роман
Всем, с кем довелось коротать наше время, с любовью и состраданием, а особенно Александру Качановскому , который предвидел и умел поддержать.
Часть первая Глава 1. Осколки
Это состояние, которое было бы правильно назвать инфрафизическим прорывом психики, крайне мучительно и по большей части насыщено чувством своеобразного ужаса.
«Роза мира», Даниил Андреев
Часть первая. Сенсации продаются по дешёвке
Глава 1. Осколки
…Отдельные пылкие натуры пользуются вместо телескопа калейдоскопом при изучении всяческого рода жизненных явлений.
«Три самозванца», Артур Мейчен
Может ли такая вполне безобидная вещь, как детский калейдоскоп, стать существенной и неотъемлемой деталью орудия убийства? Прицелом, глядя сквозь который ищущий чего-то, изумлённый пестротой красок и симметричных узоров глаз ребенка должен, в конце концов, стать хладнокровно измеряющим последние миллиметры между жизнью и смертью зраком киллера? С некоторых пор это оружие странной конструкции возникает в моём воображении. Я не могу избавиться от ощущения, что всё происходящее с нами вершится по воле Мальчика, который крутит в руках незамысловатую игрушку, любуясь тем, во что составляются засыпанные в неё разноцветные осколки. От ещё недавно забавлявшегося таким образом Мальчика до профессионального убийцы не столь уж длинная дистанция; крутившему калейдоскоп пятилетнему ребенку пятнадцатилетней давности стоило окунуться в одно из чеченских мочилов, пострелять из снайперской винтовки по живым мишеням, чтобы затем, оставшись безработным, переродиться в монстра, добывающего средства на пропитание стрельбой по двуногим.
Среди заглоченных подземкой эти двое по какой-то случайности оказались рядом. Два человеческих существа, оставляющие в беспрерывном скольжении по сетчатке «глазных яблок» лиц, фигур и цветовых пятен нечто вроде мало чем выделяющихся из общего потока двух вспышек. Два стёклышка в вечно движущемся, вращаемом чьей-то неугомонной рукой калейдоскопе. Два хрупких осколка.
Дребезжащий звук его гитары ещё более усиливает ощущение того, что жизнь дала трещину и со звоном рушится под ноги куда-то спешащего люда. Запахи, исходящие от её роз, хризантем и гвоздик, конечно, несколько скрашивают ощущение дискомфорта от леденящего сквозняка, струёй сырости врывающегося в реактивную турбину подземного перехода, но не настолько, чтобы ощутить себя в тропическом раю, в шезлонге под пальмою с плещущимся у ног морем, из которого выползают на берег медлительные крабы и неуклюжие черепахи. Здесь-то жизнь отнюдь не ползёт, а шагает, идёт, движется, увлекаемая неумолимым потоком. Что ни подъезжающая к платформе внизу электричка — прилив, что ни отъезжающая — отлив. Тащит так, что, того и гляди, уронит. А быть затоптанным — не самая весёлая перспектива. Так что, будь добр, держись на ногах, ощути трение между подошвами штиблет и скользкой поверхностью, цепляйся за песок неуклюжими клешнями членистоногого, не то сшибёт накатившей волной и утянет в глубину зева, протащив сквозь ознобные нервюры временных барьеров, очнувшись по ту сторону которых ты обнаружишь себя в драной хламиде, подпоясанной пеньковой верёвкой. И разве это не радость — зависая над пропастью времен, ощущать себя скалолазом, удерживающимся там, где тебе хочется находиться в этот момент, да ещё и протягивающим руку за экзотическим цветком поднебесья — эдельвейсом? Впрочем, так ли велико ликование удержавшегося? Ведь даже если ты каким-то чудом зависнешь в неизбежном падении на полпути, то окажешься всего лишь Орфеем в джинсиках с гитарой, чьи струны натёрли мозоли на пальцах и чья глотка, хрипящая песенку про Меч, Змея Подземелья и Рыцаря, жаждет бургундского. Отмеряемое периодическими падениями на заношенный тряпичный чехол монетками время не сможет удержать тебя меж своих зубчатых шестерёнок. Пёс хриплых псалмов, ты всё равно соскользнёшь с зубчиков, пружинок и анкеров в своё прошловековье, по скользкому жёлобу скатываясь в адище, где персонажи всех времен перемешались, как стёклышки в детском калейдоскопе. И вот уже брошенная на чехол «бумажка» — превращается в вырванный из тома чернокнижника лист инкунабулы, на котором не прочесть каббалистических знаков, как и не увидеть обозначаемой планету Гелению точки на недопереваренном обрывке звёздной карты, выблеванной пришельцем, так и не сумевшим наладить контакта с землянами. Так что опять вместо желанного знания — ускользающая тайна и неопределённость. Увы.
Почему всё произошло именно так, а не иначе и откуда они пришли? Всё это так и останется областью непознанного. Подобно оптическому прицелу снайпера, микроскоп вглядывается в глубь материи. Молекулы, атомы, кварки, электроны, нейтрино, а дальше-то что? Отупляющая пустота с блуждающими в ней торсионными завихрениями? Разбухшая до размеров телескопа Пулковской обсерватории картонная трубка наставлена в ночное небо — планеты, звёзды, галактики, белые и красные карлики, квазары, пульсары и чёрные дыры складываются в забавляющие нас узоры, но, разглядывая их, получим ли мы ответ — откуда они придут, чтобы полностью изменить происходящее с нами? И каков он будет, этот приход? А, может быть, он уже состоялся? И длится поныне? И первого разведчика оттуда просто приняли не за того? Его, свободно шляющегося поперёк временных коридоров, в XV веке признали за чёрта, в XVIII — за шарлатана-алхимика; в России 1980 года его вычислили как диссидента и упрятали в психушку. Если не подвалы инквизиции, так дурдом. Так-то!
Входя в метро, я шарил в кармане джинсов в поисках мелочи. Я перебирал в кармане монетки, словно сортируя в памяти фрагменты «Осколков». Эти, каждодневно записываемые мною бессвязные отрывки доставляли мне много беспокойства. Они приходили совершенно неожиданно, заставая меня врасплох, проявляясь на сетчатке глаз, словно они содержались в виде неведомого мне кода внутри микроскопических «колбочек» и «палочек» на глазном дне, и лишь при входе в подземку эта закодированная на молекулярном уровне информация начинала давать о себе знать. Шагая по ступенькам, опуская жетон в щёлку монетоприемника, двигаясь вниз на эскалаторе, садясь в электричку, я знал, что сейчас начнётся. И это начиналось. Раньше или позже, но всегда и с неумолимым постоянством. Потом оставалось только записать переданный текст.
Спускаясь по ступенькам перехода, я неизбежно натыкался на гитариста. Рядом с ним всегда кто-нибудь стоял, восхищаясь беганьем пальцев, блаженно подпевая, умильно слушая и даже притопывая ботинком. Возле гитариста притормаживали и пьяненькие стареющие юноши, заказывающие «вальс-бостон», и совсем молодые, балдеющие от агрессивного буги. Глядя на гитариста, я видел в конце временного коридора златовласого юношу-певца. Того самого, что, натянув на рога бычьего черепа сушёные воловьи жилы, бесстрашно нырнул за тенью Эвридики в земную щель, где булькало, урчало и кипело.
Я останавливался, чтобы бросить на чехол монету. Металлический кружок с отчеканенным на нём ликом первого в мире космонавта отклонялся от первоначальной траектории и, кувыркаясь, исчезал в открывшейся сбоку от сосредоточенного музыканта пульсирующей дыре. В неё и был виден златокудрый арфист. Певец водил дланью по жилам. Под лобовой костью бычьего черепа гудело, отзываясь до самых кончиков рогов. Гул нарастал, прокатываясь по туннелям. В тёмной пещере вспыхивало сияние, царь и царица слушали, как завороженные — и меня уже уносило в чреве стеклянно-металлического, опутанного электрическими молниями Змея Подземелья, способного пронзать насквозь временные переборки, за пределами которых я мог ощутить себя самим собой, слившись с тем златовласым юношей-арфистом и понять: в первом, пережитом мной варианте неотвратимой судьбы, всё было куда лучше, чем в последующих, сильно смахивающих на вереницу пародий, дублях! По крайней мере, бородатый дядька Аид и дородная Персефона принимали тебя гораздо приветливее, чем вездесуще- всесведущий иезуит и келарь в качестве его подружки, до стеклянности безмозглые граф и графиня, желавшие обрести пузырёк с эликсиром молодости, начальник колымского лагеря и его дебелая жёнушка или главврач психиатрической лечебницы с юной санитаркой, помешанной на том, что она — реинкарнация Евы Браун. Царственная античная парочка без каких-либо проволочек выдала тебе тень Эвридики: бери, ежели по силам эта ноша, если, пока ночь и дремлет Змей Подземелья, ты дотащишь её до первой обутой в мрамор храмоподобной станции! Если, не испепелившись на контактном рельсе, успеешь вытащить её из ямины на перрон, а потом, как невесту на руках — к столу, уставленному питием и закусками, по ступеням, по ступеням — вверх, чтобы под крики «Горько!» впиться в оттаивающие губы. Учти: эскалаторы, на одном из которых вы могли бы вознестись, не прилагая особых усилий, в это время отключены, так что придётся тащить, потея! А вырвешься на свет зевесов — там цветы на лужайке, словно созданные для венков на головах дев-вакханок на празднестве Диониса! И «Горько!» на самом деле означает: сладко. И лукавые фавны кружатся в танце. И весь мир — цветочная поляна! Пестики-бамперы. Тычинки-фары. Лепестки-дверцы авто. Асфальтовые стебельки. Просеки фонарных столбов. Чащобы дворов, переулков, подъездов, соты лестничных площадок; бензиновые запахи цветов цивилизации и жужжание автомобильных пчёл. И разве может в этом разымаемом на тысячи осколков, звуков, запахов, смыслов пространстве уцелеть, не овеществившись и не отвердев, бесплотная тень?
Всё это дремало в глубинах твоего либидо, пока ты не соорудил над его безднами что-то вроде космодрома или причала, чтобы отплывать в его манящие, зияющие бездны с последними склянками жёлтой субмарины. Отчаливай, погружайся, стартуй, да найдешь ли ты там, в своём прошловековье, хоть кого-то из ряженных в доспехи, камзолы или эллинские туники? Там пусто, как в морской раковине, из которой вытекло её содержимое! И только шум прошлого — как шум моря, если поднести спиралевидную штуковину к уху. Когда-то ты подобрал её на кипрском побережье, просверлил дырочку с краешку, продёрнул шнурок, залил в неё чернил, выжатых из растущих на коровьем навозе, выделяющих фиолетовую слизь грибов и, заткнув излюбленное раками-отшельниками убежище мхом, подвесил на пояс рядом с баклагой для воды и сумой для краюхи хлеба. Тогда ты странствовал в толпе пилигримов. Твой путь лежал в Иерусалим, а в деревеньке, в долине за замковым рвом с пяльцами у окна осталась ждать твоего возвращения льноволосая девушка. А теперь? В каких пыльных шляхах Млечного Пути заплутал ты, и на какую перенёсся планету?
В свете неоновых трубок, отблесках витрин ресторанов и казино образы затворниц над вышивками, маячивших в стрельчатых окнах замков, перевоплотились в фурий с бледно-голубоватыми лицами вампирш, а паладины, водружавшие на головы шлемы с султанами во имя прекрасных дам, — в персонажей залихватских вестернов, ловцов приключений на час, ощущающих себя шариком, брошенным в рулетку мимолетных удовольствий.
Но здесь, в нижней части городского вертепа, подобно никуда не исчезнувшей тени Эвридики, властвовала цветочница, всегда держащая в одной руке букет, в другой — дешёвенький бестселлер, который она умудрялась читать в этой кутерьме. Так вот однажды обернулся он на её оклик — и она материализовалась в гигантском соленоиде-ускорителе подземки.
Я делал шаг в направлении стеклянных створок. Цветочница отрывалась от чтива и, протянув мне розу, говорила, понимающе улыбаясь:
— Мужчина! Цветок для вашей девушки!
Какая там девушка! Та, что, состарившись в ожидании, превратившись в сморщенную седовласую старуху, давно истлела под поросшим незабудками могильным холмиком за деревней у подножия замковых руин? Но как было не поддаться на незамысловатую рекламу?! Даже если на тот момент у меня не было никакой девушки, я покупал цветок, чтобы вручить его любой из годящихся на эту роль; тут же — на ступеньках эскалатора, в вагоне электрички или по пути на пресс-конференцию. И хотя я был не из тех, кто, соря деньгами, отхватывает букетище потолще, чтобы в сомнамбулическом трансе устремиться куда-то наверх, туда, где тротуары вдоль и поперёк исхожены нескончаемой колготочно-туфельной сороконожкой, я покупал цветы, невольно приобщаясь к непрерывному карнавалу с непременными масками Рыцаря и Прекрасной Дамы. Казалось, этот поток мог в любой момент утащить и саму цветочницу, чтобы закружить, завертеть налетевшим откуда ни возьмись торсионным вихрем и отшвырнуть от сосредоточенно бренчащего по струнам гитариста, но она чудом продолжала оставаться на прежнем месте.
Я входил в вагон электрички. Металлический голос предупреждал о том, что двери закрываются, и сообщал название следующей станции. Поезд трогался. В отражениях стёкол мчащегося вагона можно было видеть и себя, и стоящую рядом задумчивую женщину, и пенсионера в очках на носу-клюве, и стриженного под «ноль» плечистого паренька. Поезд разгонялся, и в заоконном мелькании неровностей стен и оснастки туннеля чудились текучие, переменчивые лики. Сквозь каждое лицо просвечивало готовое вот-вот прорваться наружу другое. Никель поручней и искусственный свет. Запах озона на контактах. Гул и жужжание от трения брюха Змея Подземелья о его чудовищную нору, где он движется, катясь по бриллиантам и самоцветам электрических искр. Разгоны, подобные взлётам. Остановки, подобные провалам в воздушные ямы. Всё это придавало поездкам в метро какой-то особый смысл скольжения на грани реального и ирреального.
Теорию о подземелье метрополитена, выстреливающем персонажами всех веков в наше время я, кажется, услышал впервые от отца Святополка, в 1992-м рукоположенного в православные священники из вузовских преподавателей. Впрочем, к тому времени эта легенда уже бытовала в виде фольклора. Её пересказывали машинисты электричек и дежурные милиционеры, ею бредили нищие на ступеньках метро и панки, попивающие пивко на газоне возле колизеевых колонн оперного театра. С тех пор, как за бросившейся на рельсы обкуренной девицей, пытаясь спасти её, в ту же яму спрыгнул средних лет мужчина и они аннигилировали, замкнувшись на высокое напряжение, машинисты то и дело видели, как перед несущимся на всей скорости головным вагоном возникали светящиеся сущности. Кому-то мерещился монах в рясе, кому-то — рыцарь, кому-то — похожий на олимпийского бегуна юноша с арфой в руках. Все эти сгущающиеся в витающем пепельном облачке персонажи непременно за кем-то гнались. Монах — за голой, долговолосой девкой, рыцарь — за прекрасной дамой в декольтированном панье, арфист — за пастушкой в тунике. Старушки толковали о чудесных исцелениях от рака тех, к кому прикасались призрачные плазмоиды, когда они, проникнув сквозь металл и стекло, влетали в вагоны или выскакивали на перрон, смешиваясь с толпой. Бесплодные молодухи беременели, стоило им столкнуться с блуждающим по подземелью серебристым шаром и возникающим из него ухмыляющимся хлыщом в кафтане, туфлях с золотыми пряжками, тростью в руке и косицею на затылке. Отец Святополк утверждал, что во время строительства метрополитена проходчики потревожили могилу захороненного в екатерининские времена в тайге, на месте впадения речки Каменки в Обь ссыльно-опального масона-иллюмината, вот неупокоенный дух и напускает морочь. Что, мол, и в суициде девицы, и в исчезновении мужчины тридцати пяти лет, числившегося репортёром популярной газеты, повинен тот же злокозненный иллюминат. Говорил о. Святополк что-то не совсем связное и о Чёртовом городище, и о раскольниках-скрытниках, когда-то поселившихся в устье речки Каменки, куда они пришли с Алтая, где выполняли священную миссию.
В интервью газете «Городские слухи», где я в то время подвизался на репортёрской ниве, о. Святополк побожился отыскать масонские кости и раскольничьи норы. Кое-как уместившаяся на развороте пятничной «толстушки» проповедь с размышлениями, откуда есть-пошёл наш город, вызвала горячий отклик мистически настроенной общественности. Всех заинтересовала возможность соединения подземными переходами Ключ-Камышенского плато с пещерами Алтая и даже Тибета. Старообрядческая легенда об апокалиптическом Подземном Змее, который рано или поздно должен явить себя миру, вызвала бурю откликов. Для скорейшего искоренения порчи посыпались предложения от лозоходов, экстрасенсов и эзотериков-психотерапевтов. Советовали вскрыть могилы путейца Тихомирова, эксгумировать железнодорожника Гарина-Михайловского, подвергнуть ревизии останки космиста Кондратюка-Шаргея, произвести молебен над прахом эклектика Крячкова и даже пошукать в братской могиле жертв колчаковщины под монументальной рукой с факелом. Это были вполне бредовые предложения, которых ни мэр, ни губернатор, ни городское, ни областное законодательные собрания, ни даже редактор «Городских слухов» Давид Петрович Анчоусов никогда бы не одобрили. Пытались было отыскать тех двоих, чьи истаивающие до скелетов тела видели на рельсах оцепеневшие от ужаса пассажиры метрополитена в час пик. Но как только достоянием гласности стало то, что исчезнувший был журналистом, мистически настроенная общественность углядела в происшедшем кару, посланную свыше. Тем более что, судя по фотографии на обгоревшем, завалившемся между шпалами удостоверении, которое извлекли оттуда специальными щипцами, и она была представительницей второй древнейшей.
Этот феноменальный и до конца неясный случай мне довелось описать в небольшой заметке «Смерть на рельсах». Поэтому и я с самого начала имел к нему причастность. Но знал ли я, что, подобно Олдрину и Шепарду, заброшенным на Луну по формулам, высчитанным строителем элеваторов Кондратюком-Шаргеем, мне доведётся стать одним из первых скитальцев во времени, вполне возможно, осуществившим мечты и Кондратюка, и Крячкова, и некого секретаря обкома одновременно! Ведь геометрия подземки Центросибирска во многом определялась этими необыкновенно деятельными людьми. Один из них рвался к звездам, другой был весь во власти гравитации, третий способствовал созданию одетого в мрамор подземелья.
В какой-то мере она, эта геометрия, как мне казалось вначале, влияла и на появление обрывочных текстов моих «Осколков». Частенько, приходя домой, я тут же садился за компьютер и записывал бессвязные, пришедшие ко мне в виде метафор и образов текстовые фрагменты. То же самое делал я и входя в кабинет редакции. И пока все были на летучке, я скачивал переданное мне кем-то сообщение, стуча по клавиатуре. Порой по пути от метро до дома или до работы я наговаривал «Осколки» на диктофон.
Глава 2. Цензор-соглядатай
"...Но всё это ничто по сравнению с охотой на человека, а именно её мне и удалось мельком увидеть сегодня вечером."
«Три самозванца», Артур Мейчен
Сколько раз, проходя мимо унылого гитариста Гены, бросал я монеты на тряпичный чехол, в котором приносил он в метро свою «кифару»! А у его соседки Светы в нескончаемом ряду цветочниц — и именно у нее — покупал и розы для подружки, и гвоздики на похороны. С некоторых пор я повадился посещать проводы в последний путь «заказанных». Это была моя коронная тема, мне нужно было набирать фактуру для репортажа на первую полосу. Чтобы усыпить бдительность горюющих вдов и корешей-«братьев» убиенного мафиози, я обряжался в чёрное, прихватывал букетик, мимикрировал под скорбящего друга детства убиенного и, миновав кордоны из «Лэнд Крузеров», «БМВ» и «Ауди», прорывался к пластмассовому гробу, чтобы уложить поверх лаковых туфель носатого покойника комбинацию из чётного числа стеблей и бутонов. В итоге «Городские слухи» пестрели заголовками «Чартер на тот свет»;, «Ещё одна жертва киллеризма», «Мелодия для флейты с оптическим прицелом»…
В ту пору меня и посетило неотвязное ощущение: кто-то из подоспевших, как и я, на панихиду и кладущих в гроб цветы — тот самый снайпер, в силу причудливых метаморфоз подсознания материализовавшийся в убийцу по заказу из бесплотного Мальчика, Играющего с Калейдоскопом. А он должен был явиться, этот, такой же, как я, скиталец по временным коридорам, с той же неумолимостью, как оснащенное жалом и хитиновыми челюстями насекомое неизбежно образуется из непостижимого перерождения кокона в гусеницу, а из мягкотелого червя-пожирателя зелени — в твёрдую куколку, чтобы потом уже обрести свой законченный, пригодный для полёта вид. С некоторых пор я ощущал с этим существом неразрывную связь. Оно стало моим alter ego. Что-то жутковатое было в том, что я исполнял роль тени, отбрасываемой его вездесущей, невидимой фигурой, порой и в самом деле представлявшейся мне чем-то вроде насекомоподобной, умеющей менять лики и становиться прозрачно-призрачной твари. Без этой приходящей из ниоткуда, наносящей удар и исчезающей неуловимой сущности не было бы репортажа на первой полосе, подписанного псевдонимом Георгий Кругов.
С таким же успехом я мог подписаться названием любой другой геометрической фигуры, на самом же деле моя, выведенная каллиграфическим почерком в университетском дипломе, фамилия — Крыж, а зовут меня Иваном. Угораздило же! Георгий Кругов всё же куда больше соответствует сути жанра. Что такое детективное расследование, как не блуждание по кругу в попытке разорвать его изначальную порочность власти логоса? Да и какой денди-детективщик с фамилией Крыж, да ещё по имени Иван?! Несолидно. Неосновательно. Куце. К тому же псевдоним нужен был мне, как бойцу — бронежилет.
Кто знает, что у него, моего безымянного героя, на уме? А вдруг ему взбредёт в голову хотя бы ради спортивного интереса и меня отправить в Вальхаллу, где, распевая скальдические висы, братки пьют мухоморовку на вечном пиру за облачным столом с бородатым Одином? А так хоть какое-то прикрытие. Хотя я вполне трезво отдавал себе отчёт: стоило злоумышленнику набрать любой телефонный номер редакции, как он тут же узнал бы, кто такой этот самый Георгий Кругов. Девочки-болтушки из отдела «Всякое-разное» не то что не умели держать язык за зубами — у них были все резоны сдать меня с потрохами первому попавшемуся живодёру. Словом, страх, порождаемый застрявшей в трупе заказанного пулей, делал свое дело, и я — разносчик вирусов ужаса — был таким же, как и все подобные мне, трепещущим листком на кроне дерева, по стволу которого был нанесён гулкий удар каменным топором Тора.
— А звонков-то телефонных! Звонков! — радовался, как ребенок, Давид Петрович Анчоусов, отечески трепля меня по плечу. — Твой репортаж об убийстве этого мафиози просто всколыхнул общественность! Да и написал-то ты о нём со слезой. Оказывается, он сочинял стишки! Ха! Молодец! (Не совсем понятно было, кто молодец — я или убиенный. Тем более, что я тоже грешил сочинением стишков.) Очень трогательно! Читатель обливается слезами! А для поднятия тиража это весьма полезно. (Этим поднятием тиража Анчоусов был озабочен, как импотент — едва заметными шевелениями безнадёжно обмякшего потушириночного существа.) Вот только на планёрки не ходить — нехорошо! Всё-таки услышать мнение коллег тоже важно, каким бы ты ни был стилистом! В общем, давай больше не опаздывай на летучки. А по заказным убийствам продолжай работать — это у тебя хорошо выходит и должно повлиять на покупаемость...
Он скалился пластмассовыми зубами. Это значило — Анчоусов в духе.
Но я не мог разделить его безмерной радости. Меня абсолютно не интересовали тираж и покупаемость. Мне до балды было мнение коллег. Они как-то не врубались в суть происходящего. Они не понимали, что отныне между ним и мной установлена такая же мистическая связь, как между инь и ян в даосизме. И хотя я не шибко рубил в науке застывших в медитации самураев, чувствовал: из обычной редакционной гусеницы перерождаюсь в нечто иное, самому мне непривычное. Я ещё не осознавал до конца, что со мной происходит, но предчувствовал неожиданные метаморфозы. Воодушевляться ростом тиража и беспрерывно верещавшим телефоном я не имел достаточных оснований ещё и потому, что среди звонящих мог оказаться он. И от одной этой мысли становилось неуютно. Я, конечно, не подавал виду, изображая перед девочками залихватского ковбоя, в то время как они обмирали над строками моей «чернухи». Фотоснимки Димы Шустрова (он сопровождал меня на выездах, как плащ — Мефистофеля) дополняли мрачный эффект. С Шустровым-то мы и мотались на происшествия. Прихватив кофр с аппаратурой, он бывал при мне в качестве фотоглаза. Для таких поездок нам предоставлялась заезженная редакционная «Волга» с продавленными сиденьями, помятой дверцей и «солнышком» трещин на лобовом стекле; на этой колымаге мы и устремлялись к месту совершения преступления, чтобы запечатлеть обстановку и на фотоплёнку, и в слове. Понятно, что появись Дима Шустров на похоронах в открытую, его камере вмиг бы свернули хобот, но он умудрялся сохранять инкогнито. Запечатлевая с помощью своего фото-обреза скорбные процессии из подъездных окон, из-за ларьков, гаражей, из окна редакционной машины, водила которой — Коля Анчаров — был лихим казаком с северокавказским прошлым, наш фотокаскадёр потрясал публику неожиданными ракурсами. То мэр над гробом уголовного авторитета. То губернатор на краю могилы павшего в мафиозных битвах коррупционера. Во время этих выездов мы рисковали попасть в поле зрения непредсказуемой братвы. Мой нашпигованный адреналином спинной мозг был настороже, сознание молотило в автоматическом режиме, подсознание чего-то ждало. Но ни один из обладателей беспрерывно интересовавшихся мною по телефону голосов, чего бы я ни писал, всё же не привел в исполнение высшую меру.
За репортаж о скончавшемся в подъезде от передозировки мальчонке-наркомане истеричный тенорок с акцентом обещал отрубить мне пальцы. За статью о ментах-жеребцах, замесивших юную мамашу, вышедшую купить хозяйственного мыла для стирки пелёнок, и оправданных в суде, демонстрирующий ледяное спокойствие бас грозился отрезать уши. Оттяпать язык за подробности похорон видного мафиози гарантировал мне фальшивый фальцет. Порой я просыпался в холодном поту: в памяти застревал обрывок сна, в котором вышеназванные органы моего тела существовали самостоятельно. Все эти запчасти, собравшись до кучи, неизбежно снова слеплялись в Ивана Крыжа, но вместе с ними возвращался и гнетущий страх. И всё же возникавшие в непроглядном переулке, в подъезде с выбитой лампочкой, в салонах зависавших на перёкрестках джипов тёмные фигуры рассасывались, не причиняя мне вреда. Казалось, они выслеживают нарывистого Георгия Кругова не для того, чтобы прихлопнуть это надоедливое насекомое одним взмахом ладони, а наоборот — чтобы уберечь его от посягательств. «Смотри, закажут!» — обворожительно улыбалась прокурорская следовательша Вера Неупокоева, принимая шоколадку перед тем, как дать прикоснуться к томам уголовного дела. Но, пошуршав фольгой и впившись великолепными зубами в лакомство, успокаивала: «Да нужен ты им!» И я ей верил. Ведь как ни крути, а по неумолимой логике террора убийца нуждался во мне, как и я в нём. Мы составляли с ним половинки единого смертоносного дао. Ведь совершённый им устрашающий ритуал должен был получить огласку. И наряду с фотографами и телевизионщиками, доносящими до аудитории ужасающие картинки, я был одним из разносчиков бацилл страха. Мы действовали по сценарию информационного спектакля, в котором у нас были разные, но вполне предопределённые роли. Мы были чем-то вроде намазанного фосфором скелета и приобнявшей его полуголой креолки на бразильском маскараде. Смерть - и Правда о ней. И, откровенно говоря, причастность к грандиозному карнавалу Жизни и Смерти, на котором эта парочка, прильнув друг к другу, исполняет жестокое танго, доставляла мне куда большее удовольствие, чем само написание заметок, где всё равно всего невозможно было сказать и приходилось лавировать среди бесчисленных табу, чтобы и в самом деле тому же самому или какому другому снайперу не заказали уже и борзописца.
Пока я сочинял, уставившись в монитор компьютера, присутствие этих цензоров-стрелков, как и следователя Веры Неупокоевой, срывавшей фольгу с лакомства, лежащего поверх фотографий с трупами жертв киллеризма, было прямо-таки физически ощутимо. Пока я писал, казалось, эти соглядатаи, отслеживающие прискоки моих блудливых пальцев по компьютерной клавиатуре, прятались во всех чердачных окнах, следили за моими походами от столика с «компом» у окна в служившей и кабинетом, и спальней однокомнатной на пятом этаже девятиэтажки неподалёку от станции метро. Их неусыпное слежение через окуляр прицела сопровождало мои перемещения на кухню, где в холодильнике дожидался меня кефир в тетрапаке с гвоздикой на боку (такие же цветочки я покупал, чтобы положить в раку отходящего в мир иной «бизнесмена», «депутата», «видного руководителя», на самом деле все они были если не ворами в законе, то прямыми или косвенными ставленниками всемогущей братвы). Выходя на улицу, садясь в автобус, я опять-таки ловил на себе этот физически ощутимый неотвязный взгляд. Так что я ежесекундно ощущал себя микробом, попавшим в капельку на предметном стекле. Впрочем, это только подстёгиваемое выплесками адреналина воображение рисовало, что мой цензор следит за мною из окон дома напротив, по ту сторону двора с качелями, на которых раскачивался малец, с песочницей, в которой копошилась кроха, с собакой, задравшей ногу на ствол варикозного клёна.
Ковыляла пенсионерка по тротуару, толкала по предначертанной траектории коляску молоденькая мамаша, не ведая о том, что, беспрепятственно проницая сквозь железобетонные фибры, деревья и людей, цензор-соглядатай являлся ко мне, всякий раз убеждая меня в своей лояльности. Как только я брался за очередную газетную жуть с глубокомысленными намёками на возможного заказчика, изложением рабочих версий и садомазохистских подробностей биографии убиенного, страх отпускал, вездесущий цензор истаивал и, экстатируя, я создавал свои лексические конструкции.
С лёгкостью, свойственной ясновидящим, коим дано заглядывать в темень будущего и прорицать, я видел: вместо того, чтобы охотиться на меня, крадучись по чердакам, за мусорными баками, ларьками или машиной, перевозящей новосёлов, мой зловещий двойник, в то время, как я припадал к стакану со способствующим восстановлению микрофлоры в кишечнике кисломолочным продуктом, конечно же, попивал текилу в кафе и, пригубив из бокала текучего огня, слизывал языком крупицы соли, насыпанные в ямочку между большим и указательным пальцем — тем самым, которым давят на спусковой крючок. Потом он клал в свою ненасытную пасть полукружье разрезанного лимона и морщился совсем так же, как прищуриваются, когда целятся, чтобы выстрелить.
Представляя столь тотально-презрительное с его стороны безразличие к моим мукам творчества и свою полную зависимость от его прицельных выстрелов, я ощущал себя ни больше, ни меньше — кисломолочной бактерией в кишечнике.
В редакции мой стол стоял среди доминошками приткнувшихся один к одному других таких же. Коридор, в который отворялись кабинеты, напоминал отрезок длинной кишки. Блуждание по этажам и проводам похмельных людей, бумаг, телефонных звонков, файлов, поршнеобразное движение вверх-вниз двух лифтов, шиферные крыши пятиэтажек в окнах (где опять-таки мог засесть зловредный цензор-стрелок), кот, крадущийся по шиферу к голубкам, воркующим возле чердачного окна, хорошо обозреваемая с восьмого этажа телевышка вдали, лоснистые «спинки» иномарок, видные, если свеситься вниз, скука, чаи с сухариками, коньячок и водочка из буфета на первом этаже, шизня, возня с заказухой, мусоропроводный вкус во рту, такой же отвратительный, как и сушняк газетчины —
Глава3. Кишечник
"Тут не оставалось мне ничего лучшего, кроме как перевести поэтический бред моей ночи на язык ясной скучной прозы…"
«Ночные бдения», Бонавентура
всё это и представляло алхимию пищеварения тех кишок, попадая в которые слухи, звонки, письма кляузников, неправедные решения судов и корявые речи надутых провинциальных политиков превращались в размазанное типографской краской враньё и тягомотину, слегка сдобренные криминальной «жаренухой» и китчевой мистикой, произведёнными на свет мной да Серегой Тавровым — фирменными корифеями криминальных новостей и периодических сообщений о появлениях над городом НЛО. В помощь нам была приставлена Таня Кислицкая, прозванная Серегой Киской девица, будто бы и впрямь перевоплотившаяся из обитательницы чердака, выходящей погреться на шифер видной из окна нашего кабинетного узилища крыши. Таня заметно ферментировала нашу бактериальную деятельность, способствуя быстрейшему перевариванию всего, что пропихивалось волнообразными движениями кишечника. Так что, как говаривал неистовый старообрядец, кал еси, гной еси.
И всё-таки. Даже испражнённая из урчащих кишок издательства вместе с расползающимся по городу газетным глистом бактерия имела в себе некий способный к мутациям романтический ген. Нематода набухала, спирохета лопалась, из взорвавшейся трихомонеллы вылуплялся прожорливый до книг, посиживаний в уличных кафе, пива, вяленых кальмаров, водки и девочек червь. Мерзкий червяк жрал, пил, рыгал, ругал всё и вся (некоторые даже могли усомниться в прочной приверженности этого энтомо-сапиенса к христианским ценностям), но, окуклившись, он уже таил в себе прекрасное и даже зловещее в своём демонизме насекомое. При всей своей микроскопичности и затерянности в роях себе подобных в этом выродке репортёрского племени различимы были и недо-байрон, и микро-бальзак, и мини-хемингуэй. Он жужжал не просто так, а крылышками-фалдами, в одной из его лапок можно было даже разглядеть трость денди.
Шкиперская бородка, скрывающая челюсти-жвала. Свитерок, прикрывающий хитиновое брюшко с рядами желёз, в любой момент готовых пшикнуть ядовитым спреем. На лезущее всем в глаза экзотическое существо всяк покушался со своей цензурной булавкой. Возмущённая развязностью жёлтой прессы общественность, суды, там и сям усматривающие оскорбление чести и достоинства, представители бизнеса, чьи коммерческие тайны то и дело становились явью. Уколы булавок понуждали хитин обращаться в стальные латы. Так что после всех мучительных мутаций это самое человеко-насекомое пребывало в полном боевом оперении. Но с некоторых пор под этими надёжными латами из хитина стало обнаруживаться ещё что-то…
Всё — от утреннего пиликания электробудильника, кувырка из сна в явь, продавливания сквозь наплывающую коллоидную массу человеков, шарахания от иномарок на светофоре, стекания вместе с потоком полусонных двуногих по ступеням подземки до выстреливания лифтовой кабиной на восьмой этаж, где за исключениями тех дней, когда, имитируя свободного художника, я жалким придатком к компьютеру с телефоном работал дома — всё это было ритмичным и неотвратимым продвижением по бесконечному кишечнику притворившейся мной кисломолочной бактерии — теснота, вонь, миазмы. В этом нескончаемом лабиринте в любой момент можно было задохнуться от лицемерных ухищрений мелочной дипломатии. Что ни говори, а быть диггером газетного грязекопательства, по доброй воле спускающимся в канализационные туннели человеческих пороков, где невозможно дышать без противогаза, под ногами хлюпает, с потолка капает, а от луча фонарика, прокалывающего темень, разбегаются по щелям и дальним закоулкам мерзкие крысы — не самое приятное занятие! Порой мне казалось, что я и есть каким-то образом оживший тот самый сгнивший в сырой сибирской глине иллюминат екатерининских времен — такие на меня накатывали волны отупляющего равнодушия и эмоционально онемения. Подобно легендарным старообрядцам-бегунам, я ощущал гнилостное дыхание Змея Подземелья.
— Чё это ты всё тут клаву насилуешь, вместо того чтобы на летучки ходить? Роман кропаешь? — заглядывал мне, колотящему по клавишам, через плечо Серёга Тавров. Но, увязнув в метафорах, изрекал: — Кто же щас так пишет! Ты чё, Пруст, што ли? Джойс? Или Даниил Заточник?
— Отвяжись! — огрызался я и доскачивал то, что мне было передано, пока я добирался до работы, потом, набив заветный электронный адрес, сбрасывал набранное туда. Когда же я наговаривал сообщения на диктофон, оставлял дело их расшифровки на потом. Но потом было всегда некогда. Поэтому иногда я расшифровывал эти кассеты, а иногда просто складывал в ящики письменного стола и на работе, и дома.
— Люди бестселлеры сочиняют! — произносил Серега с тоской и осуждением. — Бабки зарабатывают. А ты Борхесом себя возомнил! Да с твоими-то талантами я бы состряпал пяток боевичков — и давно озолотился!
Я сбрасывал файл в свое электронное шедеврохранилище — и из Марселя Пруста тут же обращался в молочнокислую бактерию. Тому способствовало и возвращение из курилки девочек. Эти эманации сигаретного дыма всегда готовы были отпустить ядовитую реплику в адрес саботажника ежеутренних планерок.
— Что, опять автомобильные пробки? Или последствия слишком частого злоупотребления бутылочными? — грассировала театрально-картинно-галерейская дива Аня Кондакова по прозвищу Княгиня. Фамилия-брэнд ей досталась по наследству от папеньки писателя-почвенника. (Кто ж не знал в Центросибирске певца дремучей тайги и колхозной деревни Трофима Кузьмича Кондакова!) Прозвище Княгиня ей прилепила младшая соратница папы по перу Анжелика Кремлёва, создавшая роман «Террариум»;, бытующий в единственном, отпечатанном на «Ятрани» экземпляре. В этом произведении центросибирские толстоевские изображались в виде клубка ядовитых рептилий.
— Привет, мальчики! — не столько мне, сколько брюнетистому красавчику Серёге делала полненькой ручкой не удостоенная вольера в «Террариуме» Майя Курнявская по прозвищу Курочка, ответственная за политическую и имиджевую рекламу: она принадлежала к другому подотряду спирохетоподобных.
Одарив презрительно хищным взглядом, осуждающим моё непоявление на совещании, бухалась на стул джинсовым задом Киска — Таня Кислицкая, даже и не претендующая на то, чтобы быть упомянутой в «Террариуме», хотя в тайне от всех и вынашивала «дэтэктив». Шмыгали носы. Разрывались пачечки с жевательной резинкой, гарантирующей лёгкое дыхание. Подкрашивались осыпавшиеся во время летучки реснички и смазанные при контакте с сигаретными фильтрами губы. Щёлкали тумблеры. Ровное урчание процессоров, чавканье клавиатур, треск телефонных дисков, куда тут же всовывались наманикюренные коготки, знаменовали начало рабочего дня.
Нас засасывал кишечник. В неизлечимом метеоризме он проталкивал входящее, чтобы превратить его в исходящее, выделял соки для переваривания, производил токсины и газы.
— Пресс-служба УВД? — мурлыкала Киска, поигрывая обертонами ехидненьких интонаций. — На вашем сайте информация об изнасиловании. Нет, развернутый материал напишет Иван Крыж. Он у нас аналитик. (В этом месте интонация достигала особой степени ехидства.) А мне только фабулу, пожалуйста. Без фамилий, само собой. Серийное, говорите? Не первый случай? В лесополосе…
— Это фирма «Металлосплав»? — кудахтала Курочка (изречение «курочка клюёт по зёрнышку» она применяла к своей пиар-рекламной деятельности). — Господина Корявого… Семён Семёныча… Я наслышана, он намерен баллотироваться…
— Я читала ваши стихи, но пока на рецензию не вдохновилась, — ухмылялась Княгиня, обмахиваясь подписанным ей сборничком очередного камикадзе рифмы, как гейша веером. И тут же начинала названивать в оперный, где ставилась «Волшебная флейта» шалуна-Моцарта, или болтать по телефону с завлитом ТЮЗа по поводу постановки «Пигмалиона» Бернарда Шоу.
Звонкие, как колокольчики птицелова Папагено, голоса сливались в какофонию, под аккомпанемент которой мог творить только знаток паранормального Серёга Тавров. Нужно было переждать, когда Кошечка улизнёт, Курочка упорхнёт, а Княгине подадут карету.
Одним из повседневных занятий Княгини были телефонные звонки искусствоведу-галеристу Петру Елгину. Нетрудно было представить, как сидя в кабинете начзернозаготовупра бывшего Сибкрайкома под полотном Николая Лесникова «Васильки в ржаном поле», Петруша Елгин поднимает телефонную трубку и, прижимая её к лицу, словно это была не пластмасса, а посиневшие, требующие оживления дыханием изо рта в рот, губы Ани, мелодично произносит: «Ал-ло!» Да, бывало, Анюта походила на утопленницу, впадала в депрессняк и признавалась: «Меня будто кто-то высосал!» Для того, чтобы вернуться к жизни, она должна была, подобно панночке из экранизации «Вия» в исполнении Варлей, пролететь в развевающихся одеждах по анфиладам музейных коридоров с мелькающими на их стенах термометрами, датчиками влажности, мерцающими патиной багетовыми рамами, светящейся над тихим Днепром луной Куинджи, надмирными Гималаями Рериха, калейдоскопически-осколочными абстракциями Грицюка, горгулиеподобными старушками, вяжущими шерстяные носки над книгой отзывов, и, скатываясь вниз под приглядом всё видящей и всё понимающей Екатерины II, отлететь на свет театральных рамп, чтобы там, среди кружащих на сцене хороводов абажуроподобных платьев и фраков из костюмерной, вдохнуть ядовитого порошка классической пыли, которая действовала на Княгиню взбодряюще. Она чихала, кашляла, будто старуха елизаветинских времен, нюхнувшая табаку из табакерки, — и вдруг снова преображалась в театрально-галерейско-литературного обозревателя «Городских слухов» Анну Кондакову.
