Глава тринадцатая
Пёс и остальные
Попарились они достаточно быстро и не так, чтобы получили обычно предвкушаемое банное удовольствие.
Похоже, что разговор в часовне и рядом с ней опустошил невеликий запас их искренности, и аура дружеского общения взяла некий тайм-аут, чтобы с новой силой возобновить своё влияние уже с привлечением такого серьёзного средства, как грешное насыщение с распитием.
В доме их мокроволосых ждал уже и стол, над ним горела электрическая лампа, вдалеке был слышан рокот электробензогенератора.
Олег по оформительской части превзошёл сам себя, ну, может быть, надо было Иродиону как хозяину чуть что-то подправить и дополнить.
Старый оглядел сотворённое Олегом и смог только выдавить из себя с присовокуплением некоторых нецензурных слов-паразитов:
- Да, это стол-песня. С большой «сы»!
Стол с большой «сы» являл собой апофеоз русского чревоугодия в его холостяцком варианте.
Явным композиционным центром была иродионова супная миска с солёными грибочками первой пробы: фиолетовые чернушки соседствовали с желто-салатовыми гладёнами, там же обретались даже на вид каменные подосиновики, королевы засола – сыроежки соперничали мягкой белизной с королями маринада – белыми, попавшими в засол просто потому, что их надо было куда-то девать.
Серые хрущёвки и коричные подольховики составляли не безликую массовку, а были чем-то вроде единообразного многообразия домов парижских Grands boulevards*.
* Большие бульвары
Тут и там выделялись оранжевые пятна, по правде говоря, безвкусных лисичек, были и ещё какие-то безымянные грибушки и, наконец, завершали целостность этого нездешнего натюрморта сморщенные серо-зелёные листья чёрной смородины, лепестки резанного поперёк чеснока, и антенные наконечники осеннего укропа, иные с сохранившимися тминными семечками.
Была на том столе и щербатая тарелка с польским флагом рыбной конфедерации белуги и лосося, в соседстве с баночкой красной икорки, предназначаемые для батюшки и других.
С ними соседствовала уже целая тарелка, где не без изящества были выложены нарезки колбас, карбоната, окорока и буженины – для других и батюшки, если соблазнится.
Сыры, и сильно дырчатые и дырчатые поменьше - из них один почему-то зелёного цвета - напрочь забивали доморощенный козий «сырок», как солёные грибочки забивали банку псевдолуховицких, а на самом деле индийских маринованных корнюшонов.
На этом обширном, рассчитанном на шестерых едоков столе, поместились и скромная русская красавица цвета шерсти ирадионова Пса – варённая картошечка, и что-то овощно-фруктовое, включая небольшую змеинокожую дыньку, и разделочная доска с прямоугольничками коричневого магазинного хлеба вперемежку с неказистыми ломтями иродионова каравая.
И довольно много, всякого другого.
И как среди парижского многодомья возвышаются чугунная La tour Eiffel*, белая монмартрская Basilique du Sacr; ;ur** и холодные стеклянные билдинги La D;fense***, так и среди этого разнонизкого пищевого стада возвышались привезённые Старым алкогольные высотки, при этом французский колорит выставленному добавляла группка пузатеньких зелёненьких бутылочек Perrier****.
* Эйфелева башня
** Базилика «Сакре кёр»
*** Дефанс – деловой квартал Парижа
**** Перье – минеральная вода
Старый довольно ощутительно хлопнул сбоку Иродиона по плечу.
- Зацени наборчик!
Иродион, переступив с ноги на ногу от удара, уважительно взял по одной и повертел в руках: водочную, приятно охладившую ладонь из-за заблаговременного выставления в сени, бутылочку «Белуги», вИсочную коричневую, опустошённую на четверть - видать Старый дорогой не на хлеб мазал – «Глен Ливет», коньячную плоскую, но кругленькую в вертикальной плоскости – «Отар» и невидную винную ноль семь с белой скромной этикеткой.
- Ну-ка, Квазимода, прочти, как полагается.
