Глава десятая
Новомодный звонарь
Солнце раздулось в полымя и рвало свои края об верхушки леса, когда помывшийся до пояса оставшейся от стирки водой, причёсавший голову и тщательно расчесавший бороду иеромонах сменил валенки на начищенные печной сажей ремесленного вида ботинки, поддел под рясу безрукавку и облачив себя в епитрахиль, изготовился к праздничной всенощной – завтра Покров.
Пока Иродион, стараясь не спешить, умывался и облачался к всенощной в нём росло доселе незнакомое ощущение какого-то вселенского одиночества, но не смысле отринутости от людей, а в смысле некоего возвышения над окружающим материальным миром.
Он услышал вдруг тихий деликатный вой запертого Пса, краем бытийного сознания подумал, что тому надо опростаться.
Подойдя к скотнику, Иродион выпустил животное, хотя по некоторым соображениям не собирался этого делать до конца богослужения.
Пёс выскочил и тут же улёгся на землю как бы чего-то ожидая от хозяина.
- Ну что ж ты, гуляй! – машинально сказал Иродион, и отвернувшись от Пса, медленно пошёл по пологому склону в часовню, полыхавшую обагрившимся лемехом шатра.
Взойдя на достаточно высокое крыльцо, он выдвинул из скоб творило и, подняв закрытые глаза к небу, распахнул обе створки невысокой двери.
Сердце Иродиона порадовалось точно рассчитанному времени захода в часовню: что сам тебе закат полыхал в пробившихся через двери и окна двухъярусный иконостас, созданный дмитровской иконописицей Натальей.
Иродион прошел четверик звонницы, вдохнул в лёгкие чистую холодность осеннего воздуха, и от полыхания чего-то, в мозаичной гармонии смешанного с воздушными частицами, душа его внезапно как бы вскипела, а потом воспламенилась душа его от дивного сияния этого чего-то заключавшегося там за алтарём.
Куда делась та чинность, которую он (совершенно искренне) блюл перед братией прошлым Покровом, другими праздничными служениями?
Сейчас в радостном умилении без всякого приуготовления не мог не пасть он на колени, почти физически ощущая как от алтаря, сквозь закрытые царские врата, вместе с буйством красок и блеска неслась мощная, плотная волна благодати.
- Это возрадовался моему приходу ангел, предстоящий у престола - мелькнула мысль у иеромонаха, и вскричал он - восторженный раб, подавшись вперед туловищем с невольно распахнувшимися для объятья руками, удерживаемый от падения тугой силой этой благодати.
- Господи, очисти меня грешного, Господи! – умолял, нависая в порыве над полом, недостойный иеромонах перед лицом Творца, и захлебнулся слезами нездешнего счастья маленький человек Юра Зосимин.
Сила, удерживающая о падения, срывала с бороды Иродиона серебро слез и выбрасывала их через распахнутые двери в мир, где они молниями взносились к небу и иссыхали в полете.
Преодолев этот первый восторг и устояв перед небесным ветром, Иродион медленно коснулся об пол лбом и, успокаиваясь, поднялся с колен – долг перед Господом мягко, но вместе с тем с молчаливой настойчивостью требовал продолжения службы …
Обойдя храм свой, он земным поклоном приветствовал каждую из икон, сопровождая сие приветствие дополнительным, только им знаемым действом.
Трижды пал перед Голгофой, приложился к престольной митрополита Филиппа, покровителя скита, и зажег перед ней лампаду (масла заранее припас для праздничных деяний).
Коснулся лбом Спаса Нерукотворного и Афонской Богородицы, приник на мгновение к Троице, прижался щекой к Мелхиседеку Салимскому, с трепетом поцеловал мощевик на образе Силуана Афонского…
Сменил икону на аналое, поставив туда праздничную, и вернулся на улицу в звонницу, где к крюку на стене были привязаны спускавшиеся от колоколов пять веревок.
Ещё раз оглядев окружающие часовню пространство, Иродион взял в левую руку одну, отходившую от соединенных между собой языков маленьких позвонков, а другой начал раскачивать язык дарённого иудеем колокола.
Пару раз язык колокола совершил холостые махи, но вот его чугунная блямба наконец ударилась о бронзовую плоть, и широким получился этот удар, удар сродни финальному аккорду, с которым впивается в клавиши пианист, после чего откинув голову и обессилено швырнув вдоль тела опоясанную манжетой концертной рубахи руку.
И загудел непрерывно, зарокотал, забушевал суровым басом его б;льший колокол, и понесся над холмом, озером, лесом под, иссякающей лужицей осеннего солнца, через пурпур заката, к первой бледной звезде холодного октябрьского неба гул иродионова сердца:
И подхватили этот гул своим перезвоном подголоски, и заликовали позвонки:
- С Праздником, мир! С праздником!
Звон Иродионовых колоколов, сердца его, расходился по окрестности благодатным куполом, расширяясь и захватывая всё большее и большее пространство.
Вширь звон соударялся с деревьями, холмами, стенами домов, ослабевал и уж совсем малым отголоском попадал в людские души.
Зато вверх звон этот не встречал никакого сопротивления осеннего воздуха, да и сам воздух становился всё разряженней и разряженней, и доходил звон до Господа почти не изувеченным, хотя для спасения душ надо бы наоборот…
Со звоном этим смешивалось дыхание Иродиона, влага его слёз, пот светлой ненатужной работы, запах осенней хвои и листвы, и сама листва, поднимаемая толчками лёгкого осеннего ветра…
…Звонарем, по правде говоря, Иродион был старательным, но достаточно никудышным.
Раньше-то по праздникам у них штатно звонил Трифон.
Вот это был виртуоз бронзового дела, что твой Рихтер, а может и Ринго Старр.
