он рисовал, умерли вскоре после завершения сеансов, среди них – Всеволод Гаршин и еще двое жителей нашего фэнсиона: Федор Тютчев и Пелагея Стрепетова.

Есть предположения в дневниках, письмах, что Илья Ефимович, создавая «удивительно живой» потрет, отнимал часть жизненных сил у модели (наша старая тема: судьба художника,  «Портрет», доставшийся гоголевскому Чарткову…)

Или, вернее того – каким-то высшим чувством  художника (не отдавая себе в этом ясного отчета) угадывал он скорую гибель человека и торопился запечатлеть его облик для потомков.

Так или иначе, от высокой чести обрести бессмертие на полотне Репина кое-кто (из особо внушаемых) с трепетом отказался.

Картина «Иван Грозный, убивающий своего сына» вообще имеет дурную славу у музейщиков, навевает-де она необъяснимую тоску тому, кто долго на нее глядит. С первых дней она стала притягивать к себе странных субъектов, всякого рода неврастеников и маньяков; одному из них, уже в ХХ веке удалось порезать культовый артефакт ножом – еле спасли реставраторы.

О погибшем  царевиче Дмитрии, как известно, идет речь в другом культовом сюжете русской истории,  в «Борисе Годунове».

Эхо фэнсиона разносит по свету темы, впервые прозвучавшие из уст Александра Сергеевича. Что, впрочем, типично. Ведь Пушкин, это, как известно, солнце.

Трагедию «Борис Годунов» («Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!») читает он своим друзьям в доме Дельвига на Загородном.

Далее эхо распространяется не только по этим вот, улицам и переулкам, но и по воздушным путям.

Мусоргский (никогда не встречавшийся с Пушкиным и Дельвигом) сочиняет оперу «Борис Годунов» по мотивам поэмы, наигрывает ее темы Римскому-Корсакову.

Корсаков заканчивает оркестровку сочинения умершего Мусоргского.

Существуют и две редакции Дмитрия Шостаковича (тоже жителя Трапеции).

Шаляпин (не знакомый с Мусоргским) разучивает партию Бориса Годунова (величайшую в своем репертуаре).

Помогает ему войти в образ Мамонт Дальский.

Костюмы и декорации рисует Лев Бакст.

Дягилев представляет Шаляпина в роли Бориса европейской публике. Миру.


                188. Астрелла «Лебедь»

…Но летит, улыбаясь мнимо,
Над Мариинской сценой prima,
Ты, наш лебедь непостижимый! -
И острит запоздавший сноб.

Звук оркестра, как с того света
(Тень чего-то мелькнула где-то),
Не предчувствием ли рассвета
По рядам пробежал озноб?

Анна Ахматова о своей «Поэме без героя» говорила, что автор ее  чувствует себя уткой, высидевшей лебединое яйцо…

Лебедь, в воздушной пачке, венчике и пуантах, летит через весь мега-текст.

К эманации, воплотившийся в «Лебеде», причастен художник (гость фэнсиона) Лев Бакст. Нарисовал он чудный тюник, похожий и на оперение  лебедя, и на струю водомета, и на тонкий кубок из молочного стекла. Сценические костюмы Павловой – часть ее успеха. Они всегда поражали публику неповторимой гармонией скромности, даже строгости и какой-то нездешней, фантастичной элегантности.

Недалеко образ Царевны-Лебедя из оперы Римского-Корсакова
«Сказка о царе Салтане» (написана в нашем фэнсионе). Певица Забела-Врубель (гостья фэнсиона), воплотила его на сцене. Михаил Врубель написал знаменитое полотно.

Лику Мизинову Чехов называл Царевной-Лебедью.

В школе Балетного искусства на Николаевской преподавали Александр и Иван Чекрыгины, превосходные педагоги, сами много лет танцевавшие в Мариинке. Среди учениц их хочется вспомнить Любовь Белозерскую, вторую жену Михаила Булгакова. О своих занятиях здесь эта красавица аристократического происхождения (родственница князя Александра, Аполлона фэнсиона и его дочери Зинаиды-Камены) всегда вспоминала с большим теплом. Она танцевала Одетту в «Лебедином озере», правда, не на большой сцене, в любительских спектаклях.

В парижской эмиграции уроки Чекрыгиных позволили Любови Белозерской  с легкостью поступить в танцевальную труппу легендарного мюзик-холла в Фоли-Бержер, навеки связанного с именами Дега («Голубые танцовщицы»), Тулуз-Лотрека, Модильяни (Фэнсион-Алеф).

Астреллы – самая незамутненная эмблема Бессмертия, самая чистая его аналогия, которую я знаю.

Звездочка, брошенная в раствор национального самосознания, вокруг которой формируется кристалл: культура.

Возможно, весь фэнсион со всеми его имаджинами, люсиями, фатэмами, эффектами Трапеции, историями любви и гибели, трагедий и триумфов, с никогда не смолкающим эхом – существует  ради астрелл.



                189. Миги

Берем  мы  миги, их губя…
Валерий Брюсов.

«Всё проходит» - было написано на перстне царя Соломона. Я бы написала на своем – «ничто не проходит».

1. На свадьбе единственной сестры, и вообще единственной на свете… На несколько скандальной свадьбе сестры, родной по душе, союзницы и со-страдалицы угрюмого детства… На странной ее свадьбе (счастлива ль она  хоть в эту минуту?)  поэт поднимает бокал «Вдовы Клико», провозглашая: 

 – Здравие молодых!

– Здравие молодых! – картаво вторит румяный, с увлажнившимися под круглыми стеклами очков глазами, похожий на упитанного рака, Антон Дельвиг. Анна Керн, красиво улыбаясь, подносит к губам бокал, делает глоток. Пушкин смотрит неотрывно: ее горло чуть заметно розовеет, внутри него струя шампанского.
 
2.Молодой Федор Достоевский в арестантской рубахе, со связанными руками,  на грубо сколоченном помосте среди других преступников, слушает, как читают его приговор –  «…к смертной казни через расстреляние» – и понимает, что жить ему осталось несколько минут.

Священник в черной рясе обходит арестованных, предлагая исповедаться. Первым троим из партии уже завязали глаза, поставили под ружье. Раздается команда – на караул! – и щелканье затворов. Далеко перед собой, в створе Гороховой улицы Достоевский видит купола и крест Исакия в лучах рассвета. Он молится, беззвучно шевеля губами,  на этот крест, на луч. «Господи, если бы можно было прожить еще хоть год, хоть месяц, хоть один день – какое бы это было счастье!»

3. Подросток Николай Некрасов, сидя на ступеньках домишки, откуда его выставил квартирный хозяин, предварительно отобрав в счет долга все его пожитки  – плачет, а нищий-побирушка, видя существо еще более обездоленное, чем он сам, утешает его:

«Вставай! Пошли со мной, у меня есть, где переночевать».

4. Федор Тютчев в гостиной князя Мещерского читает свое (последнее, но этого еще не предполагает никто) стихотворение (о Наполеоне III), и с каждым словом  слабеет – лицо становится землистым, на лбу выступает испарина, он уже не может разобрать в тетради собственного почерка, не в состоянии плавно произносить слова; не дочитав текст до конца, поэт, хватаясь руками за воздух, оседает на ковер.

5. Лидия Авилова достает из бархатной коробочки золотой брелок в форме книги, с выгравированной на нем надписью «Соч. Ан. Чехова. Стран. 267 стр. 6 и 7».