Иродион быстро разыскал чтенные очки и с выражением произнёс:
- Chateau La Lagune. Haut-Medoc 3-eme Grand Cru Classe.
Медок…Это, что ж на меду?
- Во урод, это же Шато Ля Лагун, Гран Крю, урожай двухтысячного года, ты поди таких дорогих во Франции не пробовал?
- Такого конкретно нет, а всяких много попробовал…(как Старый не заметил иродионова прикола с «медком»?).
А вИсочки? Шестнадцать годиков-с выдержки, между прочим, прошу учесть!
Ты-то, батюшка, на гражданке небось лучше «Гуляйваньки» из универсама, ничего себе и не позволял?
- Андрей Тарасыч, а что такое «Гуляйванька»?
- Для вас образованных – это «Johnny Walker», а для нас людей простых «Гуляйванька», понял?
Он вздохнул и объявил собравшимся:
- Ну ладно, собаки Павлова, небось, слюна уже челюсти разъедает?
Как говорит Лука: «Сидаем, наливаем и тостуемся: «Лэ Хаим!»*
* «За жизнь» - еврейский тост
Иродион не преминул позанудствовать.
- Ребят, мне не надо, чего останется.
- В компостку, батюшка, в компостку!
- Не беспокойтесь, Юрий Филипыч, мы заберём, что скажете.
- Олежка, если пойла не хватит, сгоняешь в деревню за самогоном?
- Лииихко!
- Самульё ты наше!
- Ой, Юрий Филиппович, мы рюмки одноразовые купить забыли, а у вас только один стакан, я даже не знаю, что делать.
Ну ладно я из чашки….блин и как назло в машине ничего нету.
- Забыыыли – передразнил Старый - ничего нельзя поручить этой мОлодежи.
Вот как сейчас заставим тебя из батюшкина нужного ведра пить, а чо – там всё безгрешное, ну, ну, ну, шучу!
- А вот, миленький, у меня, думаю, кое-что на этот счёт найдёёётся! – весело и как бы с выражением лица «уже выпивши» проговорил Иродион.
Он подошёл к висящему на стене шкафчику, открыл створку, со сморщенным носом пошарил внутри, и торжественно показал публике две конические с деленьицами мензурки.
- Пригождается аптечка-то для богоугодных дел – сказал Старый – учись, юноша!
Таак, мне чур стакашек, а вам, интеллигэнции – мензурки, я вот посмотрю как вы из них винище пить будете!
Ну к делу! Батюшка, прошу прощения, какие напитки вы предпочитаете в это время дня? Беленькую?
Уважаю ваш выбор и присоединяюсь. Олежка, ты что будешь, тО же?
Они разлили и Старый, привстав, и чуть прокашлявшись, с чувством произнёс:
- Ну, друзья, прошу по первой - за испорченные нервы!
- Андрей Тарасыч, вроде как по первой всегда за встречу пьют.
- От, тамуда Пидорадзе! Ну хрен с тобой, действительно давайте за встречу!
Батюшка, ваши грибочки - это… бздохен шванц, вот эта желтая, это кто?
- Гладёна, она, когда сырая – такая светло-коричневая с серинкой.
- Гладёна, гладёна…, а, вспомнил, такие мы в Боровом собирали, у них ещё дырка в ножке. Гладёны – это волнушки?
- Нет, волнушка вот эта. Вот прошу обратить вним’ние, - Иродион, подъикивая, поворошил ложкой влажную грибную горку, - одни шляпки, отбор, ни одного, ик, резанного, только чернушки крупные.
Тон его погрустнел.
- Вот братия неаккуратно собирала, мне потом всё перебирать приходилось…
- Братия твоя шатия, правильно народ говорит про таких: бездельники и пьянь-рвань!
- Ну, ик, зачем ты так, Андрюш, у каждого ведь бывают слабости, порывы какие-то, а ты сразу «бездельники».
Они, кстати, все как один очень хорошо на стройке работали, ни одного нарекания, а знаешь, как на крыше-то было опасно, когда маковку монтировали.
Ты ещё скажи, ик, - предатели.
