Я сказала ему тогда: «Твои волосы пахнут порохом».
Он только вошёл, ещё не помылся, не разулся, но крепко обнял нас: меня и Мишутку. Потом, конечно, сходил в ванную: отмылся, побрился, прыснулся своим любимым "Chic" и вышел к нам без запаха войны. Мишутка воскликнул: «Пап, ты опять как новенький!» – повторяя слова, которые Валера иногда произносил, глядясь после бритья в зеркало.
Валера-Валерочка, когда я впустила тебя в свою жизнь, чтобы от нас двоих появились на свет ещё трое: Игорёк, Натка и Мишутка? Ещё три человеческих жизни. Двадцать почти мне было. А тебе двадцать три. У Ксюхи, подруги моей, познакомились на её Дне рождения. Ты с её братом дружил. Тогда мы познакомились, поговорили… и расстались. Город – небольшой, и получилось так, что вскоре встретились снова. Ты привёз свою бабушку в травмопункт, а там – я, практику прохожу. С вами была твоя мама, помогала. Я вас тогда успокаивала, мол, всё будет хорошо – постараюсь. А ты сказал: «Ну, раз ты здесь, то мы будем спокойны». Шутил, наверное, иронизировал. Но именно с того дня мы стали сближаться. Ни с кем из парней не была я так близка. Гуляли, даже целовалась с одним, но продолжения не было. А с тобой встречаться стали серьёзно. Время пришло моё женское. Думала, замуж выхожу по любви, а настоящую любовь-то познала позже, уже в семейной жизни.
Жили… Сейчас я точно знаю – жили мы счастливо. Сначала у твоих родителей в вашем частном доме, а потом перебрались в квартиру бабушки (умерла она). Игорёк родился, когда мне уже двадцать второй год шёл. Здоровый у нас мальчик родился, хороший. Но что ещё сказать? На первом ребёнке мы учимся быть родителями. Первому ребёнку мы передаём наши ошибки, второму – наши устремления, последующим – наши таланты. Но я была очень рада, что мальчик родился. Молва людская гласит: от мужественных отцов чаще мальчики рождаются, особенно первенцы, а от тех, которые характером помягче – девочки. Вот потому я и счастлива была от своего первенца особо, с чувством гордости. И загадала тогда, чтобы вторым ребёнком у меня была девочка. Потому что и я при своём муже чувствовала себя женщиной, которую любят, ценят, чтут. Я была счастлива, и мне хотелось передать своё счастье ещё кому-то – кому-то очень родному. Кому как не дочери передавать своё женское, своё материнское счастье? И наше дитя любви, наша Натка, Наташенька, родилась такой красивой… Господи, ты подарил нам такую красотулечку, такую лапоньку-дочку, и такую нежную… я слов найти не могу. Господи, если бы ты наделил меня красноречием, то сложила бы я тебе такую молитву благодарственную, которую за мною повторяли бы все женщины мира. Но нет у меня красноречия, оттого по сорок раз на дню я повторяю слова, которые говорят все женщины мира уже тысячи лет, глядя на своих маленьких:
– Благодарю тебя, Господи.
Натке было три, а Игорьку шесть, когда я родила нашего третьего ребёнка – Мишу. Вот уж богатырь! Он ещё в животе у меня бойкий норов свой показывал, а выйдя на свет, сразу взялся территорию завоёвывать. Ох и крепкий же Мишутка наш! Спеленаешь его, бывало, как положено, а он, пока пелёнки не ослобонит, не успокоится. Правда, без крика, молча – но упорно, последовательно. Спустя полчаса глядишь: он уже ручки освободил, раскинул их широко. Да, любит он спать раскинувшись, всё норовит поперёк или по диагонали кроватки разлечься. А проснётся – устроит потягушки свои богатырские. Протянешь к нему руку, а он хвать! за палец, и не одной рукой, как другие дети, а двумя сразу, сжимает палец крепко-крепко, к себе тянет. Грудь сосал, однако, без особых усилий, прикусывал редко. Но силён. Быть ему ещё одним Фёдором Емельяненко.
