Глава 2
Лесток свалился в Александрову слободу, как снег на голову…
- Ой, доктор приехал! – завопила Маврушка.
- Да ты не обозналась ли? – не поверила подруге Елизавета, спуская ноги с диванчика, на котором отдыхала после обеда.
- Лопни мои глаза, Лесток! Выскочил из саней и бежит к дому!
- А вот я его сейчас… - погрозила неведомо кому, кулаком Елизавета, - подай-ка ты мне, Маврушка, другой халат и заплети волосы в косу. Не хочу предстать перед ним лахудрой!
К блудному конфиденту цесаревна вышла по-домашнему, и увидела его, в беспокойстве вышагивающим по гостиной. Жано Лесток был красен с лютого морозу и выглядел очень виноватым. С разбегу кинулся к цесаревне, бухнулся на колени, припал к руке:
- Моя прекрасная госпожа, я прибыл... чтобы умолять вас на коленях о прощении!
Однако вид стоящей перед ним, бледной и усталой молодой женщины, поверг его в отчаяние. «Осёл!», - мысленно обругал сам себя доктор. Ему ли было не догадаться, отчего ясные всегда очи потускнели и потухли, веки приобрели коричневый оттенок, набрякли и отяжелели, уголки губ опустились. Недобрые признаки беременности!
- Ну, здравствуй, друг мой, Жано, – медленно, растягивая слова, проговорила цесаревна, - я прощаю тебя, я ведь и сама отчасти виновата… признаю. Я повела себя неумно, однако, меня можно понять, я понесла тяжёлую утрату, а ты рвался за славой! И потому я скажу тебе, что ты, мой друг, интриган и мошенник, ты в высшей степени упрям, заносчив, дерзок, похотлив, жаден и нагл, чего я всегда тебе прощала и теперь рада тебе. Прошу, присоединяйся к нам здесь, у камина, выпьем кофе с ромом.
Однако за кофе с ромом разговор вышел совсем не тот, не затем Лесток мчался в Александровское из бурлящей столицы. Елизавета выслушала его внимательно и нисколько не возмутилась решением Верховного Тайного совета.
- Мне не нужна власть, для меня тяжела императорская корона, - напыщенно заявила она, а Шубин, поцеловав маленькую, трепещущую ручку, молча, испепелил доктора взглядом. Он явно оставался недругом Лестока.
Перед обедом, пока цесаревна переодевалась, её любовник прижал доктора в углу и резко сказал:
- Ты говорил ей… нам… что надо было ехать и предъявлять права на корону!
- Говорил! Нет – не то, я кричал, орал, взывал, требовал! – рявкнул Жано. – Почему ж ты, Алексей Никифорович, не поддержал меня?
- Я тогда пьян был, - проворчал Шубин. – Ничего не соображал спросонок, - он махнул рукой под носом у доктора. – Эх ты, французская тетеря! Чего ты хотел от пьяного человека? Какого лешего ты полез звать меня на дело на хмельную башку? Вот и не получилось, я теперь сам не рад! – Шубин оставил доктора, трагически засопел и потянулся к бутылке с остатками рома. – Я должен был, - несколько раз повторил он, - должен, должен поднять ради неё гвардию.
За столом Елизавета заметила, что Шубин и Лесток, вроде бы, примирились, и поглядывала, то на одного, то на другого. Оба старались её развеселить, как умели. Лесток сыпал свежими анекдотами про новую государыню и Двор. Было смешно, и цесаревна от души расхохоталась, но тут после горячих щей внесли новую перемену блюд. Ароматное жаркое и кулебяка! Елизавета захлопала в ладоши, а доктор, остро глянув на госпожу, трагически подумал: «вот трапеза добровольной изгнанницы». Вслух он бы ни за что не ранил чувства своей цесаревны. Она сама острым ножом взялась разрезать кулебяку и вдруг смертельняя, впрозелень, бледность, покрыла её щёки. Елизавета затряслась, схватила салфетку и бросилась со всех ног прочь, зажимая себе рот и издавая булькающие звуки. На пороге её вывернуло прямо на платье.
- Ах, бог мой, вы беременны, ваше высочество, - со всех ног кинулся к ней Лесток. - Как я мог не заметить «там» ваше положение? К моему стыду, я пренебрег своими основными обязанностями!
- Нет, это мясо протухло, - пролепетала Елизавета.
- Мясо свежее! – крикнула Маврушка.
- Тогда… кулебяка не пропеклась!
- Ваше высочество, позвольте мне осмотреть вас, - предложил доктор. – Ваш вид мне не понравился, скажу я вам, уж слишком томен и необычен. Пойдёмте для осмотра в опочивальню?
- Ладно, - согласилась она, - пошли, ты с нами, Маврушка.