- Конечно предатели, практически – религиозные власовцы.
Ты вот что, давай-ка, водички попей, ну-ка, ну-ка, ну-ка, во, во давай, давай, и дыхание задержи, сейчас всё пройдёт. Как там? Икота на Федота…
- П-п-потом на Якова, а с него на всякого, фу ты, вроде отпустило!
Андрюшенька, ну не надо так про них, все мы твари Божьи, за кем грехов-то нет, а?
В священном писании насчёт клятв да присяг, знаешь, очень, очень неоднозначно, другое дело – обещание.
- Вот именно, твари! Уй, я не понимаю этих ваших тонкостей, по мне так взялся за гуж, кобыле легче, вот так вот.
Да чего мы всё о них? Меньше народу, больше кислорода.
А ктой-то там у нас в этой мисочке спрятался? Ох, картошечка, смерть моя!
Вот сколько я всего картофельного похавал, гратены всякие, пюре к айсбайну, даже те же драники…
Трибун, ты гратен ведь ел?
- А как же!
- Так вот, лучше нашей родной синеглазочки, да ещё в мундире - жалко, Олежка, что ты её почистил - н-и-к-о-гда и н-и-ч-е-го не б-ы-в-а-ет, это я вам говорю, как краевед!
Бааатюшка, а кто закусывает холодными закусками?
Вы, что классику не читали?
Сейчас же картошечку тёпленькую в ротик, иначе вы мой враг на всю оставшуюся жизнь.
- Юрий Филипыч, я картошку на керосинке сварил, у вас там керосина ещё много, а вот спичек…
- Миленький, у меня спичек полно, ты не там искал, я потом покажу.
- Тээк, батюшка, вот рыбка двух сортов, икорочка, мажьте, не стесняйтесь.
Вы хлебушек когда пекли? Смотри-ка, ещё свеженький.
Ну следующую - за хозяина дома сего!
Батюшка, аллаверды попозже, прошу не частить.
- Юрий Филипыч, а вы тут на рыбалку, охоту ходите?
- Во-во, Трибун, всё хотел тебя спросить, как тут мой винторез?
Иродион понял, что насчёт «Старый подарил» он несколько погорячился…
- Всё в порядке с «Кригхоффом».
Я, правда, его практически и не чищу, зачем, ведь из него и не стреляли.
Старый опёрся руками о стол, тяжеловато приподнялся и зычно рявкнул:
- Товарррищи офицеры, у меня идея, вернее - приказ!
Сейчас еще по одной и, знаете, пойдёмте-ка, господа, постреляем, а чего?
Я эту долбанную бойню на свежем воздухе не уважаю, а стрелять люблю, помню в Мирном, ну да ладно…
- А вот как мы с тобой, Андрюшенька, два очкарика, стрелять будем в темноте, а?
- А я фары зажгу – спокойно сказал Олег - тут другой вопросик… можно?
Андрей Тарасыч, по чему стрелять мы будем?
- Как по чему? По бутылкам, мы что всё не выпьем, что ли?
А не выпьем, тогда уж по фарам придётся.
Десантура, ты хоть в коньячную попасть-то сможешь?
- Даже, если боком поставите.
Я по стрелковой подготовке второй во взводе был, с подвижных целей, ротный пулемёт, рукопашная, у меня, знаете, какая была боевая настороженность, командир взвода всегда подчёркивал...
- Хренбо ты наш! Батюшка, ты что сидишь?
Давай, тащи пукалку, где она у тебя ховается?
- Вот тут под замочком, всё чин-чинарём!
В чёрном подряснике с чёрным сатиновым подбоем, в разношенных полуваленках, шаркающей походкой слегка выпившего человека, иеромонах, настоятель пУстыни, преподобный отец Иродион подошёл к шкафчику, достал с полки ключик, повернул его в навесном простеньком сереньком замочке, вытянул разъятую дужку из петель, распахнул дверцу, достал тяжёлый красавец чехол с ружьём, начал расстёгивать крупную молнию «трактор», и из расширяющейся прорехи показался на свет Божий обшарпанный приклад проверенного годами и поколениями охотников изделия славного Тульского оружейного завода…
* * * * *
- Какое юзьиско симпатичненькое, навейно импейтное? – голосом зайки-побегайки пропищал Старый, вставая рядом с Иродионом.