Найдя эти строки в книге, можно прочесть: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». С сомнением смотрит на брелок, осеняет себя крестным знамением. И вновь упаковывает вещицу в футляр – она пошлет брелок завтрашней почтой в Москву, Антону Чехову.

6. Мальчик Саша Блок, выйдя с мамой из церкви в Вербное воскресенье с  горящей восковой свечкой в руке, осторожно закрывает пламя ладонью: если удастся донести огонек до дому, чтоб он не погас, то исполнится самое главное желание. А оно у мальчика такое: освободить Царевну, которая спит вечным сном в пещере на краю света, «во тьме печальной», под крышкой хрустального гроба.

7.Декорации: холостяцкий номер Пале-Рояля, с неубранной кроватью в алькове, на которой сидит робеющий гость. Из-за ситцевой занавески выходит хозяин со старой плюшевой портьерой на плечах и в вылинявшем ночном колпаке. Остреньким (с крючком на конце) взглядом окидывает Шаляпина.
 
    -  Я здесь! – зычно докладывает Шаляпин.
    -  Кто это здесь? – презрительно перебивает Дальский.
    -  Мефистофель.
    -  А ты знаешь, кто такой Мефистофель?
    -  Ну, как же… Черт!
    -  Сам ты полосатый черт! Сти-хи-я!
А ты понимаешь, что такое стихия? Мефистофель, тартар, гроза, ненависть, дерзновение!
 -   Это как же?
 -  А вот, явись на сцену, закрой всего себя плащом, согнись дугой, убери голову в плечи, и мрачно объяви о себе: «Я здесь!» потом энергичным движением сорви с себя плащ, встань гордо во весь рост. И тогда все поймут, кого ты хочешь изобразить.

Гроза! Дерзновенье! И даже немыслимый какой-то Тартар. Все вздор, театральные стразы, бирюльки профессии! Но правда имеется: она в интонации Дальского, в его лице. Чудовищный Мамонт. Не словами объяснил, а всем собою.

Позднее Мария Ермолова, впечатленная исполнением роли Грозного в «Псковитянке», спросит певца:
 
  -  Откуда у вас все это?!
  -  Из «Пале»… – загадочно ответит Федор Иванович

8. Дебютантка Анна Павлова, кутаясь в шаль, сидит в кресле и слушает долгую речь о былом Мариинки корифея-танцовщика Павла Гердта. Охнув, Анна изгибается, потирает косточку ступни, которая все болит после вчерашнего спектакля. Старый принц, встав на колени перед Павловой, не без трепета сердечного берет ее ножку в свои руки:

«Милое дитя, у вас слишком нежные пальцы, слишком высокий подъем. Вам нужны пуанты другого фасона… Я вам нарисую. »

9. Андрей Белый, выйдя из лекционного зала Вольфиллы, машинально принимает у швейцара в гардеробе цилиндр и трость, и  в рассеянности бредет по темноватому вестибюлю. Прямо на него, не разбирая дороги, движется фигура.

Нечто бледное,  расплывчатое в очертаниях, но целеустремленное. Белый прибавляет шагу – и встречный тоже спешит. Белый отшатывается в сторону, и тот – то же. Трости их скрещиваются со стуком. «Ах, какой неприятный!» – восклицает Белый, с негодованием лорнируя своего двойника в зеркале. Тот, скользнув мимо его плеча, выходит из стекла, а Белый, зажмурившись, шагает в зазеркалье.

10. Вацлав Нижинский в костюме и в гриме Голубой Птицы, запыхавшись после только что исполненных на бис сложных пируэтов, вбегает в гримерную. Гром аплодисментов и истеричные крики ликования несутся ему вслед. Он закрывает дверь, сразу обрезав шум. Глядя в тусклое трюмо, перекрестился пуховкой. Смахнул, блеснув бахромчатым оперением предплечья, капли пота со лба.

Из кресла, навстречу ему, поднимается рослый, вальяжный, похожий на Петра I Дягилев. Властной (императорской!) дланью он тянется к юноше, трепетно сжимает в своей его руку – голубое крыло.

11. Всеволод Гаршин, выйдя поутру на лестницу из своей квартиры в третьем  этаже, склоняясь над перилами, смотрит в пролет. Внизу чуть светится полураскрытая створка чугунной печки, рядом на полу лежит охапка мерзлых поленьев, недавно принесенная истопником. 

Знакомая –  бессмысленная, беспричинная! – нравственная тошнота, «муть», как называет ее Гаршин, подступает к горлу, он морщится. Бессознательно спускается на второй этаж, и, застыв над обыденной  житейской бездной, вновь вглядывается в нее.

Внезапно, перегнувшись через перила, с силой толкает себя вниз. «Господи, прости!»

Удар. Лоб рассечен о дверку печки.

Он еще жив, и видит в тускнеющем зените, как на площадке третьего этажа выбегает из дверей квартиры его жена, слышит ее крик и стук ее каблуков по лестнице.

12. Аня Энгельгардт, очень молоденькая в своем матросском костюмчике и белых гольфах, обнимает, судорожно целует в губы, в гладко выбритые щеки мужа, Николая Гумилева. Он, как обычно, куда-то спешит, уже уходит, но покорно пережидает ее ласку. Она льнет к уходящему, вся вжимается в него, при этом твердый  уголок воротничка его крахмальной сорочки больно давит ей в щеку. Она шепчет ему на ухо, что ждет ребенка.

Гумилев вскидывает брови, улыбается самодовольно: «Надеюсь, это будет девочка. Девочка-Леночка, моя мечта» (Еленой звали любовь поэта, русскую парижанку Дюбуше…)

У Ани классической лепки лицо, очень красивые, тонкие веки. Ей  почему-то вдруг становится ужасно грустно, и она плачет навзрыд.
 


               190. Либретто балета «Петербургский Фатум»

                Набросок программы
 
Первый акт:  Царица и Поэты.

Аполлон Бельведерский, он же Александр Пушкин.
Лалла Рук, она же императрица Александра Федоровна.

Поэты Василий Жуковский, Тарас Шевченко, Адам Мицкевич.



Лебеди:
    Анна Павлова
    Надежда Забела-Врубель
    Лика Мизинова.

Клеопатры:
     Авдотья Закревская (Беззаконная Комета)
     Мария Будберг (Железная женщина)
     Ида Рубинштейн (Дева Розового Мрамора)
     Лили Брик (Крэг)

Второй акт: Двойники.

Двойники:
      Титулярный советник Яков Голядкин
      Поэт Петр Вяземский
      Императрица Анна Иоанновна
      Господин Курдюкова
      Писатель Андрей Белый
      Философ Василий Розанов
      Герцог Фердинанд Альбано.

Мистические пары:
     Две царицы: императрица Елизавета Петровна и юродивая Ксения
     Петербургская.
     Две принцессы: Наталья Мекленбург и Ксения Ольденбург
     Талия и Мельпомена: Пелагея Стрепетова и Мария Савина
     Две Терпсихоры: Ольга Спесивцева и Лидия Иванова.

Третий акт: Любовь.

Вальс любовников.

Дуэты:
     Сергей Дягилев и Вацлав Нижинский
     Саша Блок и Царевна
     Владимир Набоков и Синяя Бабочка(Валентина)
     Николай Некрасов и Безымянная
     Пелагея Стрепетова и Александр Погодин
     Александр Куприн и Мария Давыдова
     Дмитрий Писарев и Марко Вовчок
    
   
Трио:
     Иван Тургенев – Полина Виардо – Господин Виардо
     Владимир Маяковский – Лили Брик – Осип Брик
     Федор Достоевский – Аполлинария Суслова – Василий Розанов.