В спальне доктор, как петух, наскочил на свою пациентку:
- Когда у вас последний раз были крови?
- Бесстыжий, - огрызнулась она.
- Это моя непосредственная обязанность, ну, напрягитесь же, чёрт возьми! Я бы не хотел расспрашивать о таком деликатном деле камеристок! Месяц назад, два, три?
Сунув руку под кровать, доктор вытащил судно и обследовал его содержимое:
- На мой взгляд, месяца три уже! Ну, пожалуйста, напрягитесь, цесаревна, вы в серьёзной опасности! О, я идот, идиот, какой идиот! Кровь Христова! – он шлёпнул себя по лбу. – О! О! Так вот почему вы отказались воевать за престол, ваше высочество?
- А не скажу! Вот, заладил-то! – кулаком замахнулась Елизавета на француза. – Иди к чёрту!
- Да некогда уже, ваше высочество! – истерически завопил Лесток. – Вы скоро поймёте, что потеряли, и что обрели, пренебрегая моими снадобьями! Вы влюбились в невежественного красавца и этим поставили себя под угрозу. Как посмотрит на ваши грехи избранная императрица, вы подумали? Анна Курляндская прибудет в Москву в конце первой декады сего месяца, и вас могут призвать явиться перед очи царицы, на похороны государя, или на коронацию, а вы? А вы? Скоро вам будет не скрыть ваше положение! Послушайте, Бога ради! Повелительница вы моя, не думайте, что всё утрясётся, о нет. Ничего не утрясётся! Новая императрица будет стараться для себя, а вас погубит. Ограниченная во власти, к тому же, Анна будет смотреть из рук врагов ваших, Голицыных и Долгоруких! Вы сами дадите им оружие! Да вас в монахини постригут за невиданное распутство и за рождение бастарда, а нас, слуг ваших, велят казнить!..
- Ох! Замолчи! Ты ошибаешься… - Елизавета в ужасе загородилась руками. Она голосом зарыдала. В жизни так не пугалась, а теперь убеждать себя, что ошибласть, невозможно. Да и жизнь-то – полушка… вдруг её захотят убить?
- Ты, точно, уверен? – пролепетала цесаревна тоненьким голоском, который вот-вот сорвётся.
- Увы, абсолютно уверен, ошибки быть не может, - заявил доктор хмуро, - я никак не могу ошибиться на ваш счёт, принцесса. Я достаточно много практиковал с вами, и мне ли не понять ваше нынешнее состояние? Вы позволите мне осмотреть вас?
Она, плача, разрешила ему это. А что оставалось делать отчаявшейся девушке-цесаревне? Лесток произвёл тщательный осмотр и произнёс окончательный приговор: она беременна, но изгнать плод ещё можно, поскольку это наилучший выход из щекотливой ситуации.
- Грех, - мучаясь, выдавила Елизавета.
- Но это – грех во спасение, моя принцесса, - долго уговаривал её Лесток. Опытный медик, он с жаром приводил ей разные доводы в пользу избавления от беременности, но так и не решился сказать, сколько уже сделал подобных операций придворным дамам. – Вы всегда были благочестивы, но плоть слаба, – упорно твердил он рыдающей Елизавете. - Поймите, ваше высочество, вас уничтожат, как только вы родите бастарда крови Петра Великого.
- Бастарда? – ужаснулась Елизавета. – У меня будет бастард? Хотя, я сама родилась байстрючкой, и старшая сестра, и нас привенчали во время свадьбы отца с матушкой.
- Ваше счастье, но вашему байстрюку не повезёт так, как вам, принцесса, - стоял на своём доктор, - вы с сестрой находились под защитой вашего могущественного отца, чьё любое решение тут же становилось законом. Увы, времена изменились.
Когда это дошло до неё, будущее нарисовалось ей совсем мрачным. В этом будущем, спаси Христос, ограниченная во власти грубиянка-императрица, боярское самоуправство, подозрения, интриги. Она – среди этого гадюшника, законная наследница с внуком Петра Великого – бастардом. Этого, нерождённого, ребёнка ей, то становилось жалко, а то нет. Она никак не могла себе его представить. Может быть, он был бы как маленький Шишечка? Или Наташа? А всех остальных младенцев матери им с Аннушкой показывали в гробиках, как восковых кукол. Возможно, её младенчик тоже умрёт? Всё равно не жилец, кругом мир враждебный. Но с другой стороны, с чего бы ему умирать? Они с Шубиным оба молоды и здоровы, и дитя будет крепкое.
Так скинуть плод, как её учит доктор, или оставить? Грех-то, какой великий. Елизавету ужасно пугала сама процедура, но ещё больше грех от содеянного. Матушка ведь рожала всех ребятишек, кого Бог посылал. Но Бог и забирал же. Его воля! И вот она должна пойти против воли божьей?