Ему не надо было даже полностью вынимать «тулку» из чехла.
– Кто спи...л, те или этот?
- Отец Николай, наверное спутал, я дней десять назад открывал, проверял.
Как же так, я ведь каждого предупреждал и всех вместе, что это ружьё только моё, как же так…
Олег, за спинами говоривших не видевший что случилось, на всякий случай перестал есть.
- Отец! Спутал! – последние остатки иронии мгновенно вышли из Старого – ну и козлина же ты, Трибун!
- Но ведь и чехлы разные, и калибр тоже кажется разный, что же он так…
- Ой, я не могу, чехлы, калибр! Ты, что м…к или родом так?!
Слова начали раздельно и с трудом выталкиваться из Старого, как при стоянке порции пара из котла паровоза выдуваются на перрон.
- Тебе. Ещё. Тогда втолковывали я, Серёга, Игорь, тот же Лука – не спеши.
Подбери нормальную команду. Интернет же есть.
Можно же было списаться с действительно серьёзными ребятами. Подвижниками из своего круга, интеллигентами.
А ты, Макаренко хренов, Песталоцци через «з» связался со всякой шофернёй, колхозниками, быдлятиной…
Олег в этом месте тактично встал из-за стола и вышел в сени.
- Он, отец Николай ведь и техникум окончил.
- Техникум, коллэдж…
Мне ведь не «Кригхоффа» этого сранного жалко, хотя собирали на него люди, старались, выписывали, даже если и на ворованное.
Мне твою душу дурную жалко!
Он же, Колька твой, нахезал тебе туда по полной программе, говном дизентерийным, я такое когда-то в пионерлагере видел, зелёное с кровяными прожилками.
Его ещё докторша называла «калОвые массы», тьфу!
Старый перевёл дыхание.
- Когда эта гнида отвалила?
Двенадцатого говоришь… сегодня шестнадцатое, значит четыре дня прошло…
Тээкс… Я помню, у тебя их паспорта были ксерокопированы, давай посмотрим, хотя… Где они у тебя?
- Здесь же в шкафу.
- Знааатный сейфик, прямо «Форт Нокс»*!
* Марка американских банковских сейфов
Старый достал показанную Иродионом пластиковую папочку, вынул из неё пачку бумаг, разыскал нужную.
- Смотри-ка, не взял с собой, лошара!
Он сощурил близорукие глаза и поднёс листок поближе к лампе.
- Тэээк, Артамонов Валерий…О! Эдуардович - оказывается, он и не Николай - ну ладно… Семьдесят первого года рождения, город Андрианов…
Ну понятно, сто первый километр - туда, по-моему ещё при Иване Калите всякую шваль ссылали - прописан: ПГТ «Травино», улица Патриса Лумумбы, оригинально…
Травино, Травино…там, кажется, у Лукашки дача?
- Да, это совсем рядом с Монастырём.
Мне его Жорик и рекомендовал, ну то есть не рекомендовал, там другая история…
- Два сапога – пара! Азухенвей! – вроде как облегчённо воскликнул Старый - недаром покойные Елизавета Самойловна и Натаниэль Гиршевич говорили мне, что вся ихняя родня звала Жорку не иначе как «наш швонц - добрый дурак».
Людмила его, кстати, с особым удовольствием каждый раз это повторяет!
Ну да ладно, Ахмедычу звонить уже поздновато, я завтра плотно займусь, паспорт на Кригхофф у меня где-то лежал.
Старый вскинул глаза на Иродиона, лицо его вытянулось.
- Эй, эй, эй, ты чего побледнел-то так? Карвалольчик у тебя есть? Прими, давай.
- Андрюшенька, родной, ну Бог с ним с этим ружьём.