Как только, подобно скопившимся газам, девочки вырывались из кишечника, чтобы «отправиться на встречу», наступало некое динамическое равновесие входящего с исходящим, вздутие спадало, и процесс переваривания нормализовался. Так для появления Гомункулуса по рецепту Парацельса сперма должна выпариваться в помещённой в конский навоз колбе, но если вынуть колбу до срока, пророчествующего карлика-уродца не получится.
Восстановившийся баланс быстро нарушал появляющийся в дверях Велемир Дунькин.
— Так! Иван! Давай дуй на происшествие! С Димой Шустровым поедете. Таня Кислицкая только что созванивалась с прокуратурой по поводу изнасилования в лесополосе возле садового товарищества «Ромашки». Случай тянет на сенсацию! Поезжайте! Это рядом. Городская черта. Я только что получил сообщение из своего источника, что там обнаружено ещё одно тело. Сфотографируете, возьмёте комментарии...
Наматывая грязь на колеса, когда-то блиставшая белизной, а теперь — пятнисто-серая редакционная драндулетина доставляла нас на лоно природы, где следователь прокуратуры Антон Зубов изучал останки со следами увечий сексуального характера, чтобы записать в отчёте о «половом акте в извращённой форме», чем давал нам богатую пищу для полемики на предмет того, что же подразумевается под этой самой формулировкой.
— Привет! — говорил Зубов, осклабясь. — Уже пронюхали! Вот так, корреспондент Крыж! Насильник орудует в лесопосадках, по всей вероятности, преследуя жертв в темноте. Причём в полнолуние. Мистика какая-то. Надо же! Вот они жилые дома — за этими садами! Не дошла, милая! Третий труп. И, похоже, будет четвёртый. Да и насчёт пятого — не исключено. Злодей неуловим. И можно даже сказать, кого изнасилуют!
— Кого же? — изумленно выпучивал я глаза.
— Клаву.
— Почему?
— Потому что трёх предыдущих с вырезанными гениталиями тоже звали Клавами. Похоже, у этого ублюдка был неудачный сексуальный опыт с какой-то Клавой!
— Но как он узнаёт имя? — вспомнил я утреннюю Серёгину фразу про «изнасилование клавы», когда он застал меня во время долбёжки по компьютерной клавиатуре, и поёжился: какое всё-таки странное лингвистическое совпадение!
— Может быть, маньяк подслушивает, а может быть, каким-то другим образом узнаёт имена. Фотография предыдущей Клавы была опубликована в газете «Шик», о ней рассказали, как о примерной студентке и фотомодели, а фото первой Клавы висело на Доске почёта у райисполкома… Убежден: и эта окажется Клавдией…
Дима-фотокор топтался около третьей жертвы изувера-насильника. Я слушал Зубова, в голове у меня, поражая непредсказуемой фатальностью совпадений, подобно снова и снова прокручиваемой записи диктофона, куда я наборматывал послания, крутилась Серёгина излюбленная фраза насчёт ежедневного «изнасилования Клавы». Выходит, все мы, долбившие с утра до вечера по клавиатурам, занимались тем же, чем был одержим выходивший на охоту маньяк! В какой-то момент у меня даже мелькнула мысль о том, что тем маньяком мог быть прекрасный семьянин и любимец женщин Серёга, что каким-то образом лунными ночами из него выпирает сумрачное второе «я» — и в нём пробуждается сексуально неуправляемый монстр, о котором он забывает днём, сохраняя в памяти лишь эхом подымающуюся из дремлющего подсознания фразу об «изнасилованной Клаве». Микрорайон по ту сторону садовых участков был как раз тем самым, где Серёга обитал со своим семейством в двухкомнатной. Версии, хватающие серенькие небеса рядами уходящих вдаль ветвистых тополей, пугали своими дедуктивными кронами… Да мало ли чего мелькало в моей голове, подобно вспышке фотоаппарата Дмитрия Шустрова. Блиц сверкал — и снимок с жертвой маньяка засасывало в кишечник вместе с моей заметкой о леденящем душу происшествии.
Аз есмь — гной еси, кал еси. Ну что ещё сказать о себе, как о презренном обитателе двенадцатиперстной, толстой и прямой, не в какой-нибудь там аппендикс затурканном, не на прямом пути к украшенному геморроидальными наростами анусу, направляемому с резолюцией «рассчитать в три дня», а нашедшего себе место в самой работоспособной части организма, в чём-то родственного устройству аскариды или кораллового полипа оСМИнога! Мои адреналиновые репортажи, по сути дела, были продуктом гниения всосанного этим кишечнополостным: создавая их, я не верил в то, что зло может быть наказано, добродетель в лице дедуктивно мыслящего сыщика (той же запихивающей в рот шоколадку Веры Неупокоевой) восторжествует, судья возглаголет, оглашая справедливый вердикт, и до взирающего сквозь прутья звериной клетки пойманного стрелка дойдет: не он, а я победил в этой дуэли слов против пуль. Нет. Из этой перестрелки я по определению не мог выйти победителем! Скорее, я был ещё одним исполнителем заказа, как и все, кто так или иначе слетался на мерзостное пиршество трупоедов. Как и полагается для подобного пикника на обочине, явственно воняло.
Среди типографских запахов свинцовые ароматы линотипных машин ещё недавно были той необходимой приправой, той специей, без которой, казалось, просто невозможно появление на свет газетного варева. Таящий в себе разящую силу пули и пронзающую энергию аккумуляторных батарей, в своё время плюмбум воспел и садистические сибкрайкомовские перегибы на местах, и лихорадочный озноб первых пятилеток. Трансмутируя в золото мечтаний об истинной свободе и демократии, он даже растёкся в какие-то бесформенные кипящие кляксы, гадая по которым можно было видеть то крыло ангела, то копыто чёрта, то Петра на коне, то Фёдора Кузьмича с посохом. И вдруг и запах свинца, и беломорово-одеколоновую вонь метранпажа в чёрном, похожем на монашескую рясу халате, вытеснил озоновый парфюм компьютерного цеха. Свинцовые мерзости сменились сетевыми миазмами: пройдя через кишечник, реальное и ирреальное представляли собою одну неразделимую массу. Если откуда и можно было черпать вдохновение для Серёгиных репортажей об энлэонавтах, так из этого «орбитального отсека» за неприкрывающейся дверью, будто только что изувеченной неистово ломящейся к пилоту Кельвину; его фантомной тоскою в образе погибшей в автокатастрофе жены. Без сомнения, все до одного компьютерщики, включая начальника компьютерного цеха Николая Осинина по кличке Кол Осиновый, были чокнутые. Эти электронные люди совершенно не походили на нас. Они почти не говорили. Старались с нами не контачить и вообще выглядели чем-то наподобие только что очнувшегося синюшного робота Луарвика из «Отеля «У погибшего альпиниста» (все компьютерщики были помешаны на братьях Стругацких). Дизайнер Лида Лунёва проявляла явные признаки лунатизма. В свободные минуты она читала, скачивая из Сети, Ричарда Баха. В остальное же время, отгородившись от окружающих шумов похожими на шлемофон танкиста наушниками, она верстала, верстала, верстала. Всё, чем мы маялись, — от заголовков до подписей под снимками — превращалось для неё в безликие, зажатые колонками столбцы — нечто вроде мелкой наждачной бумаги, от болезненного трения об которую слезились её льдисто поблёскивающие холодком контактных линз глаза. И если бы не массирующий барабанные перепонки бархатистый голос Фрэнка Синатры, она бы закричала, как Чайка по имени Левингстон, и, рванувшись, вылетела бы через фрамугу в непроглядье ночи, чтобы, подставив крыло волне неонового блюза, стонать: «Пошлость! Какая пошлость!»
Глава 4. Прошловековье
"Подхватив рыцаря, он за полдня перенес его из Индии в Тевтонию, от восхода солнца к закату, и с наступлением сумерек опустил целого и невредимого рядом с воротами дома."
«О рыцаре Герарде, которого дьявол в мгновение ока перенес на родину…», Цезарий Гейстербахский
Сидя на стуле в кабинете сыщицы, я - с диктофоном в кулаке, блокнотом и авторучкой наизготовку, проваливался в моё прошловековье. (С тех пор, как на настенных календарях образовалась цифра 2001, все века, включая XX, стали прошлыми. Даже то, что было год назад, претендовало на статус древности, потому как происходило в прошлом тысячелетии.) Возлежащий поверх фотографии с трупом шоколад обращался мраморным надгробием. Вера Неупокоева синела на глазах и даже отливала фиолетовым. Искрошив железными зубами коричневый камень надгробной плиты и сплюнув пару экскаваторных ковшей глины, она принималась отъедать простреленную из арбалета голову, и, чтобы трупоедка не добралась до меня, я, ухватив чернильницу из морской раковины, вынужден был ретироваться в кусты кладбищенского можжевельника, где меня поджидало моё верное упрямое вьючное животное. Это отступление было тем более своевременным, что к пиршеству присоединялись подъезжающие верхом на электрочайниках и кофемолках судьи в мантиях — и уже дрались из-за кишок отрытого покойника. С таким же аппетитом они могли добраться и до моих чернилки и связки перьев, надёрганных из украденного вчера на озере за деревней гуся, коего мы испекли на костре вдвоём с беглым монастырским келарем; с ним мы делили спину осла. Увязался же за мной этот малец! С тех пор, как мне довелось ночевать под сводами строящегося собора, он не отставал от меня. Любознательный паренёк запасся осколками цветных витражных стекол и, поднося их к глазам, мог подолгу любоваться окружающим миром, окрашенным в розовый, синий, зелёный цвета. Обточив о камень и отполировав одно из подаренных ему братьями-мастерами стёклышек, он получил линзу, с помощью которой мы могли зажигать хворост или рассматривать насекомых.
Я подхватывал полы рясы и вспрыгивал на костлявую хребтину непарнокопытного; к моей спине прижимался келарь, рванувшись сквозь колючки, осёл вламывался в мерцающую по краям дыру — и, все втроем, мы оказывались на балу, среди екатерининских вельмож. Рясы — как не бывало. Тесный камзол стискивал рёбра, голубая лента, отягощённая усыпанной алмазами звездой, давила на плечо, голова под париком покрылась испариной.
— Что ж это вы, голубчик? — казала зубки-жемчуга Екатерина Дашкова. — Нешто в успехи науки не верите? И всё после того, как у нас побывал и посетил вас с супругой этот шарлатан Джузеппе Бальзамо с Лоренцей! Волхвуете со слугой во флигельке своего имения? Варите зелья в колбах? Откапываете покойников на кладбище? А паче того — распространяете чернокнижную литературу, отпечатанную мерзким мартинистом Новиковым, тем самым распространяя бредни о способах путешествий во времени? Вот он свидетельствует…
Взглянув на него, я убедился, что это переодетый в ливрею осёл, который вынес нас с келарем с ведьминского шабаша, куда мы попали совершенно случайно, неосторожно прочтя заклинание из одной переплетённой в заплесневелую кожу книжонки. Мы, в самом деле, эксгумировали труп немца-конюха для анатомических опытов, но чтобы посредством оного оказаться в столь дальних веках!
— Вы слышите? — повторяла, гневно раздувая маленькие ноздри, Княгиня.
— Но ведь это, ваше превосходительство, мой осёл!
— Не смейте оскорблять человека, хоть и презренного сословия, но облечённого доверием самой матушки-императрицы! В нашей империи нет места франкмасонам, иллюминатам, алхимикам и некромантам! — дрогнула шпанская мушка на левой груди немыслимого декольте Дашковой. Мушка задрожала, стала разрастаться в чёрную зияющую дыру, в которую втягивало и меня, и переливающегося атласом одеяния келаря, и осла в ливрее, и зал с вельможами, и имение с флигельком, склянками с булькающими в них жидкостями, кюветками и фолиантами в кожаных переплётах на полках с паутиной и пауком в её звездообразном центре, и даже уже вскрытого конюха-немца с потрохами. Туда же утягивало и карету с зарешёченным оконцем, в которую меня и моего слугу уже упихивали два гардемарина со шпагами наподобие жал, торчащих из-под фалд-крылышек вицмундиров.
— Вы утверждаете? — ухмыльнулся Главврач. В нём я узнал распотрошённого мною конюха, прячущего под белым халатом вываливающиеся внутренности.
— Утверждаю, что СССР рухнет, подобно тому, как рухнули империи Мезоамерики.
— И вы будете тем самым Кортесом, который довершит дело…
— Не Кортесом, а Писарро. Он убил Инку…
— Инка — это ваша любовница ГалИнка, которую вы зарезали на почве ревности к соседу, предварительно изнасиловав в лесопосадке?
— Вы опять меня путаете? Я, кстати, так и не обнаружил у вас некоторых свойственных человеку внутренних органов. Так что, может быть, вы пришелец!
— Поймите, вы проходите психиатрическую экспертизу, и очень важно установить, кто тут Инка, кто — Писарро, а кто — энлэонавт… Мы знаем, вы совершенно неадекватно считаете себя писателем, продолжателем дел Николая Гоголя, Фёдора Достоевского и Михаила Булгакова… Отсюда, возможно, и фантазии про Писарро… Писал, бедняга, писал и возомнил себя Писарро. Вполне возможно, это лексические отголоски энуреза: коллеги утверждают, что по ночам вы мочитесь в постель! Не исключено и то, что эта мания величия появилась у вас от сосредоточенности на гениталиях вашей подруги ГалИнки, которые вы вырезали… Знаете ли, Фрейд! Ну а созвучное слову «Писарро» обозначающее половые органы слово должно быть известно такому образованному человеку, как вы. Вы же, кажется, Томский университет окончили? Всё это могло бы дать нам основания на положительное решение с заключением. Понятно, что окончательные выводы за консилиумом. Но в такие годы… Конечно, не электрический стул, как в свободной Америке, но пожизненное заключение вам обеспечено. Вас запрут, как зверя, в клетке. Так кто здесь все-таки - кто?
— Я и есть Писарро! Ведь я же объяснял вам, что я Рыцарь Духа;, путешествующий во времени. Я могу реинкарнировать хоть в кого. В том числе и в Писарро…
— А в меня?
— В вас — нет!
— Отчегошеньки же?
— Вы не Рыцарь! Вы — Палач. И ещё — немец-конюх, которого лягнула кобыла. Насмерть. А это совсем другие сущности. Другой коридор времени…
Главврач был прав. Меня вполне могли упрятать в звериную клетку ну хотя бы даже за ту пятисотлетней давности кражу водоплавающей птицы, из хвоста коей я надёргал перьев для марания пергамента, а уж тем более — за тяжкий грех необузданной гордыни и прелюбодеяние мысли, ведь я совал нос куда не следует, вызнавал тайны священной инквизиции, путал карты обвинителю и адвокату. Для них особенно нестерпимо было моё несанкционированное присутствие при пожирании ушных хрящей, носа и печени подследственного-подсудимого, обвиняемого в том, что его направленная в фазана стрела попала в благородного вельможу. Мне, а не арбалетчику угрожала куда большая вероятность оказаться сосланным в Сибирь за лабораторию во флигельке, где были найдены препарированные лягушки, книга с заклинаниями, кристаллы. В равной степени мне светила перспектива быть помещённым в лечебницу на Владимировской, чтобы только я не вникал - посредством какой такой алхимии из вояки чеченского блицкрига появляется устрашающее всех вполне инфернальное существо. Тот самый палач, манипулирующий уже не неуклюжим топором, никчёмной веревкой, скрипучей гильотиной или электрическим стульчаком, а пристрелянной в тире винтовкой с оптикой.
Жгучее желание людей в судебных мантиях вершить торжество правосудия без моего соучастия было вполне равноценным насущной потребности засадить меня в ту клетку, где коротал зачетное время хмурый, небритый, ко всему безучастный ветеран чеченских зачисток. Это сквозило в их недобрых улыбках, сухих ответах глаза в глаза, кратких и бессодержательных комментариях-бубнилках хоть вживую, хоть по телефону. Их не устраивало, что скучное превращение человеко-молекулы из подозреваемого в осУжденного я перелицовывал в увлекательные арабески. Готическая мрачность создаваемых мною химер и горгулий на фасаде стройного храма правосудия раздражала, гневила и даже бесила их. То и дело тот или иной генерал милиции, прокурорский или судебный полубог набирал телефонный номер шефа и к вящей радости братвы, чьи блескучеспинные иномарки неслись, чудом не сшибая меня на светофоре, костерил неопохмеленного Главна Главныча Редакторова на предмет разнузданности жёлтой прессы, как видно, жгуче желая не того, чтобы все братковы джипы, «мерсы» и «Ауди» разом врезались в придорожные столбы, а дабы хоть одна из этих колесниц смерти, прозрев своими виевыми фарами, в конце концов лягнула бампером меня.
Вслед за разрядами молний телефонных громовержцев нахохленный Давид Петрович Анчоусов вызывал меня на ковёр. Тогда-то я и мог в полную меру ощутить, как из бальзакофалдового, оснащённого, как рыба-меч из повести «Старик и море», острючим носом, оперённого плавниками и снабжённого жабрами марлина, чьё предназначение — мчаться сквозь пучины происшествий, нанизывая на носовую иглу блескучих рыбок сенсаций, как из великолепного энтомо-сапиенса я катастрофически мутирую назад в кисломолочную бактерию. Под рентгеновским взглядом шефа рушились спирали ДНК. Эволюция, на которую были затрачены века (как-никак, я выпускник университета, которому намедни стукнуло 125 лет!), оборачивалась вспять, деградация была столь стремительной, что не было уже ни трости денди, ни свитерка, ни бородки а-ля Хэм. Так, мокрое место. Мерзостная дымящаяся кашица. Чуть тёпленькие соль с перцем;.
— Ты думай, чё тут дрищешь! — размахивая перед моей носовой иглой ещё пахнущим типографской краской номером, обращался в натурального упыря шеф, и, слегка поперхнувшись железобетонным кадыком, меня сглатывал лифт и выблёвывали стеклянные двери издательства, в полупрозрачных внутренностях которого виден был недопереваренный, зелёный, как водоросль, закамуфляженный охранник на вахте, шпротины ходоков-посетителей, скользкие бычки рекламодателей и сельдеглазая буфетчица.
К реальности возвращал мистически-паранормальный Серёга Тавров.
— Да не бери ты в голову! Переключись пока на уфологию. Всё равно скоро опять кого-нибудь застрелят. А кроме тебя писать на эту тему некому…
— А Киска? Она же спит и видит себя второй Агатой Кристи!
— Ну, претендовать могут хоть Киска, хоть Писька (мы знали, кого Серёга имеет в виду), но ты же знаешь, шеф не хочет впутывать в криминал девочек… Он ещё выдержит, если тебя кто-нибудь отоварит в подъезде молотком по голове. (Только что мне казалось — он этого даже страстно желает. И готов произвести экстренную трепанацию вместилища моих фантазий собственными руками.) Но чтобы Киску нашли где-нибудь в лесопосадке с вырезанными гениталиями — этого он не переживёт! Так что давай — за подводный флот! Как там ты пел в прошлый раз, когда рассказывал про всплытия у вражеских берегов? Пр-рощай, любим-мый гор-р-род…
— Ух-ходим завтра в мор-ре, — потихоньку подхватывал я.
Глава 5. Паранормальное
"Говорили, что они появились из-под земли и скрывались также поглощённые землею. А те, кто видел это, долго, словно заколдованные, не могли отвести взгляд от того места и не верили глазам. Рыцари ехали боевым строем, иногда устраивая поединки, словно на турнире, и разбивая в щепки копья. Жители наблюдали за ними лишь издалека. А многие вообще отказывались в это верить".
«О войске, появляющемся из-под земли», Матвей Парижский
Отнюдь не смысл, а звук слов нашего доки в делах массовой парапсихологии гипнотизировал. Ковбоистый Серёга оправдывал амплуа таинственного секс-символа «Городских слухов». Девочки считали его похожим на агента Малдера и по очереди фантазировали себя агентками Скалли, чтобы тайком от Серёгиной жены и шестилетнего спиногрыза Вовчика отыскивать с ним следы таинственных посещений Земли представителями иных миров. Анакондовое хайло жгучего желания послать всё и вся к Одину разверзалось, и вместе с двумястами граммами жидкости, содержащей в себе и Море Спокойствия, и штормовые предупреждения угроз прямого попадания в трезвяк, там исчезал мерцающий, как набережная ночного Сан-Франциско, Центросибирск вместе с летящим от домжура такси, лангустом в кепке за рулем и трепещущей хвостом наядой на моих коленях. Удавьи кольца спасительного безразличия стискивали. Ожерелиевая цепочка фонарей из сумочки Гутиэрре над Коммунальным мостом обращалась в передовой отряд идущих на посадку светящихся барабашек, депрессняк трансмутировал в пьянку и косматую, как созвездие Центавра, голову Серёги, пытающегося перезакадрить чувиху. Сквозь зыбкую чешую пойманного в бредень похмелья русалкиного хвоста то там, то сям просовывались голова или круп осла, декольте княгини Дашковой, келарь, главврач, распотрошенный конюх — и снова надо было колотить по полустёртым пипкам «клавы».
Омерзительной и липкой, как варево в колбе, куда накидали сушёных ящериц и помёта летучих мышей, была наплывающая на меня изо дня в день кашицеобразная слизь из лиц, фигур и гула слов, но гитарист и цветочница пребывали в каком-то параллельном мире создаваемых мною репортажей о заказных и ритуальных убийствах, кровожадных сектантах и малолетних маньяках. Идиллия гитариста и цветочницы, казалось, не пересекалась с тёмными делами мафии, тоталитарных сект, серийных убийц и киллеров. Тем паче они не имели ничего общего с хамоватыми дядьками в милицейских погонах, стареющими дамами в судебных сутанах и синекительными прокурорскими работниками, среди которых Вера Неупокоева была первой и последней инстанцией: за этими дверьми в никуда уже невозможно было обнаружить ни Надежды, ни Любви. На прежних их местах зияли хищно пульсирующие чёрные дыры. Они-то, как я подозреваю, собственно, и были повинны в обескураживающих искривлениях времени. Томясь, я записывал «Осколки». Но иногда я всё же выпадал из головокружительных блужданий по временным коридорам, реинкарнических перетеканий из тела в тело — этого обычного занятия хроно-номадов;; — и возвращался к ещё не отвердевшей реальности.
С гитаристом мне приходилось толковать о превратностях его ремесла, с цветочницей — перебрасываться фразами об её весьма древней профессии. Гитарист Гена имел представление и о «блатном квадрате», и о виртуозных изысках Маклафлина. Цветочница Света, конечно же, читала Бернарда Шоу, не раз видела по телевизору постановку «Пигмалиона» и, фантазируя, порой представляла себя этакой Элизой Дулиттл, которую однажды с её корзинкой фиалок подберут два важных господина и, научив говорить без фонетических погрешностей, введут в свет. А там, среди чопорных господ в цилиндрах, фраках, привыкших прятать в лайковых перчатках тонкие изящные пальцы вырожденцев аристократических родов, появится кто-то вроде Ашота с огромным чемоданом гвоздик из прошлого Светы и умчит её подальше отсюда — если не в золочёной карете или лакированном кэбе, то на светозарной иномарке.
Эти два неразлучных денди стали навязчивой идеей Светы. И какая уж тут стопроцентная реальность, если, вполне возможно, то были причуды блуждающих фантомов, порождаемых геометрией подземки. Как и все другие бесплотные призраки тёмных, как лабиринты подсознания, туннелей, едва освещённых переходов и похожих на мавзолеи и дворцы станций, они являлись из серебристых шаровидных образований и были склонны к трансформациям. Иногда образовывающиеся из шаровидного свечения щёголи обретали облик Шерлока Холмса-Ливанова и Ватсона-Соломина, порой представали в образах Глеба Жеглова-Высоцкого и Володи Шарапова-Конкина. Бывало, этот дуэт великолепных сыщиков воплощался в красавчика Алена Делона и громилу Лино Вентуру. Ничто не мешало бы Свете и нас с фотокором Димой воспринимать в ореоле тех же клише, конечно, в том случае, если бы мы с моим напарником по «жаренухе» обитали не в редакционных теснинах, а в хоромах на Бейкер-стрит, а она бы воплотилась в чопорную миссис Хадсон. Что же касается меня, то я всё больше подозревал: мой фотообъективистый напарник, наверняка, как-то связан и с сопровождающим меня в странствиях сквозь вечность келарем, и с забавляющимся детским калейдоскопом Мальчиком. Цветочница Света была заядлой киношницей — в её спальне рядом с телеком возле трюмо громоздилась горка видеокассет, а, находясь на рабочем месте, она глотала детективы, воображая себя в гуще дедуктивных заморочек. На кино, правда, времени почти не оставалось, но, красясь по утрам, она всё же успевала урвать краем глаза и кувыркающуюся через крышу автомашину, и подглядывающего в бинокль за принимающей душ соседкой сериального мужчину из дома напротив, а то и телеведущего, разевающего рот наподобие ловящей корм аквариумной рыбы, зато читать можно было прямо здесь, в переходе метро, в окружении стеблей и бутонов. Так что, спрашивая у Светы, сколько стоит тот или иной букет, приходилось отрывать её от чтива, тем самым хотя бы на мгновение совершения купли-продажи вызволяя книгоедку из мира киллеров, мрачных мафиози, шлюх-красоток и соблазняемых ими доблестных сыщиков.
— Мне, пожалуйста, две гвоздики! — произносил я, разглаживая лацканы двубортного чёрного пиджака. Этот, отысканный в комиссионке бостоновый пережиток прошлого набрасывался на меня из шкафа-купе моей холостяцкой берлоги и, заключив в свои объятья крепче смирительной рубахи, тащил на похороны очередного убиенного. В другие дни змеиной кожей служил мне вполне ковбоистый джинсовый боекомплект.
— Розочку! — скалился я жёлтыми от курева жвалами, ежели мои джинсовые штаны увлекали меня на свидание.
Очнувшись, Света вскидывалась. Торопливо откладывала в сторону книжку. Брала деньги. Отсчитывала сдачу. Шуршала прозрачной оберткой. Накручивала завитки на ленточке. Тем временем я мог разглядеть на обложке покетбука целящегося снайпера с винтовкой, эффектного мэна с кейсом (ещё не ухлопанную жертву), пышногрудую шатенку.
Детективы Света покупала у книжной лоточницы. Лотки, паровозиком увозившие в страну грёз всякого, сюда входящего и оставившего надежды на что-то интересное в реальности, лепились один к другому. Впритык к тумбе, заваленной остросюжетным чтивом, теснилась лавчонка с эзотерической литературой вперемежку с психологическими китчами для домохозяек и начинающих предпринимателей, а за ней — иконная лавка. Так что, двигаясь вдоль этого «шведского стола», литературный гурман мог отведать любых яств. Совсем не обязательно было покупать. Так я и делал — и, начав с бычьих мяс какого-нибудь макулатурного боевика, переходил к метаисторичному Даниилу Андрееву, гарниром к религии итога которого были советы психолога — как не испортить отношения с шефом и сослуживцами; потом вместе с Мулдашевым я отправлялся в Тибет, поближе к усыпальницам, в которых цепенели в тысячелетнем летаргическом сне доставленные со звезд в пещеры Лхасы гиганты-сверхчеловеки, а завершал эту трапезу благодатной бесплотностью оптинских пустынников. Это было что-то вроде классической алкоголической «догонки» — разломив боевик на середине, я вдруг оказывался в липкой паутине сюжета, где простреленный профессиональным убийцей труп выполнял примерно такую же роль, что и мистические эоны в пронзительных размышлениях о надмирных стихалиях российской истории. Автор советов микробоподобному существу, чьи жгутиковые колонии населяли офисы фирм, редакции, силовые структуры, вполне был способен овладеть моим вниманием, правда, я так и не мог допереть — а как же мне-то умудриться быть не извергнутым из ануса? Что касается застывших в звездоподобных позах (подогнутые колени представляли собою нижнюю часть пентаграммы) сверхлюдей, то от этого тошнило примерно так же, как от окладов на пластмассовых образках, отштампованных и размалёванных на фабрике по производству детских игрушек.
И хотя я так и не мог взять в толк, чем всё-таки таинственные эоны мистиков заслужили у издателей куда более почётное внимание, чем такие доступные ионы химиков и физиков, я поглощал. Не всё было понятно, но оттого и завораживало. Я зримо представлял сквожение монад по лабиринтам реинкарнации. Главной из вселившихся в меня монад была (я это знал, ощущал, чувствовал нутром) хламида-монада — микроскопическое, уносимое потоком времени существо в подпоясанной верёвкой хламиде пилигрима с чернилкой у пояса и котомкой через плечо, где рядом с краюхой хлеба были скрыты от глаз легионеров связка гусиных перьев и куски драгоценного неисписанного пергамента...
Словно поражённый столбняком тяжёлого похмелья, забыв о том, что опаздываю на пресс-конференцию, я уходил в запойное чтиво. И так — стакан за стаканом. От пивка — к красненькому, от красненького винца — к беленькой. И не удивительно, что к концу уже мутило и выворачивало. Но питие есть веселие… Да и потом, тут вообще народ роился почти так же плотно, как в забегаловке «Ливерпульская четвёрка». Кто деньги доставал, чтобы трансмутнуть их в «Алхимика» Коэльо. Кто просто читал на халяву. Мне было стыдно быть халявщиком, но если я мог кинуть монетку гитаристу Гене, то всякий раз шуршать купюрами у книжных лавок не было никакой возможности. Гонорарных денег за оптом и в розницу идущие на потребу публике сенсации хватало лишь на проезд до редакции без обеда, и поэтому я говорил: «Интересная книга! Буду знать. В следующий раз обязательно куплю», — и переходил к следующему лотку. Лоточница провожала меня недружелюбным взглядом. И её можно было понять: вообразив хотя бы десятикратное ускорение движущегося через подземный переход человеческого потока, в итоге можно было получить картину беспрерывного хватания, листания и бросания книжек на лоток(так выглядит какой-то из многоруких индуистских богов); при стократном — книга бы зависла над лотком, сама по себе шевеля страницами, а берущих её в руки и листающих уже не было бы видно — движение превратило бы их в прозрачные струи; при тысячекратном же убыстрении движения страницы просто воспламенились бы от беспрерывного трения пальцев о бумагу.
На беду жаждущих товарооборота книгопродавцев я был заядлым читателем, но не покупателем. Пожалуй, в этом сказывалась моя испорченность репортёрской профессией, связанной с определённой эмоциональной глухотой к слову, которое способно и воскресить, и убить. Я процеживал словесную массу, как синий кит — планктон, и не способен был переживать по поводу жизни отдельно взятой креветки, а для того чтобы насытиться, мне нужны были целые библиотеки. К тому же у участвующего в каждодневном словоизвержении, по масштабам соизмеримом разве что с залежами помёта, оставляемого птичьими базарами где-нибудь на Командорах, вполне естественна была реакция в виде тошноты и рвотных позывов, даже если со страниц сочился мед вековой мудрости.
Глава 6. Красавица и чудовище
"Мясистые части тела его сплочены между собою твердо, не дрогнут".
«Книга Иова», гл.41, ст.15
Да и с чего было напастись денег на покупку книжек, когда то ли волею причуд второй древнейшей, то ли во исполнение двусмысленного заголовка, произведённого на свет неуклюжим газетчиком эпохи героических пятилеток в репортаже о металлургах «Наша сила в плавках» — я был терзаем плотскими соблазнами. В тридцать пять это так естественно! К тому же, надо учесть, что воспетые Ги де Мопассаном обе древнейшие всегда сосуществовали в теснейшем симбиозе. Питали друг друга соками. Отравляли ядами. Так что всякий редактор любой газеты в каком –то метафизическом смысле всегда, сам того не осознавая, был держателем борделя. А руководящему составу от зама главного до зав. отделами этого почтенного заведения воля –не воля приходилось выполнять функции сутенеров.
Во льду витрин, неоновом лабиринте кафе, беспрерывно прогоняющем человеко-корпускулы ускорителе подземки возникали, перетекая друг в друга, будто сбежавшие с глянцевых обложек обворожительные химеры. И забыв обо всем, я, голоного-златокудрым арфистом устремлялся за ними. Целыми парадами-алле подиумных див они манили меня пантеристыми походками, дразнили джокондистыми улыбками, норовили обвить анакондистыми телами. В сущности это было какое-то многолико-многоокое единое существо. Божество в алтаре. Сверхсущество, способное множиться путем простейшего деления, коварно поджидающее очередную жертву в окружении сонмища гологрудых жриц. Не выпуская из рук бычьего черепа с натянутыми между его рогов сушеными жилами, я бежал по лабиринту, кидаясь то за одним, то за другим миражом. Но стоило мне, заключить голограмму в объятия, как она истаивала.
Я дрейфовал от брюнетки к блондинке, от блондинки — к шатенке, и, совершив кругосветку, отправлялся к новым, похожим на манящие Индии, лобкам. Моя холостяцкая берлога давно могла огласиться криком младенца. Собственно, я был и не против такого расклада, чтобы подруга дней моих, прекрасная без извилин, кочующая с эскадроном летучих гусаров пера с одной пресс-конференции на другую Галина Синицына, пережила радость материнства. Короед. Сгусток космического вещества. Результат слияния хвостатенького головастика из хранящих заветы эволюции семенных клубочков с икринкой из фаллопиевых труб, возглашающих миру о зачатии новой жизни. Таинство материнства. Завёрнутый в пелёночку живой комочек, прижатый к антично мраморному торсу отца-производителя. Запашистые подгузнички. Манная кашка в бутылочке с сосочкой. Всё это не казалось мне таким уж скучным.
Бывало, когда Серёга отлетал на летающей тарелке с Киской, он давал мне поручение забрать из садика карапуза Вовчика, чтобы передать его маме, которая тоже задерживалась, вполне возможно, отлетев с кем-нибудь на другом НЛО. (Эти офисные трахания с ёрзанием на столах при запертых изнутри дверях в часы, когда уже все расходятся, подобны набегающим на песок вечности волнам — воспринимать их надо не более чем явление природы, приливы и отливы океана, послушные лунным циклам). Зато я на часок мог ощутить радость хоть и суррогатного, но отцовства. Вовчик поглощал шоколад, крутился на карусели, качался на качелях, охотился на голубей и воробьёв, пока нахохленные голубки не являлись, чтобы, воркуя, имитировать святое семейство: он, она и узюзюканный в шоколаде Вовка. И в такие мгновения я завидовал этой морской пене, окутывающей теплотой своего малька. Но Галина! Моя умопомрачительная представительница семейства кошачьих в обличии длинноного-босоножечной конструкции из копны рыжих волос, зелёных глаз, перламутровых коготков и готового обнажиться в укусе рта девочки-вамп с такой же прожорливостью поглощала контрацептивы, с какой лопала бананы на фуршетах!
Среди номенклатурных горилл моя мартышка выглядела очаровательно. Когда она скрывалась за тонированными стеклами «Лэнд Крузера» с каким-нибудь приматом из банкиров, я бесился, рвал, метал — и в этих метаниях, отнюдь не из побуждений продления рода человеческого, изменял ей с кем попало. Но всё равно не мог отделаться от наваждения её невинной улыбки. Я уже пропах запахом её ежеутренних яишен, я готов был сам запекать в духовке рождественского гуся, уложенного на золотистые ломтики картофеля фри и, отправляя в потолок пробку от бутылки шампанского, предвкушал развитие нашего союза в виде чего-то лучистого, искрящегося, наполненного воздушными пузырьками, как тонконогий хрустальный фужер. Я тащил с базара мёрзлую елку, одалживал у соседа — актёра ТЮЗа Мити Глумова — бороду, мешок, красну шапку с белой оторочкой, посох и устраивал Галине возвращение в детство. Но бенгальские искры истаивали в ёлочном шарике, обглоданные кости гуся отправлялись в мусоропровод, хвойное растение с остатками фольгового дождика мозолило глаза в сугробе рядом с помойкой, а непостоянная Галина укатывала с каким-нибудь из номенклатурных гиббонов на Кипр или в Египет. Мне хотелось долететь до того курорта, выследить то окно в пятизвёздочном отеле с видом на средиземноморский пляж, засесть среди пальм со снайперской винтовкой и, поймав любовников в перекрестье прицела, наслаждаться беспомощностью досадившей мне парочки. Вот уж когда я полностью вживался в ходульно-ужасающие образы своих грязных, ради повышения тиража давящих на низменные инстинкты обывателя статеек! Всё это, конечно, были фантазии, включая Кипр с Египтом. И Синицыну ужасно заводила моя ревность. Она извлекала из атласного мешка итальянские сапоги, снимала с меня невкусную бороду притопавшего из лапландских лесов Деда, предводителя таинственной цивилизации раскольников-бегунов; и, прижимаясь, мурлыкала:
— Пойми, люблю я только тебя! А это всё — так, несерьёзно! Ведь я как-никак уполномоченная по связям с прессой…
И роза в хрустале благоухала. И пузырьки в фужере поднимались со дна к поверхности.
В моих ревнивых глюках грань между реальным и ирреальным истончалась ещё и посредством того, что с некоторых пор Галина Синицына заделалась сочинительницей женских романов. Первые попытки были довольно неуклюжими, потому как моя зазноба вообразила себя второй леди Рэдклиф в тот самый момент, когда судьба-злодейка унесла ее на своих перепончатых горынычевых крыльях в тридесятый офис, где ей пришлось томиться в заточении в качестве лопатящей горы канцелярщины специалистки по связям с общественностью. Но как только в муках начал рождаться сюжет-первенец, я был тут же зафрахтован в качестве литературного негра. И дело пошло на лад. Она диктовала, я записывал.
— Я сомкнула свои руки на его атлетической шее, — расхаживала сочинительница в халатике на босо тело по моему флигельку, где вместо колб и склянок с порошком из сушёных младенцев, при втирании в кожу предоставляющем возможность левитации, по полкам торчали Кобэ Абэ да Сартр, который Жан Поль. — Белозубый метис напомнил мне евнуха из гарема. Но он отнюдь не был евнухом, хотя пятизвёздочный отель и походил на дворец турецкого паши. Пальмы шелестели на ветру. Южный Крест бриллиантовым колье плавал на зыбкой поверхности бассейна. Наши зодиаки совпали. Рак и Дева.
Во времена Русско-турецкой войны, ещё в пору царствования императора Александра II, прабабушка Заира, турчанка, была взята в качестве трофея русским офицером Елгиным, посвящённым в масонские тайны. Елгин в свою очередь был отпрыском француза — участника Египетской экспедиции Наполеона, вывезшего из Каира вместе с нефритовым скарабеем из могилы Эхнатона и египтянку-наложницу, родившую ему смуглого, кареокого сына. (Тут я почему-то вспомнил про Серёгу Таврова, но промолчал)… Поскольку вышеизложенные обстоятельства… — давала сбой вещательница, переходя на ужасающий канцелярит. И я опускал обороты вроде «я доложила ему о том, что пылаю страстью», «в этой части он был неутомим», «в соответствии с накатившими чувствами, я испытала оргазм»… —…Прижимаясь к его могучей груди, — продолжала сочинительница, — я чувствовала, как скарабей вдавливается в мою кожу (здесь засевший во мне Ехидный Иронист почему-то воспроизвел картинку с мушкой на груди княгини Дашковой, явственно напоминавшей мне очертания крошечного скарабея, да и родинка на лебединой вые Княгини наложилась, совпав, но опять-таки ничего не произнес вслух), как, оживая, он щекочет мне шею, грудь, заползает в пах…
Она останавливала je dikte, закуривала и, перечитывая, придиралась к ошибкам.
— Здесь вместо «кареокого» ты напечатал «караокого»!
Чертыхаясь, я правил, но первоначальный вариант был всё же ближе к истине, и Ехидного Ирониста подмывало оставить всё, как получилось в первый раз. Девочке хотелось поиграть в писательское караоке. Её не волновало, что медведь на ухо наступил. Она знала: электроника (а роль комбинации из микросхем в путанице проводков должен был исполнять я) вытянет беспомощный писк и несусветную фальшь до гармонично вписывающегося в аккомпанемент меццо-сопрано, завораживающего, как пение ветра в эоловой арфе!
Поутру на нас с Серегой Тавровым накатывал девятый вал телефонных звонков. Не сразу, а часам этак к одиннадцати. Как раз к тому времени, когда ушмыгивала Кошечка, упархивала Курочка, уносилась на карете Княгиня, а старые пердуны и мучающиеся климактической бессонницей пенсионерки, разлепив глаза, смывали в недра канализации остатки проглоченных на ночь манных и гречневых каш и всовывали в беззубые рты искусственные челюсти. О ту пору их начинал одолевать зуд доверительно задушевного общения — этот остаточный рудимент загадочной русской души. Нацепив на синие от склеротических жилок носы очки с толстыми стёклами, диплодоки первых пятилеток и инсультники времён шоковой терапии разбалтывали ложками сладенький чаёк в стаканах и брались ползать взглядами по газетным страницам, пока не доползали до фотографий с жертвами киллеризма, изнасилованных в лесополосе или выдернутых из Интернета морд инопланетян. Высовывая свои черепашьи шеи из-под панцирей стёганых одеял, они одним глазом вперялись в телек, другим — в малоразборчивый типографский шрифт. И не в археозавра дибазол с валидолом — инсульт начинал обостряться. Сосуды сокращались в болезненном спазме. И тогда первая трясущаяся рука тянулась к телефонному диску. Следом за ней — другая, третья, сто двадцать пятая. От телефонных звонков в кабинете вибрировали стёкла, ёжились кактусы в горшочках на подоконнике, подрагивала герань, дребезжали ложки в чашках с недопитым кофе. Голоса в телефонной трубке скрипели, шепелявили и гнусавили, покашливая. Они сообщали, требовали, советовали, настаивали. Они торопились наговориться, желая в неумолимом реванше отыграться на нас за всё то время, пока над ними властвовала плакатная тётка со строго сдвинутыми бровями и поднесённым к плотно сомкнутым губам пальцем: «Болтун — находка для шпиона!»
Серёга просто соловел от этих звонков, не успевая сбрасывать в секретариат всё новые сообщения об НЛО над Центросибирском.
