Мариам

плутовской рассказ
в четырёх пари



   Премногоуважаемейший и досточтимейший батюшка Филарет!
   Пишет Вам хорошо Вам известный (хоть и не особо любимый) предприниматель Серафим Купцов. Полагаю, для Вас будет в высшей степени неожиданностью получить письмо от меня. И ещё большим сюрпризом для Вас будет узнать, что это не обыкновенное светское письмо, а самая настоящая исповедь моя Вам как священнику. Уж не знаю, практикуется ли у Вас исповедь в письменной форме (в самом деле, как же тогда глухонемых исповедовать?) - однако ж мне так проще, и Вы ниже поймёте, почему.
   Боже Вас сохрани, милостивый государь, неверно трактовать смысл сего документа! Повремените раскрывать рот от изумления и сперва дочитайте терпеливо сие до конца, прежде чем делать поспешные выводы. Уверяю Вас, лишь в последних строках моего письма разъяснится всё для Вас окончательно, а всё предшествующее писано лишь ради этих последних строк.


ПЕРВОЕ ПАРИ

   Однако же я обязан волею невероятного стечения обстоятельств изложить Вам всё это. И поскольку никогда ранее не занимался подобной чепухой - право слово, даже и не знаю, с чего начать. Дабы всё было предельно ясно - полагаю, надо вернуться на десять с небольшим лет назад, когда я, известный Вам в качестве первейшего миллионера и капиталиста, был полуголодным студентом, вынужденным зарабатывать себе на пропитание, служа сортировщиком писем в местном почтовом отделении. Там и познакомился я с Тимофеем Лещёвым, который был до поры до времени моим ближайшим товарищем.
   Он состоял тогда в той же должности, что и Ваш покорный слуга. И сдружились мы с ним так страстно, как только и могут юноши наших лет. Причём поводом к нашему столь горячему сближению послужила общая любовь к Достоевскому, главным образом к его «Подростку». Дело в том, что «идея», теплившаяся в голове Аркадия Долгорукого, оказалась очень нам с Тимофеем созвучной. Вплоть до того, что целые фразы и даже порой предложения Фёдор Михайлович будто из наших юных голов переписывал.
   Надо сказать, мы оба с Лещёвым были тогда уже на голову выше сверстников по количеству прочитанных книг и заполняющих наши головы оригинальных мыслей. Мы свысока взирали на весь тот сброд, что вертелся вокруг нас на почте и был вполне доволен тем, что имеет (а на самом деле - просто не способен к чему-то большему). Нам же с Тимофеем было до тошноты унизительно положение наше, ибо не для того мы в столицу ехали, чтоб по двенадцать часов на дню за какие-то жалкие гроши перекладывать письма из одной стопки в другую - а именно для того, чтобы разбогатеть, что представлялось нам математически достижимым.
   И именно не для того нам это надо было, чтоб безраздельно властвовать над другими или самим себе не отказывать ни в одном самом дамском капризе - а как раз-таки для того лишь, чтоб этого сброда всего не видеть и не зависеть от него ежеминутно, но жить где-нибудь в тихом уединении и иметь при этом достаточно пропитания. Потому-то и «открыл нам Аркаша глаза», как мы оба с Лещёвым тогда говаривали. И в этом сошлись мы с ним абсолютно.
   Да только вот сближаются-то люди именно лучше всего не тогда, когда слишком похожи, равно как и не тогда, как слишком разные - а как раз именно когда похожи во многом, да в чём-нибудь одном радикально расходятся. Вот и мы с Тимофеем после невыразимой радости от обнаруженного между нами сходства нашли вдруг и полную противоположность, что нас только ещё больше сблизило. Дело в том, что чем лучше узнавал я моего нового друга - тем больше дивился тому, насколько тот был неисправимый идеалист и романтик.
   Полагаю, Вы, святой отец, радостно предвкушаете прочесть сейчас, что Лещёв верил в Бога. Спешу разочаровать Вас: для таких глупостей мы с ним тогда уже были чересчур образованы. Однако ж откуда было взяться образованию, как не из книг? А книги мы, кроме разве что Достоевского, читали довольно разные. И поди разбери: то ли сами мы себе выбирали чтение в соответствии с характером каждого, то ли наоборот - чтение формировало наши характеры. Это вопрос вечный, как курица и яйцо.
   Ежели совсем в двух словах (ибо не желаю слишком затягивать мою исповедь) - скажу, что товарищ мой чересчур был увлечён понятиями чести и долга, какой-то высшей справедливости, чистой совести и ещё чёрт знает какой ерунды. Вы человек неглупый и, полагаю, поймёте меня, ибо всё это старо как мир и банально до оскомины. Я убеждён был тогда (убеждён и сейчас), что наш мир в основной сути своей мало чем отличается от мира животного. Единственная объективная и бесспорная реальность его заключается в том, что в нём есть сильные и слабые. Причём сильные выживают неизбежно за счёт слабых, которые столь же неизбежно при этом страдают и погибают. Среднего не дано и иначе не может быть, ибо всё прочее - шелуха, измышлённая в оправдание своей слабости.
   Лещёв же не переставал верить в высшую правду и высший смысл и грозил рано или поздно доказать мне, как я неправ. Мне же его взгляды на жизнь представлялись всегда в высшей степени противоречивыми, ибо если уж сознаёшь своё превосходство над тараканом - глупо не раздавить таракана, ежели то необходимо для реализации твоего превосходства. А что он не таракан вовсе, а живой человек - так оттого тем более справедлива моя позиция, что он существо разумное и сам себе выбрал роль слабого, тогда как не хуже моего мог бы сделаться сильным, обладая в точности такими же руками, ногами и мозгами.
   Из-за этого и разошлись мы с Лещёвым кардинально в понимании средств для достижения нашей общей цели. Реализовать наше дерзкое стремление к богатству он намеревался исключительно честным путём, никого при том не обидев, не обделив и не обманув, дабы сохранить в чистоте свою бессмертную душу и не мучиться потом на старости лет угрызениями совести (коих он, кажется, никогда не испытывал, но почему-то боялся до паранойи). Я же настаивал на том, что в нашем мире сколотить капитал честным путём решительно невозможно, и если даже бывали подобные случаи - тут либо сказочное везение, на которое рассчитывать глупо, либо умело построенная иллюзия, стоящая лишь на нашем неведении.
   «Ежели б все были такие же идеалисты, как ты, - возражал я ему, - тогда, быть может, и работали бы твои законы чести и совести. Однако ж наш мир таков, каким его делают люди, и мы волей-неволей обязаны жить по тем законам, какие установлены обществом. Право слово, не станешь же ты, к примеру, на поле брани осенять крестным знамением вражеского солдата, что целится в тебя из винтовки? Так и тут - мы хоть и не на войне, а всё же за доброту твою ещё тебе же плюнут в лицо, а за так называемую честность ты сам же первый очутишься на каторге». (Как в воду глядел - не удержусь я прибавить, слегка забегая вперёд.)

   Надо сказать, мы с Лещёвым были, помимо прочего, ещё и дюже азартные. Не в смысле соответствующих заведений - это для дураков вроде другого персонажа того же Достоевского. Мы же ничуть не были склонны к картам или рулетке, но искали азарта в самой жизни. В том-то и заключалось наше с ним превосходство над другими, что поведение их почти в любой ситуации мы могли загодя предсказать и предвидеть. То и было основным нашим орудием достижения цели. И ежели расходились мы с ним хоть в мелочах на предмет возможного поведения того или иного субъекта в тех или иных обстоятельствах - немедленно заключали пари.
   А расходились мы с ним нередко и прежде всего потому, что Тимофей вечно ожидал от людей самого лучшего, тогда как я a priori не верил ничьей чистоте и честности. Разумеется, я чаще всего выигрывал, хотя Тимофей так и оставался всё равно при своём. Немалые суммы иной раз ставили мы на кон, и немалые суммы он мне проигрывал (иногда, впрочем, и я ему). Хотя чаще всего мы великодушно прощали друг другу проигрыш, ибо целью были отнюдь не деньги, которые изначально были в наших спорах не более чем условностью.
   Так, начиная медленно, но уверенно двигаться тогда, десять лет назад, к нашим первым миллионам - придумали мы однажды с Тимофеем заключить долгосрочное пари. Решено было, что я буду завоёвывать себе капитал всеми правдами и неправдами, никакими средствами не гнушаясь - тогда как Лещёв обязался сколотить себе состояние строго в рамках закона и морали, сохранив свою совесть в девственной чистоте. Кто, таким образом, спустя десять лет будет обладать большей наличной суммой - тот считается победителем и забирает у проигравшего половину его капитала.
   Поскольку пари это было не из обычных и каждодневных, а, можно сказать, на самое главное и на целую жизнь - решено было скрепить договор соответствующей бумагой. Должен сказать, мы были тогда с Лещёвым слегка пьяны, и оба воспринимали сие как невинную забаву, не видя в том документе (о самом существовании коего я и вовсе скоро забыл) ничего сколько-нибудь серьёзного. Однако же бумага была нами подписана и была примерно следующего содержания:
   «Я, нижеподписавшийся Серафим Купцов, сим документом обязуюсь выплатить нижеподписавшемуся Тимофею Лещёву 50% моего капитала, если ровно через десять лет после подписания сего документа мой капитал будет меньше, чем его. В противном случае Тимофей Лещёв обязуется выплатить мне 50% своего капитала».
   Замечу ещё, что доверяли мы тогда друг другу абсолютно, так что нам и в голову не приходило, например, что проигравший, уже заранее понимая свой проигрыш, может скрыть капитал, дабы меньше отдать. Мы и вовсе были уверены (ручаюсь даже теперь, что и Лещёв был уверен не меньше), что никогда бумагу сию не используем и победивший непременно простит долг проигравшему, удовлетворившись одним лишь сознанием своей победы, как это всегда между нами бывало.
   (Если мне и были когда-нибудь ведомы понятия чести и долга - то только по отношению к Тимофею, ибо его одного за всю мою жизнь ставил я наравне с собою и только его любил. Не стоит, святой отец, считать меня совсем уж за монстра, ибо по-своему любить я всё же умел и любимому человеку никогда не причинил бы вреда, сколько бы ни мог от этого выиграть. Что ж поделаешь, ежели не нашлось более ни одного достойного моей любви.)