- Грешно! – продолжала упираться девушка.
- Вы пожалеете, - шипел Лесток.
- Давай, любовь моя, оставим дитятко, а когда родится, у меня в поместье будет расти, - предложил Шубин. – Матушка моя нам пособит скрыть грех, выдаст за дитя …
- За ублюдка какой-нибудь крепостной девки? Нет, не хочу… - рыдала она.
- Поторопитесь с решением, - наседал доктор, - или вы согласны избавиться от ребёнка, или подвергнуться гонениям. Не бойтесь, на вашем сроке я гарантирую благоприятный исход дела. У меня ещё никто не умирал.
- Ах, вот как! – простонала она. – Хорошо, позовите сюда моего духовника отца Константина, мне необходимо покаяться.
- Вы с ума сошли? Отца Константина вообще не следует впутывать в дело, потом вы покаетесь. Не бойтесь! Страшитесь лучше быть убитой вместе с бастардом. Для чего мучиться, рожая дитя, которому всё равно, не позволят жить, раз крестьянке вы его отдавать не желаете. Его убьют, и вас убьют.
Такой прогноз вынудил Маврушку признать правоту доктора и броситься искать содействия у ближнего женского окружения Елизаветы. С её лёгкой руки, две самые достойные дамы из старого штата цесаревны, кормилица Василиса и Марья-гусельница, появились возле постели своей госпожи и тоже принялись поддержать доктора и настаивать на «совершении греха».
- Уж мы, матушка ты наша, отмолим грех этот, сулили обе.
Ох уж, эти бабьи уговоры. Елизавета плакала и долго не давала Жано ясного ответа, но поддалась речам простых баб, считая, что само провидение говорит их устами. Мучится-то ей, такой же бабе, как кормилица Василиса, горничная Дуня и другие слободские товарки. Она не боялась родить, как они, но ведь в отличие от них, она-то родит петровского ублюдка. К тому же, бросаемые на неё исподтишка взгляды придворных, заставляли цесаревну умирать от страха. Неужели, все догадываются, спаси Христос…
Как-то под вечер на пришли на цесаревнину кухню две кликуши-станницы из Москвы – у той и у другой глаза с блюдца. Узнав о святых гостьях, цесаревна лично явилась, чтобы употчевать их вином и чаем.
- Гостьи мои любезные, откушайте, чего Бог послал, да помолитесь. Чтобы во блаженном успении вечный покой сотворил наш Господь усопшему рабу своему Петру Алексеевичу. Не слыхали чего о дате и устройстве похорон покойного государя?
Две горькие слезы скатились по белым щекам на высокую грудь Елизаветы. Гостьи в ответ не то засмеялись, не то зарыдалине, переглянулись, вскочили с лавки и принялись скакать, плясать и вертеться перед ней. При этом обе выкрикивали имя какого-то Иоанна Грозного. Причем же тут Иоанн-то Грозный, который давно умер? Скакали и плясали, пока у той и у другой изо рта не пошла пена. Тогда обе бабы грохнулись одновременно об пол, под ноги изумленной цесаревне, и выворачивались, и корчились и колесом выгибались. Потом выкрики святош стали звучать более отчетливо:
- Кровь! Кровь! В Москве скоро кровушка будет рекой литься! Всем беда, как только завалят православного юного царя в могилу и позабудут! Тогда новоизбранная царица перевернётся к подданным иным ликом! Была Анна, а будет Иоанн! Дон! Дон! Дон! Грозный царь Иоанн Васильевич!
Цесаревна в ужасе осеняла себя крестами. Ей вспомнились детские сказки, которые слышала в Измайлове, седая борода отвратительного пророка Тимофея Архипыча, которую берегла царица Прасковья Фёдоровна, и эти самые слова. «Дон-дон-дон! Царь Иоанн Васильевич! Иоанн! Анна!» Оттолкнув сумасшедших странниц, Елизавета и со всех ног бросилась к себе в опочивальню, и повалилась на колени, на пол перед киотом. Пред глазами опять встала сцена из детства: шкатулка и в ней борода-мочалка. А потом всплыло лепетание маленькой принцессы Мекленбургской Христины: «Тимофей Архипыч любил повторять, что тётенька Анна Курляндская будет императрицей!» Вот оно что! Измайловский порок называл толстую кузину Анну царём Иоанном, а в детстве, сказывали, нынешнюю избранницу унимали пузырём с горохом. Вот вам и дон-дон-дон! Но что значит, новая императрица «обернётся иным ликом?»
