Глава 32
Елизавета до конца месяца оставалась в доме сестры. Герцогиня тоже печалилась о кончине принца. Приближался срок, назначенный для отплытия Анны с мужем в Киль. Она за последнее время на удивление помягчала, как и её супруг, перепуганный оскорбительным отношением Меншикова к голштинцам. Муж и жена стали внимательнее относиться друг к другу. Как-никак, ждали потомства. Вроде бы и любовь между ними завелась! К тому же судьба младшей сестры опять неясна. О кончине князя-епископа Любского посудачили и забыли, его мало знали. Но кое-кому смерть принца пошла на руку, а именно, юному императору с Остерманом. Лесток вынюхал, что они оба, оставаясь наедине, только и судачат, что о тётушке Петра, прекрасной «овдовевшей невесте». Государь открыто говорит, что не отпустит от себя тётку и просит Остермана не улаживать её брак. Из собственных придворных цесаревны её навещал каждый день Бутурлин, а остальным был объявлен отпуск. Маврушка же, после внезапной кончины своей матери, Марьи Шепелевой, пребывала в доме у дяди. Из друзей приезжала Анастасия Нарышкина. Великая княжна Наталья жила у Меншикова, вместе с братом. Вскоре Лизета начала приходить в себя и заскучала. Ей, значит, не судьба выходить замуж? Ну и пускай! Сколько русских принцесс так и померло, не побывав в браке! Далеко не все уходили в монастырь. Прабабки, бабки и тётки доживали век в теремах, но ведь ей-то никогда не пророчили подобной планиды. С детства убеждали, что она должна выйти за короля, либо за представителя королевского дома. Так ведь сему правилу она и следовала, не споря, ни с Меншиковым, ни с матушкой покойной. Ради скорейшего соединения с женихом, она с ним легкомысленно согрешила, но чем это всё закончилось! Выходит, что она и Нарышкина, теперь два сапога – пара. Эх, кабы вырваться из-под светлейшего опёки и завести по-настоящему любовника. С несчастным Августом она ведь так и не постигла, что это такое – любовь? Зато, сестра Аннушка, узнай она о таких делах, от сестры бы, пожалуй, отказалась.
Со старшей сестрой они несколько раз посетили Преображенский остров, место пленения государя. И всякий раз их там не пускали дальше гостиных светлейшей княгини и княжон. Сам Меншиков разговаривал с ними грубовато. Что ж, ему теперь ветер в спину. И государь явно боится наглого «батюшки». Увидев его только раз, Лизета отметила, что он осунулся, хотя сильно вырос. Светлейший вернул ему дорогого дружка Ваньку, но и тут радости мало: с другом виделись они мельком. И с утра до вечера, одни уроки!
Однажды утром, в Апраксины палаты пожаловала великая княжна с нянькой, мадам Роо. Девочка, как и всегда, выглядела угрюмой. После провозглашения Петра императором, её насильно поселили во дворце светлейшего князя. Князь выделил государю и его сестре половину своих хором, но установил над ними надзор, что и не пикни. Никто не имел права общаться с Петром без присутствия самого князя, или членов его семейства. Такой изоляцией Меншиков думал устранить всякое дурное влияние на государя.
- Как ты вырвалась, голубчик? – спросила Лизета.- Отчего бледна? Комарики, чай, спать мешали?
- Пфуй! Я незаметно уехала! Какие комары, Лиза? Просто жарко, и будто воздуху не хватает, а потом я всё думала о Петруше. Ты вот не думаешь о нём? А ведь ты нам родная, вы обе! – посмотрела она на Анну. – Нас сторожат, потому что Меншиков боится всякого влияния на брата, а Остерман его слушается. Светлейший князь притворяется, что любит Петю, но на самом деле презирает. Считается, что князь печётся об образовании юного монарха, а на самом деле просто запер его от всех в душной комнате! Вы учились когда-нибудь летом? Петечку будто нарочно убивают. Меня тоже всё время отсылают прочь, а разве я не имею права заступаться за брата? Я старшая сестра! Я стала бы говорить от имени матушки покойной: пускай Меншиков освободит Петю от лишних уроков и от надзора! – заявила полным трагизма голосом девочка и посмотрела на тёток.
Они втроём сели за стол, накрытый к завтраку. Были поданы голубиный паштет, яйца, сваренные по-французски, в вине и сливочном соусе, икра, масло, сыр, булочки и печенье.