— Представляешь, после того, как мы начали печатать про крушение летающей тарелки в Барабинской степи, позвонило около сотни видевших подобное в Казахстане во время освоения целины! Половина жителей стоквартирника наблюдали с балконов пролёт огненных болидов над Красным проспектом. А после вчерашнего показа по телевидению сюжета про уфологические шнеки им везде мерещатся эти светящиеся буравчики…
В шквале этого обострения контактёрства вдруг возникали отголоски заметки «Смерть на рельсах», которую я первоначально озаглавил «Загадочная смерть на рельсах», но потом слово «загадочная» выпало при вёрстке из-за того, что не лезло в двухколонник. А жаль! Загадок с этой смертью от высокого напряжения двух молодых людей было немало. Пенсионерка Пульхерия Гребешкова сообщила, что может свидетельствовать: ни парень, ни девушка отнюдь не испепелились. Всё было совсем иначе. Прыгнувшая на рельсы молодка кинулась бежать по туннелю, а её дружок-хахаль бросился за нею следом. Но тут же налетела не успевшая затормозить электричка, и вначале несчастных можно было видеть проволакиваемыми по железнодорожным путям, затем девице оторвало голову, а парня переехало пополам. Голову несчастной выбросило на перрон, в её зубах было зажато дымящееся журналистское удостоверение, которое потом выпало. Тут-то нижняя половина парня без штанов выпрыгнула из ямы и стала совершать с головой минет.
Школьная учительница литературы Федора Терпугова утверждала, что как только оказавшихся под высоким напряжением двоих опутали молнии электрических разрядов, в лучезарном сиянии появился юноша с арфой и девушка в античной тунике. «Этот монах был весь соткан из свечения. Он выплыл откуда-то сбоку, пройдя сквозь стену вагона, — диктовала домохозяйка Инесса Стойкер, ехавшая в вагоне метро от сексопатолога после сеанса по излечению аноргазмии, позже найденная изнасилованной в лесопосадке за городом, на тропинке неподалёку оттуда, где располагался её дачный домик. — Он прикоснулся ко мне, и я наконец-то испытала оргазм!» «По-любому! Я бы никогда не поверил, что тётки могут летать и просачиваться сквозь металл и стекло! А тут, блин, голая — и прёт на меня! Ну, думаю, пора завязывать с герой! Косячок-другой марихуанки — и хватит», — блажил Коля Б. «Этот вертлявый в камзоле, в парике с косичкой и тростью так ловко ко мне подскочил, когда я уснула на станции Гагаринской!» — шептала Юля Д.
Одним словом, читатель клевал на наши мистификации. Он бился в телефонных сетях, как попавший в трал гигантский кальмар, грозящий потопить наш утлый редакционный ботик.
К обеду многоголосое чудовище насыщалось задушевным общением. Составлявшие совокупное тело головоногого астматики, инфарктники и инсультники прятались под стеганые панцири ватных одеял, смежали глазки и погружались в полудрему, чтобы продолжать намывать камушки в почки, мочевые и желчные пузыри. Этим коралловидным и жемчугоподобным образованиям в конце концов надлежало стать добычей ловцов в белых халатах, поскольку их уже не в силах были растворить даже самые мощные выплески адреналина, образовывающиеся в результате чтения наших заметок. Терапевтического эффекта их хватало лишь на то, чтобы немного продлить агонию, но не исцелить. Чудо-юдо заныривало в пучины полусна-полуяви, где, словно ожившие снимки из семейных фотоальбомов, под приглядом бетонных ныряльщиц и дискоболов по парку КиО под фортиссимо сверкающих, как затонувшее золото инков, духовых, разгуливали парубки в широких штанах и дивчины в крепдешиновых платьицах.
Будто в подвешенном на трос батискафе, мы Серёгой спускались на лифте в буфет, чтобы накатить по маленькой и, пожевав сушёных кальмарчиков, снова почувствовать себя существами, причастными к прозвищу «акула пера». Плавники трепетали, зубы посвечивали в глубине пастей, глазки поблёскивали, от рыла до хвоста по хребтине пробегали волны нетерпения. И тут я, не вдаваясь в подробности и детали, поведал Серёге о том, что работаю над одной коммерческой вещью. Я, конечно, не намерен был раскрывать тайну брэнда, посвящать сотоварища-галёрника в наш с Галиной проект, а тем более разглашать тот факт, что я сочиняю от женского имени.
— Я тоже пишу. Про инопланетян, — тут же неожиданно поделился со мною Серёга, как Гюго с Бальзаком. — Ты же знаешь, я служил на Байконуре. И у меня с космосом свои счёты. Только пришельцы у меня получаются сильно уж похожими на живых людей. Капитан корабля — на зама, бортовой компьютер — на главного… Давай за подводников! Мне нравится, как ты рассказываешь о всплытиях у чужих берегов… Знаешь, я как-то открыл твой файл с «Осколками»… Это гениально! — отпустил он неожиданный комплимент, опровергающий прежнюю критику. — Я как будто погрузился в пучину. Иона в чреве кита! Затягивает. Так что ты лучше не разменивайся на коммерцию, пиши как Пруст. Ты знаешь, у Артура Кларка есть про путешествие на Марс писателя, который всю жизнь сочинял романы про экспедиции на Марс. Там есть сцена в больнице, расположенной на орбитальной станции. Несколько предложений воспроизводят полное ощущение психиатрической лечебницы. Мне кажется, этот роман — галлюцинация психбольного. Что-то вроде дембельского рассказа солдатика с Байконура. (Серёга привёз со службы чемодан рассказов про пришельцев, полёты на планеты Солнечной системы и даже дальше.) Ведь казахстанская степь ничем не отличается от марсианской. И первоцелинники, которые донимают нас звонками, недаром видели там НЛО. Но… Как бы поточнее выразиться? Когда я читал твои «Осколки», я почему-то вспомнил, как нам сообщил старшина, что космонавты в приземлившейся капсуле мертвы. Такое же чувство…
Серёга был пьян, противоречил сам себе, говорил загадками.
© Copyright: Горбачев Юрий, 2011
Глава 7. Литературный мавр
«Почти все авторы в списке издательства… были женщинами… все они писали романы в трёх томах…»
«Холм грез», Артур Мейчен
Первый роман нашего с Галиной совместного проекта назывался «Знаки на саркофаге» и явился на свет за несколько дней. Руководительнице проекта очень понравились намёки на то, что папирусные лодки на стенах гробницы — зашифрованные изображения кораблей пришельцев, а саркофаги — капсулы для последующей отправки мумий в центр Галактики. Особенно пришлись Галине по душе эротические сцены внутри путешествующего сквозь космос плазмоида. Второй и третий романы я уже писал, лишь изредка консультируясь с возглавившей проект Синицыной. Спонсоры нашлись незамедлительно. И продолжали охотно вкладывать деньги в молодое дарование, не подозревая о том, что обороты, щедро сдобренные глаголами «я обняла», «я поцеловала», «застонала» («от прилива нежности», разумеется) вышли из-под рук постоянно требующего опохмелки и секса с прототипом главной героини, обросшего бородою существа мужского пола. Так мы продолжали делить радости из мешка румянощёкого Дедушки Мороза. «Сибирская Клеопатра», «Царица подиума», «Купленная любовь» упаковывались в обложки и вываливались на лотки.
Слизнеобразное чудовище( то бишь – читатель) выползало из раковины - и хавало, хавало, хавало.
Пиплы просто с ума посходили от этих винегретно-цветных обложек с фотопортретом Галины Синицыной! Вот, собственно, почему ещё меня с такой неодолимой силой влекло к яствам книжных коробейников. Между обложками, обещающими точную диагностику кармы, зазывающими поясными портретами Гитлера на фоне марширующих отборных штурмовых батальонов, Сталина, осенённого летящими бомбить Берлин самолётами, увещеваниями психолога, как избежать коллективной травли, я обнаруживал и кунштюки, произведённые моими богатырскими лексическими упражнениями с глаголами, спрягаемыми в женском роде, глубоко эшолонированными изощрённой продюсерской деятельностью Галины по продвижению своего бренда.
— Ты напиши любую хрень! — учила меня моя вдохновительница, запрыгнув ко мне на колени. — Главное — не мудри с метафорами. Всё равно покупаемость будет зависеть от моей фотографии на обложке. От того, какая у меня будет причёска, какой макияж… («И какое нижнее белье», — продолжал Мрачный Иронист, не решаясь произнести этого вслух: бестия терпеть не могла ревнивцев.) Если читателям не понравится моя внешность, написанное уже не будет иметь никакого значения. Так что вживайся в образ…
И я вживался. «Сибирскую Клеопатру» я правил, обрядившись в Галинину юбку, габариты моей хрупкой пассии и мои оказались вполне сопоставимыми. Чтобы одолеть «Царицу подиума», я накрасился, нацепил один из Галининых париков и разгуливал перед зеркалом, имитируя походку гетеристой пантеры. «Купленную любовь» я навалял за несколько вечеров, напялив на себя Галинины колготки и упихавшись в несходящийся на спине бюстгальтер. Отходы предыдущего творения я, кроя и монтируя, бессовестно вставлял в новообразования последующего. Получалось что-то вроде лоскутного шитья.
«Я как раз вышагивала по подиуму в своём обалденном костюме ожившей египтянки времён Эхнатона. На шее болтался подаренный незабываемой ночью жарких объятий скарабей — участник ритуальных таинств. Мои грудки подрагивали, совершенно ничем не прикрытые.
На голове возвышалась тиара с золотой изготовившейся для укуса коброй на её вершине. Я буквально загипнотизировала его. Так делают змеи пустынь, куда уходили древние пророки и дервиши, чтобы питаться акридами. Моё ба затрепетало, как птаха, готовое, отделившись от рен, вылететь из тела вместе с ка… Он вынес меня на руках. Его «Лэнд Крузер» поджидал у входа в казино «Каир»…»
«Прежде чем взять в руки ритуальный нож, я сняла шнурок с нефритовым жуком с шеи и положила рядом со светильником… Братья Ложи Черного Скарабея окружали меня кольцом. Их лица были затемнены капюшонами. Магистр читал по «Книге отошедших». На алтаре простиралось тело жертвы. Обряд реинкарнации вот-вот должен был свершиться…»
«Мне показалось, я с занесённым в руке ножом склонилась сама над собой. Под капюшонами братьев я увидела поблёскивающие змеиные глазки. Ко мне тянулись раздвоенные языки. С головы магистра упал край хламиды — маг оказался огромным, шевелящим лапками жуком-скарабеем. Пахнуло слоновым навозом. Я вскрикнула и проснулась...»
Пятый роман я готов был отлить ещё более стахановскими темпами, но спонсоры обрезали финансирование по причине того, что вертихвостка Галина, заводя их на предварительных ласках, ныряла в постельку к своему писаке. По крайней мере, она меня в том уверяла. Как только выплаченный мухлёвщиком-издателем «процент от продаж» был потрачен на парфюмерию и косметику реинкарнации Нефертити, мы лишились побочных источников финансирования, и наш, направляющийся за вестиндийскими пряностями и золотом инков галеон сел на мель. Книжонки с фиктивными тиражами стали исчезать с прилавков, истаивая, как миражи в Пустыне Жаждущих Славы. Возле мусорных баков на задворках книготоржища обнаружились томики с портретами Синицыной. Золотые слитки обернулись в кизяки. Типографский молох требовал субсидий. С подобранными на помойке творениями разъяренная пантера ворвалась в кабинет издателя и швырнула ему их на стол с криком: «Что это?!» Но стоило директрисе нашего совместного проекта предъявить провонявшему типографской краской мошеннику претензию насчёт вложенных средств и непонятных чудес с тиражами, ей, вчерашней рекордсменке продаж, было заявлено существом, восседающим на шатком стуле, выглядывающим из-за возвышающихся на столе гор папок с графоманскими бреднями: «Кто ж такую муру покупать будет, милочка?»
Зашвырнув в угол нефритовое насекомое, одолженное у подруги, мотавшейся в Египет по турпутёвке, Галина кусала заусеницы на пальцах, челночила взад-вперед по моей бальзаковской мансарде зарёванной растрёпой, и я уже ни в чём не был уверен. Я брал ножницы, глядясь в зеркало, обкарнывал отросшую за время написания романов до библейско-пророческих кондиций бородень, доводя её до пределов хемингуэевских. Дедушка Мороз, Нептун, Лаокоон, на время выпутавшийся из объятий Змеи, обращался то ли в пижона-шестидесятника, то ли в хиппи времен Вудстока. Натянув поверх трусов джинсы, задрапировав свой мраморный торс в рубаху со свитером и нацепив на нос очки-велосипеды работника музея, где в склянках хранятся препарированные шестипалые младенцы, я выходил из состояния половой неопределенности. Нет, это зам. главного Велемир Дунькин мог тосковать по ботинкам на «манной каше», кокам Элвиса Пресли и временам, когда бригадмильцы расквашивали ему нос и при помощи ножниц приводили в идеологическую норму немыслимо узкие штанины; у нас были в запасе более изощрённые методы отвязок, улётов, уходов от реальности. В одном я был даже архаичнее некогда властвовавшего на Кипре мавра: я до умопомрачения ревновал Галину! И в этом смысле я был более ископаемым чудовищем, чем даже склеротические рептилии хрущёвок из подотряда пожирателей газетного чтива, одноклеточные потребители ярких обложек ширпотребовских книжонок или вездесуще-толстожопая номенклатура.
Порой, правда, мне казалось, что синещёкий от бритвы «Жилетт» банкир-прототип неоконченного романа «Девушка и миллионер» Семён Дубов, с которым моя подружка упражнялась в позах Камасутры, когда, взлезши на пальму под окном фешенебельного отеля, я поймал эротоманов в оптический прицел, — лишь пришлец из навороченных мною сюжетных коллизий, а ещё точнее — фантом, порождённый миазмами беспрерывно молотящего в углу телека, откуда, как тесто из горшка с квашнёй, лезли ищущие незапятнанных Золушек среди проституток миллионеры, оживающие мумии, интересующиеся археологией денди, белоснежные трансатлантические лайнеры, на коих молодожёны совершали кругосветное турне, изредка пересаживаясь на верблюдов, воздушные шары и аэропланы. Что же касается главного героя головокружительной поездки Галины с барахольным мафиози Китайцем в Турцию, то после выхода в свет второго бестселлера я полностью уверовал в его бесплотную вербальность.
— Представляешь! — всхлипывала Галина, рисуя на лице розовый бутон вместо губ. — Этот хренов недо-Сытин орал мне вслед, что много вас таких, безденежных! Что это была маркетинговая раскрутка, что он взял на себя риски по изданию безымянного автора! Что он чуть не вылетел из-за меня в трубу! Он швырнул мне вслед рукопись нашего четвёртого романа — и она рассыпалась веером… Я собирала, ползая на четвереньках…
Так родился литературный герой-издатель Константин Фридрихович Ненасытин — абсолютный однофамилиц реального. Реальное и ирреальное, мерцая, то и дело менялись местами. Сцена, в которой Ненасытин кидает в талантливую писательницу рукопись подобно тому, как некий монах-искатель истинной и незамутненной веры швырял чернильницу в чёрта, тут же сформировалась в моём воображении во всех деталях — и ни один психиатр не установил бы, было это на самом деле или только пригрезилось.
Как крем-брюле с тортика, я слизывал с опухшего детского личика мастерицы бестселлеров помадные лепестки — и ревность моя истаивала мурашками в кончиках пальцев на ногах.
— А что, если ради нашей с тобой безбедной семейной жизни мне придётся всё-таки отдаться кому-нибудь из них, подобно жене вот этого? — ткнула Галина пальчиком в портрет Джузеппе Бальзамо, графа Калиостро, на обложке дешёвенькой брошюрки, которую я ухватил-таки с лотка, заинтересовавшись перипетиями романа жены Великого Копта Лоренцы с Потёмкиным. Я думал. По крайней мере, я убедился в том, что Галина умеет хранить тайну бренда. И хотя она бессовестно приврала про ползания на четвереньках у мокроступов Ненасытина, чтобы враньем подлить масла в огонёк, эта бесхитростная ложь свидетельствовала о том, насколько она ценит своего литературного мавра.
Глава 8. Инквизиция
«Жестокость этих методов так очевидна, что её не стоит и комментировать. Даже если принять на веру позицию средневековых каноников…»
«История инквизиции», «Виды пыток», А.Л. Мейкок
— Значит так! — глянул на меня поверх очков Велемир Палыч Дунькин. — По фактам, сообщённым тобой в заметке «Смерть на рельсах» было много звонков и пришло опровержение из метрополитена…
Он наблюдал за моей реакцией. Я сидел в его аскетическом кабинете, где напротив двутумбового стола торчала мебелина, называемая у нас в редакционном народе «электрическим стулом»;;. Случалось, ёжились и корчились на том стуле и Серёга Тавров, и я. И Киске тут подпаливали шёрстку, и Курочке прореживали перышки, и Княгиню вгоняли в столбняк, отсылая на балы во времена Екатерины. На столе заведующего отделом «Всякое разное» возвышался похожий на инквизиторские тиски телефон, рядом с заляпанным тряпьём, о которое мясник вытирал руки, были разбросаны газеты. Единственным украшением кабинета светили гранёными вершинами рериховские Гималаи на стене да репродукция с картины той же кисти «Град обреченный», изображающей крепостные стены, обвитые гигантским змеем. Металлическая вешалка, на которой болтались курточка Зам Замыча и кепчонка, шкаф с сувенирами читателей-почитателей, простенький радиоприёмник дополняли интерьер кельи аскета. Впрочем, мне всегда казалось, что как раз за тем самым шкафом есть проход в комнату, откуда начинается наблюдательная палата, где царствует Главврач, — и стоит нажать на кнопочку, как тут же выскочат два дюжих санитара и зависнут над тобой в благодушной всепонимающей улыбочке. Радиоприёмник же своими ретровыми формами напоминал рацию, с помощью которой резидент выходит на связь со временами инквизиторских бесчинств. И я просто физически ощущал, что трещина на стене за спиной Дунькина обозначает края входа в ещё одну нишу, где прячется его сумеречное «я» садиста.
— …Но в суд они пока не подают, — продолжал Дунькин, выдержав паузу. — Хотя ссылка на машиниста электропоезда, которому мерещились светящиеся шары, как они пишут, дискредитирует службу подвижного состава: что ж они, невменяемые, выходит? Они же проходят медкомиссию!
Дунькин продолжал наблюдать за моими рефлексами. Меня ещё не трясло, но в темечке и кончиках пальцев уже покалывало. Казалось, сейчас спрятанная под стол рука иезуита законтачит невидимый рубильник. Хотя в какой-то момент я заподозрил, что Дунькин мастурбирует. Или наливает из невидимой мне под столом бутылки в недосягаемый для зрения стакан. Бывало, во время таких разговоров он неожиданно предлагал остограммиться. Насчет онанирования же намурлыкала как-то Киска, вызванная однажды на «электрический стул». «Он прям весь задёргался, посинел и закатил глаза!» — свидетельствовала она, сидя со мной и Серёгой в буфете. Да и Курочка как-то выскочила из-за двери непосредственного Нач-Нача с помятыми пёрышками. И Княгиня чего-то там туманно намекала, как они вначале менуэтили на балу с коротконогим вельможей в златом камзоле и сползающем с лысины парике, а потом вдруг оказались в каком-то далёком дворцовом закоулке — и там, за статуей, стыдливо приспустившей трепетными перстами мраморное покрывало Венеры…
— В общем, мы тут с Давидом Петровичем Анчоусовым посовещались и решили тебя, — выдержал Дунькин паузу, в которую бы вместилось несколько раз произнесенное слово «уволить». — Решили тебя премировать. Так-то! Настоящая сенсация! — расплылся он. — Скаканула подписка. Да! Звонили из милиции… Там всё-таки в метро обнаружены два обгорелых трупа… Так что поезжай, разузнай, что к чему… Кстати. Позвони отцу Святополку. Он говорит, что это ритуальное убийство. Что-то там с масонами связанное, но про масонов, сам понимаешь, писать не надо, а то патриоты задолбают…
Рука вынырнула из-под стола. В ней белым голубком трепыхался конверт, в котором, несмотря на его тощую стать, содержались и розочка для Галины, купленная у цветочницы Светы, и монета — на чехол гитаристу Гене, и посиделка с Серёгой в буфете.
С некоторых пор Галина избавилась от репортёрской рутины в газете «Шик», от роли специалистки по связям с общественностью в компании «Блеск» — и в свободном полёте пилотировала среди офисных девочек, рассылающих факсы по печатным изданиям и телестудиям. Въехавшая в облагороженные евроремонтом подсобные помещения обанкротившегося джазового кафе «Пресс-студия», балансировала на грани между фабрикой-заготовочной тягомотных новостей и духовой музыкой желудков, хранящих память о студенческих диетах. В новом амплуа Галина являла собою нечто среднеарифметическое между официанткой, фотомоделью и гетерой времён Нерона. Ещё большего шику и блеску ей придали состряпанные нами романы; их вряд ли кто читал, но говорили о них с нескрываемой завистью. Витающие в клубах курилки Киска, Курочка и Княгиня только и толковали о том, что намереваются двинуть по стопам Синицыной. С тех пор, как Голливуд порадовал нас «Основным инстинктом», девочки все как одна готовы были ради полноты чувств садомазохистски душить партнёров по постели, колоть лед шилообразным ножом и писать детективы о серийных убийствах, перемежая их интрижками с мачо-полисменами.
— Я познакомилась на вернисаже с Зубовым! — косила на меня глаз лошади обряженная во что-то вроде кареты Княгиня, пока я смолил сигарету за сигаретой, не отходя от лифта, откуда вот-вот должен был явиться отец Святополк. — Наивный, как ребёнок! Он рассматривал пейзаж Куинджи, и его интересовало, подсвечена ли луна лампочкой или это так светятся краски. Ещё он интересовался работами старых мастеров в Екатерининском зале. Ты же знаешь, оттуда недавно украли полотно Айвазовского «Корабль на мели»! А что ты там делал, Иван? Кажется, ты был с Синицыной?
— Нет! Я был со следователем Зубовым. Мы с ним расследуем дело о расчленённой девочке… Похоже, ритуальное убийство, — свято хранил я тайну бренда.
— Ах да, расчленённая девочка! Я совсем забыла! А я думала дать Синицыной на рецензию свой детектив! — стреляла недоверчивым взглядом Киска. — Вот и Майя с Аней хотели с ней посоветоваться насчёт того, как издать книжку. Как-никак, знаменитость. Наши девочки не только в жизни романы крутят! Они уже написали по несколько глав остросюжетного чтива! Ну, там, любовь, кровь, путешествия на тропические острова, бойфренды-банкиры и всё такое…
Совершенно неожиданно и вопреки пророчествам Ненасытина рейтинг Галины подскочил, как вскакивал при виде её обтянутой мини-юбчонкой попки у застарелых дрочил. В этом её литературный мавр не сомневался ни на секунду. Кроме того, Галина стала заводной пружиной пресс-конференций, куда пишущая, снимающая, лопочущая в эфир братия съезжалась, чтобы, позадавав вопросы, налечь на стол с халявными яствами и выпивкой, — и наша клиентура обновилась.
Понемногу мы с Галиной начинали забывать о первой попытке нашего с треском провалившегося проекта. Хотя о провале знали лишь я да моя шаловливая Муза. Остальные, не читая содержимого покетбуков, были в восторге от фотографии и картинок на обложках и наяву грезили аналогичной славой мастеров бестселлера. В считанные недели мания переросла в эпидемию. В каждом редакционном компьютере было заведено по папке с главами неоконченных романов.
Особым образом на этот массовый психоз подействовало появление в «Вестнике Апокалипсиса» статьи о. Святополка (в миру — экс-преподавателя физики электротехнического вуза, кандидата наук Леонтия Кавардакова) под заглавием «Разгул мистической порнографии», обрушившего публицистический гнев на романы Галины Синицыной. Это выступление произвело неожиданный эффект. Параллели, проведённые о. Святополком с деятельностью изуверских сект с некрофилично-мистическим уклоном, заставили публику содрогнуться. Волна скандала покатилась по страницам газет, прорвалась в радио- и телеэфир. Закинув ногу на ногу, Галина давала интервью, облепленная телекамерами, диктофонами, блокнотами со строчащими в них авторучками. Ненасытин звонил Синицыной домой и вкрадчивым голосом предлагал второе издание с последующим переизданием. О проценте с продаж он уже молчал, завлекая скандальную писательницу твёрдым задатком. Тем временем в «Вестнике Апокалипсиса» опубликовали свидетельства очевидцев-соседей о способностях Галины к левитации, телепортации, гипнозу, излечению от заикания. Косматая красотка, оседлавшая метлу на картинке к материалу, иллюстрировала откровения о. Святополка.
Амбиции Курочки, Киски и Княгини возрастали по мере того, как в их компьютерах разрастались файлы, в которых постельные сцены перемежались с перестрелками, распутываниями клубков версий, куда, как в коконы, были запелёнаты трупы несчастных жертв. Девочки, не спеша разъезжаться по домам, всё чаще засиживались в кабинете за мониторами компьютеров с лицами бабушек, ворожащих со спицами над чулком. В курилке они делились походами к издателю Ненасытину, катали, как котенок клубок, слово «спонсор». Тогда-то я впервые и задумался над серьёзностью откровенно мистификаторских газетных сообщений о секте пенсионерок, с помощью Интернета выкачивающих жизненные силы из детей, чтобы помолодеть. Я не мог отделаться от столь явственно представлявшегося: каким-то образом подключившиеся к редакционным процессорам героини первых пятилеток буквально наливались румянцем и разглаживались лицами, будто смятая простыня, по которой проехался утюг, по мере того, как девчата «прикипали» к компьютерам, несмотря на то, что им названивали мужья и любовники.
Выпадая в бельмастую темень пурги, я мог видеть свет в окошках, будто кто-то поддерживал огонь на возвышающемся над каменистым мысом маяке, вросшем основанием в скалу, о которую хлестали океанические волны. Мерещилось: в высокой башне засели бормочущие заклинания, льющие в воду воск колдуньи. Метельные пряди — их безмерно отросшие волосы. Я — лишь фигурка, образовавшаяся на дне плошки. Одна из причудливых клякс, по которым они предсказывают судьбу попавшего в ураган утлого города.
Тем временем на зависть литературным соперницам спонсоры снова прихлынули к Галине Синицыной. Кроме того к ней начали напрашиваться на прием заики. И она взялась избавлять их от недуга наложением рук. Впрочем, это бы полбеды. К тому же, как только очередь в нашу однокомнатную на пятом этаже начала высовывать хвост из подъезда и возроптали соседи, Галина прекратила этот балаган, твёрдо решив от веры в восковые узоры на дне миски, лучевые потоки, выходящие из ладони, и психотронные чудеса вернуться в уютное лоно материализма. Но меня отнюдь не радовало, что она направо и налево раздаривает покетбуки с автографами, до того загромождавшие наше гнёздышко так, что оно походило на уставленную законсервированными в кувшинах царственными потрохами усыпальницу в египетской пирамиде: рост популярности Синицыной был прямо пропорционален приросту количества её хахалей-поклонников. Моим подсознательным идеалом были всё-таки всходившие на погребальный костёр со своими мужьями-князьями славянские жёны, испепелявшие себя в надежде на реинкарнацию индианки, Ева Браун, отлетевшая в Вальхаллу вместе с рисовальщиком и пианистом Шикльгрубером, а не гетеры времён падения Римской Империи. Надо сказать, я был никудышным Калиостро. Я не мог приучить себя к тому, чтобы использовать свою Лоренцу в качестве орудия наживы. Муки ревности были той инквизицией, щипцы, струбцины и испанские сапоги которой терзали меня пуще любых начальственных пыток и мук творчества.
Выпадая из застолья в «Пресс-студии», когда какой-нибудь металлургический магнат Семён Семёнович Корявый уже упихивал Синицыну в джип, я спускался в мраморное подземелье метрополитена, ища там чего-то, кого-то, перебирая в уме и пианистку Катю, и журналистку Валю, и замужнюю арфистку Марию, и холостую рекламную диву Дашу — толкал в таксофон карточку, как свою неприкаянную грусть-тоску — в первую попавшую щель, и звонил, звонил, звонил. В трубке появлялся голос, шёл разговор, похожий на торг — ты, мол, просто так или всё ещё меня любишь, злодей? Я уверял, что пылаю страстью, как огнедышащими газами несущийся к Земле болид, от прихода которого много миллионов лет назад передохли все звероящеры, представлял, как металлург уже вливает свою расплавленную магму в формочку-Галину и, чуть не воя от ненависти, амбивалентно врал, что любовь моя негасима. Вот тогда и возникал ещё один очередной повод для покупки цветов, шампанского, конфеток, до минимума уменьшающих финансовые шансы на приобретение книжек с лотков. Потому что какой же герой-любовник — без букета и пенного вина, в котором купают куртизанок!
Конечно, в какой-нибудь фразе «Я сегодня свободна», как червь в яблоке, сидел тоскливый второй смысл: ясно было — ты вообще-то не единственный в этом конвейере бойфрендов. Далее следовали договорённости насчёт того, ехать ли ко мне или заявиться к ней, встретиться у филармонии, в галерее современного искусства, посидеть в кафе-подвальчике Дома под Часами или обойтись без этого? В зависимости от котировок на этой сексуальной бирже истинных чувств я мог оказаться востребован по контрасту с каким-нибудь профессиональным убийцей или бензиновым магнатом как хахаль с интеллектуально-эзотерическим уклоном. Современные гетеры любят потолковать о Генри Миллере, Юкио Мисиме, Патрике Зюскинде, Артуро Пересе Риверте, Блаватской, Гурджиеве и Алистере Кроули. Порой это заводит их так же, как музычка в салоне «Чероки».
Натыкаясь после целого оркестра протяжно-безответных гудков на податливый голос, случалось, я сожалел о том, что хозяйка записанного некогда в блокнот телефона на всё согласна; она и детёныша как раз сегодня маме сплавила, и её постоянно-переменный бойфренд в отъезде по делам бизнеса, но, представив, как металлургический магнат куёт железо прямо на заднем сидении джипа, я шёл покупать цветы.
Выданный Дунькиным конверт был опустошён. Стряхнув с руки раскосмаченную головку нерадивой мамаши, чей отпрыск уже размазывал сопли, сидя на горшке в бабушкиной хрущобе, я, ещё не обсохнув после ванны, назначал по телефону время и место своим источникам информации. Как-никак, надо было разобраться с обгорелыми трупами. Следователь прокуратуры Антон Зубов, большой специалист по жаренным на контактных рельсах покойникам, ждал меня в три. Поэтому по пути я решил заехать к о. Святополку.
В западном приделе храма имени Гавриила Архангела о. Святополк выгородил нечто вроде филиала инквизиции времен написания иезуитами Шпрингером и Инститорисом «Молота ведьм». Сводчатый потолок и окно-бойница контрастировали с компьютером.
— Да. Я уже звонил Велемиру Палычу, и хорошо, что вы приехали, — встретил о. Святополк, не подозревающий о том, что Лукавый в моём лице морочит его женскими романами Галины Синицыной. — Это оч-чень даже похоже либо на ритуальное убийство, либо на самоубийство на религиозной почве. Знаете ли! В Америке недавно во время прихода кометы секта совершила коллективный суицид. Сектанты верили, что их души переселятся в хвост блуждающего космического тела и будут доставлены в центр Галактики… Так-то творятся дела люциферовы! Уверен. Это могло быть ритуальным самосожжением. Эта ересь с верой в реинкарнацию толкает некоторых на страшные изуверства. К тому же активизируются масонские ложи. А от этих прислужников врага рода человеческого можно ждать чего угодно…
Со следователем Антоном Зубовым я столкнулся уже в дверях его кабинета.
— Чуть-чуть бы — и я уехал, — смерил он меня хладным взглядом. — Поехали в морг, если хочешь увидеть своими глазами… Ага! Вот и эксперт!
Милицейский драндулет вмиг доставил нас в юдоль скорби. Отбросив простынку с первого трупа, Зубов задумчиво произнес:
— А при жизни была сущей Мерилин Монро. По крайней мере, судя по фотографии на удостоверении…
Откинув покрывало со второго тела, детектив добавил:
— Ну, чего молодым людям в ночных клубах не сидится? На кой им надо было сигать на эти рельсы? Как, Антон Палыч, следов насильственной смерти нет? — обратился он к эксперту.
— Да вроде нет!
— Ну, тогда пиши заключение — и дело с концами.
Глядя на приставленную к телу голову девушки, на разваленного колёсами на две части паренька, остатки обгорелых джинсов, свитерка, платья, я невольно содрогнулся, обнаружив, что оставшиеся детали одежды и даже единственная туфля на ноге несчастной — всё напоминает те шмотки, в которые обряжались мы с Галиной. Успокаивая себя тем, что при сегодняшних фасонах и ширпотребно-китайском конвейерном производстве точно так же, как ты, одетого двойника можно встретить где угодно, я попытался подавить тревожное чувство. Тем более что лица и руки погибших были обезображены до неузнаваемости. И хотя рядом с оскаленными зубами черепа мужской особи этой подвергшейся электроаутодафе парочки торчал клок обгорелой бороды, я отогнал дурные мысли.
— Ну а версия отца Святополка с самосожжением? Может, и в самом деле они состояли в изуверской секте? — подал я голос. — Или же масоны отомстили за разглашение тайн…
— Может, и состояли. А может, и нет, — пропустил детектив мимо ушей версию о тёмных делах вездесущих вольных каменщиков. — Осмотрим квартиру, где они обитали — тогда станет ясно, — заботливо накрыл он трупы простынками. — Ну а то, что их крепко долбануло током, и смерть наступила в результате действия электричества, по-моему, доказывать не надо. То, что они сами спрыгнули на рельсы, и их никто не подталкивал, тоже не нуждается в доказательствах. Об этом свидетельствует огромное количество людей. Их показания запротоколированы. Личности погибших устанавливаются. Пока ясно одно: это были двое молодых людей…
Глава 9. Протей
«...Прекрасен, как Рим, был этот город и грозен, как Вавилон, но тьма накрыла его, и он навеки стал проклятой людьми пустыней. Далеко-далеко в ночь уходили его серые дороги — в ледяные поля, в вечный сумрак».
«Холм грёз», Артур Мейчен
Разживаясь букетом у цветочницы Светы, с ней можно было перекинуться несколькими фразами о Рэксе Стауте, Чейзе или французском масоне Шюре, потому как, пожирая детективные ассорти, Света запивала их эзотерическим ершом. Она и иконки со свечками не обходила вниманием — как без них! Она могла и яиц на Пасху накрасить, и на Рождество Христово в церковку явиться целомудренной монашенкой. С Геной же мы толковали о музыке. Все эти разговоры давали мне пищу для моих зарисовок, которые периодически истребовал с меня зав. отделом Велемир Дунькин; его понуждал к тому ненасытный типографский блюминг, безостановочно производящий жареное, скандальное и сенсационное. Это лязгающее болтами, засевшее в подвале экс-партийного издательства чудовище своими вибрациями порождало в голове зама фантазии о несчастном, покинутом всеми народе, и Дунькина бессознательно тянуло к сентиментальному натурализму и благотворительности. Ему казалось: нищие подземки — это что-то вроде персонажей христианского ада, при жизни приговорённых к жарке на сковородках. Так вот, вербализуя сентиментальные грёзы непосредственного Нач-Нача о покинутом народе, я стал еще и разработчиком золотой жилы по написанию картинок из жизни городских маргиналов. Болезненно переживая чудовищную раздвоенность между шпионоподобным дедуктивным писакой, строящим безумные версии мафиозных разборок и бесконечно близким к народу бытописателем дна, я прятался за псевдонимы. Ну а написание женских романов заставляло меня распадаться на ещё большее количество ингредиентов. Это было что-то вроде калейдоскопического театра непрерывно сменяемых масок. Мастер-классы лицедейства я брал у профессионала. Бывало, мой сосед по лестничной площадке Митя Глумов заходил ко мне и устраивал прогоны рождественских вытворяшек. Дело в том, что в кооперативе «Сюрприз», ведающем доставкой подарков на дом, всегда бывал дефицит Снегурочек. И Мите постоянно приходилось менять бородень и шапку круглу на кокошник и злату косу.
— Ну как? Идёт мне этот сарафан? — вилял задом исполнитель ролей толстяка с пропеллером от вентилятора на спине, Серого Волка и Бабы Яги.
— Как влитой! — морщился я, подозревая его в нетрадиционной сексуальной ориентации. Он холостяковал, как и я во время циклических уходов Галины. На лестничной площадке возле его двери я то и дело натыкался на странных типов неопределённого пола с кольцами в ушах, серёжками пирсинга в бровях, малиновыми начёсами и фиолетовыми гребешками из волос на головах. Самым непорочным посетителем этого бедлама была Княгиня: она приходила сюда, чтобы напитаться богемным духом для своих околокультурологических импровизаций.
Отвратительнее же всего было то, что сам я становился существом неопределённого статуса и пола. То я примерял к своей логически мыслящей голове фетровый котелок детектива, на руке ощущал лайку перчатки, в ладони — тяжесть трости со слоновым набалдашником, а в кобуре под мышкой — холод револьвера. То на месте гладковыбритых щёк прорастала борода сказителя-баюна, уголки лукавых глазёнок начинали лучиться куриными лапками морщин, и я вещал по-простецки, по-народному. А то я явственно обнаруживал, как у меня набухает грудь, наливаются бёдра, на месте пениса и яичек образуется венерин холмик, смыкающийся между ног вожделенной для самцов щелью — и меня тянуло покрыть своё чело косметическими приманками, одеться в Галинино белье и упорхнуть в ночь, туда, где алчные мачо рыщут в поисках податливых бабёнок.
Я зависал в облаках курилки, щебеча с Курочкой, Княгиней и Киской. По перешёптываниям с ними я познавал тайную науку ажурных чулок и трусиков-стрингов.
— А ты знаешь, муженёк этой пианистки за-а-абавный! — мурлыкала Киска.
— Да и этот барахольный магнат Китаец — ничего себе типчик! — квохтала Курочка.
И только Анна Кондакова по прозвищу Княгиня утопала в дымном облаке, мерцая ликами Ахматовой, Цветаевой и богини поэтических сред, орфической жены Вячеслава Иванова. Мы банально курили. Она воскуряла фимиамы. Рядом с ней даже забычкованная пепельница на треногом стояке выглядела алтарным жертвенником. Если с Курочкой и Киской можно было пофамильярничать, то Княгиня производила впечатление недоступности в абсолюте. Тому способствовала и девичья фамилия Кондакова (её она не стала менять в замужестве). В этой фамилии слышались отзвуки молений, перемежающихся церковными «кондаками» и акафистами. Припасть к коленям. Осыпать ледяные ладони лобзаниями. Запечатлеть благоговейный поцелуй на обожжённом лампадой образе. Что ещё?
В облике Анны Кондаковой угадывалась принадлежность к угасающим вампирическим родам советских писателей, хранящих в холодной бледности ланит память об эллинских мраморно- колонных домах творчества у лазурного моря с пальмами в бочках. И хотя в своё время её отпечатавшийся благообразным ликом на вкладке под обложками дородных томиков папа выводил свою фамилию из слова «кондовый», дочь расслышала в унаследованной музыке этимологическо-генеологической фуги совсем другой корень и, побывав в Пушкинских горах, не забыв при этом посетить и Псково-Печорский монастырь, кое-что разузнала от тамошнего иеромонаха… Он поведал ей о том, что идущий от перешедшего на сторону русичей накануне Ледового побоища тевтона Киндерхофа род неких Кондаховых дал Святой Руси и новгородских купцов, и уральских рудознацев, и немало рыцарей духа и просветлённых игумений. В незапамятные времена переписчики метрик и паспортов «х» поменяли на «к» — и на свет явилась ветвь старинного рода с искажённой до неузнаваемости фамилией.
Не столь просты были и Киска с Курочкой. Таня Кислицкая могла обращаться в неоновую пантеру ночных клубов. И там, в сообществе диджеев и байкеров властвовала, чтобы запрыгнув на спину обвешанного побрякушками хеви-металиста, нестись с ним по уснувшему городу на ревущем рулерогом «Хаммере». С такой же лёгкостью она перевоплощалась в львицу широкозастольных презентаций. Вкрадчивая речь. Сигарета в длинном мундштуке. Махровые ресницы. Обтянутые длинным платьем бёдра, напоминающие двух грациозно двигающихся по клетке зоопарка хищных кошек.
Майя Курнявская способна была предстать и распустившей перья павой, и бессонной совой казино, готовой хоть выиграть, хоть проиграть что и кого угодно. И хотя при появлении начальства она ворковала подобно присевшей на подоконник голубке, я знал — ночами она парит над городом, распластав крыла и светя глазищами-плошками, чтобы, выискав жертву, сграбастать её опалёнными «Опалом» когтищами. И вряд ли бы Дунькин стал маяться с этой Майей, если бы Курочка не несла золотых яичек заказух…
Подписываясь Круговым, Жбановым, Потаповым, Лаптевым, я сочинял, порою, просто-напросто выращивая «народных» героев, как Гомункулусов в колбе своего воображения. Тех самых, которых по алхимическим рецептам Парацельса следовало производить посредством запаривания склянок со спермой в конском навозе. Живые люди не очень-то походили на героев моих натуралистических зарисовок. Скорее, я сканировал представления моего крепкопьющего начальника о народе и выдавал ему в качестве добротной действительности его же собственные глюки. Всё-таки Гена не очень-то походил на персонажа дантовой фантасмагории или сюрреальные агглютинации Босха. Когда после пресс-конференций случались фуршеты, движением факира я на глазах у бдительных коллег-таблоидов умудрялся спереть пару яблок или даже ананас и, не донося добычу до дома, одаривал фруктом друга-гитариста. Пока, надкусив яблоко, он жевал, я заменял его, забабахивая что-нибудь из битлов. Из всех прочих моих пороков склонность бренчать на гитаре была чуть ли не самой гноеточащей: этой страсти я мог отдаваться с таким же самозабвением, как и сексуальной гимнастике.
