ОПАЛЬНАЯ ЦЕСАРЕВНА
Книга вторая
Часть первая
Падчерица
земли русской хозяйки
1730 – 1732 г.г.
Глава 1
В Александрову Слободу Елизавета и Шубин приехали 21 января в третьем часу пополуночи, когда все крепко спали, и тьма зияла, как в преисподней. Внезапно белые стены монастыря встали перед глазами неотвратимым призраком, сливаясь с белой дорогой. Два дома на торговой площади не ждали хозяйку. Тишина, ни огонька, ни звука – сонное царство. Сердце сжалось, а потом забухало в груди в такт шубинским ударам в железные двери.
И вмиг всё ожило! Отец Константин бросился отворять деревянную церковь во имя Захария и Елисаветы, чтобы служить по новопреставленному рабу божию Петру молебен. Мадам Шмидт наспех одела и привела заспанных девчушек.
- Осиротели мы, - плача, сообщила кузинам цесаревна, - наш государь умер от оспы. Миленькие вы мои, поплачьте вместе со мной, помолитесь. Один Бог нынче с нами, один Бог! Сироты мы, ох, горькие!..
О кончине государя немедленно дали знать матушке Митрополии, и в монастыре запели вечную память. Весь следующий день после бессонной ночи Елизавета провела в слезах и молитвах, и только вечером почувствовала, что на душе чуть полегчало.
- Вот я и стала сама себе госпожою, - пробормотала она, принимая из рук Шмидтши чашку шоколада. – И хорошо! Интриги Двора я не люблю. Теперь буду день и ночь молиться о душе моего милого мальчика, моего Петруши.
Шмидша украдкой перевела взор с цесаревны на Шубина и робко поинтересовалась:
- А если вас призовут, ваше высочество, простите за дерзость, на отцовский престол?
- Этого уже не будет, Ягана! Я отвергнута Верховным Тайным советом, и Бога за это благодарю! – ответила Елизавета и обвела взглядом растерянную компанию. – Не подумайте, что я лукавлю! – прикрикнула она, отталкивая фарфоровую чашку и разбрызгивая горячий напиток. – Вы только послушайте, что творится в столице и при Дворе! – И она коротко передала последние события, рассказав о кончине юного императора и своих злоключениях: о том, что ходила на волосок от смерти.
- Ох, всё же, какая ужасная политическая неудача… - захныкала Шмидтша.
Елизавета в ответ резко отмахнулась от гнусавой бабы и прошипела:
- А вот я думаю иначе! Лучше молитесь за неудачу мою! Теперь-то я, наконец-тзаживу, как простая помещица, на вольной воле. Обсуждать эту, так называемую политическую неудачу, я вам категорически запрещаю! О своём, бабьем теперь думать стану!
И всё же, голос цесаревны задрожал, глаза переполнились слезами, и она, упав на грудь Шубина, долго рыдала. За это время, девицы, подталкиваемые Шмидшей, удалились. Всем было невдомёк, почему она отказывается от наследства? Ведь замужество ей также не предложено. Неужели причиной дерзкий прапорщик? Это из-за него цесаревна утратила корону и потеряет, должно, уважение. Маврушка и Шмидтша, молча, переглянулись и разошлись по своим комнатам, чтобы не быть свидетельницами того, как цесаревна открыто отправится с любовником в опочивальню. Хотя обе понимали, что настала пора их госпоже отдаться беззаветно одному человеку. К её избраннику они относились с симпатией, но подозрительно. Слишком простой человек, надолго ли простоты хватит? Такой ли рыцарь нужен? Не раскается ли он в своей нерешительности и не пустится ли наверстывать упущенное наследство цесаревны? Кто знает?
