Татьяна Эдел
Я медленно шел по Невскому проспекту. Больше двадцати лет эти улицы не слышали звука моих шагов... Но теперь я снова здесь, и запах родины, места, где я родился и прожил первые годы жизни, будоражил и волновал меня.
Мы уехали на Украину в сорок четвертом и с тех пор жили в тех краях, которые помогли нам выжить в страшные годы войны и голода. Мать не хотела возвращаться, сознавая, что город, разрушенный до основания, будет отстраиваться и залечивать раны десятилетиями.
Дома мы редко произносили даже его святое имя: "Ленинград", но каждый из нас часто видел его во сне. Невозможно забыть довоенную радостную жизнь, но еще тяжелее вспоминать годы войны и блокады.
Блокада. Прошло уже двадцать лет, но до сих пор, когда я слышу это слово, мой желудок скрючивается, и рот наполнятся голодной слюной. Блокада, голод, смерть - слова эти целых 900 дней ходили рядом с каждым ленинградцем.
Теперь, повзрослев, я страстно захотел вернуться в детство.
Шум родного города вливался в мою взволнованную душу ярким, живительным потоком.
Я не понимал, как можно было так долго не приезжать сюда. Взволнованный, я присел на лавочку в сквере, неподалеку от памятника Екатерине Великой.
Рядом бегал малыш лет четырех, мама на соседней скамейке наблюдала за ним. Мальчишка держал в одной руке булку, в другой - прутик. Он ни минуты не сидел на месте, успевая при этом жевать, - то гонялся за голубями, то размахивал прутом, будто дрался с невидимым врагом...
- Миша, сядь сейчас же, доешь булку, а то подавишься,- не в первый уже раз кричала мамаша.
- Не подавлюсь,- засмеялся мальчик и со всего размаха запустил остаток булки в кусты.
Меня будто током ударило . Мать же подошла к сыну, отряхнула штанишки, заправила рубашку и, подхватив нелегкую, видимо, сумку, вместе с сыном направилась к автобусной остановке.
- Приезжие,- пронеслось в голове.
Я встал и пошел к кустам. Нашел кусок булки, выброшенный малышом, стряхнул прилипшие травинки и, заприметив стайку голубей, направился к ним. Аккуратно раскрошив булочку, долго стоял и смотрел, как клюют птицы. Когда на асфальте не осталось ни крошки, вздохнул и снова присел на скамью.
Воспоминания унесли меня в сорок первый год...
Я был десятилетним парнишкой, когда началась война. Вначале это казалось мне большим приключением, но совсем скоро стало понятно, что пришла большая беда.
Отец ушел на фронт. Мать, работавшая на заводе, теперь устроила туда и старшую дочь, а мы с младшей сестренкой сидели дома.
Вскоре ввели карточную систему на продукты. Сначала рабочему человеку полагалось 500 граммов хлеба в сутки, а иждивенцам и детям - по 250. Но наступил тот страшный день, когда главные продовольственные Бадаевские склады сгорели, и с этого дня Ленинград погрузился в бесконечный, страшный туман под названием " ГОЛОД". Теперь наша семья из четырех человек получала лишь 750 граммов хлеба в сутки.
Я все время хотел есть. В первый год войны мы еще ходили на поля выискивать капустные кочерыжки, потом не стало и этого.
Мы с мальчишками быстро привыкли к обстрелам, которые начинались каждый день ровно в семь часов вечера . Поначалу мы бегали в убежище, которое находилось в подвале школы, неподалеку от нашего дома. Люди приходили туда с посудой, иногда с одеялами, оставаясь там на ночь. Но однажды бомба попала в соседнюю школу, от которой нас отделял лишь бетонный забор. Было очень страшно, послышался шум льющейся откуда-то воды, и казалось, нас зальет совсем. Мы убежали домой и потом уже никогда не спускались в подвал при бомбежках, полагаясь на судьбу.
Город нещадно бомбили. Фашисты старались смести с лица земли русскую святыню. Пока не наступили зимние холода, мы с мальчишками дежурили на крышах домов, охотились за "зажигалками" - так назывались небольшие бомбы, вызывающие пожары. Во дворе и на крыше каждого уцелевшего дома стоял ящик с песком, багор и щипцы. Вот этими щипцами мы хватали "зажигалку" за оперение и бросали ее в ящик с песком или вниз, на пустую улицу. Когда удавалось не дать "зажигалке" совершить свое черное дело, чувствовали себя настоящими героями.
