Глава двенадцатая
В часовне и около
Несмотря на критику Старым «борщика» и иродионовой баньки, жидкого горячего он отведал, заедая бутербродом с ветчиной - Олег ел бутерброды, запивая кока-колой - и, подумав, решил, что неплохо бы и протопить.
Чуть подискутировав, решили, чтобы не отягощать организм, отложить основную трапезу на «после бани».
Иродион обстоятельно проинформировал, что сейчас он затопит баню, до полной кондиции дойдёт она часа через два-три-четыре, надо только постоянно следить за ней и подкладывать дрова.
Вместе они быстро натаскали воды из колодца во вмазанный в печку котёл и заполнили вёдра на ополаскивание.
В помещении стоял та особая ни с чем не сравнимая атмосфера «холодной бани», состоящая из запаховой смеси берёзовых веников, мыла, отпотевших человеческих тел, разъятых берёзовых дров и предвкушений скорого блаженства.
Старый, оглядев парилку, удивлённо-вспоминающе сказал:
- Я последний раз парился в такой бане, да ещё и «по-чёрному», о Господи, не помню в каком году…
И было это… под Торжком, в деревне Боровое, на Тверце, река такая есть, в Калинине в Волгу впадает.
Вода коричневая с каким-то там илинками, на стенах копоть в палец толщиной, а помывка – это что-то – на неделю хватает, а уж насчёт состояния после баньки…
Водку кашинскую после пили и грушовое какое-то из автолавки, а может «Солнцедар», его местные мужики называли «божий дар».
Ты, Трибун, «Солнцедар» помнишь?
- Помню, а то как же.
У моей первой брат двоюродный был, тогда, по-моему, то ли капитан-лейтенант, то ли старший, в общем, в Кронштадте служил.
Они приехали к нам в гости на Пахру, сначала всё было чин-чинарём, я его, кстати, впервые увидел, выпили интеллигентно, закусили всем, чем было.
А у меня только эта бутылка водки и была, чего-то я промыслил насчёт дозы, да и дамы наши почти не пили.
Ну вот этот Толик и давай выступать в смысле недопоя, ну и, в общем, собрались мы с ним, и в сельпо.
Иродион и сам не заметил, как перешёл на свою довоцерковлённую манеру повествования.
- Ну а там, значит, водяра по спискам, да к тому же выпита и не завезена.
Денег предлагали, всё впустую.
Толик видит вдруг - на полке, кроме одних сухих вин, стоит этот самый «Солнцедар», у них питерских там такого, наверное, не водилось, а может, просто не замечал.
Спрашивает: «Что это у вас?».
Продавщица отвечает, что сильно креплёное, хуже портвейна, но дешевле, и мужики охотно берут.
Ну купили мы с Толиком, как сейчас помню, шесть бутылок.
Дамы наши яичницу пожарили, выпиваем, он сладенький, так легко идёт, все шесть и оприходовали.
Толик спокойно на своих ногах, отправился спать, и мы тоже.
Я как голову на подушку опустил, так у меня всё закружилось как в «Летят журавли», и бегом в сортир.
Так всю ночь и провёл, перебегая, не меньше килограмм пяти потерял.
Кристинка тогда со мной три дня не разговаривала, наверное, на что-то рассчитывала в сексуальном смысле…
Тут Иродион резко осёкся, крестясь, забормотал молитвенное, и разговорить его, похоже, уже долго не удалось бы Старому, но тот не мог так сразу отпустить весёлую тему.
- А я-то другой случай вспоминаю.
Там же в Боровом снимали мы с Тонькой, Артёмкой и тещей полдома у Матановых, дом считался самым приличным в деревне.
Лида Матанова была бригадиром на МТФ*, а Гераська, её муж возил на тракторе молоко в Киселёнки – это километров что ли восемь - на молокозавод.
* Молочно-товарная ферма
Обратно получал обрат. Это сейчас обрат - диетический напиток, в «Азбуке вкуса» стоит как пиво эксклюзивное.
А тогда он на хрен никому не был нужен, сливали в канаву, но бабы его хорошо брали для телят.
Вот Гераська и приторговывал обратной дорогой, денег брать было не принято, так ему яйца совали и тот же самый «Солнцедар».
А он тогда пьянь такая была, это что-то, даже для деревни.
Просыпаемся мы как-то раз, я иду умываться на кухню, слышу мат на хозяйской стороне, Лида разоряется.
Я подхожу, спрашиваю, в чём дело.
Говорит: приехала эта сволочь вдрызг, ввалился на кухню, свалился на топчан.
Я с него штаны-пиджак снимаю, а штаны-то не снимаются!
Смотрю повнимательнее, а они к ляжкам и жопе прилипли, и пиджак снизу тяжёлый.
Оказывается он, п...к, обратом-то наторговал, нажрался, а яйца по карманам рассовал.
- Ну и что, постираешь, первый раз что ли.
- Ты, б...ь, посмотри.
Я смотрю, а в кухне на верёвках бумажки развешены на прищепках, на них что-то синее, но, в общем, ни хрена не разберёшь, а Лида чуть не плачет.
- У него же с собой в карманах вся месячная отчётность была.,
Я в правление в Зизино передавала, теперь-то что мне делать, это ж подсудное дело!
Ну, правда, как-то обошлось.