Елизавета уже не плакала, она, подняв голову, полными слёз глазами, проводила удаляющихся конфиденток и за руку повела фаворита в опочивальню. Остаток ночи они провели в объятиях и поцелуях, а зато утром снова началось давешнее недомогание цесаревны – рвота. Непонятная слабость свалила её в постель, и она перепугалсь, уж не заразилась ли от покойника Петруши? У него тоже ведь начиналось с головной боли, рвоты, жара, отказа от пищи. Правда, жара у неё не обнаружилось. Она немного полежала, и всё прошло. Хотя и ненадолго. Подошёл обед, и когда подали бараний бок и соус с грибами, невыносимая дурнота прогнала её из-за стола. Чертыхаясь и зажимая салфеткой рот, Лизета успела выскочить из столовой, но сгубила блевотиной прелестное голубое платье. Вскоре ей стал омерзителен запах мяса, грибов, ванили, не говоря уж о рыбе, а от одного вида любимой кулебяки она вся зеленела. Мутило от запаха духов, пудры, огуречной воды, розовой помады. Близость с любимым человеком огорчала, когда в нос ударял запах вина и померанцевой водки, которую пил Шубин. Само собою, пришло ужасное подозрение, но вотправа ли она? Ей следовало бы довериться знающим людям, но кому? Простым бабам? Лекарю Ведре, пользовавшему слуг? Матери сердечного дружка Шубина? Вдвойне стыдно. Проклятый Жано Лесток! Если бы он вернулся! Если б вернулся! Не будучи уверенной ни в чем, Елизавета взялась грешить на простуду и несварение желудка по причине горя от великой утраты.
Вечером Маврушка не выдержала и шепнула мучившейся от дурноты цесаревне:
- Прости, матушка, голубушка моя, а ты … не в тягости ли?
- Чего? Отстань и замолчи, дура!
- Ох, голубушка! Да как же ты не можешь этого понять, выросши в семье государыни Екатерины? У тебя шесть младших сестёр и братьев было! Ты видела, как это обычно начиналось?
- Да что ты, Маврушка? Я ничего такого не видела, - проворчала Елизавета. – Мне плохо! Плохо! Нет, я заразилась от Петруши! Ой-ой, - расхныкалась она, - вроде, в крестце уже болит, а вот сыпи на ногах, кажется, нету? – она скинула с ног домашние туфельки, - Так, ты смотри, нет её у меня? Гляди лучше! Видишь? – она с надеждой вглядывалась в лицо Маврушки.
- Да нет у тебя, матушка, ничего, - строго уверила её подруга. – Вот тебе крест! Ей-же-ей, ты, лебёдушка моя белая, в тягости. С мужчиной живёшь…
- Господи прости меня, избави! – трижды обмахнулась крестом Елизавета, – и накинулась на Маврушку. - Не каркай, ворона! Откуда тебе, девчонке, да про сие знать?
- Да ведь дело-то ведь житейское, моя цесаревна. И я никогда не забуду, каково было твоей сестре, Аннушке, когда мы плыли по морю. И в Киле я была неотступно возле герцогини. Голову даю на отсечение - у тебя в брюхе байстрючонок!
- Молчи, молчи! – голосом зарыдала Елизавета. – Я пропала! Ой-ой-ой! Сейчас меня опять будет выворачивать наизнанку…
Она сделалась белее простыни и затем позеленела.
- Таз! – с трудом выговорили её трясущиеся губы, и её, действительно, вывернуло наизнанку. Поскуливая и дрожа, цесаревна на ватных ногах проковыляла до кушетки и повалилась, зажимая себе нос платком. Когда приступ прошёл немного, она закрылась в опочивальне только с Шепелевой и Чулковой, приказывая никого не пускать, кроме Шубина, если пожалует. После всего, настрого наказала Маврушке:
- Никому пока не сказывай, что ты догадалась! Страшно-то как! Вместе подумаем, чего мне теперь делать? Уповаю на Господа, да ещё на то, милая подружка, что в Москве теперь всем не до меня…
Это была правда. Из столицы вестей не приходило больше недели. Кому теперь там до отверженной цесаревны? Даже прохвосту Жано не до неё.