У меня ведь за квартиру деньги копятся, давай, ты купишь себе что-то подобное или как-то…
- Давай, скидавай! Подобное…
Да на твои квартирные, дай Бог, пейнбольную базуку купить можно!
Ох уж мне эта интеллехэнция, чуть что – с копыт!
Да цел будет твой Колька-Валерка, только кляйне-кляйне наказан.
Старый сложил ксерокопию, положил её в карман, убрал в шкаф документы, огляделся и заорал:
- Олежка, ты чего там, с крыльца что ли струИшь?
Смотри, батюшка своего кобеля мясом-то не кормит, открыжит он твоего «фёдора» в темноте, как в «Калигуле», давай захады дарагой, продолжать будем!
- Слава Спасителю - подумал Иродион - кажется отходить сердцем начал, может и удастся как-нибудь уговорить…
…Но «продолжать» в таком же духе уже не получилось.
Старый с Олегом практически молча допили водку, Иродион же съел только кусочек зелёного сыра, да и то только, похоже, из-за его необычного цвета.
Олег проворно завернул остатки портящегося в прозрачную плёнку, вынес в сени.
Иродион постелил свежее гостям.
Старый снял брюки, и, оставшись в футболке и обтягивающих трусиках с неизменным крокодильчиком, улёгся и практически сразу стал подзахрапливать.
Олег, умывшись, лёг в постель в джинсах, достал айпэд, надел наушники и стал рассматривать что-то на экране, потом, заметив, что Иродион направился к иконам, убрал всё это, отвернулся к стенке и затих.
Иродион же в темноте почти всю ночь правил молитвы, только - по временным ощущениям - под утро - вздохнув, улёгся на ложе своё и разом отсёкся от тёмно-серой мглы своего жилища, перейдя в чёрную мглу сна.
Перед нырком в сон Иродион мгновенной молнийкой вспомнилась история вхождения отца Николая в его жизнь.
Лука, когда-то в качестве «случая из жизни» рассказывал, что однажды:
- Возимся мы с Люськой на участке, будний день, народу на дачах практически никого.
Слышу, так тоооненько: Хозяева, можно вас на минуточку!
Подхожу к калитке, вижу за ней трёх ханыг разновысокого роста, один, вроде как похож на организующий субъект, во всяком случае, разговор ведёт он.
Я присмотрелся, бррр, рожи цвета «ренклод», семь зубов на троих, вонизм как…
У какого-то английского писателя я прочёл такое сравнение «От неё пахло как от протухшей бараньей ножки, которую поставили разогревать на плиту».
Ну всё в точку - хотя у меня что-то никогда бараньи ножки не протухали - но, что самое интересное – вонища эта была без алкогольной ноты.
Я сразу подумал, что речь уже идёт не о сохранности имущества, а о сохранности хотя бы моей задницы, а также чести и достоинства моей супружницы.
Но смотрю, ребята вроде как не рвутся на нашу территорию.
Этот спикер и говорит: Отец, мать, дайте, если можете немного хлебца.
Два дня не кушали, и, может, подскажете - как к Монастырю попасть…
Я спрашиваю, а чего надо-то в Монастыре?
- Идём из Ковригина, вишь, какие мы, всё – до края дошли, не то, что всё с себя пропили, комната у меня и вон у брата Генки была…
А у Вальки вон и мотоцикл был, баба его тоже с каким-то таджиком в Сергиев сбежала, ребёнка забрала, сволочь...ой, мать, прости!
И вообще стали - вон вишь - хуже зверей.
Там, сказали, в Монастыре, вроде таких принимают, а если пошлют, то мы уже решили повеситься все втроём, почитай, верёвка одна и есть наша ценность.
Ревёт при этом, прям слёзы с подбородка капают, другие тоже потихоньку подхватывают, а один из авоськи действительно достаёт верёвку такую хорошую в фабричной упаковке.
Люська моя смотрю - прямо на глазах переходит из настроения «Пошли к …матери» к настроению «Бедненькие вы мои».
Убежала в дом, приносит авоську полную, глаза - она и на даче всегда красится - посредине чёрных разводов.
