Воспоминания о войне
К читателям
Тридцать лет назад на экраны вышел фильм Элена Климова о Великой Отечественной войне «Иди и смотри». Фильм снят по мотивам произведений Алеся Адамовича «Хатынская повесть» и других. Семь лет не давали разрешения на прокат фильма. Климов признавался: «Я понимал, что это будет очень жестокий фильм... Вряд ли кто-нибудь сможет его смотреть. Я сказал об этом Алесю Адамовичу. Но он ответил:
— Пусть не смотрят! Мы должны оставить это после себя. Как свидетельство войны, как мольбу о мире».
* * *
Один мудрый японец сказал: «Забывшие прошлое - обречены пережить его заново».
* * *
Всё, что изложено ниже я видел своими глазами, слышал сам лично или получил достоверную информацию от близких и родных мне людей, которым я не могу не доверять. Я ничего не сочинял, не придумывал эти события, факты, а просто рассказал о том, что вспомнил. Здесь нет ни одного вымышленного персонажа, эпизода. Только, правда. Я многое знаю о войне, потому что видел её своими глазами...
***
Я родился в 1930 году в небольшом городе Короча Курской области, расположенном недалеко от Белгорода. Отца и мать не помню. Отца в 1937 году осудили на четыре года, как «вредителя», а мать бросила нас – старшего брата Васю, меня и младшую сестру Валю - ещё до войны и исчезла в неизвестном направлении. Тёти и бабушка отдавать нас, как сирот, в детский дом не стали. Решили, что будут воспитывать сами. Тем более, что по неизвестным мне причинам, мы с малых лет жили не с родителями, а с ними. Нас с сестрой воспитывали тётя Катя (Беликова Екатерина Николаевна) и бабушка (Косилова Ирина Антоновна.)
Старшего брата Васю в 1937 году забрала к себе тётя Шура (Косилова Александра Андреевна). В Малоархангельск Орловской области Васю отвезла её сводная сестра тётя Маруся (Пуголовкина Мария Николаевна), с которой они не расставались до самой смерти. После окончания в 1935 году Тамбовского педагогического института тётя Шура работала преподавателем физики и математики в педучилище города Малоархангельск. Васю она любила, как родного сына.
В 1941 году я окончил четыре класса. Наступили летние каникулы. Мы вдоволь играли в разные игры: футбол, «пристенок», «буц», «клёп», городки, ходили на речку, в лес, на выгон, а иногда и на пруды за селом Погореловка.
Многие события детских лет забыты, но я, почему-то, очень хорошо помню воскресенье 22 июня 1941 года. Теплое, тихое солнечное утро. Я сидел на крыльце в тени листьев дикого винограда, который полностью закрывал веранду. Бабушка что-то делала во дворе. Тётя Катя рано утром ушла на базар. Пришел мой друг Гай Вольдейт. Он жил на нашей улице. Его мать работала врачом в районной больнице.
Говорили, что они чистокровные немцы. Как они попали в наш город, сказать не могу. С Гаем мы дружили, он хорошо играл в шахматы. Несмотря на проживание в России, учёбе в советской школе, Гай говорил с акцентом. Например, не «тётка», а «тётька». Хорошо помню, что когда мы учились уже в старших классах, немецкий язык он знал, примерно так же, как и все мы, то есть никак. Его отца я никогда не видел.
...Небольшое отступление. Когда через много лет я приехал в отпуск с Дальнего Востока, тётя рассказала мне, что Гай недавно приезжал в отпуск (наверное, мать еще была жива), что работает он инженером на строительстве Братской ГЭС. Расспрашивал обо всех нас, мечтал о встрече...
После долгих поисков в интернете я нашел информацию о Гае. Вот выдержка из очерка Ольги Гайфулиной «Трасса мужества»: Начальник Братскгэсстроя не любил совещаний, заседаний и вообще шумихи. Он предпочитал решать все вопросы с глазу на глаз, будь то руководитель или рабочий. Очередная встреча с Гаем Михайловичем Вольдейтом в начале 1962 года, на которой шла речь о проектировании дороги на Усть-Илим, закончилась так: «Значит, не хватает тебе власти, Гай Михайлович? Ну вот, возьми ее», - и Наймушин протянул Вольдейту приказ о назначении его главным инженером управления строительства дорог… «Но власть эта, Гай Михайлович, не только для того, чтобы ты смелее воевал с проектировщиками. Начинай дорогу. Она – крепкий орешек. Чем раньше начнешь грызть, тем лучше». Через несколько дней (28 февраля 1962 года - прим. ред.) началась рубка просеки». Указом Президиума ВС СССР от 23 февраля 1966 года Гай Вольдейт был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Выписка из Указа - 47. Вольдейта Гая Михайловича – главного инженера строительного управления.
… Открывается калитка, во двор входит тётя Катя. Глаза заплаканные. На руке сумка из камыша. С ними раньше по воскресеньям ходили на базар. Тихим срывающимся голосом тётя сказала бабушке:
— Мам! Сейчас на базаре по радио передали, что сегодня Германия напала на нас. Немцы утром бомбили Севастополь, Минск, Киев и ещё какие-то города. На границе идут бои...
Мы с Гаем притихли, слушая, что говорит тётя. Многое мы не очень хорошо понимали и не задумывались над тем, что произошло. Но заплаканное лицо тёти говорило о том, что эта новость её расстроила. Возможно, она думала, что теперь делать со мной, сестрой, старенькой мамой. Сестре исполнилось всего шесть лет. Возраст бабушки я не знал.
Тётя сказала, что народ на базаре ждал выступление по радио Сталина, но он не выступил. И только днем (это потом тёте рассказала соседка), с речью выступил Молотов. Началась Великая Отечественная война. Вот так окончилось наше детство. Радио, электричества на нашей улице тогда не было. Новости мы узнавали на базаре, где на столбе висел хрипящий большой репродуктор, из районной газеты «Колхозная жизнь» и от соседей.
О тревожном сообщении радио тётя рассказала соседке, и вскоре на лавочке у нашего дома собрались жители соседних домов, старики, старушки. Тётя Катя снова и снова рассказывала о том, что передали по радио. Она обладала хорошим даром информатора. Кстати, в своих записках, которые тётя Шура написала незадолго до своей смерти, она пишет, что в молодости тётя Катя была революционно настроена, руководила кружком, за что преследовалась полицией. Такая же прогрессивная молодежь, как тётя, якобы тогда собиралась именно в нашем доме.
Расстроенные и плачущие женщины спрашивали тётю дойдут ли немцы до нашего городка (откуда ей было это знать!). Спрашивали:
— Катя! Что же мы будем делать? Господи! Горе-то, какое...
Как-будто моя тётя имел чёткий план действий!
Старики успокаивали старушек. Утверждали, что Красная Армия разгромит немецкие войска ещё на границе. Вспоминали бои на озере Хасан, реке Халхин-Гол в 1939 году и войну с Финляндией. Говорили о какой-то «линии Маннергейма». О ней я услышал впервые. Успокаивали друг друга, как могли, и, обменявшись мнениями, потихоньку встревоженные молча, расходились по домам.
Как только тётя Катя сказала, что началась война, Гай побежал домой сообщить эту ужасную новость своим родным.
Всё лето 1941 года жители Корочи жили в тревожном ожидании, поскольку сведения о ходе боёв, продвижении немецких войск вглубь страны были противоречивыми.
