В то утро Гехе казалось, что он один уже тысячу лет. Или больше. И никто не был ему нужен. На него тоже всем наплевать.
Исключение только одно. Поэтому прежде, чем навсегда выбросить симку, он не мог не набрать единственное сообщение:
- Прости, мамочка. Не волнуйся. Я хочу побыть один...
Сейчас прошлое почти отпустило. Всё реже снится душисто горьковатый запах жены. Её дрожащие от стыда губы и бегающие глаза друга и компаньона, когда Геннадий, неурочно вернувшись из командировки, застал их в своей постели.
Задохнувшись от непереносимой мерзости ситуации, он сумел только криво усмехнуться:
- А вы молодцы. Прямо как в анекдоте.
Улица мягко окутала осенним дождем, смывая липкую пакость с души. Он поплакал вместе с улицей и захотел умереть. Красиво и назидательно. Пусть помучаются.
Но не решился. Струсил, наверное.
Всю ночь просидел на вокзале. Сначала в баре, потом на скользком пластмассовом кресле в зале ожидания.
Озарение пришло как лекарство:
- И чего я рассЫпался? Может, не всё так плохо. Пожалуй, даже и к лучшему.
Это вспомнилась многолетняя тайная блажь, что давно кружила голову - мечта остаться совсем одному. Не на время, как иногда получалось, а надолго. Может, навсегда. Чтобы никто не доставал, не руководил, не мешал жить как хочется. Но раньше нельзя было бросить жену, родных и близких, небольшой строительный бизнес, который вместе с другом они начинали с нуля. Теперь все препятствия исчезли разом. Осталась только полная свобода от любых обязательств.
Он встал в хвост кассовой очереди. Из настенного расписания упорно лезло в глаза название города, где был только раз. В четырнадцать лет — на похоронах отца. Впервые летел туда самолетом один. И совсем не горевал. Наверное, потому, что отца никогда не видел: родители разъехались сразу после его появления на свет.
Cкучную панельную девятиэтажку нашел быстро по вывеске "домовой кухни" на первом этаже, о чем сказали по телефону. Посидел там немного, выпив для смелости стакан бледного чая.
В квартире царила скорбная суета. Гроб охраняли толстые траурные женщины. Одна, с размокшими, словно серые банные губки, щеками и рыжими прядями, вылезающими из-под узкого черного шарфа, очень напугала его, когда крепко прижала к тяжелой влажной груди и запричитала:
- Сиротиночки мы теперь с тобой, Геночка.
В нос бил приторный свечной и цветочный дурман. И седая щетина на впалых желтых щеках чужого покойника никак не вязалась с веселыми голубыми рюшечками на длинном гробе...
Он больше никогда не общался с отцовской вдовой. Сейчас тоже не собирался. Просто нравилось старинное название города.
С билетом идти домой было не так противно. Взял документы, оставшиеся от зарплаты деньги. Затолкал в сумку пару рубах, свитер, полотенце. Ключи бросил на полочку в прихожей и захлопнул дверь в прошлое и настоящее.
Комнату предложила встречающая поезд женщина с условием оплаты за месяц вперед. Он показал ей паспорт из своих рук, понимая, что если не хочет найтись, надо с годик пожить без фамилии и прописки. Устроившись, поехал на кладбище, нашел могилу отца и в узкой щели между памятником и гробницей соорудил тайник для документов, предварительно поместив их в пакет из толстой клеенки.
Деньги кончились быстро. Тогда он стал помогать тихим улыбчивым вьетнамцам на городском рынке и получил работу и жилье в их общежитии с рядами нар по стенам. Жилистый молчаливый русский, не требующий выходных и приличной зарплаты, да еще и непьющий, пришелся затаившимся нелегалам ко двору. Это они стали звать его Гехой, наверное, для удобства произношения на их непонятно птичьем языке, и добавлять короткое слово "бан", что значит друг.
А ему было всё равно что делать, где жить и на какое имя отзываться. Тюки с товаром были не очень тяжелыми. К кормежке тоже постепенно привык - рисовый пирог и зеленый чай даже полюбил. Подташнивало, правда, от вони, когда соседи жарили соленую селедку. Привык и к сразу нескольким зеркалам, развешанным в разных углах комнаты, чтобы отпугивать драконов. А сначала было чудно - идешь и все время в них отражаешься.