Иродион же, как и остальная братия, да и весь православный народ, кому этот обычай душе мил, лупцевал колокол изнутри только на первый день Светлой Седмицы.
Любил он Пасху с её всегдашним подспудным драматизмом, не буколическим антуражем, так отличающим этот праздник от любимого им тоже, но всё-таки какой-то другой любовью Рождества.
Когда Пасха выпадала на ясный солнечный день, Иродион особенно любил ощущать в себе внутреннее ощущение смешения слёз умиления и просто слёз от солнечного света, и ту особую отстранённость от материальных ощущений, включая обоняние, когда приходилось ему, от природы и по воспитанию достаточно брезгливому, христосоваться с теми, кого принято называть «каждым встречным - поперечным»…
* * * * *
…Собственно с той Пасхи он впервые и начал задумываться о том, что есть какой-то другой слой жизни, чем тот, в котором он и окружающие живут свои двадцать четыре часа в сутки.
Когда ему было, наверное, лет двенадцать, серединной весной, в субботу в их класс вошла классная руководительница по имени-отчеству «Александра Алексеевна».
Была она, как многие истовые безмужние училки, малоидентифицируемого возраста, стройна, ни худа, ни полна, причёска её светлых волос была нечто средним между ухоженной Орловой и изображающей истовых колхозниц Ладыниной, лицо имела худое, неулыбчивое, неотчётливо скуластое и как бы – несколько мужского типа.
Носила она, насколько равнодушный к одежде Иродион смог запомнить, всегда костюмы синие или чёрные - а может и серые - меняя лишь безукоризненно выглаженные кофточки.
Изнутри на пиджаках мужского покроя у неё были пришиты подмышники, которые все могли видеть, когда она вешала пиджак на спинку стула, вследствие чего чуткий к запахам Иродион, не припоминал, чтобы от неё в отличие от некоторых других преподавательниц, когда-либо исходил луковый аромат, столь трепетно любимый нашим незабвенным нобелиатом М.А. Шолоховым.
Звали все её, и ученики, и родители, а быть может и коллеги «Алексан Севна», на что единственное она не обижалась, а вот на другое многое по работе, да и скорей всего по безмужней жизни, обижалась Алексан Севна часто и со вкусом.
Иродион, знакомый с ней, начиная аж с четвёртого класса, помнил как одно из самых ужасных впечатлений своей маленькой жизни, тот случай, когда как-то раз они, четвероклассники, подхватив какую-то непонятную инфекцию коллективной смешинки, вдруг начали на уроке русского - Алексан Севна вела этот предмет и литературу - хихикать, статически возиться на партах, исподтишка показывать друг другу фиги, ну, в общем, делать всё то, за что взрослым иногда хочется совершить грех детоубийства.
Сперва Алексан Севна, оборачиваясь от доски, спокойно делала им замечания общего плана - не удавалось ей поймать кого либо персонально - потом тон её начал резко повышаться, и вдруг, когда у, кстати, самой круглой отличницы и старосты Светы Гаврильченко, со стуком упала на пол линейка, Алексан Севна вдруг резко вскричала: «Ах вы, фашисты!», взревела рыданием и выскочила из классной комнаты.
Опасливо посмеявшись пару минут, ребятня, глядя друг на друга, начала коллективно решать, что делать, при этом деятельного раскаянья никто не ощущал.
Наконец ещё через минут пять коллектив уговорил Свету Гаврильченко сходить в учительскую и разведать обстановку.
Через минуту Светка заскочила в класс и со сдавленным криком: «Ой, чего там!» пригласила желающих посмотреть.
Желающими оказались все, Иродион, тогда ещё и не «Трибун», а просто Юра Зосимин, изредка «Засима» был в первых рядах.
Подойдя к двери учительской, они увидели лежащую ничком на диване рыдающую почти в голос Алексан Севну. Голова её на скрещенных руках была отвёрнута к диванной спинке.
Пиджак наружу синей подкладкой и подмышниками валялся на полу, кроме учительницы в комнате никого не было.
Юра, помимо ощущения ужаса, запомнил только то, что он не мог отвести взгляд от свисающей с дивана, тонкой, чрезвычайно породистой формы лодыжки, которая оканчивалась ступнёй, одетой в чёрный туфель «лодочка» и от небольшой груди, вмятой в чёрный диванный дермантин.
И при этом что-то такое взорвалось в нём с приливом куда-то вниз, и, вспоминая это ощущение во взрослом возрасте, он определил, что, во-первых, причиной рыданий Алексан Севны было отнюдь не выходка класса, и во-вторых – то, что вдруг он впервые захотел женщину.
Но самое ужасное случилось позже, после того как ещё до конца урока директор ввёл в класс успокоившуюся, но поминутно сморкавшуюся в платок учительницу.
Директор-то как раз ограничился кратким выступлением по поводу «дикого поведения», а вот Алесан Севна, начав вызывать к доске, стала вдруг ко всем ним обращаться на «Вы» и только по Фамилии!
Это продолжалось и в тот день и в последующий, с каждым и по каждому поводу, и за два дня довело девчонок и наиболее впечатлительных ребят до рыданий на переменах, так для них, советских школьников было непривычно это вполне нормальное для дореволюционных учебных заведений обращение к учащимся.
Так же позднее, став сам школьным преподавателем, Иродион, проанализировав, решил, что причиной их ужаса было не столько это «вы», сколько неподражаемая интонация Алексан Севны, вкупе с хорошей педагогической натаской, быть может осуществлённой недоумершими дореволюционными классными дамами.
Терпения их хватило только на два дня, а на третий под организационным руководством всё той же Светки, они вразнобой, но дружно при появлении Алексан Севны попросили заранее отрепетированное прощение, даже и с коллективными девичьими слезами, после чего как говорится в хороших книгах «инцидент был исчерпан, и всё возвратилось на круги своя».