Иродион достал из подрясника коробок спичек с округлившимися истёртыми грянями и начал затапливать банную печь.
Как только занялось, все трое практически сразу выскочили в предбанник, спасаясь от едкого приставучего дыма.
По влажному осеннему практически безветренному воздуху тяга оставляла желать лучшего, но вскоре всё куда-то унеслось, и можно было спокойно стоять возле печи.
- Олеж, – обратился к водителю Старый - ты потопишь, а мы с Юрием Филлипычем пойдём в часовню, посмотрим как там дела. Ты сам-то париться будешь?
- Чего-то, Андрей Тарасович, правда сказать, неохота.
У меня после бани башка сильно почему-то болеть начинает, я лучше ванну или душ, правда на даче тесть всё просит баню соорудить, даже оплатить предлагает…
- Понятно, – перебил Старый разгоравшийся монолог - значит так, тебе партийное задание: раз - баньку руководящему составу обеспечить, два – сорганизовать стол и обязательно с варкой картошки, три – ты ведь знаешь, где у батюшки бензостанция, ну электрическая, так вот, май френд, обеспечь нормальное освещение, если, конечно, братия весь бензин не выпила, и жди нас, грешных, когда мы с батюшкой подмоемся, ферштайн?.
Иродион было бросился в дополнительные разъяснения, но Олег махнул рукой и спокойно сказал:
- Идите, где что лежит, я знаю или разыщу.
* * * * *
Иродион со Старым в сопровождении Пса отправились в часовню.
Дорогой Иродион меланхолично обратил внимание Старого на невыхоженность дорожки, на что тот заметил:
- Вот и взялся бы сейчас или весной, срыл дёрн, подсыпал гравием, вон я у тебя видал за домом кучу.
Сделал бы дорогу, ведущую к Храму.
- А верно, хорошая мысль, спасибо.
- Спасибо некрасиво, мы рыночные аналитики деньгами принимаем.
Они подошли к часовне, обошли её кругом.
Старый одобрительно поцокал языком.
- А чего? Пристойненько получилось, конечно не ХХС* или ССП, но вполне…
* Храм Христа Спасителя
- ССП – это что?
- Собор святого Петра, в Риме.
- Андрюш, прошу тебя, не шути так.
- Ну, ну не буду, у вас, оказывается, батюшка, всё так запущено!
- Кстати, а как Пётр Дмитрич, другие мужики.
- Петька всё со спиной мается, диски межпозвоночные.
Запустил в своё время, а вот теперь приходится с палочкой ходить.
Уже не работает, на пензию вышел, всё дома больше сидит и вырезает свои деревяшки.
О, мы тут у него дома были, так он сварганил что-то типа группового портрета: я, ты, Ефим и почему-то Шезо.
Я так понимаю, из-за пространственных особенностей используемого корня.
Лука, сволочь, сделал вид, что никого не узнал, я так понимаю, чуть обиделся, что его на портрет не поместили.
Тон Старого стал озабоченным.
- Петьке бы надо операцию сделать, лучше за кордоном да поскорее, а он встал в очередь на квоту, ну бесплатно чтобы.
- Что ж у него денег нет?
- Может и есть, не нищий, но ты знаешь же ведь, у него со старшим внуком проблемы, туда сколько бабок надо.
Его Олеська с матерью вынуждена сидеть, та уже почитай лет шесть с койки не встаёт, дочка, как её, забыл…
Ой, Юр, ты знаешь, ну совсем память стало отшибать, иногда, не поверишь, ширинку проверять приходится.
- Сейчас, Андрюш, в поминанье посмотрю, погоди, погоди, книжечку достану…
- Да не надо, я вспомнил – Ладой его девку зовут – так вот ей приходится с ребёнком сидеть, какая уж тут работа, а зять всё типа ищет себя.
У меня там, Фимки, бабок принципиально не берёт – мы сколько раз предлагали - думаю только не из гордости, а от вредности и мазохизма, придурок!
- А Игорь как?
- Фимка-то? Ничего, всё мучается со своим «хренприятием», отечественный производитель.
Один он похоже только и вкалывает, остальные так называемые «акционэры» только бабки сосут, все как один - заместители и начальники отделов с соответствующей зарплатой.
Игоряшка говорит: ни хера не делают, только критикуют политику генерального директора.
Ну их в болото, я у него могу сидеть только до тех пор, пока кто-нибудь из них в кабинет не заглянет.
Кстати, ведь приехать со мной сюда хотел, только по дурости Лильке проговорился, ну и ты понимаешь последствия: Игорь нажирается как только с вами встретится, ну и тэде и тэпэ.
Лука у него, ты же помнишь, сейчас работает, я про него вроде рассказывал.
- Андрюш, извини пожалуйста, но не надо бы вам всем вместе, шибко отвлекает, ну ты понимаешь…
- А как же, не затем же ты сюда ехал.
- А Шимо, Транвай?
- Шимо из телевизора не вылазит, всё учит нас, сиволапых, либерализьму.
Слушать противно, но пан прохвессор Покровский, сами понимаете, в тренде.
Не знаю, платят ли ему в Останкино, но у ЦРУ и Госдепа он точно на довольствии!
А Транвай, так тот в России, почитай, и не бывает, как-то он так хитро присосался к международному сотрудничеству, и причём, с Риткой везде ездит.