Вопреки представлениям Велемира Дунькина об обитателях подземки, Гена был счастлив и в реальности, и в грёзах. Его фантазии кочевали среди ликов рок-звёзд и переполненных толпами стадионов, над которыми царит орущий в микрофон мессия с рогатой гитарой. Дунькин же был бардоманом. Подобно морально разлагающемуся под напором красных войск каппелевцу, распевающему по пьяни белогвардейские романсы, он запирался в своём кабинете, напивался, и, никому не отпирал. Подходя на цыпочках к двери, можно было слышать лишь жуткие звуки, в которых едва различимо угадывались слова песен Галича и Визбора, перемежающиеся сообщениями невыключенного приёмника, вещающего о происходящем на баррикадах у Белого дома. О том докладывали девочки, испытывающие от бардовских концертов Дунькина несказанное садомазохистское удовольствие. Если же говорить об усладах, доступных гитаристу Гене, то порой он захаживал в дразнящий гранёными витринами магазин музыкальных инструментов и там, перебирая гитары, как эротоман — женщин, погружался в звуковую нирвану. Он трогал гладкие, как бёдра приверженниц антицеллюлитовых шортов, грифы непостижимо дорогих «фэндеров» и «гипсонов», он гладил янтарные деки «Рамиресов», он осязал инкрустированные перламутром лады, он западал в кошачьих мяуканьях блюза, он исходил на нет в феерических фламенкийских импровизах. Он воображал себя то Эриком Клэптоном, то Джимми Хендриксом, то Пако де Люсией. У его ног, беснуясь, волновался человеческий океан. В ушах стучали каблуки и кастаньеты танцовщиц фламенко и шуршали их необъятные юбки. Отрешаясь от монотонной действительности, он совершал умопомрачительные кругосветные турне. Воображаемые, конечно. В тех фантазиях цветы, запахи которых он каждодневно вдыхал, словно крадя их у будущих покупателей, валились ему под ноги охапками.
А Дунькин, если и брал иногда в руки гитару, то тут же смущённо просил перестроить её «под семиструнку», неуклюже изображал из сомкнутых на грифе пальцев-коротышек инквизиторские щипцы баррэ, безуспешно пытался взять «звёздочку» или «лесенку» — и, опростоволосившись, возвращал инструмент виртуозу. Он ведь тоже, бывало, притормаживал возле Гены, заказывая спеть про то, как «растащили венки на веники», наворачивал на щёку слезу, воображая себя то ли поэтом-пророком с гитарой на бельевой верёвке под сенью кафе «Под интегралом»;, то ли лопнувшей струной, то ли электрошнуром, впившимся в содрогающеся тело диссидента, то ли самим им — на чужбине, в гостинице, где каждый электропровод состоит на службе у КГБ, то ли стилягой, которому парикмахер-бригадмилец простригает проплешину в золотистой ржи шевелюры.
Но чем выше взлетал Гена и ниже падал Велемир в своих сновидениях наяву, тем сокрушительней бывало падение первого и вознесение второго. Вернувшись к реальности, Гена вынужден был опять усесться в переходе метро на раскладном стульчике и бренчать на разбитой «банке» с обломанными колками, полуоблезлыми струнами и кривым грифом. Справившись с сентиментальными рудиментами юности, Велемир возносился на редакционный этаж, нанизывал никитинскую кепчонку на рог вешалки и взгромождался на свой трон, откуда он вместе с Сам Самычем мог манипулировать кармическими передвижениями газетного глиста, дозируя концентрацию ядов и противоядий в его каждодневно умирающем и снова возрождающемся организме.
Ставшая единственным просветом в жизни Гены Света изощрялась в упаковке цветочного скоропорта. Витиеватые ленточки. Блистающие обёртки. Гена давил на слезу, так напевая про музыканта, повесившего на спинку стула свой пиджак, будто намеревался сам повеситься на этом самом стуле или же использовать его в качестве вышибаемого из-под ног судьбой-злодейкой эшафотика. Велемир же никогда бы не помыслил о том, чтобы употребить не по назначению больно врезающуюся в плечо веревчатую вантовую подвеску. Ведь утвердив на столь шатком основании свой щипковый инструмент, бряцая на нем, кумир-скандалист уносил на парусах рифм в страну мечтаний о запретном, заветном, невысказанном не только бывших литобъединенцев, но и волосатые сердца спецслужбистов. Скорее, воображение Велемира выдало бы совершенно иной образ: подпоясаться вервием простым, уйти от суеты земной-газетной иноком в бескрайние заснеженные пустыни, куда-нибудь к берестяным чумам хантов и мансей, все еще живущих в той же простоте, как и при завоевании Сибири Ермаком. Он лучше бы застолбил местечко в называемом музыкантами подземки «трубой» переходе, прицепив к грифу целлофановый пакет для монет и «бумаги», но только не это – суицид с вывалившимся почерневшим языком.
Велемирова жёнушка Маша использовала бельевые верёвки отнюдь не в поэтических целях, и потому никаких петель удавленника из них образоваться не могло. Ловя попутный ветер умиротворения, жена зама направляла их семейный бриг в Море Спокойствия, крепя на тех верёвках деревянными и пластмассовыми прищепками чёрные, как пиратский «роджер», трусы, синие, как скромный «Жигулёнок», джинсы, зелёные, как дачные грядки, майки Дунькина рядом со своими и дочуркиными белыми, как кливера бригантин, трусиками на лоджии седьмого этажа: после крепкого руководящего рукопожатия выданный в качестве ордена за доблестную службу ордер воплотился в нечто твёрдое, надёжное и железобетонное, а порывы сердца юного — лишь в давно пылящиеся в коробке магнитофонные катушки со ссохшейся, коричневой, как кожа мумии, лентой.
Две сдавленные обстоятельствами человеческие микрочастицы рано или поздно должны были слиться в молекулу. Такова, если хотите, химия и физика элементарных частиц, законы которой неизбежно действуют в гигантском синхрофазотроне жизни. Всякий вовлекаемый в сверхмашину метро чувствует, насколько все эти подвижные ступени эскалаторов, трогающиеся от перронов электрички, мелькающие за стёклами вагонов стены с подвешенными на них лианоподобными кабелями способны превратить человека в нечто вроде электрона в толще провода, по которому течёт высокое напряжение. Так просто сгореть. Аннигилировать. Куда сложнее найти вторую, тяготеющую к тебе частицу, с которой можно было бы слепиться, чтобы лететь дальше...
Пообкарнав всю философию с метафизикой, оставив лишь необходимый для втискивания в квадратик на последней полосе минимум и выведя экземпляр на принтере, я спешил к Дунькину. Велемир Павлович делал окончательную обрезь и сваливал продукт в секретариат Боре Сухоусову. Бывало, недовольно ворча, зав. отделом «Всякое разное» стравливал моё творение в корзину. Всё чаще — из-за инопланетян, метафор и литературных реминисценций.
— Пойми, читатель туп, ему некогда разжёвывать твои премудрости… Если уж про НЛО, то про НЛО, про криминал, то без мистики, а картинки с натуры должны быть реалистичными, а у тебя что? Смешались в кучу кони, люди? И вообще — што ты себя — писателем возомнил? Вторым после Галины Синицыной? Тоже мне Бредбери нашелся!
Пока он заводился, трещинка в штукатурке за его спиной раздвигалась, преобразуясь в явственную щель. В ней дымилось голубоватое марево. Оттуда выглядывали осёл с келарем. Края щели совершали мерцательные движения, и два гардемарина в чёрном уже упихивали меня в карету.
Княгиня Дашкова — один в один — Анна Кондакова, вперясь в меня огненными глазищами фурии, гневалась:
— В Сибири, на заимке, алхимией заниматься будешь!
Дунькин давил на вмонтированную в стол кнопку — и из шкафа, роняя полки со спрятанными во втором ряду томами Ленина, выскакивали два санитара и, словно мешок на голову, набрасывали на меня смирительную рубашку.
— Так, значит, говорите — наше управление лагерей подобно жертвенным пирамидам инков, майя, ацтеков? — гудел Главврач.
— Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек! — чеканил бодрый детский голос из приёмника.
Осёл, испуганно прижав уши-долгуши, жмурился, стража стаскивала нас с келарем с костлявой спины нашего безотказного друга, готового ишачить за горький клочок придорожной колючки. Я летел на солому, ощущая, как выливается из чернилки её содержимое, образуя мокрое холодное пятно на боку, слыша, как хрустят гусиные перья в котомке, шуршит пергаментный лист, причитает келарь.
— Мы ещё разберёмся, откуда у тебя вот это, — вертел монах-иезуит в руке диктофон фирмы «Sony». — И как ты заставляешь с помощью этого волшебного камня говорить бесов!
И за нами захлопывалась скроенная из дубовых плах дверь.
Чтобы окончательно не утратить конспектов своих медитаций, я вначале писал репортажи так, как видел: паранормальное рядом с реальным, а потом уже сокращал, сбрасывая эти отходы производства в «Осколки».
— Ну при чём тут эти ассоциации? — выходил из берегов Моря Спокойствия Дунькин. — Сравнение метро с синхрофазотроном явно неуместно! Синхрофазотрон — это бублик, а метро — труба. Если бы это была кольцевая подземка в Москве — другое дело! И потом, сколько раз тебе говорить — ну к чему эти навороты, вычуры эти! Пиши проще. Ведь герои твоих «картинок» — простые люди…
Он не понимал, что воспроизводимый мною паноптикум нищих старушек, торговок-лоточниц, уличных музыкантов и художников — отнюдь не мои, а его герои. Воплощение его, а не моих представлений о шедевральности, стилистических изысках, правде жизни и читательских интересах дремлющего под панцирями стёганых одеял чудовища.
— Беда в том, что во время перехода через временной барьер в котомке почему-то остался диктофон. За это они меня с келарем и промурыжили до самой весны! — задумчиво обронил я, глядя, как затягивается щель за спиной Дунькина.
— Опять ты со своими приколами! Иди, опохмелись! И запомни: газета — это реализм…
Общение с начальством было закончено и, спрятав в котомку исчирканный иезуитом пергамент с апокрифом и разломанный диктофон, я отправлялся к ручью у монастырских стен. Полежать на травке. Послушать соловья на ветке. Словом, мы с Серёгой опять оказывались в буфете, где он как на духу выкладывал, что от Киски он устал, жена ему изменяет, и вообще его семейная жизнь напоминает ему два по какой-то случайности согласившихся на совместную жизнь гарема: у него — свой, у его жены — свой. Серега вынимал из кармана кожаного пиджака томик Алистера Кроули («Дневник Наркомана» с обещанием появления тайных знаков на 93-ей странице ходил по рукам редакционных мистиков) и читал:
— Её похоть холодна, угрожающа; и бледны её китайские щёки, когда она изящно поглощает устами спрута…Это про неё!
На фоне разнузданного сексуального шабаша творческих работников Гена и Света виделись мне обретшей гармонию парой, как, впрочем, и Велемир с Марьей (порой, прячась от повзрослевшей дочуры, они запирались в рабочем кабинете Нач-Нача и дули пиво). И этим сосуществующим в параллельных мирах идиллиям можно было только позавидовать. Я-то уж и не надеялся. Потому что временами обретаемая мной Галина, внезапно появляясь, так же неожиданно истаивала, не звонила, не давала о себе знать, отключив сотовый. Но может быть — кто-то, кто не вовлечён в суматоху пресс-конференций, фуршетов, сдач строк в номер? Может быть, хотя бы во исполнение религиозно значимых фантастикумов зав. отделом «Всякое разное» Велемира Палыча Дунькина? Ему так хотелось, чтобы кто-то был счастлив простым счастьем пастуха и пастушки! Но, скорее всего, этим несметным богатством обладал лишь он сам да воплощённая мною в словесные узоры его иллюзия о простом счастье неиспорченного человека. Так и явились на свет эти двое — если не как эталон и пример для подражания, то вполне достойный предмет для умиления. Так сложилась комбинация осколков в калейдоскопе, по ту сторону мутноватого стёклышка которого зиял пульсирующий бахромастыми краями провал в другие времена.
Глава 10. Временная дыра и Наблюдатели
«…Газеты во многих домах разворачивались с чувством страха и напряжённого ожидания: никто не знал, где и когда будет нанесён следующий удар.»
«Великий бог Пан», Артур Мейчен
После опубликования «Обгорелых трупов в морге» на нас с Серёгой опять обрушился ураган звонков. Рептилианское чудовище открывало мутный глаз. Я слушал голоса в телефонной трубке, опасаясь вызова на «электрический стул». Комментарий о. Святополка заинтересовал публику даже больше, чем мой репортаж с подробными описаниями зажаренной кожи.
— Возможно, это всё-таки те двое, которых похитила летающая тарелка, — прошелестел голос не желающего называться гражданина. — Вы писали об этом в прошлом номере…
В самом деле, ухватистый Серёга перелицевал мою историю и подал её в таинственном свечении аур полтергейста.
— Они реинкарнировали — и теперь будут блуждать по временным коридорам, — предупредил вкрадчивый голос составительницы гороскопов Изабеллы Ненидзе, числившейся в картотеке о. Святополка среди записных сатанисток.
Потом она заявилась в редакцию и, полчаса посидев у Дунькина на «электрическом стуле», так наэлектризовала нашего непосредственного, что он тут же поручил мне взять у неё интервью. После материализовавшегося из лифтовой кабины напротив курилки Украинского Христа со свечечкой в картонном алтаре, изготовленном из коробки из-под тортика, после кандидата биологических наук, утверждавшего, что он видит вокруг людей нечто вроде лучащихся скафандров, она показалась даже вполне обыденной: банальный слоёный эзотерически-религиозный бисквит для домохозяек, слегка присыпанный сверху измельчёнными жареными орешками псевдобуддизма. Если, конечно, не считать, что Ненидзе, несмотря на июльскую жару, сгустилась из дымных облаков курилки в бобровой шубке, заячьей шапке и итальянских сапогах из меха пиринейского козла …
— Знаете ли вы, что существуют временные дыры? — сама себе задала она первый вопрос. — Так вот, знайте… Причём попасть в эту дыру может любой. А выпасть из неё… Тоже, в сущности, способен любой. Но это не так-то просто. Можно даже в один день сразу побывать в нескольких временных измерениях… Древние инки знали, что время имеет не продольную, а поперечную структуру. И при помощи трепанаций черепа умели овладевать потоком секунд, минут, часов. Агасфер, знаете ли, блуждал… Так что дыра реальна. Чёрная такая, пульсирующая…
Слушая её, я украдкой, будто бы поправляя битломанский причесон или почесываясь от нестерпимого творческого зуда, ощупывал свою непутевую голову. Случаем, не произведена ли трепанация и со мной? Скажем, даже не на вершине одной из пирамид Тенотчитлана, а где-нибудь за шкафом в кабинете Дунькина или в тёмном подъезде у чугунных гармошек радиаторов посредством удара молотком по бункеру-накопителю моих безудержных фантазий. Как-никак, мне то и дело угрожали анонимные телефонные голоса, а среди сувениров в шкафу зама (ими он прикрывал корешки томов классика марксизма) был и непонятного предназначения кинжал в кожаных ножнах с ручкою из рога, с помощью которого вполне можно было привести угрозы в исполнение. Этот тесак Дунькин привёз из поездки в Пятигорск, где лечил минералкой печень и, глядя на ножичек, я чувствовал, как горят уши и покалывает немеющий кончик языка (всё это, как я уже упоминал, обещали оттяпать телефонные голоса, и кто знает — не звонил ли из соседнего кабинета изменёнными голосами сам зам?). Кроме того, в его коллекции сувениров имелось и нечто вроде каменного рубила, преподнесённого ему в дар во время открытия щебёночного завода, и миниатюрная, напоминающая эшафотик, наковаленка, подаренная кузнечно-прессовым предприятием в связи с акционированием.
Ночами (а случалось — и средь бела дня) дыра заглатывала меня — и на пару с блуждающим поперёк времен, меняющим лики и маски спутником (я всё больше укреплялся в том, что это был фотокор Дмитрий Шустров), я оказывался то уложенным на колесо ответчиком инквизиторского процесса, то гремящим кандалами по пути на сибирскую каторгу иллюминатом, то зеком в шурфе с урановой рудой, обречённым погибнуть от метастазов и лейкемии, а то — спелёнутым смирительной рубашкой инакомыслящим пациентом психиатрической лечебницы. А чаще всего — и тем, и другим и третьим одновременно. Прошловековые времена выстраивались в анфиладу, соединяясь подобно мигающим лампочкам на ёлке, — и напарник по моим путешествиям разделял со мною муки плоти, скорее всего, не разделяя тех же мук духа потому, что был — сама святая простота. Неспособность к анализу и рефлексии, свойственная подседельным животным и оруженосцам, — счастливое свойство, избавляющее их от чреватых раздвоениями личности мучений. Таковые, даже попадая в самые фантастические ситуации, видят предметы и их положения непосредственно, не воспринимая вторых или третьих планов. Я же жил, окружённый видениями. Иногда эти грёзы посещали меня во время пресс-конференций и выездов «на трупы», иногда — и всё более навязчиво — на редакционных летучках или во время мучений на «электрическом стуле». Вот тогда-то Галина и являлась мне то приговоренной к костру монашкой, с которой мы варили приворотные снадобья, пока не донесла соседка, то женой масона-декабриста, устремляющейся вслед за суженым по хлябям Барабинской степи. То женой-бобылихой, пишущей вечерами письма товарищу Сталину со слёзными просьбами о прощении, освобождении, реабилитации, а то — неистовой подвижницей диссидентского подполья, готовой размножать мои рукописи на печатной машинке, пробивая крамольные буквы шрифта сквозь четыре копирки, хранить мои шедевры в горшке из-под цветов, а после визита гэбистов — удавиться. И стоило лишь мне опять попасть из этих временных пазух в ту, что отчего-то числится временем настоящим, как меня так и подмывало крикнуть: «А иди-ка ты! Эвридика!»
И я ронял выбеленную вечностью бычью башку с натянутыми между рогами сушёными жилами — и, брякнувшись о камень, она издавала жалобный стон: рог откалывался, лобовая кость отскакивала. Оглянувшись, чего категорически нельзя было делать по условию договора с Персефоной и Аидом, я видел лишь истаивающую тень над ромашковой, залитой солнцем поляной. Я удерживался на краю скалы, я продолжал тянуть руку к эдельвейсу лишь потому, что в иных закоулках времени Галина Синицына исправно несла службу погрязшей в ведовстве монашки-кармелики, декабристки, терпеливо ждущей возвращения зека жены, сочиняющей эпистолы Великому кормчему, чтобы порвать их, никому не показывая, и сжечь, самой сгорая иссохшей утробой от неутолённой любви. Не менее героическим было и её пребывание в ипостаси фанатично-преданной самиздатчицы-подельницы. Благодаря её подвижничеству в иных временах, мне легче было переносить издевательства перевоплощавшегося в иезуита, в изувера дознавателя тайной полиции, в лагерного надзирателя, в садиста-главврача психушки Велемира Дунькина. Но самым непостижимым оставалось то, что всё это были проделки его, Наблюдателя;, который мог явиться ночью, просочась в мою комнату сквозь мерцающее стекло из образовавшейся на его льдистой глади капли звёздного света. Он приходил и удалялся, скользя тенью по корешкам книг на стеллажах, утекая в провальное зевище тёмного дисплея, меняя обличия, струясь поперёк времён, увлекая в эти круговые воронкообразные вихри и меня, и всех, кто был со мною рядом, включая греющегося на одеяле в ногах дымчатого кота Калиостро.
В этом калейдоскопе перевоплощений цветочница Света и гитарист Гена могли оказаться резвящимися на солнечной полянке у стен замка Пастушкой и Лютнистом, поверженными сатрапом-царём в рабство крестьянином и крестьянкой, ради освобождения которых стоило идти на эшафот, зашуганным вертухаями и начальниками народом, обывателями шестидесятых-семидесятых, жаждущими слова истины хотя бы под гитарный бряк на кухне, но только не чем-то демоническим. Такими лицезрел я этих двоих, не задумываясь о том, что кроме видимого симметричного узора в Детском Калейдоскопе непременно наличествуют закрытая с двух сторон стёклами картонная трубка, зеркальный туннель внутри неё, мелкие разноцветные стёклышки. А главное — существует Любопытный Мальчик, которому не лень крутить калейдоскоп, прижавшись глазом к его окуляру. Он был вездесущ, как многоглазый Аргус, этот проходящий науку подглядывания мальчонка, который, перекочевав из прошлого в будущее, вполне мог оказаться Стрелком, взирающим на мир сквозь оптический прицел в ожидании, когда же риски на стекле совпадут с живой мишенью?
Урвав время на запись «Осколков», я принимался звонить то Вере Неупокоевой, то Антону Зубову, то отцу Святополку.
Сидя в буфете, мы пропивали с Серёгой содержимое очередного конверта. Эти бумажные журавлики с дензнаками в клювах посыпались на меня, как из рога (такие рога есть на фасаде дома на Сибиряков-Армейцев: тыквы морозоустойчивой селекции, мичуринские яблоки и другие фрукты-овощи лезут и лезут из турьих рогов — и никто не может их остановить), вызывая затаённую зависть коллег. Перехватывавшие звонки к нам Киса, Княгиня и Курочка, оскорблённые нашей популярностью, удалялись в курилку злословить по поводу отвергнувшего их романные опусы Ненасытина, попутно растворяя в серной кислоте своей язвительности не клюнувших на роль спонсоров-благодетелей Корявого и Китайца…
Но Серёга не завидовал моей удачливости. Он перелицовывал мои сюжеты на паранормальный манер, выдёргивал на подвёрстку пару-тройку картинок из Интернета и забивал ими свою полосу, а то и разворот. На летучках Дунькин то и дело толковал об «умении работать над словом» главного скандального журналиста — и Серёга, имевший серьёзный на этот счёт комплекс неполноценности сержанта запаса ракетных войск, не подозревая о взлетах и падениях нашего с Галиной проекта, не выдержал.
— Слушай, у меня чё-то с романом моим не клеится! Поможешь? Давай с тобой вдвоём, как братья Стругацкие. Заварганим свой «Пикник на обочине»! А?
— А чё там у тебя? — не стал я спугивать начинающее дарование отговорками насчёт сложностей выстраивания отношений со спонсорами, издателями и прочей им подобной публикой.
— Да вот о чём ни возьмусь писать, всё у меня получается, что Анчоусов — командир летающей тарелки, а Дунькин — бортовой компьютер. Или наоборот…
— Это всё действие «электрического стула»!
— Да он меня шибко и не дрючит! Да чё там в моих заметках! Инопланетяне — они ведь не позвонят. В суд не подадут!
— Как сказать! Может быть, как раз они-то и могут позвонить, а то уже и позвонили, и у тебя потому не вытанцовывается сюжет, что ты не очень в это веришь. А вот отец Святополк уверен, что летающие тарелки — суть бесы. И как инфернальные сущности — вполне реальны. Так что если уж ты вступил с ними в контакт, тебе надо их использовать.
— Ты думаешь?
— Уверен. А ты как раз возьми и начни со звонка с того света. Введи в повествование Наблюдателя, бродящего сквозь времена, оживляющего трупы, переселяющегося из тела в тело. Или лучше целое войско таких Наблюдателей, пришедших сюда со звёзд в виде лучевой энергии, торсионных полей, магических пассов галактического кольца — и материализовавшихся в таких вот, как мы с тобой…
— А что! Надо подумать, — прекратил мочалить зубами кальмаровую жвачку Серёга, под впечатлением пересказанных ему моих видений, переживаний и умозаключений. Впрочем, сейчас я уже не могу точно сказать, были ли вначале видения и переживания, а потом эти намётки сюжета, или наоборот — вначале Серёга взялся воплощать мои подсказки, а затем уж всё это стало перетекать в сны и странноватые события. Что было вначале: фантастический роман Серёги Таврова и Георгия Кругова «Посланцы», в котором нашлось место и пришельцам, и священнику-апокалиптику, или же «волну погнала» теория о стреляющей фантомами подземке, изложенная прототипом романного героя отцом Святополком? — установить это не смог бы даже самый изощрённый виртуоз дедуктивного метода.
Глава 11. Трансформации
«Можешь ли ты удою вытащить левиафана и верёвкою схватить за язык его?
Вденешь ли кольцо в ноздри его? Проколешь ли иглою челюсти его? Будет ли он много умолять тебя и говорить с тобою кротко? Сделает ли он договор с тобою, и возьмёшь ли навсегда его к себе в рабы?»
«Книга Иова», гл.40, ст.20-23
В какой-то момент я заметил, что во взаимоотношениях прежде отчуждённых гитариста Гены и цветочницы Светы произошли существенные изменения. Гонимый от чаще всего бесфуршетных пресс-конференций и брифингов к столу в редакции, где меня ждал постоянно зависающий от перегрузок компьютер, в мгновенных промельках, в сотый или пятисотый раз я бессознательно фиксировал что-то новое сетчаткой тех «яблок», которые, возможно, и есть плоды с самого Древа Познания. Голодный и злой, галлюцинируя даже не бананами и лимонами Сингапура, а обычным беляшом, я подмечал. Да мне ведь и следовало это делать. Предметом нового цикла моих репортажей-страшилок стали изуверские секты. В телефонной трубке и компьютерной почте соревновались голоса и послания следователя прокуратуры Антона Зубова и отца Святополка. Иногда удавалось выцарапать нечто и из пресс-службы ФСБ, руководимой литературоведом в штатском Климом Дыбовым. Да и Вера Неупокоева рыла землю копытом. Эти источники наперебой подбрасывали мне то «заказняк», то убийство с явными признаками психиатрической патологии, то фактики, тянущие на контрабанду предметов искусства и археологических артефактов.
— Труп возле «Лепестков». По всей вероятности, опять «заказняк». Поезжай! — вчинял мне очередное задание Дунькин. И, оседлав редакционную тарахтелку, мы с Димой Шустровым, давеча перевоплощавшимся в мальчонку-келаря, научившегося разводить огонь с помощью отполированного им двояковыпуклого витражного стекла, кидались к месту происшествия, пробиваясь сквозь автомобильные пробки и милицейские оцепления. И наш бессменный серый в пятнах осёл, одним ляганием мощного копыта вышибив дубовые двери, уносил нас из стен темницы.
Мой рассказ будет неполным, ежели я не упомяну ещё об одном работнике «Городских слухов», то и дело встречавшемся мне то там, то сям во время моих хроно-путешествий. Андрюха Копейкин не то чтобы придавал итоговому продукту работы немаленького коллектива кондиции иконы, он попросту был тем фирменным знаком, благодаря которому «слухи» обретали своеобразие, выделяющее их из потока им подобных измазанных типографской краской листков. Сидя в каморке между фотолабораторией и женским туалетом, Андрюха малевал карикатуры. Намеренно искажая действительность до смехотворности, он всё же оставлял её узнаваемой. Когда вместо фотографии материал с похорон Уткина проиллюстрировали картинкой с лежащим в гробу диснеевским селезнем (вместо носа торчал клюв, вместо ботинок — перепончатые лапы), телефон не смолкал от благодарностей читателей. Казалось, Уткина «заказало» полгорода.
Но самым примечательным было то, что, заглянув в каморку Копейкина, можно было провалиться в прошловековье — и оказаться среди строительных лесов, на которых вдумчивые монахи в перемазанных темперой рясах, выводят на сводах евангельские сцены. Приоткрыв двери между фотолабораторией и женским туалетом, можно было вдруг увидеть, что прежних стен нет, и ты находишься в мастерской экспериментатора эпохи ренессанса. Тут тебе и набор алхимических колб, над которыми мудрит ученик — в одном углу, и разлёгшаяся среди драпировок натурщица — в другом, и мольберт с недоконченным полотном посредине. Сам Копейкин в бархатной блузе, штанах с воланами, чулках, башмаках с серебряными пряжками, в берете с павлиньим пером прицеливался, чтобы сделать точный мазок кистью. Частенько заглядывали в каморку к Копейкину и наши редакционные Медичи, чтобы, поблуждав глазёнками по вполне узнаваемым в развешанных на стенах картинках рожам мэра, губернатора и кое-кого из братвы, удовлетворённо ухмыльнуться. Вот и гитариста Гену и цветочницу Свету Андрюха изобразил сообразно шаржевым канонам, перенеся их в эпоху дурашливых рыцарей и глуповатых прекрасных дам: он — тощий идальго с гитарой в руках под балконом, она — толстушка дуэнья, ядерными грудями навалившаяся на перила отгородки, довершение сюжета — летящий на голову исполнителя серенады горшок с розой.
Мало осведомлённое о второй жизни свободного художника Копейкина начальство и не подозревало, что он имеет к андеграундному бытию подземки и сообщества её нищих куда большее отношение, чем могли догадываться серьёзные руководящие работники. Договорник Андрюха бывал в редакции набегами, через день. В другие дни он работал в мастерской. Где она находится и что собой представляет, я узнал лишь много позже, а до того, мне казалось, что в дни, когда дверь его кельи запиралась, он вместе со всем скарбом (краски, тушь, остро отточенные карандаши, ластики, листы белой бумаги) просто перемещался в другие времена, при этом металлические перья превращались в гусиные, ластики — в хлебные мякиши, бумага — в свиные кожи специальной выделки.
Случались со мною неожиданные перескоки во времени и в другие, самые неподходящие моменты. Заявившись с купленными у цветочницы Светы хризантемами на концерт к пианистке Кате, отслеживая полёт её пальцев по клавишам во время исполнения «Поэмы экстаза» неистового Скрябина, я неожиданно оказывался в готическом храме. Монашка-кармелитка в белом чепце исторгала величественные звуки из сверкающего рыцарскими латами органа. Кажется, это был Бах, которого я вместе с его многочисленными чадами видел намедни на эйзенхском базаре за покупкой снеди.
Зарулив в трактир «Корабль на мели» с журналисткой Валей, я вдруг обнаруживал себя на борту швыряемой волнами по морю бригантины. Валя оказалась портовой шлюхой, заманивающей в западни охочих до крепкобёдрых бабёнок доверчивых дурачков. Ещё хуже обстояли дела с замужней скрипачкой Любой. В других временах её муженёк был не виолончелистом, мирно скребущим смычком по струнам на репетиции в уверенности, что его жена варит ему борщ, а фехтовальщиком-забиякой, готовым проткнуть шпажонкой любого, кто посягнёт на прелести его жёнушки. Ревнивец врывался в спаленку, разрывая листы нот и роняя пюпитр. Смычок обращался в колюще-режущее орудие, усы торчали клинками — и чтобы не оказаться наколотым на то или иное остриё, я был вынужден ретироваться через окошко. Я прыгал, роняя горшок с гортензией. Горшок разбивался о булыжники мостовой. И, прихрамывая, я улепетывал от греха подальше, поспешно цеплялся за задок несущейся мимо кареты, чтобы улизнуть от несносного ревнивца. Даже рекламная дива Даша — и та осюрпризила меня однажды тем, что, провалившись вместе со мной и диваном в злополучную временную дыру, оказалась манипулирующей своими поклонниками с помощью карт колдуньей-ворожеей. И когда, проснувшись, я увидел на стене отбрасываемую пламенем свечки косматую тень перебирающей карты карги и узрел на одной из карт себя в шутовском наряде червового валета, мне стало не по себе: я не хотел, чтобы мною, как марионеткой, забавлялась старушка из прошлого, притворяющаяся в будущем великолепной дамой треф.
К этой же лукавой братии принадлежали и компьютерщики. Они-то имели возможность перемещаться по временным меридианам всего-навсего с помощью легкого нажатия клавиши Enter. В дисплеевом зазеркалье они выглядели скопищем глумливых уродцев. Грушеобразный бородавчатый нос Коли Осинина, перетирающего в ступке сушёные травы, вяленых змей и дохлых пауков, распущенные седые космы и выглядывающие из под верхней губы клыки Лиды Лунёвой, помогающей колдуну в приготовлении закипающего в котле зелья для перелётов в будущее — всё это открывалось в боковых ответвлениях от основных каналов, по которым швыряло меня туда-сюда, как песчинку — в колбах переворачиваемых чьей-то рукою песочных часов.
По мере моих блужданий по временным коридорам положения и ракурсы двух мною олитературенных обитателей подземки слагались в некий обновлённый сюжет. Отныне, когда Гена выходил на вольный воздух покурить или перехватить чебурек, Света бдительно охраняла его прислонённую к мавзолейному мрамору стены гитару, отгоняла нахально панкующую молодь. В свою очередь, когда Свете нужно было отлучиться, Гена приглядывал за цветочками, оберегал пластмассовые вёдра. И даже исполнял в целях рекламы романс об отцветших в саду хризантемах. Особенно трогательно выглядели Света и Гена в пору, когда подходило время сворачивать пахучий товар, зачехлять инструмент, считать выручку. Прежде Света маялась с нераспроданными цветами одна, в лучшем случае — с чернявеньким сынишкой — памятью о залётном Ашоте, вместе с его лёгшим могильным камнем на Светиной молодости чемоданом вечно алых, вечно зелёных гвоздик из эпохи кавказцев в кепках-аэродромах, фарцы и виниловых пластов.
Теперь оставшиеся непроданными розы-мимозы Гена и Света пеленали в четыре руки, словно тренируясь перед тем, как «соорудить маленького». Чуть позже глобусообразный животик Светы подтвердил, что объятия цветочницы вполне заменили Гене вожделения о турне-кругосветках. Наконец, в том же самом переходе между Геной и Светой я увидел детскую коляску с посасывающим пустышку, мирно спящим, убаюканным звяканьем струн и благоуханием цветов младенцем…
— Мальчик, девочка? — спросил я, бросив на этот раз десяточку: вот тебе и счастье отцовства!
— Мальчик! — прервав бренчание, нагнулся Гена, пряча в карман «червончик» с изображением беспрерывно вырабатывающей электричество Красноярской ГЭС, просияв, будто генераторы этой ГЭС тут же погнали киловатты к его глазам-лампочкам.
— Как звать-то?
— Эрик! — расплылся Гена в беззубой улыбке. — В честь Клэптона назвал… Ага! А Света ещё и девочку хочет… Сейчас у нас дела лучше пошли. Кидают-то больше на Эрика. И цветы стали брать — нет отбою. Я всё же «фендер» хочу купить. Стратокастер. Подключусь тут… Особенно хорошо бизнес идет, когда Света грудью кормит прям здесь. Маленький стриптиз. Мадонна подземелья с младенцем. А то ведь вяли цветы. На ночь их — в ванну, утром опять сюда, — лопотал счастливый отец.
Выносимый на поверхность напирающим потоком, обгоняемый ухватившим веникообразный букет роз мэном, я размышлял о загадке человеческого счастья, умиротворённо думая о том, что вот этим двоим, похоже, уже ничто не угрожает. Меня, провожаемого минорным звяком струн, выталкивали на свет божий самозакрывающиеся створки. Мне нужно было спешить. Тем более что по просьбе Серёги мне надлежало забрать третьеклашку Вовчика из школы и выполнить обязанности «папы на прокат» до тех пор, пока Серж не досочинит очередную «главу романа» с Киской, перевоплотясь в мартовского, блуждающего среди чердачных стропил, посвечивающего полтергейстовыми глазами-плошками кота.
Я встречал скрюченного под тяжестью ранца, изрядно подросшего с детсадовских времён Вовчика, вручал ему приготовленный было для Веры Неупокоевой шоколад — и мы шли мимо детских площадок, обсуждая перипетии компьютерной игры, в которой монстры выскакивают из-за углов лабиринта, и чтобы они тебя не разорвали, надо успевать отстреливаться из ружья-аннигилятора.
— Вот так! — прицеливался пальцем в никуда Вовчик — и из-за угла выскакивала его фотомодельно-журнальнообложечная мамка. Наблюдая, как в сторонке горделиво дымит сигаретой, опершись на капот «Ауди», изучающий нас толстый дяхон, я понимал, что о нём Серёге говорить не нужно даже под страхом упразднения нашего творческого консорциума по сочинению космического блокбастера. Даже Ироничный Хмырь — и тот помалкивал, не высовывая своей наглой рожи из пещерных глубин моего густо населённого чудовищами подсознания. Зато Меланхоличный Поэт взгромождался на пьедестал над элегичной могилой утраченной юности и замирал в трагической позе. Возвращаясь на остановку, я, выныривающим из тех самых, кипящих гадами глубин недрёмным оком, словно бы опять и опять видел счастливое семейство — гитариста Гену и цветочницу Свету. Ну разве можно было сравнить эти два соединившихся воедино осколка со спешащей куда-то бесконечной, составившейся из человеческих тел сороконожкой? Разве наш с Галей Синицыной бесплодный транзитный союз, в результате которого никак не могло явиться на свет ничего оруще-сосущего и агукающего, а лишь множились клоны тоски, депрессух и нехороших предчувствий, можно было сопоставить с этой буколикой? Разве шла хоть в какое-то сравнение эта, обрётшая счастье пара, с одиноко-безногим гитаристом Витей на другом конце метро, на площади Маркса, и сидящей напротив него замызганной тётей с тряпичным свёртком, из которого выглядывала мордашка с малахитовыми соплями под носом? Разве можно было соотнести Гену и Свету с одноглазым гармонистом Кешей в переходе у Дома офицеров и вечной его спутницей, собирающей урожай подаяний побирушкой-пуштункой с помощью уложенного на колени грязного кокона, в словно прогрызенную червячком дырочку которого сопело нечто носато-глазастое?
— Ну, что там у тебя — «картинки» будут? Или опять секты, заказухи, похороны братвы? — вопрошал Велемир Палыч Дунькин, изучая меня поверх оптики кругленьких очочков, как энтомолог разглядывает насекомое, вирусолог — экзотическую, топорщащуюся агрессивными штырьками-колючками конструкцию из аминокислот, микробиолог, создатель бактериологического оружия, ту самую молочно-кислую бактерию, которой и был я, осуществляя процесс пищеварения в утробе ужасающего оСМИнога: а нельзя ли из этой безобидной культурологически-филологической козявки создать какого-нибудь быстро размножающегося хищника, который, внедряясь в организмы госучреждений (таких же головоногих), общественных институтов и частных новообразований извлекал бы из них токсины сенсаций?
Мне казалось — на носу моего инквизитора, тайного советника, вертухая, Главврача психушки нацеплены детали разобранного оптического прицела той самой винтовки, существенную часть которой составляет детский калейдоскоп — два кругленьких донышка в оправе. Мерещилось: стоит ему немного сменить «угол зрения» — и я попаду в перекрестье: выговор, строгий выговор, последнее предупреждение, увольнение. «Электрический стул» гудел и трясся, мясо дымилось, пахло жареным. Палач что было сил давил на рукоять рубильника. Трансформирующийся в пластмассовые тисочки телефон подползал к моим беззащитным гениталиям. Сейчас должно было хрустнуть, брызнуть и всё такое. А потом похихикивающий мясник будет вытирать тряпьём руки и приговаривать…
— И штоб завтра же сдал материал в номер!
И, пускаясь во все тяжкие, я опять налегал на сочинялки про обитателей дна.
С некоторых пор мы с Серёгой начали осуществление своего плана серии мистификаций, о чём я расскажу чуть позже, заметив здесь лишь о том, что для лучшего изучения мира отверженных я переодевался бомжем и уходил в народ. Для того чтобы преобразиться в юродивого теплотрасс и помоек, многого и не надо было. Борода с уже наметившейся проседью отрастала у меня до нужных кондиций за неделю. Волосы у меня и без того были в пределах причёски Джона Леннона времен его постельных акций протеста. Старую шапку, заношенную куртку и ботинки «прощай молодость» в моё распоряжение предоставлял великий художник Копейкин — и вот современный вариант типажа в рубище, восседающего на снегу посередь Красной площади с крестом на шее и осеняющего двоеперстием отъезжающую в розвальнях от храма боярыню, был готов. Что касается серии «картинок с натуры» о гитаристе и цветочнице, то в чисто формалистическом смысле дело облегчало то, что прототип представлял нечто вроде библейской реминисценции. А с ними я пообвыкся с той поры, как наряду с судьями, милицейскими чинами, следователями прокуратуры и рассекреченным офицером ФСБ — пресс-службистом моим источником информации стал отец Святополк.
— Вот, — представил мне Велемир Дунькин отца Святополка. — Настоятель храма имени Архангела Гавриила. Автор публикаций, разоблачающих сектантов, сатанистов, оккультологов, черных магов… Чё творят эти Белые Братья, кришнаиты, рерихисты, иеговисты! А одна мама начиталась сомнительных брошюр и зарезала своего ребёночка кухонным ножичком! Голос гуру ей приказал из его фотокарточки: убей! Вот до чего дожили…
Отец Святополк согласно кивал головою, сидя под календарём с картинкой, изображающей рериховские Гималаи, развалясь в кресле рядом с «электрическим стулом» и оглаживая каштановую бороду.
— Иван Крыж! — протянул я отцу длань со стигматами от пыток. Но он ничего не увидел. Для него, пожалуй, моя рука выглядела зелёной, струящаяся звёздной плазмой лапкой пришельца.
— Батюшка нас благословляет! — умильно сложив ручки на пивном животике, продолжал Дунькин. — Пора дать православную оценку писаниям Галины Синицыной. Вот! — сгрёб Нач-Нач со стола кучу местами надиктованных моей подружкой, а в основной массе — произведённых на свет моей бурнокипучей фантазией книжонок. — Зловещие ритуалы. Масоны. Реинкарнация. Египетская чертовщина…
— А молодежь читает, — леденяще-спокойным голосом вставил отец Святополк, — и всё это воспроизводит в реальности. Сатанисты плодятся в нашем городе, как инфузории в луже… (Тут я вспомнил о своей жажде отцовства и поёжился). Вы ведь, кажется, уже сообщали о девочке, чей спрятанный в мешок расчленённый труп был найден в канализационном колодце. Я вам сообщу новые подробности…
Я, было, хотел просветить батюшку насчёт того, что расчленённый труп девочки в мешке — одна из моих мистификаций. Розыгрыш. Страшилка. Не более того. Но явно уловивший, что я намереваюсь выдать редакционную тайну, выпучивший глаза Дунькин опередил:
— Подробности будут нелишними! Иван Юрьевич вас проинтервьюирует…
Запечатлев речи батюшки на диктофон и проводив его от кабинета до лифта возле курилки, откуда мигом выпорхнули все испорченные восточными вероучениями девочки, стоило появиться там дядьке в рясе, я застал в кабинете у Дунькина пиршество. Фотокор Дима Шустров успел щелкнуть бородача, который вполне мог сойти за бредущего босым по асфальту аки по суху Джона Леннона, будь на нём не ряса, а пиджак без воротника а-ля Махариши и расклешённые брюки. Мой иновременной спутник хрустел чипсами, запасаясь калориями на случай, если вдруг нам опять придётся оказаться в заточенье, где из яств полагается лишь протухшая вода да заплесневелая горбушка ржаного хлеба.
— Заходи! — поманил бутербродом Давид Петрович Анчоусов, наш главный. — Согреши коньячком…
Пятизвёздочный эликсир приятно согрел нутро.