Справедливости ради надо сказать, что русский она преподавала весьма и весьма профессионально, а прописи её учеников - чаще учениц - ещё долго радовали склонные к невыбрасыванию школьных артефактов родительские сердца.
…В тот субботний день Алексан Севна оглядела учащихся шестого «В» и сказала:
- Ребята, вы все наши советские пионеры.
Зосимин, ты опять забыл надеть пионерский галстук, у тебя, что шея груза не держит?
Смотри вызову в очередной раз твою маму, а вообще-то, по моему мнению, тут дело пахнет педсоветом!
Так вот, вы конечно знаете, что завтра будет так называемый праздник пасхи.
Что не все знают?
А куличи-то с крашенными яйцами что ж никто не ест разве?
Ну-ка, поднимите руки, кто не ел. Вот то-то и оно.
Коммунистическая партия и лично товарищ Никита Сергеевич Хрущёв уделяют огромное внимание вопросам воспитания нашей советской молодёжи в духе преодоления любых проявлений религиозного дурмана, отвлекающего от насущных задач коммунистического строительства.
Соловьёв, ты чего как на иголках сидишь? Брюки жмут?
Слушайте все внимательно, я понимаю – конец недели, все устали, я тоже, кстати.
Так вот, пасха - это древний, я бы сказала реакционный обычай, связанный якобы с так называемым «воскресением Бога», что, конечно, смешно с точки зрения материалистического мировоззрения и современной науки.
Её лицо распылылось в одновременно саркастической и тёплой улыбке.
- Как бы хорошо было, если вот так - по щучьему велению, по моему хотению вдруг бы да и стали живыми ваши прабабушки, прадедушки, Карл Маркс, Ленин…
К лицу Алексан Севны возвратилось нормальное строгое выражение:
- Ну, в общем, вы понимаете, что это всё поповские сказки.
Между прочим пасха бывает не только у русских, она есть и у лиц иудейской национальности – тут она последовательно посмотрела на Лёвку Розенцвейга, Мифку Натович и неявно этнически определяемую цыганистую Бэлку Винницкую – только едят они не куличи, а мацу.
Тут она как-то простодушно и с искренним удивлением развеселилась.
- Я как-то попробовала, ни вкуса, ни соли, чего в ней хорошего?
И опять строго:
- И в этом случае религиозный дурман служит лишь подспорьем для происков израИльской военщины, как известно вместе с американскими империалистами бомбившей Суэцкий канал.
У других народов пасхи нет – тут она обвела взором класс, но, не найдя среди них татар - закончила просто: Но они ходят в мечеть.
Ладно бы всеми этими делами занимались только древние старушки, старички, другие малограмотные люди, но ведь религиозные сектанты пытаются активно вовлекать во все эти с позволения сказать «ритуалы» и нашу московскую, я подчёркиваю, молодёжь и даже детей.
Вот и сегодня в ночь, вместо того, чтобы спать, некоторые ваши сверстники могут пойти в Алексинскую церковь святить куличи и яйца, по-моему, там ещё чего-то творожное делают, я уточню.
Вы знаете, что такое святить?
Опять весело и простодушно:
- Ребят, умора, поп проходит и кистью простой малярной водой всех обливает, будто от этого всё вкусней станет!
После чего, возвратившись к деловой интонации, Алексан Севна сказала:
- Значит так, мальчики и девочки.
Партийная организация нашей школы в моём лице, комсомол, и совет дружины призывают вас принять участие в комсомольско-пионерских постах около Алексинской церкви, с тем, чтобы в максимальной степени не допустить участия детей в этом, я не побоюсь сказать, шабаше.
Дело, конечно, добровольное, но я предупреждаю: во-первых степень активности участия в этом мероприятии может серьёзно отразиться на оценке вашей успеваемости, а во- вторых - никакого насилия, только разъяснение, разъяснение и ещё раз разъяснение.
Варганов, я тебя знаю, здоровенный бугай вырос, сил девать некуда, а то думаешь, я не ведаю, откуда у Ляпунова фингал под глазом, детская комната милиции по тебе плачет.
А ты, Зосимин, разыщи свой галстук между прочим.
Запоминаем, сегодня к семи вечера - кстати, у вас есть и время позаниматься - собираемся у двести семьдесят девятой школы, знаете на пригорке, там ещё церковь видна, и под моим и актива руководством идем создавать посты.
И искренним просительно-заботливым тоном:
- Только очень вас прошу - оденьтесь как можно потеплее, на ноги носочки шерстяные, ботиночки можно даже зимние надеть, тут стесняться нечего, особенно это девочек касается.
Сегодня передавали, что может быть похолодание.
Пробудем мы там часов может до десяти-одиннадцати, кому далеко добираться домой, отпущу. Родителей не забудьте предупредить.
Ну все всё поняли? Так, значит, я вас жду.
Тут в двери показалось личико секретаря Фаи, она поманила пальцем Алексан Севну, и та отпустила всех домой.
В счастливом предвкушении будущего не спанья, соревнования кто больше отловит «религиозников» и вообще коллективной новизны ощущений, Юрка примчался домой.
Там была его старшая сестра Валя, учившая в техникуме.
Пока Валя разогревала обед, он разыскал под кучей рубашек, маек и шаровар пионерский галстук, под недоумевающим взглядом сестры поставил утюг, выгладил галстук через мокрую марлю и повязал аккуратным узлом «подушечкой» под воротник ковбойки.
- Ты чего, Юрчёнок, собрался куда? Сними пока, ведь заляпаешься.
Иродион сбивчиво из-за одновременного поглощения горохового супа рассказал Вале о планируемых делах, на что она только пожала плечами и сказала:
- Придумают же!