- Меншиков думает, что уже овладел душой Петруши, окружив своей креатурой, - говорила Наталья, - но брат терпеть не может свою невесту. У неё штат, представьте себе, больше, чем у нас у каждой, на одну персону – 114 человек. На её содержание в год выделено 34 тысячи рублей, а нам по 32 тысячи. Мария каждый день сидит на уроках, либо Дарья Михайловна сидит, либо тётка Варвара. А вот обер-камергер давеча провинился, - и девочка не по-доброму как-то усмехнулась.
- Что случилось-то?
- Петруша нынче взял и побил его со злости: ткнул носом в своё колено, до крови, а он испугался. «Я тебя не заставляю, - верещит, - учиться, ты сам себе господин, и никто не может тебя принудить зани -маться, коль нет охоты!». Конечно, он трус, Санька-то, со страху обмолвился. А отец услышал, надавал ещё тумаков и в кордегардии запер.
- Вот как? – переглянулись Аннушка и Лизета.
- Меншиков пытается сам развлекать брата, - продолжала Наталья, - пару раз они выезжали на псовую охоту. Но князь на Петрушу всё время бурчит, пугает его, а то и бранит прямо на людях. Княжну Петя как-то назвал колодой, так он решил, что им надо чаще видаться наедине. В покои невесты из покоев жениха даже прорубили двери, чтобы можно было бегать друг к другу. Хи-хи-хи! Никаких чувств Петруша к Марье не испытывает. Ох, тётушки,милые, а ведь нам, в самом деле, страшно! Александр Данилович нам потихоньку угрожает через вторых лиц: мол, в случае неповиновения, будет вам худо! Кто же заступится-то за нас, хотя бы словесно, хотя бы внимание проявит к нам? – она шмыгнула носом.
- Ты права, милая, - пробормотала Анна. – Мы мало думали о вас, прости. Это всё наше состояние, болезни, смерти, - она потянулась через стол и похлопала по руке Наталью.
Подали кофе и к нему сладкие сливки. Великая княжна ещё мигнула и покраснела.
- Ты хочешь, чтобы мы поехали с тобой к Меншикову? – догадалась Лизета.
- О, да! Ты такая общительная, Лиза, и ты могла бы найти нам помощников во дворце князя. Например, сам Андрей Иванович страдает из-за того, что мучит Петрушу. Князь Иван? Иван только плохому его учит. Он очень скверный юноша, у него есть лю… люб… у меня язык не поворачивается, призналась, всхлипывая, Наталья.
Лизета почувствовала холод между лопаток. «Знала бы эта девочка, - мелькнула мысль, - и как она поведёт себя, если узнает?». А вслух она молвила:
- Конечно, я поеду с тобой, как только оденусь. Не плачь, Наташа! Мы постараемся проскочить к Петруше, пока князь заседает в Сенате.
- Уж, как бы, не так! – проныла Наташа. – Светлейший князь уже три дня как дома заседает. Ему пускали кровь и прописали русскую баню. Он харкает кровью, его сильно лихорадит. – Великая княжна тут же сама кашлянула. – Ну, поедем скорей, а только кто будет нас сопровождать на Остров? Мы с няней прибыли сюда в коляске.
- Возьмём Сашу Бутурлина! Эй, кто тут? Передайте, чтобы Александр Борисович собирался верхом сопровождать меня к Меншикову в хоромы. – А ты с нами, Анна?
Но сестра, бледная, поднесла ко рту салфетку и отказалась.
Дворец Меншикова гудел, как большой золотой улей. Нынче все спешили отдать должный решпект заболевшему хозяину и дождаться выхода государя с уроков. Придворные толпились в Больших и Верхних сенях, Ореховой гостиной и других приёмных покоях. Девушки отметили присутствие фамилии князей Долгоруких, почти полностью. Фавор молодого князя Ивана собрал их в Петербурге. Принцессы также узнали, что у Петра сейчас урок геометрии, а светлейший находится в парной бане.
- Вам нельзя к нему, ваши высочества, - расшаркался перед царскими родственницами князь Алексей Григорьевич Долгорукий, - пожалуйте в покои княжон, оне по вас сильно скучают! – объявил он.
- Однако мы желаем видеть его величество, - не пошла на уступку ему Елизавета. – С чего бы это родне запрещать видеться?