— Прокололся я с этими Гималаями, — кивнул Велемир Дунькин в сторону картинки на стенке. — Знал бы, что наш обличитель заявится, — снял бы. А то он спрашивает: «А вы, часом, сами не масон?» И говорит, что эти вот две горы — груди блудницы. Ну а уж насчет «Града обречённого», змея, обвившего городские стены и тому подобного он произнёс настоящую проповедь. Мол, близок час и всё такое…
— Так и в отделе у тебя девчата этих индийских Свами понавешали! — приложился к стеклянному пистончику главный. — Но тебе, Иван, гы, благодарность с занесением в личную учётную карточку пионера… Вишь, какие волны от твоей девочки, найденной в колодце, пошли! Я ж говорил — на хрена лопатить эту нудятину из ментовских телетайпов? А фантазия на што! Вот и тираж! А теперь вишь, чё получается-то — что ты придумал — и на самом деле произошло… Может, правда, прав батюшка: зло воплощается? Я ведь тоже православный. Вот крест-то…
По ту сторону отстегнутой пуговки на ковбойской рубашке обнаружилась седоватая нагрудная растительность - и, пошарив по этому густолесью могучей ручищей, он вытащил из-за пазухи тусклый алюминиевый крестик на не первой свежести беловатой суровой нитке. Дунькин перекрестился на Гималаи и ещё раз опрокинул. Я молчал. Зам. главного по контактам с мэрией Шура Туркин задумчиво жевал шоколад.
— Значит так! — ударил себя по джинсовым ляжкам главный и добавил, чуть не выпрыгнув из кожаного пиджака. — Пусть Святополк громит Синицыну. Дадим интервью с ним — на полосу. И чтобы крест на рясе был виден и распятие почётче, и проседь в бороде. А на другой стороне начнём печатать роман Александра Туркина «Лунные волки»… Под псевдонимом Дымов.
Шура Туркин потупился, скорчив кислую мину: скромность!
— Синицына напала на золотую жилу. И мы можем привлечь читателя, создав свою кузницу бестселлеров. У неё там что-то про египетскую мистику. А мы создадим сериал на местном материале. Шаманизм. Алтайские находки. Ну и чтобы трупов и секса побольше. Надо пощекотать читателю нервы…
Эти слова Глав Главныча прозвучали в тишине кабинета, словно умноженные эхом в ущельях Гималаев, - и в ответ на вибрации его раскатистого голоса с заснеженных кристаллов трехтысячников начали сходить лавины. Тут-то Анчоусов и тряхнул до того сжимаемой в руке бумагой: это был первый блин комом или ком блином( кто его теперь разберет!), за которым последовала цепная реакция дальнейших событий.
— Вот первые главы романа Александра. Я прочту только несколько абзацев!
И главный забубнил, зловеще выпучив глаза:
«Он откинул одеяло и встал, стараясь не будить жену. Спальня на девятом этаже была залита пробивающимся сквозь шторы колдовским светом. Константин Селенин подошел к окну и, отдёрнув штору, уставился на луну. Ему хотелось выть. В последнее время с ним происходило что-то странное. Ему, доктору исторических наук, знаменитому археологу, знатоку алтайских древних культур стало мерещиться всякое. У него обострились слух и нюх. Волосы на подбородке, щеках и даже на лбу начали расти с такой скоростью, что он брился по три раза на дню, брал с собой в университет электробритву, чтобы, уединившись в деканате, ещё раз пройтись по щетине, но это мало помогало. Запахи, исходящие от некоторых студенток, его буквально терзали. А началось всё с того, что во время последних раскопок он наколол палец о зуб черепа шамана. Это было захоронение в долине Чарыша, где до сих пор бытовали легенды об оборотнях. Село Змеиное, где в екатерининские времена поселились казаки, а вслед за ними пришли старообрядцы-бегуны и скрытники, было гнездовищем легенд. По поверьям, в соседней пещеристой горе жил Змей, который должен был выйти из подземелья в последние времена. Местные шаманы считали себя детьми Змея и были способны превращаться в зверей-тотемов.
Череп шамана и несколько оберегов в виде плоских волчьих фигурок Константин Эдуардович привёз домой и пополнил ими коллекцию в своем кабинете-библиотеке. И вот сейчас, голый, он прошлёпал босыми ногами в это ставшее чем-то вроде музея прибежище анахорета. Лунный свет мерцал на медной скульптурке Будды, скользил по корешкам старинных книг.
Неладное начало с ним твориться ещё в лагере экспедиции, где студенты удумали поклоняться духам долины. Пораненный палец зажил довольно быстро, но вдруг начали отрастать и загибаться ногти на руках и ногах. От них он кое-как избавлялся с помощью кусачек. Стричься и бриться в экспедиции было не принято, поэтому никто не обратил особого внимания, какие у него выдурили космы и борода. К концу полевого сезона он походил на друида, дервиша, австралийского аборигена. Вот тогда-то так и получилось, что он, в сущности, изнасиловал практикантку Клавдию. И хотя она сама напросилась, согласившись прогуляться с ним до места с наскальными рисунками, где так же были изображены теперь уже редкие в этих краях волки, но такого натиска, как видно, не ожидала от почтенного доктора исторических наук даже эта весьма фривольного поведения девица.
Ещё раз взглянув на фосфоресцирующий диск луны, Константин Эдуардович открыл балконную дверь, легко перебрался через ограждение — и, цепляясь когтями за неровности панелей, без особых усилий спустился на газон. Его вёл лунный свет и, чувствуя, как удлиняется его лицо, превращаясь в рыло зверя, как заостряются зубы, как закипает в пасти волчья слюна, он мчался на четвереньках туда, куда звали его запах и завораживающее имя Клавдия.
Он не знал, почему, но знал — та самая спортсменка-биатлонистка, чемпионка с районной Доски почёта знаменитых земляков, должна была сейчас возвращаться в свой загородный домик. Она была студенткой их университета — и он давно обанял соблазнительные флюиды её запахов. Здесь, невдалеке от поселка Огурцово, всё перемешалось — дома окраины, частный сектор, сады и особняки. Замерев в кустах, существо, которое ещё полчаса назад было Константином Эдуардовичем, выжидало. Он должен был овладеть Клавдией Прониной! И вот — лёгкие шаги по тропе, запах духов, неизъяснимо дурманящий аромат женской кожи. Подождав, когда она пройдет мимо, Константин Эдуардович ринулся вслед и, предвкушая, распластался в прыжке. Ударившая в нос струя из газового баллончика заставила его откатиться в кусты. Скуля, он пытался стереть лапой выедающую глаза гадость. Тем временем он слышал, как затопали по тропе кроссовки на убегающих ногах, как скрипнули петли ворот. Но не таков он был, чтобы отступаться! Кроме похожей на крысу коротконогой таксы в двухэтажном особняке Клавдии не водилось никакой охраны — и, влекомый зовом луны, Константин Эдуардович вознамерился совершить ещё одну попытку. Его гнал инстинкт!
Сделав круг вдоль забора и пометив пару углов, он встал на задние лапы и попробовал заглянуть внутрь усадьбы. Окна светились. Дверь была заперта, но он легко мог проломиться сквозь окно первого незарешёченного этажа: стекла его шкуре были не страшны! Отбежав от ограждения и разогнавшись, Константин Эдуардович перемахнул через забор и уже собирался сигануть в оконный проём, когда раздался лай таксы, прогремел выстрел и, чувствуя, как обожгло пулей ухо, — он быстро ретировался по другую сторону забора.
Входя утром в аудиторию, Константин Эдуардович поймал взгляд Клавдии. Девушка зарделась.
— Вот! — опережая ехидные вопросы студентов, скалясь, обратился к своим подопечным профессор. — Взялся вчера ремонтировать люстру. И надо же! Прилетело плоскогубцами по уху. Едва залил йодом, залепил пластырем!
Клава ухмылялась. Девушка, конечно же, была одной из тех, кто, как и он, и ещё несколько участников экспедиции, оцарапала палец о зубы черепа!
— Н-да! Я, кажется, обещал рассказать вам о тотеме волка! О родственном уренхайцам племени алтайцев, веровавших в то, что они оборотни. А уренхайцем был Чигисхан, — отвернулся он от Клавдии, остро чувствуя спиной присутствие самки, каждой клеткой обновлённого тела помня, как ночью, в свете луны, у скалы, испещрённой петроглифами, он вскакивал на неё,
Часть вторая. Лики Змея
Глава 12. Клоны серебристого облака
«Все остальные особенности символики «второго рождения» также оказываются изменёнными: пещера вновь становится «гробницей», но уже не в силу своего «подземного» положения, а потому, что весь проявляемый Космос представляет собой теперь своего рода «гробницу», из которой человеку предстоит в «третьем рождении» выйти…»
«Алхимия. Алхимические смеси», Рене Генон
Галина ждала меня в «Ливерпульской четвёрке».
— Ты видел, чё в газетах творится! Отец Святополк анафематствует! Его поддерживает прозаик-почвенник Трофим Кузьмич Кондаков и поэтесса Тамара Клунина. Они подали в суд за распространение порнографии. Иск принят…
— Знаю. Я уже взял у отца Святополка интервью, в котором он говорит, что в средние века таких, как ты, зажаривали на костре…
— Класс! — прижалась ко мне руководительница нашего проекта. — Ненасытин умоляет меня на коленях. Уговаривает забыть инцидент с рукописью «Девушки и миллионера». Просит вернуть… Как там у тебя — файлы, целы?
— Угу! — цедил я пиво, воображая, что мы возлежим на зелёной лужайке у ручья с выводящим шотландские баллады соловьём на ветке, и размышлял над тем, сколь неисповедимы пути писательской славы. Вот тебе чернилка, гусиные перья и пергамент! Вот тебе осёл и келарь!
— Анчоусов решил двигать свой альтернативный проект! Шура будет писать бестселлер с продолжением. Дюма — мать его! — поведал я о коварных планах конкурентов.
Я, конечно же, умолчал, что Шура нанял и меня, что глава из «Лунных волков», зачитанная Анчоусовым, состряпана мной, и впредь я буду пахать на двух мастеров бестселлеров одновременно. Собственно, было сразу ясно — Шура не потянет: вместо того, чтобы впрячься в долгосрочный графоманский марафон, зам. по связям с мэрией Александр Туркин слишком часто спускался в буфет. Он сбил себе дыхалку уже на третьей главе — и, залучив меня в свой кабинет, выдал мне план-конспект всех трёх частей и право на переосмысление сюжетных линий, частных и ключевых деталей в обмен на обещание оппонировать вышестоящему начальству в случае каких-либо осложнений по работе. А они (хоть это были только первые струйки и комочки начавшей сходить лавины) отчего-то накатывали волнами — и я в любой момент мог оказаться смытым за борт. Прежде чем начинать варку супа из топора, я заглянул в выданную мне распечатку. «Тупой, блин, следак ведет расследование заказняка. В городе сплошное, нах, мочилово. Заказывают мэра. Мусора мечутся, как крысы. Ужастики в морге и на кладбище перемежаются глюками обкуренного. Злодей-учёный манипулирует всем через череп шамана…» Не густо, подумал я. Но лучше, чем ничего.
— Не горюй, Шуре за тобой не угнаться! — щекотала Галина кончикам языка мочку моего уха. — К тому же мы подключим к проекту еще кое-кого… Клиент платит! — обвилась затейница виноградной лозою вокруг моей античной шеи, подсовывая анчоусов в пакетике. Глядя на эту мелкую рыбёшку, я невольно проводил параллели.
Битлы в рамочках на стенках пели, прячась за решётками от готовой растерзать их на сувениры публики (почему-то они, а не бродячий герой моих репортажей, киллер, оказались усаженными в клетку), сходили с трапа самолёта, принимали алмазные кресты из рук английской королевы. Мелодия «Мишел» напомнила о стюардессе, затоптанной толпой…
— Мы заработаем кучу денег и закатимся на Багамы, — зажмурилась Галина. И мне показалось, что это лицо той самой стюардессы, по которой прокопытило стадо оголтелых фанатов, блаженный лик укокошенной на жертвенном алтаре девушки, незабвенный образ задыхающейся в дыму костра ведуньи, трагическая мордашка зечки-беглянки, подстреленной вохровцем, страшная маска-личина синеющей в петле сподвижницы-диссидентки…
— А! Ребята! — ожила жертва сатанинского ритуала. — Давайте сюда!
Витя, Олег, Лёня и Костя, материализовавшись, подобно посланникам из галактических бездн, тут же превратили нашу скромную посиделку в шумную мушкетёрскую пирушку.
Мне отводилась роль капитана Де Тревиля и менеджера «битлов» Брайона Эпштейна одновременно. Галина собрала этот квартет неспроста. Силами поэта Вити Тугова, драматурга Олега Гумерова, прозаика Лени Глушкевича и юмориста Кости Глотова она намеревалась создать настоящую фабрику грёз. Так была учреждена таинственная корпорация литературных негров ВОЛКИ;. Это название пришло несколько позже, в ходе наших постмодернистических игрищ, но зато как же оно соответствовало сути истины: встал на волчью тропу — скалься по-волчьи;.
— Ну, приступим! — заговорщицким тоном произнесла Галина и, покопавшись в сумочке, выложила на стол пачку купюр. — Это аванс! По пять штук на каждого…
Витя тряхнул хипповой гривой, Олег блеснул зрачками за очками, Лёня демонически расхохотался, Костя призадумался…
Галинин план был прост. Лёня придумывает сюжеты, Олег снабжает их диалогами, Витя накачивает текстуху образами и метафорами, Костя подпускает юморку, моя же роль сводилась к соединению, общей координации, выравниванию стиля, заглаживанию швов. Галине оставалась функция контролирующего органа и создателя имиджа на обложке. Словом, в этом квартете мне достался смокинг битловского продюсера Брайона Эпштейна, а Галине — трон английской королевы. Впрочем, в отличие от «серебряных жуков» наш квартет должен был скромно оставаться в закулисье Галининой монаршей славы.
Позже мне почему-то казалось: тем вечером в «Ливерпульской четвёрке» произошло нечто не укладывающееся в догматы здравомыслия. Будто бы со стороны входа в метро, на который таращились витринные окна кафе, в двери забегаловки вплыло серебристое облако, и вот из него-то и нарисовалась «группа товарищей» — патлатый рифмоплёт, драматург-очкарик, лысый, как бильярдный шар, зануда-прозаик и язвительный скелет в кепке — Костя. Вполне возможно, два последних были алкоголической персонификацией бильярдного шара и кия, потому как в углу «Ливерпульской четвёрки» стоял крытый зелёным сукном бильярдный стол, вокруг которого в росклубах сигаретного дыма топталось богемное отребье вперемежку с братвой. Длинный и сухопарый Костя вполне мог сойти за кий, а Леня бывал зелен с перепоя, как сукно на столе с сетчатыми мешочками под глазами, вполне пригодными служить верёвчатыми корзиночками по углам и бокам бильярдного стола. Как бы там ни было, но уже на следующий день, усевшись за компьютер, я получил от своих адресатов куски текстов, которые мне предстояло соединять, сшивать, чистить, отутюживать, чтобы Галина Синицына могла обзаводиться новой рукописью хотя бы раз в неделю.
«Труп у входа в кафе «Лепестки». Купола православного храма. Киллер, засевший на чердаке. Следователь-лох. Сцена с переодеванием. Сатанинская секта, совершающая зловещие ритуалы в подземке. Светящиеся феномены», — отрабатывая задаток, слал мне канву Прозаик.
«— Ты думаешь, из этого чердачного окна можно было угодить в голову Уткина? — набычился Зудов.
— А ты полагаешь, нет?
— Нужно заключение баллистической экспертизы…
— А ты вспомни про рассказы ветеранов уголовного розыска, искавших на улицах города сбежавшую из зоопарка рысь, чьи раны от когтей обнаруживались на телах, а потом оказалось, что злодей прикрепил к перчатке лезвия-безопаски — и резал ими почем зря…
— Как не помнить!
— Так, может быть, и тут какая-нибудь загадка!» — вкладывал Драматург голоса в уста созданных Прозаиком персонажей.
«Я уже в перекрестье прицела, в меня смотрит холодный зрачок, я уже в его власти всецело, да и снайпер не новичок», — сообщал, разминаясь на рифмах, о своих муках творчества Поэт.
«Сюжет должен представлять собою многослойную мистификацию. Для привлечения молодежной аудитории необходимо использовать побольше словечек вроде «стопудово!», «по типу», «прикинь!», «как бы», «инет» (вар. — «минет»)… Неплохо будет, если убитый по ходу действия оживёт. Сыщик должен быть дурашлив, глуп, иметь жену и собаку, любить охоту и рыбалку и просто обязан вспоминать про кулинарные таланты жёнушки в самые неподходящие моменты», — нудел Юморист.
Дезинтегрировавшийся в чертогах «Ливерпульской четвёрки» на четыре части, Галинин проект, пройдя через компьютерные сети электронной почты, опять сливался в серебристое шаровидное облако. Сияющий сгусток окутывал меня плотным коконом — и мои пальцы начинали бешено бегать по клавиатуре. На поверхность дисплея выскакивали буквы и слова.
«Присев на корточки, Антон Зудов ещё раз осмотрел рану. Пуля угодила чуть повыше изумлённо вскинутой левой брови. Выстрел был произведён недавно. Возможно, убийца ещё не успел далеко уйти. «Вполне вероятно, что он прячется сейчас в толпе зевак», — подумал Зудов. Над головами толпящегося люда были видны увенчанные крестами золотой церковный купол, колокольня, кучевое облако, чёрные иксы летящих птиц. Что бы это всё значило? Пока кроме раны, проделанной пулей, какие ему приходилось видеть в Чечне после того, как кого-нибудь срезала снайперша из «белых колготок» или неуловимый горец, не было ничего, за что можно было бы уцепиться. Никаких улик. Сейчас опера шарятся по чердакам, изучают содержимое мусорных контейнеров, исследуют канализационные коллекторы. Но где ж его отыскать, этого стрелка? Может быть, это вон тот мордоворот, выруливающий на джипе на перекрёсток? А может, вон тот паренёк в тренерках? А что, если это вон та маскирующаяся под богомолку брюнетка?
Зудов невольно вспомнил о такой же жгуче-брюнетистой жене Клавдии и спаниеле Портосе. Мушкетёрской кличкой окрестила крепколапого легавого пса она, мастерица тортов «Наполеонов». В искусстве приготовления этих кондитерских изделий она была столь же велика, как гениальный корсиканец в боевой стратегии. Осматривая отверстие во лбу, обрамлённое чем-то вроде кремовых наплывов, Зудов вспомнил о том, что Клавдия любила посыпать тортик грецкими орехами и ванильной крошкой. Пытаясь что-то вынюхать, он даже на какое-то мгновение представил себя спаниелем с ушами-лопухами, отвислыми брылями и грустным взглядом карих глаз. Ещё не выветрившийся до конца запах пороха (братва пыталась отстреливаться, но безуспешно) напомнил о последней осенней охоте на зеркальных старицах речушки Ини. Опера поднесли завёрнутую в целлофан винтовку. «Значит, будем смотреть пальчики, если он стрелял не в перчатках!» — подумал Зудов. Исходящий от винтовки запах вернул его к зыбкому зеркалу воды, зелени камышей, телорезов и болотной ряски. Шум крыльев взлетающего селезня. Маячащая перед глазами мушка на конце воронёных стволов. Грохот. Кувыркающаяся тушка. Шлепок о воду. Ушастик Портос, с разбега бросающийся в зеркальную склень. «Попал! Попал!» — доносился из-за спины ликующий возглас Клавдии. Антон Зудов глянул на распластавший «крылья» крест над куполом собора. «А ведь вот так же и в этого мафиози стреляли! И где теперь то, что было им? Может, витает над колокольней? Блуждает светящимся шаром возле икон, притворяясь пламенем свечки? Или провалилось в тартарары? И теперь, как сказано в Писании, бездна поглотит его?» Зудов старался уходить от этих вопросов, всякий раз напоминая себе, что работа — это только работа…»
Вывалившись из редакционного тарантаса, мы с фотокором Димой Шустровым принялись пробиваться сквозь кольцо зевак.
— А! Это ты! — кивнул Антон Зубов, прототип романного героя, отличающийся от реального сменой буквы «б» на «д». — Пропустите их! Они аккредитованы…
— Ну и чего тут? — вынул я блокнот и стило (никто не знал, что на самом деле это пергамент и гусиное перо).
— Похоже, из того вон чердачного окна стреляли. Вон, видишь — винтарь опера в машину грузят… Так что — не иначе — заказное.
— И кто мог заказать? — косился я на всё ещё возлежащего у наших ног спортсменистого паренька с дыркой в башке, из которой уже натекло — и буроватая лужица подступалась к моему башмаку.
— Будем отрабатывать знакомых, родню. Он коммерцией занимался. Посмотрим, нет ли долгов…
— Это што вы тут! Интервью даете? Фотографируете? — громыхнуло у моего уха. И на фоне златых куполов образовалась человеко-птица семейства врановых в демисезонном пальто и шляпе.
— Я думал! — вытянулся во фрунт Зубов. — Сообщение для прессы не помешает…
— А вы не подумали о тайне следствия, младший советник юстиции Зубов?! Какого хрена тут посторонние топчутся? Собака след взять не может!
Милиционер, похожий на клоуна из маячащего по ту сторону людского частокола цирка, подносил к носу овчарки вынутую из целлофанового пакета винтовку, та нюхала, жалобно поскуливала, заискивающе виляла хвостом, напоминая о Дунькине в присутствии Анчоусова.
Мы с Шустровым отступали к окутанной серебристым сгустком драндулетине и тут же оказывались в редакционных теснинах. Плазмоидное облако утончалось, уплощалось и, обратившись в газетную бумагу, на которой проступали и церковный купол, и труп у колеса иномарки, и выблеванный мною текст, растекалось по городу, просачиваясь в почтовые ящики гулких подъездов, вползая в руки сонных пассажиров электрички. Я сидел в чреве Змея Подземелья, стиснутый с одной стороны ветераном ВОВ с мармеладом орденских планок на пиджаке, с другой — молодкой с покетбуком в руках. Дед вникал в детали баллистической экспертизы. Молодуха воображала себя возлежащей на жертвенном алтаре, потому как на обложке красовалась Галина Синицына, над которой склонился хмырь в накидке с надвинутым на глаза капюшоном. Намерения жреца были более чем прозрачны: напряжённый кулак стискивал рукоять ритуального ножа. Перевернув газетную страницу, дед уткнулся в отрывок «Лунных волков». Его объяло серебристое облако — и до того зыбящийся перед глазами типографский шрифт стёк с листа и, расплавляя стены вагона, превратился в оскаленного, отлитого из лунного серебра зверя.
«…Константину Эдуардовичу не всё было понятно в его превращениях. Не сказать, чтобы и прежде он не замечал за собою ничего подобного. В студенческие годы, когда он учился на истфаке Томского университета, с ним случались приступы лунатизма. Порой его заставали крадущимся с закрытыми глазами по карнизу общежития на Ленина, 49. Так на него действовало полнолуние. Тогда же, переходя как-то по тропке университетской рощи от одного корпуса к другому, он, как ему показалось, учуял взволновавший его запах — и, уединившись в кустах черёмухи, расстегнул ширинку, встал на четвереньки и сделал под кустом метку. На следующее утро на том самом месте обнаружили изнасилованную и растерзанную каким-то зверем девушку и томик стихов рядом (хранительница университетского гербария утверждала, что сто лет назад именно здесь был сорван до сих пор источающий запахи цветок Венерина башмачка). А Константину той ночью снился странный сон. Ему пригрезилось, будто он — каменный истукан под елью, установленный здесь для азиатского колорита. Взошла полная луна — и в её свете Селенин увидел, что и арки входа в главный корпус, и античные колонны над ними, и фронтон — всё отлито из лучистого металла. Под воздействием этого расплавляющего света Константин Селенин почувствовал, как он перетекает в подвижную фигуру волка с оскаленной пастью. На тропе появилась девушка с задумчивым лицом библиотечной затворницы, с прижатым к груди томиком стихов. Словно молясь, она подняла лицо к луне. Прежде чем прыгнуть, он и в самом деле почуял что-то неизъяснимо пахучее. Что-то вроде едва уловимого запаха цветка. Этот запах преследовал Константина с тех пор, как заглянул он в папку столетнего гербария. Этот цветок ему снился. Селенина одолевали видения: лунными ночами он прокрадывается в университетский гербарий, украденным у старухи-хранительницы ключом отворяет скрипучие двери шкафа и, вынув из коробки шуршащие листы, достает заветный цветок, смотрит на него и не может налюбоваться.
Венерин башмачок испускал таинственный свет, от этого растворяющего предметы сияния истаивали стены, и Константин оказывался голым на поляне в кругу приплясывающих нагих сокурсниц.
С тех самых пор Селенин стал подозревать: а не страдает ли он тяжелой формой раздвоения личности? Однако признаться кому-либо в этом значило оказаться под прицелом придирчивой медкомиссии, что грозило серьёзными последствиями, вплоть до отчисления из университета. Но Константин жаждал знаний, испытывая неизъяснимое наслаждение от перелистывания книг, прикосновений к их страницам, корешкам и обложкам. Этот тончайший аромат запаха старого клея и пыли, казалось, пьянил больше, чем вино во время студенческих пирушек, которыми он тоже не пренебрегал и даже, напротив, порою злоупотреблял. Запах являвшегося ему во сне цветка был концентратом всех этих ароматов и благовоний. И всё же с учебой у Константина не было никаких проблем. Наоборот. После сомнамбулических ночей и блужданий в полуснах-полуяви память работала с удесятерённой силой. Косте достаточно было бросить взгляд на страницу, чтобы она отпечатывалась в памяти вплоть до запятой.
После сообщений в газетах о нападениях, совершаемых в пригородных лесополосах, парках и скверах серийного насильника-маньяка, профессор Селенин задумался о другом: а только ли на него и практикантку-Клавдию повлияло то, что они оцарапались о зубы черепа алтайского шамана, которого Константин Эдуардович назвал Хозяином Луны? Ведь кроме него с этим черепом возились все участники экспедиции, а потом просили йод, вату и бинт из аптечки, ходили по лагерю с перемотанными пальцами, будто кем-то покусанные. Селенин всерьёз задумался об алтайских легендах, повествующих о путешествиях по подземному миру, где обитал владыка земных недр Эрлик. Темой диссертации Константина Эдуардовича стали поверья народов мира, так или иначе связанные с оборотничеством. Викинги верили в то, что в моменты воинственного экстаза они могут перевоплощаться в волков. Индейцы-ирокезы — в койотов. Бедуины — в шакалов. Аборигены Австралии — в сумчатых собак. Но когда странные состояния приходили к Константину Эдуардовичу, он чувствовал себя всеми этими животными сразу. В моменты полных трансформаций из человека в зверя его опять манил всё тот же дурманящий аромат Венерина башмачка…»
© Copyright: Горбачев Юрий, 2011
Глава 13. Колодец и девочка
«Где «колодец»? Дощатый этаж,
облака и листва без просвета,
мох, венцы, остальной антураж
не дают тебе больше ответа.»
«Полевая эклога», Иосиф Бродский
"Выползло проклятье каменной темницы,
Посмотрите люди в мертвые глазницы...
Девочка в колодце..,сырость...,запах гнили,
Девочка Садако, за что тебя казнили?"
"Девочка в колодце", Эльфийская Ведьма.
День, когда мы с Серёгой договорились разыграть мистификацию века, стал в этой истории поворотным. Газеты «Паранормальное рядом», «Криминальное обозрение», «Тайное и явное» так и сяк перекраивали надиктованное о. Святополком интервью о расчлёненной девочке. На ЦентрСиб-ТВ мелькнул сюжет с наездами кинокамеры, фиксирующей ужасающие подробности. Нам никак нельзя было отставать. И раз уж и сюжет про застреленного братка-коммерсанта, файлы с которым мы гоняли туда-сюда, монтируя воедино заготовки романа «Смерть на Пасху», подвергнувшись утечке (я подозревал, что это дело рук Лунёвой или Осинина), облетел все СМИ, мы с Серёгой, покумекав в буфете за бутылочкой, вознамерились повторно воплотить эту жуть в реальность. Не думали мы, что сами попадём в жгутики плодящихся жутиков. Нас более заботило то, что, придав и тому и другому случаю шарм серийности, мы могли повлиять на тираж и содержимое выдаваемых в качестве прибавки к гонорару конвертов. А нам того и надо было. Одно дело — заказанный в единственном экземпляре, одна расчленённая девочка, совсем другое — серия, кровавый след, проделки сатанинской секты. Конечно, у нас уже был один сериал про изнасилованных в лесополосе. Но для ежедневной газеты этого было явно мало. Это только в романе, на титуле которого красовался псевдоним «Александр Дымов», всё происходило в соответствии с лунными циклами, а в часы затмений ночного светила монстр терял все свои зловещие свойства. Реальное же чудовище выходило на охоту с большими перерывами и весьма непредсказуемо. Ну а если бы мы сами занялись розыгрышами, за тираж можно было не беспокоиться. Мы, конечно, не собирались расчленять настоящую девочку или подстреливать всамделишного братка, подъехавшего на Пасху к храму поставить свечку, а просто намеревались устроить сцену с переодеванием.
Купив на базаре свинины, в книжном — томик Алистера Кроули, в хозяйственном — нож, в ЦУМе — пластмассовую куклу, мы забрались на чердак, где разбросали измазанные сочащейся поросячьей кровью страницы, накапали сукровичной выжимки на балки. Затем мы членили вымазанную в той же дряни куклу и, смешав всё это вместе со шматами сала и мяса, сбрасывали в канализационный колодец. Потом надо было позвонить из телефона-автомата в милицию и прохрюкать в трубку об ужасах, творимых сектантами-изуверами.
— Дуй на происшествие! — на следующее же утро вывалился мне навстречу из своей тибетской пещеры Дунькин. — Вчера опять кто-то расчленил девочку. Отец Святополк опережает интернетные сообщения. Звонил. Говорит — был на месте. Уверен: опять проделки сатанистов!
И снова наша потрёпанная на асфальтовых ухабах «Волга». Визг тормозов. Лязганье расхлябанного бампера. Суровый водитель БТРа, ветеран северокавказских баталий Коля Анчаров — за рулём. Вот и этот колодец. Вот и этот чердак. Двор со скамейкой и столом, за которым когда-то забивали домино, а теперь просто сидит какой-то дед с клюкой и в пимах не по сезону. Впрочем, это не тот двор и не тот чердак, где мы манипулировали вчера с Серёгой для поднятия тиража, хоть и похож: они почти все на одно лицо, однообразные, как пекинские хутоны времен маньчжурской династии Цин, эти лабиринты хрущоб.
— Мешок с телом мы уже отправили на экспертизу, — ухмыльнулась чему-то Вера Неупокоева, вертя в руке «Дневник наркомана» Алистера Кроули.
— Это чё, на чердаке валялось? — не удержался испросить я, чувствуя, как накатывает тошнота: наши манипуляции сбывались наяву, словно кто-то нас передразнивал, воспроизводя симметричные ситуации.
— Нет! Это я только что купила, заехав в книжный. Отец Святополк утверждает, что все эти расчленённые девочки убиты изуверами из сатанинской секты, поклоняющейся Великому Зверю. Вот — читаю. Здесь обещано: если поднести свечу к девяносто третьей странице, то проявятся тайные знаки. Хочу попробовать… Кстати, сегодня ночью в другом районе, на другом чердаке, было мистифицировано подобное же убийство. Вместе с мистификацией — третье по счёту...
— Но ведь мистификация не в счёт! Так же, как и ни к чему не обязывающее обещание появления тайных знаков…
— Как раз я так не думаю. Может быть, мистификация-то и играет ключевую роль. Одни подают сигналы, другие исполняют. Такое мнение сложилось и в народе. Бабушки-пенсионерки и мамы — в панике. Отец Святополк говорит, что розыгрыши со свининой в пакете и растерзанной куклой — это нечто из арсенала симпатической магии. А делающие это через подключение к сатанинским энергиям манипулируют теми, кто даже и не подозревает, что за силы ими движут. В итоге — очередная убитая девочка…
— Мудрёно! — буркнул я, чтобы хоть что-то сказать, чувствуя в это время, как у меня холодеет между лопатками.
— Собственно, меня это интересует с чисто юридической стороны. Можно ли организаторов розыгрыша считать соучастниками убийства, или это всё из области мистики? Кстати, кажется, первому убийству той девочки, что нашли в канализационном колодце возле ботанического сада, предшествовала ваша заметка в газете, а она, если я не ошибаюсь, тоже была мистификацией?
— Может, и так, — чувствовал я, что между лопаток образуется иней.
— Ну а раз так, приходи, чайку попьем, я покажу тебе (лыбясь, перешла Вера на «ты», а это был нехороший симптом) фотографии с сегодняшнего места происшествия. Я попросила сопоставить части тела растерзанной девочки и части куклы… Возможно, нас ждут сенсационные открытия!
И, утягивая за дверцу прокурорского «москвичонка» хвост полы пальто, она сделала мне ручкой.
Наши с Галиной инь и ян вели себя как-то не так. Несмотря на то, что мы наладили конвейер женских романов, моя пассия явно была не из тех, кто хранил бы мои рукописи в цветочном горшке, чтобы при обнаружении в дверном глазке гэбистских рож во имя спасения моего апокрифа набросить себе на шею бельевую верёвку. А таковой я всё же умудрялся сочинять в урывках между репортажным строчкогонством, перевоплощениями в иньскую повествовательницу, помощью Серёге Таврову в создании космической одиссеи и пахотой на Шуру Туркина, взявшего псевдоним Дымов.
Теперь мы перенесли наши с Серёгой брутальные мальчишники из буфета на парящий над морем шиферных крыш редакционный этаж. И как только народ рассасывался, доставали прикупленное в буфете пиво, вяленых кальмаров и начинали пенить фантазию, насилуя в две руки один компьютер.
«От Галактического Кольца до Большого Центра планета Геления была одной из тех, что из космоматериальной и биофизической давно эволюционировали в плазмоидную форму. Для ускорения эволюции это образование отсылало своих эмиссаров во все концы Вселенной. Каждый из отделившихся от неё сгустков способен был дрейфовать сквозь времена или отправлять посланцев, выныривая из временных прорех в самых неожиданных местах. Геленейская плазма содержала в себе информацию обо всём живом и неживом и была способна воспроизводить подобия. Миллионы лет назад геленейский плазмоид окутал одну из планет Малой Звезды на краю Большого Кольца и, установив контроль над дальнейшей её трансформацией, вверил происходящее Наблюдателям. Величественные Наблюдатели-демиурги и педантичные Наблюдатели-фискалы, способные к множественным перевоплощениям шаровидные светолепты, крылорукие телетяне, веретёнотелые полиферы, змееподобные амбилеги и рыбовидные дринаги — всё это были плазмоидные первосущества, которые позже воплотились в бесчисленное множество обитателей Голубой Планеты. И вот наступал очередной этап эволюционной трансформации. Он должен был завершиться созданием биоплазмоидных гибридов. В древние времена для подобных актов творения использовались подземные пустоты и полости. Легенды о живущих в подземельях драконах, малом народце, оборотнях, обитающих в пещерах Тибета махатмах, обречённом на вечность Агасфере, встающих из могил вампирах (на самом деле надгробия служили люками в подземелья) — глухой отзвук тех времён, когда человек способен был трансформировать своё тело в другие формы или выделять из бренных телес преодолевающие межгалактические расстояния плазмоидные сущности. Теперь лабораторией очередной переплавки биологических существ в биоплазмоидные было избрано метро Центросибирска. В этой реторте должны были зародиться семена новой расы…»
Так мы с Серёгой отрывались от бренной действительности, надеясь, что опиум наших фантазий будет воспринят народом. Впрочем, Сергей Тавров был человеком занятым. Как я уже говорил, кроме жены, тёщи и ребенка, которого то и дело нужно было забирать из школы (малец, которому предстояло влиться в новую космическую расу, подрос, пока мы неспешно сочиняли), Серж умудрялся сохранять в своей семейной жизни рудименты жизни холостяцкой. Помимо штатных сотрудниц «Городских слухов» от бухгалтерши Марты Скавроновой до уборщицы Маргариты он подвергался ежегодным атакам обожания со стороны клонируемых окрестными вузами, производимых конвейерами многочисленных факультетов журналистики практиканток. Как-то чудным летним вечером я был вынужден вернуться в редакцию, чтобы сдать в номер репортаж об очередном заказном убийстве, и застал Серёгу за странным занятием. Он держал за ноги стоящую на подоконнике студентку второго курса журфака Любу. Ох, и намаялись мы с этой Любушкой-голубушкой, снимая её с головокружительного утёса восьмого этажа, под которым бурлила автомобильной пеной асфальтовая река! Она вцепилась в раму и, раскосматясь волосами, кычела зигзицею: «Спрыгну! Всё равно спрыгну!» Когда мы всё-таки стащили её с подоконника, пороняв на пол кактусы, выяснилось: на вторую неделю бурно развивающегося романа между начинающей репортёршей и мэтром Серёгой, девушка разузнала, что он женат и имеет ребёнка. Роман на том не кончился. После того, как были вытерты сопельки и высушены слёзки, Серёга заверил, что он завтра же разведётся с этой мымрой-женой, и счастливая детская улыбка воцарилась на лице невольницы зачётов. Серёге приходилось нелегко. То он бывал озадачен тем, что о его шашнях с бухгалтершей прознал грозный, способный прорубить в голове фантаста окно в Европу, муж Марты. То уборщица Маргарита сообщала, что беременна, и начинала шантажировать нашего Мастера, склоняя его к повторным полётам верхом на швабре.
Вот почему ваять космическую фреску в основном приходилось мне. К тому же, застукав меня за сим делом, Шура Туркин, не ведающий о том, что мною уже написаны нашумевшие романы Галины Синицыной, напрягал меня «Лунными волками».
— Чё, с братьями Стругацкими взялся тягаться?! — хмыкнул Шура. — Ну, вот тебе, раз такой писучий! Анчоусов обещал оплатить все расходы. Нравятся ему триллерочки! Только ты никому…
В качестве дополнительного приработка я тут же загрузил Шуриным проектом литературных волкодавов из «Ливерпульской четвёрки». Так что текст бестселлера, доверительно зачитанного Анчоусовым перед выходом в тираж, был уже итоговым плодом трудов покопавшегося на магазинных полках «Научной книги» Прозаика Лёни, обратившегося к легендам народов мира Поэта Вити, просмотревшего кучу голливудских жутиков и компьютерных игр Драматурга Олега и вволю поиздевавшегося надо всем этим Юмориста Кости.
Определённо, если подземка работала, как стреляющее вечными образами суперорудие, то мои клоны дымчато-серебристого облака были его великолепными порождениями. Всосанное в реторту метро плазмоидное завихрение прошло инкубационный период, чтобы зачать в себе эти вполне самостоятельные сущности. Для этих барабашек уже не было ничего святого, и, пролетая через временные коридоры, они могли являться запершимся от безумного мира в печерах пращурам-духовидцам лишь в виде противных крыланов, копытно-хвостатых рогачей, саблезубых свиных рыл и отвратительных оживших покойников.
Иногда я пытался примерять теорию о. Святополка к лоханувшимся больше других в этом розыгрыше Давиду Петровичу Анчоусову и Велемиру Палычу Дунькину.
Они тоже представляли собою какое-то уродливое перевоплощение исходного астрально-плазменного материала. Возможно, в каких-то своих предыдущих жизнях Давид Анчоусов и представлял собою партийно-номенклатурного Давида, противостоящего бюрократическому Голиафу, но с тех пор, как столько рекламных денег протекло через его охитиневшие лапищи, он сам обратился в чудовище, вобравшее в себя шарлатанские флюиды финансовых пирамид. Ему хотелось построить такую империю из слов, чтобы сквозь каждый завёрстанный в полосу шрифтовой квадратик на него изливались потоки дензнаков и бартера в виде кухонных гарнитуров, холодильников, импортных унитазов и тефлоновых электроутюгов для Курочки.
Нельзя было сказать то же самое о детях подземелья Гене и Свете, как бы недовыстреленных струящимся сквозь соленоид подземки затормозившимся в его нутре галактическим потоком. Они выглядели сошедшими со звёздного неба, материализовавшимися из мерцающих сгустков, но застрявшими на полпути монадами, не затвердевшими окончательно эонами-посланцами вечности. Среди хаотически соударяющихся, трущихся друг о друга человекокорпускул гитарист Гена и цветочница Света, вот уже несколько лет зависая в одной точке пространства, представляли собою, как мне казалось, нечто вроде идеальной молекулы, инь и ян, соединившихся для нирванического пребывания в блаженном дао. Я, конечно же, не сильно петрил в премудростях «Дао Дэ Цзин», но образовавшаяся пара ни на секунду не казалась мне каким-нибудь уродливым гибридом, созданным конвейером прогоняемой через центрифугу подземки человеческой массы. Казалось, этому H2 только не хватало О, чтобы из двух бесплотных газообразных субстанций образовалось текучее чудо Н2О. И опять меня посещала аллюзия о сперме в колбе, закопанной в тёплый конский навоз. Неужели именно здесь, в этой декорированной мрамором железобетонной норе, в которой, как черви в гнилом яблоке, шмыгали туда-сюда электрички, должно было произойти чудо космической трансформации?
Ну, кто только не тусуется в храмовых чертогах метро! Тут и проститутка, ища спасения от лютого безденежья, вылавливает клиента, чтобы, прижавшись бедром к его боку, соблазнить стареющего юношу недорогим сексом. Она должна сторговаться с ним за время, пока ступеньки эскалатора возносят его и её к выходу, иначе его слизнет волной наплывших двуногих. А так — всё лучше, чем толкаться среди импотентов на бирже труда. И главное — ходить далеко не надо. Вечером за любым кустом скверика на задворках «Скоморохов», принимая в ладонь гонорар, жрица любви сомкнёт свои губы на молитвенно воздетом к небесам клоуне в красном колпаке. Натыкаясь взглядом на эти воплощения полиферов, невольно ищешь другие лица. В саунах нынче так же людно, как в римских термах во времена Нерона и гонений первых христиан. Вечные недовоплощенцы, как унылы их гуттаперчевые формы! Полифер всегда мог перетечь в амбилега, обратиться в телетянина или дринага. Что же касается всё еще встречавшихся среди них светолептов, то они представляют собой расу одной из плазмоидно-белковых ветвей, забывших о своём предназначении Наблюдателей.