Па де сис:
    
     Зинаида Гиппиус – Николай Мережковский – Дмитрий Философов –    
     Аким Волынский –  Федор Червинский – Николай Минский.

Соло («Я сам себя люблю, как Бога»):
      
     Ида Рубинштейн.

Четвертый акт: Безумие.

1.Па-де-де Глеба Успенского и Психиатра Синани.
2. Конец Всеволода Гаршина.
2.Хоровод безумцев: Ксения Петербургская, Тимофей Архипыч, Левша,  Германн, Поприщин, Дмитрий Писарев, Михаил Врубель, Анастасия Чеботаревская, Вацлав Нижинский, Ольга Спесивцева.

Пятый акт: Смерть.

Смерть поэта. Федор Тютчев.
Смерть певицы. Вера Лядова.
Смерть писателя. Всеволод Гаршин.
Смерть пророка. Федор Достоевский.
Смерть учителя. Иннокентий Анненский.
Смерть балерины. Лидия Иванова.
Смерть киноактрисы. Вера Холодная.


Эпилог: Послесмертие.

Лодка Харона, плывущая по Фонтанке. В ладье – жители и гости фэнсиона Трапеция. Спасены от забвения. Но куда они отправляются, на тот свет, или на этот, понять нельзя. Может быть, так и зависли навеки между двумя берегами.

               
                191.Приложение 1.
               
Авторская терминология:

Фэнсион

Доля культурного пространства Петербурга или другого города, поселка, деревни, области, края,  наделенного особым обликом, преданием, памятью места. И прежде всего, эмоциональным воздействием на личность фэнсионера, под которым надо понимать очарованного обитателя или странника.

Фэнсион Трапеция

Кусочек суши, на плане Санкт-Петербурга представляющий собой неправильный четырехугольник, ограниченный на севере, северо-востоке – течением реки Фонтанки от Аничкова моста до Ломоносовского, на западе, юго-западе – левобережной частью Чернышева переулка и Разъезжей улицей, до ее пересечения с Коломенской, на юге, юго-востоке – Пушкинской и Коломенской, до пересечения ее с Разъезжей, на севере, северо-востоке – участком Невского проспекта, нечетной его и несолнечной стороны. 7 улиц, 14 переулков, 113 домов.

Эффект трапеции

Иррациональное свойство фэнсиона распоряжаться судьбой его обитателей, давая им импульс для обретения славы (петербургской и мировой, что в ряде случаев одно и тоже). Попадая сюда юношами – «робкими, безвестными, безответными», они довольно скоро становились феноменами культуры, обретали новый социальный статус, признание, славу (городскую; национальную; мировую – что в случае Петербурга почти одно и то же). После чего, как правило, покидали фэнсион навсегда, перебираясь в более завидные районы Петербурга, в Первопрестольную, а то и в Париж или в Нью-Йорк.

Фэнсион (хитрая сваха и ловкий антрепренер) не отпускал их, покуда не совершали они единственно точный поступок, не заканчивали первый свой зрелый роман, поэму, картину или симфонию, не завоевывали «ту самую» женщину или друга.

Коль скоро это совершалось, великан подкидывал их под самый купол, как воздушного гимнаста, раскачавшегося на цирковой трапеции. Здешняя мостовая, граненая столькими поэтами – и даже вымышленными героями их лирики – сообщала постояльцу некую левитацию, выводящую на всероссийскую и мировую орбиту.

Когда же кто-то из них, личностей сегодня уже мифических (Птицы-Сирины! Индрики!), умирал, то смерть внезапно оказывалась главным делом его жизни. Была ли то мирная кончина праведника в собственной постели, в окружении безутешных чад и домочадцев, фатальный несчастный случай или самоубийство, все это приводило в действие тайные пружины Трапеции. Распрямившись вдруг, они выбрасывали своего временного постояльца в вечность.

Треугольник, вписанный в трапецию

Санкт-Петербург, как известно, город тройственный. И наибольший успех начинаниям здесь приносят тройственные союзы. К примеру:

Иван Тургенев – Полина Виардо – господин Виардо
Николай Некрасов – Авдотья Панаева – Иван Панаев
Владимир Маяковский – Лили Брик – Осип Брик
Зинаида Гиппиус – Дмитрий Мережковский – Дмитрий Философов. И  т. д.

Треугольник, вписанный в трапецию (усеченная пирамида и «глаз») – очень древний символ удачи.

Фэнсиетты

Духи-оберегатели фэнсиона Трапеции. Женского пола.

Самым нарядным женским платьем  при Елизавете считались «фуро» и «роброны». Мода эта держалась долго, иногда фуро обшивали блондами из флера или дымки или золотой бахромой. Под глазетовые юбки с длинным, аршина по полтора, хвостом снизу, для полноты надевались фижмы китового уса. Цвета модные тогда носили такие: цвет заглушенного вздоха, цвет совершенной невинности, цвет сладкой улыбки, цвет нескромной жалобы.

Столь элегантными существами представляются феи-покровительницы  этих мест. Они дружественны русалкам Фонтанки и враждебны кикиморам – простоволосым босым бабам питерских болот.

А в цвета «заглушенного вздоха» и «нескромной жалобы» и поныне наряжен здешний пейзаж: серо-голубоватые граниты, воды с глубями и небеса с голубями.

Имаджины

В фэнсионе Трапеция мы становимся свидетелями возникновения  никем пока не описанных феноменов, образующихся путем «прирастания маски к лицу» человека искусства. Это происходит с знаковыми фигурами разных эпох – теми, кому удалось неплохо «выдумать самих себя», утвердить свой новый образ и заставить время считаться с ним. Таковые феномены я предлагаю называть имаджинами (от лат. Image –образ).

Это Вечные Тени нашего фэнсиона (имаджины первой степени): Царевич (Александр Блок), Конквистадор (Николай Гумилев), Акума (Анна Ахматова), Бархатная Шкурка (Сергей Есенин), Лебедь (Анна Павлова), Вольга (Федор Шаляпин), Сильфида – Мария Тальони.

Имаджинами второй степени считаем  Пьеро (молодой Александр Вертинский), Арлекин (юный Вацлав Нижинский), Петрушка (опять-таки Вацлав Нижинский, но в другие годы), Дапертутто (молодой Всеволод Мейерхольд), Коломбина (Ольга Судейкина 10-х годов), Желтая Кофта (футурист Маяковский), Антоша Чехонте (Чехов периода юмористических рассказов), и Черубина де Габриак (Елизавета Дмитриева).

Иногда имаджину обретают, как похвальную грамоту (переходящее Красное Знамя) не художники, но близко связанные с искусством люди (модели живописцев, адресаты стихотворных посланий  и музыкальных произведений), а также довольно  многочисленная группа «актеров в жизни» всех званий и состояний. Таковы, в каких-то своих проявлениях: Лалла Рук (императрица Александра Федоровна), принцесса Ноктюрн (императрица Елизавета Петровна), Беззаконная Комета (Аграфена Закревская).

Отдельную группу (имаджины третьей степени) составляют прототипы литературных персонажей, лирических героев поэзии – к примеру, жительница нашего фэнсиона Татьяна Кузьминская, она же Наташа Ростова. Или наша гостья – Любовь Дмитриевна Менделеева, она же Прекрасная Дама. Или – тоже живший в этих  кварталах, но менее известный старовер Рачейсков, он же иконописец Севастьян (из «Запечатленного ангела» Лескова).