Ой, как вспомнишь всё это… Почти полжизни прошло, а словно один день. День тёплый, солнечный, весенний. Но пришла к нам война. Постепенно, как холодный дождливый фронт накрывает окрестности, так и война – медленно, но неотвратимо поглотила нашу мирную жизнь. Начался очередной ихний майдан. Именно что "ихний". Что нам до этой власти? Выбрали – и забыли. Какой ни есть урка, а всё не украдёт. Мы своим умом живём, и не бедствуем особо. Где и в какие времена простой народ свою копейку без капли пота зарабатывал? Когда парочка "ящер и касатка" до власти дорвалась – хуже было. Но мы терпели, не бузили, хотя у нас за них мало кто голосовал. Так нет же! Этим полушляхетам волынским нужен свой пан. Им гонор не позволяет подчиняться хохлу малороссийскому. Всё в Украине из-за этого и начинается. А галицких и волынских подначивают киевские и львовские интеллигенты вшивые: сами-то они в драку не полезут, а на чужих плечах в рай въехать всегда "пожалуйста". В крайнем случае, камней поднесут – кидайте, лезьте на баррикады. Вот и нашли себе дураков среди рагуль карпатских, фашистов львовских, да среди малолетней шпаны футбольной. Эти гульбу и устроили, разожгли костёр войны… твари. А кто опять во власти? Опять те же толстосумы, воры, "зайцы шоколадные". Только что воли стало больше, чтобы хулиганить. Чтобы насильничать.
Да и "урка" оказался не уркой, а тряпкой туалетной. Людей простых предал, милиционеров предал. Сдал нас чужой надменной воле. Мы и думать не думали, чем всё обернётся. Ладно, если бы скинули урку и на том успокоились, но нет же, нет! Людей на колени ставить начали, избивать, убивать. И ведь не за то, что люди эти воруют или душегубствуют, а за то, что на другой стороне политической. А кто верховодит этими галицаями? Да такие же урки, только голодные, которые ещё не успели карман набить до края. И все на Запад глядят, а в нас видят "титушек", прихлебателей путинских, российских. Говорить и писать мы должны не на том языке, к которому с детства привычны, а на том, что их сердцу мил. Историю нашу большую, что раскинулась на тысячи лет, и от Владивостока до Бреста, хотят поменять на свою – местечковую, мелкую и подшляхетскую. А завтра? Завтра, наверное, и фамилию "Иванов" заставят переделать на свой лад – в "Иванчука", как прибалты заставляют чужие фамилии коверкать на их манер. И "неграждан" из нас сделают. Ой, да ну её, эту политику!
Нашлись такие люди, что стали сопротивляться. Среди нас нашлись. Сами, без подсказки. Полушляхеты галицко-волынские считают нас быдлом, рабами, у которых нет собственной инициативы, будто мы только по приказу можем что-то предпринимать. Нет уж, достоинства и воли у нас не меньше, чем у них. И своя голова на плечах у каждого. Нашлись вожаки среди наших мужчин. У нас буйных головушек предостаточно. Совесть, может, не у всех имеется, а буйства достаточно. Под шумок в первое время ведь всякая нечисть бандитская выползла.
Я беспокоиться стала – всё же трое детей у меня. И Валера за нас всех беспокоился. Сначала-то народ стихийно собирался, стали наших местных выдвигать во власть. Но майданщики из Киева, стали давить: они хотели своих людей над нами поставить, и начались обвинения в сепаратизме. Повадились они наших вожаков хватать и к себе в Киев увозить. Что говорить, многие ведь и от власти прежней кормились, или привыкли к ней, приклеились, а хунтари начали нас запугивать. Тут уж волей-неволей, а захочешь быть подальше от них, независимей. Да ещё Крым вон как вывернулся. Вот многие и заговорили об отделении. Но не большинство. Просто новую киевскую власть мало кто хотел иметь у себя в начальниках. Потому что не честно эта власть появилась, не честно. Подло. Отбрыкиваясь от России и холуйствуя перед Европой и Америкой. Мы такую власть не хотели. Булочки и визы американские – это хорошо, но корни свои рубить нам больно. Да и есть ли выгода с ихнего евровыбора?