С наступлением холодов никто уже не выходил из дому. Все сидели по квартирам, лишь изредка, одевшись потеплее, рыскали по разрушенным зданиям в надежде раздобыть дров.
Люди завшивели, воды не было, за ней ходили на Фонтанку или еще дальше, к колонке, которая еще действовала. Часто вечерами старшая сестра садилась за стол и, склонив голову, вычесывала гребенкой вшей. Они сыпались, как пшено, пытались убежать, она ловила их и давила . Этот звук щелчка, будто лопнул маленький шарик, теперь без содрогания вспоминать невозможно.
Как-то раз сестра собралась переварить олифу, которую им в виде пайка выдавали на заводе. Если ее долго томить на огне, то она считалась съедобной. Сестра поставила кастрюлю на керосинку и начала наливать олифу. Одна капля попала в огонь, и ее рыжие кудри тут же вспыхнули. Я лежал на кровати. Вмиг вскочил, схватил китайский таз с испражнениями, стоявший посреди комнаты, и вылил ей на голову. Волосы были спасены.
Канализация не работала, ванны у всех были заполнены фекалиями. А мы для таких нужд приспособили этот чудный, красивый китайский таз, в котором до войны варили варенье.
Все страшные дни войны, пока мать могла работать, мы получали на ее рабочую карточку еще и 500 граммов альбумина. В послевоенные годы даже упоминание этого месива вызывало у нас рвотные позывы. А в то время ели - ничего другого не было.
Мать с сестрой работали на заводе по производству фанеры. В лак для склеивания слоев добавляли тот самый альбумин. Из чего он состоял, страшно даже вспомнить. На мясокомбинате забивали скот, сдирали шкуру и тащили туши по деревянным сходням в разделочный цех. К концу смены кровь на сходнях засыхала и их тщательно очищали. Вот эта грязе- кровяная масса и называлась альбумин. Мать пекла из него пироги, для чего дома имелась форма с отверстием посередине в виде трубы. Под действием высокой температуры альбумин затвердевал и выглядел вполне съедобным.
Помню, приехал к нам с фронта на один денек мой дядя, брат отца, прямо под Новый год. Мать обрадовалась и сразу выставила пирог, который испекла утром к празднику. Дядя недоверчиво взял кусочек и, откусив, тут же выплюнул. Вытер разом вспотевший лоб и махнул рукой: " Убери со стола". Мать беспомощно развела руками - больше угощать было нечем.
- Не надо меня ничем угощать, я вам настоящее мяса привез. И он достал из
рюкзака большой кусок конины. Невиданное счастье! Мясо оказалось очень кстати. Мать уже совсем ослабела и работала из последних сил.
Мы жили в то время в коммунальной квартире, как и большинство ленинградцев, и занимали одну комнату из восьми. Я схватил весь кусок и побежал на общую кухню. Здесь я достал мясорубку, порезал мясо на куски и перекрутил. Потом облизал .... И заметил какой-то шнурок, намотавшийся на шнек. Я поднес его к лампе... вот это да! Это был мышиный хвост. Значит, мышь вместе с куском мяса попала в мясорубку и смешалась теперь с мясом. "Ничего страшного", подумал я и положил хвост в карман, сам не знаю зачем.
Мать нажарила котлет, и получился грандиозный праздник! Развеселившись и впервые за много месяцев утолив голод, я вдруг спросил:
- А ел кто-нибудь из вас мышей?
Все как- то перекривились и отрицательно помотали головами, удивляясь моему вопросу.
- Все ели!- торжествующе громко произнес я и вытащил из кармана хвост.
Мама отвесила мне подзатыльник. Дядя укоризненно покачал головой. И все!
Страшное было время. Люди пухли с голоду и умирали. Хоронить их было некому, и обессилевшие родственники просто выталкивали умершего на санках или в детской коляске на улицу. Потом городская служба забирала и увозила.
По городу ползли слухи один страшнее другого. Люди буквально сходили с ума от голода, появились случаи людоедства. Дальше - больше. Уже было принято постановление , по которому за каннибальство полагался расстрел без суда и следствия.
Не могу изгнать из памяти страшную картину. Многие жильцы нашей коммуналки эвакуировались, осталось лишь три семьи. В конце коридора проживала семья: дедушка с бабушкой, мать и двое ребятишек - Юрка, мой ровесник, и его сестра Жанночка, родившаяся перед самым началом войны.
Как и все новорожденные, месяц или два ребенок иногда плакал. Потом плач прекратился.