Елизавета не знала, что два дня назад, 10 февраля, избранница Верховного Тайного совета уже приехала в село Всесвятское, но отказалась вступать в древнюю столицу, пока не похоронят её предшественника. Ночью цесаревна не спала, лежала рядом с похрапывавшим Шубиным и молилась. Уснуть ей мешали, то подушки, то тяжёлое одеяло, то согнутые колени любовника, то его влажное дыхание. Забываясь сном на минуту, она немедленно просыпалась, вскрикивала без голоса и принималась утешать себя: «С нами Бог, Он не без милости». Заснула только под утро и вышла из своей опочивальни лишь к обеду. А тут опять доктор:
- Государыня моя, как вы почивали? Сегодня 13 февраля, времени мало. Надеюсь, что вы решились?
- Отстань! – отчаянным голосом завизжала Елизавета. – Замолчи!
Она разрыдалась на груди любовника. Шубин, обнимая её, грозил доктору кулаком. Ради цесаревны он был готов на всё, даже на преступление. Он, честный русский офицер, но Анне он ещё не присягал.
Ни Лесток, ни Елизавета, ни Шубин и никто в Александровой слободе, пока не знал, что в этот день, 13 февраля 1730 года, в Москве спешно хоронили Петра II. От него избавились, как от помехи. В Архангельском соборе Кремля приготовили могилу, выбросив останки каких-то сибирских царевичей Сафаргиреевичей.
Новая имперарица в это время сидела в селе Всесвятском и ждала.
Стужа стояла лютая.
- Без меня похоронили Петрушу! – то ломала руки, то обнимала любезную подругу, Нарышкину, прибывшую из москвы на другой день, Елизавета. – Царица, избранная волею старых ослов, обманувших дворянство, уже в Москве! Ай да кузина Анна!
Анастасия привезла в Александровское вести о похоронах юного императора. Слушая подругу, Елизавета опять слезами заливалась. Какой позор, какое равнодушие! Анна во Всесвятском пыжится, не хочет въезжать в Москву, где лежит непогребённый предшественник, а вельможи наскоро бросают царя в могилу и со всех ног к новой государыне на поклон. Что-то тут не ладно.
Нарышкина, как могла, успокаивала цесаревну. Она красочно расписывала похоронную церемонию. В день похорон Петра встретились мороз и солнце. Дивный день, и отвратительные выходки Долгоруких. Нет большего греха, как заводить свару возле покойника, а государыня-невеста Катька Долгорукая именно так и поступила, потребовав себе первого места в похоронном кортеже – выше брата князя Ивана. Один Иван искренне горевал и плакал по государю. Подруга рассказывала, а цесаревна воочию видела, как князь Иван шествует впереди всех за гробом императра, несёт кавалерию на алой подушке, а его ведут под руки ассистенты, чтобы не упал в обморок. Он сам - мертвец мертвецом, глаза в черных кругах, губы искусаны до крови. Чёрная бархатная епанча тяжело волочится по снегу, с черной шляпы спускается и летит, путаясь, черный газовый флёр, напоминающий летящего змея. Взгляд царского фаворита дик, все отворачиваются от него, все страшно.
- Погребальный катафалк застрял в Спасских воротах, - продолжала рассказ Нарышкина, - и погребальная процессия повернула к Никольским. Гроб понесли на руках в Архангельский собор, и тут случилось настоящее чудо! Над Кремлём цветным коромыслом встала радуга!
- Неужто, зимой? – не поверила Елизавета. – Зимой. В лютый мороз – радуга?
- Как летом! Небо вспыхнуло и заиграло, переливаясь всеми радужными цветами. «Чудо Господь послал! Молитесь, православные! – воскликнул преосвященный Феофан. И каждый участник процессии в уме прочел молитву, испытывая священный трепет.
- Ох, Настя, - только и вымолвила Елизавета. – А потом?
- Останки юного государя опустили в могилу, и все разъехались. У могилы остался караул преображенцев, несколько монахов, поющих на коленях Вечную память и царская бабушка.
- Евдокия Лопухина! А остальные члены императорской фамилии? – с надеждой спросила цесаревна.
- Больше никого не было. Обе Ивановны давно отбыли к новой императрице.
- А меня не пригласили на похороны, - уныло проговорила Елизавета.
- И слава Богу! Москва ныне – пороховая бочка, поднеси искру и бабахнет! – возразила Нарышкина. – По слухам, Анна ведёт себя вельми дерзко. Она объявила себя Преображенского полка полковником и капитаном кавалергардов, после чего пожаловала военных из собственных рук водкой. Дворянство её приняло безоговорочно. В нынешний день верховные, сенаторы и генералитет, все в селе Всесвятском, благодарят Анну за оказанную им милость.
- Что за милость? – не поняла Елизавета.
- Милость за то, что Анна приняла корону.
- Ах…
- Ещё нынче граф Гаврила Иванович Головкин намерен возложить на Анну орден Андрея Первозванного!
