1974г.
Он умер девятого мая у телевизора, мгновенно, никто и не заметил.
Вот так, вошла жена в комнату, а он сидит, уцепившись руками за подлокотники в кресле. Голова запрокинута, рот приоткрыт, подбородок острый кверху и слеза на щеке остановилась.
А по телевизору «Освобождение» показывают...
Как он мечтал посмотреть этот фильм!
Сын с прошлого года уговаривал, мол, отвезу тебя в кинотеатр, проведу, усажу.
А старый,- нет, чего это я одноногий попрусь костылями греметь, людям мешать, с обрубком своим народу в неприятность. Дождусь, чай покажут по телевизору.
Он никогда не рассказывал о войне, и тем странно было его желание и частые просьбы: «Ну, гляньте в газетке, не будет ли фильма сегодня?»
За неделю дочь обрадовала: «Покажут тебе «Освобождение» девятого мая».
Старик глазами помолодел, лицо посуровело, и губы сжались в тонкую нитку. Напрягся, замер, словно войну объявили.
На парад-то не ходил, смотрел по телевизору: радовался, а то, прикрывал ладошкой лицо, прятал слезу предательскую, от чего стыдно становилось за слабость и несдержанность.
В Берлине не плакал, а нынче...
Восьмого велел старухе пиджак отгладить, достал из шкафа награды, разложил на столе, так и просидел до глубокой ночи, разглядывая каждую, да передвигая: какую вперед, какую дальше. Протер их до блеска и уместил на «фасаде» старого пиджачка.
С утра, ещё солнце не показалось, стараясь не стучать костылями, ходил из комнаты в комнату. Искал ли чего?
Пришли дети, внуки набежали, рядом уселись. Цветами стол уставлен.
Дочка отца поцеловала и мемуары Жукова подарила.
Старик рад, давно мечтал, да не достать оказывается. И на сына обижался, мол,- неправда, как это, в наше время и книжку купить нельзя.
За утрешним столом молчал, суетился: то вилку возьмет вместо ложки, а то блюдце с вареньем ко рту и дует, будто с чаем она.
И все же не выдержал, глянул на сына, да и спросил: «А правда, Федька, в фильме Сталина покажут?».
Голову в плечи вжал, что курёнок, замер и не понятно, какого ответа ждал?
К обеду велел в зале прибраться, хотя и так чисто было, и ничего лишнего.
Ладил кресло у телевизора поудобнее, да никак не знал куда костыли пристроить.
И рядом поставит, и к стенке, а то в угол, или под кресло, видать избавиться от них хотел.
Встал у зеркала: культей на табурет, пиджачок с наградами расправил, головой налево, направо – молодец!
Да, где там, молодец, совсем старый. Вот, вчера медальки перебирал, а последнюю и забыл.
Кинулся к шкафу, к тумбочке, в сервант залез, да насилу отыскал в сундуке у жены, как она туда попала? Неухоженная, замутневшая, сколь же лет он в руки её не брал?
В тот раз в Муданьцзяне, после боя, под танк его бросился смертник, да и не бросился вовсе, а заполз, как спрятаться хотел.
Вытащили его тощего, с широко раскрытыми глазами, совсем не как у японца узкими, а круглыми, навыкате. Талдычил он неведомое никому, и непонятными жестами просил о чем-то.
Вот тогда раздался взрыв, отнявший у него ногу, и жизнь у японца с круглыми глазами.
Началось.
Он приладился поудобнее в кресле.
Оправил пиджачишко, медальки поправил, глянул на ордена, на плечо, где капитанские звездочки сверкнули…
Жена втихую заглядывала к нему.
А тот, вжимался в кресло, а то, ухватившись за подлокотники, приподнимался на руках.
Топал единственной ногой, придерживая руками короткую культю, или, вдруг, вытягивался струной, как мог и, приладив тощую руку к голове, замирал в воинском приветствии .
Старуха горько улыбалась, смахивала слезу со щеки и шла восвояси: «Пущай смотрит...»
А сын с дочерью и вовсе, к комнате не приблизились, и внуков к нему не пускали - понимали, берегли.
Он же, там, за экраном, искал в прицеле врага, командовал, давил гусеницами фашистскую гадину, горел в танке...
И не заметил, как вдруг, появился японец круглоглазый.
Развернулся он к нему лицом, приблизился с рюкзаком своим, да и взорвал заряд смертоносный.
Полыхнуло! Раскаленной пылью глаза обожгло, в грудь больно ударило, как в сорок третьем, осколком под сердце. . .
Любанька-медсестричка, прижала ручонкой место больное, а не бинтует, улыбается загадочно, и с лица её свежестью веет.
- Теперь, солдат, не будет больно. Никогда, - прошептала, и закрыла глаза ему мягкой ладошкой.