Тут, правда, из Японии такое приличное сакэ привозил, мы из ресторанчика суши, сашими заказали, так высококультурно посидели.
Только потом у меня что-то вроде нейродермита началось, чесался как боров.
Я уж хотел в нашу банковскую поликлинику бежать, да само прошло.
От, гниды, ресторан-то, главное, был сугубо недешёвый, никакой у людей совести нету!
Всё плачется, акадэмик Любимов, что наука в загоне, молодёжь, что более-менее толковая за границу сваливает, а то как же - печётся о государственны интересах.
Тут, кстати, его тоже по телеку показывали, встреча самогО с группой учёных, так по нему насчёт этого самого «загона» как-то не скажешь.
Так скромненько, участочек недавно прикупил по юго-западному направлению, квартирку поменял.
Вадька его какие-то музыкальные передачи на кабельных каналах ведёт - я сроду их не смотрел и смотреть не хочу - так, представляешь, Транвай перед показом каждый раз всех обзванивает, даже из-за границы, небось, за счёт принимающей стороны, жлобина.
Надо как-нибудь входящие на мобиле проверить с какого номера.
Тут на юбилее Шимо были, так он, нажравшись, знаешь на кого надираться стал, никогда не поверишь!
На Луку, ты представляешь?
Попёр: А ты вообще кто есть, чего ты добился в жизни, вот ты, вроде как химик по образованию, а знаешь, например, что такое когере…ну в общем какая-то плазма.
Лука посмотрел на него, ну ты знаешь, как он умеет, и говорит:
Ваша плазма без оргазма довела вас до маразма
Чтобы сохранить харизму, заправляйте плазму в клизму!
А потом так тихо, веско:
- Я вбил вашу фамилию в поисковую строку, так вот – ваша последняя публикация за восемьдесят девятый год в составе группы из пяти человек.
Подскажите, пожалуйста, может вы фамилию поменяли на «Лавуазье», и я не то набирал?
Так тот типа в драку полез, этот поэт вроде тоже, мы с Людмилой едва Лукьяна оттащили. Туда же, жопа, с двумя инфарктами.
Людка его орёт:
- Мы с Лукой не химики, у нас институт только так назывался «химического машиностроения», мы с ним кримогенщики какие-то, установки разделения воздуха!
Уписаешься, так это важно…
Лицо Старого окостенело.
- Нет, Трибун, скажи мне на милость это надо же?
Ну вот когда мы с Серёгой и с Фимкой такое с Жоркой себе позволяли?
Тем более он сейчас такой счастливый, внучка у него родилась, Игорь на него не нарадуется, там на заводе все на него прямо трясутся.
И копеечка, между прочим, по нынешним временам у него очень такая нестыдная.
Старый оживился.
- Ой, слушай, действительно такие ребята у них на производстве хорошие, правда, Лука тут рассказывал…
У них там каждый месяц что-то вроде коллективного дня рождения, ну чтобы, сам понимаешь, пьянка была не «нон-стоп», и есть у них там парнишка один Ренат, кандидат наук – ну Лукашка как всегда срифмовал: «Ренат-кандидат» - и он считается у них что-то вроде барда.
Ну и остальные - Лука говорит - тоже дипломированные инженеры, хорошие ВУЗы заканчивали, ну в-общем, техническая интеллигенция без всяких дураков.
Вот первый раз Лукашка на это мероприятие попал, выпили, закусили, Рината все просят сыграть, а мы, дескать, хором наши любимые песни попоём.
Лукашка говорит: Я был малость поддатый и думаю, чего вот мы молодёжь ругаем за бездуховность, за отказ от традиций.
Вон смотри какие ребята-то хорошие, сейчас Высоцкого попоют, Кима, «Машину Времени», может и сам что из Булата Шалвовича исполню…
А Ренат брынь, да как начали они всем кагалом горланить всю музыкальную начинку из мультфильма «Бременские музыканты», одну песню за другой, да ещё и на полном серьёзе, Господи!
«Работники ножа и топора, если муха, муху бей, отдайте принцессу какую-то, и тэдэ, и тэпэ».
Ещё из каких-то мультиков, нет, правда, смех и грех.
Лукашка говорит: Я тихонько вышел, собрался, наушники в уши и по мобильному альбомы битлов один за другим, пока тот не разрядился, слушал, вот так вот…
Старый перевёл дух, помотрел на землю и жёстко произнёс:
- Я тебе так скажу, батюшка, что всё вот это от таких сволочей либералов, вроде Шимо.
Такие как он со своим либерализмом и Союз развалили, и Россию добивают.
Вот ты посмотри как народ живёт, выйди за МКАД, мы тут с Олежкой проезжали, кошмар!
Сам вот живешь здесь как у Христа за пазухой, без зомбоящика, Интернета, про реальную жизнь даже и не представляешь!
Старый вдруг заметил по глазам и крепко сжимаемым губам Иродиона сдавленную усмешку и замолчал.
- Андрюшенька, ты прости меня, если я чего не так скажу.
Ты, Серёга, Игорёк, многие другие без этого как ты говоришь «либерализма» кем бы были?
Клерками средней руки, начальниками цехов,… я знаю кем?