- О, Боже…
Несвойственной ей, вялой походкой, Елизавета побрела к киоту, встала на колени и начала молиться. Анастасия и Маврушка опустились рядом. Все три молились сквозь слёзы, и души их соединились в одном целом, общем родстве. Елизавета и Настя потеряли в юном Петре единокровного родственника и защиту. Цесаревна догадывалась, что подруга, как и Лесток, уже догадалась о её бедственном состоянии. В первый раз, в этом жалком обличии больной, бледной, рыхлой, с холодными каплями пота на челе, с нечесаными волосами, она ощутила себя мерзкой самкой. И лицо, и фигура её выражали слабость и покаяние. Без венца отдалась мужчине, и ведь не в первый раз! А ведь она не простая девка! Она – наследница российской короны, проспавшая своё наследство и сама себя оставившая без защиты. Кем она станет теперь? Не падчерицей ли новой императрицы? Все её близкие и друзья мучаются этим и боятся за положение дочери Петра Великого в этом новом царстве её малосимпатичной кузины.
После молитвы все отправились в столовую, чтобы помянуть юного Петра. Во время обеда Нарышкина внимательно присматривалась к цесаревне. Не та, не та! Не ест! Не иначе, у неё затемнение в рассудке, вызванное горьким и безнадёжным положением? Это положение уже нечего скрывать, да и Лесток так и жёг гостью глазами, словно надеялся на поддержку. Нарышкина поняла, что приехала в Александровское как раз вовремя.
Переговорив с Маврой Шепелевой и Лестоком, Нарышкина в тот же вечер нашла нужные слова для отчаявшейся Петровой дщери. Она шепнула тихонечко, будто бы не нарочно, раскладывая на столике пасьянс вместе с рассеянной Елизаветой:
- Готово! Вот тебе и звезда о пяти лучиках, моя несравненная подруга. Не боишься обжечься?
- М-м-мм, - скривилась та, - ты это о чём, Настенька?
- Вытрави, да и дело с концом.
- Ты что это говоришь-то, Насть, али ты спятила? – Елизавета во все глаза уставилась на подругу.
- Ты в тягости, - без обиняков заявила та.
- А как же ты об этом догадалась?
- Не трудно.
- Жано?
- И он тоже. На твоём месте, цесаревна, я бы не хныкала и не дожидалась беды. Не так страшен чёрт, как его малюют! Я четыре раза побывала в твоём, как это говорится, «перьи», душа моя, четверых вытравила, и клянусь тебе, что от манипуляций твоего доктора никто ещё не умер.
- Так Жано тайком от меня шлюх пользует? – Лизета шумно икнула, не веря словам Анастасии. – Ах, шельма!
- А чему тут удивляться? Лесток за деньги давно оказывает дамам секретные услуги, вельми удачно. Он и государыню, твою матушку покойную, пользовал, ей, не вру. Неужели он тебе не давал никаких снадобий?
- Давал, - проворчала цесаревна. – Я пила какой-то гадкий настой, по рецепту, вывезенному Лестоком из Европы: чёрт его знает, что это было такое? Питьё болотного цвета, без запаха – брр! С прежними любителями мне помогало, однако. Я ведь не залетала не разу, ни от бишофа, ни от Бутурлина, ни от Сеньки Нарышкина. А вот нынче – Лизета, побледнев, шумно икнула, - до того увлеклась сердечным дружком, что про всякую осторожность и думать позабыла. С Алёшенькой это было до того сладко!
- Эх, ты! Твоё счастье, цесаревна, что ты за сто вёрст от Москвы, - резко перебила её Нарышкина. – В Москве про тебя, знаешь, чего мелют? Не знаешь? Ну, так вот, ты только послушай, чего о тебе сказывают, да о твоих … детках!
- О чьи-и-и-х?!.. – тонко вскрикнула Елизавета.
- Да о твоих, о твоих, матушка моя, о чьих же? О внебрачных, в блуде, будто бы, прижитых тобой с Шубиным ребятишках, – сварливо сказала Настя. – Причем, о двойниках!!! – И показала от ужаса поглупевшей цесаревне два пальца. – Двойняшках! Ты, государыня моя, послушай: у Долгоруких болтают, что, мол, их управитель своими глазами видел, как у заставы Тверской остановили какие-то сани, а в них сидела кормилица с двумя грудниками. – «Чьи?» - у неё пытают, а она испугалась и говорит. – «Цесаревны Елизаветы Петровны это двойня, мальчик и девочка. То ись, петровские ублюдки».
- Ох-ох! – Елизавета вытаращила глаза, хватаясь за сердце. – Я пропала! Это застенок и монастырь!