Вот и закралась в сердце смутная догадка: а не светолепты ли гитарист Гена с цветочницей Светой? Определённо. Гена и Света были нерастворяемыми общим потоком кристалликами, подсвеченными изнутри тихим излучением счастья. В своей подспудной иконности эта пара настолько превосходила некоторые коллажные новообразования, что вполне могла потянуть в качестве модели для митьковствующих богомазов новой России. Признаться, я вполне готов был занять место где-нибудь в левом нижнем углу той фрески, на которой были бы запечатлены Гена со Светой под по-нидерландски дотошно прописанной рухнувшей кровлей хлева, куда прививкой от всех языческих соблазнов протягивается серебристый луч Вифлиемской звезды. Вдыхать навоз яслей в соседстве с тщательно, но несколько плосковато нарисованными Ослом и Волом казалось мне обретением сокровенного смысла бытия. Нырнув в дышащую ворсистыми краями временную прореху, мы с келарем совершали паломничество, влекомые призывным лучом. Наш осёл был нагружен дарами и мы, два волхва, опираясь на посохи, предвкушали. Стёртые о ремешки сандалий пятки докучали ноющей болью, в горле першило от жажды, но мы шли.
И вновь, проваливаясь в мерцающую брешь, мы оказывались двумя беглыми зеками на колымском лесоповале: тайга, Полярная звезда между сосновых крон, далёкий лай собак, вырвавшаяся вперёд, словно отлитая из ртутного света овчарка, кидающаяся мне на грудь — и снова провал, и скалящийся пёс оборачивался в дракона, и надо было отсечь ему голову сияющим мечом. Я взмахивал грозным оружием и, ощущая боль вперемешку с наслаждением, чувствовал, как падающее лезвие меча рассекает меня на части, поднимается и вновь падает, чтобы, вернувшись, крошить на ещё более мелкие куски, которым предназначалось самостоятельное бытие.
Особо психоделичное состояние возникало от ощущения распада единого и неделимого «я». Я-первый на высоте пятого этажа, на диване под висящей на стене гитарой и аляповато-непристойной картиной кисти Андрюхи Копейкина мог в этот момент сотворять с Галиной акробатическо-сексуальные этюды, а я-второй в почти молитвенном экстазе созерцал Свету, Гену и их чадо. Но был еще и я-третий. Вечно вынюхивающий что-нибудь «жареное» репортёришка. Остальные мои многочисленные «я» струились перпендикулярно этим трём. Орфей, привидевшийся заморенной беззарплатьем училке, Калиостро, явившийся мучающейся от бесплодия молодке, монах-отшельник, путешествующий верхом на упрямом долгоухом животном вдвоём с келарем, рыцарь в латах.
Глава 14. Анахронизм
«По-видимому, на этот крик души не хотелось отвечать никому, а меньше всего Мартину Гибсону, который смутно различал белые стены, маячившие по сторонам. Вес медленно увеличивался, ласковое тепло разливалось по рукам и ногам. Наконец Гибсон понял, где он. Он был в больничной палате; и мягкое тепло инфракрасных ламп прогревало его насквозь.»
«Пески Марса», Артур Кларк
В редакционном гноилище творческих порывов, в этом вернисаже восковых персон, звонящих по телефонам и стучащих по компьютерным клавиатурам, до некоторых пор у меня как будто бы была какая-то уютная, недоступная другим ниша: мне, едва ли не единственному среди полчищ таблоидов, было дозволено творить. Конечно, полчище пыталось создавать видимость движения, но, побывав однажды в подвале бывшего Сибкрайкома, где вместе с восковыми фигурами и орудиями средневековой инквизиции были выставлены и заспиртованные в банках уродцы основанной Петром Великим кунсткамеры, первой овосковела Анна Кондакова. Когда во исполнение тяги главного к жути её лирические излияния о способах пыток и методиках заспиртовывания украсили разворот, стало ясно, что она и есть одна из притворявшихся живой сбежавших из музея восковых персон. Уж слишком часто Княгиня застывала в оцепенелой неподвижности, уставившись ничего не выражающим взглядом в бесконечно удалённую от этого мира точку пространства. В том, что Дунькин на самом деле — восковой муляж монаха-инквизитора, а двуличный Анчоусов — не кто иной, как живший в семнадцатом веке человек с отросшей на лбу второй головой, я окончательно уверился, когда загадочное исчезновение уродов было списано беспрерывно молотящим милицейским телетайпом на банальную кражу, а о. Святополк опять возгласил о проделках сатанистов. Мол, расплавят скульптуры на воск и будут волхвовать, выливая кукол для сеансов симпатической магии. Прочтя этот самый разворот, я узрел и ещё кое-что. Открылось: вся редакция, за вычетом разве что бухгалтера и уборщицы, в каком-то смысле — те самые заспиртованные в склянках эмбрионы пятипалых и двухголовых, ибо для поддержания творческого тонуса выпивалось столько спиртного, что любая белковая жизнь должна была переродиться во что-то иное. Я был одним из эмбрионов во чреве редакции-алкоголички, и по всем канонам акушерско-гинекологических наук рано или поздно должен был приключиться выкидыш.
Моё амплуа скандального писаки было анахронизмом, оставшимся от времён, когда проструившийся сквозь подземку исходный материал начинал закипать митинговым бурлением площадей, появились неведомые до того нервически взвинченные политики-неформалы, милиция оцепляла Васюганский сквер, чтобы выловить зачинщиков, КГБ изымало самиздатский пресс-бюллетень, на перекрестках Столицесибирска явились Белые братья, а в телевизоре — три клоуна с помятыми лицами дали возможность ещё раз приобщиться к шедевру Чайковского, где чёрный и белый лебедь воплощают борьбу прекрасного с наипрекраснейшим, а в конце злой колдун проваливается в люк. Может быть, я и был тем самым злым колдуном — носителем долгожданной свободы словоизлияний, что запертая в тесных кухоньках хрущёвок, сбрикетированная в четверостишия бардовских песенок, пробивавшаяся сквозь глушилки радиостанций вырвалась наружу крестовым походом расхристанных идальго раскрепостившегося слова? И фатальный финал с падением в дымящийся на сцене квадрат был уготован изначально по какому-то предначертанному свыше сценарию? До него еще, правда, нужно было докружиться, дотанцеваться, от избытка сил подбрасывая в воздух дебелых балерин в белых пачках, нанося бутафорским мечом удары направо и налево, паря на волнах подбадриваемой дирижёром «нечеловеческой музыки». В самом ли деле это был момент отворения космических временных каналов для подготовки Великой Трансформации? Или что-то другое? Трудно сказать. Но к концу третьего акта я представлял собою нечто вроде ржавого рыцарского доспеха в углубленьице с пьедестальчиком и овальным козырьком; редакционный раритет, хранимый, как талисман, — пользы практически никакой, а выбросить жалко. Мало-помалу отходил в прошлое жадный спрос на жареное и скандальное, и в этом отгороженном от проплаченных и обеспечивающих конъюнктурные потребности словесных обвалов закутке я давно чувствовал себя не творцом, а тварью. Кроме зав. отделом Дунькина, скрипевшего вращающимся стулом за стенкой, как-никак этажом выше надо мною громоздился двутумбовый стол самого Давида Петровича Анчоусова. К тому же помимо этих двух меня мог дрючить Флинт (так был прозван Серёгой ответственный секретарь Боря Сухоусов за его примечательное хобби — страсть к пиратским романам и склонность к собиранию моделей парусников в полном такелаже). Он, конечно, и сам упражнялся в сочинении пиратских побоищ, которые, впрочем, было так же непросто отыскать в наших редакционных комп-сетях, как и сундук с пиастрами на Острове Сокровищ.
Частенько, принимая материал, Флинту приходилось отрываться от более важного занятия: как раз в это самое время он прилаживал к палубе игрушечного фрегата миниатюрные пушечки, накладывал кучкой крошечные ядрышки, напоминающие чёрную икорку, которой, бывало, во времена, когда джентльменам удачи улыбалась фортуна, наша братия закусывала хмельной эль. Над головой Бориса, на стене, красовалась отксерокопированная со средневековой гравюры картинка: парусник в кольчатых объятиях морского чудовища.
Если по тексту его романа вражеское ядро попадало в брамсель или стеньгу, производя беспорядок в такелаже, Борис производил это же и на макете. Кроме того, Флинт перемещал по палубе слепленных из жевательной резины человечков в пиратской форме; её он кроил из цветного пластилина. Человечков должно было быть ровно столько, сколько людей в редакции. Жвачка и коробки с пластилином всегда были у Бори под рукой — и при приёме нового члена команды он лепил ещё одну куколку. При увольнении же, соответственно, сминал исправно нёсшего на палубе вахту матроса, аккуратно отодрав пластилин от жвачки. Пожалуй, такое сочетание материалов для создания своего театра кукол взбрело Борису в голову потому, что в жевании было что-то креативное, появление человечков изо рта бессознательно воспроизводило роды. Пластилин же с успехом имитировал действия, которым подвергался каждый входящий в чертоги секретариата — уминанию, лепке, формованию. Хороши были человечки! В их розовых личиках узнавались черты работников редакции. Кроме флагманского фрегата на столе Бори шевелили надуваемыми врывающимся во фрамугу ветром парусами модели парусников, среди которых были и бригантины, и галеоны. Этот парусный флот располагался на подоконнике и на заваленном оригинал-макетами шкафу, поэтому временами Сухоусов-Флинт мог устраивать настоящие морские бои. В них, кстати, с удовольствием принимали участие главный и его обпившиеся рома замы. Так что все эти игроки, похохатывая, манипулировали нашими изображениями, как гулливеры какими-нибудь слепленными из жвачки и одетыми в пластилиновые мундиры лилипутами: в то время, как одни находились «в свободном полёте», другие сидели по кабинетам, руководя. И, как стало ясно потом, в этих манипуляциях был свой смысл. Мы куда-то плыли, во что-то погружались, к чему-то устремлялись, ориентируясь по напоминающим свечение глубоководных гадов туманным созвездиям. Один измерял пройденный путь в кабельтовых и лье, другой — в парсеках и световых годах, и тем не менее мы оставались одной командой, в которой роль выходящего за борт субмарины водолаза или болтающегося на тросике ходока в открытый космос слыла почётной. Всё-таки только этим счастливцам удавалось потрогать рукою хоть мирскую, хоть морскую, хоть небесную звезду, в то время как остальные, запертые в металлическом бочонке, вынуждены были таращиться в иллюминаторы.
В равном с моим состоянии «свободного полёта» находился разве что фотокор-битломан, один из завсегдатаев «Ливерпульской четвёрки» Дима Шустров, но его склеп для проявления фоток и плёнок был чем-то вроде карцера, куда запирают буйных. Частенько, перебрав Проявителя Счастливых Сновидений, он закреплял достигнутое, отрубившись в свете красного фонаря. Бывало, скрывшись за дверьми фотолаборатории, он вываливался оттуда, распевая «Yellow Submarine», умудряясь к тому же имитировать звуки склянок, поскрипывания и похлюпывания утлой посудины.
По ту сторону нашего, ещё не угодившего в браконьерские сети батискафа, мне хоть и грозило быть отоваренным в проссанном подъезде молотком по голове, укокошенным из братковского обреза или ментовского «пээма», всё это была сущая килька по сравнению с акульими зубами, подстерегавшими меня на летучках и в курилке. Речь не о внесённом в редакцию чемоданчике со взрывчаткой (после очередного учинённого мною скандала этого сильно побаивался Дунькин, и потому, залучая меня к себе на «электрический стул», посматривал, нет ли за мной хвоста?), на меня, сделавшего неверный шаг, могли наброситься все лопатящие повседневную тягомотину, мнящие себя продвинутыми литературоведами и недоосуществившимися мастерицами бестселлеров Киска, Курочка и Княгиня.
Всегда томящиеся нехваткой готовых меценатствовать денежных мешков рекламисты посматривали на меня, как на нахлебника, не скрывая брезгливого пренебрежения: один звонок по телефону кого-нибудь из этих плебеев — и на редакцию обваливался дождь купюр, а я что?! А корчу из себя патриция! Остальная же, населявшая извивы редакционного кишечника бактериально-микрофлорная масса в любой момент готова была обволочь инородное тело жижей повышенной кислотности, чтобы переварить доспехи на ржавчину, меч — на кисель и отправить меня в путешествие по собиранию подписей на «бегунке» обходного листа. Тем более что по этому пути уже проследовали в своё время подвизавшиеся в «Городских слухах» на репортёрской ниве и Поэт, и Прозаик, и Драматург, и Юморист-фельетонист, и даже эмигрировавший в Израиль и вскоре вернувшийся назад Сева Штукер.
Двумя истинными редакционными кумирнями были курилка и летучки. Летучки — этот Брокен редакционных ведьм — служили для распинания, растерзания и услаждения садизмом под приглядом нашего инквизиторского начальства. Внезапно персонифицировались снимки и слова изготовленного Аней Кондаковой при вспоможении Димы Шустрова разворота, и часть из нас окончательно проявляла суть восковых персон из вернисажа эпохи инквизиторских орудий, часть окукливались в заспиртованных младенцев. Во время протекания «летучек» время искривлялось ежесекундно — и провалы в прошловековье случались особенно часто. Поэтому здесь припахивало, подванивало, воняло и жжёной человечиной аутодафе, и блевотиной тюремной параши, и тошнотворной смесью потных выделений безумств с парфюмом дурдомовских медикаментов. В курилке же просто вершился суд линча: тут и казнили, и миловали, не взирая на должности. Фольклор курилки перетекал в эпос «летучек» и наоборот. Некоторые замечательные параллели говорили о внутреннем мире редакционного оСМИнога больше, чем могли бы сказать самые изощрённые психоаналитические изыскания.
Рассказывая о годах студенчества, учившаяся в Ташкентском университете Таня Кислицкая вспоминала однажды, как ходила по ночному городу с прижатым к груди томиком Алишера Навои. С тех пор, как она посетила могилу Тамерлана в Самарканде, с ней стали происходить странности. Ей казалось, что её преследует соткавшийся из лунного марева шакал. Зверь стекал с купола мавзолея хромого завоевателя и, припадая на одну лапу, напрыгивал на неё, запершуюся в гостиничном номере. Но что было самое странное — она и сама превращалась в шакалицу, и они, два лунных зверя, вдвоём бежали вдоль освещённой луной персиковой аллеи.
Странным образом этот рассказ совпал с поведанным однажды нашей богиней-культурологиней. (Помню даже — в курилке все замерли и переглянулись.) История же состояла в том, что однажды Анна Кондакова (тогда она была студенткой МГУ) шла по Тверскому бульвару и, подойдя к памятнику Пушкину, увидела, как на пьедестал нашего всего мочится огромный дог. Был лунный вечер. В окнах уже погас свет. И в момент, когда с хрустальным звоном серебристая струя ударила о мрамор, Ане показалось, что Пушкин стекает с постамента, воплощаясь в дога. Она вскрикнула, испугавшись, но собака уже бежала наметистым аллюром к ней и через секунду должна была кинуться на неё, если бы не произошло небывалое — сама Аня стала перевоплощаться в лунное животное. И вот астрально-плазмоидные дог и догиня неслись к Патриаршим, чтобы сделать метку в окрестностях скамейки, на которой сиживали Воланд и его команда: «Мастер и Маргарита» был бессменным хитом курилки. Всякому явившемуся в редакцию сибирскому писателю – члену СП всенепременно напоминали, что Достоевский не был членом никакого союза, Анчоусова уподобляли директору варьете Варенухе, а Дунькина — персонажу, обращённому с помощью волшебной мази в свинью для полётов верхом.
В божественной ипостаси лунной догини Аня обегала московские дома-музеи. Она что-то вынюхивала в футлярных комнатах Чехова. Она что-то пыталась выцарапать из угла в кабинете, где, как ей казалось, еще витал пороховой запах выстрела, уложившего Маяковского. Никем не видимая, она процеживалась сквозь кирпичную стену и падала на аскетическую, хранящую отпечаток тела-мифа Николая Островского, но, угодив лапами в больничную утку, брезгливо отряхивалась, чтобы одним прыжком оказаться в общежитии литинститута им. Горького. Там к ней приходил стёкший вслед за догом с того же подпирающего наше всё пьедестала твеобуль; в облике поэта и гитариста Коли Свестилова. На барде были подштанники, бурка, тёмные очки, папаха. Развалив лунного дога надвое одним взмахом казачьей шашки, твербуль вобрал в себя все предыдущие сущности. Всего их было пятеро охальников, вселявшихся каждой ночью в твербуля, чтобы, роняя слюну, прыгать на разметавшуюся на постели Анну с заглядывавшей в общежитское окно луны.
Первым номером, пользуясь правом синьора, шло бакенбардисто-кучерявое наше всё, следом за ним — Коля Свестилов с гитарой на шнуре от перегоревшего кипятильника, потом- поэт из Занзибара, сильно напоминающий арапа Петра Великого, далее-кандидат филологических наук Валерий Заумов и, наконец, ставший позже законным мужем Анны, привлекавшийся за чтение самиздатского Солженицына студент-физик МГУ Сева Штукер. Сева, ясное дело, пленил сердце Ани своей гонимостью. Аня собирала ему узелок, провожала до Лубянки, но Севу всё не забирали и не забирали, а она уже забеременела. Так, под переживания по поводу танков на пражской брусчатке, процессов над Синявским и Даниэлем и протестных акций подписантов и родила Анна сыночка во время летних каникул в Барышевском роддоме, потому как схватки начались на даче в Издревой. Во время этих схваток Ане казалось, что спрыгнувший с луны светящийся зверь набросился на неё и впился зубами в её утробу. Да и сама она фантазировала на свой счёт Бог знает что. Ей казалось — с ней происходит непонятное. Припоминался подоконник университетской высотки, раскалённые ладони Севы, ухватившие её лодыжки. Она не помнила, смог ли Сева удержать её или всё-таки вслед за головокружительным полётом последовало совершенно неизведанное дотоле состояние. «Скорая». Носилки. Причитания над гробом. Комок земли, ударивший о гулкую крышку. Всё это как будто бы происходило и с ней, и не с ней. Потому что одновременно с тем, что Анна явственно ощущала себя закопанной заживо, она всё-таки шла на Лубянку с узелком, в котором были завернуты бумажный треугольник с молоком и булочки-посыпушки.
Услышав эти россказни, я имел все основания предположить, что либо девочки начитались «Лунных волков» и бессознательно воспроизводят бесхитростный сюжет, либо некий маг-оператор действительно управляет всем происходящим с нами: от криминальных происшествий, написания макулатурных бестселлеров и до переживаний личной жизни и сновидений, тем самым манипулируя нашим коллективным бессознательным до пределов утраты грани между реальным и ирреальным. Но до некоторых пор это было только гипотезой в ряду других, посещавших меня сумасшедших идей.
Когда же Майя Кислицкая поведала, как ходила по ночному Каиру, прижимая к груди папирус с иероглифами, и как вдруг из лабиринта улиц выбежала светящаяся гиена, я окончательно уверовал в реальность мага-опереатора. Выдохнув сигаретный дым, Киска завершила рассказ тем, что той ночью она вскрикнула и проснулась в постели отеля (она умолчала, кто лежал с ней в той постели, хотя догадаться было несложно: случалось, она и Анчоусов брали отпуска в одно время). Из изверженного этим Везувием страстей сизого дымка образовался силуэт гиены, и я чуть было не вскрикнул, призадумавшись, кто же движет моими пальцами по клавиатуре? И что происходит с литературной группой ВОЛКИ?
На следующий день я услышал от Клары Стуковой историю о том, как она ходила по ночному Екатеринбургу (она училась на факультете журналистики в УРГУ), словно тень расстрелянной императрицы. Как она воплощалась то в великую княжну Ольгу, то в Анастасию, как ощущала себя то брошенной на дно шахты, то закопанной с бриллиантами в корсете в яме с гашёной известью. От всего этого можно было бы отмахнуться, как от ерунды, игры воображения, подверженности массовым психозам или от иных причуд коллективного бессознательного, если бы Клара Стукова не устраивала на летучках ежеутренние мини-расстрелы, имитирующие ритуальную расправу в подвале Ипатьевского дома. И если бы при одном её взгляде на меня сквозь очки в оправе из нержавейки я не ощущал, как обращаюсь в истекающего кровью больного гемофилией цесаревича Алешу в матроске и окисляюсь в удушливом непроглядье подземной сырости.
Не простывший еще от прежнего накала страстей тигль кабинета Главн-Главныча( в этой алхимической плавильне унивесритетско-общаговская гуманитарная богемка должна была трансмутировать в амальгаму на тыльной стороне зеркала, глядясь в которое, власть не могла бы пенять на то, что рожа крива), начинал раскаляться огнем поедающим, о физической природе коего до того и не ведали. Неожиданно из пасти партийно-номенклотурного Красного Льва выпал некий инородный сгусток. Внутри слизневидно-зловонного кокона еще были едва различимы недопереваренные ошметья чести и совести эпохи, когда хищник начал перевоплощаться в жаждущую злата-серебра огненную саламандру(впрочем, внешне вроде бы все тот же милый человек все так же восседал за своим двутумбовым пьедесталом под портретом А.С. Пушкина кисти Копейкина и готов был выслушать самое сумасбродно-крамольное мнение, включая обличающие сатрапов эпиграммы).
И все же самые бурные реакции в редакционной реторте происходили тогда, когда в пароксизме злословия балагуры-баюны покушались на вышестоящее начальство. Всё, что было сказано с ёрническим подмигиванием и злорадным подхихикиванием по секрету, не для нежных ушей почтенного руководства, мгновенно становилось известно и Анчоусову, и Дунькину, и Туркину (он тоже как-никак занимал руководящий пост), будто это трёхглавое чудовище видело и слышало сквозь стены. Настоянные на клубах сигаретного дыма курилки Поэт, Драматург, Прозаик, Юморист потому и были в конце концов изгнаны-уволены, а их миниатюрные подобия предварительно разделены на субстанцию жвачки и пластилина, а затем смяты рукою Бори Сухоусова, что, напоясь ядами курилки, пренебрегли они субординацией. А это было равносильно бунту на корабле.
Если бы Вера Неупокоева и не раскололась по поводу того, как во время турпоездки в страну текилы и сомбреро, купаясь в лучах луны, она поднялась на вершину ступенчатой пирамиды и увидела, как прямо с небес на неё несётся светящийся койот, я бы, может быть, ещё усомнился в наличии воздействующего на нас овладевшего черепом алтайского шамана-мага. В конце концов по логике всесильной симпатической магии проделки Пернатого Змея, в которого верили куда-то исчезнувшие еще до пришествия конкистадоров майя, должны были скорее всего коснуться Майи Курнявской: имя и фамилия напрямую указывали на то, что Майя как-то связана с индейцами майя. Но маг-оператор морочил голову, путал следы и для пущего сомнения сомневающихся рядом с роковыми совпадениями подсовывал несуразные несоответствия. Так что если бы Вера и не рассказала, как она вскрикнула и проснулась, когда удушливая жара мексиканской ночи давила (на самом деле на ней лежала рука испаноговорящего мачо из местных туристических гидов), я ещё, может быть, усомнился бы. Но в порыве откровения она подробно изложила ещё и то, как сквозь далёкие звуки фламенко ей послышалось дыхание зверя. Она не придала сну значения, и, перевернувшись на другой бок, заснула и опять оказалась в объятьях ненасытного на любовные утехи потомка искателей пряностей и золота, и что самое ужасное — голубая луна превратила его лицо в оскаленную морду койота.
Этот рассказ мне, понятно, пришлось вычленить из нагромождения других сюжетных линий, живописующих латиноамериканскую поездку поглотительницы шоколада Веры Неупокоевой. Ей во сне являлись и анаконды (руки обращавшегося в скользкотелого гада гида Хорхе), и стискивающие её лианы (длани бармена Луиса), и гигантские орхидеи, заглатывающие её, как крошечную колибри. К тому же её повсюду преследовали оргатические гитарные импровизации. Эти мерещившиеся Вере в мексиканской ночи звуки струн окончательно убедили меня в том, что наша курилка превратилась в своеобразный храм медиумической связи. Бывало, я доставал из шкафа шестиструнную, выносил в коридор стул и, омываемый потоками сигаретного дыма, импровизировал или пел, аккомпанируя. Вера Неупокоева никогда не бывала в редакции «Городских слухов», но вполне могла вступить со мной в медиумическую связь. И не мудрено, ведь она, как и весь наш погрязший в язычестве творческий коллектив, интересовалась Алистером Кроули.
В моменты, когда я выносил гитару и, восседая на стуле, наигрывал, случалось, редакционный коридор перевоплощался в коридор студенческой общаги, редакционные курильщики обращались во взъерошенных и опухших от многодневной попойки вагантов-собутыльников — и я был счастлив. Я вполне допускал, что я мог стать медиумом-ретранслятором, но ощущал, что за моей спиной стоит кто-то ещё. Кто же был он, этот маг-оператор? Над этим я крепко ломал голову, но тщетно…
Моей шаманской силы едва хватало на то, чтобы привлечь внимание узников кабинетов какой-нибудь дурашливой песенкой. Спрятав гитару в шкаф, я становился уязвимым и зависимым от всех. Во время редакционных «летучек» любая из девочек могла наброситься на меня со своими саблезубыми клыками лунных волчиц, шакалиц и койотш под одобрительные подначивания Анчоусова и Дунькина. Я зависел от своих подельников по литературному подпольному цеху, издателя, читателей, настроений Галины Синицыной, прихотей меценатов и даже неведомого мне мага-оператора, манипулирующего с черепом шамана (в его реальность я верил всё больше и больше). Единственный, кто был у меня на крючке, — это второй зам. и собутыльник главного Шура Туркин, которому не давала покоя слава сибирского Стивена Кинга. Да и Серёга не хотел бы лишиться безотказного друга Забиралкина Из Детсада Его Сынули, к тому же помогающего ему стяжать лавры второго Шекли. Остальные же в любой момент готовы были облепить меня слизистой стаей полиферов, амбилегов, дринагов и телетян…
Имелся, правда, в редакционном лабиринте один закуток, являясь куда два раза в месяц, свободный художник мог ощутить прилив истинного вдохновения: бухгалтерия. По странной иронии судьбы бухгалтер Марта Скавронова, сибирская немка туманного происхождения, была поклонницей моих талантов. И вот, тая пошлую мысль о возможной связи Марты и отчества главного, папой которого был Пётр, фантазируя о сене в телеге, шкиперской трубке герра Питера и пышных юбках прачки-маркитантки, я ставил роспись в ведомости в то время, как она ласкала меня лазоревыми глазками. Даже толика огорчения по поводу того, что Боря Сухоусов в очередной раз срезал гонорар, не могла омрачить этого праздника. В момент, когда Марта отсчитывала дензнаки, я готов был скупить все цветы, петь ей песни под гитару, аккомпанируя на новых нейлоновых струнах, целовать её колени. Жаль, что этот восторг продолжался недолго, деньги иссякали, словно пиастры, вываливающиеся из распахнутого сундука, выпавшего через пробитый бок галеона, подвергшегося пиратской атаке, — и, заткнув нашими телами бреши в борту, капитан вновь устремлял парусник к недостижимому горизонту; по случаю финансового штиля галерникам приходилось налегать на вёсла с двойным, а то и тройным остервенением.
По сути, я оставался в своей нише один — ископаемое времён репортёрского романтизма. Тем вернее я исполнял роль мишени, в которую рано или поздно пальнут из всех палубных пушек. Да и в случае ляпа теоретически мне грозило попасть не столько в прицел киллера или под пресс судебной системы: клевета, сведения порочащие и всё такое. Куда мучительнее, повторюсь, было колесование, учиняемое коллегами; ежеутренние «летучие» совещания с лёгкостью превращались не только в судилище без суда и следствия, но и в некую неуправляемую машину времени. Вся редакционная братия вдруг проваливалась в пульсирующую дыру с ворсистыми краями, бельмастый (ая) кликуша с колтуном в волосах выскакивал (а) в центр сомкнутого круга и, пророчествуя, тыкал (а) пальцем в еретика, которого надлежало поджарить на костерке. И распинаемый оказывался среди рыл, достойных картинок Гойи.
— Ну кто ж так пишет?! — поднимала голову кобры Клара Стукова и, набухнув стручками сарказма, выстреливала в меня ядовитыми горошинами.
Я отстреливался, цитируя Платона, Ницше, келаря и Осла. Но репутация непревзойдённого стилиста истаивала вполне в соответствии с неумолимой формулировкой «всё, что будет вами сказано, может быть использовано против вас», и потому корифей бархатного стиля всё чаще предпочитал «хранить молчание». Всё чаще я дёргался, сидя на «электрическом стуле» в кабинете Дунькина. Мясо дымилось. Щипцы смыкались на детородном органе. Мне казалось — его жёнушка Машенька развешивает меня на бельевой верёвке прищемляя пластмассовыми щипчиками мои причинные места. Плавясь от удовольствия, Дунькин подбрасывал вольтажу и, выдавая в себе восковую персону, покрывался лоснистыми каплями и тёк. К концу экзекуции он представлял собою явственный вещдок, проходящий по делу о музейной краже, кроме того, это была красноречивая иллюстрация того, чего могут понатворить окопавшиеся в начальственных креслах муляжи.
С меня уже только через раз требовали «картинки с натуры». Коллектив тем более хмурел тучею на горизонте, чем реже выдавалось жалование.
— Ишь, чё коллеги говорят! А они зря не скажут! — делал рот «куриной гузкой» Дунькин (он подражал мэру Гузкину). — Смотри — доиграешься… С этой самой расчленённой девочкой ка-а-ак мы прокололись! А! Всё благодаря тебе! Ведь нас обвиняют в том, что мы подаем сигналы какой-то изуверской секте! Пишем сценарии для их, прости Господи, сатанинских шабашей! Приходил широко читаемый и любимый публикой писатель-детективщик Пафнутий Мыченок и сказал, что это плагиат с какого-то его рассказа, но с антихристианской подоплёкой…
Дунькин перекрестился на Гималайские горы, глядя прямо в пещеру, внутри которой он видел себя возлежащим на диване с горой видеокассет у его предгорья, медитирующим на переливчатую звезду телеэкрана. Недаром битломан Дима Шустров, как только непосредственный начинал перемалывать его на ливер по поводу слишком вокально разинутой пасти жертвы киллеризма на первой полосе, отбрехивался, костеря зама с помощью языка Байрона, Льюиса Кэрролла и сладкоголосых ливерпульцев.
— Сколько раз тебе говорить — ни к чему этот излишний натурализм! — совал зам уже отпечатанную газету в нос Дмитрию Шустрову. — Родственники звонят! Обвиняют в оскорблении памяти покойного…
— The Fool On The Hill! — огрызался наш фотоглаз, зная, что в английском зам ни бум-бум и ему невдомёк, что его только что обозвали «Дураком на холме».
Редакционный тарантас скрипел всеми своими сочленениями и чавкал поршнями, доставляя меня в прокурорские казематы, где доедала синие трупы Вера Неупокоева. Я поднимался по лестнице, входил в её кабинет, вынимал шоколадку.
— Во, глянь! — раскладывала она передо мной пасьянс из свеженьких фоток.
На одной были головка, ручки, ножки и туловище девочки. На другой — изрезанная нами с Серёгой в клочья кукла. Очертания кусков повторялись. Число их — тоже совпадало.
— Похоже, правда? Даже ножи одинаковые! И куплены в одном и том же магазине. Проверено. И вот — здесь левая ножка отчленена до колена, и здесь. То же самое левая ручка — до локтя, и там… А здесь вот глаз так же выколот. Что скажешь?
— Нога оторвана, как у Вити-гитариста, который играет в метро на площади Маркса, глаз — окривевший, как у гармониста Кеши из перехода возле Дома офицеров, — ляпал я первое, что взбредало в голову. И сам удивлялся мистическим совпадениям.
Насчёт остального же я помалкивал, ощущая, как нарастает неуютное чувство: теперь любая мелочь становилась подтверждением вездесущести мага-оператора.
— Но самое любопытное то, — загадочно улыбнулась Вера (она вообще-то была тётя ничего себе, вполне голливудских стандартов, а то чего бы на неё клевали мексиканские гиды и бармены!), что в рассказе Пафнутия Мыченка «Пропавшая во ржи» тоже расчленёнка… И тоже на такое же количество частей. Правда, не мальчики кухонными ножами, а механизаторы серпами орудовали, предварительно изнасиловав знатную доярку, возвращавшуюся с летней дойки через поле, где они вели обмолот озимой ржи. Вот — эпиграф из Селенджера, — раскрыла Вера лежащую на столе книжку, которую я грешным делом принял за руководство по применению стрелкового оружия. —А! Вот здесь: «Степан заглушил комбайн и, спрыгнув с подножки, кинулся вслед за Клавдией, убегавшей через хлещущие по её тугим бёдрам ржаные колосья. Уже темнело. Над полем голубой пуговкой ожеледела луна. Срывая такую же пуговку с кофточки, под которой трепетали голубки девичьих грудей (на этом месте Вера скорчила гримасу), Степан увидел, как его рука превращается в серебристую волчью лапу…» Или вот: «Это такие сны терзали его с тех пор, будто бы он и его четверо товарищей по социалистическому соревнованию за рекордные намолоты превратились в волков и растерзали Клавдию. На самом деле, надругавшись над ней, они вначале хотели пропустить жертву через жатки комбайнов, но потом разделали её серпами (они возили их с собой, чтобы нарезать для кроликов снопики зелёной травки по околкам) и сбросили куски в колодезь, оставшийся от покинутой деревни Кусково, о которой ходили легенды, что некогда в ней жили сосланные в Сибирь дворовые погрязшего в масонстве и чернокнижии графа Елгина. Среди них и водилась эта зараза безумия: совершать в лунную ночь жертвоприношения какому-то неизвестному языческому богу...»
Вера замолчала, оторвав взгляд от книжки. Я безмолвствовал, потрясённый упоминанием фамилии Елгина. Петруша Елгин годился Мыченку в сыновья, а повесть была написана задолго до того, как искусствовед-галерейщик Петр Елгин, совершив экстремально-туристические походы в Европу, стал постоянным персонажем телерепортажей из Центросибирской картинной галереи. Главное же, пока Вера читала, над её головой буквально проявилась картина Николая Мясникова «Васильки в ржаном поле». Но неисповедимы тайны сопредельного с шаманством творчества! К тому же о Петруше Елгине мне было известно ещё кое-что, о чём, уподобясь Алистеру Кроули, обещающему чудеса на отнюдь не первой странице, я намерен поведать позже.
— Потом тут появляется бравый сыщик, заметь, Зыбов, — не обращая внимания на моё оцепенение или, наоборот, желая вогнать меня в окончательный столбняк, загадочно улыбнулась ненасытная до фактов сыщица(она намекала на совпадение фамилий Зудов-Зыбов). — И… Впрочем, дальше неинтересно. Вот я и думаю, — швырнула Вера книжку на стол, при чём тут Алистер Кроули ты и триллеролог Дымов, ежели Мыченок описал зловещий ритуал ещё пятнадцать лет назад, пользуясь фольклорным материалом. Так, может, его и привлечь…
— Может, и его, — кивнул я, промолчав насчёт только что обнаруженных роковых совпадений, вполне тянущих на косвенные улики причастности к делам изуверов харизматичного искусствоведа и видного деятеля художественного андеграунда девяностых, а тем более скрыв, что творения Дымова – моих шаловливых рук дело, и, сгребя под мышку суму с гусиными перьями и пергаментом, удалился.
Клеветы и сведений порочащих здесь не предвиделось. Но просматривалось зловещее обвинение в соучастии, подстрекательстве, пропаганде насилия и прочих грехах, именовавшихся в мрачном средневековье симпатической магией, а в века более поздние — связью с падшими духами и спиритизмом. Ох уж этот налагающий руки на головы «голубков» (правда, не тех, что имел в виду желавший подпустить эротизма «в рамках партийности» Мыченок) пророчествующий, глядя в графин с водой, Калиостро! Так размышлял я, уже лёжа дома на диване и поглаживая по шёрстке одноимённого своего кота. Калиостро жмурился, распушив хвост, а я думал свою думу. Допечь Глав-Главныча иском, приглашающим в суд, означало одно — изгнание из кабинета на вознесённом над крышами хрущоб тридесятом этаже угрюмого обелиска могуществу партийной прессы, который представлял собою нечто вроде замкового карре в железобетонном исполнении. Кот мурлыкал, нагревая левый бок, в котором, откровенно говоря, покалывало. Ощущая, как струится по зарывшейся в шерсти руке не то тепло, не то живое электричество, я придрёмывал, перемещаясь понемногу из яви в сон, мало-помалу котея, и вот уже, прыгнув на подоконник, мог созерцать изумрудную равнину с замком на холме.
Быть уволенным — значило стать путником во чистом поле с враном на угрюмом камне, кривой кириллической надписью, выбитой копытами дорогой, выбеленным дождями и снегами черепом, торчащим из изъеденного ржой шлема, над которым ещё недавно, стелясь по ветру, воинственно струился бунчук. Что могло быть страшнее, чем беспомощным птенцом выпасть из толстостенного донжона в копошащуюся на площадях базарно-барахольную толчею! Скрип подъёмного моста, вонь рва, в котором догнивают сброшенные с крепостной стены, — и безжалостный сквозняк, леденя, пронизывает твою хламидо-монаду. Мрачно нависали потолки моей алхимической лаборатории, но ещё мрачнее разверзались бурлящие человеческим варевом, гомонящие людом площади. По их прячущей в щелях запёкшуюся кровь брусчатке громыхали колёса телег, на которых везли на казнь осуждённых с мешками на головах. А когда под весёлый стук молотка эшафот разбирали на доски, чтобы соорудить из них базарные прилавки, здесь разгуливали бесшабашные ваганты, монахи-ханжи, щёголи со шпагами на боку. Художник же в замызганном берете с обтрёпанным павлиньим пером вынужден был изображать проходимцев за грёбаный шиллинг. А ведь ещё надо было так нанести штрихи углём на бычью кожу, чтобы получилось похоже! В противном случае рисовальщик рисковал быть наколотым на шпагу, как каплун на вертел.
Что же касалось сновиденческих переселений в кота Калиостро, то и тут было больше неприятностей, чем комфорта и удовольствия. Мыши разбегались, птицы разлетались, крадучись по карнизу, можно было навернуться с высоты и свалиться в сточную канаву, а в подвале за любую драную кошку надо было драться не на жизнь, а на смерть, оставляя на чужих когтях клоки шерсти.
Несокрушимое вместилище «славных рыцарей пера», полиграфистов-печатников, похожих на испанские сапоги и струбцины для пыток печатных машин с буфетом и охраной — на первом этаже, практикантками — летом, водкой и лютой скукой «летучек» — зимой чем-то походило и на крепость, и на корабль. То ли атомоход с капитанским мостиком, напоровшийся на айсберг, то ли парусник, протараненный абордажем. В кабинете, куда, поскрипывая, как подъёмный мост, меня доставлял лифт, я чувствовал себя вечным юнгой, выглядывающим далёкий берег среди волн шиферных крыш. Бочку, в которой я взбирался по вантам на клотик, раскачивало редакционными попойками и неудовлетворённостью творческих порывов.
Приток молоденьких девочек — что ни лето — будоражил воображение. Из-за коридорных поворотов слышались хихиканье, мастер пера нависал над начинающим дарованием. Летние попойки были особенно разгульны именно по причине присутствия этого ингредиента: практиканток из НГУ, ТГУ, УРГУ и даже МГУ. Они поднимали сублимативный тонус. В такую пору и родилась легенда о практикантке на подоконнике. Вроде как влюблённая без ума в Серёгу Таврова взбалмошная девица Любовь, узнав, что стервец женат, обожает сынулю, да к тому же ещё и имеет в любовницах Киску, вскочила на подоконник нашего неблизкого от асфальта этажа и крикнула: «Выброшусь!» Это был восхитительный поступок. Прекрасный и романтичный в своем искреннем порыве. Не важно, что не выбросилась. Важно, что собиралась. Никогда не забуду её в просвечивающем на закатном солнышке платьице.
В такую пору пьяны бывали все. Даже телевышку у горизонта — и ту покачивало и мутило. Княгиню мотало по коридору, как перебравшего рому матроса, и прежде чем её подхватывала карета, она отправлялась блевать за дверку со схематичным изображением существа в юбке-треугольнике. Но и тогда она оставалась прекрасна, как чудом улизнувшая с эшафота, уже приговорённая ревтрибуналом к гильотинированию французская монархиня. Божественно картавя и размахивая дымящейся сигаретой, как дирижёрской палочкой или жезлом феи, Baby In Black; читала Бодлера, Верлена и Цветаеву. И цветы зла проступали на щеках этого альбатроса редакционных попоек, и елабуговой синевой подёргивались декадентские губы. И литинститутский Лойко Зобар — Коля Свестилов, — оставив в кочевой кибитке гитару с алым бантом на грифе, вонзал нож под декольтированные ключицы, и Анна падала в подоспевшую карету, как разыскиваемая доктором Гаспаром сломавшаяся кукла Суок. Муж-коммерсант Сева Штукер, который вернувшись из Америки через Поднебесную, занялся торговлей китайскими наручными часами (выйдя замуж, Аня оставила себе девичью фамилию), подгонял блистающий катафалковой чернотой джип, заворачивал обездвиженное тело в манто и отправлялся ковырять отвёрткой едва тикающие шестерёнки внутренностей суженой.
Никто не видел, как, не сходя с начальнического насеста, Курочку топтал главный редакционный петушок, как Киска с Серёгой, воплотившись в серенькую кошечку и чёрного кота, ныряли в чердачное окно, чтобы истошно мяукать и тереться друг о друга для вырабатывания электрических искр. Тем более никто не мог видеть, как, запершись в кабинке сортира, рыдала согласная уже на групповуху «железная леди» Клара Стукова, размазывая тушь по щекам из-за того, что Серёга с Киской, а не с ней.