- Ах, ваши высочества, запрет распространяется на всех.
- Все – это не мы! – отчеканила Лизета. – Где классная комната государя?
- Но уроки, ваши высочества… уроки!
- Ничего, тятенька, уроки подождут, - вдруг раздался голос молодого князя Ивана. Он тоже расшаркался перед высокими гостьями. - Его величество по вашим высочествам скучает и чуть не плачет, что некому пожаловаться! – сообщил он расстроенным девицам. – Не бойтесь, ступайте за мной! Я на свой страх и риск берусь сопроводить вас, ваши высочества. Учитель геометрии человек трусливый, он не прогонит, да и в предклассной комнате сейчас ни души: вредина Остерман только что отлучился в нужник.
- Вот уж спасибо тебе, Иван Алексеевич! – поблагодарили Елизавета и Наталья.
В предклассной комнате и в самом деле никого не было. Геометр, хватая ртом воздух, поклонился императорской сестре и тётке. Перед ним, сверкая глазами, стояли две решительные молодые особы. Немец в страхе от них попятился, а его царственный ученик просиял и смутился, вжимаясь в кресло. Пётр выглядел, как щенок, которому много раз показывали плётку после одной доброй взбучки. Даже при беглом взгляде на него, можно было не сомневаться в том, что он был пленником светлейшего и затворником не по доброй воле.
Лизета обратилась к ученому геометру:
- Гер учитель! Вы знаете, кто я, и я у вас останусь в долгу, если вы сейчас же оставите нас с Петрушей наедине. Я подчеркиваю, что не с императором всея Руси, а с дорогим нашим племянником и братом. Не бойтесь, господин и ступайте вон! – с этими словами она схватил со стола папку с чертежами, и сунула в руки учителю. Потом вытолкала его и комнаты, смешно подскакивающего, в спину. Уже в дверях немец провёл ребром ладони себе по горлу:
- Я покип!.. – прошептал он трагически.
Стоит ли говорить, какой трогательной была встреча. Петруша плакал, целовал по очереди обеих девушек, рассказывал о своих бедах и ненависти ко всем Меншиковым, даже к тем, кто совершенно не виноват в его несчастье. Лизету он дважды поцеловал совсем не по-родственному, в губы укусом, чуть не до крови. И тогда Наталья так на неё посмотрела, что не до смеха.
- Дурачок! – ласково обругала его Лизета. – Милый ты наш, дорогой Петруша, мы пришли, чтобы освободить тебя не надолго и поговорить с князем. Ну, можно ли тебя столько мучить? У меня и у Наташи есть на это права. Не будем тянуть. Где Александр Данилыч?
- Да что ты? – перепугался он. – Страшно! Меншиков нас всех заточит, найдёт вам женихов и куда-нибудь отправит, а я останусь тут совсем один.
- Стыдись! – приструнила его Елизавета. – Мой батюшка бивал его палкой, я сама это видела, - тут она приврала, конечно, - не бойся. Ты ведь император, а императорская власть даётся самим Богом! Тебе разве не объясняли?
- Знаю, я проходил по истории, - прошептал государь.
- Ну, так вот, значит, ты можешь делать всё, что захочешь, - подпела и разрумянившаяся Наталья, - всё, что не во вред государству, а уроки летом – это как раз во вред. Надо издать приказ об отмене твоих уроков.
- А как? – начал сдаваться Пётр.
- Очень просто: топни ногой на Остермана и скажи, что тебе полагается полный отдых, - пояснила Лизета, - для поправления драгоценного здоровья. Разве не так? Вели изложить всё это на бумаге и подпиши. После призови своего Цербера и поставь перед фактом. Говорить же с Меншиковым надо твёрдо. Ты помнишь, каким голосом говорил дед?
Лизета раскатисто и, похоже, изобразила отцовский голос: «Приказываю тебе, князь, отменить мои уроки!».
- Ох, дедушка мог так распоряжаться, но вот, чтобы Меншикова, и – палкой? – засомневался Петруша. – Я чувствую, что вы обе дело говорите, да страшно мне. И … кто-то сюда идёт!.. Ой! – он даже в лице совсем переменился.
- Учитель назад крадётся с ферулой и готовальней, - пошутила Лизета.
- Ой… - государь съёжился и побежал к своему креслу.
