Обычное утро

Юрий Жук 2
 Петрович проснулся от звуков блюза, который сыг¬рал его наручный будильник "ОМАКС". С трудом разлепил веки, скосил глаза на циферблат, стрелки показывали семь тридцать утра, тут же вспомнил, что сегодня суббота, спешить некуда, и выругался:
       — Вот, черт! Забыл перевести на попозже.- Петрович попытался повернуться на бок и замер от резкой боли, полоснувшей по вискам. В груди запрыгало и застучало, к горлу подкатил противный комок, а рот наполнился липкой слюной. Несколько минут Петрович пролежал не шевелясь, прикрыв глаза веками. Потом осторожно пошарил рукой у софы по полу. Через секунду пальцы нащупали стекло и Петрович поднял бутылку из-под "Пльзенского".
       — А, черт! — снова выругался он. — Пустая! Пошарил рукой еще. Безрезультатно.
С трудом поднял он свое большое тело с постели и, утонув ногами в длинном ворсе индийского паласа, босиком прошлепал в другую комнату. Зрелище, которое открылось его глазам, было малоутешительным. На столе пустые бутылки, прямо на скатерти — окурки, некоторые из них с длинными мундштуками и в помаде.

       — Господи! Кого я еще вчера к себе приволок?! — Петрович потер виски руками. В левом противно звенело на высокой ноте, и было полное ощущение, что кто-то буравит изнутри затылок.
       — Когда ж это кончится? Все, баста! Так и с катушек слететь недолго. Который день из раза в раз до потери пульса! Хватит, с завтрашнего дня прекращаю. Вот только найти бы опохмелиться. Неужели, все выдули?!
       Петрович начал было шарить по бутылкам на столе, но вдруг остановился пораженный внезапной мыслью, рожденной где-то за пределами собственного сознания: "А ведь не закруглишься. Так и будешь пить, как вчера, как неделю назад".

       — Ну уж дудки, — ответил он тут же сам себе. — Сказал, заканчиваю, значит, заканчиваю. — Хоть голова и разламывалась, но он попытался по порядку восстановить события вчерашнего вечера.

       К концу смены подошел к нему диагностик с пожилым мужчиной в лайковом легком плаще. Во время знакомства с ним Петрович тут же автоматически оценил этот плащ в тысячу рублей, сказав про себя: "Примерно тонну потянет плащик, никак не меньше. Солидный клиент".
А то, что это был левый клиент, Петрович ни минуты не сомневался. Алька, так звали диагностика, кого попало знакомить не потащит.
       — Помоги хорошему человеку, Петрович, — попросил Алька. И, обращаясь уже к мужчине, добавил: — Если Федор Петрович не возьмется, никто не сделает: слишком быстро вам надо, — и отошел в сторонку, оставил их одних.

       — Вы уж, пожалуйста, Федор Петрович, не отказывайтесь. Очень нужно в понедельник к вечеру.
       — Пойдем, посмотрим аппарат, — коротко бросил Петрович. Таких клиентов он любил. Кроме как повернуть ключ зажигания да переключить скорости, такие субчики ничего не умели, да и не хотели уметь, полагаясь на его, Петровича, знания и опыт. А раз полагаешься да
еще спешишь — раскошеливайся. Плати за скорость.
       Клиент подвел его к новенькой "ноль седьмой" модели этого года выпуска с битым передним правым крылом. Петрович внимательно осмотрел машину. Дел больших не предвиделось, это было видно сразу. Но клиент стоял рядом, и надо было создать у него впечатление серьезности аварии и трудности починки автомобиля. Это соответственно поднимало его, Петровича, гонорар. Он видел, что стойки не повело, металл не порван. Всего и делов-то, что рехтануть да пропылить по шпаклевке, не меняя крыло, но он все-таки несколько раз озадаченно крякнул, потер рукой подбородок и укоризненно взглянул на клиента, будто спрашивая его: "Как же тебя так угораздило, братец?"

       Наконец, Петрович выпрямился: — Полета, — коротко бросил он и посмотрел на мужчину. Тот был весь надежда и ожидание. — Полета сейчас, и два по полета — в понедельник, когда придешь за аппаратом.
       Петрович отошел в сторону. Клиент засуетился, сунул руку в карман за бумажником, норовя тут же расплатиться, но Петрович остановил его:
       — Да тихо, ты, — ко всем клиентам он обращался на "ты", и те принимали это как должное, — не суетись. Тут, что ли, бабки совать будешь? В пепельницу положи, в салоне. Я найду.