Что же должен был увидеть юнга у подёрнутого дымкой горизонта? Ему надлежало сообщить о неизбежном приближении берега, уставленного газетными киосками. Вокруг этих вигвамов должны были танцевать туземцы, обряженные в набедренные повязки из газетных листов. Они просто обязаны были верить в чудодейственную силу измазанной типографской краской целлюлозы, целуя её в надежде на улучшение будущего, глубокомысленное времяпрепровождение, помощь от бесчинств бюрократии, исцеление от всех хворей. Не обязательно было читать. Можно было просто прикладывать колонки текста, заголовки, рубрики и снимки ко лбу, груди, гениталиям. Просветление мыслей, улучшение кровообращения, повышение детородной функции гарантировалось. На том острове обязаны были обитать существа, подобные муравьям-листорезам амазонской сельвы, с энтузиазмом растаскивающие по своим норкам свежие, сочащиеся полтергейстом и криминальной жутью номера «Городских слухов». Предназначение человекомуравьёв было в том, чтобы, упорно работая хитиновыми жвалами, пожирать произведённый нами продукт до последней буквы, а затем извергать из своих брюшек переваренное в виде телефонных звонков, писем и посланий по электронной почте. Удивительно ли, что существа, питающиеся ядовитым кормом, стремительно мутировали, и в конце концов уже не обязательно было возиться с бумажными рулонами и сочинением заметок. Целлюлоза завозилась в жидком виде, смешивалась с типографской краской 1 к 10, и это хлебало подавалось населению по проложенным под землей трубам (вот отгадка того, почему Центросибирск постоянно рыли экскаваторы).
Страшна и апокалиптична была рисовавшаяся мне картина. В норы опутанного паутиной телефонных проводов острова накачивалась смесь из целлюлозы и типографской краски, и пожирающие её существа беспрерывно мутировали, образуя всё новые и новые виды и подвиды. Наконец они слились в пузырящуюся, временами прорывающуюся в город сквозь входы в метро и канализационную систему слизь, которая собиралась на главной площади города, чтобы, пульсируя, образовать из своей коллоидной массы требующих прибавки к пенсии стариков и старушек, в лозунги с кривыми буквами на картонках и серолицых милиционеров. Побулькав у ступенек мэрии, попенясь у ватерлинии облисполкомовского ковчега, человеческий кисель стекал восвояси сквозь решётки ливнёвки, сползал, образуя водовороты, в зевы метро. И снова в редакции непрерывно звонил телефон. И в который раз приходили сообщения о том, что по подземке шастают какие-то непонятные сущности, что у вышедшего успокаивать митингующих мэра города Фёдора Игнатьича Гузкина, как фары, светились глаза, а под пальто, на спине, мэр прятал крылья, с помощью которых ночами он якобы летает по подземке вместе с командой своих замов. Это видел метрополитеновский путевой обходчик Семён Когтев, утверждающий в своём доверительном письме в редакцию, что на ночь Фёдор Игнатьич и его замы прячутся в гробах, которые находятся в нише под Осиновой Рощей. Но стоит приблизиться к этим гробам, как они тут же уходят в глубь.
Выглянув From a Window;, можно было созерцать похожую на сборочный конвейер, заполненную встречными потоками грузовых и легковых машин улицу. Ощущение того, что ты приставлен к убегающей вдаль, скользящей по рольгангам, требующей новых и новых порций написанного ненасытной конвейерной ленте, въедалось в движения мыслей, моторику долбящих по клавишам компьютеров рук по мере того, как выползающий из брюха печатной машины газетный глист становился длиннее и длиннее. Пока ещё мы имели роскошь писать от руки, перечёркивая, комкая листы и бросая их в корзину или печатая на машинке-погремушке, это ощущение было не столь навязчивым, но как только в руки влезла клавиатура компьютера… Стоило уставиться в экран монитора, как в дверях уже появлялся зав. отделом Дунькин — и галерник вынужден был махать веслом с двойной интенсивностью, чтобы поспеть сдать заметку в номер.
— Ну что, опять в этом номере ничего скандального нет? — откинувшись на спинку вращающегося стула, изучал меня Велемир сквозь окуляры сдвинутых на кончик носа очков, явно намереваясь скостить цифры в гонорарной ведомости. Дымясь и возгораясь, как хворост от наведённого на него пропущенного сквозь увеличительное стёклышко лучика, я внимал. Когда же я начинал говорить, что расследование ведётся, суд идёт, и ещё рано делать выводы, зав. отделом брался уламывать меня писать, не называя фамилий.
И тогда, раззадорившись, я опять отвязывался. Следователь прокуратуры «одного из районов города» на крыльях Бэтмэна пикировал на место происшествия, где был распластан труп. Это, конечно же, был перекрёсток рядом с цирком и церковью, неподалеку от Васюганского сквера. Лирический герой моего репортажа следовал за сыщиком, как тень. Не спал, недоедал, мучался дедуктивными построениями. Георгий Кругов и следователь прокуратуры Антон Зубов, послуживший прототипом Антона Зудова, лезли по лесенке на чердак. Там обнаруживалась винтовка с оптикой славного последователя ворошиловских стрелков. Пробитое пулей лобовое стекло «Тойоты», дырка во лбу, лужа крови, зеваки — это само собой. И версии, версии, версии. Не должен ли был президент ЗАО «Кедр» Семён Уткин кому-либо, кто мог его заказать? Не изменял ли он своей обворожительной жене с не менее обольстительной бухгалтершей ЗАО «Кедр»? Не было ли во всём этом политического заказа, ведь Семён Уткин баллотировался в депутаты? А может быть, он состоял в какой-нибудь педофилической сатанинской секте? К тому же он мог иметь прямое или косвенное отношение к группе фотографов, распространявших в Интернете фотографии обнажённых мальчиков, или на паях с о. Святополком содержать не облагаемый налогами свечной заводик, куда «ушли» в переплав исчезнувшие из музея восковые скульптуры.
Помогал и антураж, скалькированный с обиталища следователя прокуратуры Зубова (бюст Железного Феликса, изъятый в районном центре Ново-Кусково, которым ревнивая жена проломила голову блудливому муженьку, компьютер, экспроприированные кастеты и видеокассеты с порнушкой, ножички, пистолеты-авторучки). Неплохим подспорьем в лепке моего Голема был и его облик — стриженый калган, походка увальня, посещающего секцию классической борьбы в «Динамо», остроты насчёт немедленного ареста погрязших в коррупции мэра и губернатора. Я крутил динаму воображения, как только мог, складывая так и сяк вполне достоверные осколки в невероятную и даже бредовую картину. Я использовал креативную силу абсурда так, что никакой юрист-крючкотвор не подкопался бы, тем более что в скобочках предупреждалось: в интересах следствия фамилии и некоторые факты изменены. Какое там некоторые, если меня так и подмывало ввернуть пришельцев-Наблюдателей, а то и телетян с полиферами или амбилегов! В «картинки»-то они уже лезли сами собой, и если бы Дунькин не отсылал в корзину мои фантазмы, читатель бы содрогнулся задолго до выхода в свет бестселлеров. Вторжение в мои репортажи пришельцев неизбежно происходило после посиделок с Серёгой за нашей совместной звёздной эпопеей «Наблюдатели галактики», но об этом вареве нашей алхимической лаборатории знали только мы двое.
Превращённый мною в Холмса, Пуаро и Джеймса Бонда одновременно Антон Зубов хохотал в трубку.
— Ну ты даёшь! Мы тут всей прокуратурой покатываемся…
Дунькин похваливал, терпеливо вычёркивая вставки о просачивающихся повсюду Галактических Наблюдателях. Выручал и отец Святятополк. Все наши с Серёгой розыгрыши он превращал в мистическую реальность. С отцом Святополком мы лезли на тот же чердак того же дома напротив собора — зачем далеко ходить? — и обнаруживали улики изуверской секты: меченные голубиным помётом книжные страницы. Выходило — начитавшийся Алистера Кроули и лоточных опусов чернокнижников мальчик-сатанист собрал на чердаке других таких же мальчиков, и они расчленили там девочку, чтобы потом сбросить оставшиеся от неё куски в канализационный колодец. По другой версии девочку членили уже в колодце, как на алтарь, уложив её на вентиль.
Глава 15. Карма
«Он никогда не задумывался в поисках слова или мысли, в его горящих выпуклых глазах ни разу не отразилось сомнение. Можно было подумать, что он начисто переписывает заученный текст либо отстукивает на машинке под чью-то диктовку».
«Тётушка Хулия и писака», Марио Варгас Льёса
Прозаик Лёня Глушкевич, Драматург Олег Гумеров, Поэт Витя Тугов и Юморист Костя Глотов сваливали мне сырьё. Я лопатил всё это, соединяя разрозненные фрагменты. «Лунные волки», «Зловещая тайна Змеиной горы», «Хищные игрушки» под брэндом Александра Дымова напустили такого дыму, что из пороховых газов наших выстрелов по коллективному бессознательному сформировалась фигура творца триллеров, способного соперничать не то что с Брэмом Стокером, Артуром Мейченом или Питером Страубом, а даже с самой Галиной Синицыной. Что касается непосредственно газетных репортажей, то с тех пор, как Синицына озадачила бригаду борзописцев производством романов, эти криминально-документальные мыльные оперы стали только видимой частью нашего конвейера по производству печатной жути. Как только в прессе прокручивались факты реальных происшествий (а зачастую они воплощались в реальность после сброса в Сеть наших заготовок, что озадачило меня даже больше, чем соответствия расчленёнки при сопоставлении остатков трупа девочки с частями растерзанной куклы или всплывший откуда ни возьмись реликт мыченковского детектива), наша бригада-ух брала всю эту фактуру в литературную переработку. Получалось нечто вроде сетевой кармы жути. Нанятые Галиной Поэт, Драматург, Прозаик и Юморист должны были дотянуть сюжет до кондиции, придать образам пластичность, а диалогам — динамику и дедуктивный полёт. О своей же роли окончательного синтезатора разрозненного материала я уже говорил.
Как только от бригады литературных негров поступили первые заготовки, контролирующая процесс Галина принялась накручивать диск телефона в нашей штаб-квартире, раздавая указания.
— Ты пойми, мы женский роман пишем, а у вас повсюду этот Зубов-Зудов. Это хорошо, что от настоящего следователя-прототипа он отличается лишь одной буквой — это тянет на скандал... Ничего, пусть вчиняет иск — выиграем! Но пусть у этого Зудова-Зубова проснется настоящий зуд. А то видит око, да зуб неймет! И еще — что-то он у вас слишком много думает! А надо, чтоб трахался, стрелял, дрался. Он что — даже не спортсмен? Чего он в «Динамо» забыл? Он должен быть каратистом! И не забывайте — настоящая героиня романа просто обязана полностью отождествляться читателем с портретом на обложке. То есть — со мной.
В тот же день по электронке повалило.
«Загородная вилла. Ночь. Сыщик Зудов строит версии. Кто стрелял в депутата Прыгунова?» «Я не спала, я подошла к нему сзади и положила руку на атлетическое плечо… Он бурно отреагировал — и мы рухнули в постель. Я почувствовала нечто вроде азарта погони. Мускулистые руки ветерана последней чеченской компании стиснули мою талию… Он вошёл в меня, как пистолет в кобуру», — слал Прозаик.
«Ты, как Баскервиль-холл холодна,
детективного чтива загадочней,
ты, наверное, мне так же нужна,
как ребёнку погоня за бабочкой…» — строчил Поэт.
«— Ты думаешь, Прыгунова заказал Долбилов?
— Не сомневаюсь, — сказала я и почувствовала, как его рука ласкает мой левый сосок и, скользя к ямке пупка, ищет входа во врата наслаждения.
— Какой же у него был мотив? — спросил он, подбираясь к венериному холмику.
— Ревность! — впилась я в его шею, воображая себя ненасытной вампиршей…»
«Он ухватил её за талию, она его — за гениталию», — ёрничал Юморист, перерождаясь в Сатирика.
— Про вампиршу хорошо! — комментировала Галина, перебирая распечатки. — Про загородную виллу — куда ни шло, если расписать. Сегодняшним женщинам нравятся особняки, и они воображают себя Золушками, которых рано или поздно изнасилует в таком замке Принц, но вот «он вошёл в меня, как пистолет в кобуру» — херня какая-то! Куртуазного же маньериста я уволю, если он будет сачковать. И вообще надо сделать всё проще… Опять эти метафоры! Домохозяйки не поймут… Да и с юмором чего-то проблемы! Этот Костя такой пошляк!
Я переплавлял, отделяя породу и шлак от руды.
«Сидя за компьютером, Зудов маялся. Нужно было составить обвинительное заключение, но у него ничего не клеилось. Версии разбегались, как тараканы от включенной среди ночи лампочки на кухне. Не ясно было — кому предъявить обвинение? Первый раз в жизни он вынужден был думать о том, как состряпать фальсификацию, чтобы отвести от себя беду. Зудов поёжился, словно сэр Генри — от ветерка, гуляющего по залам Баскервиль-холла. Ему даже почудился вой, доносящийся с Гримпленских болот. Сказывались усталость и то, что перед тем, как взяться за работу, он погрузился в чтиво, поражаясь изяществу англо-саксонской логики. Это виртуозное умение — по одному окурку сигары установить её владельца! Вот ему бы хоть сотую долю такой гибкости ума! О том, кто мог быть истинным виновником накрывшей город волны «заказняков», он старался даже и не думать. И если в случае с убийством коммерсанта Уткина Зудов только недоумевал, соотнося с происшедшим некоторые лексические парадоксы, то когда он увидел стриптизёршу и звезду шоу-балета «Сибирские узоры» с простреленным пулей лбом — сомнений не осталось.
Ещё тогда, совсем не даром, опередив оперов, он поднялся на чердак. И правильно сделал –иначе не отвести бы беды. Споткнувшись обо что-то валяющееся рядом со стропилами, Зудов нагнулся. Включив фонарик, он, видавший виды следователь, обомлел. Луч скользнул по воронёной поверхности спортивной винтовки. Ему ли было не знать подобного оружия! Его жена Кдавдия, носившая в девичестве фамилию Пронина, когда-то (во время учёбы на истфаке университета) была чемпионкой среди юниоров, участвовала в соревнованиях биатлонистов, и дома у них хранилась такая же винтовка. Зудов сразу поднял орудие убийства и обследовал номер на ложе (к счастью, это было не супружеское ложе, где он с некоторых пор чувствовал себя не в своей тарелке, хоть и был искусен в стрельбе по тарелкам).
Номер был другой, но это мало чего меняло. Клавдия поддерживала дружбу со своими подругами-биатлонистками, частенько выезжала с ними на охоту, они учили стрелять своих мужей-мазил. (Вот почему на той последней утиной охоте она так искренне радовалась попаданию Антона.) Она могла одолжить винтовку у одной из подруг, а значит… Зудов достал носовой платок и, тщательно обтерев винтовку, сунул её на прежнее место, под стропило.
И вот теперь он соображал, что же написать в обвинительном заключении? Бесшумно, как сбежавшая из зоопарка рысь, подкралась сзади Клавдия и, обняв Зудова за шею, прижалась к обросшей щетиной щеке.
— Ну что, сыщик? Проблемы? Может быть, нужны парадоксы женской логики?
— Этого уже хватает!
— Оля-ля! — ухватила Клавдия распечатку обвиниловки. — Убита Юлия Хлудова! Та самая, с которой я застала тебя в «Лепестках»! И надо же — её ухлопали прямо на пороге этого кафе! А перед тем пал от пули наемного убийцы коммерсант Уткин, с женой которого моя подружка Рита застукала тебя целующимся в сквере Героев революции, где ты, конечно же, собирал улики массового террора времен Гражданской войны!
— Ты невыносима!
— Ну ладно, ты тут думай, а я — в салон красоты, коготки подкрасить…
Вот это ледяное спокойствие Клавдии особенно поражало Зудова. А ведь были и слёзы, и битьё посуды, и истерики в постели. И вдруг жену словно подменили манекеном или одной из куда-то исчезнувших музейных восковых персон: была там такая — выходящая из могилы клыкасто-когтистая особа. Только теперь до Зудова доходило, как подружки-биатлонистки Рита, Соня и жена его Клавдия разыгрывали и его, начинающего следователя, и весь следственный аппарат. Как «снабжали» его «заказняками» для повышения по службе. Розыгрыш женщин-стрелков был изощрённо циничен. Охоту на дичь и зверей они надумали превратить в ритуал, предваряющий заказные убийства. В своеобразные магические действия ведьм.
А он-то не мог взять в голову — откуда эти странные лингвистические совпадения?
Выезжают они на охоту по первой пороше на зайца. Заяц — в прицеле охотниц. Выстрел. Зверёк со всего маху бороздит нагулянным тельцем по рыхлому снежку, оставляя за собой кровавый накрап. Через некоторое время — убийство владельца магазина бытовой техники Владлена Зайцева. Добывает он лицензию на лосиную охоту — гонят они сохатого, Соня берёт зверя на мушку — и прицельным выстрелом срезает уходящего в согру рогача. Снег в рубиновых каплях, угасающий таращащийся лосиный глаз. Такой же глаз был у подстреленного средь бела дня владельца ювелирного магазина «Рубин» Степана Лосева.
Бывало, одевшись в спортивные формы, подруги уходили на лыжах далеко вперёд и убивали зверя, сильно оторвавшись от мужчин. Как-то они гоняли по лесу волка. Хорошо тренированные охотницы так увлеклись, что мужья поотстали. Вдалеке раздался выстрел. Умолк собачий лай. И когда Антон вылетел из-за сосен на лыжах с тозовкой за плечами, взору следака-охотника предстала вогнавшая его в столбняк картина: женщины стояли на коленях возле ещё подергивающегося хищника и по очереди припадали к его шее. Треснула ветка. Клавдия оглянулась, с её губ стекала кровь. Она отёрла её тыльной стороной ладони…»
Разгребаясь с набросками романа «Киллерша поневоле», я, понятно, вынужден был ещё и гнать строкаж в газету. К тому же нужно было как-то так выстроить сюжет, чтобы зловещая жёнушка Зудова Клавдия помогала муженьку семимильными шагами продвигаться по служебной лестнице. С отстрелом-то всё было просто. Завалить клиента в центросибирской толчее — не такое уж сложное дело, а вот организовать «подставу» — искусство, действительно требующее интеллекта. Но для объединившейся ради такого предприятия троицы бабёнок — зловещих мстительниц за супружеские измены и ретивых помощниц своим блудливым мужьям — это было делом пустяковым. Подсунуть первому встречному дурачку, вожделеющему облапать телеса спортсменистой красотки винтовку — память девических спортивных побед, чтобы он оставил на цевье и прикладе «пальчики», а, стрельнув, не тронуть отпечатков, не оставив своих — сложно ли? А там — дактилоскопическая экспертиза подозреваемого ветерана битв за освобождение аула от боевиков — и голубчик сидит за решёткой. И пусть доказывает, что это подстава и какая-то стерва специально подсуетила ему винтовку в тире.
Да и с Серёгой мы уже дошли до сочинения Кодекса Наблюдателей, не говоря уж о том, что Саша Дымов (в литературном девичестве — Шура Туркин) требовал с меня по роману в две недели: как только иссякал один бестселлер, Анчоусов, наивно полагая, что открыл второго Дюма-сына, отдавал команду заряжать другой. Названная аббревиатурой, составленной из первых букв имён нашего творческого консорциума литературная группа ВОЛКИ (последняя буква означала первую букву моего имени) поставляла продукт с завидной исправностью ещё и потому, что со второй рукописи Шура стал выдавать мне наличкой. И что немаловажно — «в чёрную».
Кодекс Наблюдателей давался труднее. Но за него и не платили. Потому дело и растягивалось на годы. Ну, ничего — плазмоидам-гуманоидам особенно некуда было торопиться, в запасе у них были такие роскошные вещи, как помноженные на непостижимые глубины Вселенной вечность и бесконечность. К тому же эти самые обретающие вполне человеческий облик вездесущие торсионные вихри не имели права вмешиваться в естественный ход событий. В противном случае являлся Наблюдатель-фискал и нажатием кнопки аннигилятора — одно из двух — либо отправлял зарвавшуюся плазму в пребывающий на околоземной орбите прото-плазмоидный резервуар, либо низвергал её к прячущимся в подземных лабиринтах недовоплощенцам — всем этим слизняково копошащимся в недрах полиферам, телетянам, амбилегам и дринагам.
Времени было в обрез, но сюжет про родителей, зарабатывающих на изнасиловании доченек, подбрасывала следователь Вера Неупокоева; про квартировладельцев, замученных риэлтером-изувером в подвале гаража — Антон Зубов. Помогал и неугомонный о. Святополк, утверждающий, что группа фотографов, запечатлевающих в профиль и анфас детские гениталии — это тоже демоническое новообразование. Выручало и то, что подваливали фактурки и таможенники с контрразведчиками. Среди славных рядов археологов-патриотов вдруг обнаружился антипатриотично торгующий костями мамонтов и бронтозавров кандидат наук, сотрудник Института исследований времени Рихард Клыков. Клыков пытался сбыть саблезубые клыки и бивни родины за рубеж, но был остановлен. И в рядах музейщиков не всё было ладно: тёмной ночью кто-то проник через окно второго этажа в здание бывшего крайкома, чугунная ограда которого ещё хранила эмблемы с оттисками серпов и молотов, и, несмотря на то, что музейную тишину стерегли скульптурные мужики с шестернёй, молотом, снопом и серпом на крыше, — умыкнули шедевр Айвазовского «Корабль на мели». А перед этим с восковыми персонами вышел казус: задремавшая на вахте бабушка утверждала, что, напустив на неё морочь, ожившие экспонаты сами удалились из сибкрайкомовского подвала (правда, потом обнаружилось, что и дававшая показания старушка тоже была восковой). Так что на новости наскрести вполне можно было. Ну а леденящие кровь истории, начинавшиеся на первой с продолжением на восьмой полосе — это уже была накатанная стезя.
Мало-помалу я умудрялся втискивать в документальные репортажи фрагменты черновиков «Киллерши поневоле», контрабандой протаскивая пока ещё неопубликованный роман на страницы прессы. В свою очередь, вся документальная фактура (хотя, повторюсь, после того, как наша творческая бригада стала сбрасывать в Сеть заготовки бестселлеров, грань между фантазиями и сообщениями милицейского телетайпа стала стираться) переплавлялась и шла в работу нашего подпольного цеха по производству «палёных» Леди Рэдклиф и Стивена Кинга. Публика ликовала. В газетные киоски выстраивались читатели с лихорадочно поблёскивающими глазами. С нетерпением разворачивающие газеты, они и впрямь чем-то походили на амазонских муравьёв-листоедов. И вдруг из-за своего двутумбового трона на меня обрушивался громовержец из сельских инструкторов райкома — Давид Анчоусов.
— Хватит! Уже из мэрии звонят, — надувался Давид на графоманствующего Голиафа. — Говорят — чего это вы пишете! Сам Гузкин негодует. Что ж выходит — наш город опутали мафия и изуверские секты? Положительных примеров просят... Звонили из ГУБОПа — они серьёзно озабочены тем, что кто-то сбрасывает в Интернет сюжеты, которые потом становятся реальными преступлениями. Они считают, что в городе работает подпольный цех, своеобразный заговорщицкий центр, впрямую не связанный с криминальным миром, но подающий сигналы… По городу ходят письма, в которых утверждается, что мэр и его замы способны превращаться в крылатых существ — и по ночам они прячутся в подземке, ночуя в специальной нише, в гробах. Что губернатор — вурдалак! Всё, достаточно! Дадим опровержение нелепого слуха — и начнём искать позитив. Не хватало ещё, чтобы нас обвинили в пособничестве терроризму! Ну а для тиража будем печатать новый роман Шуры Туркина под псевдонимом Александр Дымов. «Зловещие пришельцы тьмы» уже на вёрстке. Но параллельно всё же будем искать положительные примеры. Чем вы, Крыж, и займётесь…
Доспех рухнул, сквозь щёлки забрала хлынуло. В этот момент, совсем как счастливцы-возвращенцы с того света, описывающие момент клинической смерти, я увидел себя откуда-то из- под потолка плывущим по расплавленному лавовому потоку, вот-вот готовому растворить металлическое членисторукое. Подсознание выдало картинку из фильма далёкого пионерского детства «Планета бурь» (отлетая с затапливаемой лавой извергающегося вулкана стартовой площадки, команда бросила отслужившего своё робота — и теперь бедняга трогательно погибал в геенне огненной). Так вместе со спекающимися в комок микросхемами испепелилась в наивном сердце вера в то, что и на Марсе будут гении цвести. Так я был изгнан из своей уютной ниши, лишён доспехов непревзойдённого стилиста, посажен рядовым гребцом на галеру. Одно мановение руководящей руки — и из бальзакоподобного денди я был обращен в молочнокислую бактерию. И пока, пользуясь привилегией одного из замов, Шура Туркин любовался своим изображающим демоническую личность портретом на обложке первого покетбука, я опять нырял в подземку, а что того хуже — в наказание за перебор чернухи и неугождение высочайшему начальству был направляем на тягомотные пресс-конференции. Эта метаморфоза стрингера-расследователя, имеющего право высказывать свои версии, в презренного, записывающего за бессовестно врущими мафиози-номенклатурщиками щелкопёра были особенно мучительны.
Я входил в сверкающее, как колье из фальшивых бриллиантов, нутро электрички метро. Я усаживался на скамью, покачивающуюся, словно панцирная сетка общаговской койки — от бурных телесных проявлений юности. Мерцающие переливчато-синим, зелёным и голубым «каменья» телеэкранов прогоняли рекламные ролики. Турфирмы зазывали и на острова, и в Турцию. По жаркому песку проворно ползла игуана, купальщицы в немыслимых плавочках-стрингах плюхались в пенную волну. Между тем я только что топал по заснеженному асфальту мимо голых стволов тополей, замороженного Ильича, солдата с винтовкой без оптического прицела. Кадр сменялся — пингвины ковыляли по белому, как сияющие в голливудской улыбке зубы, айсбергу (это была реклама зубной пасты). Экран мигал, сообщалось о надвигающемся антициклоне, несущем арктический холод.
Я ехал, стиснутый с двух сторон. По правую руку — игуаноподобная старуха с авоськой на коленях, из которой выглядывала култышка куриной ноги. По левую — красотка в стиле «Спайс гёлз» с развернутым покетбуком. Девушка перевернула страницу. Я узнал знакомый текст.
«...Лунный свет скользил по корешкам книг на полках и по стенам, выхватывал из темноты купленный в антикварной лавке бюстик Сократа, забирался в глазницы и носовые скважины черепа на рабочем столе рядом с компьютером, посвечивал на скалящихся зубах. Константин Эдуардович протянул руку к стеллажу и снял книгу. Развернув её, он стал листать страницы. В свете полной луны были хорошо видны старинные гравюры и вполне различим шрифт с «ерами» и «ятями».
Константина Эдуардовича всерьёз интересовало: один ли он выходит на охоту лунными ночами? Или полуволков-полулюдей целая стая? И только ли в волков способны перевоплощаться приобщённые к тайне ритуала? Или ещё в каких-нибудь хищных существ? Судя по сообщениям в прессе, нападения на женщин участились. Как учёного, Селенина интересовали не только парапсихологические аспекты того, что с ним происходило. Он ни на секунду не сомневался, что ему удалось проникнуть в какие-то особые, полузабытые человечеством, издревле бытовавшие в языческих религиозных практиках психические состояния. Но ему хотелось вникнуть — имеют ли эти состояния какое-то отношение к генетической памяти, физике полей и плазменных атмосферных явлений, называемых в разнообразных околонаучных китчах НЛО и полтергейстом? Его также не на шутку беспокоило, существует ли между оборотнями какая-то связь? По крайней мере, в одном раскольничьем апокрифе говорилось о том, что владеющий черепом шамана способен усилием мысли манипулировать всеми детьми тотема.
Дождавшись полнолуния, Константин Эдуардович заперся в кабинете, разместил на столе привезённые с Алтая обереги и, возложив на череп руки, начал читать дакское воинственное заклинание, записанное некогда римлянином Фуллием. Фуллий жил во времена императора Клавдия и был страстным поклонником уже ушедшего в те времена во тьму прошлого греческого эллинизма; с приходом христианства языческие трактаты Фуллия были уничтожены. Отрывки из них сохранились лишь в изложении монаха-францисканца XIV века Рафаэля Пичинелли, который, обогатив текст ссылками и комментариями, списал апокрифическое сочинение с преданной анафеме книги сожжённого иезуитами в ХIII веке Эрнандо Гомеса, а тот, в свою очередь, почерпнул еретические знания из инкунабул безвестных предшественников. Изданная Новиковым во времена Екатерины II книга «Тайный кодекс оборотня» была дополнена финскими легендами и описаниями обрядов викингов и долго считалась утраченной. И вот совершенно случайно этот апокриф был приобретён Константином Эдуардовичем с рук, практически за бесценок, у какого-то опустившегося типа, ошивавшегося возле букинистической лавки в Томске.
Ещё тогда начались странности. Когда, убедившись в том, что перед ним бесценный экземпляр, Селенин торопливо вынул деньги и стал совать их в руки нестриженному, обросшему бомжу, ему показалось, что из обрёмканного рукава демисезонного пальто высунулась волчья лапа. И потом, когда Селенин вернулся в гостиницу напротив научной библиотеки, в то самое пэобразное здание на Ленина, 49, где некогда располагалось общежитие и где он жил студентом, произошло нечто, потрясшее его. Над городом, который давно воспринимался им как сомнамбулический сон, сияла полная луна. От Лагерного сада до Вознесенской горы четырехсотлетний Томск стоял, как околдованный.
Селенин развернул книгу — на первой же картинке был изображен полуволк-получеловек. Из пасти монстра вырывалась крылатая сущность, чем-то напоминающая летучую мышь. Дальше шёл текст о том, как рукокрылые недовоплощенцы-полиферы дают посвящённым способность к трансформациям. В качестве иллюстраций, изображающих ритуал, в книге имелись гравюры, на одной из которых бородатые друиды в хламидах с надвинутыми на глаза капюшонами приносили в жертву девушку, на другой — сбрасывали части расчленённого тела в колодец. Ещё не понимая до конца, в чём же всё-таки состоит ритуал, Селенин начал практиковать чтение заклинаний. И только потом до него дошло, что, вызывая этими заклинаниями духов тьмы, он приводит в движение сатанинский сценарий.
Селенин возлагал руку на сияющий в лунном свете череп и, закрыв глаза, начинал читать заклинание. Стены кабинета исчезали, и Константин Эдуардович видел себя то древнегреческим жрецом в тунике, орудующим ножом у алтаря, где они, пятеро служителей храма Артемиды, членили на части трепещущее тело невинной девушки — скифской полонянки, то подносящим к губам полную дымящейся крови жертвенную чашу масоном в кругу братьев-вольных каменщиков, то монахом, созерцающим гравюру в инкунабуле, то шаманом, бьющим в бубен на склоне горы…»
В «Ливерпульской четвёрке» было достаточно безлюдно – прекрасные условия для проведения конспиративного тусняка. Двое топтались у бильярда, как бы маскируя наш подпольный сход. Барменша томилась за стойкой, не подозревая о том, что выполняет роль стоящей на стреме. Так вот и бывает на настоящих явках: накладные бороды, темные очки, прикрытие, заранее продуманные пути отхода.
— А что! — выслушав меня, сузила карие глазищи реинкарнация Нефертити, маскирующаяся под Галину Синицыну. — Может быть, и правда нам организовать ложу «Чёрного скарабея»? Это идея!
— Ты начинаешь говорить в рифму. А мы пишем прозу, — скривился Поэт. — Мы же уже назвали нашу литературную группу аббревиатурой из начальных букв наших имен: Виктор, Олег, Леонид, Константин, Иван. ВОЛКИ — и без того внушительно! К чему ещё эти пережимы с уподоблением миру насекомых…
— Тебя я увольняю, энтомологическое чудовище! — как отрезала Галина. — Власти города и менты подают нам хорошую идею. Её надо воплотить в сюжет, от которого содрогнутся все! Допустим, изуверская секта «Чёрный скарабей» принимает сигналы, приходящие из Космоса…
— Как? — вскинул брови наподобие двух суфлёрских будок Драматург.
— Путём совершения сатанинских ритуалов. К примеру…
— Четыре мальчика расчленяют девочку?!
— Ну, это уже было у Дюма. Мушкетёры казнили Миледи…
— Вот и хорошо — это будет реминисценция. А чтоб не походило на плагиат, у нас будет пять мальчиков. В то же время и намёк на «Трёх мушкетеров» сработает. Домохозяйки читали Дюма ещё во времена, когда на макулатуру давали «Двадцать лет спустя» и кубики Рубика, и будут безмерно рады угадать скрытые смыслы подтекста!
— А что, если нам и правда кто-нибудь уже диктует из Космоса? — задумчиво вставил я. — С файлами, которыми мы обмениваемся, творится что-то невообразимое. После того, как мы начали писать «Киллершу поневоле», пошла волна серийных убийств. У «Лепестков» уже двоих застрелили. В канализационном колодце нашли третью девочку. Кто-то обезьянничает…
— Может, кто-нибудь тоже пишет роман с таким же сюжетом?
— Ладно! — прервала базар Галина. — Есть распечатка последнего триллерочка?! Ненасытин требует рукопись!
— Вот! — протянул я изрядно потрёпанную пачку бумаг.
— Ага! — затянулась сигаретой руководительница проекта и принялась читать вслух.
«Странные вещи стали твориться с Верой Неупокоевой с тех пор, как, красясь утром перед зеркалом, она обнаружила, что на щеках у неё отслаиваются лоскуты кожи. Для того чтобы скрыть это, она вынуждена была не только наносить толстым слоем белила и румяна, но и кое-где прибегать к клею «Момент». Сначала следователь прокуратуры Вера Неупокоева думала, что это результат переутомления, аберрация психики, связанная с постоянным общением с обвиняемыми наркоманами, которые только и знали, что водили дружбу с иглой, курили травку, нюхали клей и кокаиновый порошок. Но в один далеко не прекрасный день, когда во время допроса по делу (наркоман зарезал наркомана и сварил из него похлёбку) Вера, осерчав на тупого подследственного, стукнула кулаком по столу, она, к своему удивлению, увидела, как её обломившаяся кисть руки прыгнула со столешницы и ухватила злодея за горло. Вера порадовалась, что была в кабинете одна, а сержант, конвоировавший подследственного из «нулей», остался за дверью. Кое-как оторвав обретшую самостоятельность кисть от шеи выпучившего глаза наркуши, Вера вставила обломок в рукав кителя, не забыв при этом спросить:
— Ну что — сам напишешь? Или как?
— Сам! — ухватился за ручку и лист обалдевший людоед.
Ночами выпускнице юридического факультета Томского университета Вере Неупокоевой стали мерещиться то бородатый дядька в очках, в лунную ночь читающий книгу над черепом, то средневековый монах в келье, бормочущий заклинания, то шаман, камлающий на каменистом склоне горы у входа в пещеру.
Вера что-то припоминала — и не могла припомнить. Её стало тянуть в морги и на кладбища. И это её всерьёз беспокоило. Особенно после того, как однажды во время опознания трупа ей ужасно захотелось впиться зубами в окоченевшую плоть. Она едва сдержала себя. Но в следующий раз, когда эксперт и патологоанатом вышли покурить, она специально задержалась и, склонясь над телом покойного, откусила фиолетовое ухо и, разжевав, проглотила его, словно это была устрица (это блюдо она пробовала во время турпоездки в Париж). С тех пор, улучив момент, она умудрялась оттяпать тому или иному покойнику палец, кус аппетитной ягодицы или что-нибудь из уложенной в кюветки требухи. Иногда жевала так, порой совала мертвечину в сумочку в специально приготовленный целлофановый пакетик — и, сварив дома в кастрюльке, ела, делясь своей добычей с кошкой Миледи, подкармливая котлетками ничего не подозревающих судью и заседателей, когда ей приходилось выступать с обвинением в процессе.
Пропажи из морга списывали на крыс. Они волнами приходили из подвалов, а туда проделывали норы откуда-то из земных недр, словно где-то под пронзённым метрополитеном городом существовали бесконечные лабиринты ходов, куда грызуны могли утаскивать свои лакомства. Временами Вера спохватывалась, понимая, что с ней творится что-то неладное, но обратиться к психиатру значило потерять работу. Всё это началось после того, как она съездила по турпутёвке в Мексику, облазила там кучу языческих руин, перепробовала множество экзотических блюд, напропалую крутила любовь и с гидом Хорхе, и с барменом Луисом. Этот самый гид-гад и оттартал её на «Харлее» жаркой звёздной ночью в одно кафе под храмом богу Кецалькоатлю, где она отведала красного вина со странным привкусом. И на закуску подали что-то совсем необычное. На вкус это было что-то вроде суши, но на губах скользило, как устрица. В полумраке она не разглядела, что ей всё-таки подсунули. Но когда стала прикуривать от зажигалки, увидела — на тарелке лежит надкушенное ею человеческое ухо. С тех пор и пошло-поехало. У неё обострились слух, нюх, интуиция до такой степени, что она колола подозреваемых с полуслова-полувзгляда, но платой за эти паранормальные способности стала навязчивая мания: её так и подмывало впиться зубами в чью-нибудь мочку. Преодолеть это желание стоило больших усилий.
Столь же мучительны были скольжения на грани сна и яви. Вера просыпалась среди ночи, вставала, голая, с распущенными по плечам волосами, делала несколько шагов и оказывалась в келье склонившегося над развернутым фолиантом монаха. Затворник бормотал заклинания, и сквозь неровные каменистые стены его узилища просачивались другие сомнамбулы. В них в трепещущем пламени свечи Вера узнавала судью и народных заседателей. Монах шевелил синими губами — и мало-помалу превращался в очкастого бородача, который, возложив руку на череп, читал одну и ту же книгу, водя по странице кривым пальцем.
Видения читающего заклинания чернокнижника вгоняли в транс и Веру, и судью, и заседателей, и других прибывших тем же способом в его кабинет, где по стенам висели ощерившиеся маски народов, поклонявшихся тотему волка, стояла скульптура египетского бога Анубиса с шакальей головой, сидел в позе Лотоса бог перевоплощений Будда, скалился крылатый змей Кецалькоатль.
Вера ощущала, что раздваивается, как бы пребывая сразу в двух снах. Первая она стояла в молитвенном кругу рядом с облачённым в плащ с капюшоном и маской волка на голове чтецом книги, сама облачённая в такой же жреческий наряд. Другая она вставала с постели, выходила на балкон и, спустившись по стене на половину женщиной, на половину волчицей, устремлялась на четвереньках по безлюдным улицам за город. По мере чтения стены с оскаленными на них масками превращались в горы. В склоне горы открывался вход в пещеру, у камня-алтаря, подняв к полной луне голову, плясал шаман — уже наполовину волк. Вера тоже чувствовала, как превращается в волчицу. Отбросив бубен и указав когтистым пальцем: ты! — шаман ждал, когда жертва ляжет на испещрённый петроглифами камень, чтобы, выхватив нож, вырезать сердце и, впившись в него клыками, оторвать от трепещущего комка первый кусок. Жертва ложилась. Нож вонзался. Пульсирующий живой комок передавался по кругу. И как только был поглощён последний горячий кусочек, и волхв произносил последние слова заклинания, вся стая устремлялась в глубь пещеры.
Вере припоминалось что-то. Отправляясь на работу на метро, она имела время подумать. Она брала газету или покетбук с новым бестселлером, скользила глазами по страницам — и ей являлись видения прошлого. Вере наконец-то хотелось найти ответ на мучавшие её вопросы. Однажды она взяла билет на автобус Центросибирск — Томск. Блуждая по городу студенческой юности, она трогала брёвна купеческих домов, узоры наличников, любовалась, как бывало, античноколонным фасадом Императорского университета, бродила возле библиотеки и в роще, гладила по щекам каменную бабу, не могла надышаться осенней прелью листвы, пока не остановилась возле старой раскидистой черёмухи. И тогда она увидела себя идущей по залитой луной тропинке с томиком Бодлера, прижатым к груди. Она услышала шорох в кустах, дыхание зверя. На неё надвигались горящие плошки глаз. Сквозь ветви черёмухи она увидела, как, делая огромные прыжки, зверь двигался, словно выскочив из осветившегося ртутным сиянием идола под елью. Вера вскрикнула — и проснулась, в надежде, что она находится в комнате гостиницы, куда она поселилась вечером, поднявшись на третий этаж. Она попросила, чтобы её поселили в той же комнате, где она жила студенткой и, получив ключ у консьержки, словно бы отворила дверь в прошлое. Оно проступало сквозь гостиничную мебель — койками с никелированными спинками, тумбочкой у изголовья, томиком Бодлера на подушке. Но, сделав шаг внутрь комнаты, она обнаружила, что стоит на подоконнике и, что самое странное, — видит себя лежащей на асфальте в нелепой позе с лужей крови, ассиметричным нимбом растекающейся возле головы.
Вера хотела включить свет, протянула руку к настольной лампе, но её рука наткнулась на что-то твердое и неподатливое. Обшарив пространство вокруг себя, она убедилась, что лежит в гробу. И тогда она закричала, моля каменного идола под елью о возвращении, — и увидела себя — серебристым шаром катящейся сквозь земные недра…»
— Ты бы хоть какую-нибудь букву в фамилии поменял! — прервала собственный бубнёж Галина и, смяв догоревшую до фильтра сигарету в пепельнице, как отрезала. — А то эта Вера Неупокоева вчинит нам иск на полмиллиона. Юристка, как-никак, а тут такое! Хватит сачковать, надо браться за работу всерьёз! Ненасытин — фуфло. Выйдем на московские издательства, а там, глядишь, — сериал по центральному ТВ. И дело в шляпе!
— Ничего, буквы в фамилии я поменяю! — успокоил я руководительницу проекта. — А пока я пишу так, чтобы сильнее завестись. Это что-то вроде инфрапсихического контакта с прототипом, которого я использую в качестве медиума.
— Понимаю! — скривилась Галина. — Вдохновение и всё такое, но буквы поменяй.
Пока мы обсуждали свои литературные дела, в кафе заметно прибавилось народу. За столиком оставались только мы с Галиной да набравшийся с горя упавший в салат щекой Поэт. Прозаик, Драматург и Юморист-Сатирик отошли к стойке бара. В слоистых, кое-как разгоняемых вентилятором разводах сигаретного марева возле бильярда толпились завсегдатаи. Я присмотрелся. Не может быть! Над крытым зелёным сукном столом с кием в руке склонился коммерсант Уткин. Над левой бровью красовалось заплатка из пластыря. «Неужели его убийство — было всего-навсего чьим-то розыгрышем?» Поймав мой взгляд, Уткин подмигнул — и снайперским ударом послал шар в лузу.