Вот и началось у нас безобразие. Милиция попряталась, бандиты повылезали отовсюду. Потом и из Крыма и России стали приезжать добровольцы. Уже совсем непонятно стало, кто за кого и какая власть главнее. Местные мужчины наши стали сговариваться, чтобы совместно обороняться от всякого отребья. Валера и записался в отряд самообороны. У него было ружьё своё, но недели через полторы получил он в штабе ополчения ещё и автомат. Первое время только на дежурство ходил в патруле. Мы, женщины, тоже сговаривались и занимались готовкой – кормить-то надо и своих, и тех, что издалека приехали. Бандитов мужчины извели совместно. Потом блок-посты начали устанавливать, и тут уже посерьёзнее работа пошла и служба.
Пришла армия и началась настоящая война – с перестрелками, диверсиями. Да ещё Киев своих милиционеров и эсбеушников к нам командировать не переставал. Только кто же будет их тут за власть считать? Выгоняли их, обменивали на наших ребят. А военные стреляли всё чаще и чаще. Поначалу только на окраинах – из автоматов и пулемётов, а потом и пушечная канонада началась. Уж тут и не знаешь, за кем и зачем смотреть. Дети ведь, мальчишки, дома не сидят. Им же всё посмотреть надо, всякую железяку военную потрогать нужно, в руки взять. Пойдёт Игорёк в школу, или после школы погулять выйдет, а ты места себе не находишь: что у него с друзьями на уме, что они принесут чтобы похвастаться? И дети за родителей стали побаиваться. Потому что уже стали людей у нас часто хоронить: кого – шальной пулей зацепило, кого – диверсанты майдановские застрелили, кто – пропал без вести. Делятся дети друг с другом этими новостями тревожными, слушают от родителей о бедах – и вот уже беспокойство всюду, и в детях тоже.
С деньгами плохо стало, торговля прикрылась. С водой, со светом перебои каждый день. Убивать будут – милиция не приедет; скорой помощи не дождёшься, да и с лекарствами проблемы появились. Народ уезжать стал кто куда и детей устраивать у родственников в России. И мы старших своих отправили в Ростов-на-Дону к сестре Валериной. А Мишутка заболел корью в канун отъезда, так что, пришлось оставить его. Я же и не собиралась уезжать – всё-таки тут тоже помощь женская нужна. Когда город стала армия украинская обстреливать и на Карачуне засели вояки ихние, то пошло много убитых и раненых. Тяжёлых-то отправлять старались в Россию, через границу, а которых полегче зацепило, и тех, что нельзя было трогать, – оставляли у нас. Уход нужен за ранеными, готовка, стирка. А с водой и электричеством туго. Правда, одежду наших мужчин: китайские покупные камуфляжные брюки, куртки мы не стираем – она рвётся быстро, гнилыми нитками шита. Если есть у кого армейская российская форма, то такая долго носится, а вся прочая – одноразовая: её из гуманитарных посылок берут охапками и меняют по мере надобности. Спасибо, хоть шлют люди из Крыма, из России, а то ведь всего недостаёт.
А ведь ещё народ остался неприкаянный. Остаются также люди сторожить жильё родственников и соседей, порой, сменяясь по очереди. Есть и пожилые, которым ехать некуда и жить не на что. Надо же по квартирам ходить, помогать им. Наша власть республиканская и это старается организовать, но, понятное дело, такие дела у неё пока не на первом месте. Самим приходится организовывать всё, созваниваться со знакомыми и незнакомыми, искать специалистов. В общем, ничего не хватает, и рук – тоже.