       Клиент быстро выполнил требование Петровича и, передавая ему ключи от зажигания и все еще конфузясь за свою оплошность, произнес:
       — Там в бардачке... Для вас... Возьмите... От души... Но Петрович перебил:
       — С оформлением документов решай быстро. Меня это не касается.
       — Не волнуйтесь, Федор Петрович, все уже сделано. Теперь только от вас зависит.

       Когда Петрович перегнал "ноль седьмую" на участок и открыл бардачок, то обнаружил бутылку "Экстры" и палку салями. Хмыкнул довольно:
       — Деловой дядя. Знает порядок!
       С этой-то чертовой бутылки вчера все и началось. Да не только вчера. Изо дня в день с нее, голубушки, все и начиналось. Как правило, клиент за любую мелочь расплачивался то ли водкой, как сейчас, то ли коньяком, а бывало, что и бутылкой с какой-нибудь иностранной этикеткой. В общем, пойла хватало всякого. "Грех быть у воды, и не замочиться", — шутил про себя Петрович. Припомнив все это, Петрович обвел глазами разоренную комнату и увидел, что его "Панасоник" так и остался включенным со вчерашнего.

       — Вот, волки, не могли аппарат вырубить! — выругал он неизвестно кого. — С кем же я вчера домой притащился? Так, уехали мы из конторы позже обычного — пришлось повозиться с "ноль седьмой", — пытался он вновь упорядочить события. — Той бутылки, что оставил клиент, естественно, не хватило, поэтому заскочили с Виталькой в "Русь". Да так там и застряли, встретив Виталькиного приятеля из филармонии, которому он, Петрович, дважды правил машину.
       Тот был с шумной компанией, что-то праздновали. Артист тут же затащил их за свой столик, моментально перезнакомил со всеми, и Петрович, не собиравшийся долго задерживаться в ресторане, остался там до самого финала. А вот каким оказался финал, из памяти выпало напрочь.
       — Вот, черт, опять сломался, — Петрович выругал себя последними словами. — Все, баста, пора закругляться. Сегодня только чуть-чуть здоровье поправить, а уж завтра ни грамма, хоть ты застрелись. Но вот сегодня...

       Он наперед знал; что в доме не осталось ни капли спиртного, но желание похмелиться было настолько велико, что, надеясь на чудо, Петрович перевернул все бутылки на столе и под ним. Везде было пусто.
       — Четко поработали... — Петрович уселся на табуретку в прихожей, где он тщетно шарил под вешалкой, обреченно опустил голову и свесил руки. И стало ему так одиноко и грустно, так жалко себя, что он готов был расплакаться. Ему захотелось тепла, участия, хоть какой-нибудь ласки, на худой конец, просто доброго слова. Но даже на это рассчитывать не приходилось, потому что вот уже год он жил один.

       Жена его, Валентина, уехала с сынишкой к матери, оставив ему и квартиру, и все им¬-
портное барахло в ней,
       — Ничего не надо. Только бы развязаться с тобой. Сил больше нет никаких. Мы же чужие друг другу стали. Живем вместе, а понять друг друга не можем. Как, ну как мне достучаться до тебя? Ты посмотри, кроме рубля и бутылки для тебя в этой жизни ничего больше не существует! Разве таким ты раньше был? Разве таким я тебя знала? Ты же в скота превращаешься, когда пьяный! А пьяный ты теперь всегда. Хоть чуть-чуть, хоть сто грамм, но непременно выпьешь. Ладно, я. Тебе на меня наплевать. Но ведь ты же ребенка уродуешь. Каково ему каждый день отца таким видеть? Не могу больше! Не могу и не хочу. Сил никаких не осталось, — Валентина зашлась в плаче.

       — "Ничего, пугает. Бабьи слезы — вода, — успокаивал себя Петрович, —с жиру бесится. Чего ей не хватает? Все в доме есть. А чего нет, вмиг будет, стоит только пальцем шевельнуть. Ну, выпиваю, бывает. Да кто ж ныне не пьет? Столб телеграфный? Не бью, не гоняю, сына люблю. Зарплату всю до копейки каждый раз выкладываю. Точно с жиру бесится! Куда ей деваться? Так не бывает: от добра добра не ищут".
       Однако девалась. Собрала самое необходимое и уехала с сыном, даже не попрощалась, лишь написала записку, оставив на видном месте, где все еще раз ему подробно высказала: и о причине отъезда, и об условиях, при которых дальнейшая их совместная жизнь могла бы наладиться. Обязательным пунктом этого условия было лечение его, Петровича, от алкоголизма. Это-то больше всего и оскорбило его тогда.