Ходить каждый день на базар, чтобы послушать по радио очередную сводку Совинформбюро*, тётя не могла. Она работала в пошивочном ателье, как говорили раньше, «модисткой». А для нас мальчишек это слово было новое, сложное и не очень понятное. Иногда мы с ребятами бегали на базар, и, вернувшись домой, пытались своими словами передать, что по радио сообщило «бюро». Нам трудно было запомнить название фронтов, городов и населенных пунктов, которые каждый день оставляли наши войска.
Лето прошло совсем иначе, чем раньше. Мы меньше болтались по городу, не бегали на речку, реже играли на улицах. Все повзрослели, помогали матерям, бабушкам. Практически всех мужчин призвали в армию. Улицы опустели, появлялись только женщины и дети. Мужчин мы видели редко. В городе остались лица, признанные не годными к военной службе и имевшие, так называемую «бронь».
Наш город стал прифронтовым в октябре 1941 года, когда Белгород заняли немцы. Линия фронта проходила по селам: Мелихово, Шеино, Шляхово, Сажное, Признанное. Задолго до этого население города стали готовить к возможным боевым действиям на его территории.
Возвращаясь с работы, тётя рассказывала, что в городе формируются отряды самообороны (что это такое я не совсем понимал), что военкомат продолжает призывать мужчин на фронт. Во всех учреждениях и жилых домах стекла на окнах приказали заклеить крест-накрест полосками газет или бумаги. Делалось это для того, чтобы от взрывной волны во время бомбёжки, они не вылетели.
У нас в большой комнате было пять окон. Два выходили во двор, а три на улицу. Я помогал тёте Кате резать газету полосками, мазать их клейстером и клеить на стекла. Многие жители нашей улицы во дворах и на огородах рыли щели, где планировали прятаться во время возможных бомбёжек города немцами. Мы решили, что копать щёль не будем, а в случае необходимости спрячемся в большой, накрытой толстыми бревнами яме, куда закапывали картофель на зиму.
Было как-то тревожно, мы перестали играть с ребятами в веселые игры и смеяться. Тётя говорила бабушке, что многие районные учреждения и некоторые жители города стали собираться в эвакуацию.
Поскольку тётя Катя работала мастером в пошивочном ателье, расположенном в центре города рядом с райисполкомом, она, возвращаясь домой с работы, рассказывала бабушке, что творится в городе. Начались перебои с продовольствием. На рынке поднялись цены. Полки в магазинах опустели. Народ скупал сахар, соль, крупы, спички. Запасались керосином.
Кроме работы в ателье тётя подрабатывала в соседнем детском доме. Учила девочек-воспитанниц детдома шить и рукоделию. Детей из детского дома стали готовить к эвакуации. Тёте Кате, как сотруднице, предоставили место на повозке для отъезда в эвакуацию. Она собрала два небольших узла каких-то вещей, посадила меня на повозку и летом 1942 года мы поехали с ней и детдомовцами на Восток.
Мы не могли взять с собой бабушку и сестру. Бабушка была уже старая, и ехать никуда не хотела, а сестре было семь лет и для неё почему-то места на повозке не нашлось. Тётя Катя могла бы оставить меня с бабушкой и взять с собой мою сестру, но она, взяла именно меня.
Ехали мы сутки или двое, ночевали в селах, в каких-то сараях, и тётя, наверное, взвесив всё за и против, решила, что поступили мы по отношению к бабушке и моей сестре неправильно. В городе осталась старушка и маленькая девочка. Что они будут делать? Как жить? И мы повернули обратно – погибать так всем вместе.
Домой мы добирались практически пешком. На Запад никто не ехал. Навстречу нам шли беженцы, войска, ехали машины, иногда танки. Лошади тащили орудия. Как ни странно, но немецкие самолеты не атаковали эти колонны. Через один или два дня мы добрались домой. Бабушка и сестрёнка были рады нашему возвращению. На этом наша эвакуация вглубь страны закончилась.
В июне 1942 года через наш город на Восток шли беженцы с Украины и западных районов страны. Личных машин тогда никто не имел. Кто-то ехал на телеге, кто-то катил тачку или тележку, а кто и просто шел с мешком на плече. Детей тащили за руки, кого-то несли на руках. Стариков и больных везли на тачках. Картина была страшная. Жара стояла ужасная. Воды и еды беженцы не имели. Жители Корочи делились с ними последним, не зная, что будет с ними самими.
Беженцы шли со стороны Белгорода, в основном, по улице Дорошенко и днем и ночью, когда спадала жара, по направлению на Восток. Переходили мост через речку Короча. В селе за речкой, оно называлось Бехтеевка, некоторые поворачивали налево, в сторону Старого Оскола, Воронежа, а другие шли направо - в сторону Нового Оскола. Периодически через Корочу на Восток гнали большие стада рогатого скота, свиней, овец.
Во время редких налетов на город немцы бросали бомбы наугад. Недалеко от нашего дома, на краю выгона, рядом с дорогой упала большая бомба. Судя по диаметру дыры, примерно сантиметров 40-50, а может быть и больше. Бомба ушла глубоко в мягкую землю, но не взорвалась. Мы с ребятами бегали смотреть «в дыру». К месту падения бомбы никто из военных не пришел, и мы быстро ушли по домам.
Иногда, еще до вступления в город, немцы бомбили город ночью, хотя никаких войск в самом городе и ближайшей округе мы не видели. Может быть, войска хорошо маскировались в наших небольших лесах у сёл Поповка и Пушкарное, но мы туда не добирались. Самолеты кружили над городом и сбрасывали осветительные ракеты на парашютах. Становилось видно, как днем. Горели эти ракеты достаточно долго.
Летом 1942 года мы с ребятами наблюдали воздушный бой над Корочей. Наши тупоносые истребители (потом я узнал, что они именовались «И-16») отчаянно сражались с немецкими «Мессершмиттами», но силы были явно не равны. Немцы сбили два наших самолета (они упали в поле за селом Бехтеевка), а остальные улетели.
Через два дня мы с ребятами добрались до места падения наших самолетов. Они оба сгорели, но хвост одного лежал в отдалении и кто-то, решив проверить на прочность конструкцию, резко ударил носком ботинка по обшивке. Ботинок оказался внутри обломков. Вместо металла обшивка была из тонкой фанеры. Трупов летчиков и парашютов мы не нашли. Возможно, летчикам удалось спастись.
Обстановка на фронте, со слов взрослых, становилась всё сложнее. Наши войска постепенно сдавали один город за другим. Летом 1942 года немцы снова оказались в районе Харькова и Белгорода. Сводки информбюро не внушали оптимизма народу.
В центре нашего маленького базара до войны был небольшой универмаг. Одна бомба попала в него, когда там толкался народ. Мы с ребятами находились в это время на базаре и с ужасом смотрели, как из развалин горящего универмага выносят трупы людей.
Часто над городом и прилегающими сёлами кружил немецкий двух фюзеляжный рекогносцировщик «фокке–вульф» - самолет разведчик. Народ называл его «рама». Война началась 22 июня 1941 года, а уже 1 июля 1942 года в наш город пришли немцы. Темп продвижения их вглубь нашей страны был очень высокий.
Вспомнил, что перед войной, в 1939 или 1940 году, мы смотрели фильм «Если завтра война». Красную Армию в фильме показывали сильной и непобедимой. Особенно впечатляли наши лёгкие танки, которые играючи преодолевали неглубокие рвы. Помню куплет из песни, которую мы тогда распевали:
«В целом мире нигде нету силы такой,
Чтобы нашу страну сокрушила, -
С нами Сталин родной, и железной рукой
Нас к победе ведет Ворошилов!».
Бои на Белгородском направлении шли непрерывно. Наши войска то шли вперед, то отступали.