- Ну насчёт меня давай не будем развивать альтернативную историю, я на хорошей позиции и в ЦК был, и в Совмине, сейчас может и не в Политбюро, но… персоналочка, кремлёвочка, квартирка на Бронной, госдача уж точно бы были!
И вообще я тебе, Юрк, скажу люди какие-то стали сейчас, вот другого слова не подберу - гнусные!
Может я идеализирую, но в наше время все как-то что ли единились.
Ну вот ты, например, сиротой был, жили вы я же знаю как, так ты разве завидовал мне или там Игоряшке, ну и другие тоже.
А сейчас одна только сплошная зависть, зависть кругом, урвать бы только, утробушку набить, и хапать, хапать, хапать!
Иродион удивлённо помотрел на Старого, с чего это он так.
- Андрюш, я тоже ведь не только о божественном думаю, а насчёт этой самой зависти вот что мне в голову пришло:
Вот смотри, если у меня денег много, а у тебя, скажем, мало, и тебе это не нравится, то вот это и называется завистью.
А вот, если у меня денег мало, а у тебя много, и мне в свою очередь, это не нравится, то это, друг мой, уже – социальная несправедливость!
Иродион торжествующе улыбнулся, Старый тоже поусмехался.
- Ишь ты какой философ стал, батюшка!
Всё-таки постная диета благотворно влияет на мыслительный процесс, надо где-нибудь ввернуть, иногда делу помогает.
Нет, правда, точно: диета помогает, вон Лукашка тоже ничего людского не жрёт, и философствовать стал в последнее время, ну прямо Спиноза-фруктоза!
Сидели мы тут у меня: ну я, конечно, Шимо, Фимка, Дуля, ещё, по-моему, был кто-то, выпивали культурно, а Шимо, значит, солировал.
Бляха муха! Раньше, помнишь, всё больше про девок трепались, попозже насчёт баб – ну тут Шимо был вне всякой конкуренции - а теперь только политика и экономика, и, имей в виду, без всякого заметного ослабления, ну этой самой…функции.
Прямо вторая перестройка!
Ну вот, Шимо разоряется, никому слова вставить не даёт: государство – общество, власть – народ, элита – народ, ну в-общем мы всё это по сто раз на дню и по телевизору и по радио от них слышим, в газетах читаем, ничего нового.
Короче, вывод такой: пока эта власть у руля и ждать нечего народу.
Ну тут вдруг Лукашка и спрашивает у него:
- Лёш, ну вот что-такое, как ты говоришь, «эта власть», «элита», а?
Этот горячиться стал, ну как ты не понимаешь, Жорк, ну эти в Кремле, Белом Доме, чиновники, силовики, олигархи, немытые-немазанные…
А Лука и говорит:
- Лешенька, понятиями «власть-народ» мы могли пользоваться более-менее определённо только два раза в российской истории: в семнадцатом и девяносто первом году.
Тогда, паря, имели место хоть как-то структурированные сословия, пофамильно идентифицируемые – слова, понимаешь такие, гад, использовал, прямо профессор кислых щей – а теперь, Лешенька, вот, что я, простой человек думаю!
Так вот теперь, когда нами правят сын рабочего с Баскова переулка и сын заштатного препода из Купчина - а это по ленинградским меркам примерно те же «аристократические» кущи, в которых росли мы, но в Москве - все эти понятия, которыми вы оперируете: «власть», «элита», «народ» - носят самый натуральный демагогически-софистический характер.
И если соотнести с физикой - насколько я её ещё помню - так наш социальный компот имеет, ну что ли, «квантовый» характер, то есть, сегодня ты, как квант, на одном месте, ну, допустим, в олигархах или, в этих «чиновниках», а завтра, смотришь – и перескочил в простые гонимые пенсионеры…
Это он, я так понимаю, на мэра московского с его мамзелью намекал.
Так вот, Лёш, как подумаешь об этом, так начинает казаться, честное слово, что ребята, которые орут, что всему виной евреи, по-своему более логичны, чем вы!
Тут Шимо опять горячиться стал, чего предлагаешь, всякую идею до абсурда довести можно, а Лукашка так медленно, грустно и говорит:
- Я своим крестьянско-мещанским умом так понимаю, что все люди ответственны за всё, независимо от того, на какой ступеньке общественной лестницы они в настоящее время находятся.
Ты, что думаешь, в семнадцатом году, когда мужики помещичьи усадьбы громили, да всё по избам растаскивали, их что – батюшки не учили, что нехорошо брать не своё, портить чужое добро.
Все мы, Лёш, «власть» по степени ответственности, а водораздел обозначен в одном скучном документе и примерно одинаково во всех странах.
Лёха у него так веселонько, ну как у слабоумного, спрашивает:
- И в каком же таком документе это, Лукаш, обозначено?
- А в уголовном кодексе: до четырнадцати - ты народ, а вот после четырнадцати – власть!
Ну ещё можно к народу отнести также бабок, дедов совсем уж «покоценных» возрастом, инвалидов первогруппных, всяких слабоумных может быть…
Потом так ещё более грустно:
- Вот рожает эта самая «власть» этот самый «народ».
Кто побогаче, те за компьютер сажают, чтоб «народ» «власти» не докучал, а кто попроще – те просто рожают напропалую - ибаца-то без резинок куда как приятнее - а потом в детдома, (хорошо, если не инвалиды), новую «власть» вопроизводить.