В это время дверь скрипнула, и вошёл Остерман. Человек, которого государь меньше всего боялся. На широком лице главного воспитателя расплылась улыбка. Обе девицы долго выслушивали гладкую его речь, но с презрительными гримасками на лицах.
- Милый Андрей Иваныч, уж ты извини нас за вторжение, - под конец заулыбалась Елизавета, - уморил уж, пожалуйста, не сердись. Мы исключительно по делу. А ты ведь у нас не последняя фигура при государе-то, а?
- Я всегда к вашим услугам, пока жив, о, принцессы, - трагически проскулил Остерман. - Всё, что от меня зависит, а от меня мало, что зависит. Кажется, мне что-то худо, с утра такое странное ощущение в желудке, жжение… ох… ох… - Одутловатые щёки его приобрели землистый оттенок, глаза стали закатываться.
Лизета испугалась. Как такого борова подхватить и не уронить-то? Сейчас Андрей Иванович грохнется об пол…
Вдвоём с подскочившим государем они усадили воспитателя на стул, и он завертелся, как рыба на сковородке, когда ему полностью изложили просьбу. Наталья даже взяла кривляку за толстую руку и начала её гладить, как у отца родного. Она принялась просить, чтобы Петра освободили от уроков только на сегодня:
- Можно нам поплавать по реке на лодке, и полюбоваться судами? Наш дедушка каждый день появлялся на верфи, а его внука совсем не знают там. Петруша должен показываться народу. Неужели ты не согласен, Андрей Иванович? Согласись! Не обижай меня …» - ласково зашептала Наташа.
«Ну, вот, кабы она ещё поцеловала сию жабу в губы! – передёрнуло Елизавету. – Ясно, что просьбишками ничего не добиться от старика. Зря только сюда тащились».
- Я весь удар приму на себя, - продолжала унижаться Наталья, - хотите, перерешаю вам все задачи?
Остерману всё же сделалось её жалко. Великая княжна – единственная поклонница вестфальца, его первая заступница.
Андрей Иванович почти сдался:
- Возможно, только вы, моя умница, объясните его величеству, как решать задачи! Но, увы! Что будет со мною? Мне kaput!..
В это время за дверью зарычали:
- Что? Как? Государь отлынивает от уроков? Ты думаешь, что говоришь-то, а, немецкая рожа?! Ты должен был немедленно доложить!
Раздалось блеяние учёного немца:
- О, княсь, меня фытолкали с урока, уверяю!..
- Кто там? А! - Меншиков высоко поднял руку. – Ваши высочества, что вы делаете тут? Это прямо несчастье, что вы подобным образом себя ведёте, девицы, что на вас нету управы, вот был бы жив батюшка и дед! – Он тяжко вздохнул и сухо поздоровался с молодёжью. К красоте он давно был равнодушен, закоснев полностью на политике и приумножении богатства. Кто, собственно, перед ним? Минхерцева девка, да Алёшкина девчонка. И ведь боятся его, вертушки! Князь угадал. Девушкам его взгляд, мазнувший их с порога, показался зловещим. Меншиков ещё больше высох, кожа на щеках стала желтой, под глазами – коричневые круги, а сами глаза полны лихорадочного блеска – явный признак усиливающейся лихорадки. Князь дышал тяжело и неровно. А когда его губы цвета слоновой кости, склонились над рукой цесаревны, она чуть было не отшатнулась, но он только пожал концы пальцев.
- Ваши высочества, - повторил он сухо, - сей же час извольте государя оставить. Вас только тут и не хватало. Извольте пожаловать на половину княгини и княжон. Моя Дарья Михайловна о вас печалится, Елизавета Петровна, ждёт, сама рвётся к вам ехать. Как, мол, вы, сирота, обретаетесь без присмотру? Княжны по вашему обществу не менее скучают. Ступайте к ним. Поговорим же за обедом. Мне тоже хочется обсудить некоторые детали вашей жизни.
«И рта не дал раскрыть! – мысленно охнула Лизета. – Дал понять, что мы не на особинке у него».
- Покойный государь, - между тем, обратился Меншиков к Остерману, - пересчитал бы тебе, Андрей, все рёбра дубинкой, а тебя, государь Петруша, он отправил бы в Преображенский полк, да простым солдатом. Вот поделал бы ты на плацу экзерциций-то ружьишком! Ох, стыдись! Ты забываешь, чей ты унаследовал престол! Как только тебе, право, не совестно? Эх-х!.. - князь рубанул воздух рукою перед носом у Петра. Огромный, он навис над мальчиком, сжавшимся в кресле.