В своей книге «Воспоминания и размышления» Маршал Советского Союза Жуков Г.К. несколько раз упоминает город Короча. Так, в апреле 1943 года в докладе Верховному Главнокомандующему Сталину, он сообщает, что в результате вспомогательного удара с целью разгромить и окружить пять наших армий немецкие войска могут выйти на рубеж река Короча – Короча – река Тим – Тим – Дросково. Тогда же, пишет Жуков, решили вопрос о районах сосредоточения основных резервов Ставки. Их намечалось развернуть в районе Ливны – Старый Оскол – Короча.
К началу Курской битвы резервы фронта – 35-й стрелковый корпус и 2-й гвардейский танковый корпус – были расположены в районе Корочи. 7 июля 1943 года немцы бросили более 200 танков в направлении Обоянь – Прохоровка и против 7-й гвардейской армии М.С. Шумилова – в направлении на Корочу. Люди говорили, что примерно в это время, якобы, Жуков находился в Короче. Правда это или нет, я не знаю. В своей книге он об этом не пишет.
Есть упоминание о Короче в книге Маршала Советского Союза Василевского А.М. «Дело всей жизни». В докладе Сталину 19 марта 1943 года он и Жуков писали:
«…мы организовали прочную оборону по Северскому Донцу и далее через Гостищево, Быковку, Дмитриевку, Красную Яругу и Краснополье, прикрывая преимущественно направления на Обоянь и Корочу».
Перед началом Курской битвы было создано несколько оборонительных рубежей.
Василевский пишет: «Первый фронтовой рубеж пересекал Ольховатку, Фатеж, Любимовку, Марьино, Корочу, Шебекино и Купянск». «Оперативные резервы и вторые эшелоны Центрального и Воронежского фронтов находились у Курска – Обояни – Прохоровки – Скородного и Корочи».
В своей книге «Генеральный штаб в годы войны» Штеменко С.М. пишет, что во время переговоров маршала Тимошенко с Верховным Главнокомандующим Сталиным – Тимошенко попросил:
— Было бы хорошо, если бы в районе Короча можно было бы от Вас получить одну стрелковую дивизию.
Сталин ответил:
— Если бы дивизии продавались на рынке, я бы купил для Вас 5-6 дивизий, а их, к сожалению, не продают.
Никаких упорных боев за наш город я не помню. После ухода наших войск в городе появились немецкие танки. Сколько их было я не знаю. Говорили, что шесть или восемь. На большой скорости они проехали по улицам Интернациональной и Дорошенко.
Открыли огонь по домам, доехали до центра, выстрелом из танка сбили статую Ленина, стоявшую на постаменте в сквере. Статуя была бетонная, стандартная. Ленин в длинном пальто с вытянутой вперед рукой. Рука показывала на отделение милиции (народ по этому поводу осторожно шутил). Вечером танки уехали в сторону Белгорода. Через несколько дней на постаменте в сквере кто-то поставил большой коричневый деревянный крест.
Наш дом на улице Дорошенко (родители купили его, примерно, в 1936 или 1937 году) и соседний дом были насквозь пробиты танковым снарядом, но он, к счастью, не взорвался.
Немцев мы увидели на второй или третий день после «визита» танков. Сейчас в фильмах о войне их показывают такими, какими я видел их тогда. В касках, засученные рукава, короткие сапоги. Ранец на спине. Автоматы на груди, гранаты с длинными деревянными ручками и противогаз на поясе.
Через два или три дня они из города ушли.
Но появилась мотопехота на тяжелых мотоциклах с колясками. Мотоциклов с пулеметами на коляске мы насчитали примерно пятнадцать, а может быть и двадцать. Мотоциклисты заняли все основные улицы и центр города. Мы подходить к ним боялись. Смотрели на них издали. Некоторые немецкие солдаты ехали на велосипедах.
Поскольку наши войска ушли, а немцы еще окончательно не пришли, народ, почувствовав безвластие, начал тащить все, что попадало под руку, грабить магазины, склады. Есть ведь было нечего. Мы вместе со всеми взрослыми и с другими ребятами иногда участвовали в этих безобразиях. Народ тогда называл это «мероприятие» - «грабиловка».
На каком-то пожарище (по-моему, это догорала наша районная библиотека) я подобрал три книги: В. Каверин «Два капитана», Л. Брандт «Белый турман», «История Гражданской войны. 2-й том».
В книге о Гражданской войне тётя увидела портреты Сталина, Фрунзе, Чапаева, Блюхера. Она сказала мне, чтобы я немедленно эти листы вырвал или закрасил портреты черными чернилами.
— Придут немцы. Если увидят у нас эту книгу с портретами вождей, то нам не поздоровиться. Могут всех просто расстрелять.
Я не стал вырывать листы, но портреты, на всякий случай, закрасил. А книгу прятал под крыльцом в курятнике и иногда читал там же или рассматривал картинки.
Как меня занесло к маслозаводу, он находился довольно далеко от нашего дома, я не помню. Все склады завода были открыты. Народ тащил семечки подсолнечника и жмых (макуху) мешками. Увидел там брошенную кем-то полуживую лошадь, она еле стояла на ногах, настолько была истощена. Попытался погрузить на неё неполный мешок с семечками. Но лошадь падала от тяжести веса мешка. Я оставил это занятие, бросил мешок и пошел по городу в поисках какой-либо еды.
В доме напротив нас снимала комнату тётя Фёдора с сыном Николаем. Он был мой ровесник. Мы звали его «Колятик». Когда я вернулся домой, он рассказал мне, что с плодоягодного завода народ тащит бочки с повидлом, вареньем, джемом, мешки с сахаром и предложил мне отправиться туда.
Пока мы добирались до завода, там появился немецкий офицер верхом на лошади. Несмотря на то, что на территории завода было много людей, увидев нас, катящих бочку к дыре в заборе, немец начал стрелять из пистолета в нашу сторону. Бочка оказалась большая и тяжелая. Спасло нас только то, что конь пугался выстрелов и не стоял на месте. Мы залегли за бочку, потом бросили её и поползли к дыре в заборе. Что в ней было мы так и не узнали.
А дома я и мой друг получили «по полной программе», так как никто не знал, где мы болтаемся в городе. Тётя, сестра, соседка и бабушка сидели несколько часов в погребе, ожидая нас. В городе постоянно стреляли, что-то взрывалось. Хотя никто не знал, кто и в кого стреляет. Сколько тогда погибло или стало инвалидами моих сверстников – не пересчитать.
Для меня бабушки хранила специальную хворостину. Она не била меня, а только приговаривала и причитала. Надо сказать, что ни тётя Катя, ни бабушка нас никогда не били. Как, правило, проводился обстоятельный разговор, и на этом все заканчивалось. Никто не повторял нравоучение.
Как только немецкие части вступили в Корочу, назначенный комендантом города староста нашей улицы (хромой Кузьма Ермоленко), расселил немецких солдат и офицеров по домам. Всех жителей выгнали в сараи, погреба, пристройки, коровники.
Нам повезло. Мы остались в маленькой комнате и сарае. Хорошо, что на дворе стояло лето. Немцы жили в нашей большой комнате, выбросив оттуда абсолютно всё. На пол они постелили солому, накрыли её брезентом и спали, не раздеваясь.
Вшей, блох и клопов вначале принесли немцы, которые жили в большой комнате. Когда они ушли, там поселились венгерские солдаты. Спали все на одной соломе, а потом венгры ее поменяли. Когда пришли наши войска большую комнату занимали красноармейцы. После ухода венгров они всю солому сожгли и постелили на пол пахучее сено.