- Как ваша Жанночка, не слышно ее что-то?- спросила сочувственно мать.
- Ослабла, вот и не слышно, - отвечала соседка, глядя в сторону.
А еще через несколько месяцев к нам пришла соседка, жившая этажом выше.
- Вы знаете, мне так страшно! У ваших соседей, что живут подо мной, странные звуки в квартире, будто что- то таскают или пилят. Вы не знаете, что там?
Мать припомнила, что слышала звук пилы, но болела и подумала, что ей это показалось. И все сразу осознали, что стариков давно никто не видел. Я как- то спросил Юрку, где его дед с бабкой. А он сказал: - В Ижоре, булки едят.
Это было странное заявление, потому что, если бы они действительно эвакуировались, мы бы увидели и услышали.
Тогда решили идти к соседям все вместе. Долго стучали и, наконец, растрепанная женщина открыла нам дверь, сильно при этом удивившись. Не знаю, почему, но, видимо, наслушавшись от пацанов страшилок, я кинулся в угол и заглянул под кровать. К нашему ужасу там лежали две головы: бабки и деда. Жанночки , естественно, тоже в квартире не было. Соседка стала белее мела и упала перед матерью на колени.
- Люди!Не губите! Мне же как-то Юрку спасти от голода надо! А они все равно бы не выжили, старые совсем были. – И она тихонько завыла, прижав ладони к губам.
Про ребенка умолчала. Мы ушли ошеломленные увиденным.
Помню день, когда нам сказали, что в лесу немцы оставили склад с творогом. Это казалось невероятным, но тогда мы верили любому слуху, который касался еды. Трамваи изредка еще ходили, и я поехал, захватив с собой большую сумку. На конечной остановке весь народ вышел и цепочкой потянулся к лесу, я - за ними. Дошли до первых деревьев. И тут я не выдержал, спросил женщину:
- Ну, где тут творог- то?
- Да ты стоишь на нем,- ответила она устало.
Я наклонился и, взяв горсть почвы, попробовал на язык. Оказалось, вкусно, действительно похоже на творог, только совсем несоленый и коричневого цвета . Что это было? Я не знаю до сих пор. Наелся сам и принес домой полную сумку.
Помню, как стояли с матерью в очереди за хлебом. Как только нам завернули пайку, стоящая за нами старуха выхватила ее и сунула в рот. Глаза ее горели безумным, голодным огнем. Мать, не растерявшись, схватила ее одной рукой за горло, а второй пыталась разжать челюсти. Та, задыхаясь, выплюнула матери в ладонь драгоценный паек. Домой шли в молчании. И старушку ту жалко было, и сами-то день и ночь думали о хлебе.
Еще помню, как я шел в булочную и немного замешкался, разинув рот на дерущихся мальчишек. В это время пролетевший снаряд попал прямиком в очередь, и несколько человек погибли на моих глазах. Среди них должен был быть и я. Спасибо тем драчунам, привлекшим мое внимание.
Вообще мысли о булочной постоянно крутились в голове. Так мечталось зайти туда и наесться до отвала! Когда отменили карточки, на меня свалилось настоящее мальчишеское счастье - тетенька-соседка дала мне денежку. Я тут же побежал в булочную и собрался было уже купить белый батон... Но, сглотнув слюну, спрятал деньги в карман, справедливо рассудив, что теперь и мать сможет купить нам булку, а деньги мне пригодятся. Как быстро изменился предмет моих мечтаний!
Блокадная весна. Мы с мальчишками собрались в поле за крапивой и лебедой. У дома на лавочке сидел сосед, сильно исхудавший двенадцатилетний Витька с потухшим взглядом.
- Вить, пошли с нами,- позвали мы его.
- Нет, ребята, идите одни, я, наверно, сегодня умру.
Мы не придали его словам значения, тогда многие говорили так. Но когда мы вернулись домой, он лежал на дорожке возле дома уже мертвый. Его прозрачные глаза были открыты. Но меня до глубины души поразило другое: шедший по улице мужчина перешагнул через умершего и пошел дальше, словно на дороге лежал не человек, а просто бревно. Чувства людей были настолько притуплены каждодневным присутствием смерти, что они уже не замечали ее.
Мои воспоминания были прерваны резким гудком автомобиля скорой помощи, пронесшегося по проспекту. Я встал и медленно пошагал вперед. Как же мог я уехать отсюда так надолго!?
Теперь я с тобой навсегда, мой Ленинград!