«Твои волосы пахнут порохом», - сказала я своему мужу. Последний раз он тогда пришёл домой, почти полсуток пробыл с нами. Было это полторы недели назад. Валера уже стал старшим разведывательно-диверсионной группы. Громко сказано – в группе было-то всего три человека: сам Валера, Саша Хайдаров (знакомый наш с детства, живём в одном дворе) и ещё один парень из Брянска. Уходил он теперь на сутки-двое. Каждый раз, слыша канонаду, я думала, что это стреляют в Валеру: корректировщик или дозор нацистской гвардии заметил его группу, сообщил на батарею миномётную, и теперь хлопцы из украинской армии стреляют по нему минами. Я уже знаю, что такое взрыв осколочно-фугасной мины или снаряда калибра 120мм. Это когда в глазах становится серо, в ушах стоит болезненный свист и звон, земля подбрасывает тебя, воздух заволакивает пылью и копотью, с деревьев падают ветки и листва… звенят стёкла, фырчат осколки, сыплется штукатурка, качаются люстры, детские рисунки и фотографии слетают со стен, кошки и собаки забиваются под мебель. Если после этого повиснет тишина, или через десяток секунд послышатся проклятия киевской власти, то, скорее всего, обошлось без человеческих жертв – только разрушен чей-то дом или дворовая постройка. Если после взрыва раздастся пронзительный вой, крик, стоны – значит, нас стало меньше. Нас – это тех, кто живёт своим умом, довольствуется малым, и не слал своих представителей на евромайдан.
Авиация – она страшнее мин и снарядов. Самолёт или вертолёт летит, и иногда поворачивает, устремляется в твою сторону. Его ракеты и пушки нацелены на тебя, он летит… и может выстрелить. Такая "русская рулетка" для нас: выстрелит… или нет? Когда слышала я гул авиации, то думала, что это Валеру заметили пилоты. И куда спрячешься от взора украинских лётчиков, которые разглядят с высоты птичьего полёта в моём Валерке не отца трёх детей, не кормильца, не земляка, а увидят в нём чеченского наёмника-террориста, донецкого бандита, путинского ватника, сепара и врага единой Украины. А "сепар" Валера и не думал, что придётся ему стать воином и защищаться от своих соотечественников – не думал, пока некоторые, нажравшись американских булочек, не свергли того, за и против которого мы вместе голосовали; пока без нашего согласия не стали на нас распространять свою власть и свои жизненные планы.
Валера, твои волосы в последнее время пахли порохом, как пахло пороховой гарью всё вокруг: наши дома, наши огороды, даже наши городские тополя. И ещё запах медикаментов. Сначала ударяло запахам пороховой гари, а потом его сопровождал запах крови и медикаментов.
Валера ушёл в последний раз. Провожая его в тот день, я волновалась не более, чем прежде. Отвезла Мишутку к маме (мы у неё оставались, когда Валера уходил), а потом началась дневная круговерть. Минули сутки и потянулись следующие. Он не звонил – и это было нормально, для нашей обстановки. Хотя иногда он всё же связывался со мной или с мамой, если предполагал задержаться. В этот раз прошёл и третий день, а вестей от него не было. Я пошла к Саше Хайдарову, постучала в дверь его квартиры, но никто не отозвался. Попросила маму позвонить его родственникам. Но он отправил всех близких в Саратов, а с кем ещё держал тут связь, мне было не известно.
Тогда я пошла в наш городской штаб, назвала позывной командира, под чьим началом воевал мой Валера. Мне сказали, что он рано утром был отправлен со своим отрядом в Донецк – вернётся, в лучшем случае, через два дня. Прошло целых три дня, а потом из Донецка пришла весть, что этого командира убили. Однако позже, ночью, оттуда возвратилась часть людей, и среди них был заместитель того убитого командира. Его звали Сергей: он выглядел измотанным, опустошённым, но ранен был легко. Сообщил, что в должность вступил только пару суток назад и знает мало, однако ему известно, что на одном из украинских блок-постов расстреляли каких-то наших ребят, и одного тяжело раненного бойца удалось спасти. Сергей направил меня к человеку, который знал, где найти того бойца.