Во время войны народ мучили блохи, клопы и, особенно, вши головные и нательные. Тётя Катя и бабушка мыли головы с какой-то травой, золой. С клопами тётя боролась народным способом. Ножки кровати опускались в консервные банки с бензином. Считалось, что клоп никогда не полезет через керосин или бензин.
Но народ рассказывал, шутя или серьёзно, что клоп по стене взбирается на потолок и оттуда «пикирует» на постель. Каждую неделю мы выносили во двор две кровати и обжигали факелом из керосина или бензина. Кровати у нас были железные. Блох отгоняли полынью, которую рассыпали по всем комнатам.
Сложнее была борьба со вшами. Мы каждый день снимали все свое белье и давили вшей в складках, особенно в резинках на трусах, и проглаживали раскалённым утюгом.
До прихода наших войск тётя стригла меня большими портняжными ножницами, рядами, как овцу. Забегая вперед, скажу, что когда в конце августа или начале сентября 1943 года приехал брат Вася (он с 1937 по 1943 год с двумя тётями жил в городе Малоархангельск Орловской области), и он и я стриглись в городской парикмахерской только наголо.
Парикмахерская помещалась в маленькой комнате полуразрушенного дома, напротив бывшего кинотеатра, рядом со столовой. Вместо кресла стоял обычный стул. Над столиком висел мутный осколок когда-то большого зеркала. Из инструментов лежали две или три опасных бритвы, ножницы и ржавая машинка для стрижки волос.
Перед походом в парикмахерскую мы дома мыли голову кусочком хозяйственного мыла, которое где-то доставала тётя Катя, а после стрижки нам еще раз дома мыли головы жидким зелёным мылом. Запах у этого мыла был специфический. Баня в городе не работала. Мы все мылись в оцинкованном корыте. Бабушка стричь сестру Валю наголо не хотела. Она без конца копалась в её волосах, отлавливая паразитов.
…После того как немецкие войска ушли на Восток, в городе разместились венгерские части. Комендантом города остался немецкий офицер. Через некоторое время заработал наш базар. Прилавки, которые были до войны, сгорели, а новые были грубо сколочены из горбыля. Навесы над прилавками были с огромными дырами, и практически не спасали людей от дождя.
Появилась масса, как сказали бы сейчас «бизнесменов», инвалидов, играющих в «веревочку» на деньги. Делалось это так. На куске картона или фанеры игрок быстрым движением рук беспорядочно укладывал связанную в кольцо цепочку от часов ходиков или длинный шнурок. Запомнить, как уложена цепочка (шнурок) было невозможно. Все делалось очень быстро и ловко. При этом жулик приговаривал: —Кручу, верчу! Денег хочу!
В центре цепочки оставлялось свободное пространство. На кон ставилась определенная сумма. Играющий ставил палец в свободное пространство, и игрок тянул на себя цепочку. Если палец игрока оставался в петле – он выигрывал, если цепь или шнурок проскальзывали мимо пальца - проигрывал.
Обыграть этих жуликов было невозможно, как бы игроки не следили за укладкой цепочки или шнурка. До войны на нашем базаре таких «фокусников» никогда не было. Говорили, что эти игры принесли из тюрем бывшие уголовники.
Примерно тогда же появились «наперсточники». Зевак около них всегда было много. Некоторые мужики пробовали играть с ними, но, как правило, всегда проигрывали. Игроки настолько ловко и быстро перемещали по фанере или картону наперстки, что уследить за ними и угадать где шарик, никто не мог.
На базаре продавали всякий ширпотреб. Сейчас бы сказали – «блошиный рынок». Там имелось все: иголки, нитки, самодельные мыло и спички, зажигалки, сделанные из гильз от патронов. Продавали какие-то железные запчасти, гребешки, гребенки, кресало. Ходовым товаром были «лампы», сделанные из гильз от снарядов, сахарин, тряпье. Все продавалось, все покупалось, все менялось.
С утра до вечера на базаре толкался контуженый матрос. Все звали его «полундра». Связно говорить он не мог, но кричать на весь базар:
— Полундра! Вашу мать…,- мог прекрасно.
Ходил он в порванном бушлате, грязной бескозырке, черной от грязи тельняшке, обросший. Где он жил, были ли у него родственники, я не знаю. Но я никогда не видел его пьяным.
Если в июне 1942 года толпы беженцев шли на Восток, то через некоторое время на Запад потянулись колонны наших военнопленных красноармейцев и командиров. Конвоировали их не немцы, а наши предатели. Свирепствовали они ужасно. Были хуже немцев. В отличие от немцев одежда у них была темно-синего или голубого цвета. Разговаривали и ругались они на русском языке.
Каждый из них, кроме винтовки, имел плетку из толстого черного провода. Пленных подгоняли прикладами, а за малейшее неповиновение избивали плетками до крови. Мы видели с ребятами, как больного или раненого, он не мог самостоятельно идти, расстреляли здесь же на обочине дороги, на улице Дорошенко. Я не знаю, кто и где его потом хоронил.
На выгоне (пустырь между селом Погореловка и городом) немцы устроили временный лагерь для наших военнопленных. В начале июля 1942 года сюда за колючую проволоку сгоняли захваченных в плен красноармейцев и командиров.
Всего их было человек пятьсот, а может быть и больше. В тридцатиградусную жару пленным не давали ни еды, ни питья, а умерших от голода, ран, а также расстрелянных за неподчинение, складывали в повозки и, как рассказывали люди, ночами вывозили куда-то в район Белой горы.
Условия в лагере были невыносимые. Военнопленные всё время находились на ногах, лежали лишь раненые, им не оказывали никакой медицинской помощи. Воду привозили в бочке на лошади. Когда приезжала бочка, а жара стояла ужасная, нельзя было без боли смотреть, как за кружку или флягу воды, люди буквально убивали друг друга.
Жители города, близлежащих сел бросали через ограду военнопленным хлеб, сало, огурцы, фляжки с водой. Мы с ребятами тоже пытались через колючую проволоку передавать пленным воду в бутылках, но охранники криками, а иногда и выстрелами вверх, отгоняли нас.
Люди рассказывали, что некоторые местные жительницы, с разрешения коменданта лагеря, в качестве «родственников» или под видом «невест» забирали военнопленных к себе домой.
...Недавно в интернете я прочитал, что на месте, где находился этот лагерь, 9 мая 2013 года установили памятный камень...
До сих пор не могу забыть, как в саду нашей соседки, старенькой учительницы Екатерины Алексеевны Черноглазовой, нашего пленного заставили вырыть себе могилу и тут же расстреляли. Наверное, кто-то в лагере сказал, что он коммунист или политработник.
Маленького роста, заросший, грязный, он плакал, становился на колени, что-то говорил о детях. В зарослях, каких кустарников мы прятались, что нас предатели не видели – не помню.
Позже, когда в город пришли венгерские части, мы с ребятами из зарослей бурьяна и кустов видели, как венгерская жандармерия в саду детского дома (недалеко от нашего дома), за небольшим насыпным или естественным курганом, расстреляла группу цыган. Сколько было всего цыган я точно не помню - может быть человек шесть или восемь, а может быть и больше десяти. Расстреляли мужчин, детей, женщин, стариков, якобы, за то, что цыгане увели у них несколько лошадей. Перед расстрелом жандармы заставили цыган выкопать себе могилу.
После этого я еле пришел домой. Тётя Катя рассказывала, что я два или три дня ничего не кушал. Была рвота. Так тяжело повлияла на меня картина расстрела табора цыган, хотя я до того уже видел много смертей. Я и сейчас отлично помню место, где находится этот курган.