   Словом, так и начали мы не по дням, а по часам подниматься в обществе. Надо сказать, темпы роста наших капиталов превзошли наши самые смелые ожидания. Первый миллион был у каждого из нас в кармане уже в первый год. Скажу без ложной скромности, я построил одну из крупнейших в стране мошеннических схем, основанных на обороте фальшивых акций. Думаю, ещё не одно десятилетие она будет работать, и никто не сможет к ней подкопаться. Тем более что в кармане у меня очень скоро оказалось достаточно полицейских и государственных чиновников, чтобы воспрепятствовать малейшей попытке с чьей бы то ни было стороны постичь все тонкости нашего предприятия, а уж тем более выставить их перед судом присяжных.
   А тем временем Тимофей промышлял исключительно мирным и честным торговым оборотом. Признаюсь (и, наверное, немало удивлю Вас), Лещёв в первые несколько лет даже слегка обгонял меня, так что я всерьёз переживал за исход нашего пари. Существует стереотип, которому и я был тогда по малолетству подвержен - будто заработать деньги обманом проще и быстрее, нежели честным путём, ибо воровать легко и это может любой дурак, а чтобы честно - это надо университеты кончать. Отнюдь: чтобы купить пуд мяса в одном месте за рубль, а потом продать его в другом за два (чем и занимался всю жизнь Лещёв) - не надо быть семи пядей во лбу, а надо просто быть наблюдательнее, чтобы вовремя заприметить, где пуд мяса продаётся за рубль, а где за два.
   Что же касается криминального мира - не был бы он столь прочен и незыблем, ежели б не было в нём всё до мелочей продумано, филигранно отточено и в совершенстве организовано, так что не всякому хватит ума даже на один шаг к нему приблизиться. Там тебе никто не укажет пальцем, что, где и почём. Вся информация, необходимая тебе для того, чтобы хоть первый рубль там поиметь - за семью печатями запрятана и абы кому не раскрывается. И ни в каком университете тебя не научат, кому и сколько надо на лапу дать, чтоб вовремя отвернулся. Посему дело это требует изучения ещё более длительного и вдумчивого, нежели какая-нибудь юриспруденция.
   Так что Тимофей рано радовался своему первенству. Победа моя была лишь делом времени. Тем более (если уж совсем начистоту) не обгонял бы он меня ни на шаг, а только в хвосте бы плёлся, ежели б не прощал я ему почти всё проигранное на наших мелких пари. (Университет, к слову сказать, я окончил и даже весьма отличался успеваемостью.)
   Не стану вдаваться в подробности того, как мы зарабатывали деньги, ибо это не роман в трёх частях, а всего лишь короткая исповедь, и речь здесь совсем не о том. Скажу лишь, что по прошествии пяти лет мой капитал был уже заметно выше Лещёвского. Я оставил его далеко позади, и уже мало было сомнений в моей победе. А тут ещё неприятность, которая окончательно выбила Тимофея из игры: он стал жертвой аферы, ловко организованной моими «коллегами» - пытался продать акции, которые оказались фальшивыми. Так сложилось (впрочем, только так оно всегда и бывает), что он один попал под суд, хотя один не знал, что акции липовые.
   Так и оказался он, весь из себя честный, на каторге, хотя мне, подлецу и мошеннику, так и не доводилось никогда там бывать. Конечно, я не оставил друга в беде и употребил все мои средства и связи, чтобы поскорее его оттуда вызволить. В нашем мире деньги могут освободить от ответственности даже и натурально виновного, не говоря уж о «козле отпущения».
   (Забавно, что таковым называли его между собой и судья, и прокурор, и даже некоторые присяжные, с которыми мне удалось побеседовать. Все понимали, что он невинен, и смотрели на осуждение его, будто на какую-то трагическую неизбежность, будто не сознавая даже, что эту «неизбежность» сами же они создают.)
   Всё же около года Тимофею пришлось провести на каторге. За это время я совершил заметный скачок в результате одного фантастического везения. Говорят, дуракам везёт - не согласен и горячо убеждён, что удача прежде всего сопутствует тем, кто её заслуживает. Я женился на богатой вдове, которая очень скоро после этого (поверьте, в силу совершенно естественных причин) отошла в мир иной. Она была заметно старше меня, но вовсе ещё не старой, просто очень больной. Это было действительно лишь везение, и везение сказочное, ибо наследство, полученное мною от неё, моментально и без лишних усилий с моей стороны сделало меня одним из богатейших в стране людей.
   Тимофей же, тем временем, вышел гол как сокол и, вероятно, пошёл бы опять на почту, ежели б не помог я ему в первое время. Да чего уж там, скажу как есть - содержал я его первые несколько месяцев, прежде чем он снова встал на ноги. То, что пари наше он проиграл, было для нас как бы уже свершившимся фактом. О документе том мы и не вспоминали, тем более что и взять было с Лещёва нечего. Напротив, он был по гроб жизни благодарен мне за спасение и обещал всё вернуть, как только сможет.


ВТОРОЕ ПАРИ

   Когда Лещёв вышел на свободу и услышал историю о моей женитьбе - быть может, это и повлияло на него (хотя повлияли скорее те перемены в психике, что неизбежно происходят с человеком после столь драматичного жизненного опыта) - но как бы то ни было, он изменился. И именно тем, что начал слишком задумываться о браке. Даже наша основная («долгоруковская») идея, кажется, волновала его в то время меньше, нежели стремление поскорее жениться на благопристойной барышне и обзавестись с ней потомством.
   Ему самому удалось это сделать довольно скоро. Супруга его Лизавета - дама весьма приятная - с тех самых пор исправно рожает ему чуть не каждый год по ребёнку. И надо сказать, Тимофей, такой забитый и замученный после каторги - как только женился, очень скоро стал выглядеть ещё более холёным и ухоженным, чем до каторги. Сам он напрямую связывал это с браком.
   Посему он довольно долго и красноречиво проповедовал мне о том, насколько брак необходим, насколько он делает человека в глазах общества более серьёзным и ответственным, насколько стимулирует и организовывает мужчину семейный быт, как начинают оценивать его по его жене и как важно иметь рядом с собою преданного и любящего человека, а главное - тех, кто составит отраду последних лет и унаследует капиталы. (Как Вы уже имели случай заметить, Тимофей всегда был чересчур склонен думать, что с ним будет «на старости лет».)
   Должен сказать, в женщинах Лещёв всегда разбирался куда лучше меня, так что поначалу у меня даже закралась мысль, что он специально склоняет мысли мои в эту сферу, ибо имеет в ней больше шансов выиграть у меня пару-тройку пари и тем самым взять реванш. Как бы то ни было, его проповеди всерьёз заставили меня задуматься. Раньше мне казалось, что человеку с моими деньгами жениться нет никакого смысла, ибо любые самые роскошные женщины сами бегут ко мне по первому зову. Однако после Лещёвских увещаний я впервые обратил внимание, что все самые видные богачи в нашей стране, которые служили для меня образцами и кумирами - сплошь женаты и имеют много детей.
   Как-то раз я заметил своему другу, что ему следовало жениться до каторги, когда у него были солидные капиталы, ибо тогда он мог выбрать себе более знатную даму из высшего света. Но Тимофей своим ответом буквально сразил меня наповал: «Как раз наоборот, - сказал он. - Жениться нужно на простушке, которая будет вовек тебе предана, потому что любить будет тебя, а не твои миллионы. А тебе-то как раз с твоими нынешними капиталами отыскать подобную девушку будет куда как сложнее. Где тебе знать, что она идёт за тебя не с такими же мыслями, с какими ты женился на той богатой вдове? Где тебе знать, что она не чает твоей скорейшей кончины или даже готова ей поспособствовать, чтобы быстрей получить наследство? Где тебе знать, что она не наставит тебе рога с первым же, кто тебя богаче, если в богатстве и заключается единственная её цель?»
   Признаюсь честно - его слова и впрямь заставили меня задуматься. Он вполне убедил меня в необходимости скорее жениться, отчего я волей-неволей, иногда и сам того не замечая, начал пристальнее вглядываться в окружавших меня женщин. То есть глядел-то я на них, конечно, и раньше, но лишь как на объект для развлечения. Стоило только поменять угол зрения - и я увидел то, чего раньше не замечал. И это больно ударило по моему самолюбию.
   Я увидел, что все они со мною кокетничают - но ни одна не ценит меня как личность - такого, какой я есть. Они все жаждали что-то получить от меня - но ни у одной из них не было в глазах искреннего чувства. Эта была не более чем игра, взаимный обман, корысть и хитрость. Они использовали меня так же, как и я их.