Бывает, правда, «народу» и везёт, попадает он во всякие «сандиеги» и «санктпетерсберги штат миссури»...
И, знаешь, чего-то все как-то сразу заткнулись, расходиться засуетились, во пророком Лукашка стал каким, а раньше помнишь, всё приколы и приколы.
Иродион усмехнулся, покачал головой.
- Ну тут у него тоже своего рода «прикол», как ты говоришь, но по сути…
Вот я, Андрюш, здесь много тоже, особенно когда, скажем, за грибами хожу, стал думать о России, читал, перечитывал много, у меня же тут и Бердяев, и Розанов и довольно много книг философских.
Ты знаешь, мне Россия наша стала как бы, ну, что ли, женщиной представляться, в том смысле…
Ну вот ты только что рассказывал о семействе – жена фермой командует, а муж молоко возит и испортил отчётность спьяну, ну помнишь?
Так вот женщина-то, наверное достаточно складная была, ведь я не ошибаюсь?
- Лида-то Матанова? Не то слово.
Дом, дети младшие ухоженные - старшие двое в интернате в Торжке учились, кстати, на «отлично», такие умницы, мальчик и девочка, вот не помню, как их звали – да и сама очень баба была, не поверишь, иногда засматривался.
Волосы великолепные, глаза такие синие… ну правда, зубов золотых половина, руки тоже, ногти, доярка же ведь, а так фигура, грудь, ноги стройные
Ну может быть и не русская красавица, но уж во всяком случае по сравнению с этим её Гераськой-шибздиком!
- Ну вот и я о том же! Россия – она вроде этой Лиды, а властные наши – ну вот вроде Гераськи этого, и это, похоже как-то предопределено Богом, природой, роком…я не знаю чем!
Ведь, небось, по любви сошлись-то они, никто ведь силком замуж её не выдавал?
- Да ты что? Они по вечерам, ну Лида эта, тёща моя, и Тонька на общей кухне такой трёп разводили - я поневоле слушал - так она рассказывала, что там любовь такая была со всеми бЕбехами: с черёмухой, драками, родительскими проклятиями, ожиданием из армии, в общем, что-то вроде «Дело было в Пенькове» или «Максим Перепелица»!
Старый усмехнулся, потом с интонацией размышления произнёс:
- Ну может и приврала малость, хотя баба деревенская, зачем ей это?
Я помню, мои дамы на неё насели по простоте души, дескать, давай, Лидочка разводись с говном этим, выгони его, так, ты представь, обиделась, дня три свозь зубы с нами разговаривала.
- Да, Андрюш, неисповедимы промыслы Господни!
Вспомнил я тут эпиграф к одной главе, по-моему, Уэллса - «Страна слепых»:
«В стране слепых – кривой и король». Французская пословица.
И тут же нашу русскую пословицу вспомнил, по сути она описывает примерно такую же причинно-следственную связь: «Каков поп, таков и приход»
- Ну и чего, в чём разница-то?
- Как ты не понимаешь? Французская пословица имеет так сказать, ну что ли «мужскую» созидательную доминантность: вот, когда народ начнёт, ну что ли, «прозревать», тогда и король будет у него полностью зрячий.
А русская по сути «женская»: Вот найдётся, может быть, промыслом Божьим, поп хороший да честный, тогда может быть и приход заживёт по совести и чести.
Эх, Андрюш, сильна в нашем национальном характере эта женская (а может и подростковая) доминанта.
Как женщины всё о мужьях «чтоб не пил, не курил, про любовь всё говорил» грезят, так и народ наш о правителях и чиновниках всяких мечтает, причём платоническим образом, все чужой совестью прожить хотим.
Вот раньше, когда ещё радио включал, меня такой оборот в речах и всяких умников, вроде Шимо, и, когда слушателям слово давали, смешил, и ужасал одновременно своей, ну что ли, «умственной пустопоржностью»:
«Вот до тех пор, пока…ну и дальше… суд будет независимым, никто взяток брать-давать не будет, все не поймут и так далее».
Тут Старый перебил Иродиона.
- Погоди, а подростковая эта самая доминанта здесь причём?
- Подростковая-то? Да мы русские, как подростки, всё «творим, выдумываем, пробуем», перенимаем повадки «взрослых», я имею в виду, у тех, что на Западе.
Да почему-то не такие, как ответственность, честность, а в основном не очень хорошее.
Всякие денежные фокусы – ну не мне тебя учить – потребление в три горла, комфорт чрезмерный.
Подростку-то всему нехорошему ой, как, Андрюш, легко научиться, по себе знаю.
Затянешься пару раз, прокашляешься, проблю…ну вырвет тебя как следует, глядишь, и куришь как какой-нибудь капитан Врунгель.
То же и с выпивкой, и с этим самым, как один у нас выражался, «смочить кочерыгу», Господи!
Иродион внезапно замолк, потом шутливо показал Старому кулак:
- Ты, охальник, специально что ли завёл эти разговоры, чтоб я не помолился?
Старый замахал руками.
- Ты извини, Юрк, ладно, ладно, зря я наверное набросился на Шимо этого, Транвая, пущай живут, не самый худший вариант российского населения!
* * * * *
Иродион отворил двери часовни, они зашли вовнутрь.