Когда я учился в восьмом классе, у меня на затылке появился клок седых волос. Пожалуй, я слишком рано стал седым, потому, что видел для своего возраста, а мне было тогда 12 лет, слишком много ужасов.
В сентябре 1942 года новые городские власти (в городе был бургомистр) открыли школу в небольшом одноэтажном доме напротив входа в храм Рождества Пресвятой Богородицы. Дома решили, что лучше мне ходить в эту школу, чем бродить с ребятами по городу и базару. Сколько открыли классов - не знаю, но хорошо помню, что девочек в школе я не видел.
Ввели урок «Закон божий», заставили выучить молитву «Отче наш» (я помнил её с детства, когда с сестрой ходил к бабушке - маме отца). Перед началом уроков мы всем классом читали ее и молились. Занятия по географии, истории с нами проводил батюшка. В «учебнике» географии на картах СССР отсутствовал. Когда и где были отпечатаны эти учебники мне неизвестно.
Писать нас учили почему-то со знаком «ъ». Письменных принадлежностей не было. Вместо тетрадей мы писали бледными фиолетовыми чернилами на каких-то советских книгах между типографскими строчками. Какие предметы были еще, я забыл. К счастью, ходили мы в эту школу недолго.
Территория детского дома (рядом с которым мы жили) была превращена в лагерь для наших военнопленных и евреев. Евреи ремонтировали дороги. У каждого из них на одежде красовалась надпись белой краской - JUDE. Охраняли лагерь венгерские солдаты. Наш огород от двора детского дома отделяли жиденький забор из досок, колючей проволоки и густые заросли малины. Она разрослась выше человеческого роста.
Надо отдать должное венграм. Они относились к нашим пленным и населению более гуманно, чем немцы. Например, заступая на пост, часовой мог поднять колючую проволоку напротив нашей малины, и пропустить пленного к ближайшим домам, чтобы он мог попросить у жителей какую-нибудь еду, воду.
Существовало только одно условие: пленный обязан вернуться до момента смены часовых и тогда он попадал в лагерь без проблем. Если кто-то не мог вернуться в условленное время, он лежал в нашей малине, ожидая «своего часового». Я слышал, как кто-то из наших пленных, лежа в малине, шепотом говорил об этом бабушке.
Когда лагерь ликвидировали, от малины практически ничего не осталось. Её всю сломали и вытоптали. О побегах из этого лагеря я ничего не слышал, хотя для этого имелись все условия.
Как ни странно, но красивое здание бывшей женской гимназии в центре города во время боев, прихода немцев и венгров осталось целым. Или его не успели, или просто не хотели разрушать.
Венгры устраивали там вечера танцев в зале с большим балконом. С этого балкона, мы с ребятами, проникнув внутрь гимназии через подвал или окна, плевали и бросали окурки на танцующих внизу венгров и наших девушек, которых приводили венгерские солдаты. Иногда нам за это хорошо влетало от охраны.
Перед уходом из города немцы (а может быть и венгры) здание бывшей женской гимназии сожгли.
В 1942 году я, подражая старшим ребятам, попробовал курить. Поскольку ни папирос, ни сигарет или даже простой махорки достать мы не могли - курили «бычки». Делалось это так – на палочку крепилась обычная швейная игла. Увидел на земле окурок, накалываешь его на иглу, затем складываешь в пакетик. Вылущивали из окурка остатки табака, просушивали его, и курили. Так и собирали на папиросу или «козью ножку».
Дома запах табака от меня почувствовали сразу же. Тётя серьезно говорила со мной, но я с ребятами все равно потихоньку курил. Один раз у оврага мы увидели открытую венгерскую машину. Внутри ее лежала коробка с сигаретами. Венгров вблизи не увидели, и коробка оказалась у нас.
В овраге мы ее открыли и удивились. Таких сигарет никто из нас никогда не видел. Они были в золотой обертке, в красивых пачках, ароматные. Мы спрятали коробку в какую-то яму и потом потихоньку наслаждались этими сигаретами. Если бы мы попались на воровстве, нас ждала жестокая расправа - запросто могли убить на месте, или основательно избить. Я закурил в возрасте 12 лет и курил почти двадцать лет.
Бои на Белгородском направлении шли непрерывно. То наши войска шли вперед, то вынуждены были отступать. Зимой 1943 года я попал в несколько историй, которые могли для меня окончиться трагически.
В одном из разрушенных домов, недалеко от школы и городского сквера, ниже Дома культуры была типография нашей районной газеты «Колхозная жизнь». Мы с ребятами забрались внутрь здания, и нашли на полу рассыпанные литеры - шрифт. Здесь же валялась пустая металлическая коробка от пулеметных лент. Мы стали набивать ее шрифтом, толком еще не зная, зачем он нам нужен. Кто-то из ребят сказал, что будем печатать книгу.
Выходим из здания, а навстречу идет немец. Увидел у нас в руках коробку от пулеметных лент и поманил пальцем к себе. Заставил открыть коробку, а я взялся ему объяснять, что это шрифт и что мы будем печатать книгу. Он долго рассматривал литеры, пытаясь понять, что это такое. Потом до него, наверное, дошло, что это не патроны. Или немец попался тупой, или я уж очень убедительно все ему объяснил, но он бросил литеру в коробку и жестом показал нам, что мы можем идти и отпустил нас.
Хотя все могло быть иначе. Нас могли обвинить в чем угодно, в том числе и печатании листовок, передаче шрифта партизанам. Но никаких листовок против немцев, за время оккупации, я в городе не видел. До оккупации города немцы с самолета разбрасывали листовки. Я читал их. Немцы предлагали нашим солдатам сдаваться в плен. Помню, что в них было написано: «Штыки в землю! Прочти и передай товарищу!» и нарисована бегущая свастика, от которой убегают наши солдаты.
Вторая история произошла дома. У нас в большой комнате жили немцы. Немецкий офицер сидел около печки и сжигал топографические карты. Я был рядом и попытался из кипы карт вытащить одну, чтобы просто посмотреть. Раньше я их не видел. Теперь я понимаю, что на ней была нанесена оперативная обстановка. Карта была разрисована цветными карандашами.
Немец посмотрел на меня со злостью и так подозрительно, что я тут же получил от него по шее. Хотя никаких крамольных мыслей у меня в тот момент не было. Передать карты нашим военным или партизанам я не мог. Местность в районе не приспособлена для ведения партизанских операций. Крупные лесные массивы, железная дорога и хорошие автомобильные дороги в нашем районе отсутствовали.
И еще одна история – это уже совсем серьезно. Когда немцы ушли у нас в большой комнате на полу ночевали венгры. Как только они тоже совсем ушли из дома, я заглянул в комнату и на подоконнике увидел, как сейчас бы сказали «растяжку». У окна висели часы ходики с гирьками и цепочкой. На краю подоконника стояла ручная венгерская граната фугасного действия. Тогда я уже разбирался в них.
Темно-красного цвета, по виду похожа на современную пивную банку, но меньше по высоте и объему. Чека из кусочка кожи или кожзаменителя, выдернута, но не до конца, а граната обмотана часовой цепочкой. Расчет был простой, ходики потянут цепочку, та опрокинет гранату с окна на пол, и взрыв в комнате обеспечен. Стену могло и не повредить (дом кирпичный), а все окна взрывной волной могло выбить. Если бы кто-то из нас, не дай Бог, потянул цепочку, конечно бы погиб.