Особые имаджины обитатели Трапеции получают в нашем фэнсионе, и только в нем:

Императрица Елизавета – Дама-патронесса
Герман Лесток – Мистический патриарх
Александр Белосельский-Белозерский – Аполлон
Зинаида Волконская – Камена
Шарль-Луи Дидло – Облачный геометр
Алексей Вульф – Дон-Жуан
Федор Достоевский – Небесный Покровитель
Наталья Мекленбург и Ксения Ольденбург – Золушки-Принцессы
Александра Панаева – Жаворонок
Вера Лядова – Соловей
Мариус Петипа – Маэстро полетов
Виссарион Белинский – Домашнее Провидение
Николай Римский-Корсаков – Садко
Мария Савина – Солнышко
Пелагея Стрепетова – Луна
Константин Варламов – Арлекин
Владимир Давыдов – Пьеро
Константин Случевский – Камергер призраков
Борис Синани – Доктор Зерзеле
Осип Мандельштам – Садовник
Сергей Есенин – Бархатная Шкурка
Вацлав Нижинский – Голубая Птица
Сергей Дягилев – Распорядитель бала
Ида Рубинштейн – Розовый Мрамор

Фатэмы

Сбывшиеся пророчества, высказанные в стихах, рассказах, романах, рисунках,  картинах, музыкальных опусах и так делее. Воплощающиеся в судьбе автора, прототипа или адресата произведения

Эхо-магнит

Композиторы, поэты, живописцы, жившие в нашем фэнсионе, или же бывавшие его частыми гостями, порой лично не знакомые, или знакомые поверхностно, вдохновляли друг друга. Даря один другому сюжеты, обращая внимание на чудеса жизни, левитировали таким образом творческую идею.

Речь идет именно о тайных свиданиях, на «воздушных путях» искусства, по сути, астральных феноменах, которые, чтобы не тратить много слов, мы будем именовать в нашем повествовании Эхом фэнсиона.  Весьма нередко таланты, не общаясь в реальности, исключительно фактом творчества влияют на судьбы друг друга. Искусство изменяет их жизнь – или это жизнь «подыгрывает искусству»? Такое взаимовлияние творческих людей, порой сквозь многие годы и страны (о нем дальше) –  автор предлагает считать Эхо-Магнитом.

Изолины

Изолина – это из стихов Жуковского, перевод средневековой баллады Уланда (как всегда, у Жуковского – больше, чем перевод). В стихах этих воссоздаются не  столько любовь Алонзо и его прекрасной дамы, сколько метафизическая связь поэта со стихотворением.

Вот «из далекой Палестины возвратившийся Алонзо» пропел песню – и Она очнулась ото сна. Оглядываясь вокруг, ищет своего рыцаря. Но встреча их истинная – не на этой земле состоится, а лишь «там, в блаженствах безответных»…

Там, в стране преображенных,
Ищет он свою земную,
До него с земли на небо
Улетевшую подругу.
Небеса кругом сияют,
Безмятежны и прекрасны.

И, надеждой обольщенный,
Их блаженства пролетая,
Кличет там он: «Изолина!»
И спокойно раздается:
«Изолина! Изолина!» —
Там в блаженствах безответных.

Как называть эти сущности, еще не родившиеся стихотворения, которые пребывают до поры на каком-нибудь третьем или пятом, специально для них отведенном небе? И ждут воплощения, но открываются лишь избранникам (а не ангажированным стихотворцам)? Это гении стихотворений (как бывают гении чистой красоты). Изолины.

Астреллы

Никем до сих пор не описанные, идеальные объекты, населяющие наш фэнсион: Гений Чистой Красоты, Чайка, Клеопатра, Лебедь, Аполлон, Камена, Дон-Жуан. Они родственны с имаджинами, имеющими отношение к карнавальной природе искусства и малоизученному явлению «прирастания маски к лицу». Астреллы той же природы, но сложнее, создаются они на идеальных «воздушных путях» искусства, силою притяжения эха-магнита.

Наряду со стихами, астреллы являются конечным продуктом виртуального магнетизма, возникающего в пределах слышимости Эха культуры. Открытые мною случайно, эти феномены дороги мне более всего своей аристократической бесполезностью, чистое искусство для искусства. Астреллы нужны, быть может, лишь некоему капризному Божеству культуры, питающемуся ими.

Возможно, весь фэнсион со всеми его имаджинами, люсиями, фатэмами, эффектами Трапеции, историями любви и смерти, страданий и триумфа, с никогда не смолкающим эхом – существует  ради них. Астреллы – самая незамутненная эмблема Бессмертия, самая чистая его аналогия, которую я знаю.

Время NN

Этап, переживаемый едва ли каждым молодым талантом – Начала, Новизны, Неизвестности, Неблагополучия, Невезения, Надежды – я в этом повествовании предлагаю именовать «Сезоном NN» – эн в энной степени.

NN – это и маска тайной возлюбленной, которой посвящают стихотворение, и условное название вечного провинциального города русской литературы, в котором такого-то числа такого-то месяца 18.. года начинают происходить любопытнейшие события.
И псевдоним Бога – Наисовершеннейшего и Непостижимого.

Это часы Нескончаемой Ночи, которую надо перетерпеть, дождавшись рассвета. Некая Неопределенность, и в то же время, Нечто Ноуменальное.

А также – инициалы Николая Некрасова, в нашем фэнсионе Нахлебавшегося Нужды, а после Нашедшего Насущное.

Бесконечные минуты

Прекрасные или ужасные, травмирующие психику переживания, никогда не кончающиеся в памяти художника, который их пережил, становящиеся центром его эстетических воззрений.

Две бесконечные минуты пережил в нашем фэнсионе Достоевский. Первую – когда к нему посреди белой ночи, в квартиру на Владимирской ввалились Григорович и Некрасов, и провозгласили, что его повесть «Бедные люди» гениальна, и что он новый Гоголь. «Это была прекраснейшая минута в моей жизни. Я и в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом».

И вторую – когда его через минуту дожны были расстрелять на Семеновском плацу, но в последний момент отвели ружья и зачитали новый приговор – смертная казнь заменялась каторгой.
               
Нянька таланта

Особая должность. Таланту часто необходим хоть кто-то, кто помогает ему, сильному в своих days-dreems, а наяву незащищенному – сберечь себя. Удержаться в этой жизни. Нянька не обязательно спонсирует его деньгами. Просто протягивает руку, подставляет плечо. Это многое значит. Способный принять трудного, порой сумасшедшего гения таким, как он есть – друг, поклонник, служитель, хранитель. Всех слов мало.

В нашем фэнсионе в одном из домов на Кузнецком провела последние годы жизни няня Пушкина Арина Родионовна. В честь нее мы будем называть всех добровольных служителей гения – Няньками таланта. Такой, безусловно, были уже упомянутые Тертий  Филиппов, конфидент Мусоргского и Анна Григорьевна Достоевская, жена своего мужа.

Мифетты

В Садах поэзии отыскивается новое (прелестное!) явление, требующее имени: Мифетта. Это индивидуальный миф в творчестве поэта.

Мифеттой Блока, о чем знали только два самых близких его друга, была Водяная Цапля. Он не мог написать ни одной строчки, пока, закрыв глаза, не представлял себе ее – длинноногую болотную птицу.

Мифетта Ремизова – Ивица, существо из его сновидений, обрисованное в «Соннике»: девушка-деревце, с зеленой кудрявой прической, сладчайшим голосом и очень странными, не поддающимися описанию глазами.