Он спланировал стартануть где-то в полвосьмого, от него, жившего в районе станции метро «Мир»*, мимо Серого дома до пригорка у начала Села Алексинского, на котором стояла двести семьдесят девятая, он бы с запасом успел и пешком.
* Сейчас «Алексеевская»
Мать пришла с работы четверть восьмого.
Войдя в комнату и увидев красные остроконечные лепестки на груди сына, она спросила:
- Ты чего так разоделся, вечер что ли в школе?
Невольно улыбнувшись от нечаянной рифмы, Юра, уже было открыл рот, но Валя перебила его:
- Не, мам, наш Юрка идёт на облаву.
- Какую облаву, я что-то не понимаю.
- У них, мам, какой-то чудило придумал у Алексинской церкви ребят отлавливать, которые куличи на Пасху святить идут.
А потом, наверное, в бригадмил сдавать будут, как стиляг.
- Ничего не бригадмил, только разъяснять будем!
Нам даже куличи велено не отнимать, яйцы всякие…
Мама тяжело опустилась на стул, и, посмотрев на него и Валю, тихо сказала:
- Ты никуда не пойдёшь…
Сними, пожалуйста, галстук, в понедельник в школу повяжешь.
- Мам, ну почему?
Все ребята, Лёвка, Серый, Жуля пойдут, мы уже договорились.
Там знаешь как здоровско будет!
Мама с интересом вскинула брови и слегка покачала головой.
- Лёва? Розенцвейг? Ну это не удивительно…
Юр, ты, надеюсь, хорошо меня расслышал сынок?
Это было последнее произнесённым тихим размеренным тоном, что он услышал, далее она как-то сразу начала раздражаться:
- Если будешь настаивать на своём, я уберу ботинки, запру тебя в ванной, несмотря на то, что ты уже почти с меня ростом!
Я, я не знаю, что с тобой сделаю, в конце концов, мне тут не нужны Павлики Морозовы!
- Павлики Морозовы?
Услышать от родной матери в такой интонации святое имя пионера-мученика было для Юры ударом, по силе сравнимым разве что со случайным обнаружением голубых почти до колен трико у роскошноволосой Тани Чаплюк, в которую он до Нового года был безнадёжно влюблён.
- Ну и ладно, чёрт с вами, самих же Алексан Севна загнобит!
Пожалуйста, пользуйтесь, нате вон ваш галстук!
Никуда я не пойду, буду тут с вами сидеть, - и, передразнивая мать, он пропищал, - книжечку хорошую читать, Толстого, Тургенева, нудятину всякую! У всех телевизоры…
- Так это Александра Алексеевна придумала?
- Вот не скажу и всё!
…Когда он со всё ещё не растворённой сердитостью, уже начинал засыпать, к нему за ширму бесшумно зашла мама, присела на край оттоманки и тронула его за неподатливое плечо.
- Юренька, извини меня, но ты, твои друзья ещё ведь не понимаете, на что вас толкают…
Ты повернись, сынуль, ко мне, посмотри, что у меня в руке.
Он посмотрел в мамину ладонь и увидел в ней едва различимую в заширменном мраке тоненькую цепочку и на ней вырезной маленький крестик.
Он выпростал руку из-под одеяла и пальцем пошевелил маленькую зыбкую горку.
- Это ведь твой, сынок…
У меня ещё и рубашечка твоя крестильная сохранена, а знаешь кто твоя крёстная?
- Кто, мам? А чего такое «крёсная»?
- Ну вообще-то крёстных должно быть двое, мать и отец.
Это те, ну как тебе сказать, восприемники твои в церкви, можно сказать – твои вторые родители, они должны дитя батюшке подавали к купели, принимать от неё после окунания, и с тех пор считаются за него ответственными перед Богом, людьми…
Ну а у тебя крёстной была тётя Вера, а дядя Паша, а он ведь коммунист был, знал и не запретил ей это, не испугался.
Год-то был сорок девятый, могли для него и неприятности выйти.
И папе покойному мы говорить не стали, он тогда в больнице с сердцем лежал, но думаю он тоже бы не испугался, хоть офицером был, хотя и беспартийным, как-то у него это получилось.
Я тебя прошу Юренька, просто в память о папе, никогда не участвуй в таких делах.
- Мам, хорошо, не буду, а что я в понедельник скажу?
- Скажешь, что плохо себя почувствовал, можешь даже на поносик сослаться - мать в темноте усмехнулась - это имеет хорошее название «ложь во спасение».
В крайнем случае я сама приду в школу.
- Мам, а можно я буду носить крестик, он такой красивый.
- Лучше пока не надо, просто знай, что он у тебя есть.
Не хотела тебе до поры до времени рассказывать, но твой дедушка, мой папа, ведь был дьяконом в «Нечаянной радости» в Марьиной роще…
Тут мама неожиданно оживилась, да так, что снаружи ширмы зашевелилась на своей кровати Валя.
- Ой, а ведь мы тебя там и крестили!
Мы же тогда жили на Разгуляе, а тётя Варя и говорит, давайте свезём его подальше от дома, кто знает, может они кому-нибудь докладывают, хотя ведь всё равно окрещённых записывают.
Ну это Бог с ним, а там в храме на Шереметьевской я с одной алтарницей пожилой разговорилась, так она дедушку твоего, представляешь, вспомнила. Заплакала даже.
Рассказывала: такой у него покойника был голос бас-октава, пел Макар Аркадьевич так, что подвески на люстре звенели.
Мать вздохнула, немного помолчала, он видел её серый силуэт, глядящий куда-то вдаль, потом она повернула к нему лицо, и он понял, что она скажет последние слова:
- Подрастёшь, сам всё для себя решишь, а сейчас спи.