Древняя столица, которую добровольно оставила сама опасная претендентка на корону, напоминала теперь кипящий котёл. Страшно подумать, умер последний представитель дома Романовых по мужской ветви. Елизавета хоть и молода, отлично понимала, что могла начаться новая смута. В людской памяти всё ещё хранились события начала прошлого века. Убелённые сединами старики своими глазами видели кровь, пролитую стрельцами ещё в мае 1682 года, а все остальные являлись свидетелями недавнего дворцового переворота после смерти Петра Великого. Прошло только пять лет. В ночь на 19 января 1730 года вновь содрогнулась Россия. С утра москвичи, и знать, и простые люди, сходились и бкрно обсуждали ход политической истории. Всё могло случиться, вплоть до пролития крови над гробом юного императора. Главный вопрос: кто? Кто унаследует корону? Ведь оставалось завещание Екатерины? Да! Значит, к власти придут её наследники. Или вновь избранная династия? Кому повезёт, куда покатится колесо Фортуны? Всё-таки, Елизавета, хоть и привенанная, дочь преобразователя России!
Но Елизавета сидела, а, точнее, лежала, в своём имении, страдая от жестоких приступов рвоты, и даже не думала и не гадала, кто стал героиней затейки верховников. Она даже забыла, что велела Егорке Столетову послать поздравления кому-то из дочерей царя Ивана. Анне? Екатерине? Да ну их! А ведь Елизавета похохотала бы от души, если бы знала, что избранница Верховного Тайного совета отныне – герцогиня Анна! Ох, эта неуклюжая, необразованная, честная вдова – именно та, что была когда-то её соперницей на руку Морица Саксонского. Анне Курляндской было тридцать семь лет, и половину из них она провела, вдовствуя и выполняя свою миссию – защиту интересов России на подступах к Европе. К тому же, Анна была истинная русская царевна, рождённая в Кремлёвских палатах, дочь соправителя Петра Великого – Ивана, сына царицы Милославской.
«… Она (Анна) рождена среди нас и от русской матери в старой хорошей семье, мы знаем доброту её сердца и прочие её прекрасные достоинства, - вот как изволил заявить мудрый князь Дмитрий Михайлович Голицын сенаторам, генералитету и дворянству.
- Виват императрица российская Анна Иоанновна! – пргремело под сводами Кремля.
- Герцогиня – женщина брачного возраста, честная вдова, что приятно. Пускай правит нами русская царевна, - решило дворянство, - а полукровков с нас хватит.
Было решено ограничить власть императрицы, поставив под контроль всю её деятельность и, не разжигая страстей, выслать ограничительные пункты – так называемые кондиции – в Курляндию с посольством от Верховного Тайного совета. Заканчивались они такими словами:
«А буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны Российской».
Елизавета не приняла бы таких условий! В то же время, сейчас ей было наплевать, кто сядет на престоле. Анна, так Анна. Об избрании герцогини Курляндской на престол с ограничительными правами её власти, Елизавете сообщил сосед, мелкий помещик по фамилии Ужов. Потом заехал другой помещик, Козмин Игнатий, образованный человек, из петровских волонтёров. Он рассказал о посольстве, уехавшем за новой императрицей, конституции и иных дворянских прожектах. Потом от игуменьи Митрополии прислали сказать, что в Москву привезли подписанные Анной бумаги, она приняла условия и корону. Случилось это с 1 на 2 февраля. Божьи люди, гостившие у монахинь, принялись плакать и сокрушаться: ждать-де на Москве нового грозного царя в юбке!
- И Бог с ней, Анной этой, - тихо пробурчала лежащая на диванчике Елизавета. Она держала у носа флакон с солью. – Политический лабиринт не настолько уж и запутан, чтобы мне бояться. Числу к десятому февраля Анна, должно, приедет из своего болота. Ох, лучше бы Жано одумался и скорей бы сюда явился. Моченьки нет…
- Анне, - объяснила она Шубину и Маврушке, - ничего не оставалось, как подмахнуть эти кондиции, причем, не глядя. Для неё это верный способ вырваться из Митавы, из бедности, унижений и получить взамен хотя бы номинальное право называться императрицей, а с ним – блеск двора, богатство, почет. К тому же, у кузины при дворе имеются свои люди, а политический лабиринт не настолько уж и запутан, чтобы ей бояться. Нищие курляндские бароны уже радуются – безземельный граф Левенвольде, любовник матушки – больше всех. Не исключено, что они уже трудятся на благо Анны.
На этот раз чутьё не обмануло Елизавету. Доброжелатели Анны прошмыгнули без паспортов мимо застав, от Остермана-Левенвольде и от Ягужинского. Герцогиня Курляндская выехала в Москву – в полную неизвестность, но а уповать могла не только на одну волю Божью.