   Тут я и подхожу к моменту моей встречи с Вами, мой драгоценный батюшка Филарет. Напомню Вам, ежели Вы вдруг запамятовали - было это два года тому назад. Эти наши беседы с Лещёвым на тему брака были тогда в самом разгаре. Мы заключили с ним не одно пари на тему моих отношений с теми или иными женщинами. Должен признаться, мне было слегка непривычно чаще проигрывать ему, чем выигрывать. Вместо наличных выигрышей я прощал ему по частям накопившиеся долги, которых скоро совсем не осталось. Отчасти поэтому (хотя, разумеется, не только поэтому) он заметно поднялся и снова мог называться весьма состоятельным, хотя до меня ему было ещё как до Луны. Лизавета его носила в себе уже второго ребёнка.
   И вот, едем мы как-то с Тимофеем и его семейством в поезде. Отправляемся выпить в вагон-ресторан - и вдруг обнаруживаем, что вагон сей почти целиком заполнен детьми. Все они были разных возрастов - от годовалых до почти совершеннолетних. Все были одинаково скромно по-крестьянски одеты, и можно было решить, что все происходят от одной пары родителей, если б их не было так много и они не разнились столь явно по национальному признаку - среди них были лица типично русские, еврейские, кавказские, азиатские, даже один негритёнок. Однако над всеми был один взрослый надсмотрщик, и все были на удивление хорошо воспитаны и послушны ему. Надсмотрщик был с бородой и в рясе - и это были Вы, милостивый государь.
   Для нас отыскались места рядом с Вами, и мы с любопытством стали расспрашивать Вас, что же это за дети. Вы поведали нам историю о том, как супруга Ваша по болезни не могла родить, в результате чего Вы стали брать детей из приюта. И так полюбился Вам процесс воспитания их, а прихожане Ваши, услышав о том, стали так щедры на пожертвования Вашему непомерно разрастающемуся семейству - что Вы и сами не заметили, как у Вас дома оказалось девятнадцать детей.
   Так жилище Ваше превратилось в своего рода небольшой монастырь, где эти чада растились в строгих православных традициях, обучались Вами же на дому и почти всё время проводили в храме. Кормились они «чем Бог пошлёт» и при всей вроде бы бедности все были сытые и счастливые. Вот и теперь ехавший с Вами по соседству купец был так растроган Вашей историей, что во имя Господа угостил всех обедом в вагоне-ресторане.
   (Должен признаться, и среди детей самых породистых аристократов я не встречал такого кроткого послушания и таких ангельских лиц. Однако сколь эфемерно их счастье! Сколь непроницаем колпак, под которым Вы их взрастили! Что ждёт их в будущем? Сколь беззащитны и беспомощны они будут перед ударами жизни, которая ждёт их за колпаком! Воистину растите Вы агнцев средь диких джунглей. Впрочем, не для того я пишу Вам всё это, чтоб Вас судить. Моя история куда лучше любых отвлечённых рассуждений докажет мою правоту.)
   Вы многое знаете, и многое происходило на Ваших глазах, но едва ли известно Вам, до какой степени всё решилось уже тогда, в ту первую нашу встречу. Мы с Тимофеем сразу приметили среди Ваших ангелочков одну очень тоненькую и хрупкую татарскую девушку. Она была необыкновенно хорошенькая, да к тому же на плече у неё сидел крошечный рыжий котёнок, и она играла с ним локоном своих волос. Это зрелище вызвало улыбку умиления даже у такого конченого циника, как я.
   Мы спросили Вас о ней, и Вы ответили, что девушка эта - одна из самых старших в Вашей большой семье. Ей уже семнадцать (хотя на вид не больше четырнадцати). Она осталась сиротой, едва научившись ходить, после чего и попала к Вам. Звали её Мариам.
   Вдоволь наглядевшись на сие дивное создание, мы с Лещёвым вышли покурить, и я тут же спросил его:
   - Скажи мне, мой дорогой друг, как человек, лучше меня понимающий в женщинах: не правда ли, из этой прелестной малышки получилась бы идеальная жена для меня? С таким монашеским воспитанием она, пожалуй, станет образцом преданности, терпеливо сносящим любые мои оскорбления.
   - Безусловно, - ответил мне Тимофей. - Если бы не тот прискорбный факт, что о такой жене ты мог бы только мечтать, ибо она ни за что в жизни не пойдёт за тебя, а пойдёт за подобного ей крестьянского парня - пускай нищего, но зато набожного и чистого. А у тебя, любезный мой товарищ, (уж не обижайся) все семь смертных грехов на лбу отпечатаны, из-за чего ты и слова ей сказать не успеешь, а только лишь раз бросишь на неё свой сладострастный взгляд - и тем одним уже вызовешь у неё вовсе даже не отвращение, а куда хуже того - жалость к твоей безнадёжно заблудшей душе. Вот ты к женщинам в последнее время присматриваешься и в глазах их не видишь ни капли искренности, а один лишь обман, как бы ни были они искусны в актёрской игре - так же и Мариам, как бы умело ты ни вертелся вокруг неё, моментально поймёт всё по твоим глазам.
   - Всё же какая бы она ни была кроткая и смиренная, - возразил я ему, - а жажду комфортной жизни из человека никаким воспитанием не вышибешь. И никакая монашка не устоит перед мужчиной с такими деньгами. В монастырях пропадают разве лишь уродины, которых никто не берёт. Но эта - красива и не может не сознавать этого, как и того, что благодаря своей красоте может жить лучше. А если может - значит непременно захочет и, надеюсь, не окажется настолько глупа, чтобы променять эту лучшую жизнь здесь и сейчас на призрачные обещания загробного мира. Она слишком юна и прелестна, чтобы думать о том, что будет с ней после смерти - это слишком ещё далеко, в то время как завтра уже она может быть счастлива и составить счастье другому. Лично я не знаю более тяжкого греха, чем попусту тратить свою красоту, тем более если верить, что она дана Господом, и знать, насколько она недолговечна. Этот плод созрел, и он слишком аппетитный, чтобы его не сорвать.
   - Твои рассуждения справедливы в твоей системе понятий, но ты забываешь о том, что она - из другого мира и совершенно иначе мыслит. Ты верно заметил, что таким девушкам с детства вбивают определённую модель поведения, которая делает её образцом преданности. Но та же самая модель поведения столь же предсказуемо не позволит ей отдать свою жизнь такому порочному человеку, как ты.
   - Но и ты в свою очередь забываешь о том, насколько она ещё наивна и неопытна, тем более будучи взращена под колпаком. Она ведь не знает, что я из себя представляю, и я отнюдь не разделяю твою уверенность, что она так легко и скоро сможет это определить. Посему мне кажется, дорогой мой друг, что пришло время мне взять у тебя реванш за серию проигранных пари.
   И мы снова взяли листок бумаги. Это уже стало между нами традицией, ежели речь шла о чём-то серьёзном. На сей раз мы изложили суть нашего пари примерно следующим образом:
   «Я, нижеподписавшийся Серафим Купцов, сим документом обязуюсь выплатить нижеподписавшемуся Тимофею Лещёву 50% моего капитала, ежели ровно через два года после подписания сего документа Мариам не будет моей законной супругой. В противном случае Тимофей Лещёв обязуется выплатить мне 50% своего капитала».
   Срок определили, как обычно, с запасом. Я решил, что лучше уж хватим через край, нежели день венчания вдруг окажется ровно следующим после означенного в документе.