Завтра я собиралась с вами к тёте Кларе в Вешняки съездить, попробуешь настоящих куличей и пасху…
…Утром в понедельник Юрка с утра встретился с Лёвкой.
- Ну чего, ходил к церкви?
- Ходил…Ты знаешь, как мои мамка и бабка орали на меня, и «Вэйз мир» был и «Киш ин тухэс», папка даже ремнём хотел.
Да я сильно и не дёргался, сразу согласился, что меня вроде как внезапно пронесло.
- А чего такое эти «весь мир»?
- Вэйз мир – ну это когда вообще «сливай воду»!
Киш ин тухэс – это «целуй в жопу», а если к кому-нибудь конкретно, то «Киш мир ин тухэс».
Кстати, про «тухэс», ну в смысле, чтоб её поцеловали, бабка сказала, когда я про Севнину речь рассказал, она ещё кричала, что Севна – «а шикце», известная антисемитка, погромщица.
Да и вообще, Юрк - лицо Лёвки стало тоскливым - мы-то жили на ЦеркОвке, там такая шпана, запомнят, поймают, отп...дят – носом и зубом не отделаешься.
Потом ещё ребята с Мазутки, Цыганского в Алексинскую ходят, так что лучше не надо туда соваться, если дорог тухэс для дальнейших поцелуев!
- А мы с мамой и Валькой в воскресенье к маминой тёте ездили в Вешняки.
Вот там-то я куличей поел, яйца крашенные, сырковая масса так вот пирамидкой выложена, узоры всякие на ней.
Она-то, кстати, «пасхой» и называется.
С собой ещё дали, а тётя Клара как узнала, что мы к ней собираемся, курицу ещё пожарила, ветчины, колбаски всякой, сырку купила, и, представляешь, на Центральный съездила, и у грузинов ещё и пару помидоров, и огурцов свежих купила.
Говорит – опять он передразнил тонким голосом - Юреньке надо витаминьчики кушать, он сейчас в таком возрасте!
Я Вальке половину хотел отдать, маму, тётю Клару тоже угостить, но они чего-то кобениться начали, пришлось самому всё съесть.
- Да знаю, ел я эти куличи и яйца, когда на ЦеркОвке жили, там у нас во дворе на праздник все всё лопали и куличи, и мацу.
У меня, мамка говорит, диатэз какой-то на желтки, так вот как этих яиц нажрёшься, и, действительно, больно и чешется.
А потом вечером штаны снимешь, в зеркальце посмотришь, а вся жопа вроде как в прыщах…
А у нас дома на пасху – продолжил он - бабка с дедом, и которые в гости к ним приходят, ну там дед Буйло, Рахиль Семёновна, хлеба не едят, одну мацу.
Нам, правда, с Регинкой позволяют.
- А мать и отец?
- Вот честное слово, не помню, по-моему и то, и то.
Они уж и по-еврейски как говорить забыли,… но нет!
Левка хитро заулыбался, состроил на обеих руках фигуры из трёх пальцев и покрутил ими вокруг оси:
- Хитрожопые! Когда надо, чтобы мы с Регинкой не поняли, балакают между собой на идише.
- А чего ж одну мацу только и едят?
- Ну здрасте, я ж тебе говорю, что маца - это вроде хлеба, заедать, а из неё ещё всякие блюда делают, например, мацебрай с куриной печёнкой, в бульёнчик куриный вместо лапши кладут, называется «с кнейдлах».
Ну, понятно, в пасху и рыбу фаршированную, и шейку подают, жаркое кисло-сладкое, но только, чтоб всё не из муки было.
Кихэлах, штрудл, например нельзя, а когда пасхи нет, то можно. Я ж тебя угощал кихэлах?
- Булочки такие с изюмом, что ли? Уй, я помню, классные!
- Раньше у нас их почти каждую неделю пекли, но ща – бабка говорит – с мукой трудно стало, вон пришлось в синагогу везти пять кило, чтоб мацу продали, а так - хрена.
Я таскал, на втором троллейбусе с бабкой ездили в город, там такая улица идёт под гору, Архипова, кажется.
Лицо Лёвки расплылось в улыбке, он даже остановился.
- Слышь, Юрк, а по синагоге такие деды с коробками на башке ходят, скатерти на них.
Я стою обоссываюсь, а бабка шипит «бандит, швицер», нет, тут, конечно, Севна права насчёт этих церковников.
Юра пожал плечами, но возражать Лёвке не стал.
- Да и тётя Клара тоже говорила маме, что с мукой прямо беда.
Слушай, Лёвк, а я хотел у тебя спросить: вот у вас кресты носят?
- Какие кресты, ты что офигел, это зачем?
- Ну как, при рождении ведь крестят.
- У нас при рождении…Ты чего, когда ссышь со мной – ничего не замечаешь?
- А что я должен замечать?
- Ну ты телок, чувак, ну ты и телок!
Придём, в сортире я тебе покажу, что такое «брис»*.
* Обряд обрезания крайней плоти
Ну ты даёшь, Зосима, прямо как девчонка!
Когда они, выйдя из туалета, остановились в коридоре, Юра испуганно спросил:
- А если она опять на «вы» начнёт всех обзывать?
- Ну и хер с ней! – беззаботно ответил Лёвка – тогда мы ей…
И тут Лёвка, проведший зимние каникулы в пионерлагере Мосторга, при живейшем участии Юрки, вдохновлённого знакомством с религиозно-гигиеническими обычаями семитских народов, принялся строить планы сексуального покорения - преимущественно в извращённой форме - несчастной Алексан Севны.
Перед уроком в коридоре от одноклассников они узнали, что к двести семьдесят девятой пришло только четыре человека, да и тех Наташка Рапохина из комитета комсомола сразу отпустила домой.