Я, придавив взрыватель и чеку пальцем, размотал цепочку. Вышел в огород за сарай и чтобы никто не видел, бросил гранату подальше, насколько мог, от дома. Бросать венгерские гранаты меня научили старшие ребята, а мне тогда еще не исполнилось 13 лет! На взрыв гранаты никто не обратил внимания. Стрельба и взрывы были слышны постоянно. Дома об этом я никому не сказал.
И снова я забегаю вперед. Когда в конце августа или в первых числах сентября 1943 года брат Вася вернулся в Корочу, я сказал ему, что у меня в сарае спрятана венгерская граната (я спрятал её ещё зимой) и он может бросить её в огороде. Он согласился, и после моего инструктажа мы пошли с ним в огород и он бросил её гораздо дальше, чем бросал я. Перед броском мы убедились, что на соседних огородах и во дворе детского дома нет людей.
…Во время оккупации меня мучили фурункулы и карбункулы шеи и спины. Тётя Катя прикладывала мне на шею ошпаренные кипятком листья подорожника для очистки ран от гноя. Мазей, лекарств и бинтов не было. Перевязывала шею какими-то тряпками.
Простуда тогда лечилась просто. Горчичники или медицинские банки отсутствовали. Разводили сухую горчицу, смазывали тряпки, прикладывали к спине и забинтовывали теплым шерстяным платком, пока я не начинал кричать от жжения и боли.
В венгерский госпиталь практически никто из людей не обращался. Да там и не принимали население. Все лечились народными средствами дома, кто, как умел, что знал раньше, или слышал от соседей.
В середине зимы наши войска стали оттеснять немцев за Белгород в сторону Харькова. Немцы готовились к отступлению, но сопротивлялись. На крыше детского дома (он был двухэтажный) сняли несколько листов железа и посадили там наблюдателя с биноклем, а несколько больших орудий поставили во дворе детского дома и в саду.
Огонь вели в сторону села Бехтеевка за речку, где по их расчетам, наверное, должны находиться наши войска. На время стрельбы тётя прятала нас с сестрой в яму, в которой зимой хранили картошку. Она боялась, что наши наблюдатели могут засечь точку, откуда ведется стрельба из орудий, и мы можем попасть под обстрел.
На выгоне, где был лагерь для пленных, немцы установили несколько своих минометов. Потом мы узнали, что солдаты и народ звали их «Ванюша». Когда они ночью стреляли, вой стоял жуткий, как от нашей «Катюши». Здание детского дома, как это ни странно, осталось целым. Его не взорвали и не сожгли. Но целых стекол осталось мало.
После того, как немцы поняли, что наши войска окружают их, они бросили пушки в саду детского дома, извлекли из них замки, и забрали оставшиеся снаряды. Нам было раздольё. Мы крутились вокруг пушек, смотрели в дуло, крутили какие-то ручки, вращали стволы, пытались снять что-то с них.
Вспомнил печальный эпизод тех дней. Кто-то из ребят предложил мне на спор за 5 копеек лизнуть языком железный обод колеса пушки. Стоял февраль 1943 года, и были ужасные морозы. Но жадность меня погубила.
Не подумав о возможных последствиях, я лизнул кончиком языка обод и взвыл от адской боли. Влажный и теплый язык мгновенно прилип к железу. Я испугался сам и перепугал всех ребят, только спорщик ехидно улыбался. Очевидно, знал, чем это может кончиться.
Все бросились дышать и дуть на железо, пытаясь облегчить мои страдания. Хорошо, что я не приложил к ободу колеса весь язык, а только кончик. Язык освободили, но во рту было полно крови, и я помчался домой. Тётя Катя высказала всё, что она думала о моей глупости, делала полоскания, примочки и вскоре язык мой стал нормальным. А с обидчиком я потом рассчитался.
Началась эвакуация раненых из госпиталя, который размещался в районной больнице. Здесь мы увидели, как немцы относились к своим союзникам - венграм. Если раненых немцев грузили на машины, то раненых венгров, которые пытались сесть в кузов, просто сбрасывали на землю, независимо на костылях он или с повязкой.
Венгры кричали, наверное, и от боли и от обиды. Зрелище очень тяжелое. Мы везде всё успевали посмотреть, хотя многое нам и не следовало, бы видеть в том возрасте. Оккупация нашего города длилась более двухсот дней.
Никаких упорных боев за Корочу (вернее в самом городе) я не помню. В книге Маршала Советского Союза А.М. Василевского «Дело всей жизни» (стр. 291) сказано: «7 февраля 40-я армия Москаленко овладела Корочей, а 9 февраля освободила Белгород». Утром на улице Дорошенко я увидел нашего солдата в белом полушубке, валенках, с автоматом ППШ на груди. Он был почему-то один или я не заметил других. Я побежал домой сообщить, что пришла Красная Армия. Наконец–то немцы и венгры ушли.
Мы с ребятами ходили по улицам в поисках оружия, собирали патроны, гранаты. Я где-то подобрал трехлинейку. Она была с патронами и исправная. Вскоре опробовал ее на окнах детского дома. Стрелял из своего сарая по целым окнам детского дома, зная, что там никого нет. После каждого выстрела прятал винтовку в сарае в соломе, а патроны в другом месте. На выстрелы дома никто не обращал внимания, потому что стрельба звучала то там, то здесь.
Но бабушка быстро разыскала мой тайник. Винтовку и цинковый ящик с патронами она отдала солдату, который проходил в это время по улице. Стрельба моя закончилась подзатыльником от бабушки. А винтовка, между прочим, стреляла хорошо.
Мы ходили с ребятами в детский дом посмотреть, что там творится, но кроме окоченевших трупов убитых евреев, по которым ползали крупные вши, ничего не видели. Очевидно, перед отступлением немцы их всех расстреляли прямо в здании. Это был февраль 1943 года.
Когда в Корочу пришли наши войска, мы снова ютились все в маленькой комнате, а в большой комнате на сене спали красноармейцы.
Недалеко от нашего дома на улице Дорошенко, ближе к больнице, в овраге, после прихода наших войск, весной поставили несколько накрытых маскировочной сеткой радиостанций. Мы с ребятами крутились там постоянно в надежде добыть у солдат использованные батареи анодные сухие (их называли БАС).
Они были тяжелые, как кирпич, но нас они интересовали как источники питания для лампочек от ручного фонарика. В обмен на дрова, пни, сухие ветки мы получали от солдат использованные батареи. Приспособить их под одеялом с маленькой лампочкой, которой можно водить по строчкам и читать книги, умели все ребята. Тогда я читал все, что попадалось под руку.
Керосин не продавался, и поэтому для освещения комнаты использовали «каганец». В блюдце с маслом тлел фитилек из ваты. Одно время комнату освещала лампа, сделанная из гильзы от артиллерийского снаряда. Туда вместо керосина наливался бензин с солью. Она ужасно коптила. Приходилось постоянно подрезать фитиль. Такие лампы часто взрывались и являлись причиной пожаров.
Светомаскировка выполнялась строго. Окна завешивали одеялами. Было страшно, когда вечером или ночью где-то высоко в небе гудели самолеты, а потом были слышны отдаленные взрывы бомб.
Вспомнил, как днем, мы с ребятами собирали в овраге дрова, чтобы обменять их у солдат на БАС. Внезапно из-за туч появились два самолета с крестами на боках. Летели они очень низко и, наверное, хотели уничтожить радиостанции. Мы испугались, попадали кто куда, прячась за пни. Бомбы упали в районе больницы, а самолеты тут же улетели в сторону Белгорода. Никто по ним открыть огонь не успел, хотя в саду детского дома в вырытых траншеях стояли три грузовых машины, в кузове которых были счетверенные установки зенитных пулеметов.