Старый начал креститься на часовенные иконы, потом спросил:
- Юр, у тебя есть тут, где свечку поставить, я захватил несколько, в храме у работы купил.
- Вот тут, Андрюш, общий канун, ты кому-то отдельно поставить хочешь?
- Да нет, за упокой мамы, папы, Тониных, ну и за здравие Тони, ребят своих, много кого…Ты то молишься за нас?
- Ну а как же денно и нощно, поверь, говорю так не для красного словца.
Ты потом мне подскажи кого в книжечку поминную вписать ещё.
Старый помолчал, Иродион понял, что он о чём-то раздумывает.
- Не хотел тебе, Юр, говорить, что ли расстраивать тебя, да чего, собственно говоря, молчать…
Ну в общем, Литр умер, месяц назад похоронили, мы с Игорем и Шимо на девять дней были.
- Венька, Митрохин? От чего?
- Рак, глупейшая история.
Стоял на платформе, кто-то случайно толкнул, свалился, ударился боком, думали ерунда, а он за четыре месяца прямо сгорел.
Его жена случайно нашла у него в записной книжке телефон моей старой квартиры - я её казахам одним продал и просил никому мои новые телефоны не давать – и как-то разжалобила эту Гульнару, ну и позвонила мне по сотовому и сообщила.
Очень симпатичная женщина, Надей зовут, двое детей у него было, внук только что родился.
Сам-то он, оказывается майор ФСБ, по технической части.
- Ой, как жалко Веньку, он у нас же в классе комсоргом был.
Иродион влруг оживился.
- А кличку ему ведь Лука придумал!
Как-то Венька принимал членские взносы, а Лукашка с билетом отходить - это при мне было - смотрит в него так внимательно, и говорит, а морда хитрая.
- Ёклмн, ну и подпись у товарища Митрохина, глянь, Трибун, ничего не замечаешь?
Я говорю: А что я должен замечать?
А он: Этот фраер подписывается в клеточке про уплочено: «Митр», а выглядит-то как «Литр», значит к употреблению ханки склонен…
И начал, как всегда насчёт Фрейда, где-то только что узнал, ну ты знаешь Луку.
Пару раз про своё наблюдение встречным и желающим порассказал, вот и кличка у человека.
Венька пообижался, потом смирился.
- Ишь ты, а я и не знал…
Ты уж извини меня, отец Иродион, если я чего-то не так говорил, я ж не злобе, по привычке.
- Да что ж ты, разве я не понимаю, не мне прощать.
Господь он всё видит, и в первую очередь, душу твою добрую прозревает, умиляется.
- Ох, батюшка, если б я ко всем так относился, как к вам всем, ребятёнку моему.
Знал бы ты как часто недобрым быть приходится, самому-то может и не так часто, да под других подстраиваться приходится…
А ведь ничего не поделаешь, молиться не приучен, каяться как-то не получается…
- Так ты, Андрюш, добрыми делами все грехи искупаешь, во всяком случае стараешься, мне ли не знать?
- Дай-то Бог, ну ты молись, не обращай на меня внимания, я, если надо будет, потихоньку выйду, буду тебя снаружи ждать…
…После богослужения, в конце которого в часовне было пусто, Иродион, выйдя увидел Старого, сидевшего на ступеньках и поглаживающего Пса.
- Андрюш, не сиди на холодном…
- Придатки застудишь, как говорил Шезо.
- А он-то как?
- Не знаю, можно ли здесь об этом говорить, но Лёня Бергман таки не вылазит из синагоги.
Карьеры раввина он, конечно, не сделает, но от менингита он точно не помрёт.
Последний раз мы с ним, Фимкой и Лукашкой кушали таки кошерное в еврейском центре на Большой Никитской, так Леон был в этой как у них называется…
- Кипе.
- Вот, вот, и нас этот ребе, заставил эту тюбетейку надеть.
- А с чего он кормится?
- Ну у серьёзных ребят такого либерализма, как у вас, батюшка, не водится в том смысле, что одно другому не мешает.
Тон Старого приобрёл как бы чуть «еврееватый» оттенок.
- Лёнэчка у нас что-то крутит по антикварной части - он же в этом деле вроде как мерекает - ну а синагогальные связи, я так подозреваю, тоже немножэчко идут в дело.
Так вот насчёт этой кошерной ресторации могу сказать, что водка - кажется житомирская - была очень неплохая, а вот закуска – на любителя.
Ефим с Лукой хвалили, но, по-моему, неискренне.
Во всяком случае, с готовкой Берты Ароновны и Фаины Львовны не сравнить.
Ты Берту Ароновну помнишь, бабку Лукашкину, Жорка ещё её так смешно пародировал:
«О, Гот мане юр, наш Жорыни бил такой мальчек, идише коп, так кушал хорошо – кислосладкое, котлетки, я знаю что… а тепер с этим гойским футболом совсем мышигене стал, схватит что-то на ходу, и уже нет его!».
Старый удивлённо усмехнулся:
- Ты, смотри, помню ешё!
- А Фаина Львовна-то как?
- Фишка говорит: мать почти совсем из дому не выходит, как Илья Израильевич скончался. Ты их хоть поминаешь, или это нельзя?
- Конечно поминаю. Да нет - это всё можно, а что Серёга?