- То-то! С огнём играешь, государыня! Ужо, так и въедешь в какой-нибудь дальний монастырь. Врагов-то у тебя – реки! Князь Дмитрий Михайлович Голицын, старый дурак князь Алексей Григорьевич Долгорукий, его кузен князь Василий Лукич и все остальные Долгорукие. Али не понимаешь, что ты – кость в горле у верховников и самой императрицы: коль не проглотит, так сжамкает, зубы у неё железные. На её простоту прежнюю не надейся, то всё одни обманы. Вытащат тебя отсюда с брюхом, а того хуже, с ребёнком. Ну, и каковы на этот счёт твои собственные мыслшки? Ооо! Кажется, по глазам твоим уже всё вижу: неужто ты глупость имеешь умолять о мезальянсе? О браке с сержантом Шубиным?
- Да, - призналась от неожиданности Елизавета, - но с прапорщиком, ты разве забыла уже? Шубин милостию Петра II – прапорщик семёновского полка. Настенька, я так его люблю! Моя мечта - жить в глуши, среди народа, с любимым человеком! Я хочу обвенчаться с Алексеем Шубиным, и отречься навсегда от престола.
- Не тешься зря! – ещё резче перебила её подруга. – Об одном молю, не суйся ты к Анне со своим брюхом и мезальянсом! Вспомни, чья ты дщерь? А чья Анна? Многие знают, что она рождена не от полоумного царя Ивана, да не скажут. Лишь подумают. А она нынче как разъярённая тигрица! Она в Курляндии лиха натерпелась, а умом вовсе не дура, как многие думают. Я водила с ней компанию и потому знаю – вместо сердца у неё камень, и кулак тоже каменный. Не баба – зверь! Ужасно мнительная, кроме того, скупая, завистливая, обид не забывает! Тебе Анна точно припомнит, что твои родители держали её в черном теле! Берегись! Шубина, первым делом, объявят виновным в прелюбодействе. Да ещё с особой царских кровей. За это полагается топор и плаха!
- Анна сама грешна! Кто не станет тереть к носу, если у него бревно в глазу?
- Никто об этом теперь не вспомнит! Анна на престоле, а твоя песенка спета!
Елизавета не нашлась, чем возразить Нарышкиной. Она дрожмя дрожала. Её ум путался в липкой паутине придворных сплетен. В самом деле, это прямо счастье, что она в ста пяти верстах от столицы.
Елизавета послушалась доктора и кузину и долго не вставала с постели, так болело у неё нутро. Ей даже стало безразлично, сможет она рожать в дальнейшем, или не сможет. Хотя Лесток и все бабы успокаивали её в один голос, утверждая, что нутро у неё не повредилось, что опасности никакой нет. В Москву послали депешу, что, цесаревна жестоко простудилась и лежит горячкой. Нет, ей и в самом деле, холодно, господи, до чего холодно и тоскливо, как во льду! Может, она умрёт?
Добро, что Анастасия Нарышкина осталась с ней на неопределённое время. Она, да Маврушка сидели с цесаревной целые дни, а ночью являлся Шубин. Елизавете опять стали нравиться его жаркие объятия и поцелуи, но о прежней близости с ним она не заикалась. Надо было поправляться и ждать изъявления монаршей власти.
И месяц февраль проходил злой, да вьюжный, иногда за пышной занавесью белых снежинок в окно улицу было не разглядеть. А то поднимался такой сильный ветрище, что стёкла позванивали. За каждую ночь снегу наметало выше окошек первого этажа. По утрам же небо сияло, как голубиное яичко – чистейшая лазурь. И так же постепенно светлели и наполнялись блеском голубые глаза страдалицы, да и новости шли и шли из Москвы. Лесток, Шубин, Нарышкина и Маврушка бесились и сходили с ума от новостей.
Все чины были приведены к присяге в Успенском соборе Кремля. В тексте оной присяги форма правления не была обозначена, и также не было упомянуто о правах Верховного совета и кондициях, подписанных Анной. Вокруг новой императрицы сложилась партия поддержки самодержавной власти. Гвардейцы держались лозунга «сильной руки». Когда фельдмаршал Василий Владимирович Долгорукий предложил Преображенцам присягнуть императрице и верховному совету, то ответ последовал чисто русский:
- Ступал бы ты, князь, к едрене-фене, пока тебе ноги не переломали!
Дело оставалось, в сущности, за малым – поджечь «пороховую бочку».
Дальше услышали, что императрица в Кремле продолжала жить под караулом, но к ней свободно проходили её доброжелатели, придворные дамы и Салтыковы, родня по матери. Сестры, Екатерина и Прасковья, поселились в кремлёвских покоях, и при них состоял сын Бирона и Анны (в этом никто не сомневался) годовалый ребёнок Карл. Для чего бы Анне было брать его с собой, без родителей, в опасность и неизвестность?
Ещё было слышно: о пышных балах во дворце князя Алексея Михайловича Черкасского, о каких-то проектах и дебатах, идущих в кулуарах его дома, о выдающейся роли молодого князя Антиоха Кантемира и, наконец, о том, что императрица личной властью сместила генерала Леонтьева с поста главного охранника, заменив его своим дядей, Семёном Салтыковым. Ай да Анна!