Когда мы пришли в себя, я увидел страшную картину. Она до сих пор стоит в моих глазах. Со стороны больницы вся в крови шла женщина, жутко кричала и несла на руках все, что осталось от девочки.
После таких картин, надолго выходишь из себя. Как выдерживали нервы? Наверное, они были еще не такие «чувствительные» и на все реагировали, как-то иначе, проще.
У солдат мы просили толовые шашки (они напоминали кусок хозяйственного мыла), запалы и бикфордов шнур, с помощью которых подрывали большие пни, добывая дрова. А было нам всего по 12-13 лет. Технология была простая. Саперными лопатами, которые нам давали солдаты, мы копали глубоко под пеньком тоннель, закладывали туда тол, выводили бикфордов шнур, поджигали его и разбегались подальше от этого места. Гремел взрыв и пень оказывался в наших руках.
Вспомнил эпизод того времени. В Короче аэродрома или даже простой грунтовой взлетной полосы никогда не было. Однажды над больницей появился и сделал несколько кругов самолет У-2 с красными крестами на фюзеляже и крыльях. Приземлился он на поле, где на другой стороне оврага рос кориандр**. Такое событие в нашем городе случилось впервые и все пацаны со всей округи через некоторое время были у самолета.
Летчик и врач ушли в больницу, оставив охранять самолет медсестру. Она разрешала нам трогать крылья, хвост. Показала на фюзеляже массу заклеенных брезентом дырок. У-2 участвовал в боях. Разрешила кому-то из ребят встать на крыло и заглянуть в кабину - другому потрогать пропеллер. Но в кабину никого не пустила. Через некоторое время принесли раненого, пристегнули к носилкам и самолет улетел в сторону Белгорода. А мы еще долго обсуждали свои впечатления о самолёте.
Я больше пишу о себе и друзьях, а о сестре очень мало. Маленькая сестренка сидела с бабушкой, соседями в доме или в погребе. Как погреб мог нас спасти, я до сих пор не понимаю - мелкий, накрытый тонкими бревнами. Там постоянно горел «каганец». Чадил он ужасно. Валя вела себя мужественно, практически не плакала, не капризничала, ничего не требовала. Ей исполнилось восемь лет. Играла она только с тряпичной куклой.
Как мы питались тогда, я уже не помню. Ели щи из крапивы, картофельных очисток, щавеля, лебеды и еще какой-то травы. Тогда я впервые попробовал жареную на палочке ворону, которую нам удалось убить. Дело прошлое, но лазили и по чужим огородам, подкапывали картошку, которую потом пекли на костре в овраге. Ели без соли. Иногда я что-то приносил сестре.
Высшим лакомством был кусок жмыха. Народ звал его «макуха». Я принес его с маслозавода. Жмых – это прессованные в виде тяжелого круга семечки, шелуха или лузга с остатками подсолнечного масла. До войны его добавляли в корм свиньям. «Макуху» можно было сосать полдня, но чувства насыщения не было.
Спасала сахарная свекла, которую пекли в печи, лепешки, пшенная каша с тыквой, остатки выкопанной из ямы картошки, которую оставляли на весну для посева, немного муки. Полки в магазинах были пустые. Мы ходили голодные, немытые, обросшие.
Тёте Кате кто-то за пошитые бурки (в селах многие носили лапти) сделал «крупорушку», на которой мы добывали что-то похожее на муку. Наверное, у первобытных людей крупорушки были более совершенные.
Наш «агрегат» состоял из двух кругляков, отпиленных от толстого дерева. Кругляки были обиты жестью с небольшими дырочками, пробитыми гвоздем. Кругляки соединялись болтом. Сверху в совок сыпалось зерно или кукуруза. На верхнем кругляке была приделана ручка, которую мы вращали. Зерно перетиралось, и мука сыпалась через совочек на нижнем кругляке. Иметь такую ручную мельницу считалось богатством. Мы дружно крутили на этой мельнице кукурузу и лакомились мамалыгой без масла.
Когда ввели карточную систему, жить стало немного легче. Можно было всегда рассчитывать на маленький кусочек черного хлеба. Правда, за ним еще следовало отстоять огромную очередь. И сегодня вспоминается горбушка хлеба, натертая чесноком, политая пахучим подсолнечным маслом и слегка посоленная...
...Раньше тёти говорили, что наказание отец отбывал в поселке Березники Пермского края и, якобы, работал в шахте, на каких-то вредных рудниках. В мае 2009 года, наконец, после долгих попыток я нашел в интернете информацию об отце.
На сайте «Мемориал» Министерства обороны РФ о нем имеются две записи. Первая – в Электронной Книге Памяти Архангельской области (том 09/): «Комаристов Ефим Петрович, 1904, Курская обл. Корочанский р-н. Место призыва: Няндомский РВК Арх. обл. Красноармеец, стрелок. Пропал без вести._08.1943».
Следовательно, в 1941 году отец отбывал наказание в Няндомском районе Архангельской области, а не в поселке Березники Пермского края. Может быть, в Березниках он был раньше, но я этого не знаю. Помню, что письма в Березники и в Няндому я не писал.
Вторая запись об отце есть в Центральном архиве Министерства обороны. «Информация из документов, уточняющих потери. Комаристов Ефим Петрович, 1904, призван Няндомским РВК, красноармеец, пропал без вести, _08.1943, номер фонда-58, номер описи–18004, номер дела–688».
Там же приведен сканированный список солдат пропавших без вести и умерших от ран. В списке значится: «№ 89. Комаристов Ефим Петрович, красноармеец, огнемётчик, беспартийный, 1904, г.Короча, Нояндовским РВК с 1941г. Сын: Комаристов Василий Ефимович ул. К-Маркса № 32».
Отец не указал в этой графе имя, отчество, фамилию нашей матери или данные своих родителей, а указал имя старшего сына! В списке военкомат призыва указан неправильно, а запись «был тяжело ранен и умер от ран 17.09.43г.» - зачеркнута. Архив МО подтверждает, что отец действительно был огнемётчик.
Откуда в доме знали о его военной профессии, сказать затрудняюсь. Сестра говорит, что она помнит, как во время войны кто-то вернулся с фронта по ранению и рассказывал тёте Кате, о том, что отец был огнемётчиком. Якобы, он же рассказывал, что видел, как раненого отца везли на телеге в госпиталь.
* * *
Справка: 9 мая 2020 года на сайте Память народа я обнаружил новые и очень противоречивые сведения об отце. Пишут, что он был призван в Красную Армию Нояндомским РВК Архангельской области 1 января 1941 года т.е. до начала Отечественной войны.
Вопрос: Ему тогда было 37 лет и почему он вдруг был призван в армию? Непонятно... Думаю, что это ошибка. Где он служил с 1941 до 1943 года тоже неизвестно.
В 584 стрелковый полк 199 сд отец прибыл 7 мая 1943 года из 10 запасного стрелкового полка 1 запасной стрелковой дивизии. Воинское звание указано сержант. Думаю, что это ещё одна ошибка, поскольку во всех остальных архивных документах он значится как красноармеец.
* * *
Писал отец редко и нам и своим родителям. О его письмах из мест заключения я не помню. В 1941 году у него кончался срок наказания, в каком месяце я не знаю, но началась война и его прямо из лагеря забрали на фронт. Брат сохранил письмо от отца, датированное июлем 1943 года, и незадолго до своей смерти передал его мне. Раньше на мои вопросы, нет ли отцовских писем в его архиве он отвечал отрицательно. Ксерокопию этого письма я отдал сестре на память.