   Опять же не стану потчевать Вас подробностями того, как я добивался её руки, ибо это история особая, а моя исповедь и без того уже донельзя затянулась. Да и едва ли Вам будет приятно это читать. Скажу лишь без ложной скромности, что я был на высоте, но и Мариам при всей Вашей строгости Вам поистине не в чем упрекнуть. Просто я оказался сильнее, потому что привык быть сильнее и добиваться поставленной цели. Завоевать Мариам было для меня делом принципа.
   Да послужит Вам слабым успокоением то, что тут было не только моё самолюбие и жажда реванша. Мариам мне действительно нравилась, и я в самом деле хотел жениться на ней - не только ради выигрыша, но и ради счастливой семейной жизни. Хотя не скрою, для меня было куда важнее, чтобы наша семейная жизнь была счастливой для меня, нежели для неё.
   Справедливости ради и на радость Вам должен признаться, что у меня бывали моменты отчаяния, когда Мариам говорила мне «нет» в столь решительной форме, что, казалось, у меня не более шансов обладать ею, чем у её котёнка. Однако я нашёл подходящий ключик к её непокорному сердечку - я применил весь свой актёрский талант, если таковым вообще обладал, дабы убедить её в том, насколько обманчива моя внешность и какой добропорядочный христианин скрывается под маской светского щёголя. И чем дальше, тем больше её собственное недоверие ко мне рассеивалось и подменялось одним лишь плодом Вашего на неё воздействия.
   Разумеется, святой отец (и едва ли Вас это удивит) - я прекрасно понимал, что Вы всячески пытались настроить её против меня, хотя никто и никогда не говорил мне этого прямо. И ещё одно слабое для Вас утешение - порой Вы были на волосок от успеха. Вас очень даже можно понять, ибо Вы подольше неё прожили на свете и куда лучше разбирались в людях, а она доверяла Вам абсолютно как своему самому близкому на тот момент человеку.
   Однако же могу с уверенностью утверждать, что навязанная Вами неприязнь ко мне никак не могла заменить в ней искренней ко мне неприязни, и стоило исчезнуть последней - как очень скоро случилось то, что случилось. (Смею предположить, Вы и не подозревали в ней подобной самостоятельности?)
   Словом, что-то нашлось-таки во мне, что растопило её невинное сердечко настолько, что даже Ваше сопротивление было безнадёжно сломлено. Как мы узнаем ниже, Тимофей это «что-то» трактовал совсем иначе, нежели я. Но факт остаётся фактом. Я готовился бегать за ней два года, каких бы средств, трудов и унижений мне то ни стоило - но всего лишь полгода спустя неприступная Мариам покорилась, и Вы обвенчали нас.


ТРЕТЬЕ ПАРИ

   Вас это, может быть, удивит, ибо Вы предрекали ей слёзы чуть не с первого дня нашей совместной жизни - но даже первые четыре месяца нам было исключительно хорошо вместе, ибо я искренне любил Мариам, насколько вообще способен любить, и был искренне с нею счастлив. Я вкусил наконец все прелести брака, которые предвкушал по рассказам Лещёва, и поначалу они превзошли мои самые сладостные ожидания.
   Пусть молодые повесы, зарёкшиеся когда-либо жениться, знают, что жизнь с женщиной в браке и впрямь отличается от свиданий с нею. Но ещё больше отличаются отношения с женщиной, которая чего-то хочет от тебя получить, от отношений с женщиной, которая отдаётся тебе вся и на всю жизнь. В последнем есть свои безусловные плюсы, и в эти наиболее светлые в моей жизни четыре месяца я наконец исследовал на практике эти плюсы, о которых Тимофей рассказывал мне в теории, и наслаждался Мариам во всех смыслах и со всей силой своего сладострастия.
   Что же случилось потом? (Раз уж я исповедаюсь Вам, святой отец, буду предельно откровенен и предварю нижеследующий отчёт о бедствиях, постигших Вашу прелестную воспитанницу, одним важным замечанием: даже после всего, что случилось, мне решительно не в чем упрекнуть Мариам, и я не имею к ней ни единой претензии. Было непонимание, недоумение, порой даже возмущение очевидной для меня глупостью её убеждений и поступков - но я ни секунды не держал на неё зла, не испытывал к ней ненависти или даже неприязни. Мне даже скорее жаль её, ибо она - несчастная жертва. И отнюдь не моя. И Вы слишком узко мыслите, мой дорогой исповедник, ежели впрямь считаете, что Мариам погубил я, ибо погубили её собственные её взгляды на жизнь.)
   Впрочем, вновь я впадаю в отвлечённые рассуждения вместо того, чтобы доказывать их правоту фактами. Итак, спустя четыре месяца я начал всё больше и больше с каждым днём ощущать, как наскучила мне моя семейная жизнь. И дело было вовсе не в Мариам - не стыжусь открыто признавать это. Дело было только во мне - я был не готов, не созрел ещё для брака. А может, и вовсе для него не создан. И какая бы девушка ни оказалась на месте Мариам - уверен, что результат был бы тем же.
   В ней самой ничего не изменилось. Она даже стала ещё нежнее - быть может, подсознательно начиная чувствовать, что теряет меня. Я бы не сказал, что мне стало плохо с ней, что меня что-то в ней начало раздражать. Здесь лучше всего подойдёт лишь одно слово: скучно. Только на опыте, вдоволь насытившись тем и другим, я смог понять, что мне дороже и приятнее: искренняя и чистая любовь одной (пусть даже самой прекрасной) девушки - или калейдоскоп женских образов, проносящихся мимо меня так скоро, что я не помнил их лиц и имён. Нет, я слишком ещё был молод и жаждал свободы, перемен, водоворота впечатлений.
   Одно время я даже увлёкся известными напитками. Я никогда не был особенно склонен к ним, однако выпить любил, хотя совсем не умел этого делать, быстро пьянел и в этом состоянии, как правило, отвратительно вёл себя с дамами, из-за чего не раз нарывался на неприятности. Я пил вовсе не от отчаяния. Не помню, чтобы я когда-нибудь пил от отчаяния, ибо вовсе его никогда не испытывал. Я пил всё от того же самого, чему не найду более подходящего синонима - от скуки.
   (Не станете же Вы, милостивый государь, спорить с тем, что Ваш Христос тоже иногда закладывал за воротник? Вспомните Кану Галилейскую. Тем более что Он был плотник. Вы когда-нибудь видели, как плотник гуляет на свадьбе? Скажете, Он меру знал и от лишнего отказывался? А Вы сами-то когда-нибудь бывали на свадьбе? Разве там даст кто-нибудь отказаться, тем более плотнику? Даже если и смог бы - этакий плотник прослывёт невиданным чудаком и, пожалуй, изгоем станет в родном селе. К тому же, в вине-то Он разбирался. Лещёв, например, почти не пьёт - но потому-то и в выпивке ни черта не смыслит. А там такие слова: «всяк человек прежде доброе вино полагает, и егда упьются, тогда худшее: ты же соблюл еси доброе вино доселе». Выходит, сомелье-то Он был не хуже Ноя!)