- Серёга-то? Да вроде ничего, долго что-то не показывается, я от людей узнал, что он сейчас на Маврикии с Аськой, отдыхать значит, полюбил…
По равнодушному тону Старого и по тому, как тот преувеличенно начал ласкать Пса, Иродион понял, что между Андреем и Серёгой что-то пробежало, и дальше не стал развивать эту тему.
- Ну пойдём, там уже наверное всё готово.
- Сейчас пойдём, пойдём…
Слушай, батюшка, я сейчас опять прикалываться начну, давай минутку здесь постоим, или лучше посидим.
- Ну конечно, давай вот я тебе тут свою куцавейку подстелю, а у меня, ты не беспокойся, подрясник тёплый.
Что сказать-то хотел?
- Юр, я не знаю, я здоров. Вроде бы.
Недавно обследовался, да не в кремлёвке этой нынешней, а действительно у серьёзных ребят старого закала, так, что тут – Старый ткнул себя в грудину - относительно в порядке, несмотря на то, что жизнь заставляет удовольствия на здоровье по бартеру менять.
В смысле денег – поверь, забыл, что дорого, что дёшево – в бытовом смысле.
Но вот тут – Старый показал на лоб – вот тут не спокойно, почти никогда не отпускает, даже когда и мало выпью, и много выпью.
Вроде бы и нервы ты мои знаешь, и сейчас я на таком месте, что ни пуля-дура, ни мент-молодец не шибко страшны.
Но, ты понимаешь, сейчас вся атмосфера такая, что, представь, чаще, чем иногда, хочется либо самому в яму зарыться, либо взять в охапку своих внуков - с этими старшими короедами – хрен с ними - и куда-нибудь, вроде этого места свалить, чтобы никто, ты понимаешь, никто не нашёл…
Ребят бы наших тоже взять, Фимку, Лукашку...Тоже с внуками.
- Андрюшенька, родной, да пожалуйста, тебе всегда тут буду рад.
А хочешь, мы ещё дальше уедем, вообще, чтобы вокруг на двести километров вообще никого и ничего, ну вот так, как я тогда задумывал насчёт этой самой Горной Шории.
Я готов даже на любой комфорт, мне только для своего служения уголок выделите какой-нибудь.
А слушай, мы и ребяток ваших воспитаем по-божески, самим предстать перед Господними очами будет не страшно…
Вдруг порыв сострадания покинул Иродиона, и он, опустив, а потом вновь подняв голову, тихо сказал:
- Ты, прости меня, Андрюш, великодушно, но я тебе сейчас скажу что-то, что может не понравиться, ну не то, чтоб не понравиться, тут другое слово нужно…
- «Не в кассу» что ли?
- Тебе будет смешно, но твоё выражение почему-то показалось мне, ну как бы сказать, точным… по сути.
Я вот, что имею в виду, ну то есть мне что кажется:
В тебе это не страх жизни сидит со всякими вашими страстями-мордастями, а страх конкретно обозначившейся смерти.
Старый удивлённо вскинул на него глаза, Иродион, несколько раз утвердительно покачав головой, продолжал:
- Да, да, да, именно он.
Я вспоминаю: мне тогда было что-то вроде двенадцати лет, может чуть больше или чуть меньше, и перед засыпанием я вдруг не помню в какой связи подумал, и как молния сверкнула внутри: Я когда-нибудь обязательно умру, и н-и-ч-е-г-о для меня уже не будет!
Абсолютно тогда не почувствовал никакой обиды, что вот другие, солнце, всё такое останется, ни страха погребения или сожжения, просто – меня, вокруг меня, ничего не будет!!!
И самое страшное, что это навсегда и о-б-я-за-те-льно, именно навсегда и обязательно!
Мне стало так страшно, как никогда прежде не было, лёд внутри, паника, нельзя лежать, надо куда-то убегать, стал откидывать и тут же набрасывать одеяло, ноги сгибать и разгибать.
Потом вскочил с кровати, на кухню прибежал, все спали, начал ходить по ней, пить воду, а оно не отпускает, не за кого зацепиться, чтоб отвлёк, да и кто поймёт, да и стыдно такому «взрослому», да и что в этом отвлечении, раз это Будет, Будет, Будет!?
Хорошо, догадался, ну ты сам понимаешь, о чём я – после этого прошло, сразу и уснул.
Старый усмехнулся, покачал головой.
- Да все тогда грешили.
Я помню как утром встану, так сразу койку заправлять, чтоб мать пятен не увидела.
Глупость, конечно, она всё равно бельё в прачечную носила, разворачивала, склыдывала, там ещё тоже осматривали, детский сад.
Да, Юрк, ты скорее всего прав, зря извинялся.
Тогда вот что, скажи, как ты как у вас это называется «воцерковился», прошло всё это?
- Андрюш, не терзай душу, сейчас великий грех, наверное, совершаю, перед Богом, перед собой, иногда приходит всё это, особенно там приходило, ну в Монастыре, здесь почти никогда. Наверное, из-за постоянной физической работы.
А я ведь, Андрюша, братец, обязан верить в жизнь вечную.
Иродион усмехнулся, и как-то виновато взглянул на Старого.