       - Нашла, тоже, алкоголика! — пытался возмутиться Петрович. Он закончил "левый" заказ, сбил хорошую деньгу и потому был под градусом — так, самую меру. Ровно столько, чтобы весь мир казался в розовом свете. И потому, прочитав записку, особого гнева не почувствовал, будто все написанное было не про него, и его совсем не касалось.
— Захочу, хоть завтра брошу пить, — сейчас Петрович горы мог свернуть. Жаль, под рукой горы не было. — Да, завтра и брошу, — он взглянул на записку и увидел на строчках пятна размытых чернил. — А, плакала, когда писала?! — почему-то обрадовался он. —Значит, любит. А если любит, то через неделю вернется. А пока ничего, пусть погостит.
Но Валентина не вернулась ни через неделю, ни через месяц. Больше того, вот уже год прошел, второй начался, а она, как видно, возвращаться не собиралась, потому что не далее, как вчера на его, Петровича, имя пришло уведомление о том, что Валентина подает на развод.

Горько, горько и грустно было теперь Петровичу. Даже через год не хотелось верить в серьезность Валентининого решения. Еще думалось, что все это временно и, не сегодня-завтра, все изменится, круто повернув его жизнь, конечно же, в лучшую сторону. Что все сегодняшнее — это так, между прочим, а вот завтра будет по-другому.
Но дни проходили за днями, а ничего не менялось. Деньги давно не радовали. Легкие, шальные, они как приходили, так и уходили. На душе же все время была какая-то тяжесть, сбросить которую никак не удавалось. И в выпивке Петрович давно не находил прежней радости, выпивая, скорее, по привычке, по инерции, не в силах остановиться, как пущенный с крутой горы камень.

Петрович прошел на кухню, отвернул кран и надолго приник губами к тугой холодной струе. Но пожар затушить не удавалось.
— Все, заканчиваю, — снова сказал он себе. — С завтрашнего дня и заканчиваю. Сегодня только пивка пару кружек — здоровье поправить, а завтра, шалишь, брат, ни-ни. И капли спиртного в рот не возьму, до самых праздников. И никакого леченья. Твердое решение — лучшее леченье, — сказал он вслух и засмеялся неожиданно случившейся рифме. И прервал смех, вновь услышав у себя внутри нелепую неприятную мысль: "Ничего ты не закончишь. К вечеру опять домой еле приползешь. И так всегда будет. Алкоголик ты. Настоящий алкаш".
       — Батюшки, что это со мной? — Петрович потер виски. — Совсем сбрендил. Голоса слышать начал. Вот она, водка, что делает. Может, у меня уже горячка начинается? Еще чуть-чуть и чертей гонять начну? Ну уж, дудки. С завтрашнего дня... — "Да, ничего ты не сделаешь с завтрашнего дня", — противно хихикнуло у него внутри.

       — А вот посмотрим, — он прошел в спальню, снял со стула пиджак, порылся в карманах. Смятая пачка "Кэмела", ключи от машины, записная книжка, мелочь: двадцать, сорок, две по пятнадцать —что-то около рубля. Неужели все? Он взялся за брюки и в левом кармане обна¬-
ружил смятый комок из трешек, пятерок и рублей
       — Тринадцать, пятнадцать, двадцать семь. Да мелочью почти рубль. Выходит, я вчера просадил двадцать два рубля? Хорошо кутнул, —Петрович вновь взялся за голову. Она просто раскалывалась на части.
       — Господи, за что такие муки? Все, хватит. С завтрашнего дня ни капли, хоть застрелись. Слово.
       "Ты так часто это повторяешь, — что-то произнесло внутри его, —будто забыть боишься или сам себя убедить хочешь в том, во что сам мало веришь".
       — Поживем-увидим! - Петрович рубанул ладонью воздух перед собой. Он отложил комок смятых бумажек в сторону, а два рубля с мелочью сунул в карман пиджака. — На пиво и закусить, — решил он и остановился. — Для бара этого мало. Там меньше, чем пятеркой, не обойдешься, и то, если скромно.