   Однако к делу. В те времена был у меня молодой компаньон по фамилии Щепилов. Был он редкий красавец и не просто любитель женского пола, а настоящий профессионал в этом деле, если можно так выразиться. Он не просто охотился на хорошеньких барышень, как это делаю я и миллионы других. Он подходил к этому со всей серьёзностью, словно к какой-то особой науке. Как-то я в шутку спросил его, уж не хочет ли он написать учебник по соблазнению или даже школу открыть - а он даже не понял, что я шутил, и за чистую монету принял. Хотя так и не набрал он учеников и не написал ничего про коллекционирование девичьих сердец - однако теорию под это дело подвёл дюже складную.
   Поначалу всякий воспринимает подобные рассуждения с иронией, но Щепилов был человек увлечённый и погружённый в свою науку с головой. Ни тени шутки не было в его словах, когда он со всей научной грамотностью, языком Канта и Гегеля, доказывал, что овладеть можно абсолютно любой женщиной, независимо от её возраста, воспитания, сословной принадлежности, религиозных убеждений и даже силы любви к мужу, если таковой есть. Он убеждал в этом математически, не оставляя у слушателя ни малейших сомнений. И это работало, ибо хоть я и сам всегда был большой охотник до женского пола - даже я не мог никогда похвастаться такими успехами.
   Он отнюдь не утверждал, что женщины ему никогда не отказывали. Но ведь всякая наука познаётся лишь чередой промахов и ошибок. И в тот момент, когда мой благодарный читатель наконец встретился с этим немаловажным для нашей истории персонажем - Щепилов был уже абсолютно убеждён, что достиг совершенства в своей науке и едва ли ещё когда-нибудь потерпит поражение, ибо знает наизусть все безошибочные приёмы соблазнения, которые сам же и разработал экспериментальным путём и проверил богатейшей практикой. Он весь без остатка был поглощён этим, и даже предпринимательством занялся лишь потому, что любимое дело его требовало немалых затрат.
   Когда браку моему был без малого год, у меня снова возник спор с Лещёвым.
   - И всё же ты был неправ, мой дорогой друг, - сказал я ему, - когда столь настоятельно советовал мне жениться. Эта жизнь не для меня и уже чертовски наскучила мне.
   - Вот уж не думал, что ты настолько глуп, - неожиданно дерзко ответил он. - Из-за своей избалованности, безответственности и невоздержанности ты рискуешь потерять такую прекрасную девушку, какой больше никогда не найдёшь. А если и найдёшь - она ни за что за тебя не выйдет, ибо и эта вышла за тебя каким-то чудом.
   - А мне кажется, - поддел я его в ответ, - ты просто до сих пор никак не смиришься с проигранным пари и пытаешься оправдать свой проигрыш тем, что, дескать, она просто влюбилась в меня, а вовсе не на капиталы мои позарилась - а значит, ты вроде как и не совсем проиграл. Однако я уверяю тебя, что она вышла за меня потому лишь, что не устояла перед моими деньгами. Пусть даже она сама не осознаёт этого - наши инстинкты сильнее нас. Люди всегда придумывают какие-нибудь высокие мотивы в оправдание своих поступков, дабы не стыдиться их очевидной животности. Подозреваю, что любовь вообще как таковая была придумана исключительно ради этого.
   - Ты всегда признавал, что я лучше тебя разбираюсь в женщинах, - не унимался Лещёв. - Так поверь же мне, что её любовь - не вымысел и не оправдание, а настоящая и единственная причина, по которой она отдалась тебе. И несмотря даже на все твои измены и оскорбления, никакие животные инстинкты, никакие соображения расчёта и выгоды не заставят её нарушить верность тебе. А ты нисколько не ценишь этого, но видит Бог, рано или поздно опомнишься и будешь жалеть об этом до конца своей жизни.
   - Что ж, и это можно проверить, - пришла мне вдруг в голову, возможно, самая сумасшедшая идея за всю мою жизнь. - Пускай Щепилов применит к ней свою науку! Он не меньше моего состоятелен, но зато моложе, красивее и в амурных делах искуснее. Заодно и его теорию проверим, что, дескать, любую можно соблазнить при большом желании и большом умении. Пусть покажет лучшее, на что способен, применит избранные свои приёмчики и раскусит, быть может, самый крепкий орешек, какой доводилось ему раскусывать. Он и рассудит нас с тобой, и ежели я окажусь прав - у меня будет формальный повод развестись с нею и ничего ей не оставить. А ежели прав будешь ты - обещаю, что никогда не расторгну наш с Мариам союз и даже сделаю всё, что в моих силах, для его сохранения и укрепления. Ну и как обычно - половина капитала.
   И вновь мы скрепили наш договор соответствующей бумагой, в которой значилось:
   «Я, нижеподписавшийся Серафим Купцов, сим документом обязуюсь выплатить нижеподписавшемуся Тимофею Лещёву 50% моего капитала, если в течение года после подписания сего документа ни разу не будет зафиксирован факт физической супружеской измены мне моей жены Мариам. В противном случае Тимофей Лещёв обязуется выплатить мне 50% своего капитала».
   Щепилову я в свою очередь предложил весьма немалую сумму за успех дела и разрешил ему действовать в полную силу, не смущаясь тем, что речь идёт о моей жене. Впервые увидев её, он тут же признался, что и сам готов платить за право ухаживать за такой красавицей. Дабы лучше его к тому стимулировать и предупредить неизбежные расходы, я даже снабдил его внушительным авансом.
   В Щепиловской теории первым же пунктом значилось, что качество важнее количества и в его нелёгком деле особенно губительна спешка. Иной раз он тратил целые месяцы на одну барышню. А я знал по личному опыту, что Мариам просто так не даётся. Поэтому срок был отведён немалый. Мы с Щепиловым условились, что как только у него с нею произойдёт известный акт - он незамедлительно сообщит мне об этом. У Мариам есть одна физиологическая особенность, которую можно заметить лишь в результате самого интимного с ней контакта. Таким образом, я тут же мог проверить его слова.
   Я не сомневался в успехе, и оставалось лишь терпеливо ждать. Однако на этот раз пари не разрешилось так быстро, просто и однозначно, а повлекло за собой череду поразительных событий, которые я до сих пор не могу до конца осмыслить.