Совершенно успокоенные, они сидели за партами, когда вошла Алексан Севна.
Её урок литературы был первым.
- Здравствуйте, ребята, сегодня мы начинаем проходить повесть «Витя Малеев в школе и дома», все взяли в библиотеке или не все?
* * * * *
Прошло много лет с той простодушной поры, все, кому надо повзрослели, кому надо постарели, а кому Господь на роду написал - отправились к нему отчитываться за дурные и добрые дела…
Тот крестик Юре так и не удалось поносить, его не стало, когда в шестьдесят втором их квартиру обокрали, а его крестильная рубаха тоже куда-то пропала после смерти мамы, долгой болезни Вали и последующих потом схождений-расхождений с жёнами.
С Лёвкой Юра раздружился, но не из-за того, что они поссорились, просто тот переехал с родителями в Кашёнку*, а Юра же перешёл в Школу, где очень скоро накрепко сросся с теми, кто стали Старым, Ефимом, Лукой…, а сам он стал средь них - Трибуном.
* Район вокруг улицы «Кашёнкин луг», невдалеке от телецентра
Первое время встречались, перезванивались, Юра даже пытался свести Лёвку с своими новыми друганами, но как-то не получилось, да и Лёвка особого желания сойтись не выказывал, тем более, что появились у него новые друзья из окружения Мифки Натович, которая всё чаще и чаще стала подчёркивать, что зовут её «Суламифь Иммануиловна».
Много позже из Интернета, Юра вдруг случайно выискал, что Лёвка превратился в довольно известного израильского драматурга, и Юре было интересно на фотографии, окружённой ссылками и рекламой, отыскивать знакомые тапирообразные черты лица своего друга детства.
Лейба Розенцвейг, живущий в Хайфе, был запечатлён с трубкой и в таком замызганном свитере, что даже по фото можно было ощутить его запах тех школьных времён…
Впрочим, тогда он не казался Юре таким уж непрятным, да и кто знает, чем в реальности пах нынешний Лёвкин свитер.
Не исключено, что и дорогим парфьюмом наподобие лохмотьев мхатовских исполнителей персонажей пьесы «На дне» времён Станиславского.
- Модный писатель: les non-conformisme, la boh;me,* - подумал Юра и закрыл вкладку.
* Нон-конформизм, богема (франц.)
В середине девяностых годов, Юра, уже Юрий Филиппович, но ещё не Иродион, оформив последний развод и вступивший по нужде в «цЕпочку» - как выражался маклер Руслан - обменов, наконец-то обрёл свою нынешнюю «штатскую» однокомнатную квартиру на пятом этаже обшарпанной пятиэтажки в районе Осташковской улицы.
Въехав, он как-то раз отправился в ближний продовольственный магазин и на широком крыльце его увидел выходящую из железной двери простоволосую старуху.
Она в ветреный ноябрьский день была одета в длинное мужское - это было видно по остаткам застёжки - ратиновое пальто, на голых ногах у неё были надеты шерстяные носки и неожиданно чистые галоши.
Руками она старалась запахнуть пальтовые полы и воротник, и в момент запАха было видно, что под ним у неё одета только белая ночная рубашка с квадратным вырезом.
- Севна! – заорал входящий в магазин здешний вино-водочный завсегдатай - ты чего, старая проститутка, без бутылки осталась?
- Сам ты пидарас - жестяным, как бы вынужденно неторопливым голосом, не поднимая головы, сказала Александра Алексеевна - Юра уже узнал её - Розка, бл…ща, в долг давать не хочет, воровка.
Я ей, гниде, втолковываю: у меня пенсия послезавтра, почтальёнша приходит в одиннадцать, значит до обеда-то я точно отдам, да разве их татарву разжалобишь!
Пойду домой, ребята из двенадцатой, наверно уже с дежурства пришли.
Я что-то совсем больная, похоже загрипповала, кашлю, принять зачудок надо.
Она осторожно боком, спустилась со ступенек и также преимущественно боком, приставляя одну ногу к другой, поплелась по дорожке.
- Нда, совсем Севна спилась, уже последний стыд потеряла! – послышалось сзади.
Юра оглянулся, неподалёку на крыльце разговаривали две сильно пожилые полные женщины.
Рядом с одной вертикально стояла сумка на колёсиках, на которую была поставлена матерчатая авоська, видать другая попросила об этом, чтобы не запачкать дно о грязный пол крыльца.
Юра сделал вид, что изучает наклеенные на стене объявления.
- Сколько ей, восемьдесят-то есть уже?
- Да не, семьдесят восемь что ли.
А чего ей, живёт в своё удовольствие, мужа, детей-внуков нету, родных тоже я никогда её не видела.
Раньше кто-то со школы что ли, а можа с ПТУ заглядывал - она ж когда-то активничала, взносы какие-то собирала - а сейчас кому мы на хер нужны? Поскорей бы сдохли, старые жабы!
- А чего у ней, похоже на инсульт, моя золовка вот так точно и ходила, и говорила.
- Инсульт и есть, вернее был.
В «пятидесятке» в неврологии лежала, но вроде отошла, она ж стерва здоровая, как лошадь.
- Это где ж такая «пятидесятка»?
- Ну как где? На улице этого, сейчас вспомню…«Вуячича», от метро «Тимирязевская» на маршрутке минут пять всего.
Там ещё проезжаешь частные дома, так за одним забором голова Ленина здоровая такая стоит, а один мужчина в маршрутке говорил, что эти…скульпторы там живут, и ты знаешь, Дусь, я обратила внимание: дома-то всё больше старые и участки я бы не сказала, чтоб очень большие.
Я же ведь её и навещала тогда, а что – пришлось.