В то мгновение я очень хотела, чтобы этим вернувшимся оказался Валера! Только он! Никто другой! Пусть сгинет весь этот мир с Украиной, Россией, Европой и Америкой, но пусть останется он. Мой единственный, мой милый, мой любимый. Моя половина…
Мне сообщили, что раненый размещён в одном из временных госпиталей, а в реальности – в одном из корпусов опустевшего от войны детского сада. Попросили никому не называть адрес, чтобы не навлечь на него артиллерийского обстрела.
Чем ближе подходила я к садику, тем сильнее становилась моя тревога и тем труднее мне было идти. Я предчувствовала, что Валеры там не окажется. Боец, дежуривший на охране временного госпиталя, начал меня спрашивать, для чего я сюда приехала, но осёкся, видимо, поняв всё по моему виду или узнав меня, и пропустил в санчасть. Ко мне подошёл врач и старшая медсестра – обоих я хорошо знаю, особенно близко их узнала в последние недели. Я объяснила, и мы вместе пошли смотреть раненых.
Он узнал меня первым, и поднял руку; вторая рука была забинтована от локтя и выше, забинтованы были живот и бедро. Это был тот самый парень из Брянска по имени Алексей. Он рассказал о задании, на котором был ранен.
Происходило это глубокой ночью. Они пошли в разведку: Валера – во главе, Лёша – шёл третьим, замыкающим. Приблизившись украдкой метров на сто к блок-посту хунтарей, дальше стали пробираться ползком. Расстояние между собой они держали шагов в десять. Саша Хайдаров немного отклонился в сторону – и сорвал растяжку с гранатой. Он вскочил, кинулся назад, но не успел отбежать, и его сильно изранило осколками. Лёшу не зацепило. С блок-поста открыли огонь из всего, что могло у них стрелять – в темноту, на звук. Алексей вжался в землю, подождал, пока обстрел затихнет, потом подобрался к Саше. Тот был ещё жив. Стал его тащить, а тот и закричал от боли. С блок-поста опять открыли огонь. Вот тут и ранило Алексея в руку. Прыгнул он к ближнему дереву, чтобы укрыться за его стволом, но чуть-чуть не успел – в дерево попала граната из подствольного гранатомёта, и осколками посекло ему ногу и низ живота. Он всё-таки не стал дальше отлёживаться и начал пробираться назад. Шагов через двести его встретила группа резерва. В ней было несколько новичков и один опытный боец, который вёл обучение. Двое из них понесли Алексея в тыл, а командир взял остальных и попытался вытащить Сашу Хайдарова. Когда нашли, он был уже мёртв – истёк кровью. Всё равно они забрали тело.
А моего Валеру никто не видел. Днём к блок-посту пошли разведчики, но обнаружили, что хунтари шукают что-то в лесу и снова ставят растяжки. Больше никто не пытался туда пробраться: командиры посчитали это бессмысленным и опасным. Правда подослали человека к гвардейцам выведать, что произошло ночью, не захватили ли они кого-то, но и таким образом о Валере ничего не удалось узнать. А домой к нам не пришли узнать или сказать потому, что как раз в те же дни в Донецке попало в засаду и погибло очень много ополченцев – неразбериха была и паника.
Я расспрашивала Алексея подробно и внимательно слушала, пытаясь зацепится за что-то, нащупать живую ниточку, получить знак. Вокруг нас собрались люди и тоже слушали. Один из них сказал: «Ближе надо было держаться друг к другу, и сначала обезболить раненого. Эх... вояки».
Из госпиталя я поспешила обратно в штаб. Встретилась случайно там ещё с одним знакомым, по имени Виталик. Он на своей "буханке" перевозит погибших. Виталик знаком не только со мной, но и с Валерой. Вообще, он многих знает… и знал, когда они были живыми. Он сказал, что Валеру среди мёртвых не видел, да и занимается он только гражданскими. После этого я нашла одного из старших начальников и сказала ему, что хочу поехать на тот блок-пост. Несколько минут выясняли, когда и где всё произошло. Выяснив, мне сразу же выделили машину с двумя бойцами и водителем. В мирное время пришлось бы, наверное, долго добиваться такого, а теперь люди решали быстро, не конюча, без презрения к нуждающемуся. Не потому что человек может тихо уйти, потом через пятнадцать минут возвратиться с автоматом и всех уложить, а по той причине, что все мы тут на одной стороне, и цель у нас всех одна.