С трудом свыкался лишь с невозможностью всегда содержать себя в чистоте. Но вскоре наладил ходить в городскую баню. И бороду отрастил, чтобы бриться пореже. Постирушки устраивал сам. Необходимое покупал за копейки здесь же — на рынке.
Непонимание чужого языка оказалось тоже на руку — не мешало думать о своем. Работая или лежа на нарах, он размышлял о разном. Больше всего о том, для чего люди приходят в этот долбаный мир.
Вот его новые друзья, словно послушные вежливые дети, беспрекословно подчиняются паразиту-хозяину - своему соплеменнику и батрачат на него целыми днями. Вечерами садятся в круг, жгут пахучие палочки и возносят хвалу родителям. А потом тихо ложатся спать. Мужчины - рядом с ним. Женщины - за разрисованной лотосами занавеской. И так изо дня в день. А зачем?
Текли дни и месяцы. Приближался главный праздник вьетнамцев Тэт - Новый год по лунному календарю.
Геха видел, как в стеклянные банки с водой женщины ставили веточки яблони. Через месяц к распустившимся бледным листочкам прикрепили нежные персиковые бутоны из тонкой бумаги. Получились невиданные букеты. По стенам развесили яркие фонарики и фигурки диковинных существ.
В день Тэта работали только полдня. К вечеру все принарядились. Угощение разложили на праздничных скатертях прямо на полу. Возле двери поставили жертвенный поднос с кусками копченой курицы, фруктами и сладостями. Каждый держал в руках разноцветные конвертики с деньгами для подарков друг другу.
Геха - бан стал почетным гостем на этом трогательном празднике маленьких смирных людей, ищущих чего-то в чужой стране.
А утром нагрянула облава, и вьетнамцев повязали. Геха выкупил себя у прыщавого сержанта, отдав ему все скопленные деньги. Когда вернулся, дверь общежития была забита досками. Симпатизирующая ему торговка выпечкой, пересиливая страх, шепнула:
- Тикай, Геха. Ходят слухи, что ты жёлтеньких выдал. Почему-то всех взяли, кроме тебя.
За год он успел узнать неумолимо страшные законы рыночных разборок. Мороз был под тридцать, поэтому на другой конец города почти всю дорогу бежал. К ночи покланялся двум бомжам и за наручные часы получил приют в подвале.
Пить начал сначала, чтобы согреться, потом, чтобы забыться. И скоро совсем потерял себя. Каждым утром выползал на улицу, старался наскрести свою норму бутылок, тряпья или объедков и снова забивался в бетонную нору.
Зима всё не кончалась. Всегда пьяный, полуголодный и грязный человек, как мог, пытался дожить до тепла.
В тот день он проснулся и не нашел меховой шапки. Пришлось по-бабьи повязать голову вытертым грязным шарфом. На сбор бутылок из-за поисков пропажи опоздал. Дежурил возле мусорных баков. Стоял долго и бесполезно. Вдруг услышал крик — грузная тетка с большой кошелкой свалилась на обледеневших ступенях. Время шло — она не вставала. Мимо никто не шел.
Геха боязливо подошел, потолкал толстое ватное плечо:
- Может, помочь?
Увидев перед собой сизо-багровую морду, укутанную в клетчатую тряпку, старуха тоже боязливо просипела:
- Нет у меня ничего, сынок. Продукты только. И сто рублей в кошельке. Забирай. А жизни не лишай, Христа ради.
А потом заплакала. Слезы текли по размокшим, словно серые банные губки, щекам. Из-под пухового платка выбивались длинные седые пряди.
Геха вздохнул и обхватил её за то место, где у женщин бывает талия. Помог подняться и повел к подъезду, взяв другой рукой тяжелую сумку и почти теряя сознание от запаха колбасы и свежего батона.
- На девятый, - сказала она перед лифтом.
Отцепилась от него, только открыв дверь в квартиру:
- Спасибо тебе.
Он, сглотнув голодную слюну, поставил кошелку через порог и повернулся уходить. Вдруг услышал за спиной:
- Зайди. Воровать у меня нечего. Поешь да помоешься. Уж больно от тебя воняет. А я пока одежку тебе посмотрю. От мужа-покойника осталась.