«Крутенек, чересчур крут. Ужо, дойдёт до Петруши, что этот, сейчас орущий на него большой человек – на самом деле его подданный, слуга, раб. Но когда это случиться?».
Лизета попробовала ещё раз обратиться к бурлящему, как кипяток, князю, но нарвалась на новую грубость: в ответ на то, что стоят красные деньки и никто не учится, он гаркнул:
- Ну, что ты за девка?! Сущая зараза! Мать твоя была простовата, но ты умна! Ишь, в воспитании разбираешься? Посмотри на себя лучше! Почему приехала без соответствующей свиты? Я видел лишь этого щёголя, Бутурлина! Что, решила без мамок ездить? Забыла про свой онёр 43? Я тебе покажу, как без мамок! Я же в ответе за тебя перед Богом и перед будущим супругом. Как я вручу ему порченый товар?
- Я не маленькая!
- Не маленькая, - проскрежетал в ответ князь. – Вот, вымахала с колокольню девчища, а жениха-то и нет. Потерпи маленечко, цесаревна. Будет тебе жених!
Распалившись, светлейший князь совершенно забыл об этикете. Он ворчал и брюзжал, пока в груди его не забулькало и не захрипело. Он схватился за грудь и зашёлся таким кашлем, что глаза вылезли из орбит.
- Доктора! – первой опомнилась Елизавета. Втроём они с трудом поддержали князя и помогли ему лечь на диван. Доктор влетел в классную комнату, когда Меншиков лежал, закатив глаза, и не шевелился.
На следующий день собрался консилиум. Больному запретили заниматься делами и уложили его в постель. Меншиков опасно занемог, и государь вдруг освободился от ненавистных уроков, но должен был его навещать. Вместе с сестрой и Елизаветой он посетил князя три раза в июне, а потом отправился в Петергоф на десять дней. Затем туда пришли вести, что с Меншиковым был накануне страшный припадок, и он при смерти. Пришлось возвращаться. Лизета, очень расстроенная предстоящим отъездом Анны, побывала у Меншикова два раза в одиночку. Их недолгий разговор свелся к обсуждению имущества покойной матери между нею и Анной и потом плавно перешёл на обсуждение игр и забав в Петергофе. Она пылко уверяла князя, что там всё в порядке, и решила не докладывать, что Остерман только и твердит Петру, что уроки летом не убегут, что можно отдыхать и развлекаться. Меншиков зачитал ей своё завещание, составленное им после тяжёлого припадка. Он завещал Петру «быть послушным обер-гофмейстеру барону Остерману». Лизета подтвердила: да, государь крепко сдружился с воспитателем, что так оно и будет. Они ласково простились. А между тем, девушка лукавила. Больной и с виду беспомощный, светлейший заронил страх в её душу и пробудил к себе, если не ненависть, то наиглубочайшее оскорбленное чувство. Во-первых, за императорскую фамилию, членами которой он распоряжался, во-вторых, за сестру, бесцеремонно выдворяемую за границу, в-третьих, за собственную судьбу, и, наконец, за продолжающиеся репрессии и отставки придворных, чьи судьбы также безжалостно калечились.