- Подписанные Анной кондиции, слышно, повёз в Москву генерал-майор Михайла Леонтьев, - сказал Шубин. – Я его знаю – волк!
- Страшный человек, - согласилась с ним цесаревна, - при батюшке служил в Тайной канцелярии под началом Ушакова, но он из семьи моей прабабки. Знали вы, или нет, что моя прабабушка, со стороны матери отца, Леонтьева?
- Я знаю, - откликнулась Маврушка, - но всё равно, страшно. Хорошо, что нас там сейчас нет, – и зябко повела плечиками. – Новая императрица – женщина ума неизящного, она всё стерпит и даст Верховному совету ключи к ограниченной монархии. А ты бы, цесаревна, стерпела?
- Нет, ни за что!
- Надо бы узнать, какого числа ждать на Москве эту императрицу, - сказал Шубин, - я бы съездил туда, узнать, как встретит её гвардия? Не думаю, чтобы гвардейцы переменились к вашему высочеству. Клянусь, гвардия с вами!
- Ах, поздно, Алёша! – отмахнулась Елизавета. – Если верить нашему соседу Козмину, Анна выехала из Митавы числа 29 января, а по заснеженной дороге неблизкий путь. Так что, прибудет не ранее 10 февраля. Одно меня тревожит, как бы, не послали за мной…
Шли дни, до Александровского доходили вести, но всё больше неверные, глухие. В Москве о цесаревне вспоминали, но исключительно как о легкомысленной и бесстыдной особе. Маньян в эти дни отписывал Людовику XV: «Принцесса… не выказала себя ни с какой стороны…».
Манштейн пел тем же голосом: «… она предпочла удовольствия славе царствовать».
А между тем, её нервы были на пределе. Она чуть не упала в обморок, когда в Александровское прибыл Василий Чулков в сопровождении нескольких дворовых людей. Ни доктор, ни секретарь, ни молодые придворные, так и не явились. По лицу цесаревны Чулков обо всём догадался:
- Матушка, ты прихворнула, гляжу? Ей-пра, не ведаю, как довести до тебя, как обстоят наши делишки, - замялся он.
- Уж доведи, как есть! – нахмурилась цесаревна. – Где он? Я так предполагаю, что изменник сварился в кипящем московском котле? Премного за него рада. Ему политик дороже всего и… деньги! Что за дело до бедной девушки? Хотя, он ведь у меня всё ещё служит, не уволен! Тебе что-нибудь известно?
- Да малым-мало, белая лебёдушка, – забормотал верный камердинер. - С той самой поры доктор наш, словно бы ошалемши, ей-богу! Язык не поворачивается…
- Говори, говори! – прикрикнула на него Елизавета.
- Со скорбью доложу, матушка…
Камердинер выглядел сильно смущенным во время недолгого рассказа.
Лесток после стычки с Шубиным, отсутствовал два дня и две ночи. Он воротился на Покровку мрачный и пьяный, коротко расспросил о госпоже и потребовал к себе в комнату штоф водки с лимоном. Крепко запершись у себя, он в одиночестве опорожнил бутылку и потребовал ещё одну. После этого, он уже не отвечал на стуки, пил и плакал, отпуская ругательства в адрес цесаревны по-французски, а в адрес слуг, носивших ему подносы с едой, по-русски. Лакеи пожаловались Чулкову, мол, барин Иван Иванович, ей. Нынче не в себе с перепою, лается и несёт околесицу. Из всего сказанного Лестоком они поняли только два слова: карьер и дура.
Елизавета заинтересовалась:
- А ты ходил слушать речи пьяного господина Жано? Как он ещё меня поносил?
- Да я, матушка ты моя, ласковая, тоже разобрал только два словечка, - согнулся Чулков. - «Карьер», да, прости, драгоценная ты наша, «дура». А утром постель доктора обнаружили пустой, хоть и смятой. Лесток куда-то ушёл, никому не сказавшись, пешком, потому что все сани и лошади оказались в конюшне и сарае на месте. Бегали его искать, государыня, однако поищи ветра в поле, а человека в Москве. Уж прости, что проворонили мы твоего француза. Либо просто бей, либо смертью казни!