Разомлевший от сытости и чистоты Геха спал на раскладушке в прихожей ровно сутки. Потом чинил тетке Клавдии кухонный кран и шпингалет на оконной раме. И только когда она позвала его на телевизор в большую комнату, увидел на стене отцовскую фотографию. Но обо всем промолчал.
Документы в тайнике были в полной сохранности, и через неделю Геннадий Пряхин уже работал охранником на строительной базе. В свободное время выкладывал ванную тетки Клавдии веселым оранжевым кафелем. Одинокая и никому не нужная, она радостно молилась за здравие посланного раба Божьего Геннадия.
В день первой получки, вместе с деньгами он протянул ей паспорт и молча смотрел, как она шевелит губами, беззвучно читая каждую страничку.
А потом вздрогнул от долгожданного:
- Геночка! Родимый! Как же это я не признала-то? - старуха обмякла, ткнулась ему под мышку и заплакала. Слезы текли по размокшим, словно серые банные губки, щекам. Из-под ситцевой косынки в мелкий горошек выбивались длинные седые пряди.
Она не посмела спросить, как он оказался среди бомжей. Он ничего не рассказал.
***
Свой уход от тетки Клавдии Геха всё откладывал - жалел старуху. А через месяц за ней пришла смерть.
Он то горько винил себя за доставленные хорошему человеку переживания:
- Может, пожила бы ещё, если бы я не свалился ей на голову,- то, немного успокаивался, вспоминая её благодарный прощальный шёпот:
- Спасибо Господу, Геночка, за нашу встречу. Теперь я перед мужем вину искупила. Не пускала ведь его к тебе. Даже перед смертью не дала попрощаться. Теперь он Там на меня не сердится.
И держась за его руку от страха Приближающегося, добавила слабея:
- Глаза у тебя, сынок, Санечкины. Такие же синие. И вихры так же ершатся... На макушке...
В квартире неожиданно сразу появились многочисленные племянники умершей, один из которых оказался даже прописан в её "хоромах". Напуганные словоохотливой соседкой, они боялись нежданного наследника.
А у Гехи в кармане лежал тяжелый ключ от старинного замкА. И после похорон он уехал за город. Дарственную тетка Клавдия оформила на него в больнице.
Предлагая, виновато оправдывалась:
- Домишко-то древний, конечно. Но у тебя, Геночка, руки золотые. А захочешь, продавай. Хоть какие деньги. Санечка в этом доме родился. После смерти отца и матери редко там бывал — болел всё. А я, как одна осталась, только раз в год и проведывала.
Вызванный главным врачом нотариус, протягивая визитку, шепнул Гехе по-свойски:
- Вы, молодой человек, неместный. Так знайте, что земля в этом поселке пользуется спросом. Если надумаете продавать, обращайтесь. Помогу с удовольствием.
***
Мужчина поставил под навесом миску с едой, бросил в углу старое одеяло. Вздохнул и развел руками.
- Что же делать, - запричитала женщина, комкая в руках неурочную телеграмму, - надо ехать.
Бася - грациозная брюнетка с янтарными глазами и белым пятнышком на шее, настороженно напряглась и поняла, что остается одна.
Один раз её уже бросали. Совсем маленьким котенком. В лесу. Тогда она долго прыгала, бежала и ползла по бесконечному снежному насту, пока не вышла на лыжню, где дождалась другого Хозяина. Он засунул её под теплую куртку, и она, согревшись, доверчиво уснула под ритмичное шуршанье лыж. С тех пор всё стало хорошо.
А сегодня они уезжали. Соседка резво зажала в пальцах предложенную купюру, пообещала кормить Басю, и машина, враждебно фыркнув, медленно тронулась. За стеклом сплюснуто белело печальное лицо женщины. Бася хотела бежать за машиной. Но решив, что её предали, медленно и гордо побрела прочь.
Она сидела на столбе в начале улицы и смотрела, как во дворе жарят мясо и веселятся. Нюхая воздух, завидовала рыжему котяре, что развалился на газоне прямо возле стола. Когда уже почти в полной темноте робко спрыгнула вниз, раздался капризный женский голос:
- Моня! Убери бродячую кошку от детей. Вдруг она заразная.