- Ребят, тут консервы - сайра и тушёнка, хлеб чёрный и белый, лучку зелёного нарвала, вы покушайте.
Хотите вот тут на скамеечке, может чай поставить?
Они головой машут - нет, ну прям синхронно, даже смешно немного - и только поклонились в пояс.
Я спикеру говорю: Слышь, парень, ты там в Монастыре - дорогу я, пока Люська бегала, объяснил - найди монаха по имени Иродион, запомнишь или записать?
Скажи ему, что Лука, Л-у-к-а, за тебя типа просил, может чего и выйдет.
Ну там объяснишь, где встретил.
Правда, он там не начальник, рядовой кадр, и, честно говорю, ничего такого не обещаю, но всё-таки не так просто придёшь, давай, как тебя?
- Валера. Спасибо отец, спасибо мать, храни вас Господь, люди добрые…
За хлебом пришлось тогда в ларёк идти, а Людмила весь день была как пришибленная, ни разу на меня собак не спустила, правда хватило только до следующего утра...
….Из этой троих, один продержался полмесяца, другой вроде начал выправляться, да попал в Рысаках под поезд, а третий превратился в отца Николая, долго, правда, пришлось уговаривать отца-эконома…
* * * * *
Поднятые олеговым будильником, стояли они на лужайке, в полутьме то ли полу-дня, то ли полу-ночи.
Небо над ними сеяло такую мелкоту, что мыслей о зонтиках не приходило в их головы.
Старый, позавтракавший бутербродами с запиванием их «Перье», тихонько подыкивал, часто поглаживая Пса, что грозило поведенческой порчей непривычной к ласкам собаки.
Олег под равнодушное положительное и отрицательное киванье Иродиона укладывал багажник.
- Ты машину прогрел?
- Да ну, Андрей Тарасыч, такую машину прогревать, это что «Нексия» какая-нибудь?
Я как бы заканчиваю.
- Ну да. Ну да. Так… партбилет, пистолет, вроде ничего не забыли…
Ах, твою мать, из головы вылетело!
Он подошёл к машине и залез в бардачок.
- Я ж тебе денежек привёз – он протянул Иродиону конвертик с прозрачным окошком.
- Да, спасибо, но у меня ещё есть.
- В жопе шерсть! Бери, малахольный, бабки лишними никогда не бывают, я специально на мелкие разменял.
Ну давай что ли лобызаться…
Тут Пёс отбежал от Старого, и заливисто залаял на тропу.
Там действительно послышался скрип телеги, ветки раздвинулись, из них показалась равнодушная морда Сивого, и вслед за ней на свет Божий вышел и сам запряжённый в телегу Сивый с сидящим на телеге понурым отцом Николаем…
…Если бы не Пёс, не проходивший в школе «Ревизора», и продолжавший беспрерывно лаять, эта сцена настолько бы напоминала финал бессмертной комедии, что даже такой привереда-режиссёр, как Ал. Герман - старший, ставь он соответствующий фильм, наверняка утвердил бы её с первого дубля.
Пёс, сообразив, что все ему знакомы, и все в сборе, прекратил лаять, улёгся на траву и положил голову на лапы.
Даже не дождавшись полной остановки Сивого, отец Николай, соскочил с телеги и бросился в ноги Иродиону.
- Прости меня, батюшко, иуду поганого, за предательство моё, за подлость!
Знаю, что Господь никогда такого не простит, так ты хоть как, хоть для виду…
Хотел было руки на себя наложить, знаю, что грех необъятный, но уж лучше так, чем таким подлым себя чувствовать, прости Христа ради!
Ведь я тебя не просто предал, я в душу твою святую нагадил поносом гнойным и блевотину туда изрыгнул…
Старый в этом месте удивлённо вскинул брови, а вообще в продолжение этого монолога отца Николая вид у него был такой, какой бывает у уборщика в подземном переходе при виде вырванного.
Олег с лёгкой усмешкой, покусывая губу, стоял у машины, Пёс подошёл к углу сарая и задрал заднюю лапу.