Елизавета слушала: боялась и не боялась. Ей было хорошо с заботливыми друзьями, и она постепенно впадала в блаженное состояние. Все в доме радели о ней, крестьяне и монахини присылали гостинцы, Марфушка Чегаева и та сменила свой чудной принцип: она пришла с деревенскими девками в хоромы, и завела песни и пляс. Елизавета возликовала. Хоть малое, да веселье! Она даже задумала устроить маскарад и бросилась разбирать наряды в сундуках цариц-бабок, найденных ею в старых слободских кладовых.
Очередной гость прибыл из столицы в последний день февраля – бывший шут и однополчанин Шубина – Балакирев. Его, как всегда, пьяненького, не хотели пускать к цесаревне, но он прорвался к ней в комнаты, распихав по сторонам лакеев. Подскочил к цесаревне и слегка дёрнул за косу.
Она вскричала:
- Кой чёрт? Ты, что ли, Емельяныч?
- Здорово живёшь, краса-девица! Вижу, всё ещё треплешь девичьи уборы? Делать тебе нечего! Поезжай лучше в Москву! – заблажил дурашливый незваный гость.
- Чего я там позабыла?
- Ай-яй-яй! Скорей поставь мне штоф водки, государыня-цесаревна, и я всё в точности тебе обскажу!
- Ах ты, мошенник! – рассердилась Елизавета. – За что тебя угощать? Ты вначале удиви меня, проказник! А ну-ка, подойди, сморчок каторжный!
Протянув руку, она ловко ухватил Балакирева за ус и потянула.
- Ой, больно! – завизжал шут.
- Заткнись, невежа! – рявкнул наглецу в самое ухо Шубин. – Сперва новости, а потом водка! Ну, так что? В Москве бояр побросали в кремлёвский ров с колокольни? Нет? Ну, тогда Анну заменили на долгоруковскую Катьку? Отвечай, пёс!
На глазах у цесаревны, Маврушки, Насти, доктора Лестока и слуг, остолбеневших, кто от удивления, а кто и со страху, Шубин схватил Балакирева за шкирку и поднял высоко над полом, точно щенка. Бывший шут, болтая дырявыми ботфортами, заскулил жалобно:
- Ой-ой! Отпусти меня, дурак Алёшка! В Москве революция, слышите, переворот в пользу Анны! Нет больше кондиций! Её величество собственноручно разодрала их, а верховные получили по зубам! Теперь матушка наша, Анна Иоанновна, самодержица!
- Брешешь, шутовская харя! Вот я тебя сейчас перехвачу за ухо и подыму снова. Каким голосом тогда запоёшь?
- Я не брешу! – заголосил Балакирев, отбиваясь руками и ногами. – Матушка, Елизавета Петровна, заступись! Заступись!
Первой опомнилась Нарышкина:
- Отпусти его, Алексей Никифорович! Кажется мне, что Балакирев не врёт, ныне в Москве всё возможно. Неужели теперь в руках Анны все животы наши, и даже твой, голубушка Елизавета Петровна? Боже, храни нас!
- Так и есть, так и есть! – мотаясь в руках фаворита, завизжал Балакирев. – Отпусти меня, Алехан!
- Отпусти его, Алёшенька, - тихим голосом попросила цесаревна. – Зачем бы ему врать? Да чтобы такое придумать, три балакиревских головы будет мало. Жано, а ты что скажешь?
Лесток, пока скромно помалкивавший, заговорил:
- Я это именно и предвидел, Елизавета Петровна! Если бы вы, ваше высочество, дали себе труд, если бы вы постарались ради своего и нашего успеха, то нынче вашу главу украшала бы императорская корона, а не эта девичья повязка, которой цена – алтын в базарный день. Неужели у вас нет честолюбия?
Последние слова доктора утонули в пронзительном визге Елизаветы:
- Замолчи!!!
Где-то в глубине сердца она жалела о своей нерешительности, но признаваться в этом не собиралась. Легче руку сунуть в огонь, чем признать собственную ошибку. Она опустилась на кривоногий диванчик, и все последовали её примеру, устроившись, кто, где мог. Щёки Елизаветы пылали, губы дёргались. В голове не укладывалось, что курляндская кузина, дикая, глупая, трусоватая, два дня назад в Кремле топала ногами на членов Верховного Тайного совета, рвала на их глазах навязанные ей пункты и стала самодержавной императрицей! На месте Анны могла быть она, дочь Петра Великого!
В её мысли ворвался голос сердечного дружка Алёши:
- Анна разодрала кондиции, но подумайте, какая сила за ней стояла? Угадали? Гвардия сажает на престол уже вторую самодержавную императрицу! Так ведь гвардия может её запросто свергнуть! Ещё как сможет, коли ей это будет надо. И если найдётся человек, который свистнет!