И вот, двор закрутился вокруг императора и его юной тётки. Они сделались неразлучными: то и дело выезжали на охоту в Петергоф, или в Ропшу. Дни напролёт охотились, возились с новорожденными щенками, танцевали. Лизета била из ружья без промаха и носила мужской костюм вместо амазонки. Она чувствовала себя девочкой, которая не добегала, не доиграла. За три июльские недели сложился квартет единомышленников: император, цесаревна, великая княжна и Остерман. Содружество не было особенно крепким. Андрей Иваныч вызывал недовольство у Лизеты тем, что навещал её и наставлял тайно в политике, как когда-то бедную сестру Анну. Он уверял, что она достойна стать императрицей, что в лютеранских странах это обычное дело – брак между племянником и тёткой. Он ей открыл, что обсуждал этот вопрос с покойной Екатериной, и она с ним соглашалась. Но Лизета, преданная православию, отказывалась. Кровосмешение – смертный грех! Вот только временами грудь девушки теснила обида, и она думала о возможном возмещении за потерянное счастье с князем-епископом Любским. Раз потеряла любовь, так почему бы не стать императрицей? Она не глупа и молода. Если свалить с пьедестала Меншикова, конечно, только свалить, а не уничтожить, и расторгнуть помолвку между Петром и Марией, то всё может сложиться само собою. Тогда она обвенчается с Петром и воспримет корону из рук супруга, как её маменька. Остерман поддержит юных императора и императрицу. Но было ещё препятствие: Остерман, наряду с Елизаветой, навещал, но уже открыто, свою любимую ученицу, великую княжну. Наталья наносила ему ответные визиты. Она, после таких уроков, начала люто ненавидеть Лизету, и та поняла, что племянница к ней ревнует. Наталья попросту, с детских лет, собиралась завладеть братом и потом наставлять, быть при нём незаменимой, - некой современной Пульхерией. Для девочки её лет и внешности это была высокая мечта, цель жизни. Дети Алексея всегда были очень дружны. Незаменимость сестры, с возрастом, однако, отпадала. Юный император – энергичный, живой, крепкий – опережал старшую сестру физически. Она не могла следовать за ним ни в играх, ни на охоте. И смотрела на весёлую тётку исключительно, как на врага.
Была и ещё одна, пятая персона, - самый близкий друг императора, сорвиголова, шалопай, юный пьяница и повеса князь Иван Долгорукий. Сын второго воспитателя продолжал числиться камер-юнкером при государе. Это был, в сущности, добрый малый, почти брат, в котором Пётр очень нуждался. С рождения сирота, при живом отце, который им не интересовался: завёл любовницу, разругался с дедушкой и сбежал за границу, император не знал истинной любви и доверия. Детей Алексея воспитатели баловали, но не любили. А с Иваном можно было обсуждать любые темы без страха, что донесут, что накажут. Иван не подлизывался, не льстил. Просто оба имели похожие души, сдружились без всякого умысла, просто так. Князь Иван поселился вместе с Петром в Монплезире и развлекал подростка. Скоро Лизете бросилось на ум, что князь Иван интересуется ею. В ленивых медово-ореховых глазах Ваньки она заметила неподдельный интерес к себе и похоть. Лизета сначала удивилась, но потом разгневалась. Порочный юноша не привлекал её, и она знала, что в постоянных любовницах у него ходит княгиня Трубецкая, дочь канцлера Головкина. И вот, этот распутник Иван мог рассчитывать стать когда-нибудь мужем цесаревны. Именно такого поворота дела испугалась Лизета. Если Меншиков упадёт, то его позиции перейдут к Долгоруким. Девушка откровенно не любила их, людей жадных и глупых, за исключением двоюродных братьев – Владимировичей и Василия Лукича, дипломата. Меншиков, по крайней мере, больной и прикованный к постели, не забывает напоминать Петру о долге, справляется о его успехах, часто зовёт к себе. Он уже поправлялся. 29 июля светлейший князь пригласил императора принять участие в церемонии открытия нового моста через Неву. После этого он сам отправится на отдых в Ораниенбаум. Образ мыслей князя, медленно отходящего от недуга, удивил Лизету. Болезнь отняла у Меншикова силы и разум. По-привычке вельможи трепетали перед ним, но император был уже не тот. В считанные недели он совершенно отбился от рук и подпал под влияние Долгоруких, отца с сыном. Капризный, строптивый, Пётр решительно настроился на избавление от своего главного обидчика. Что же до Остермана, то тут Меншиков даже не помышлял о предательстве. Александр Данилович становился глухим и слепым и даже перестал верить личным осведомителям и шпионам.
25 июля, день отбытия на родину голштинцев, стремительно приближался, и Лизета приехала к сестре за три дня. Она нашла герцогиню в будуаре, в расстёгнутой кофточке и с волосами, гладко зачесанными за уши. Под глазами лежали тёмные круги. Сами глаза запали. Сестра уезжала на чужбину, и все связи с родиной обрубались, но грустить некогда. Ежедневно на неё сваливались какие-нибудь хлопоты, в первую очередь, о приданом. Возможно, они так и отплывут без денег? Наконец, выдали двести тысяч рублей. Когда Анна подписывалась, то её неучтиво оговорили: надо писать не «наследная», а «урожденная» принцесса. Сестра встала и переваливающейся походкой подошла к Лизете, чтобы показать бумагу.