Мифетта Ахматовой, много раз упомянутая в ее стихах – Смуглая Девушка с дудочкой в руках, почти точное воспроизведение античной Музы (но немножко и Девушка с Кувшином из Царско-Сельского парка). "Смуглая гостья" Ахматовой изображена на ее портрете кисти Петрова-Водкина (Двойница).

Мифетта Гумилева – Золотая Лестница. Он искал ее во всех своих странствиях по миру, на войне, в книгах, в любви – лестницу, которая помогла бы ему совершить восхождение к высотам поэзии, привела бы к некому обретению внутри нее. С горечью признался он как-то Ахматовой (в одну из последних их встреч), что так ничего и не нашел. Но рельсы со шпалами – это тоже лестница. Золотая лестница: уходящие за горизонт, освещенные солнцем трамвайные пути.

Люсия, Люсиетта

Объединение творческих людей, от салона до мастерской, от кружка до арт-центра. От латинского Lux – свет, и Lusus – игра. 

Автор вводит свой термин ввиду отсутствия в русском языке общего слова для обозначения этого феномена – товариществом его, что ли именовать («с ограниченной ответственностью»)? Сектой, как в религии или секцией, как в Доме пионеров? «Сумасшедшим кораблем», «великолепным кощунством», «cерпентарием единомышленников»? Светлый круг от абажура, и вокруг стола, в круге света –  приятели, даже не по выбору, а по отсутствию такового, люди одной планиды, один известен, а другой безвестен, кто-то счастлив, а кто-то горе мыкает – но все друзья (даже если соперники), почти братья (даже если враги). Именно так чаще всего и бывает: друзья-соперники и братья-враги.

Первая Люсия в нашем фэнсионе  – это старый добрый «Арзамас», участники которого собирались в семейном доме Дмитрия Блудова на Невском, в дворянской голубой гостиной.

От пушкинского «Арзамаса» до центра «Свободная культура» на Пушкинской, 10, конечно, дистанция огромного размера. Но ведь кое-какая тонкая сущность уцелела. И там, и тут главным было взаимное внутренне притяжение, гравитация мира искусства. Ну и любовь, конечно, единственная созидательная сила Вселенной.

Люцеус

Педагогическая люсия. Университет, институт, училище, курсы, мастерская  и т д., вплоть до кружка Дома пионеров, если руководитель хороший. Фонетический гибрид люсии и лицея.

Капернаумы

Питерские кабаки, сомнительные притоны, а также популярные кафе, рестораны, где собиралась богема. Название «Капернаум» появилось с легкой руки какого-то репортера и пошло гулять по России. Библейское селение Капернаум, как известно, посетил Христос. Он исцелял там святой водой больных и калек. Портной по фамилии Капернаумов – один из персонажей «Преступления и наказания» Достоевского (очень хорошо знавшего Евангелие) –  хромой пропойца, глава большой бедствующей семьи.

Считалось, что «Капернаум» вполне подходящее имя для заведения, избавляющего страждущих от физических и духовных мук испытанными средствами: чарка, шкалик, осьмушка, косушка, штоф, четверть, ведро…  Тогда говорили: «Не нужно знать адрес имярек, а нужно только спросить, в каком капернауме он заседает

Иллюзионисты

Называть их авантюристами не совсем точно, хотя некоторые их поступки, безусловно, являлись классическими, образцовыми  авантюрами, хоть в «Учебник начинающего кидалы» или «Хрестоматию лохотрона» заноси.

Скорее это личности, обладавшие даром воздействовать (при помощи творческого гипноза) на окружающих таким образом, что это отнимало у последних деньги, жизненные возможности и гемоглобин – с химической точностью извлекая из всего вышеперечисленного  конкретную для себя пользу. Суккубы и инкубы творчества.

Некий симбиоз черной магии и суровой, дающейся лишь избранным, науки выживания; математически просчитанная ворожба, художественный вампиризм. Умение вывернуть действительность наизнанку так, чтобы этот трюк неизменно приносил всевозможные материальные и моральные дивиденды. Таковы иллюзионисты нашего фэнсиона, творцы фата-морган на продажу – тип близкий к художнику и артисту, способный создавать и гибриды (симбиозы) с ним.

Ксеноиды книги

Основная их примета, родовая черта – на страницах книг стихов и прозы они предстают краткими, порой мгновенными гостями, а не полноправными действующими лицами.

В Петербургском квадрате обитают пять ксеноидов:

Лили или Дух зеркала
Герцог Фердинанд Пьетро Джузеппе Альбано с братом-двойником
Принц Карнавал
Тайный Советник Аристарх Платонович Гедеонтов
Филер Третьего отделения полиции Феодулий Мамлеев.



Привидения фэнсиона Трапеция:

1. Серая Дама (смерть).

2. Соня Перовская с белым платком в руке.

3. Призрак пианиста, играющего в белую ночь в доме Рубинштейна на Троицкой (вечный, не спящий в ночи художник).



Призраки (символы любви) Пушкинской улицы:

Мария Давыдова  с гранатовым браслетом на запястье

Антонина Милюкова с похоронным венком, с надписью на ленте «От безмерно любящей жены»
 
Варвара Руднева со своей отрезанной седой косой в руках

Соня Шемардина с полной охапкой звезд

Зинаида Гиппиус с дневником, запертым на замочек

Пелагея Стрепетова во вдовьей шали до полу

Марья Савина в ажурных волансье

Ида Рубинштейн с рубиновым перстнем на пальце ноги

Мура Закревская с хвостом кометы
 
Лили Брик в маленьком черном, с отделкой из меха белой шиншиллы (альбиноса) платье, лично для нее созданном Диором…

Обнявшиеся, как сестры, в лодке Харона, переплывающей Фонтанку. Если что-то объединяет их – то только страдание.


Мистерии

Они вечно совершаются в Петербургском неквадратном квадрате.

1.Семь масок. Каждому актеру, попадающему сюда, достается одна из семи судеб: Демиург, Протей, Алмаз, жемчуг, Серый Камешек, Дилетант, Актер на свои роли.

2.Небесная битва. Мистическое сражение между Синклитом фэнсиона и его Бъсами за Владимирскую Божью Матерь.

3.Бал имаджин. Ежегодный бал в Доме Дельвига на Загородном, куда слетаются в гости души стихотворений, Изолины.

4.Большой Маскарад истории. Последний маскарад (спектакль по Лермонтову) в Мариинском дворце, 25 октября 1917 года, где Принц Карнавал попрощался со своими петербургскими рыцарями.

5.Вольная поэту. Братство отечественных талантов заплатило условную сумму 1000 золотых рублей за освобождение Тараса Шевченко от крепостной зависимости. С тех пор все поэты в России вольны.

6.Две принцессы. Наталья Мекленбург стала из золушки принцессой. Ксения Ольденбург – из принцессы золушкой. Две лучших девушки Петербургского квадрата, из тех, без которых искусство не состоялось бы.

7.Праздник мертвой листвы. Из стихов Ахматовой: Как в прошедшем грядущее зреет, Так в грядущем прошлое тлеет, страшный праздник мертвой листвы.  Будущее неизбежное крушение мира накладывает отпечаток на лучшие мгновения Серебряного века.

8.Талия и Мельпомена. Две идеи искусства, воплощенные в античных масках, непримиримые между собой.

9.Лебедь и Клеопатра. Выбор, который стоит перед женщиной искусства.

10.Конец Старого Мира. Бомба, брошенная  Каляевым 4 февраля 1905 года, разорвавшая на сто фрагментов тело вел. кн. Сергия Александровича, его кучера и лошадь, явилась концом российского (и европейского) Старого Мира.       