Считаю необходимым привести письмо полностью (с соблюдением орфографии), так как оно было последним от отца, написанным его рукой.
«27 июля 1943 г. Действующая Армия.
Здравствуйте Дорогие Ек. Николаевна, Мар. Ник, Ал-дра Андр, Мамаша, Вася, Толя и Валя. Привет из фронта. Ек. Ник. 21 июля этого года я имел небольшое счастье, это получил от своих родных письмо, в котором они коротко мне описали, что они живы и здоровы, а также написали коротко, что и вы все живы, но в меня вкралась сомнение и я по севодняшний день все ждал от вас письма, где считаю, вы, опишите мне ясней. Вот почему я считаю небольшим счастьем, а когда я получу от Вас то - узнаю, все я тогда буду, спокоен. Мне они пишут, что к ним никто из детей не ходят, да и как ходить, еще попадут под бомбежку, а возможно не ходят, что нет живых. Ек. Ник. пишите мне чаще, правда, у вас мало время, но я считаю, что время найдете и будите писать. Я вам пишу в окопе, да и у вас тот же фронт. Ек. Ник. у меня отец просит выслать справку на получение хлеба. А справок сейчас на руки не дают, а пересылают в РВК. Так, что если их увидите, скажите им, чтобы обратились в РВК. Я им уже писал об этом и так коротенько все. Привет. Всем, Всем, Всем. Целую всех. Изв. Е.П. Комаристов». Письмо ушло с полевой почты 27 июля 1943 года. Обратный адрес на треугольнике – ППС № 14080-П. Комаристов Е.П. Письмо поступило в Корочу Курской обл. 13.9.43 года. На письме штамп – Просмотрено военной цензурой № 24».
Какое у отца было образование, я не знаю, но судя по письму, он был не очень грамотным. Слишком много в его письме грамматических и орфографических ошибок, а почерк красивый.
Летом 1943 года было получено извещение из воинской части о том, что отец пропал без вести. Куда исчезло это извещение, сказать не могу, но очень хорошо помню его вид. Оно было отпечатано под копирку на пишущей машинке, с угловым штампом полевой почты, а фамилия, имя и отчество отца написаны чернилами от руки.
Перефразируя слова писателя Валентина Пикуля, отец погиб самой худшей из всех смертей, которая зовется безвестной.
Господи! Упокой души воинов, отдавших жизнь за то, чтобы жили другие!
Возможно, тётя отдала извещение в военный комиссариат или райсобес, а может, выбросила. Но в это я верю мало. Все письма отца хранились в комоде в отдельной связке. Куда потом делась эта связка, я понятия не имею.
Насколько, я знаю, никогда, ни в одном письме отец не спрашивал о судьбе матери. Где она? Что с ней? Она была вычеркнута из нашей памяти навсегда.
Я помню, что писал письма отцу на фронт очень часто. Рисовал ему подбитые немецкие танки, падающие самолеты с крестами и свастикой, и обязательно в конце писал: «Смерть немецким захватчикам!»
Среди фотографий и документов, привезенных женой покойного брата из Харькова, есть и открытка военных лет от отца. Она почему-то разрезана пополам и с чернильными помарками, но написана карандашом.
Содержание открытки, то, что я смог прочитать (с соблюдением орфографии) таково: «Здравствуйте дорогие Екат. Ник. Мамаша, Толя, Валя, и если с Вами М.Н., А.А. и Вася. С к-ким приветом от ЕП. Комаристов. Я хочу сообщить, что я жив и здоров и нахожусь на фронте, бью проклятых немцев, и гоним их с нашей священной земли. Пишу эти строки, надеясь, что через 2-3 дня, вы будете освобождены от проклятых немцев. Получите это письмо сходите к моим родным, и передайте им привет, что я им тоже сегодня написал и тоже просил сообщить Вам и кто получит вперед сообщите, пишите быстрее мне. Все ли живы и здоровы, а пока все привет Всем Целую всех Е.П. Комаристов». Адрес на конверте: 03.02.43 г. Обратный адрес: «787» полевая почта часть 238. Дата на почтовом штемпеле 04.02.43».
Эту открытку я также увидел впервые. Брат ее никогда нам с сестрой не показывал и не говорил о ней. Одновременно жена покойного брата привезла маленький плохой снимок (размером 3х4 см) мужчины средних лет в темной рубашке или гимнастерке. Она уверена, что это снимок нашего отца.
Действительно, есть что-то сходное между ним и старшим братом, но поскольку лицо отца я хорошо не помню, я тоже сомневался, что на фото наш отец. Когда мы беседовали с сестрой, она утверждала, что этот мужчина на фото не наш отец. Доказательств у нас с ней нет ни за, ни против. Тем более, я убежден, что лицо его она не помнит. В 1937 году ей исполнилось всего два года.
После того, как я отдал ей фото, увеличенное, отретушированное, с убранными дефектами, разговаривая со мною по телефону, она согласилась с тем, что все-таки это наш отец. Уж больно много совпадений нашла она на этом фото и фотографии старшего брата.
Вопросов много. Когда и как фото попало к брату? Невестка в нем не узнает кого-либо из своих родственников, знакомых. Почему брат так бережно хранил это маленькое с дефектами испачканное фото и никогда не показывал его нам с сестрой? Снимок был сделан давно и плохо сохранился. Никаких надписей на нем нет. Сделано это фото для какого-то документа (с уголком).
Мы услышали, что война окончилась, когда играли в городки около дома Гая Вольдейта. Кто нам сообщил эту новость, я уже не помню, но радость наша была неописуема. Через некоторое время стали возвращаться фронтовики, во многих домах смеялись и веселились. Мы еще не понимали того горя, что выпало на нашу и без того несчастную семью, что нам некого ждать с фронта. Таких семей в городе было много. Тоска на душе, но изменить мы ничего не могли...
--------
*Информационный политический орган, образованный постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 24 июня 1941 г. "О создании и задачах Советского информационного бюро" для руководства освещением в средствах массовой информации военных действий на фронтах Великой Отечественной войны, составления и опубликования военных сводок по материалам главного командования, а также освещения внутренних событий СССР и международной жизни.
**Кориандр используется как пряность в кулинарии (как зелень, обычно называемая «кинзой», так и семена) и для придания приятного аромата.
* * *
"Воспоминания о войне" опубликованы в газете "Ясный ключ" (г.Короча, Белгородской обл.)7 мая 2011 года № 36-37 (9216) и 9.02.2016 года № 12 (9717).
http://yaskluch.ru/media/yaskluch/9__pdf.pdf
В 2015 году "Воспоминания..." опубликованы в Литературно-художественном альманахе "Махаон" (г.Запорожье, Украина).
* * *
P.S. Сегодня (15.09.2017) в интернете прочитал, что в журнале "Москва" № 9 -2015 года был опубликован документальный рассказ члена СП России Елены Наумовой "Четверо из семьи Ермаковых". Она пишет:"... Вся оставшаяся жизнь моего дяди Миши заключена между двух записей в карточке Гросс-лазарета Славута-цвай, лагерь 301: «2.07.1942 г. Ермаков Михаил Андреевич, русский, учитель, рост 170, блондин, здоров — попал в плен у Короча. 14.03.1943 г. умер от туберкулеза легких».
«Попал в плен у Короча». Где это? Как это случилось с моим дядей? Что происходило тогда на фронте? ...Михаил Андреевич попал в плен 2 июля. О событиях, происходивших в июне–июле в городе Короча Курской области, рассказал заслуженный врач Российской федерации, полковник медицинской службы в отставке Анатолий Ефимович Комаристов.
Фото из архива автора