   Здесь я даже не боюсь затянуть мою исповедь излишними подробностями, ибо мне самому они не известны. Я не видел и не знал, как и что у них конкретно происходило. Все посвящённые условились не обсуждать между собой это дело до самого наступления результата. Так что я мог лишь догадываться о ходе процесса по выражениям лиц Мариам и Щепилова. И надо отдать должное Мариам - она умела хранить тайну даже от того, кто эту тайну знал. По её прелестному личику решительно ничего невозможно было определить. А вот лицо Щепилова было наилучшим индикатором развития событий.
   Поначалу мы с ним смотрели друг на друга, как смотрят люди, связанные общей тайной, из чего я мог заключить, что всё идёт хорошо. Однако со временем Щепилов всё более становился каким-то задумчивым и погружённым в себя. Он будто избегал общения со мной и даже от наших совместных дел отошёл, ссылаясь на дурное самочувствие. Всё это копилось долго и постепенно вплоть до того, что однажды Щепилов вовсе исчез из моего поля зрения. Он не выходил на связь, и я не знал, где его искать.
   А тем временем Мариам оставалась как ни в чём не бывало, и мне всё труднее было сдерживать своё любопытство. Я даже начал перебирать в голове разнообразные варианты того, как можно было вывести её на разговор о Щепилове, не раскрыв при этом моего участия в сей интриге.
   Я окончательно перестал что-либо понимать, когда однажды случайно встретил Щепилова на улице, причём в таком месте, где ему решительно не за чем было находиться. И что бы Вы думали - он шёл мне навстречу, глядел мне прямо в лицо и совершенно точно узнал меня, но не только не поприветствовал, но бросил на меня ядовитый взгляд, полный лютой ненависти, после чего резко перебежал на другую сторону улицы. Я не мог удержаться и пошёл за ним, но он нервно оборачивался и, как только замечал меня позади, отмахивался, словно от назойливой мухи, и ускорял шаг, пока наконец и вовсе не скрылся в переулке.
   Я всю ночь не мог уснуть, обдумывая план дальнейших действий. Пусть я нарушу условия пари, но молчать и ждать мне уже не хватало никакого терпения. Однако с самого утра Лещёв будто огрел меня по голове известием о том, что Щепилов находится в госпитале и жизнь его висит на волоске. Соседи обнаружили его рядом с его домом, где он давненько не появлялся. Он валялся в луже крови и, по всей видимости, выпал из окна, а судя по количеству травм - вероятнее даже свалился с крыши.
   Я даже не знал, что и думать - связано ли это с нашим делом или лишь совпадение? Однако не прошло и часа после сей шокирующей новости, как я получил конверт от Щепилова. В нём лежала плотная пачка денег (тот самый аванс, что я дал ему) и письмо следующего содержания:
   «Сударь, когда Вы получите это письмо, я буду уже мёртв, поэтому говорю с Вами предельно откровенно. Я полюбил Вашу жену. Впрочем, какое понятие имеете Вы о любви? Я забраковал уже с десяток вариантов этого письма, в которых пытался объяснить Вам свои чувства. Но в конце концов понял, что это бесполезно. Вы не способны понять. Вы - подлец и мерзавец! И я не боюсь сказать Вам это открыто и прямо, ибо покидаю навсегда этот мир. Ваша супруга - самое чистое и светлое существо, которое мне доводилось встречать. Она самоотверженно любит Вас, а Вы этого ничуть не цените. Вы унижаете её. Каждым своим прикосновением унижаете, ибо не достойны касаться её.
   Я тоже этого недостоин после того, как участвовал в Вашей мерзкой интриге. Но я и не касался её никогда. И Вам, сударь, следует смириться с тем, что Вы проиграли Ваше пари, ибо Мариам осталась верна Вам. И всегда будет Вам верна, хоть Вы того и не заслуживаете, потому что она - святая. Я один по-настоящему люблю её. Я ещё мог бы смириться с тем, что она не будет моей, и жить дальше, если бы мог видеть её счастливой. Но я не могу видеть, как Вы ежедневно и ежеминутно оскорбляете её, и тем более сознавать, что сам был ничуть не лучше, входя с Вами в этот позорный сговор.
   Да будет Вам известно, сударь, что когда мы встретились с Вами тогда на улице, у меня был при себе нож и я собирался Вас зарезать. Бог отвёл мою руку буквально в последний момент, когда я вдруг понял, что этим сделал бы Мариам ещё несчастнее. Посему я решил, что куда правильнее будет уйти мне. Возвращаю Вам аванс, ибо не хочу Ваших грязных денег. Предпочитаю погибнуть в расцвете лет, нежели иметь с Вами что-то общее.
   Я не пишу, как обычно пишут самоубийцы: «В моей смерти прошу никого не винить». Отнюдь: в моей смерти, сударь, виноваты Вы и только Вы! Живите с этим до конца Ваших дней, и ежели есть в Вас хоть капля совести - это не даст Вам покоя. Это будет Вас мучить, и Вы заслужили эти мучения. И ежели из-за них Вы оставите Мариам - ради этого стоило умереть».
   Я дочитал и разразился гомерическим хохотом. Этот щенок, которого я нашёл чуть ли не на помойке и который приобрёл всё, что имеет, исключительно благодаря мне - ещё смеет называть меня после этого подлецом и мерзавцем и обвинять в своей гибели! А откуда бы он узнал Мариам, если бы я не познакомил его с ней, если б не придумал тогда то пари? Я уже говорил выше, что человек вечно придумывает себе в оправдание какие-то высокие мотивы. Признался бы уж хоть сам себе перед смертью, что не зарезал меня, потому что испугался тюрьмы!
   И как же я могу быть виноват в его гибели, ежели погубила его собственная его страсть? И разве ж я виноват в том, что он оказался до такой степени не способен управлять своими страстями? Если я и виноват в чём - так это в том, что слишком плохо разбираюсь в людях и допустил до столь серьёзного дела (речь не об одном лишь пари, но обо всех наших с ним совместных делах) человека, который, как выяснилось, ещё не вырос из подросткового возраста!
   Допустим, бывает такое, что человеком овладевает страсть, начисто лишающая его рассудка. Быть может, даже никто не застрахован от этого, как, например, от простуды. Сравнение вполне корректное, ибо такая страсть - всё равно что болезнь. Взять хотя бы нашего банкира Блуменфельда, который на старости лет вдруг оставил всё своё состояние сыну, а сам уединился где-то в Богом забытой глуши с какой-то азиатской девушкой, которая годится ему во внучки. Впрочем, не могу даже представить себе, чтобы подобное могло случиться со мной. И пример Щепилова на всю жизнь отбил у меня желание любить кого-либо, раз у любви бывают такие последствия.
   Я уже говорил выше, что и вообще не особенно верю в любовь. И мне кажется, Щепилов сам себя обманывал и никогда вовсе не любил Мариам. Думаю, его постигло то, что я называю «комплексом Дон Жуана». Ему покорялись самые роскошные женщины из высшего света вплоть до княгинь, баронесс и даже жён таких высокопоставленных лиц, что страшно назвать их здесь. И вдруг простая деревенская девушка восемнадцати лет от роду, с таким скромным образованием и ещё более скромным жизненным опытом - и устояла перед всеми его приёмчиками! Разумеется, это больно ударило по его самолюбию. И именно самолюбие его требовало непременно и во что бы то ни стало овладеть Мариам. И именно самолюбие это, как очень часто бывает, принял он за любовь.
   Моего бедолагу-компаньона постигло самое страшное последствие неудавшегося самоубийства, какое только можно было вообразить - он не погиб, а только свернул себе шею, в результате чего очнулся в том же мире, из которого пытался бежать, да только полностью парализованным ниже шеи, из-за чего даже лишённым возможности довершить начатое. Врачи говорили, что он может дожить в таком состоянии до глубокой старости, но без малейшего шанса когда-нибудь пошевелить рукой или ногой. Мне было искренне жаль его, но ещё больше себя, ибо пари было безнадёжно проиграно - Щепилов чисто физически не мог уже осуществить того, за что я обещал заплатить ему.
   Конечно, оставалось ещё немало времени, а значит был ещё шанс, что она изменит мне с кем-то другим. Но где же взять ещё такого, как Щепилов? И ежели он не смог - сможет ли кто другой? Этот шанс казался мне настолько ничтожным, что я смирился со своим первым крупным проигрышем Тимофею. Конечно же, он, как обычно, не взял с меня денег. Мне было обидно, но я ничуть не виню Мариам или Щепилова. Я стал настолько удачливым как раз благодаря тому, что всегда лишь одного себя винил во всех своих неудачах.
   Что же касается Мариам - её преданность искренне меня тронула, и мне самому уже не хотелось её бросать, тем более что такова была договорённость с Лещёвым. Когда это случилось с Щепиловым, я особенно пристально стал наблюдать за своей супругой. Она заметно погрустнела, но на мой вопрос о причинах сего - лишь поблагодарила меня за чуткость и внимательность, сославшись на головную боль. Если бы я не знал о происшедшем - так ничего бы и не заподозрил. А то и вовсе не заметил бы её погрустнения. (Вот женщины! А ещё «святая, чистая»!..)
   Однако самое интересное было ещё впереди.