               
                192. Приложение 2 (Гербарий):


Личные адреса жителей фэнсиона:

Аркадий Аверченко. Троицкая, 15\17.
Варвара Асенкова. Невский, 68.
Анна Ахматова. Ивановская, 25.
Милий Балакирев. Коломенская,7, Разъезжая,11 и Невский, 84.
Александр Белосельский-Белозерский. Невский, 41.
Андрей Белый. Невский, 66.
Ольга Бергольц. Троицкая, 7.
Александр Блок. Большая Московская, 9 и Ивановская,18.
Василий Боткин. Загородный, 22.
Иван Бунин. Пушкинская, 5.
Зинаида Волконская. Невский, 41.
Всеволод Гаршин. Поварской, 5.
Павел Гердт. Николаевская, 50.
Михаил Глинка. Владимирский, 2.
Иван Гончаров. Невский, 51.
Максим Горький. Николаевская,4.
Игорь Грабарь. Пушкинская, 14.
Александр Грин. Пушкинская, 1.
Лев Гумилев.  Коломенская, 1.
Николай Гумилев. Невский, 97 и Ивановская, 25.
Александр Даргомыжский. Николаевская, 14.
Антон Дельвиг. Загородный, 1 и 9.
Шарль-Луи Дидло. Троицкая,1.
Федор Достоевский. Кузнечный 5 (2) и Владимирский, 11.
Василий Жуковский. Владимирский, 19.
Мария Закревская-Бенкендорф. Набережная Фонтанки, 52.
Вера Комиссаржевская. Ямская, 34.
Александр Куприн. Разъезжая, 7 и Пушкинская, 20.
Николай Легат. Николаевская, 32.
Николай Лесков. Коломенская, 1 (флигель), Кузнечный, 12 и 15, Невский, 63.
Бенедикт Лифшиц. Чернышев, 20.
Михаил Лозинский. Николаевская, 68.
Анатолий Лядов. Николаевская, 52.
Осип Мандельштам. Ивановская, 22, Свечной, 6, Загородный,14.
Владимир Маяковский. Пушкинская, 20.
Модест Мусоргский. Свечной, 8.
Иван Мятлев. Невский, 41.
Николай Некрасов (около 20 адресов).
Анна Павлова. Свечной,1 и Коломенская, 3.
Яков Полонский. Николаевская, 84.
Мариус Петипа. Загородный, 12.
Цезарь Пуни. Разъезжая, 1.
Александр Пушкин (родители). Свечной, 5.
Михаил Пыляев. У Пяти Углов (дом не сохранился).
Александр Радищев. Николаевская, 14 (дом не сохранился).
Николай Рерих. Стремянная, 6.
Николай Римский-Корсаков. Загородный, 28.
Василий Розанов. Коломенская, 33.
Антон Рубинштейн. Троицкая, 38 и Загородный, 9.
Ида Рубинштейн. Пушкинская, 20.
Самойловы (четыре поколения). Стремянная,18.
Константин Случевский. Николаевская, 7.
Василий Стасов. Николаевская, 23 и 50.
Пелагея Стрепетова. Пушкинская, 10.
Федор Сологуб. Стремянная, 6 и Разъезжая, 18.
Алексей Толстой. Пушкинская, 8.
Иван Тургенев. Стремянная, 21 и Поварской, 13.
Глеб Успенский. Троицкая, 3 и Пушкинская, 20.
Константин Федин. Стремянная,16.
Петр Чайковский. Лештуков, 16 и Загородный, 14.
Николай Чернышевский. Поварской, 13 и  Большая Московская, 6.
Корней Чуковский. Коломенская, 5.
Лидия Чуковская. Троицкая, 40.
Федор Шаляпин. Колокольная, 5 и Пушкинская, 20.
Тарас Шевченко. Загородный, 8.
Вячеслав Шишков. Троицкая, 4.

Памятники:

Пушкину – в сквере на Пушкинской.
Достоевскому – на  Большой Московской, к 100-летию со дня рождения.
Джамбулу – в Лештуковом (Джамбула) переулке.
Бюст Пушкину-художнику – Пушкинская, 10, Товарищество «Свободная культура».
Бюст Мицкевичу – в Графском переулке, у дома № 6, к 200-летию со дня рождения.

Музеи-квартиры:

Федора Достоевского – Кузнечный, 5\2.
Актерской династии Самойловых – Стремянная, 8.
 Николая Римского-Корсакова – Загородный, 28.
Льва Гумилева – Коломенская,1.

Мемориальные доски:

Александру Радищеву. Николаевская, 14.
Антону Дельвигу. Загородный, 1.
Василию Капнисту. Загородный,16.
Тарасу Шевченко. Загородный, 8.
Династии актеров Самойловых. Стремянная, 8.
Федору Достоевскому. Владимирский, 11 и Кузнечный, 5\2.
Николаю Чернышевскому. Большая Московская, 6.
Александру Куприну. Разъезжая, 7.
Григорию Данилевскому. Невский, 71.
Николаю Римскому-Корсакову. Загородный, 28.
Милию Балакиреву. Коломенская, 7.
Льву Гумилеву. Коломенская,1.
Ольге Бергольц. Рубинштейна, 7.
Лидии Чуковской. Рубинштейна, 40.
Виктору Жирмунскому. Загородный, 12.
Сергею Довлатову. Рубинштейна,23.

Сады стихов:

Василий Капнист. Загородный,16.
Василий Жуковский. Владимирский, 19.
Александр Пушкин. Свечной, 5.
Антон Дельвиг. Загородный 1 и 9.
Тарас Шевченко. Загородный, 8.
Яков Полонский. Николаевская, 84.
Константин Случевский. Николаевская, 5.
Иван Бунин. Пушкинская, 5.
Александр Блок. Ивановская 18 (29) и Большая Московская, 9.
Федор Сологуб. Разъезжая, 18.
Николай Гумилев. Невский, 97 и Ивановская, 25.
Анна Ахматова. Ивановская, 25.
Осип Мандельштам. Ивановская, 22, Свечной, 6 и Загородный, 14.
Владимир Маяковский. Пушкинская, 20.
               
Музыкальная  река:

Михаил Глинка. Владимирский, 2.
Юрий Арнольд. Владимирский,18.
Александр Даргомыжский. Николаевская, 14.
Николай Римский-Корсаков. Колокольная, 2 и  Загородный, 38.
Цезарь Пуни. Разъезжая, у Пяти Углов.
Модест Мусоргский. Ямская, 9.
Милий Балакирев.  Коломенская, 7; Разъезжая, 11 и Невский, 84.
Анатолий Лядов.  Николаевская, 52.
Василий Стасов. Николаевская, 23 и 50.
Антон Рубинштейн. Загородный,10 и Троицкая, 38.
Петр Чайковский. Лештуков, 16; Загородный, 14 и Пушкинская, 1.
Дмитрий Шостакович. Николаевская, 9 и 16.
Федор Шаляпин. Колокольная, 5 и Пушкинская, 20.
    
Лебединое озеро:

Шарль-Луи Дидло. Троицкая, 1.
Мариус Петипа. Загородный, 12.
Анна Павлова. Свечной, 1 и Коломенская, 3.
Николай Легат. Николаевская, 32.
Александр и Иван Чекрыгины. Николаевская, 31.
Павел Гердт. Николаевская, 50.
Ида Рубинштейн. Пушкинская, 20.
Аким Волынский, балетный критик. Пушкинская, 20.
               