       К пивным ларькам Петрович не ходил, считал совсем уж последним делом толкаться в очереди за кружкой пива. Конечно, можно было поехать к Ивану в "Волну", у того наверняка нашелся бы для Петровича десяток бутылочек "Пльзенского" или "Будвара", и свежий балычок к нему. Но, во-первых, этим бы у Ивана не кончилось, а во-вторых, вернее, это было, во-первых, для "Волны" было еще слишком рано.

       — Пойду в ларек. Выпью для здоровья одну-две кружки "Жигулевского" и на этом закончу, — решил он не поддаваться соблазнам. — А для ларька два с мелочью — девать некуда, — потом снова подумал: "Надо бы хоть раз поесть толком. А то вчера всухомятку, позавчера всухомятку. Так и язву нажить недолго". — Петрович хотел добавить еще пятерку к тем двум с мелочью, но вдруг положил все:
       — Раз уж решил не пить больше, пусть все вместе лежат, — и сунул остальные деньги туда же в карман. — Пусть лежат, — повторил он вслух и отправился в ванную. Там он чисто выбрился, с водой причесался и, довольный, стал одеваться, твердо решив начать с завт¬-
рашнего дня новую жизнь.

       Выйдя из подъезда, он зажмурился от брызнувшего ему в глаза яркого, весеннего солнца. Чуть привыкнув к свету, Петрович оглянулся по сторонам и задохнулся от внезапного светлого чувства, пришедшего к нему вместе с весной. Но тут же затрещало в висках. Застучало сердце. Яркие краски на газонах поблекли, а на цветущих вишнях стал виден налет пыли. И Петрович вновь с необычайной остротой почувствовал свою ненужность и одиночество, вспомнил свою неприбранную неуютную квартиру, куда не хотелось возвращаться, жену, которая бросила его, и которую он так и не мог понять до сих пор, считал ее поступок блажью, сынишку, который вот уже год рос без отца, и щемящая тоска заполнила его до краев, а в горле запершило и защекотало. Не радовала ни весна, ни солнце, ни люди, равнодушно спешащие мимо.
       — Никому до меня дела нет, — подумал про себя Петрович и, сунув руки в карманы потертого "Вранглера", зашлепал "Адидасом" по асфальту в сторону центра.

       В ларьке торговали пивом только на вынос, и потому кружек не полагалось. Но жаждущие припасли несколько литровых банок, передавая их друг другу. Конечно, ни о каком мытье посуды не было и речи. Но народишко, как видно, попривык и вполне обходился без этой ненужной процедуры. Вначале Петровича покоробило, но потом он подумал, что это даже лучше, не захочется много пить.
       — Выпью банку и закруглюсь, — решил он. — Только надо присмотреть посудину почище, — и Петрович оглянулся по сторонам.

       Людишки, мучимые жаждой, тянулись со всех сторон к пивнушке с раннего утра, потому
как ларек начинал торговать задолго до открытия нужных отделов во всех гастрономах, и мужики с пользой коротали время, терпеливо ожидая наступления заветного часа за кружкой пива, делясь новостями друг с другом:
       — Я ему говорю, куда ты меня тащишь? Я ж, как стеклышко. А он без разговоров в "канарейку" меня сует.
Петрович от нечего делать прислушался к этому разговору.
— Это ты, видно, под месячник по усилению борьбы с пьянством попал. Они тогда подчистую всех мели. Им ведь тоже план давать надо было.
— Знаем мы их планы. Понавыдумывали разных месячников. То месячник по охране памятников, то по охране среды. Только почему они именно среду выбрали? Мало им других дней недели? Теперь вот, умники, выдумали по борьбе с пьянством. В этот месяц не пей, а в
остальные хоть захлебнись, что ли? Лучше бы спекулянтов ловили, вот от кого все зло, — говоривший был длинен и худ. Воротник рубашки, застегнутый на все пуговицы под горлышко, свободно болтался на тощей кадыкастой шее, которую венчала головка репкой вниз, с про¬-
плешиной от уха до уха, прикрытой несколькими длинными волосками, остатками так называемого "внутреннего заема". Он чистил воблешку и тут же обсасывал шкурку, готовясь к скорому свиданию с банкой. Товарищ его был явно моложе и выглядел не старше сорока.
Шевелюры на его голове соответственно было больше, но вся она, видно, давно не мытая, висела какими-то перьями. Он ткнул пальцем с длинным неровно обломанным
и черным по краю ногтем приятелю в грудь:
—Это точно. Со спекулянтами — прямо беда. Возьми хоть бы Клавку из углового гастронома. Только в часы "волка" (так собеседники называли время до одиннадца¬-
ти утра и после семи вечера) месячную выручку кладет в карман на одном "шафране".
       — "Это они яблочное так называют", — уточнил для себя Петрович.
       — До одиннадцати он у нее по два пятьдесят идет вместо рубля шестидесяти. Ну-ка, посчитай. Пусть только своим она толкнет хотя бы полтора ящика, вот тебе
уже четвертная, да после семи столько же. Да на "Стрелецкой", ты "Стрелецкую" у нее сроду на прилавке не увидишь, вроде и в продаже нету, а положи сверху полтинничек, аккуратненько подаст, еще и в бумагу завернет или в коробку из-под болгарских сигарет вложит,
чтоб, кому не надо, не видели.
       — И пригласит, — длинный перебил товарища, — мол, заходите еще, мы вам всегда рады.