   В какой-то момент я заметил, что Мариам стала пропадать. Её подолгу не было дома. Она явно старалась подгадать так, чтобы меня тоже не было и я не заметил её отсутствия. Но при первом же подозрении я стал приплачивать дворнику, чтобы присматривал за ней и докладывал о каждом её уходе и приходе.
   Я решил не темнить, а прямо спросил её, куда она ходит. Она ответила, что ходит к Вам, ибо у кого-то из её названных братьев и сестёр какие-то проблемы, которые она помогает решить. И Вы, святой отец, (нет смысла теперь отпираться!) при всём Вашем христианском правдолюбии имели грех подтвердить сию ложь!
   Однако я не поверил и проследил за ней. Каково же было моё удивление, когда я понял, что она ходит к Щепилову! Но для чего? Если она отвергла его, когда он был в полном здравии и расцвете сил - на что ей теперь безнадёжный калека?
   Однажды я сказал Мариам, что меня не будет дома весь вечер. Она, конечно, пошла к нему. А я на этот вечер арендовал квартиру напротив Щепиловской и наблюдал в бинокль за тем, что она там делает. Она кормила его с ложечки, выносила его испражнения, одевала его, мыла, прибиралась в его квартире. (Она всегда была хозяйственной и даже у нас дома предпочитала всё делать сама, хотя были слуги.)
   Но зачем? Когда она вернулась домой, я решил прямо задать ей этот вопрос. Я сказал, что знаю, куда она ходит, и как муж имею право знать, для чего. Она в слезах бросилась передо мной на колени.
   - Серафимушка, милый! Прости меня! - кричала она, не переставая рыдать. - Я должна была сказать тебе, но не знала, как. Я боялась, что ты будешь ревновать и запретишь мне ходить к нему. Этот человек любит меня. Между нами ничего не было и не могло быть, потому что я замужем. Но он так сильно меня любит, что пытался из-за меня покончить с собой. Я чувствую себя виноватой и обязанной помочь ему. Мне так жаль его, он не может без меня, он умрёт без меня!
   - Ты считаешь себя виноватой в том, что он пытался покончить с собой? - переспросил я её, в самом деле не поняв. - Но при чём здесь ты?
   - Он ведь из-за меня это сделал, потому что я отказала ему!
   - А должна была согласиться?
   - Разумеется, нет, но если он настолько сильно полюбил меня - значит, наверное, я дала к тому повод!
   (Эта Ваша православная логика начисто отшибла у меня дар речи. «Наверное, я дала повод». Интересно, как? Допустим, и правда возможно такое. Допустим, она каким-нибудь словом или взглядом тонко намекнула ему, что у него может быть шанс. Но она даже и в этом не уверена, а я даже абсолютно уверен, что этого не было. Однако же это «наверное» (всего лишь «наверное»!) - уже означает для неё обязанность до конца его или её дней выносить за ним испражнения!)
   На следующий день я отправился к Щепилову.
   - Сударь, - обратился я к нему, - требую немедленно оставить в покое мою жену. Иначе расскажу ей всё про наш договор - и она не только оставит Вас, но и возненавидит. Я могу оплатить Вам переезд за границу и содержание в лучшей европейской клинике - только уговорите её больше не ходить к Вам.
   - Вы не расскажете ей ничего, - ответил он, - ибо тогда она и Вас оставит и возненавидит. А заодно разведётся с Вами и отберёт половину имущества.
   Он-то знал, что она не станет претендовать на моё имущество, однако надеялся напугать меня этим. Я же не был так уверен, что она не станет претендовать, однако знал, что если и станет - всё же ничего не получит.
   - Вам же известно, - парировал я в ответ, - что она никогда не разведётся со мной. Я встану перед ней на колени и буду молить о прощении. Объясню, что с моими деньгами никому нельзя доверять - тем более женщине, которая может их у меня отобрать. Поэтому я должен был проверить и убедиться в её преданности - и она благополучно сдала экзамен. Ей это польстит. Да и к тому же, у неё нет никакого формального повода для развода и тем более шансов получить хотя бы рубль из моих капиталов.
   Однако Щепилов не сдавался, и у него нашёлся мощный аргумент против меня:
   - Вам также не следует забывать, милостивый государь, что я обладаю некоторой информацией, которую в любой момент могу сообщить господину Блуменфельду.
   Этим он и вправду меня напугал. Это было ещё до того, как с Блуменфельдом произошла упомянутая выше метаморфоза. А ещё раньше я ловко обвёл его вокруг пальца - а он так и не узнал об этом. (Подробности ни к чему, ибо не имеют отношения к делу.) Но тогда он переживал кризис, а теперь стал намного могущественнее меня и мог сильно мне навредить. Тем более что человек он был старой формации - ставил принципы выше любого дохода. Так что у Щепилова был весьма действенный компромат на меня, из-за чего мне пришлось поначалу смолчать и смириться с тем, что Мариам продолжала ходить к нему.
   Но этот козырь недолго был в бездвижной руке Щепилова. Через месяц Блуменфельд уехал на край света со своей малолетней азиаточкой, и его предприятием стал управлять его старший сын. Он мыслил куда более современно и однажды прямо объявил мне, что ему всё известно о моей афере с его отцом. Однако он смотрит на это философски, ибо сам сделал бы на моём месте то же самое. К тому же, сейчас ему во всех отношениях выгодно работать со мной, и любая месть напрямую повредила бы выгоде. (Типично еврейский подход! Как Вы можете так доверять Христу, зная, что Он был евреем?)
   Услышав это, я незамедлительно сообщил Мариам о нашем пари с Лещёвым и даже показал в подтверждение своих слов известный документ. Я и в самом деле не постыдился опуститься перед ней на колени и просить прощения в точно тех выражениях, в каких рисовал уже эту сцену Щепилову. Я искренне желал, чтобы она простила мне это, и даже слегка всплакнул. Я клялся ей, что теперь, когда в её абсолютной преданности мне нет ни малейших сомнений - я никогда больше не позволю себе поступить с нею подобным образом и всегда буду доверять ей, как себе самому, и обращаться с ней, как с принцессой.
   Однако Мариам была настолько шокирована, что потеряла дар речи. Она закрыла руками своё хорошенькое личико, разрыдалась и убежала. Она спряталась у Вас, мой незабвенный батюшка Филарет. Я приходил к Вам и просил возможности увидеть её - но Вы отвечали, что она не хочет меня видеть и я должен подождать, пока она придёт в себя, ибо я нанёс ей слишком болезненный удар.
   Я терпеливо ждал, ибо ни секунды не сомневался, что она простит меня и перестанет ходить к Щепилову. Какими бы глупыми и странными ни были некоторые её слова и поступки - всё же она не настолько юродивая, чтобы вот так запросто отказаться от моих миллионов, да ещё гробить свою жизнь, ухаживая за калекой, который сам ухаживал за ней ради денег.
   Однако Мариам потрясла меня своим решением, совершив то, чего я меньше всего от неё ожидал. (Готов поспорить, Вы приложили к этому руку!) Её не было неделю, и я уже начал не на шутку беспокоиться, когда вдруг получил от неё письмо:
   «Сударь, после такого унижения я не могу и не хочу продолжать жизнь с Вами. Я подаю на развод и имею формальный для него повод, ибо мне известно о некоторых Ваших изменах мне, и есть даже свидетели. За Ваши драгоценные капиталы не бойтесь, ибо мне не нужно ни копейки из Ваших денег. Прошу Вас не донимать меня попытками меня переубедить. Я не желаю Вас видеть и надеюсь встретиться с Вами не раньше, чем на суде».
   Вот это да! Знала о моих изменах - и молчала, даже не подавая вида! Ай да сельская простушка! И что же теперь? Какой же глупой надо быть, чтобы отказываться от денег, которые запросто могла получить, раз «были свидетели»! (А таковые и в самом деле были, ибо в суде я с ними встретился. Но это отдельная история и здесь не к месту.) Конечно, не было смысла возражать, и я отпустил её с миром.
   Но что самое интересное - вскоре после этого она обручилась с Щепиловым! Уйти от мужа-миллионера к бездвижному калеке - вот поистине непостижимая логика! Это ж до какой степени извращённые у неё представления о жизни! Обрекать себя на такие мучения на всю свою короткую, но однако же единственную известную нам и единственную бесспорно реальную для нас жизнь - ради каких-то посмертных благ, которых никто никогда не видел!
   Пожалуй, она не в своём уме, и я тут бессилен. Премного благодарен Мариам за поистине благодатные часы, проведённые с нею, и нисколько не злюсь на неё, ибо она и правда подарила мне минуты счастья, которые ни за какие деньги не купишь. Потому я тихо и без скандала позволил ей удалиться в своё безумие, раз она того захотела.
   Однако самый болезненный удар, оказывается, ждал меня впереди. А вернее - три последовательных удара, каждый из которых был неожиданнее и больнее предыдущего. И нанёс мне их человек, от которого я меньше всего мог ожидать чего-либо подобного.

   Однажды ко мне вдруг явился мой ближайший друг господин Лещёв в сопровождении одного известного адвоката. Лещёв принёс документ, в котором мы сговаривались о нашем третьем большом пари - на адюльтер. Адвокат скупым юридическим языком объяснил мне, что я обязан выплатить Лещёву половину моего капитала, ибо срок, оговорённый в документе, сегодня вышел, а никакой измены мне со стороны Мариам так и не было зафиксировано. Адвокат предложил мне не доводить дело до суда, ибо шансов у меня ни малейших, а также не пытаться скрыть свои капиталы, ибо все они господину Лещёву известны и каждая копейка может быть им доказана.
   И это сделал со мной человек, которому я доверял, как себе! Человек, который был моим единственным и самым близким другом на протяжении стольких лет! Человек, с которым мы вместе начали путь к большим капиталам и вместе прошли через все трудности этого пути, непрестанно выручая друг друга! Человек, которого я вытащил с каторги, а потом простил ему всё, что он был мне за это должен! Человек, который проиграл мне в пари, наверное, миллионы рублей, но с которого я не взял ни копейки!
   Это был удар ниже пояса. Это было предательство, каких никто не совершал со мной и каких я не совершал ни с кем. И для чего, Вы думаете, он это сделал? Чтобы меня проучить? Поверьте, его мотивы были куда более прозаичными, и чуть ниже Вы их поймёте. Я никогда не думал, что так сильно разочаруюсь в этом человеке. Я готов был к любым разочарованиям и ударам судьбы. Но только в нём я был абсолютно уверен. И именно поэтому он один смог причинить мне настоящую боль. Подумать только: романтик и идеалист - а даже меня обошёл в подлости и коварстве!
   Однако то было лишь начало его коварного плана. Через несколько дней эта же парочка вновь явилась ко мне с другой бумажкой - на наше второе большое пари, где мы спорили, будет ли Мариам через два года моей женой. Оказывается, с тех пор прошло ровно два года - а Мариам моей женой не является! Из чего юридически следует, что я обязан выплатить Лещёву ещё и половину от оставшейся у меня половины! Не переставая дивиться Лещёвской подлости, я был вынужден подчиниться, вновь не доводя дела до суда, дабы избежать лишних скандалов и сплетен.
   Но и это был ещё не конец. Не успел я опомниться после тех двух ударов - как мне тут же нанесли третий и самый болезненный. Ещё несколько дней спустя Тимофей со своим верным псом-адвокатом («нанятая совесть»!) в очередной раз посетили меня. На этот раз - с самой первой бумажкой, когда-либо подписанной между мной и Лещёвым. С той самой, о которой я и думать давно забыл и которая за давностью лет пожелтела. Оказывается, он берёг её и сдувал пылинки! Неужели тогда уже предвкушал, что она так вот вдруг окажется кстати?
   «У кого будет больше денег через десять лет» - оказывается, вот сегодня-то с тех пор и минуло аккурат десять лет! А после двух уже состоявшихся выплат у меня оставалась лишь четверть былого могущества, тогда как три четверти уже перешли к Лещёву. Не надо быть профессором математики, чтобы понять, что я снова был в проигрыше и обязан был отдать Тимофею ещё и половину от оставшейся четверти!
   Надо ли говорить, что все мои кредиторы, увидев, что я тону, тут же как с цепи сорвались и потребовали у меня немедленных выплат. Того, что мне оставалось, решительно не хватало для поддержания моих финансовых дел. За какие-то считанные дни я потерял всё, что копил в течение этих самых десяти лет, и остался вновь без гроша, как был в самом начале моего рассказа.
   Не знаю, дошёл ли уже до Вас слух о моём банкротстве, но думаю, Вам приятно будет прочесть, что я снова работаю в том же почтовом отделении, где некоторые меня ещё помнят и не знают даже, что за эти годы я успел побывать на самой вершине.


