Полярная ночь,
Кольский п-ов,
Время, ближе к вечеру,
Бригада 63201,
Деревянная казарма;
на градуснике за окном- минус двадцать семь,
в казарме незыблемые – плюс двадцать четыре.
***
Цепиньш сосредоточенно потирает ухо, разглядывая маленький календарик с красными цифирьками «1988». Обводит взглядом сидящих рядом.
- Секотня васемнатца-тт-ае цисло? – чеканно произносит он. Все молчат. Заняты. Баймуразов пересчитывает в жеваной пачке «Севера» оставшиеся сигареты. Цокает языком. Мало! Хабибуллин поставил перед собой табурет и настукивает ладонями, восточный мотив, для убедительности напевает в нос: «ай-ла, Самарканд, ай-ла Самарканд». Золтан Деме ушивает китель, виртуозно орудуя иглой. Наш местный портной. Чему-то улыбается.
Петерс откладывает в сторону потертый блокнот и торжественно произносит: «Тоцно, сек-котня вас-семнатцат-тое». Цепиньш облегченно вздыхает, достает из тумбочки иголку и продырявливает в календарике «вассемнатцаттое цисло» - все ближе к дому! - Шо соскучився? – хитро прищурившись, замечает Подопригора. – Ага, саскуцился - соглашается Цепиньш и экономным движением убирает календарик во внутренний карман.
Молчим. За окном темень, стужа, телетайпная лента северного сияния, и эхом отдающий в стены, и окна казармы грохот реактивных двигателей взлетающих «сушек».
Базирующийся поблизости авиаполк прикрывает с воздуха Кольскую атомную. Наша рота в свою очередь прикрывает авиаполк. От диверсантов и происков мирового империализма. В случае войны у нас будет другая задача… Нет, не надо о грустном. Нас - девяносто бойцов, причем двадцати четырех национальностей. Разговариваем на «эсперанто» (как я это называю) – смесь русского, с вкраплениями тюрскского,пересыпанного самодельным жаргоном. «Табачок борма? Йок? Подкильмандовывайся сюда!» Одним словом – мечта филолога-практиканта. Все друг друга прекрасно понимают. А как не понять? На всех один дом и один Устав. Делить нечего. Снега и льда, даже в избытке.
- Дома хорошо, - грустный Баймуразов смирился с беспощадной реальностью, деньги закончились и табачок тоже. Глянул на Цепиньша, вздохнул. –Тепло, тепло, хорошо дома – певуче протягивает он. Я улыбаюсь и добавляю: -Кишмиш, хлопок и баранья нога впридачу. Баймуразов благодарно улыбается в ответ, и тут-же мрачнеет.
- Хлопок в Россия отправлять нада, почти все отправлять - говорит он и опускает глаза в пол. Я прогоняю улыбку с лица и аккуратно спрашиваю: - Куда в «Россия»? В Сибирь, на Урал, Москву? И потом, не может быть, чтобы у вас ничего не оставалось.
Баймуразов крепко сжимает губы и отчаянно качает головой. – Все отдаем, ничего не оставляем, все в Москву, Москву.
- А мы, Ленингратт кормим, -оживает Цепиньш. Я резко поворачиваюсь к нему всем корпусом. – Чем кормите?! – меня наполняет изумление. – Чем?!
- Мал-ла-кко, сырр, мяс-са, рыб-ба! – выстреливает слова Цепиньш. – Мы хар-ра-со бы зи-лли, если бы кор-ми-лли сами себ-бя.
Ну, это уж чересчур! Я взрываюсь: - ни хера, я что-то не видел ваших «сырров» и «маллака»! Поворачиваюсь к Баймуразову: - И твоего хлопка тоже!