- После, не поверишь, так стыдно бывает, будто молитвой и обрядами какую-то, что ли, индульгенцию покупаю. Да и способ юношеский, боюсь, теперь не подействует…
Они помолчали, потом Иродион, глядя в землю, глубоко вздохнул и тихо сказал:
- Наверное тем, кто помалограмотней-то, полегче будет в этих делах.
Ох, Старый, как тяжело верить даже не атеисту, а вот нашему брату – интеллигенту, да ещё вроде меня с гуманитарной придурью.
Тут я вот ещё о чём подумал.
А как страшно-то будет, когда мы друг друга хоронить, но уже по времени начнём, а ни как там Шлюкина или Литра.
То-то последнему счастье в кавычках привалит.
- Да ты последним и будешь!
- Это почему ещё?
- Да потому, что ты у нас ближе всех к Богу.
Старый постарался напустить на лицо выражение иронии, но у него это плохо получилось.
- Он пока что нас паскудников вылавливает, кто от него по жизни подальше отполз, а тебя-то что трогать?
А понадобится - раз, руку протянул, и ты на небесах.
Ну ладно, ладно, грешу, ты уж прости, только вот, что я, попрошу тебя, Юр, серьёзно.
Старый встал со ступенек, Иродион, опёршись рукой об них, последовал за ним.
- Отец Иродион, отпой Ты меня пожалуйста, если по череде вдруг переживёшь и в силах будешь.
Он перешёл на привычный деловой тон:
- Ты понимаешь, завещать такое, ну просто нет смысла, всё толку не будет.
Тонька моя, ты знаешь,– очень хороший человек, но она, по-честному – всё-таки клуша в этих делах.
Этим – лицо его передёрнуло - один хрен, побыстрее сжечь, да наследство начать реализовывать.
Ребятня ещё мала, да и чувствую, что новому поколению этих самых «россиян» будет не до сантиментов всяких.
Я или ребятам нашим, или вот Олегу - он молодой - денег оставлю, чтоб тебя на этом самом – тут Старый улыбнулся и уж больше не серьёзнел – голубом вертолёте доставили.
Я тут видел и площадочку неплохую.
Иродион очень спокойно и тихо сказал:
- Сделаю, Андрей, благослови Господь, сердце твоё золотое.
Они обнялись и ещё долго стояли около часовни, пока Пёс поминутным попеременным вставанием и усаживанием на задние лапы, не обратил их внимания на то, что надо продолжать повседневную жизнь.
Они медленно пошли вниз по дорожке к дому.
- Да, ты Иродион, действительно блаженный как Василий при Иване Грозном.
А ты сам назвался «Иродионом» или нарекли?
- Сложно сказать, но моё мнение учитывали, у нас там разные имена у монахов были.
Я вроде бы как Зосимой хотел сначала, а потом подумал, что будет вроде клички, меня так до вас ребята называли.
Вот у нас среди братии один очень красиво наречён был - Аристоклием.
- Аристоклий… красиво, это кто?
- Старец такой был - Афонский подвижник и московский чудотворец.
Наш Аристоклий тоже, как и я в паломничества ходил, я, кстати, уговаривал его со мной сюда спасаться, но он чего-то воздержался.
Так, разговаривая, они в сопровождении Пса медленно шли к бане, откуда едва проявляясь на уже смеркающемся небе, шёл прозрачный белёсый дымок.
* * * * *
Такие нынче времена,
Они и мерзостны и серы.
Коню не важны стремена,
Важнее всадника манера.
Иной сидит себе в седле,
Но чуть поддёрнет он уздою,
И конь, как Вакх навеселе,
Летит кометою гнедою.
Другой нагайкой, каблуком
Дубасит круп блестящий конский,
А конь плетётся ишаком,
Вдову везущим на знакомство.
Объят седлом, он выстрел ждёт,
Скакун по имени «Россия»
Кто поведёт его вперёд
В седле, как на Голгофе сидя?
Кто, круг зловонный разорвав,
Прикажет просто «Делай дело!»
Вопрос сотрёт «Кто виноват?»
И с ним другой вопрос «Что делать?».
Ещё снабдил Россию Бог
Любимым возгласом бессилья
«Я – не лекарство, Нет! Я – боль!»
Как любит этот взрыд Россия!
Всё жаждем праведных попов
Своим загрешенным приходам,
Чтоб...может быть...тогда...потом,
Стать четвертьправедным народом.
Она! Как её забыл?
Крупна, ценна, казиста с виду.
И я ведь так её любил
когда-то...ладушку-обиду.
Обиду, сладостную боль
Возящих воду на закорках,
Души российской плаху, хворь
Рак - для живых, отраду - мёртвых.
И эту боль и этот взрыд
Мы ценим с истовой заботой,
Как ценит старый инвалид
Свои копеечные льготы..
А может хватит в душу лезть
Россия – женщина, ведь точно?
Её удел: себя жалеть,
Жалеть взахлёб и днём, и ночью.
Беречь себя? Ещё чего,
Пусть бережёт меня, он…этот
Он сбережё-о-о-т! Ведь для него,
Куда приятней старый метод.
И вот расчёт за сладкий миг:
Разверстый паз, и боль, и мука.
Иль входит в злой холодный мир
Дитя, ненужное, как муха.
Стоит скакун, недобрый глаз,
Конь и седок – смешное братство!.
Господь, чуть-чуть нам дай сейчас,
Мы отдадим…быть может завтра…