Слёзы текли по щекам отца Николая, растворяясь в жидковатой бородёнке, единственный до клыков уцелевший на верхней челюсти повёрнутый зуб сверкал перламутровой желтизной.
Отец Николай часто зажмуривал глаза и тряс головой, как бы вытряхивая из неё что-то.
Иродион, все чувства которого ушли в великую растерянность, чуть глуповато улыбался.
- Ну что ты брат, это ж так хорошо, что ты вернулся, отмолим вместе, епитимью примешь! Спаситель и не таких прощал…
Господи, на сердце-то как легко стало…оставайся отец Николай!
Неизвестно, сколько продолжалась эта рембрантовская сцена с отцом Николаем, уткнувшимся как блудный сын в рясу Иродиона, если бы Старый не задал вопрос:
- Ну и за сколько ты, парень, ружьё-то продал?
Отец Николай с уже сухим лицом отвернулся от Иродиона и удивлённо воскликнул:
- А я его и не продавал, вон оно у меня.
С этими словами он встал, подошёл к телеге, вынул из-под сена брезентовый чехол, достал оттуда Кригхофф и, вновь подойдя к Иродиону, опустился перед ним на колени, протянув на двух руках карабин жестом просящего бласловенье рыцаря.
- Ну дела - сказал Старый - Достоевский отдыхает! Чего было-то?
Обращаясь только к Иродиону, отец Николай вкратце рассказал, что до деревни дошёл он нормально, корову не сгубил, а там от греха спрятал ружьё у бабы Тамары в подполе, намереваясь ещё раз придти за ним налегке.
Затем он заехал в Покосово, там сразу удачно продал корову - а лошадь никто брать не хотел - доехал на телеге до Лук, и там на автостанции познакомился с одним…
Ну а далее была типовая история о том, что нет повести, печальнее на свете, чем повесть об ограбленном и проснувшемся в автовокзальном туалете, ещё недавно братавшемся, открывавшим свою душу, добавлявшем и угощавшем русском человеке…
…На счастье отца Николая паспорт его не тронули, коня с телегой тоже не увели, лукские милиционеры на него внимания не обратили, и вот он, заехав за ружьём, терзаемый муками совести, вернулся, что б только выпросить у Иродиона хотя бы видимость прощения.
- Я сейчас только покушаю чего-нибудь, если дадите, и сразу же уйду пешком.
- Ну куда же ты, брат, поживи, будем молиться, потом, коль захочешь, уедешь, можешь и верхом на Сивом…
Отец Николай вновь начал взрыдывать.
- Дак седло-то я тоже того….
- Ой, обоссышьси, у кого сердце слабое! Не могу!
Старый согнулся пополам и действительно мелкими шажками направился к кустам.
Отсмеявшись там, он, на ходу застёгивая ширинку, вернулся и строго спросил отца Николая:
- У тебя, Валер, сменка есть?
- Какая сменка?
- Ну трусы, майка чистые.
- Есть, в рюкзаке.
- Так, друг моих подруг, сейчас ты помоешься - у тебя, Три…, то есть Иродион - вода в бане ещё совсем, думаю, не остыла?
Так вот, помоешься, бельишко сменишь, пожрёшь по-быстрому и с нами поедешь.
«Кригхофф» я конфисковываю, у меня целее будет, а ты, батюшка, и тулкой обойдешься.
Ведь, один хрен из неё стрелять не будешь, а если припрёт, так и из тулки БТР подбить можно.
- Ну и пожалуйста, хочешь - сдавай меня в ментовку, я на себя все ихние висяки приму, но… только не изнасилования и малолеток.
- А что это мы на «ты»?
Ты, брат на «ты» кликай отца Иродиона или вон коня с собачкой.
Висяки он примет, смех и грех!
«Только чур не в Магадан, это мне не по годам…»
- Да хоть в Магадан, хоть в Коми, хоть в Мордовию…
- Успокойся, дефективный, высадим, где скажешь.
Давай уже, бикицер, весь график сбил.
