В европейской родине было два часа ночи, а мы с Петровичем (начальником одного из телевизоров в опорном краю державы, барабанщиком рок-группы и человеком, вечно пересыпающим свою речь выдуманными им же самим прибаутками) чалили по роскошному озеру. У Петровича неслышный электрический моторчик, у меня - два весла и две гири на якорь. Вокруг отроги уральских гор, поросшие лесом, запах смолы от лодки.
Минут сорок ни одной поклевки.
-Ну, че вы, суки как неродные, -ворчит Петрович на воображаемых окуней, сорог и подлещиков. -Человека на рыбалку позвал, а вы так себя ведете, ну, эт не правильно.
- Да ладно, Александр Петрович, - говорю я, мне и так кайфово. Тыщу лет на рыбалке не был. Смотри, какая красота, я уже только от этого как будто уху отведавший.
- Красота, Володя, - выражает свое мнение Петрович, - это когда периодически клюет. А в промежутках русалки выныривают и делают тебе че-нибудь приятное.
Потом пришла рыба. От поплавка, сперва едва шевелящегося, затем плавно уходящего под воду, последующего сопротивления лески и выуживания, мячиком детским, подпрыгивало сердце. Почему-то теплый, внушительный окунь топорщил хаер-гребень и танцевал в лодке. Еще один. И еще. У Петровича временами бил хвостом и сходил с крючка, оставляя пузыри.
- А-а, зассал! - слышалось с его стороны.
Мы запили бутерброды чаем. Он рассказал стих напрочь матерный.
Было хорошо и солнце припекало щеку. А вода была гладкая. Зеленые горы на том берегу кидали как невод вдоль озера тень, и поэтому, когда кто-то шел по этой тени на веслах, казалось он плывет по воздуху. По-над светлой и большой водой.
Когда проходила моторка, волны от нее долго и даже как-то нежно шлепали по корме.
А я, дурак дураком, сидел, лыбился и думал про свою русалку, которая еще спит.