       — Еще б не рады, — ухмыльнулся тот, что помоложе. — Когда она, сука, с каждой поллитры себе в карман чистый полтинник кладет. Ну-ка, сколько у нее в день
выходит?
       Приятели принялись подсчитывать, но все время сбивались, запутавшись в бутылках, полтинниках, рублях и во времени.
       — Вот, черт, совсем котелок варить не хочет! —длинный пригладил остатки заема.

       Петрович от нечего делать мысленно прикинул, сколько набегает Клавке за день по расценкам этих двух бухгалтеров. Цифра получилась прямо астрономическая:
       "Аи да Клавка, аи да молодец. Ее доходы почище министерских будут. Да и моим далеко до нее. За свои кровные мне ой как повкалывать надо с железками, головой покумекать, руки приложить. А риск, что у нее, что у меня. Если ОБХСС накроет, конец один".
       Очередь Петровича незаметно подошла, и кавказский человек за стойкой с некавказским именем Марсель привычно наполнил припасенную Петровичем заранее банку, мастерски взбив пивную шапку так, что недолив был почти не виден, потому как пиво в банке бурлило и кипело под тугой струей из крана.
       — Вот, — подумал Петрович, — и этот делает свои деньги. Каждый устраивается, как может. Одна Валентина понять не хочет, что на зарплату сейчас только круглые идиоты живут, и то плохо, —Петрович отошел в сторону.

       — Слышь, друг, дай десять копеек? — обратился к нему незнакомый мужичонка в засаленном, явно с чужого плеча, пиджачке.
       — Вали, вали, дядя. Тут не подают, — отшил попрошайку тот длинный бухгалтер, что подсчитывал Клавкины доходы. И дядя безропотно и молча отвалил в сторону.
       — Нигде покоя нет от этих шарамыг, — лысый подмигнул понимающе Петровичу.

       Почти залпом Петрович сначала ополовинил, а потом и допил остальное пиво из банки. Мгновенно по телу разлилась приятность, а в желудке тяжело забулькало. Петрович решил повторить, но вторую банку он начал уже не спеша, смакуя каждый глоток. Пиво было свежим, и пить его было приятно.
       — Посмотрела бы Валентина на эту публику, — подумал Петрович. — Враз бы изменила обо мне свое мнение... А-то, нашла алкоголика. Ей бы вот того в мужья, что десять копеек стрелял. Хотя б на недельку. По-другому бы запела. Небось, с радостью бы ко мне прибежала?
Петрович на секунду попытался представить эту картину, и ему стало смешно.