Чулков встал на четвереньки и поклонился цесаревне низким поклоном, стуча лбом об пол и причитая, но Елизавета сгоряча оттолкнула его туфлей. Она не хотела ни плакать, ни браниться. Чёртов Лесток! Золотой дождь важнее ему, чем беда, свалившаяся на его цесаревну. Не может быть, чтобы вездесущий Жано не догадывался о её щекотливом положении! Он всё понимает, он знает, как ей плохо, но поступает по-своему.
- Встань, Вася, - прикрикнула Елизавета на Чулкова. – Сказывай, чем остальные занимаются в Москве?
- Ни Шуваловы, ни Воронцов, матушка, на Покровке не появлялись. Господа Шуваловы, должно быть, с отцом, я стороной слышал, будто бы генерал Иван Максимович сам крепчайшее пристал к Верховному Тайному совету.
- А Воронцов?
- Михайла Ларионович-то? Он, должно быть, тоже находится с отцом и старшим братцем. Он, хоть и молодёхонек, а дока в коньюктурах разного рода, так, должно быть, возле старших вертится, вьюном ходит.
- Без тебя знаю! А где олух Егорка? Я давала ему поручение!
Чулков окончательно скис.
- Ты ведь знаешь, какого рода было поручение? – не унималась цесаревна. Я тогда не знала, кого изберут… Что? Напрасно я поспешила?
- Наверное… государыня… - деревянным языком залепетал верный камердинер. – Казни нас, бей нас, дураков безголовых…
- Ох! Замолчи, Василий! Я не думала, что такой прожженный щелкопёр и виршей сочинитель, как Егорка, в таком деликатном деле наломает дров. Хоть кого он от моего имени поздравил-то?
Камердинер побледнел, потом покраснел и сообщил дребезжащим голосом, что Егорка Столетов, тупица, пьяница, кобылья голова, поздравил со вступлением на престол не Анну Иоанновну, а её сестру Екатерину.
- Государыня, казни нас, бей нас…
- Проклятье! – выругалась цесаревна. – Я сама виновата, а ведь должна была понимать, что Егорка из любого дерьма кашу сварит. Опозорил меня перед кузинами! Ну, да, глядишь, пронесёт. Свет-Катюшка похохочет, да и забудет, она лёгкая женщина, а шельму Егорку я велю гнать со двора в три шеи, я его нынче видеть не хочу. Коли он объявится здесь, гоните палкой! Егорка Монса утопил, он и меня утопит. Вставай, Васенька, друг ты мой, уже довольно тебе передо мной, как побитому псу, ползать! Ах, да, ответствуй, известно ли тебе, где сейчас обретается чертов секретарь, блудный малый?
- Лебёдушка ты моя белая, - ответил верный слуга, всхлипывая, однако, так и не меняя позу, - прости уж ты меня за то, какую продерзость учинил Егорка, а я тебе честью клянусь, что окаянец не явится к тебе обратно. Егорка, худая собака, уже подыскивает себе другое местечко и шляется ныне по всем вельможным дворам, однако его отовсюду взашей гонят. Чаю, всё же он найдёт себе на шею удавку - была бы шея!
- Ладно! – резко перебила его Елизавета. – Уморил ты меня, Василий, а я устала, больна, мне претят отвратительные игры в политику, и я плюю на оскорбления и лай в адрес моей особы. Добро, что Долгорукие меня не убили, когда я ночевала на диванчике у дверей опочивальни умирающего Петруши. А ведь могли бы! Ох, как могли! – она с ужасом передёрнула плечиками. – Князь Дмитрий Михайлович Голицын, крокодил старый, отверг меня. Он захотел власти олигархической! Я бы ему показала олигархию!
Мы тут знаем, что генерал Леонтьев привёз в Москву кондиции, подписанные кузиной Анной. А что говорят по этому поводу дворяне, а, Вась? Ругают ли меня, или уж позабыли?
- А ни то, и ни сё, голубушка, - вздохнул Чулков. – Тебя, лебедь, вспоминали на первых порах, а теперь уже, точно говорю тебе, не вспоминают. Жители московские совершенно переменились и всего бояться, но зато во дворцах зело шумят родовитые вельможи. Я слышал от дворцовой прислуги, что господа друг с дружкою вельми спорят, и доходит до рукопашной.