Чистюля Бася метнулась прочь, едва уклонившись от брошенного кома земли.
Пустая улица спала. Бесприютная кошка свернулась на холодной подстилке и печально смотрела в ночь. С двух сторон высились сплошные стены забора, и только сзади дома тянулась крупноячеистая сетка, сквозь которую неожиданно замерцал приветливый огонек. Бася поднялась. Мягко и осторожно двинулась на свет...
Костер развел Геха, окончательно перебравшийся в дом. Хотя домом неказистую хибару назвать можно было с большой натяжкой. Зато чуть пониже конька затейливо кудрявилась гордая надпись: построен в 1914 году. Тщательный осмотр наследства показал, что строили сто лет назад на совесть. Крепкие стены надежно держали тепло, крыша почти не протекала. Печка тоже была исправна. Окна защищали темные скрипучие ставни. В вымощенном досками дворе стоял давний запах сена. Свет тоже был - электропроводка желтыми шнурами на серых роликах вилась по стенам. В единственной комнате - старый диван, стол и буфет с немудрящей утварью. И даже древний рукомойник с носиком. Такой Геха видел в детстве, в городском краеведческом музее. На табличке было напечатано: "урыльник"
Новому хозяину стало спокойно и радостно. Он понял, что останется здесь надолго. Может быть, навсегда.
В первый же вечер, когда он разжег на задах дома костер, появился участковый с толстым губастым мужиком. Проверив у нового собственника документы и убедившись, что кострище по всем правилом обложено камнями, а "поджигатель" находится во вполне вменяемом состоянии, полицейский вежливо козырнул. Сосед же нервно поинтересовался:
- Ты, господин хороший, пьющий?
Геха молчал.
Не обращая внимания на повисшую в воздухе паузу, спросивший добавил:
- А жить здесь постоянно будешь? И работать?
Так и не получив ответа, попятился назад.
Было слышно, как он, прощаясь с участковым, сетует на абсолютное беззаконие тунеядцев, не соблюдающих нормы противопожарной безопасности.
Больше жильцы соседних особняков нового домовладельца не трогали, но их косые взгляды на спине он, проходя по улице, чувствовал часто.
В поселке строили много, и устроиться в одну из бригад было несложно.
- Все в жизни повторяется,- думал Геха, улыбаясь, - только вместо вьетнамцев теперь узбеки. Тоже иностранцы.
Рассмотрев его умелость и терпение, хозяин поставил нового работника старшим.
Дел было много, и возвращался Геха домой затемно. Если не сильно уставал, и погода была хорошая, разводил костерок, пекарил несколько картофелин и ужинал ими с парным молоком, что покупал по дороге у женщины, держащей корову.
В такие вечера был счастлив...
Подбросив полено в огонь, он оглянулся на шорох - глаза Баси светились в кустах цветущей черемухи. Подошел ближе, поманил негромко, чтобы не спугнуть:
- Иди сюда. Ты кто?
Приглашение пришлось повторить несколько раз. Наконец на свет несмело вышла изящная черная кошка.
- Что же ты по кустам бродишь, бедолага? Молочко будешь?
Кошка аккуратно опустила язычок в плошку. Напилась и замерла в нерешительности.
Он снова позвал:
- Иди ближе. Здесь тепло.
Гостья оглянулась на свой темный дом, вспомнила холодную подстилку и подошла близко к Человеку, от которого пахло добротой. Он подвинулся, освободив ей место.
Человек и кошка, привыкая друг к другу, сидели рядом и жмурились от яркого пламени. Если глаза уставали смотреть на огонь, они поднимали их на звездное небо. Немного погодя, Бася придвинулась к теплым коленям нового Хозяина и замурлыкала сыто и довольно. А он корявыми натруженными пальцами стал нежно перебирать мягкую шерсть.
С пруда доносилось хоровое кваканье лягушек. От земли тянуло весенней прохладой.
Костер рассыпался, догорая.
Геха встал, взял Басю на руки, покрепче прижав её к себе:
- Пойдем-ка в дом, красавица, мне завтра вставать чуть свет