- Что с тобой?
- Отекли ноги, - застенчиво пояснила Анна. – Я, …я, вот теперь я беременна, а вовсе этому не рада, зная, что сын мой уже не унаследует трон деда, а сама я считаю каждую копейку, как какая-нибудь бюргерша.
Елизавета всплеснула руками:
- А когда, я запамятовала, родится мой племянник?
- Должно, в середине февраля будущего года. Он родится голштинцем, - посетовала герцогиня.
Сёстры крепко обнялись и немножко всплакнули.
Лизета привезла сестре её долю материнского наследства: меха, драгоценности, золотую и серебряную посуду и несколько личных вещей отца. Аннушка сразу оживилась:
- Ах, никогда с ними не расстанусь, - говорила она, целуя обкуренную трубочку, старый ночной колпак, оловянную ложку. – Всё это папенькино, помнит его руки.
- А кого из своих ты возьмёшь, Аннушка? - расстроилась, глядя на сестру, Лизета.
- Мадам Латур-Лануа согласна стать моей компаньонкой.
- И это всё?
Сестра назвала ещё нескольких человек из обслуги.
- Да что ты! Тебе же нужна близкая душа, подруга. Ты сама молчунья, так кто будет писать ко мне доверительные и правдивые письма? – возмутилась Елизавета. – Я остаюсь дома, а ты скоро окажешься в Кильском замке, на семи ветрах! – она задумалась. – Возьми, пожалуйста, нашу Маврушку! Она станет ко мне писать, да и дипломатка замечательная. Вот увидишь! На чужбине свой человек дороже всего. Бедная моя сестрица! Пожалуйста, я тебя очень прошу!
- Но она ведь твоя! Твоя подруга!
- Так мне будет спокойнее!
- А она согласиться?
- Об этом уж я позабочусь, дорогая моя!
Маврушка немедленно согласилась с цесаревной. Она сама только что понесла утрату, а дядюшкины связи позволили всё уладить без волокитства. Теперь в Киль с Голштинской герцогиней отправлялась одна русская фрейлина девица Шепелева.
И пришёл день, когда сёстры вдвоём явились на место упокоения родителей в Петропавловском, так и недостроенном соборе. По их просьбе архиепископ Феофан отслужил молебен и панихиду по усопшим рабам божьим Петру и Екатерине. Обе вдруг осознали свою готовность самостоятельно двигаться по жизни. Утром в канун дня отъезда они вместе с герцогом отправились поклониться мощам благоверного князя Александра Невского. На этот раз не повезло: часовня оказалась закрытой. Отец игумен развёл руками: ключа нет, и долго божился, что ничего не знает, а братия, мол, говорит, что государь покойный замкнул часовню и ключ утопил в Неве.
- Аннушка побледнела:
Герцог, трезвый и потому меланхоличный, зачертыхался: и тут денег хотят!
Елизавета выбранила его:
- Ты не в кабаке, милый братец.
- А что ты думаешь, по поводу утопления чёртова ключа? – наседал зять.
Она, не меньше его, взвинченная, громко захохотала. Подул лёгкий ветерок, налетевший с моря, и по синей реке весело покатились ослепительные барашки. Солнечные лучи запутались в золотистых волосах цесаревны.
- Ключ у того, - отсмеявшись, заявила Елизавета, - у кого в руках оныне всё наше государство. Некоронованный деспот и господин, он решил, значит, что святой тёзка обязан покровительствовать ему лично! Идёмте же отсюда, - она потянула зятя и сестру к лодке.
Анна, прежде чем сесть, взволнованно оглянулась, резко покачнулась в лодке, схватила руку сестры.
- Ах, я не хочу тебя покидать, дорогая! Как я оставлю тебя и это всё?
Тонкая рука взмахнула и упала безвольно. Аннушка вздохнула глубоко-глубоко. Глазами старалась вобрать в себя родные картины: невский простор, истаивающую в лучах солнца панораму столицы. Потом произнесла с чувством:
- Это – чудо!