- А я в «Мониках» недавно лежала в гинекологии, это метро «Ризожская», хорошая больница.
- Да знаю я «Моники», а это ж областная вроде…
- Зять устроил, у его на сервисе завотделением машину чинит, симпатичный такой парень, еврейчик, Моисеев фамилия.
- Они все хорошие, когда в больницах. А чего лежала-то?
- Да, там рези, бели, диагностировали старческий кальпит.
У меня ж ещё и диабет, а я так думаю, сглаз, и, между прочим, знаю чей!
Ой, Том, я уж замучалась по церквям-то ходить, службы эти заказывать, денег извела, жуть!
- Сглаз лечить надо сглазом, да ты слушать-то будешь?
Вот ты представь Дусь, это я к тому, что здоровая она.
Я её тама мыла - от этих прошмандовок медсестёр разве сейчас чего дождёшься без денег-то - так у ей груди, ну как прям у девушки молодой, и пузо плоское.
Вот, что значит баба никогда не рожала и в сЕмье не корячилась!
Я тебе по секрету скажу - тут женщина понизила голос, и губы её сложились в одновременно стыдливо-иронично-завистливо-блудливую улыбку - вся эта алкашня её до сих пор во всю пользует, вот тебе крест истинный.
Я ж за стенкой живу, всё слышу, стонет-кричит шалава, как молодая…
- Ужас! А квартира-то, Том, у неё приватизированная или как?
А вы чего, молодой человек, всё в нашу сторону смотрите, я уже давно заметила!
Юра, пожав плечами, быстро нырнул в двери магазина, переваривая свои ощущения.
Выйдя минут через пятнадцать, он увидел на дорожке Алексан Севну, то ли так и дошедшую до дома, то ли возвратившуюся к магазину.
Она, судя по всему, только что отговорив с кем-то, вдруг повернулась лицом к крыльцу, вскинула голову, и, как показалось Юре, подмигнула ему.
Он быстро поворотил головой туда-сюда, и увидал, что никого, кроме него и молодой женщины с коляской там не было.
- Бог ты мой, неужели узнала? – промелькнуло в нём (а кому-кому, как не ему было знать о загадках извивистости и объёмистости учительской памяти).
Меж тем Севна уперла руки в боки и с попыткой притоптывания галошей громким скрипучим голосом запела на частушечный мотив:
Я рожала, вся дрожала, акушеру угрожала
Разодрали мне манду, как домой теперь пойду?
Ах ты, ох ты, свитера да кофты,
На портрет Булганина муха с утра гадила!
Пальто её распахнулось, ночная рубашка в районе того места, из которого растут ноги собралась в складку в форме буквы «игрек», и Юра с ужасом ощутил непреодолимое желание пойти с ней, и желание это было гораздо более сильным, чем то, что он испытывал к многим молодым, свежим, ухоженным, умным и не очень, русским, еврейкам, француженкам и вьетнамкам, даже тогда, когда воздержание с ощущением ответного призыва перехлёстывали и брезгливость, и ясное представление о возможных не стоящих минутной болесладости последствиях…
…Она махнула рукой, обернулась от крыльца и опять поплелась по дорожке, он же, всё ещё ощутимо дрожа, остался на месте.
Подул мокроватый ноябрьский ветер.
К его ботинку прилип жёлтый с коричневатым краем ясеневый лист, внутренний жар как внезапно возник, так и растворился, не преобразовавшись ни жалость, ни в желание помочь.
Потом, по привычке анализируя, понял Юра, что судьба просто решила возвратить ему то чувство хотения, которое когда-то в десятилетнем возрасте выстрелило в него изнутри при виде лежавшей ничком на диване рыдающей беспомощной женщины.
* * * * *
Когда Создатель остроумный, походя,
-Такой каприз, порой бывает у него -
Неверным светом запоздалой похоти
Вдруг озарит полуживое естество…
Вкус кислосладкий блюда местечкового
Возникнет на подсохшем языке,
И камешек соска так остро снова ты
Вдруг ощутишь меж пальцев на руке…
Совместный одр и дружба добродушная
И стона спёртого совместный скудный пир.
Вам на двоих была та ссуда ссужена
Грядёт возврат, торопится Банкир.
Ты отдал всё, кошель твой пуст как вакуум,
Но никогда ты не узнаешь, нет
Размер остатка в сумке её лаковой
Тех, ссуженных Создателем монет.
А свет погас, растаял коркой наледи,
Ненужный всплеск в спокойстве полусна.
Оставь, Создатель! Да...,смешно... а надо ли?
Ведь сна так мало, да и спит она…
* * * * *
Бывает так:
Вдруг ударит тебя изнутри, в голове внезапно свяжутся событийные нити, поймёшь что надо выплеснуть из этой головы в связке с уже выплеснутым на экран компьютера, вызываешь нужный файл, тихо свирепея от медлительности действа и вполголоса обещая повесить Билла Гейтса за яйца, ищешь то место, куда надо сейчас же строчить, строчить и строчить…
Пальцы шлёпают по клавишам, путают их, иногда попадая сразу на две.
На белой, отбрасывающей мелкую чёрную тень странице, выскакивающие слова постоянно подчёркиваются красными и зелёными растянутыми пружинками, последующие вдруг оказываются внизу страницы, ты, матерно шипя, возвращаешь их на своё место.
Ёрзаешь приятным на ощупь полукруглым устройством по столу, и вот уже белая стрелочка на портретике полузабытой дискеты, нажим на цокающую клавишу, портретик озаряется красной отсветом…
Ну всё! И сущее - а ему скорее всего как бы, на самом деле, типа, короче, наплевать на твои усилия - условно навечно одарилось плодом твоего так называемого творчества.
Ну а потом, с удивлением глядишь на экран, ну и дела!