-Та що ты, - берет меня за локоть Подопригора. – Ще пшэницю, та мясо, та якись-то продухты, усэ до вас! Возбуждение передается всем. Хабибуллин отодвигает табурет и подходит к говорящим. Меня душат негодование и изрядно попранная справедливость. Я нахожу глазами Баймуразова и кричу ему: - А заводы у вас в Ташкенте, разве не вместе МЫ строили (я выделяю слово «МЫ»)?! Каналы?! Дороги?! На мгновение, вспышкой, память переносит меня на полгода назад…
«Полярное лето. У нашей роты – субботник.Тянем между сопок в болотце, керосинопровод к аэродрому. Мы с Баймуразовым, укладываем трубу на распорку, нежно, словно ребенка. Стоим по колено в чвакающей жиже. Хочется курить. Прошу у Баймуразова. Но тот табачок «зажал». Ругаемся. Я его называю козлом. Он меня взаимообразно, ишаком. Зажигаемся. Очень хотим подраться. По очереди вытаскиваем из болотных сапог ноги и стараемся всадить обидчику заветный пендаль. Не получается. Плюем на условности и на друг-друга. Выскакиваем из сапог. Схватываемся в борцовских объятиях. Жаль, вблизи нет Родена, или на худой конец Веры Игнатьевны Мухиной! Пока изображаем композицию – «Интеллигент и декханин», нас начинают шибко, шибко есть комары. Невыносимо, мучительно. Расцепляемся. Остервенело чешемся. Материмся. Я называю комаров «бл…ми», Баймуразов тоже, причем по-русски. Смотрим друг на друга. Потом начинаем кидаться грязью. Когда превращаемся в два « грязовика»-останавливаемся, всматриваемся и вдруг…разражаемся хохотом. Смеемся долго. Идем в роту, пугаем дневального, долго моемся, курим «трубку мира» - занюханный хабарик. Баймуразов доверительно рассказывает о том, как после армии, будет собирать калым, для выкупа невесты. И сколько? – спрашиваю я. – Пять тысяч, говорит Баймуразов. Ну, рубль, я тебе подкину! – шучу я. Мы смеемся.»
- Мы хлопок в Россия отправляем, весь отправляем – упрямо, как заклинание повторяет Баймуразов. Масла в огонь подливает Цепиньш. – Вас-сы лютти, заняи луцсые месс-та в Латвии.
- Какие «нас-ссы лют-ти»?! Что это за «месс-та»?!
- Луц-сые месс-та!
С Цепиньшем, нас с самого карантина спаяли суровые солдатские будни. Вместе сидели на «губе», делили задубелую горбушку, курили по затяжкам случайный окурок, однажды за нарушение устава, всю ночь, в тридцатиградусный мороз, кололи лед на плацу. Это были «луц-сые месс-та»! На двоих один лом, полторы рукавицы, четвертинка сигареты и шесть соток ледяной корки. «Э-тта оцень забаффно!» - пытался шутить Цепиньш, я согласно хрюкал, говорить не было сил. Потом «зашкерившись» за склад, незаметно жгли какую-то дерюгу и отогревали хрустящие от мороза руки. Мечтали о «дембеле» - в этот краткий момент, Цепиньш был мне роднее мамы.
Шум в кубрике нарастал. Вчерашние собратья по оружию и невзгодам преобразились. Я увидел совсем других людей, незнакомых. «А ведь и стрелять бы в друг-друга стали, случись-чего, и обьединяющий хабарик не вспомнился бы» - подумал я, и еще грустная мысль второпях набежала – «Вот тебе и дружба народов!». Прозвенела заунывным колоколом и затихла. Заполярная команда рассыпалась на множество индивидуальных игроков. Тренер (по совместительству замполит роты), вместо интернациональной работы, неделю к ряду искал пропавшую с поста ГСМ бочку с техническим спиртом.
На душе было гнусно. Распаленный, проходя у двери ротной канцелярии, я невольно задержал взгляд на листе ватмана. Герб Красной Империи величаво раскинулся на всем пространстве листа. Рядом с изображением серпа и молота бумага была слегка надорвана. Трещина. Чем-то зацепили.
Вместо эпилога
Ночью трещина на гербе Империи разрослась, спустилась по стене и ширясь, углубляясь, устремилась к югу. Пронеслась через Уральский хребет, врезалась в Ферганскую долину, будоража людей, озлобляя их и бросая друг на друга. Затем проползла неслышно змеей под Каспием и обрушилась на Карабах, а в Спитаке явила свое жуткое обличье – словно доминошные кости, обрушивала панельные дома. Безжалостно и щедро сооружала для тысяч людей общественный склепы. Собрав кровавый куш, метнулась через Черное море к Приднестровью. Империя дребезжала и медленно расползалась, как обреченный дом.
В глухой деревушке, перед самыми сумерками в доме бабки Лукерьи, встряхнуло пол. Сонная кошка недовольно приоткрыла глаз. Бабка Лукерья насторожилась, прислушалась. Неспешно прошаркала к иконе Спасителя.
- Господи, Вседержитель! Спаси и сохрани! – часто перекрестилась. Отошла к столу, присела, подперла высохшим кулачком подбородок и стала ждать, вглядываясь в окошко. Ветер перемен уже вовсю хозяйничал в ее дворе, злобно стуча калиткой…
(Санкт-Петербург 20 мая 2014)