25 июля выдалось солнечным, но не жарким. Легчайший бриз доносил прохладу и запахи близкого моря, а на воде, за линией фарватера, уже покачивались два фрегата и шесть ластовых судов, предназначенных для путешествия. Внушительная толпа на набережной желала герцогине счастливого пути. Все женщины рыдали, а мужчины смахивали слёзы украдкой. Ни государя, ни Меншикова, не было. Аннушка, с покрасневшими глазами, ждала одного человека, и он пришёл, скукожился и припал к холодной руке своей ученицы.
- Прощайте, Андрей Иванович, - дрожащим голосом обратилась к нему Анна. – Вы сделали свой выбор, так оставайтесь с Богом и служите на благо России.
У неё не нашлось других слов для Остермана.
Настал час. Последние минуты сёстры вместе, рука в руке. Последние напутствия, поцелуи, слёзы. Вот суда медленно начали покидать гавань, и сгрудившиеся на палубе пассажиры замахали шляпами и платками. Корабли уплывали к морю. И в трюме второго фрегата, в закрытом свинцовом гробу, уплывал тот, кого русская красавица цесаревна не успела назвать мужем – холодный и ко всему равнодушный.
По лицу девушки беззвучно лились слёзы:
- Прощай, милый, прощай моя несостоявшаяся любовь и судьба! – шептала она и заливалась слезами, стараясь не показывать своего лица.
29 июля, после церемонии открытия моста, все разъехались. Елизавета с императором - в Петергоф, а Меншиков с семьёй - в Ораниенбаум. Целых пять недель светлейший князь не имел возможности опекать государя, и беда, которой он так боялся, случилась. Юный Пётр по пути в загородную резиденцию, заявил Лизете, князю Ивану и Остерману, что не может больше терпеть, видеть и слышать князя. Это была не просто неприязнь, а искренняя, жестокая враждебность. Пётр уже в течение всего июля избегал Меншикова. Он больше не хотел попасть в рабство и с содроганием об этом думал. У него нашлось достаточно советчиков и друзей. Против светлейшего были настроены канцлер Головкин, тесть Ягужинского, засланного светлейшим в «Тмутаракань», а именно в Астрахань губернатором, Великий Адмирал Апраксин, все князья Долгорукие. За спинами вельмож скрывался Андрей Иванович Остерман – великий мастер хитроумных комбинаций. Ненависть Петра к светлейшему подогревалась ежедневно. Юный государь больше не сомневался, что Меншиков должен исполнять его волю. Он хотел избавиться от этого жестокого человека и противной ему невесты. Пётр вытянулся и выглядел на четырнадцать лет. Он был теперь всего на полголовы ниже своей молодой тётки, и когда лез обниматься, то ей чудилось – обнимает её взрослый парень. Одним словом, государь уже не ребёнок, а крепкий юноша, со взрослою манерой хватать всё, что приглянется, своими руками. Куда-то пропал робкий взгляд Петруши, привычка пугаться в ожидании нотации или взбучки. И выглядел Пётр неряшливо: нечесан, на щеках и под ногтями грязь, и весь костюм до безобразия небрежен. Десятка два гончих, тявкая, обычно путались у него под ногами в комнатах, выскуливая подачки. Он любил угощать четвероногих фаворитов, кладя кусочки себе в рот, и собаки брали у него изо рта лакомство. От него крепко пахло псиной. Теперь Лизета отбросила всякие мысли о браке с государем. Ей стало стыдно, что она допускала такие мысли. Она, красивая, молодая, и этот мальчик? Девушка уже пережила первую любовь к молодому и красивому мужчине, и теперь любовное томление её не оставляло, особенно по ночам. Её открыто пытался обольстить князь Иван Долгорукий. Бутурлин, камергер её маленького двора и давний приятель, не спускал с неё глаз. Она пока не выделяла его особо, но втайне мечтала ему отдаться. Бутурлин удачно соперничал с князем Иваном и по части развлечений. Остерман называл его «министром потех, балов и представлений». Родство с Голицыными давало ему право на союз с Долгорукими, и князь Иван потому-то не только терпел его, но и даже называл своим другом.
Меншикову в Ораниенбауме тоже тихо не сиделось. Он после болезни сделался раздражительным и упрямым. Хотя жесткий силовой метод больше не подходил для венценосного подростка, светлейший князь бросился опять напролом. Александр Данилович явился в Петергоф и занялся делами, продолжая, как ни в чём, ни бывало, притеснять, отнюдь не прежнего, а взбалмошного и капризного мальчишку.