- Ну, а гвардия? – мрачно перебил Чулкова Шубин. – Кричат ли гвардейцы имя Петровой дщери?
- Увы, нет!
- Я сожалею о своей непростительной и глупой ошибке в ту достопамятную ночь, когда умер император, - заговорил Шубин. - Это произошло спьяну, клянусь тебе Елизавета Петровна. Я один виноват! Ах, я дурак, ах, дурак!, Больше уж такого случая не представится, прав был Жано Лесток, а я его вышвырнул из спальни и запер двери! - он вздохнул, со злобой скрипнув зубами. - Долго придётся теперь ждать, когда шляхетство разочаруется в неуклюжей Анне. Ох, чую, долго! Но уж тогда, когда придёт время, я рискну! И свистну! – он потряс в воздухе крепкими кулаками.
- Миленький мой дружочек! – перепугалась Елизавета. – Полно тебе! Политик – тьфу! Я люблю тебя и всем довольна! Не хочу ввязываться в политические игры… О-о-о! Мне опять становится плохо! – крикнула она. - Маврушка! М-м-м-м… - замычала и вылетела из гостиной, как ракета, а за ней посеменила озабоченная подруга.
Шубин остался и с яростью уставился на Чулкова:
- Её время ещё придёт, - прорычал он и отправился на конюшню, пить вместе с Гаврилой Извольским, конюхами и псарями. Шубин знал, по какой причине отказался от предложения доктора в ту достопамятную ночь. Он ужасно ревновал свою цесаревну! Ему было страшно потерять её расположение! Взойди Елизавета на трон, она и думать забудет про какого-то мелкопоместного офицера! И только теперь понял, какой промах допустил. В мечтах он уже рисовал себе картины нового государственного переворота, как он поднимает гвардию и та возносит на престол Елизавету. Спьяну Шубин откровенно поделился с товарищами своим планом, и ранним утром еле продрал гляделки, когда его растолкали и доложили, что цесаревне совсем плохо. Шубин ввалился в её спальню, но она приобняла любовника, да и оттолкнула. По щекам, бледным, как унылое февральское утро, скатилось несколько слезинок. Любовник ей стал противен. Объятия и поцелуи, волнующее погружение в её лоно мужской плоти теперь вызывали лишь судороги в её естестве. Первобытные инстинкты, некогда заглушавшие стыд, сменились апатией. И Александровское вдруг погрузилось во мрак и дремоту. Цесаревна никого не принимала. Напрожектёрствовавшиеся в Москве соседи-помещики заворачивали и уезжали ни с чем. Она никого видеть не хотела. Возле неё все ходили на цыпочках, и Маврушка страшилась в другой раз заговаривать с нею о «недевичьем». Что будет, пропадём, - терзалась она, - куда денем байстрюченка? Ах, мы пропали!.. Пропали!
- Иди сюда! – громогласно призывала её Елизавета. – И перестань всё время скулить! Какая же ты дура! Подай мне бювар! Нет, пожалуй, не надо! Лучше посади ко мне на постель котёнка. Кого ты суёшь? Это мышонок, а не котёнок! Беги и принеси со двора снегу. Нет-нет, постой, пожалуй, и снегу не хочу! Тьфу! Как всё противно-то! Я скоро умру от неприятной болезни, совершенно одна, а в Москве лежит в золотом гробу мой милый мальчик Петруша, и тоже один-одинёшенек. Когда намечаются похороны? Ко мне из Москвы больше никто не едет и не пишет, как будто я посторонняя покойнику, а не родная тётка.
Кто похоронит несчастного государя?
Кто поймёт мучения цесаревны?
Где же чертов Жано Лесток?
А в это время в столице о ней говорили исключительно как о легкомысленной особе. Француз Маньян сообщил в Версаль: «Принцесса … развлекается в деревне, и было даже невозможно тем, которые старались здесь в её пользу, упросить её, чтобы она явилась ввиду таких обстоятельств в Москву».
В этом заключалась, конечно, доля правды.