ЧЕТВЁРТОЕ ПАРИ

   С тех пор прошло около месяца. Щепилов, говорят, стал шибко верующим. Это не удивительно, учитывая его состояние. Храм переполнен убогими, нищими, юродивыми и согбенными старухами. Видимо, там они находят себе последнее успокоение, когда взять его больше негде. Благо, я в таком успокоении не нуждаюсь.
   (Несчастные жалкие калеки, которым некуда больше податься и не за что ухватиться в жизни, кроме призрачной мечты о загробном счастье! Нет ничего более унизительного, чем тешить себя утопией за неимением ничего другого. Разве лишь Мариам - единственная в целом храме юная и прелестная девушка. Но ведь это Вы, милостивый государь, задурили несмышлёной малышке голову до того, что она и теперь продолжает зазря губить свою едва начавшуюся жизнь!)
   Как-то я встретил их на улице. Она как раз везла его в церковь. Меня удивило счастье, которым сияли их лица. Щепилова трудно было узнать. Он прямо светился и был совсем не похож на того мрачного и утратившего всякую надежду инвалида, каким он был, когда я видел его впервые после той трагедии. Не похож и на того сладострастника, каким он был до встречи с Мариам. Несмотря на убогость свою, он был счастлив. Воистину нет границ у силы самообмана!
   Не было границ и моему удивлению, когда он протянул мне руку. Я не знал, чему удивляться больше: тому, что он физически смог протянуть мне руку, или тому, что он вообще это сделал после всего между нами сказанного и сделанного.
   Они сказали, что рады видеть меня, давно уже мне всё простили и зла не помнят. Приглашали меня пойти с ними в храм. Я, разумеется, отказался (вдруг эта болезнь заразна). Щепилов сказал, что ни о чём не жалеет и даже счастлив быть таким - ибо лучше быть инвалидом, но с Мариам, нежели здоровым вести ту жизнь, какую он вёл до встречи с ней.
   Они также поведали мне, что против всех законов медицины и на удивление всем врачам его руки потихоньку начинают восстанавливаться, «потому что за него молятся». (У Вас всегда так: всё хорошее - «потому что молятся», всё плохое - «на то Божья воля». А на самом деле тут банальная врачебная ошибка - и ничего более.)
   Я не удержался и спросил её, почему она так обиделась на меня, но при этом совсем не обиделась на Щепилова, который участвовал в той афере не меньше моего. Она ответила, что Щепилов «страдал и изменился». А потом ещё бросила мне напоследок: «А Вы способны ли измениться?»
   (Ну вот ещё: молодой и красивый парень, которому девушки на шею вешались, превращается вдруг в бездвижного калеку, ходящего под себя - нет уж, увольте меня Христа ради от таких перемен! Да и сама-то она способна ли наконец измениться (лучше сказать - образумиться)? Или так и умрёт бездетной и не познавшей ни одного мужчину, кроме меня? Впрочем, я уже говорил, что не держу на них зла, а только дивлюсь их тупости. Однако же искренне желаю им счастья.)
   Но ведь история-то на этом не кончилась. Более того: всё ещё только начинается! И я подхожу наконец к тем последним строчкам, ради которых написаны все предыдущие.

   Оказывается, Лещёв, потеряв в моём лице излюбленного партнёра для заключения пари, нашёл себе нового - в лице Блуменфельда-младшего. Да только не подумал он со своей вечной наивной верой в людскую честность, что тот еврей и перехитрит его как пить дать. Стоило Тимофею поведать своему новому другу мою душещипательную историю, как Блуменфельд тут же сообразил, как можно использовать неутолимый Лещёвский азарт для пополнения собственного кошелька.
   Блуменфельд поставил миллион, что я после всего пережитого и сам вслед за Щепиловым приму христианство. Лещёв поверил и подписал соответствующий документ, которым, разумеется, обязался отдать миллион, ежели этого не случится. Тимофей слишком давно меня знает и потому уверен, что со мною такого случиться никак не может, ибо не позволит гордость. Однако же после того, как он столь сильно обманул мои ожидания - лучшей местью ему будет, если я обману его ожидания ещё больше. Тем более что предложил мне это сам Блуменфельд.
   Тайком от Лещёва он тут же выслал мне копию их договора, приложив к ней письмо, в котором сообщает мне, что я был для него весьма приятным и выгодным партнёром и он не против помочь мне вернуть свой капитал. Дабы простимулировать моё решение, он обещал мне половину от своего выигранного миллиона, ибо (по его собственным словам) как только я вернусь в дело, я очень скоро принесу ему гораздо больше. Стартового капитала в пятьсот тысяч мне с лихвой хватит, чтобы быстро восстановить своё прежнее могущество. Терять мне на данный момент решительно нечего, поэтому я, не раздумывая, согласился.
   Помните, святой отец: Купцов, быть может, подлец и мошенник, но своему слову верен и к благодетелям своим щедр. А ежели берётся за что-то - делает это как следует. Вот я и исповедался Вам в точности так, как учила меня опытная в этом деле Мариам - поведал Вам обо всех своих грехах, какие вспомнил, и при этом был с Вами предельно искренен. Вам остаётся лишь принять мою исповедь и допустить меня к Святому Причастию. Согласно договору Лещёва с Блуменфельдом, этого будет достаточно для победы последнего. А поскольку успех дела теперь напрямую зависит от Вас - обещаю Вам пожертвование в сто тысяч, как только получу свои полмиллиона, ежели это поможет Вам принять верное решение.
   Зная мою ситуацию, Вы, конечно, можете требовать большего - и я Вас вполне пойму. Тем более что нас теперь связывает тайна исповеди. В настоящем письме более чем достаточно компромата на меня. И ежели Вы сохраните мою тайну - я в свою очередь обязуюсь молчать о том, что Вы брали у меня деньги. Поверьте моему предпринимательскому опыту: обоюдный компромат - лучшая гарантия исполнения обоюдных обязательств. И вот моя лучшая гарантия Вам: ежели я посмею Вас обмануть - дозволяю не считать более сей документ исповедью, а значит кому угодно его показывать или пересказывать его содержимое.
   Засим откланиваюсь и покорнейше ожидаю Вашего ответа.

   Ваш покорный слуга
   Серафим Купцов


Примечание издателя

   На сей любопытнейший документ я наткнулся, изучая архив преподобного отца Филарета Громова, погибшего в годы Гражданской войны. Об авторе письма известно лишь, что после большевистского переворота он лишился всего своего состояния и бежал за границу, где след его теряется.
   Отец Филарет на сие письмо ответил ему нижеследующей запиской:
   «Уважаемый господин Купцов!
   Я не имею права не принять Вашу исповедь, ежели Вы хотите исповедаться, в какой бы форме она ни была. И не имею права не допустить Вас к Святому Причастию, ежели Вы исповедались и желаете причаститься. Осуждать Вас - не в моей компетенции. Судить о степени искренности Вашей исповеди и степени готовности Вашей к Причастию могут лишь Господь Бог и Ваша совесть. Должен лишь заметить Вам, что отпустить Ваши грехи я никак не смогу письменно, но лишь при непосредственном контакте с Вами.
   Я также не имею права брать денег за исповедь и Причастие, хоть и всегда благодарен за любые пожертвования. Однако заключать с Вами сделок и чего-либо требовать с Вас я не намерен, и тайна исповеди связывает меня в любом случае, как бы Вы ни поступили в дальнейшем. Хранить её я обязан Богу, а не Вам, посему буду хранить её независимо даже от того, дозволяете ли Вы сами мне хранить её или не дозволяете.
   Ежели Вам вдруг захочется отблагодарить меня за что бы то ни было (хоть я и не представляю, за что) или даже просто сделать доброе дело - лучше помогите Мариам, ибо ей теперь тяжело, хоть эта тяжесть для неё и благодатнее всякой лёгкости».


конец

15 - 22 июня 2014
© Ю.К-ов