Не доезжая до хунтовского блок-поста метров триста, водитель остановил машину. Дальше я отправилась одна, а ребята остались ждать на обочине дороги.
Там были такие же ребята, как и наши, как мой Валера, только говорили между собой на украинском языке. Я сказала, что дней пять назад, ночью, они стреляли, и в ту же ночь пропал мой муж. «Мы тут каждую ночь стреляем», - сказал один, стоявший ко мне ближе остальных, и потребовал мой паспорт. Я сунула паспорт ему в руку. Вызвали старшего, тот подошёл и ему объяснили, что мне надо. Старший взял мой документ, полистал, и сказал, что дня через два после той стрельбы, один из его людей случайно обнаружил неподалёку в зарослях труп. При нём не было никаких документов, но это был ещё молодой мужчина. За ним никто не приходил, а тело от жары уже начало разлагаться, и так как у них нет возможности заниматься бесхозными трупами местных, то его закопали тут же, рядом с их укреплённой точкой. После этого он сунул мой паспорт в накладной карман своих брюк, приказал бойцам вызвать одного из своих подчинённых, и повёл меня к месту захоронения.
Мы подошли к насыпанному недавно холмику, местами небрежно прикрытым дёрном с пожухлой травой. С одной стороны холмика стоял низкий наскоро сбитый крест, а под ним лежал покорёженный бронежилет с коричневыми разводами. Эти коричневые разводы были ещё недавно живой человеческой кровью. Я стояла рядом с могилой и мне было всё так очевидно, но в тоже время, я не могла без сопротивления сдаться этой очевидности.
Подошёл гвардеец. «Покажи ей фотки», – сказал ему старший на украинском. Тот вытащил мобильник, нажал на нём несколько раз кнопку и протянул мне. Так я увидела своего мужа мёртвым.
Я не стану рассказывать о своём горе, о том, что на меня нахлынуло. Не одна я такая. Миллионы вдов уже прошли через это, миллионы вдовеют в эти минуты и страдают, и миллионам женщин, даже пока не родившихся, предначертано овдоветь. Но есть в памяти каждой женщины уголок, чище которого нет ничего на свете. В нём – самая первая и любимая кукла, её платьица, всякие девчачьи лоскутки, гребешки и стекляшки; там же любимая книжка и сухой лист клёна, рождённый деревом в ту весну, когда ты пережила первые проявления взрослого чувства; ещё там грусть о прошлом лете и восторженное ожидание будущего; в уголке этом первая улыбка, которой твой первенец ответил на счастливое сияние твоего лица, и прилив нежности к маме, когда ты заметила в её волосах отчётливо проглядывающую седину и стала понимать её так, как может женщину понимать только другая женщина. В том уголке памяти хранятся и образы самых близких людей. Среди них и наш любимый человек. Не отдельные моменты жизни с ним, уж тем более ни минуты страсти или будничных забот – нет. В этом чистом уголке женской памяти хранится чистый, цельный, светлый образ души самого близкого человека. Этот образ мы и хотим предъявить окружающим, чтобы его запомнили именно таким. Образ души. По нему мы узнаем своих любимых, когда завершится время и предстанем все перед Богом в истинном свете.
А пока ещё длится временный человеческий мир – мир перемешанный с войной. И образ наших близких негодяи заменяют фотографиями их мёртвых тел. Безжизненную искалеченную оболочку души представляют публике. Посмертие наших родных людей выставляют для разглядывания и обсуждения: в газетах, в Интернете, на телевидении. Это делается всеми воюющими и ненавидящими сторонами. И страшные фотоснимки наших родных становятся пищей для ничтожных человекоподобных тварей. Всё равно за кого они – за нас или против – эти твари не должны питаться нашим горем, марая истинный образ наших усопших.