- А разве я тебе это не предлагал, господин свистун? – спросил Лесток.
- Придёт время, так и без тебя, лекарь, управлюсь, - заявил Шубин.
Тот и другой встали с места и медленно двинулись навстречу друг другу, пялясь глаза в глаза. Маврушка, вечная миротворица, сунулась между двумя разъярёнными рыцарями Елизаветы.
- Остановитесь, господа! Давайте лучше попросим Ивана Емельяновича дальше сказывать. Что ещё случилось в Москве? Не может быть, что там всё ладно, да гладко?
- Страшная вещь, новый ужасный знак являлся в тот день москвичам, - объявил Балакирев, - пожар небесный.
- Сказывай, давай!
- Неееет… поначалу прошу налить мне водки!
- Налей ему, ненасытному, - велела Маврушке цесаревна.
Балакирев выпил и захрустел огурчиком:
- Государыня, моя душа, цесаревна, - заговорил он, - после разодрания кондиций, московское небо само собой загорелось!
- Опять врёшь, дурак!
- Да у кого угодно в Москве спросите, Елизавет Петровна! Сначала пал густой мрак, а потом в небе явились сполохи, кровавое свечение! В единый миг необычайно красный цвет залил черное небо, будто кровью. В народе болтают, что сие – знак крови, великой беды и невыносимых страданий для всех нас. Пропадут люди русские… - Балакирев трижды истово перекрестился. Следом за ним осенила себя крестом Елизавета:
- Святый боже, помилуй нас! Ныне нам остаётся молить Бога, чтобы это была неправда! Чур, тебя, Емельяныч! Молись, молись, дурак, чтобы отсох твой язык поганый…
- Буду молиться, моя матушка, - поник головой бывший шут, а нынешний сержант гвардии. Потом сам налил себе ещё стакан водки, залпом осушил и заплакал.
Елизавете Петровне ещё предстояло узнать подробности о первой встрече кузины Анны с «государством», её смелости и о том, что выступление гвардии в её пользу было подготовлено. Официальный журнал заседаний Верховного совета сохранил запись об этом событии: «при всём народе изволила, (кондиции) приняв, изодрать». Верховники проиграли. Подсчитав, сколько дней понадобилось для того, чтобы восстановить самодержавное правление, Лесток объявил:
- Всего 37!
- Ну и наплевать! – огрызнулась цесаревна.
В душе она глубоко пожалела о своей нерешительности, но предпочла скрыть это от самых близких, самых преданных ей людей.
А спустя несколько дней в Александровское привезли ещё новость. Тёмным вечером 26 февраля, на другой день после победы Анны, под малиновый перезвон сорока сороков церквей московских, через Тверскую заставу в столицу ворвался возок, запряженный мышастыми конями. Окна возка были наглухо зашторены, и кучер погонял коней во весь дух. Экипаж влетел в Кремль через Спасские ворота и резко остановился у подъезда Потешного дворца. Здесь расположилась самодержавная императрица, и стояли на страже Салтыковы. Красивый статный кавалер выступил из возка и небрежно приподнял свою шляпу. Следом за ним появилась горбатая дама с двумя детишками. Последним вылез черный человек с еврейскими пейсиками.
Это прибыл курляндский любовник русской императрицы с женой, детьми и митавским ростовщиком Либманом. Вся компания только что покинула кабак на лесной дороге, где пряталась пока Анна Иоанновна сражалась за власть.
Следом пришла весть о подготовке к пышной коронации новой императрицы. Елизавета приглашения не получила. Это выглядело как пощечина дочери Петра! Не ехать же без приглашения, бросив, таким образом, вызов Анне? Хотя, придётся фальшивить, источать лесть, кланяться, а спина и шея у Елизаветы Петровны не гнутся.
- Остерегись, матушка, не поднимай бурю в корыте, прояви осмотрительность, - упрашивала Маврушка и приводила из Еврипида. – Чай, других «немало есть и способов!»
- Уж не роется ли в Москве под тебя подкоп, цесаревна? – рассуждала Нарышкина.
Сердечный друг цесаревны, Шубин, на которого теперь все смотрели, как на хозяина её двора, ходил насупленный, молчаливый и словно надломленный своим промахом. Он шептался с Балакиревым и передавал через него записки в казармы.
Коронация Анны состоялась 28 апреля, и вдруг 1 мая в Александровское прибыл камер-юнкер Менгден с приказом от императрицы. Елизавету Петровну на этот раз потребовали в Москву. По тону депеши, её не приглашали посетить Кремлёвский дворец – ей строго приказывали предстат пред грозными очами её величества императрицы.
Пришлось ехать.