       — Что, полегчало? — участливо спросил его тощий бухгалтер, заметив мелькнувшую на губах Петровича усмешку. — На-ка вот, посолись, — и протянул ему кусочек воблешки. — Видно, перебрал вчера? Больно серый стоишь. Краше в гроб кладут.
       — Было дело, — Петрович принялся теребить воблешку. — Лишнего вчера принял. С утра думал, коньки отброшу, до чего плохо было. Но сейчас, после пива, вроде отпустило.
       — Это ненадолго, — авторитетно заявил лысый. — Пиво, оно только поначалу оттягивает, а потом даже хуже становится. После крупного гудежа, чтоб здоровье поправить, обязательно прокладочку положить надо.
       — Это как? — не понял Петрович.
А вот как. После пива самое время сто пятьдесят на гланды бросить, а сверху опять пивком полирнуть. Вот тогда человеком станешь, в норму придешь. А одно пиво дуть — дохлое дело. Проверено.
       — Да где ж их взять, эти сто пятьдесят? — Петрович, поддерживая разговор, глянул на часы. — До открытия еще час с лишним.
       — То-то и оно, — выдохнул лысый. — У них, — он ткнул большим пальцем в сторону гастронома, — не возьмешь. Там такая волчица сидит. Снегу со двора зимой не выпросишь, не то что пол литру.
       — А чего ж Клавка ваша?
       — Э, парень, — лысый отхлебнул из банки, и кадык его на тощей шее привычно забегал вверх, вниз, так ни разу и не задев воротника глухо застегнутой рубашки, — была б Клавка, не было б проблем. Да только ее на прошлой неделе замели с поличными. Тепленькую.
       — Во-о-на, — протянул Петрович. — Да, не повезло вам.
       — Однако выход есть, — длинный посмотрел на приятеля, — Ну что, поможем человеку? Не помирать же ему с похмелья? Вишь, мается, — и вновь глотнул из своей банки. — Только тихо, — он вынул из кармана горсть мелчи. — Тут трешница. Добавляй еще трояк, и все сделаем. Вон Славик сделает, — кивнул он головой в сторону приятеля. Петрович не ожидал такого оборота дела.

       — Да я не собирался, в общем-то, — пытался он сопротивляться. — Хотел только пива, и все, — но рука сама выудила из кармана нужный трояк.
       — Давай, давай. Потом спасибо скажешь. Действуй, Славик,— лысый ловко выдернул у Петровича деньги и сунул их приятелю. — У Славика контакт с Марселем. Тот всегда в загашнике держит для своих. Правда, с переплатой, ну да на что ради здоровья не согласишься.

       "Что ж ты делаешь? — услышал Петрович вдруг внутренний голос. — Ты же слово давал. Только пиво и все. А сам?
       — Но ведь я здоровье поправить. А больше ни грамма, — стал оправдываться Петрович. — Для здоровья нужно. Ты же слышал, от пива только хуже бывает.
       — Для какого здоровья? Небось не умер бы и так. Чем же ты лучше того, что у тебя дестюльники стрелял? Только тем, что в кармане звенит монета, и похмеляешься не "шафраном" по два пятьдесят за бутылку, а коньяком или шампанским. А лиши тебя этих шальных денег, глядишь, и на "шафран" перейдешь. Ну а там недалеко и до дяди в пиджачке с чужого плеча, —
 Петрович тряхнул головой, отгоняя наваждение.
       — Стой! Что ты мелешь? Рехнулся что ли? Я ж не такой. И пить могу, и не пить могу,
       — Не можешь. Не можешь не пить, — ехидно возразил ему голос. Такой же алкаш, как и этот.
       — А, вот и нет, — Петрович даже замер с банкой в руке. — А вот и нет. Захочу — смогу. Решил, что с завтрашнего дня капли в рот не возьму, и не возьму.
       — Посмотрим, посмотрим, — шепнуло в голове. — Завтра не так уж и далеко. Только чего ж на завтра откладывать? Сейчас прямо и бросай. Ставь пиво, и иди отсюда. Ну, ставь, ставь.

       — Батюшки, что это со мной? Кто это? Откуда? Эй, ты там! — крикнул Петрович мысленно. — Ты кто? Отзовись! — На старые дрожжи в нем заиграло пиво, и хмель ударил в голову. Ему стало даже интересно, чем все это кончится. Он вдруг почувствовал себя исследователем, на себе самом поставившем опасный эксперимент, вроде прививки чумы или оспы.
       — Что, слабо? — услышал он голос.
       — Вот уж, делов-то, — Петрович выплеснул было из почти полной банки пиво на газон, но встретился глазами со взглядом алкаша, стрелявшего мелочь, взглядом полным ужаса и отчаяния, и, неожиданно, протянул ему остатки пива. Тот радостно схватил банку и, разливая по подбородку и давясь, моментально выпил.
       — Неужели и я до этого дойду? — Петрович брезгливо отвернулся. — Не может быть. Я же понимаю, что это мерзко. Я, конечно, далеко не ангел и лишнего стал позволять себе со спиртным, но до такого не дойду никогда. И потом, уже одно то, что я осознаю все это, не может ровнять меня с ними, с этими у ларька, которые не понимают, до чего дошли. Я, конечно, плох, чего там. Но все равно лучше их всех.