Я уходила от могилы, пошатываясь от слабости, и меня поддерживали ребята, которых, как и моего мужа, завтра могут закопать наши местные хлопцы тут же, у дороги. Но я вдова настоящего мужчины. Мысль о его образе возвратила мне силы. Я должна была защитить образ его души. Я остановилась и попросила снова позвать того парня с фотографиями моего мужа. Он пришёл, и я потребовала стереть фотоснимки. Он спросил зачем, но я не стала ничего объяснять, а вцепилась в него. Я требовала стереть их – сейчас, на моих глазах! Старший сказал ему, что тело опознали и больше не стоит их хранить. Тот подчинился и удалил под моим присмотром посмертные фотографии Валеры. «Ещё кто фотографировал?» – спросила я. «Взорву всех! Если фотографии моего мёртвого мужа выложите в интернет – убью вас всех!» – грозила я. И клялась своими детьми, что сделаю это. Ради памяти Валеры… сделаю. Один из них, немолодой, носящий отвислые украинские усы, достал свой телефон, подошёл ко мне вплотную – и удалил снимки.
Не знаю, послушались они из опасения за свои жизни или из сострадания к моему горю, но это не имеет значения. Старший возвратил мне без слов паспорт, и я пошла, не помня себя. Дошла до машины с нашими ребятами, они вышли навстречу, и только тогда дала волю своим вдовьим чувствам.
Пять дней тому назад это было. И на следующий день приехала я на могилку с родными и знакомыми, с батюшкой православным. Помолились, навели немного порядок, вбили четыре колышка и обнесли могилу шёлковой голубой лентой. Цветов нарвали луговых, укрыли ими холмик. Что ещё можно сделать? Война идёт – не всем живым внимания и заботы хватает.
А теперь я снова приехала – одна. Совсем нам худо стало. Прижали нас крепко вояки евромайдановские. Вот, улучила часок для свидания с прошедшим счастьем.
А мимо едут легковушки, пылят автобусы и грузовики, идут люди. Некоторые узнают меня даже издали. Мало наших тут остаётся, особенно женщин. Вояки из нацистской гвардии терпят нас и, в общем-то, не лютуют. Но что они из себя представляют? Когда им приказывают убивать нас – они убивают. Убивают из-за страх перед своими начальниками, за американские сухпайки и булочки, за европейскую безвизовую мечту, за мнимую независимость от Путина и России, за то – чтобы Украина была в шоколаде. Да мало ли… а то и просто – от ненависти. Но среди этих вояк немало простых и незлобных людей, хотя запуганных и оболваненных пропагандой. А ведь после них придут другие. Придут стервятники эсбэушные и милицейские: надменные, наглые, заждавшиеся в львовском и житомирском тылах чиновных поощрений и майданного одобрения.
Не знаю, как дальше сложится. Тяжко нам. Тяжко мне. Мишутку надо успеть вывезти. Пока я его сюда, на могилу отца, не приводила. Расклеюсь я совсем, а нельзя мне… нам нельзя. Уже и медики многие уехали. Раненых много. Мёртвых много. Живых стало меньше, а мёртвых с каждым днём всё больше становится. Бомбят каждый день. Но это общая беда. А у меня есть ещё и своя личная. Вдова с тремя детьми. Как дальше жить? Пока война – много дел и событий, и я нужна тут и там, а когда наступит мир, что мне делать? Как нашу разрушенную жизнь восстанавливать? Как детей поднимать? Смогу ли? Будет ли помощь достойная? Эх, Валера, разве могла я подумать, что моя жизнь так сложится, а твоя – так рано оборвётся?
Мир обязательно наступит. Не сразу, но наступит. Город снова заполнится людьми. В том числе и новыми людьми, взамен тех, что сейчас лежат в лесополосе у дороги, в оврагах, в собственных огородах, под руинами своих домов. Возвратятся женщины с детьми, приедут некоторые старики. Появятся и мужчины, из числа тех, которые бежали при первых выстрелах. Только это будет уже другая жизнь. Будет другая Украина – злая, подлая, ненавидящая, обезумевшая от «майдана». Мачуха – не ненька.
_______________
Рассказ записан в день летнего солнцестояния 2014 года.