Привалы комедиантов:

Аграфена Сабурова. Разъезжая, 2.
Варвара Асенкова. Невский, 68.
Самойловы. Стремянная, 8.
Константин Варламов. У Пяти Углов, флигель Мариинского училища и Загородный, 14.
Владимир Давыдов. Пушкинская, 5, Николаевская, 17 и 84.
Николай Ходотов. Коломенская, 43.
Мария Савина. Невский, 70 и Николаевская, 84.
Пелагея Стрепетова. Пушкинская,10.
Мамонт Дальский. Пушкинская, 20.
Вера Комиссаржевская. Ямская, 34.
Александр Стахович. Пушкинская, 1.
 
Философские горы

Лев Гумилев. Коломенская,1.
Василий Розанов. Коломенская, 33.


Литературные герои и их прототипы, вечно обитающие в Трапеции:

 - Анна и Алексей Александрович Каренины из романа Льва Толстого «Анна Каренина» живут на Владимирском, 12 (дом Корсакова)

 - Андрей и Лиза Болконские из романа Толстого «Война и мир» живут на  Владимирском проспекте. У них же гостит Пьер Безухов.

 - Настасья Филипповна Барашкова из романа  Достоевского «Идиот» живет у Пяти Углов, в доме на Загородном, 18.

 - Господин Яков Голядкин из повести Достоевского «Двойник» проходит много раз по набережной Фонтанки, мимо Троицкого подворья.

- «У Пяти углов, в четвертом этаже» живет Антон Антонович Сеточкин, чиновник, к которому заходит в гости герой «Записок из подполья».

- Штабс-капитан Рыбников из одноименного рассказа А. Куприна посещает  трактир «Давыдка», на Владимирском, 9
 
-  Герой рассказа Куприна «Царский писарь» Кузьма Ефимович заседает в пивной  «Бавария», на набережной Фонтанки, 66.

- Герой рассказа И. Бунина «Петлистые уши», Адам Соколович прогуливается  по Невскому и Лиговскому, пьет с матросами Левченко и Пильняком в трактире на Разъезжей.   
 
- Герой «Петербургских трущоб» В. Крестовского Казимир Бодлевский  посещает трактир «Ерши» на Разъезжей улице.
 
- Иконописец Никита Севостьянович Рачейсков, прототип художника Севастьяна из повести Н. С. Лескова «Запечатленный ангел», жил в доме старовера Дмитриева на Коломенской, 6, где его навещал писатель, обитавший неподалеку, во флигеле дома №1.

 - Прототип Наташи Ростовой из романа «Война и мир», своячница Л. Н. Толстого  Татьяна Андреевна Берс (автор книги «Моя жизни дома и в Ясной Поляне) жила с  мужем Александром Кузьминским на Пушкинской, 2.

 - Жокей Изумруда, скаковой лошади из рассказа А. Куприна «Изумруд» выступает на бегах и скачках на ипподроме Семеновского плаца.
 
- Мамонт Дальский, прототип одноименного героя из  романа А. Толстого «Хождение по мукам» жил в Пале-Рояле, Пушкинская, 20.

- Лидия Авилова, прототип Анны Луганович из рассказы Чехова «О любви» жила на Николаевской, 75.

-  Игнатий Потапенко, один из прототипов Тригорина из  пьесы Чехова «Чайка» жил на Николаевской, 61. У него в гостях бывала Лика Мизинова, один из прототипов Нины Заречной в «Чайке».

-  Ольга Палем, прототип героини романа В. Пикуля «Ступай и не греши» жила в  Пале-Рояле, Пушкинская, 20.

Истории любви:

Георг Мекленбург-Стрелицкий и Наталья  Карлова. Наб. Фонтанки, 44-46.
Антон Дельвиг – Софья Дельвиг – Алексей Вульф. Загородный 1 и 9.
Александр Пушкин и Анна Керн. Загородный,1. 
Ольга Пушкина и Николай Павлищев. Свечной переулок, 5.
Михаил Глинка и Марья Иванова. Владимирский, 2.
Михаил Глинка и Екатерина Керн. Владимирский, 2.
Николай Некрасов и Безымянная. Свечной переулок,18 (или один из других 18-20  его адресов в фэнсионе).
Николай Некрасов – Авдотья Панаева – Иван Панаев. Дом на углу Колокольной улицы и Поварского переулка, а также дом на углу Ивановской улицы и Загородного проспекта.
Федор Достоевский и Анна Достоевская. Кузнечный, 5.
Николай Чернышевский и Ольга Чернышевская. Большая Московская, 6.
Дмитрий Писарев и Мария Маркович. Невский, 68.
Иван Тургенев – Полина Виардо – Луи Виардо. Стремянная, 21 и Поварской, 13.
Татьяна Кузьминская и Александр Кузьминский. Пушкинская, 2.
Пелагея Стрепетова и Александр Погодин. Пушкинская,10.
Николай Римский-Корсаков и Надежда Римская-Корсакова. Загородный, 28.
Антон Чехов – Лика Мизинова – Игнатий Потапенко. Николаевская, 61.
Aнтон Чехов и Лидия Авилова. Николаевская, 75.
Александр Куприн и Мария Куприна. Пушкинская, 20 и  Разъезжая, 7.
Александр Куприн и Елизавета Куприна. Пушкинская, 20.
Василий Розанов и Варвара Розанова. Коломенская, 33.
Ольга Палем и Александр Довнар. Пушкинская, 20.
Петр Чайковский и Антонина Чайковская. Пушкинская, 2.
Федор Шаляпин и Иола Торнаги.  Пушкинская, 20.
Сергей Дягилев и Вацлав Нижинский. Троицкая,13 и 18.
Саша Блок и Царевна. Большая Московская, 9.
Александр Блок и Валентина Щеголева. Пушкинская, 5 И Разъезжая, 18.
Федор Сологуб и Анастасия Чеботаревская. Разъезжая,18.
Николай Гумилев – Черубина де Габриак – Максимилиан Волошин. Разъезжая, 8.
Николай Гумилев и Анна Гумилева. Ивановская, 25.
Николай Гумилев и Ольга Арбенина. Ивановская, 25.
Анна Ахматова и Владимир Шилейко. Ивановская,25.
Анна Ахматова и Николай Пунин. Невский, 68.
Анна Ахматова и Владимир Гаршин. Наб. Фонтанки, 56.
Алексей Толстой и Софья Дымшиц. Пушкинская,8.
Ида Рубинштейн и Лев Бакст. Пушкинская, 20.
Ида Рубинштейн и Аким Волынский. Пушкинская, 20
Зинаида Гиппиус – Дмитрий Мережковский – Дмитрий Философов-
Николай Минский – Аким Волынский – Федор Червинский. Пушкинская, 20.
Анна Павлова и Виктор Дандре. Николаевская, 31 и 38.
Ольга Спесивцева – Аким Волынский – Борис Каплун. Пушкинская, 20.
Владимир Маяковский и Софья Шемардина. Пушкинская, 20.
Владимир Маяковский – Лили Брик – Осип Брик. Пушкинская, 20.
Сергей Есенин и Зинаида Райх-Есенина. Невский, 72.
Ольга Бергольц и Борис Корнилов. Рубинштейна, 7.

Настасья Барашкова – Лев Мышкин – Парфен Рогожин. Загородный, 18.
Лиза Болконская и Андрей Болконский. Владимирская улица или площадь.
Анна Каренина – Алексей Каренин – Алексей Вронский. Владимирский, 12.
 
Дружба-судьба:

Александр Пушкин – Антон Дельвиг
Федор Шаляпин – Мамонт Дальский
Аким Волынский – Николай Минский
Владимир Давыдов – Константин Варламов
Борис Синани – Глеб Успенский.