Старый проводил глазами суетливо семенящего к углу сарая отца Николая и с задумчивым видом сказал:
- Так, пока этот Коля-Валера собирается, ты Олежка вот, что сделай…
Я знаю, у тебя точно телефон лишний есть.
Скоренько Юрию Филипповичу впиши основные телефоны, ну мой, Игоря Ильича, Георгия Натаниэлевича, свой, ну ты сам сообразишь кого, а я тебе денег на новый дам.
Олег сел в машину и оттуда послышалось бормотанье:
- Так, крыша горит – ноль один, крыша нужна – ноль два, крыша поехала – ноль три… Юрий Филиппыч, я зарядник вам на стол положу, ладно? И номер свой знаете как найти?
- Конечно, Олежек, ты, милый, грибочки бы ещё в один пакетик уложил, боюсь протекут.
Андрюш, у меня же света нет, да и с конём, что я делать буду?
- Вот опять по хер веники!
Свет от генератора бывает, помнишь ещё «Физику» Пёрышкина, надеюсь!
Запустишь для зарядки, не развалишься, а насчёт коня, я ж не могу его как корову к АУДИ привязать!
Ничего - провоняешься в деревню, сена там подкупишь.
Олежка! Как думаешь, где в Москве сёдла продаются?
- Наверное в Битце.
- Не знаешь, у них размеры какие-нибудь есть?
Я в том смысле, что если купим, съездишь сюда ещё раз?
- Да без проблем, вы ведь уезжаете на той неделе в Испанию, я свободен буду.
- Ну и ладушки!
Иродион поморщился, потом махнул рукой.
- Не надо седла, обойдусь как-нибудь с конём.
Старый без особого сожаления взял свои слова обратно, ещё о чем-то потолковал со счастливым Иродионом.
Они с Олегом дождались отца Николая, которому Иродион втихомолку что-то сунул, уселись в машину, и вновь Иродион крестил ветки, начало тропы и себя…
…Начался дождь, настоящий, осенний, безнадёжный в своей настойчивости.
Иродиону пришлось уйти под навес крыльца, пёс тоже перешёл туда, искоса глядя на хозяина и поминутно ожидая команды «Не сметь», но Иродион только погладил по голове отныне единственного своего разумного напарника.
Правой рукой он полез за платком вытереть то ли первые капли дождя, то ли слёзы расставания и прощения.
В кармане нащупался гладкий тёплый брусочек.
- Да - подумал он - всё-таки нужен мобильник, вдруг кто заболеет тяжко, умрёт, или кто новый народится, а я и не узнаю.
Каждый лишний день без его за них молитвы – это Господу может и не понравиться…
* * * * *
Осень, дождик, ну что за дрянная пора!
Всё, что было сухим – за минуту замочится.
Ну, друг мой, падай в зиму, ну что ж ты, пора…
- Да пора-то пора, но уж очень не хочется.
Мы прожили свой век, что осталось? Часы?
Новый вереск подрос на лужайках под соснами.
Отшумели ветра, отгудели басы.
Те, кто были детьми, стали грешными взрослыми.
Мы по жизни плывём, зол и мутен поток
Суеты мелкотной батраки терпеливые
И сникает душа, как сникает цветок
На своём лепестке в дни июля дождливые.
Ищем, ищем иголки в Господнем стогу,
Тратим жизнь второпях, как копейку последнюю.
Дал бы кто сочинить хоть мотив, хоть строку,
Кинуть искру любви в эту душу соседнюю!
Уходя – уходи, замолчав – не кричи,
Закрывая глаза, оставляй жизнь за веками.
Сохрани только пламень Господней свечи
Что, как щит, не даёт делать души калеками.
Мы сидим на краю, на последнем венце,
Сруб колодезный пуст, а внизу влага стылая.
Горло давит петлёй мысль о скором конце,
Ты её отгони, и скажи просто: "Милая...
...а с рукою в руке, а с глазами в глаза
Нам полегче принять темноту эту вечную.
Что тебе не успел я когда-то сказать.
Скажут первые звёзды безоблачным вечером…
La fin couronne l';uvre*
* Конец – делу венец (франц. ,вольный перевод)