       — Вот, голубчик, ты уже себя и сравнивать начал, — вновь зашептало у него внутри. — И с кем, оглянись! Конечно, пока ты еще лучше того, что допивал твое пиво, но не намного. И на кого ты ровняешься? Сравни себя с кем-нибудь, кто не пьет. Увидишь обратную картину.
       — А пошел, ты! — Петрович про себя выругался. — Вот привязался. Видишь же, не стал пить. И вообще, ухожу" — Петрович поднял голову и увидел, как из-за ларька вынурнул Славик с приятелем.
       — Порядок в танковых частях! — длинный положил на стойку мятый плавленый сырок, огромный соленый огурец, а рядом поставил стакан и потер руки.
       — Так. Ты, я вижу, пивко добил? Ничего, счас спроворим. Славик, организуй баночку для запивки. - Славик тут же исчез.

       — Я, пожалуй, не буду, мужики, — Петрович отодвинул стакан в сторону.
       — То есть как? — длинный замер и удивленно глянул сверху на Петровича. — Не понял?
       — А чего тут сложного? Я говорю, пожалуй, не буду больше пить.
       — Здрасте, вам, — бухгалтер сделал ручкой у головы, будто снял и вновь надел кепку.   — А это, куда? — И он, приоткрыв полу болтавшегося на нем, как на вешалке, пиджака, на секунду обнажил горлышко поллитры. — Нет, так не годится. Мы, что же, шарамыги какие, что ли? Для тебя же старались. Славик вон еле уломал Марселя на эти полбанки. А ты — не буду. Не хорошо, брат. Зачем обижаешь? Да ты не думай. Сейчас опрокинем по сто пятьдесят, вмиг полегчает. Средство верное. Подходи ближе. На, чисть сырок. Вона и Славик пиво тащит, — суетился длинный, не давая Петровичу слова вставить. — Сейчас мы это мигом организуем, — он зубами ловко сковырнул пробку с бутылки, отточенным движением опрокинул горлышко в стакан и, со словами: — Ровно сто шестьдесят грамм, хоть измерь, — протянул водку Петровичу.

       — Да ты не думай ни о чем, — видя его колебания, тараторил он, не переставая. — Средство верное, отработанное, скажи, Славик? — и не давая Славику ответить, продолжал: — Ты только залпом давай. Не нюхай. Потом пива глотнешь, потом — сырок с огурчиком. И все в
ажуре будет. Ну, давай, стакан-то один
.
       "Не делай этого, не делай!" — мелькнуло и пропало в голове Петровича.

       Водка обожгла глотку и застряла где-то в районе грудной клетки. Но услужливо поданное пиво протолкнуло ее на место. И через минуту необычайная приятность разлилась по всему телу. В висках стучать перестало, а в голове появилась необычайная ясность мысли.
       — Ну как? — выпив свою порцию и хрустя остатками огурца, подмигнул длинный. — Полегчало?
       — Порядок в танковых войсках! — хмельно заулыбался Петрович и надолго приложился к банке с пивом.

       Уходя от ларька, он оглянулся. Мужичишка, что допивал его пиво, заботливо вытерев пустую бутылку, совал ее за пазуху.
       — Чтобы я да вот так, как этот? — Петрович даже засмеялся вслух, поразившись бредовости этой мысли. — Да не в жизнь. Эй! Где ты там?! Слышишь?! Ни в жизнь!

       Но внутри у него ничего не откликнулось. Голос молчал. И Петрович двинулся дальше. Люди ему уже не казались такими чужими и равнодушными. Он различал в толпе симпатичные улыбающиеся лица. Его овевал приятный весенний ветерок, и на душе было легко и спокойно. Он не думал о своем одиночестве и только что мучивших его сомнениях и с удовольствием разглядывал встречных девушек, совсем по-весеннему расцветших и потому симпатичных и нарядных. По мостовой мимо него скользили всяческие "Жигули", на которые тоже приятно было смотреть.
— Нет, все-таки жизнь чертовски приятная штука, — произнес он вслух где-то услышанную фразу.
И зашагал по улице дальше.