Эффекты Трапеции: 

М. И. Глинка
Ф. М. Достоевский
А. И. Куприн
О. Э. Мандельштам
М. П. Мусоргский
Н. А. Некрасов
А. П. Павлова
И. С. Тургенев
А. П. Чехов
Ф. И. Шаляпин
Т. Г. Шевченко
Д. Д. Шостакович.


Иллюзионисты:

Абрам Дранков. Николаевская, 12.
Мария Закревская-Бенкендорф, баронесса Будберг. Набережная Фонтанки, 52.
Мария Клейнмихель. Николаевская, 31.
Иван Манасевич-Мануйлов. Николаевская, 9.
Игуменья Митрофания. Невский, 47.
Иван Мясоедов. Пале-Рояль, Пушкинская, 20.
Александр Парвус. Николаевская, 4.
Григорий Распутин. Николаевская, 75.
Дмитрий Романов. Невский, 41.
Арон Симонович. Николаевская,8
Лев Термен. Николаевская, 50.
Виктор Дандре. Николаевская, 31, 36.



Содержание:

Петербургский квадрат

1. Фэнсион
2. Трапеция
3. Рождение Януса
4. Эффекты трапеции
5. Трапециант Модест Мусоргский
6. Трапеционер Иван Тургенев
7. Трапециоман Николай Некрасов
8. Время NN
9. Трапеция плюс
10. Хвост Тритона
11. Мистическая география. Время, пространство, автор повествования
12. Ваше Бельведерство
13. Камена
14. Элегантные Фэнсиетты, духи-оберегатели места сего

Двойники

15. Зеркала
16. Зазеркалье
17. Экспонаты Зазеркалья
18. Квартал Двойников
19. Босая голова
20. Госпиталь уродов
21. Смерть-самозванка
22. Гинеколог императрицы
23. Скопец
24. Папа двойников или триста девичьих головок
25. Ведьма Кирхгоф
26. Ибикус
27. Череп, дар Пушкина
28. Портрет
29. Воздухи Фонтанного Дома
30. Перстни
31. Двойник Ленского
32. Лили или Астрал Зеркала
33. Призрак балета
34. Двойник Асмодея
35. Между небом и землей
36. Два чудных мгновенья
37. Двойник Светланы
38. Двойник Голядкина
39. Домики-близнецы
40. Близнец герцога Альбано
41. Рифма судьбы
42. Камергер призраков
43. Двойник Наташи Ростовой
44. Фантомы большой литературы
45. Двойник Коробкина или Коробка двойников
46. Ахматовский ларчик (двойное дно)
47. Поедем в никуда (Перевертыш)
48. Рука египетской принцессы
49. Вечная тень: Акума
50. Ротонда любви или Пуп мироздания

Бъсы

51. Святыня и бесы 
52. Негативы
53. Бъсы Михайловы
54. Мистерия фэнсиона: конец Старого Мира
55. Тайный советник Гедеонтов
56. Прекрасная дама Владимирская
57. Мистерия Фэнсиона. Сражение Синклита России с Бесами
58. Ф. М. Достоевский как небесный покровитель фэнсиона Трапеция
59. Руководство начинающему ангелу-хранителю
60. Тень Достоевского (Неть)


Корона Карнавала


61. Маскарад, как подноготная искусства
62. Принцесса Ноктюрн
63. Юродивая
64. Существо (принц Карнавал)
65. Господин Курдюкова
66. Розы
67. Туманное отражение Пушкина
68. Маэстро полетов
69. Облачный геометр
70. Лебеденок
71. Афиши-голубки
72.  Последний настоящий принц
73. Туфелька Тальони
74. Оборотень
75. Сестры Алмаз и Жемчуг
76. Артисты: происхождение видов
77. Варвара Асенкова или Идеализм
78. Тринадцатый дом
79. Голые в масках
80. Божий клоун
81. Вариация Голубой птицы
82. Кольцо
83. Черный Пьеро и Луна
84. Фатэмы
85. Большой театр истории
86. Имаджины
87. Желтая кофта
88. Idol miо
89. Призрак пианиста
90. Доктор Зерзеле
91. Нянька таланта
92. Конь Блед
93. Капернаумы
94. Еж и кикиморы

Сады стихов

95. Держава Державина
96. Вечная тень: Сверчок
97. Хиромантия Ольги Пушкиной
98. Дон Жуан фэнсиона
99. Мадонна и Бал
100. Нет, не с нами обитает гений чистой красоты
101. Лалла Рук
102. Беззаконная комета
103. Импровизатор
104. Бал стихов в фэнсионе
105. Изолины
106. Пушкин в фэнсионе Трапеция
107. Сад для Садко
108. Белая Забела-Врубель
109. Шевченко и Царица
110. Вольная поэту.
111. Садовник и цветок, Миндальная Ветка
112. Бабочка Набокофф
113. Александр Блок, когда он был дитя
114. Валентина, звезда, мечтанье
115. Незнакомка и Незнакоумки
116. Вечная тень: Царевич
117. Белые и черные ночи Есенина
118. Бархатная шкурка
119. Черубина. Маска, приросшая к лицу
120. Черубина. Дуэль.
121. Трамвай Гумилева
122. Кровать Серебряного века
123. Дон Жуан фэнсиона. Второе пришествие
124.Явление конквистадора на коне
125. Мистерия фэнсиона: праздник мертвой листвы
126. Цветы маленькой Иды
127. Мифетты
128. Обезьяна Пантеона
129. Обезьяна Аполлона
130. Обезьяна принца
131. Великая Обезьянья палата

Иллюзионисты

132. Большой Иллюзион
133. Филер Мамлеев
134. Миллионер
135. Святой черт Гришка
136. Убийца Распутина
137. Петроний и тапетка
138. Парвус одинокий
139. Чернорясница
140. Одна старая леди
141. Киношник
142. Одиссей
143. Жучок
144. Железная женщина
145. Балетоман
146. Фея Карабос


Смерть в фэнсионе

147. Ляд
148. Смерть певицы
149. Смерть писателя
150. Смерть пророка
151. Смерть балерины
152. Смерть поэта
153. Смерть в фэнсионе: итого

Питерские принцессы

154. Ксения Ольденбург
155. Наталья Мекленбург
156. Мистерия фэнсиона: две принцессы

Улица несчастной любви

157. Памятник Пушкину
158. Перевертыш
159. Чайковское эхо
160. Русалочка Сан Галли
161. Бродский и Рубцов (мостик)
162. Ноевы Ковчеги
163. Люсии, люсиетты, люцеусы
164. Соперницы перед зеркалом
165. Голос весны
166. Сотканная из трепета
167. Демиург и Протей
168. Волчок и утопленник
169. Тезка его тестя
170. Русский Янус
171. Мезень, мизинчик, Мисюсь
172. Брелок девицы Флоры
173. Пале-Рояль
174. Привидение Пале-Рояля
175. Поединок
176. Катись, Колобок
177. Если звезды зажигают
178. Красная Жизель
179. Любовь вшестером (па де сис)
180. Розовый мрамор
181. Виды и подвиды любви
182. Умри нежно
183. Мамонт великий и ужасный
184. Вечная тень: Вольга с Волги
185. Фиалка Ло-Прести
186. Астрелла «Клеопатра»
187. Астрелла «Царевич»
188. Астрелла «Лебедь»
189. Миги
190. Либретто балета «Петербургский фатум»
191. Приложение 1
192. Приложение 2. (Гербарий)