Идиотские сочетания букв в некоторых местах, слова расставлены во фразах, совершенно не соответствуя русской языковой традиции, хаотично вставленные запятые, откуда-то появившиеся цифры…
Но ты уже хозяин текста и спокойно начинаешь отделывать его, всё меньше и меньше становится зелёных и красных пружинок под словами, и устанавливается скучный, но необходимый Порядок…
...Нечто подобное произвошло и с Иродионом - не заметил он, раздавленный звуком древнего металла одновременно взмётнутый в осенние небеса - сколько дергал верёвки, бия в колокола, но вдруг кто-то резким дуновением ветра подсказал, а может и приказал: «Охолони!»
Отдуваясь на ходу, иеромонах уже быстро прошел в алтарь, и строго по канону совершил все поклоны, молитвы и действа, положенные священнику перед службой.
Облаченный в золотого цвета фелонь*, он распахнул врата обошел вокруг престола, кадя и возглашая:
* ФелОнь, рИза — верхнее богослужебное облачение православного священника без рукавов. Символизирует багряницу, в которую одели Иисуса Христа воины во время суда у Пилата.
- Слава святей, и единосущней, и животворящей, и нераздельней Троице, всегда ныне и присно, и во веки веков.
И трижды призвал неведомый клир и паству:
- Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу.
- Приидите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу.
- Приидите, поклонимся и припадем Христу, Цареви и Богу нашему.
И сам же, отвечая на свой призыв, запел стихи сто третьего псалма:
- Благослови, душе моя Господа!..
Кадя, с пением иеромонах пошел в обход часовни.
- Вот молитвой и звоном и душа очистилась - подумал Иродион.
В который раз она у него этим очищалась, а всё нужного просветления так и не наступало, да и наступит оно когда-нибудь?
Где она душа эта обретается, у Господа ли в не мереных запасах среди других душ мирских, или внутри тебя самого в маленьком закутке естества.
Наверное всё-таки в тебе, зачем Господу ещё и чистить твою душу, раз он своими страданиями Пример и Путь всем нам показал.
Отогнал от себя эти мысли, затворил двери, под последний отсвет уже невидимого за деревьями солнца ещё раз обошёл часовню, уже по-хозяйски осматривая фундамент и крышу, Пёс на этот раз увязался за ним.
А во время всенощной и крестного обхода Пёс смирно лежал поодаль часовни, то смирно положив голову на лапы, то вскидывая её и высовывая набок розово-серый желобчатый язык, при этом не переставая повиливать кончиком своего толстого хвоста.
Окончив службу, уже во тьме, шел он на слабый силуэт дома, ведомый проступившими звездами и Псом.
Тропы от часовни до дома считай и не было, не получилось набить тропу пятью парами ног за то время, что они тут.
Зимой служили в дому, первое лето часовня лежала разобранная, а за хозяйственными и иными делами собирать её смогли начать только в нынешнем июле, - так что тропка видная не случилась.
Только сейчас начинал он осознавать, всю меру своего одиночества, неминуемую тягость борьбы за выживание, но отделила его душу от будущих мытарств, как печная заслонка от жара, фраза-мысль «Господь не попустит!»
- А теперь и вовсе похоже придется покос здесь вершить, хотя травы на тутошнем склоне куда хуже пойменных, ну, да для козы много ли нужно? – привычно-хозяйственно подумал Иродион.
…Козы, козы, Колючка – белая, Кашка – чёрная…
Тут облачка ассоциативных мыслей, будущих сценаристов и режиссёров сновидений, навели его на сборник «Чёрно-белое кино», а следом за этим его охватило непонятное весёлое отчаяние от сделанного.
Эта подростковая бесшабашность, выскочила откуда-то «из-под», «сверху», «сбоку», безнадёжно холодной глыбы его одиночества, подобно тому, как солнечным январским днём вдруг на снежном сугробе появляется капля-озерцо предтечи будущих весенних сосулек.
И всё это трансформировалось внутри его головы самым, что ни на есть, расхожим до банальности, вроде булатовского «Лёньки Королёва», почти шансонным, не декламируемым, а песенным:
Что же из этого следует?— Следует жить,
Шить сарафаны и легкие платья из ситца.
Вы полагаете, все это будет носиться?
Я полагаю, что все это следует шить.
Следует жить, отец Ирадион, делать, что дОлжно…
Надо быть спокойным и упрямым - Господи, а это-то зачем в голову пришло! - а Он не попустит!
Пока шли с Псом к дому, звёзды быстро, как бывает поздней осенью, исчезли с неба.
Начал моросить дождик-тонкоструйка, им приуготовления к Покрову и завершились.
Завтра – Праздник.
* * * * *
Светлая Пасха, воздух апрельский,
Пахнет ванилью, скорлупки красны.
Грустный пророк, дар земли Вифлеемской
Что ж ты вознёсся во время весны?
Осень, ведь самое время ухода
пара с земли, светлых дней и листвы,
Ну, подождал бы немного...полгода,
Или…с довеском недель – до зимы.
Знаю, не ты расписал тот сценарий,
Чай, позатейливей был сценарист…
Жизни ковчег, не соструган он нами,
Мы лишь, как твари по паре внутри.
Зло и добро не дают в общей сумме
Ноль, пустоту, в мирозданье провал,
Ты всех любить, как себя, надоумил,
Только вот «как» промолчал, не сказал.
Да и зачем? Это не интересно,
Надо, конечно же, но не сейчас,
Вот поделить полномочия, кресла,
Право трактовки…Да! Это про нас.
Ну а тебе Рождества свежий ельник,
Пасхи съестного веселья фонтан,
Что ж ты вознёсся-то не понедельник?
Видно спешил обустроить всё там…