© Copyright: Горбачев Юрий, 2011
Глава 16. Изгнанник
«Кукла стремительно бежала навстречу человеку. Суставы её крохотных изуродованных конечностей издавали тонкий скрип — в тишине отчётливо слышались странные слова».
«Кукла», Элджернон Блэквуд
Итак. Я был изгнан из репортёров-скандалистов. О моей тайне романного литературного негра и подпольном цехе по производству бестселлеров для домохозяек начальство не догадывалось. Серёга, надеясь на успех нашей космической эпопеи, был нем, как могила. Шура Туркин соблюдал условия контракта. Между тем падение было полным. Романтизм закончился, начались суровые будни. Меня мало успокаивало даже то, что я участвую в производстве увлекательного чтива для впечатлительно слабого пола. Серёга еще немного повыделывался со своими летающими тарелками, но в один прекрасный момент его вызвал к себе главный и озадачил заказухой по выборам в городское законодательное собрание. Кал если, гной еси…
Меня не в шутку потянуло к богоискательству и мистике. Не покидало чувство, что всё это со мною уже было. Я вдруг ощутил себя материализовавшимся торсионным вихрем, задался вопросом: а не Наблюдатель ли я? А, вспоминая то, как мерцала в клубах дыма «четвёрки» Галина, я всерьёз призадумался и об её внеземном происхождении. Но если мы с ней рядовые Наблюдатели, то тогда должен быть и Наблюдатель-фискал с его карманным пультом и кнопочкой, способный посредством одного нажатия пальца послать нас в зависшее на орбите флюидальное облако либо сбросить проштрафившихся в подземные обиталища недовоплощенцев.
С утра меня направили на очень важную пресс-конференцию. Оказавшись в переходе у лотков, я развернул Библию на церковнославянском. «Юсы», «яти» и «еры» действовали на меня умиротворяюще. Я увлёкся Новым заветом, деяниями апостолов, почти комиксовыми приключениями Петра и Павла. Перипетии их проповеднических странствий отчего-то напомнили мне о начальниках моих Велемире Палыче и Давиде Петровиче. Мученическая кончина одного из проповедников времён Нерона на кресте вниз головой выглядела вполне триллерово. Другой и вовсе лишился головы. И я призадумался, как всё это обыграть в поставляемой литературной артелью ВОЛКИ продукции. К тому же, и в самом деле, в моих вышестоящих начальниках было что-то от апостольского служения на ниве собирания читательской паствы. В том, что оба они всю жизнь осваивали амплуа ловцов человеков, не могло быть никакого сомнения. А уж что говорить о трансформациях Давида Петровича из инструкторов сельского райкома во влиятельнейшую фигуру столицесибирских масс-медиа: рыбак Симон, в Петра обращаясь, и то оставался в тех же пропахших камбалой одеждах и при бороде, а Анчоусов из затерявшегося в райкомовской тине карася сразу дорос до масштабов сущего левиафана.
В то же время и в Анчоусове, и в Дунькине было что-то от Нерона. Трудно сказать, что, но было. Не говоря уж о том, что себя-то я вполне мог услаждать уподоблениями философичному Сенеке, которому пришло время лечь в ванну и вскрыть вены. Напряжённо размышляя, я думал вот о чём: какими же событиями обернётся для нас неизбежный по сценарию неумолимого фатума повторяемости пожар Рима? Полным испепелением наших, захлебывающихся в кислороде свободы, душ? Выгоранием или выледенением всего, что грело нас до того, как всё это началось? И не есть ли нечто вроде охватившего надмирные стихалии тлеющего разряда — всё, что происходит с нами в сию минуту? А в том, что раз есть Нерон и Пётр с Павлом, то, стало быть, должен быть и пожар, я не сомневался.
И всё же пламя, которое пожрёт нас, должно быть каким-то особенным! Может, в его роли выступит протекающая сквозь зарытый под городом соленоид подземки плазма? Или сим огнём поядающим станут производящие зачистку зарвавшихся репортёришек Наблюдатели-фискалы? Что-нибудь грозно-неведомое, что, внезапно свалясь на наши головы, дезинтегрирует нас на торсионные вихри в вакууме? Мгновение — и мы распались на молекулы и атомы.
Из эйфорического блуждания в библейских сюжетах меня вывели недружелюбные похлопывания по плечу. Длань опустилась с такой силой, что отлетела в сторону моя суковатая палка пилигрима времени и, зашипев, уползла, шмыгнув между ног торопящихся припасть к священным камням таких же, как я, странников. Чернилка брякнулась об пол и раскололась. Черно-фиолетовая жижа выплеснулась, гусиные перья разлетелись, восходящий по ступеням храма люд отшатнулся. Впрочем, тут же мои сандалии с лязгом притянулись к полу, будто они были скроены из листового чугуна; и пол был — не бетон, замешанный на мраморной крошке, а металл, представляющий собою электромагнит под стать тем, что останавливал тюремные драки в фантастическом голливудском фильме про трансплантацию человеческих лиц. Тяжёлая десница опустилась на моё плечо, прекратив несанкционированные провалы во времени на том самом месте, где я чаще всего притормаживал, чтобы словить кайф медитации неисправимого книжника. Слепляющий в кучу все мои молекулы торсионный вихрь завращался с удесятерённой скоростью, и я действительно ощутил, что я посланный сюда из галактических глубин Наблюдатель. Пожалуй, столь тяжела могла быть лишь лапища металлургического магната, ежели бы в какой-то безумной комбинации перемещения тел в пространстве и времени, ёрзая на заднем сиденье своего джипа, он обнаружил бы въехавшую в салон летящей по проспекту иномарки мою холостяцкую берлогу и, оплошав, увидел бы, что, прицелясь в Галины холмы, угодил куда-то не туда. Не меньшей тяжестью могла бы набрякнуть ручища чеченского ветерана из начальников охраны, ежели бы, крутанув ключом в скважине дверей собственной квартиры, он узрел на своём супружеском ложе мои трудолюбивые ягодицы промеж ляжек своей Любаши. Да если бы и Дашин прибабахнутый байкер-мотоциклист вломился на своём «Харлее» в спаленку к подружке-наркоманке, вышло бы не лучше. Я уж не говорю про барахольного мафиози, восточного единоборца по кличке Китаец, который одним ударом «тхэк» (руки) или «кван» (ноги) мог отослать меня в «до» (путь) проламывать крестовину окна, вляпавшись в которую, я достиг бы вершины сексуальной Голгофы, а, валясь с пятого этажа вниз в брызгах осыпающихся стёкол и плащанице шторы, уподобился бы низвергнутому с небес падшему ангелу.
Выходило, что с Валей я ловил особой крепости двойной экстаз: мои оргазмы сливались с выплесками в кровь адреналина такой силы, что я грезил наяву. Так любовники с садистскими наклонностями для большей остроты чувств слегка придушивают друг друга, тем самым рискуя задушить напрочь: эту науку, как я уже упоминал, нам преподали игравший запутавшегося в амурах полицейского Дуглас-младший и создавшая киношный образ чокнутой сочинительницы «списанных с натуры» реалистических криминальных триллеров— Шерон Стоун. (В конце концов писательница и убивавшая её любовников дамочка из психологов-криминалистов оказались лесбиянками студенческих лет.)
И только с пианисткой Катей подобного рода риски были сведены к минимуму. Её постоянными бой-френдами были дирижёр, скрипач и виолончелист. И, вклиниваясь в эту беззлобную очередь, я не рисковал ничем, кроме как быть пронзённым дирижёрской палочкой, распиленным смычком и упакованным в скрипичный или виолончелиевый футляр.
Почувствовав тяжкую десницу на плече, я обернулся. На меня глядел улыбающийся хиппак, поэт Витя Тугов.
— Ты чё так побледнел? Звонила Галина. Ждёт нас в «Ливерпульской четвёрке». Что-то насчёт проекта. Зарулишь?
— После пресс-конференции в полпредстве, — поперхнулся я и, подобно артиллеристскому заряду из ануса мутировавшего хомячка в фильме про раздвоение личности изобрётшего эликсир омоложения учёного (он то становился гибким красавцем-негром, то раздувался в неимоверного негроидного толстяка), вылетел на поверхность.
Левша Маккартни лениво ковырялся двумя пальцами в струнах бас-гитары, Леннон изучающе взирал на нас сквозь кругленькие, как у Дунькина, очки, Ринго откровенно скучал, кое-как поддерживая ритм, а Харрисон попросту бездельничал, придрёмывая за их спинами над барабанами. Тщательно запакованная в рамку картинка на стене над столиком, где мы обычно собирались, слегка покосилась, и поэтому казалось, что оркестр играет на палубе корабля, хлебающего воду пробитым бортом. Впрочем, пока ничего такого катастрофического не происходило. Между на всех парах режущим атлантическую волну «Титаником» и кристаллической глыбой айсберга все еще лежали сотни миль. И было уместно хлебнуть не горько-солёной океанической жидкости, а пенного пивка.
— Так, мужики! — вывалила на стол ворох бумаг All My Loving;, будто это были очистки разодранного вяленого леща. — Всё надо переделать! Сроки поджимают, издатель нервничает…
Минуту спустя мы уже хохотали над перлами нашего черновика. Почему бы и не переделать, With a Little Help from My Friends!; Галина взялась за кий, натёрла его кончик, прицелясь, врезала в напоминавший волосяной островок на её теле треугольник из шаров…
Вот тут-то и сформировался окончательный сюжет романа «Ночь волчицы».
«В шестнадцать я влюбилась в женатого мужчину, в восемнадцать я стала чемпионкой Европы по биатлону, в девятнадцать меня изнасиловал негр-боксёр, в двадцать два меня, загоравшую в Сухуми на пляже, похитили абхазы. В двадцать три я стала снайпершей. На левом моём плече красовалась татуировка — воющая на луну хищница. Меня так и прозвали — Волчица… Заказ на устранение мэра я получила тогда же. Я навела макияж, села в самолёт в Минводах — и вот я уже в аэропорте Толмачёво…»
Пока, по-рекламному отставив джинсовый круп, Галина упражнялась с кием и шарами, я подошёл к стойке бара и заказал текилу. Экстракт мексиканского кактуса лился струйкой из бутылки. На краю бокала уже висел ломтик лимона, когда мой локоть упёрся во что-то твёрдое. Это был свеженький покетбук. Кем-то уже пролистанный и брошенный за ненадобностью. Приняв бокал из рук барменши, я развернул книжку.
«…Сотрудник охранного предприятия «Селена», сержант вневедомственной охраны Сергей Тибров обходил объект. Его сменщики травили анекдоты в караульном помещении, сидя у мониторов видеонаблюдения, а он поднимался по ступеням с включённым фонариком. Трёхэтажный многогранник супермаркета (бетон, стекло, пластик), снаружи напоминавший вставленный в кольцо площади магический кристалл, изнутри представлял собою замысловатый лабиринт, набитый товарами. Мебель — на первом этаже. Сувениры, посуда, бытовая техника — на втором. Отделы игрушек, спорттовары, верхняя одежда, обувь — на третьем, который охранники ещё называли «чердаком». Вот на «чердак»-то и направлялся Серёга. Там почему-то барахлила камера видеонаблюдения. Прокручивая записи ночных дежурств, охранники стали обнаруживать какие-то странные свечения и шевеления. То вдруг манекены меняли позы, а то игрушки начинали двигать ручками и вертеть головами. Включались моторчики у пластмассовых танков. Принимались строчить пластиковые пулемёты. Всё это началось с тех пор, как в отдел сувениров завезли китайскую вазу с изображением обвивающего её золотого дракона. На этого самого дракона, грешным делом, и стал подумывать Сергей, как на виновника происходящего на «чердаке». Он никому не говорил, что посещает собрание братьев, верующих в переселение душ и реинкарнацию, но всё-таки подозревал в колдовских проделках изображённое на фарфоре зубасто-когтистое чудище.
Про этого змея восточных легенд и поверий он не рассказывал даже жене и сыну. Хотя только сегодня днём вместе с Вовчиком и Галиной они ходили по роскошному храму торговли. Пока, уединившись в кабинке, мама примеряла нижнее бельё, Вовчик сначала корчил рожицы безответным манекенам, потом тискал игрушечного ковбоя в техасской шляпе, трогал тряпичного ослика, дёргал за бороду монаха в рясе, пробовал пальцем на звук струны на топшуре кукольного алтайского кайчи;. Он интересовался и пластмассовым вертолётом, и миниатюрным танком на гусеничном ходу. Чуть не отвертев голову Чебурашке и едва не оторвав лапу Крокодилу Гене, сорванец успокоился на том, что ему купили водяной пистолет. Дело было на водосвятие — и любившая посещать православные праздники жена отстояла заутреню в храме и подзапаслась святой водой, поэтому Вовчик мог набрать в своё грозное оружие пол-литра свяченой жидкости. С напоминающим лазерное оружие из блокбастеров заряженным пистолетом под подушкой Вовчик и уснул.
Сергей всегда начинал обход с отдела сувениров. Он словно хотел убедиться — на месте ли дракон с его когтистыми лапами, распахнутой зубастой пастью и пилообразными наростами на хребте. Из этнографических сувениров его восхищал мансийский шаман. Его одежда была сшита и украшена побрякушками оберегов настолько реалистично, что казалось — силиконовое лицо вот-вот оживёт, чтобы запеть древнюю песню. Бубен в похожей на протез руке, мерещилось, прислушивается к тишине. Занесённая для удара колотушка, казалось, того и гляди, ударит в поверхность натянутой кожи. Обходя огромную фарфоровую вазу, Серёга сам представлял себя непобедимым драконом. В клубе тхэквандо «Полёт дракона», который Сергей посещал два раза в неделю, в дни, свободные от собраний братьев, он надевал на себя прохладное кимоно, подпоясывался — и, выкидывая ногу или руку в ударе, концентрировал своё дао. Вот тогда-то ему и чудилось, что рука его становится когтистой лапой летящего змея.
Разные люди посещали клуб. Содержал его криминальный авторитет и хозяин барахолки по кличке Китаец, с которым у Сергея были дружеские отношения. Обладатель чёрного пояса высшего дана, Китаец был быстрым и в ударах, и в делах, данных ему в ощущениях. Но, несмотря на свою монголоидную наружность, Валерий Китальник не был ни китайцем, ни манчьжуром, ни даже бурятом.
Входя на погружённый в полумрак «чердак», Сергей нажал кнопку фонарика. Луч пронзил темноту. Круглое пятно заскользило по стенам и предметам. Электричество на ночь отключалось, и если бы не тусклые лампы подсветки, позволяющие контролировать помещения с помощью камер слежения, было бы совсем темно. Впрочем, на эту смену выпало полнолуние — и лунный свет струился сквозь стёкла витрин, помогая фонарику. У входа на этаж с двух сторон стояли манекены, демонстрирующие женскую и мужскую одежду. Унылые ряды с безжизненно застывшими лицами. Когда Сергей с семьёй был здесь днём, Вовчика особенно заинтересовала мосластая пластиковая дама в узеньком лифчике и трусиках-стрингах.
Скользнув лучом фонарика по штампованным, ничего не выражающим физиономиям, сержант чуть не выронил фонарик и схватился за кобуру. В одном из манекенов он узнал Китайца! «Нет! Это только показалось!» — успокаивал себя Тибров. Но, поймав в фонарное пятно пластмассового дяхана в пиджаке, чуть не вскрикнул и вынужден был обнажить табельное оружие. На этот раз расцвеченной в проникающие сюда с улицы фиолетово-зеленоватые отсветы неоновой рекламы оказалась личина убиенного на днях депутата, посещавшего клуб восточных единоборств, — Матвея Скорнякова. Сжимая в одной руке пистолет, в другой — фонарик, Сергей принялся изучать пластмассовые фэйсы. В красотке, демонстрирующей переливчатое вечернее платье, он узнал Веру Неупокоеву. В крале в узеньком купальничке — судью Антонину Хлудову. В денди, прикинутом в костюм от Кардена и штиблеты из крокодиловой кожи, — хозяина казино Пашу Чуму. В манекене, демонстрирующем похожий на скафандр космонавта лыжный костюм — мэра города Гузкина. В замершей фигуре, облачённой в спортивный костюм, — коммерсанта Уткина. Это непонятное соседство двойников жертв киллеризма с людьми, которые пока ещё были в полном здравии, особенно напугало Сергея. «Ни хрена себе!» — подумал сержант, и его прошиб холодный пот.
Тиброву показалось, что кто-то смотрит ему в затылок. Обернувшись, он увидел, что вместо полной луны в окно уставилась бледная рожа в очках и капюшоне. Губы колдуна шевелились.
Послушные движению этих губ, задвигались манекены, заволновались игрушки на стеллажах соседнего отдела. Сунув фонарик в рот и зажав его зубами, Сергей отстегнул застёжку кобуры и ощутил горячей ладонью холодную рукоять «пээма».
Пластмассовые руки потянулись к Тиброву. Мелькнуло: «Так значит, все они повязаны!» Серёга прицелился и выстрелил в голову Китайца. Образовавшаяся в голове дыра тут же затянулась.
— Что там у тебя? — раздался голос в рации.
— Чертовщина какая-то! Манекены ожили! — выдохнул он, нажав на клавишу передачи. Надавив же на «приём», вместо ответа он услышал множащиеся эхом голоса: «Ты наш, ты наш!»
Сержант стрельнул в грудь мэра, в пупок судьи, в лоб следовательши — и, наблюдая, как они регенерируют, отступил к отделу спорттоваров. Обойма была пуста. Выстрелы прогрохотали в тишине так, что, казалось, коллеги-охранники должны были услышать и кинуться наверх или же позвонить в дежурную часть милиции, чтобы вызвать подкрепление — спецназ, СОБР, группу захвата. Но — никакого топота шагов и воя сирен. Манекены лезли на Тиброва, напомнив ему про сюжет фантастического рассказа с взбунтовавшимися роботами. Как и экипаж космического корабля в том рассказе, сержант был захвачен манекенами в заложники. Запустив бесполезной стрелялкой в скалящуюся прокурорскую работницу, запулив фонариком в щерящегося хозяина казино, треснув рацией по лбу мэра, пройдясь по упругим челюстям и носам выбросами ног, протамтамив, как по барабанам, ребром ладони левой и правой руки по гулко отзывающимся торсам, сержант понял — всё это бесполезно. Дубинку и наручники он оставил внизу. Но чем бы помогли ему и они? Между тем, под влиянием бормотания смотрящего в окно колдуна у манекенов начал разыгрываться аппетит: в растворяющихся ртах сверкали острые зубы.
Вспомнив, что с вампирами, вурдалаками и прочей нечистью борются с помощью колов, вгоняя их в сердце ожившего покойника, Серёга сгреб в охапку сноп стеклопластиковых лыжных палок. И как только следовательша Вера подползла на четвереньках и впилась в его колено, сержант вонзил ей палку между лопаток. Раздался хруст, пыхнуло — вырвавшийся из манекена серебристо-голубоватый плазмоид заметался по этажу, ища выхода. Вторым охранник наколол Китайца, за ним — судью. Пять минут — и груда пронзённых лыжными палками манекенов лежала у ног победителя. Выскакивающие из истуканов плазмоиды метались и с легким потрескиванием исчезали за перегородкой отдела игрушек. Лыжные палки кончились. Сержант уже собирался ретироваться вниз, когда появившийся в свете луны коротышка в ковбойской шляпе осыпал его градом пластиковых пуль. Вслед за ним наступали куклы Барби в свадебных платьях и без, ослик, тряпичный монах с чернилкой на поясе, доктор Айболит со стетоскопом, Чебурашка, Крокодил Гена, бренчащий на топшуре кайчи в монгольской шапке. Отпинываясь от маленьких монстров, отдирая их от рук, сбрасывая со спины, сержант уже выбивался из сил. Крокодил до крови прокусил ему ухо. На запах крови, вылупляясь из картонных коробок, как из яиц, лезли игрушечные аллигаторы. Куклы Барби норовили запихнуть сержанту в нос свои тонкие ручонки, таким странным образом проявляя ласку. Тряпичный ослик изловчался заткнуть собой Серёгин рот. Пластмассовый вертолёт вгрызался лопастями в шею. Танк бодал дулом в щиколотку.
— Помоги-и-ите! — выплёвывая невкусного осла с сидящим на нём верхом монахом, завопил Серёга.
Испещрённая лунными кратерами, рожа колдуна кривлялась за стёклами. Всё цепенело в смеси зеленовато-синего неонового освещения с мертвенно-ртутным «лунным серебром», исходящим от занявшей полнеба ухмыляющейся силиконовой личины. Колотушка тревожно ударяла в поверхность ночного светила. Это был не то мансийский шаман из сувенирного отдела, не то ещё кто-то более зловещий из компании сбежавших музейных восковых персон. Занесённая для очередного удара колотушка зависла над сержантом.
— А-а! Кто-нибудь, помогите! — заорал Серёга, уворачиваясь на бегу.
— Папа! Мы здесь! — раздался в ответ Вовкин звонкий голос.
И — он в ночной пижаме, она - в одной ночнушке, верхом на драконе с китайской вазы, с трёхлитровой банкой под мышкой, в которой бултыхалась освящённая вода, — сынуля и жена влетели на «чердак». Вовка прицелился и пустил в войско наступающих игрушек первую струю из водяного пистолета. Зашипело. В шевелящейся массе тут же образовалась дымящаяся дыра. По краям её забулькало. Запахло палёным. Пыхнуло синеватое пламя. Рожа колдуна поехала вкривь и вкось.
— Сюда! — крикнул Серёга. И одним нажатием на поршенёк сынуля сбил целую эскадрилью агрессивных вертолётов. Высвобождающиеся из оплавленных святою водою игрушек светящиеся сущности, выстроясь длинной вереницей, стали уползать сквозь вентиляционную решётку. Вовка добивал воинов полтергейста, заправляя своё грозное оружие из банки. Мама кропила прямо так.
— Эй! Серёга! Проснись! — тряс сменщик сержанта за плечо, обнаружив на мониторе какое-то светящееся блуждание на третьем этаже. — На чердаке кто-то бродит.
Сергей Тибров вскинулся, поняв, что он задремал. Сквозь стёкла светила полная луна. Проверив, на месте ли фонарик, есть ли обойма в «пээмке» и прихватив рацию, он поднимался вверх по ступеням…»
Бокал был пуст. Я надкусил кислый лимон, слизал соль из углубления между большим и указательным пальцем — и двинулся к столику, за которым, покатываясь над остротами юмориста Кости, расслаблялась литературная группа ВОЛКИ. В кафе царил вечерний полумрак. Мне показалось — за столом сидят пять оживших манекенов. Пластмассовый оскал зубов. Резкие движения. Манекен, изображавший Галину, пилил ножом куклу-девочку. Четверо остальных помогали, поочерёдно выковыривая что-то и засовывая в рот. Приблизившись, я увидел, как по пластиковым губам течёт, как с них капает. Нет! Это были плавящиеся от жары восковые болваны.
— Мужчина! — донёсся до меня голос барменши сквозь магнитофонное Let It Be;. — Проснитесь! Вы текилу заказывали? Обернувшись на этот возглас, я увидел скучающего над бокалом специалиста по полтергейсту Серёгу Таврова.
— Видел? — кивнул он на покетбук с золотым тиснением «АЛЕКСАНДР ДЫМОВ». — Мало того, что опередил нас с тобой в издательстве, ещё и позволил себе издевательство (случалось, в минуты волнений Серёга начинал говорит в рифму). Исковеркал мою фамилию из Таврова — в Тиброва, типа намекая на то, что я хочу стибрить у него лавры мастера бестселлера. А юморок-то, юморок! Обратил внимание, как к слову «трёхэтажный» вместо слова «мат» он пришпандорил оборот «многогранник супермаркета»! Вишь, даже матюгаться научился эзо-те-рически! Пронюхал про то, что мы ваяем звёздную эпопею, жук! А вот жену, — ткнул Серёга перстом в книжку. — И сына назвал — один к одному. Но фамилия другая — и ничего не докажешь...
© Copyright: Горбачев Юрий, 2011
Глава 17. Жертвоприношение
«…Если рассмотреть важнейший с инициатической точки зрения вопрос о существенном различии между «вторым рождением» и «третьим рождением», различии, которое в конечном счете соответствует различию между «малыми» и «великими» мистериями. «Второе рождение», именуемое также «психическим возрождением», совершается в области тонких способностей человеческого индивида: «третье рождение», наоборот, происходит на духовном уровне и открывает человеку доступ в область сверхиндивидуальных способностей. Первое является «космическим рождением», и на уровне макрокосма ему соответствует рождение Аватары, второе можно представить как рождение за пределы Космоса.»
«Алхимия. Алхимические смеси», Рене Генон
Ох уж это искусство, устремляться вперёд, не трепеща и утешаясь параллелью! Осознав наконец-то, что жену Серёги зовут, как и мою подружку, Галиной, оторвав чугунную голову от стойки бара, я подумал: а может быть, это одна и та же женщина? Эта параллель столь же мало утешала и согревала, как и та, за которой северный олень тащит по ягелевой тундре нарты с напевающим на мотив Hei Jude; про румяную, как клюква на болоте, любимую;. И я затрепетал: так оно и есть! А иначе — какого хрена делать Серёге здесь, в «четвёрках», припёрся, хмырь блудливый, подглядывать за моей суженой-ряженой. Ну а то, что я не узнал в той, выпархивающей из «Ауди» дамочке своей дивы по связям с общественностью, так в то время, как я пару раз передавал ей из рук в руки Вовчика, она как нарочно стояла вдалеке — и, простившись со мной, мальчонка эту дистанцию бежал, чтобы обнять шею мамули уже без моего сопровождения. Что до изменения внешности, то парик и макияж могут с лёгкостью превратить одну женщину в другую. Впрочем, ни Серёги, ни Галины, ни корешей-графоманов в «четвёрках» уже не было. Да, может, и не бывало никогда их тут. Догоняясь, я раскручивал эту заведомо бредовую версию, и она всё больше и больше мне нравилась: наконец-то появилось какое-никакое объяснение загадочным исчезновениям Галины. А что, если? Вспомни-ка, старина, просторные халатики, жалобы на боли в пояснице, а параллельно — радостные рассказы Серёги, что жена забеременела, поездка в роддом, вы дежурите у окна — и когда в нём показывается мамаша с новорожденным, ты ужасаешься тому, как она похожа на твою Галину…
Входя в метро, я, как всегда, зависал возле книжного лотка и приткнувшейся к ней бок о бок иконной лавки. Из-за этого я постоянно опаздывал на пресс-конференции, судебные процессы и назначенные для интервью встречи. И только, поспешая на влекущие зловещими тайнами похороны «заказанных», я отказывал себе в книжных яствах. Предсказуемая же тягомотина пресс-конференций замедляла движение шестерёнок в нутре моего графоманского механизма. В машине по производству «жареного» криминала, картинок городского дна и отчётов с официозных мероприятий что-то заедало, зубец соскакивал с зубца, ременная передача соскальзывала со шкива — и для дальнейшего переваривания непотребного винегрета это механическое пианино должно было подзаправиться чем-нибудь иным. Если не пивком в «Ливерпульской четвёрке», то, по крайней мере, книжным чтивом.
Порой я начинал с иконной лавки, чтобы, приобщившись к святыням, помедитировать с эзотериками, а потом уже окунуться с головой в какую-нибудь киллерскую историю. Посвечивающие ликами и византийским золочением образки, маленькие поленницы как-то потусторонне пахнущих свечей, Библия на церковнославянском влекли вечным и неколебимым. А чего вечного и непреложного могли наговорить обставленные микрофонами дядьки в пиджаках, чьи глаза плутали и бегали в обход евангельских заповедей, а речи были лукавы и неискренни? Что мог излить из своего зева домноподобный металлургический магнат Семён Семёнович Корявый? Чем, как не чудовищной пародией на уже пародийно-параноидального Сальвадора Дали были все эти тайные вечери для СМИ: псевдо-Христос в окружении лжеапостолов, выставленных на продажу в торжище пиара, усаженных под геометрически правильным небом-клеткой, сквозь витринные стёкла которого не пробиться возносимой к богу молитве? Лоток, где я мог листать давно уже вполне доступного Набокова с вызывающе педофиличной Лолитой на обложке или Говарда Лавкрафта с силуэтом Ворона на фоне голубовато-бледного лица юной покойницы, давал возможность приобщиться и к извращениям бунтующего против Смерти Эроса, и к гнилостной поэзии некрофилии разом.
А разве кто-то из рвущихся пройти через игольное ушко кинокамеры или блуждающего по моему блокноту карандаша в эфир и на газетные полосы мог вот так вот, подобно бесстыжему Гумберту Гумберту, встать из-за стола в пресс-кафе и, на радость подглядывающему из суфлёрской будки засевшему во мне Мрачному Иронисту, продемонстрировать собравшимся Лолитам свои гениталии? Или хотя бы чуть-чуть пораспрастраняться на тот счёт, что делала в салоне BMW нимфетка, подхваченная интервьюируемым на перекрёстке за час до пресс-конференции? Разве мог магнат-металлург признаться в том, что вовсе не ответы на вопросы, а пупок выглядывающей из-под топика Галины интересует его? Пусть бы чей-нибудь другой пупок или ямочка меж грудками, это было бы вполне ничего — не такой уж я ханжа — пожалуйста, я не против. Но всякий посягающий на Галину пробуждал во мне христианские добродетели и становился глубоко аморален. В табуне длинноного-голенастых офисных девочек с диктофонами, блокнотами, фото- и видеокамерами, я выглядел, как тот уносимый лавовым потоком киношный робот с планеты бурь; таблоидная магма растворяла серверные механизмы суставов, плавила медь электромоторов и хлорвинил проводов и уже подбиралась к главному чипу. Я сопротивлялся, конвульсивно выбрасывая наружу то ногу, то руку.
Меня тянуло в кабинет Зубова с наваленными на край стола папками с пропитанными кровью шнурками, меня тащило к Вере Неупокоевой с её рассказами о чудовищах, зарабатывающих на псевдоизнасилованиях дочерей-роднулек, влекло в мистические таинства инквизиторских фантастикумов отца Святополка. Я был согласен дневать и ночевать на таможне, чтобы бивни остались нашим российским достоянием, гнаться за похитителями «Корабля на мели», я не прочь был даже охотится за разбежавшимися по городу восковыми чучелами, но только бы не видеть мне, как Галина Синицына задаёт свои вопросы номенклатурным монстрам!
Вполне вероятно, мои фантазии были беспочвенны, но, понимая это, я ещё больше уходил в себя, терзаемый демонами ревности. Если бы все эти солидные дяди в стоячих пиджаках и висячих галстуках не были потенциальными соблазнителями Галины, всё, возможно, выглядело бы совсем иначе, а так… Ложь так и текла из говорящих ртов. Гнилостная. Вонючая. Вранье было тем более нестерпимо, что ни один из значащихся в пресс-релизе не склонен был объявить: «Я собрал вас для того, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие: к нам едут инопланетяне!» А ведь они не только ехали, подавая нам сигналы аномальными явлениями в атмосфере, а уже въехали в наш провинциальный Центросибирск всем своим астрально-плазмоидым кублом и творили чёрт знает что! Фильтрующиеся сквозь синхрофазотрон подземки, приходящие из космоса плазмоиды имели свойство вселяться как в живые, так и в неживые предметы, а это не фифти-мифти!
Я становился подозрителен. Повсюду мне мерещились насильники и сексуальные извращенцы. Да и встречая из школы Вовчика, я стал призадумываться над тем, что мальчонка не такой уж паинька, как казалось. В шесть лет он мог раздавить мирно ползущую через тротуар гусеницу, в восемь — оборвать крылышки у пойманного мотылька, в десять он покушался на воробьёв, синиц и голубей, бросая в них камнями. Как-то ему подвернулась под ногу кошка — и он пнул её. Задумавшись о дурном влиянии улицы, безотцовщине, номинально существующей семье, я добрёл с ним до детской площадки и, присев на скамью рядом с бабулей-крохотулей, стал наблюдать, как сбившиеся в кучку десятилетние шалопаи поглядывали на прыгающую через скакалку девочку, как, тыкая пальцем в сторону чердачного окна, в чём-то убеждает их Вовчик. Я обмер. Пересчитав мальчонок, я обнаружил, что их ровно пять. Мои нехорошие мысли были связаны ещё и с тем, что, учинив досмотр ранца уже начинающего покуривать сорванца, я обнаружил там томик Алистера Кроули. Тот самый, что Серж взял почитать не то у Княгини, не то у Курочки. Воображение рисовало конопатых, вихрастых, курносых головастиков с куриными шеями в полумраке чердака то поочередно взбирающимися на брыкающуюся обладательницу косичек, бантиков и прижатой к груди куклы Барби, то в тёмном колодце — с кухонными ножами над её обмякшим тельцем. Даря другие вариации-картинки, фантазия выдавала на гора ту же девочку подвешенной к чердачным стропилам с затянутой на посиневшей шее скакалкой и высунутым языком.
После выпадения у Вовчика молочных резцов, прорезался блудный дед-саксофонист. Это был, подобно астронавту Олдрину на Луну, одним из первых ступивший на землю гарлемского блюза Серёгин папа. Вернувшись из кругосветных затяжных гастролей (на самом деле ему пришлось сдать саксофон в тамошний цветмет и питаться с помоек, чтобы кое-как вернуться назад через службу депортации), ветеран центросибирских танцплощадок воспылал к внуку родственными чувствами — и вот уже малец оказался учеником музыкальной школы по классу тромбона.
Пока дедушка валялся на постели возле тумбочки, уставленной лекарствами, как палуба прогулочного трансатлантического лайнера беспечными путешественниками, пока из его слов выяснялось, что депортацию он путает с телепортацией, пока Серёге приходилось то натирать папочке дислоцирующуюся чуть выше обвявших ягодиц поясницу змеиной мазью от радикулита, то вставлять чуть ниже противогеморроидальные свечи, мне приходилось водить Вовчика в музыкалку. Тем временем окончательно выяснилось, что старый козёл абсолютно неадекватен, что не было никаких гастролей и что саксофон он элементарно пропил с такими же, как он, выжившими из ума от беспрерывных халтур на похоронах лабухами. Но ещё оставался тромбон в кладовке. Хохочущая медь в потёртом футляре с застёжками. С ним-то Вовчик и отправился по стопам деда, чтобы музыкальные гены зря не пропадали.
И тут как прорвало — вслед за Серёгой в музыкалку ломанулась со своими вундеркиндистыми чадами вся редакция. Кискина дочурка Клава скармливала пухленькие ладошки зубастому фортепьяно. Ту же школу искусств посещал и мучающий аккордеон оболтус Княгини Макс и, возлюбивший домру, как самого себя, шалопай Анчоусова Коля. Курочкин разгильдяй Андрюша наяривал на балалайке «Ты пойди, моя коровушка, домой». И я просто обречён был попеременно встречать и провожать этот сводный оркестр, исполняя что-то вроде роли электропастуха, представляющего собою провода на столбиках с пропущенным через них током малого напряжения, не позволяющим бычкам и тёлочкам разбредаться.
Однако оркестр окончательно сформировался уже тогда, когда у Вовчика появился пушок над губой, Клава обратилась в Клавдию, а в городе объявился некий Эрик, сколачивающий одну за одной рок-группы. Ценросибирск охватило электрогитарное поветрие. В подвалах оборудовались студии, в гаражах — репетиционные залы. Вскоре хорошо налаженная индустрия бренчания, колочения по барабанам и воплей в микрофоны стала вагонетками выдавать готовую продукцию. Дебютный альбом воспроизводил фотографии с первой полосы «Городских слухов» — расчленёнку из лесополосы — и назвался: «Вырежи мои гениталии», поверх всего этого скалилась синюшная рожа с капающей с губ слизью. «Свист летящей пули», «Право на ответный выстрел», «Волк голубой луны», «Фабрика манекенов», «Восковые беглецы» перепевали в названиях альбомов рокеры сюжеты моих репортажей и триллеров, произведённых артелью литературных негров.
Тем временем теоретически было вполне допустимо, что синхрофазотрон подземки произведёт такие передвижки в пространстве и времени, что многие ситуации из вероятных сплошь и рядом начнут обращаться в действительные. Потому что и движущиеся в верхнем уровне нашего вертепа в своих огненных колесницах чугуноликие идолы, и этот облизывающий, похожий всё на того же шута в колпачке, микрофон дядя с доминиканской плешью когда-то же бывают и без штанов! Сколь это ни некрофилично выглядит, а многих из тех, под чью диктовку мне приходилось скрипеть гусиным пером в своём манускрипте, случись тот самый перескок во времени с передвижкой в недалёкое будущее — мне пришлось бы видеть с дыркою во лбу. Ведь Мальчик, подглядывающий в калейдоскоп, с каждым таким скачком неизбежно трансформируется в Стрелка, того самого, уже вернувшегося из бизнескомандировки чеченского ветерана или гоняющего по городу на «Харлее» придурка в чёрных очках с патлами до жопы и с обрезом за пазухой. (Отчего-то в какой город ни поедет ветеран-чеченец — по ЦентроСибТВ кажут труп в кабине или у колеса джипа!)
И уже вставлена в промасленное, вечно голодное нутро винтовки острозубая челюсть обоймы, передёрнут затвор, дослан в патронник патрон — и мишень движется, чтобы неизбежно попасть в перекрестье прицела.
Независимо от того, в прошлое или в будущее выстрелила бы нас электронная пушка подземки, дырка от пули в виде третьего глаза во лбу над левой бровью или стрела, торчащая в проёме непредусмотрительно открытого забрала, были обеспечены.
Спустившись по лесенке с чердака, мы с Серёгой отодвигали крышку колодца и сбрасывали вниз мешок с нарезанной свининой и расчленённой куклой. Всё это шмякалось о вентиль. И Серж удовлетворённо произносил:
— Сделано…
Я угрюмо помалкивал.
Томясь тем, что поднятая из-под моего бока звонком по сотовому Галина Синицына, нарисовав перед зеркалом в моей холостяцкой келье губы и глаза, умчалась на встречу с металлургическим магнатом, я забредал в секретариат. Боря Сухоусов по прозвищу Флинт завёрстывал роман Александра Дымова (в литературном девичестве — Шуры Туркина) про инфернальные перевоплощения. Морской змей на картинке над Бориной головой сжимал своим могучим туловом хрупкую скорлупку парусника. Очередной сработанный литературной группой ВОЛКИ опус назывался «Месть чёрного шамана». По случаю редакционного дежурства, я брал откатанную на принтере полосу — и отправлялся восвояси. Усевшись в продавленное кресло, сбоку от подоконника с кактусами и геранькой (этого опустевшего пьедестала, на котором уже не стояла готовая выброситься From a Window; практикантка), я погружался в пучину сюжета.
«В окна утопленного в полумраке ночного клуба «Грот» заглядывала луна. Эрлик перекинул через плечо ремень электрогитары, вставил в гнездо штекер кабеля и подал знак звукооператору. Ударник, ритм, бас, вокалист были на своих местах.
С утра посидели в «Лепестках», Макс притащил томик Алистера Кроули и читал вслух некоторые места, потом прогремел выстрел, понаехали менты, прокурорские работники, журналюги, пришлось давать показания. Затем попили пивка в «Ливерпульской четвёрке», где за соседним столиком с какими-то пятью мужиками хохотала выступавшая вчера по телевидению писательница Галина Синицына. Вечером подтянулись сюда…
С тех пор, как лидер группы «Лунные волки» вставил в своё имя Эрик букву «л» и стал зваться Эрликом, с ним начали твориться странные вещи. Беря в руки электрогитару, он ощущал небывалый прилив сил, и стоило ему немного размять пальцы, как он впадал в транс и обретал способность к полёту. Вот и теперь, бешено импровизируя, он почувствовал, как кончики пальцев слегка покалывает — и ощутил накатывающую волну экстаза. Конечно, перед тем, как выйти на сцену, они курнули травки, но травку они курили и прежде, а такого эффекта не было. Он одновременно и слышал, и видел. Он ощущал себя и агукающим под папино гитарное звяканье младенцем на руках у мамы, и несущейся сквозь темный гулкий тоннель электричкой. Он вдыхал запахи нависающих над ним роз, гвоздик и хризантемов – и эти запахи его пьянили сильнее чем дымок марихуны. В итоге рождалась музыка.
А началось всё после того, как, свинтив с этнографического фестиваля на турбазе «Чуя», они всей группой вместе со звукооператором упёрлись в горы. Без проводника. Повинуясь чутью. Дикарями. Рюкзаки со спальниками, немного консервов, спички, сухари да карта местности с крестиком, обозначающим пещеру, где копали археологи, и в составе той экспедиции был в студенческие годы их звукооператор Максим. Именно после этого похода все они обзавелись новыми артистическими псевдонимами. Ради хохмы присвоив себе имена духов Чаттор, Бузур, Онгон, Газрин и бога Нижнего мира Эрлика, они и не думали, что с ними произойдёт такое. Странности начались с тех пор, как, съев все припасы, они добрались до пещеры, возле входа в которую лежал испещрённый сакральными рунами валун. Про этот камень и связанные с ним чудеса рассказывал Максим-Чаттор, и поначалу увиденное выглядело вполне обыденно. Несмотря на то, что много было разговоров про петроглифы, фигурки палеолитической живописи смотрелись вполне заурядно. Разглядывая полустёртые изображения, друзья могли видеть шамана с кривым ножом, распластанную на камне-алтаре жертву, сидящих на корточках воинов с волчьими головами и чечевицеобразные кругляшки над ними. Отправляясь в горы, юные музыканты наслушались от Максима рассказов о том, что где-то здесь велись археологические раскопки, что это место считалось шаманским капищем, что тут блуждали светящиеся шары. Свечения наблюдались с тех пор, как в долину рухнул метеорит. Его осколок и стал алтарем для жертвоприношений.
И вот они добрели до места. Напившись воды из бежавшего по дну пещеры ручья, съев зажаренную на угольях форельку, пожевав стеблей кипрея, чтобы не так сосало под ложечкой, и забравшись в спальники, «Лунные волки» уснули возле жертвенного камня. Рдели угли в костре. Луна заливала призрачным светом склон горы и ущелье, по которому они сюда пришли. Журча, серебрился ручей. Зиял вход в пещеру. Глыбился силуэт камня-алтаря.
Сейчас, выходя на второй квадрат блюзовой импровизации, Эрлик вспомнил всё это с особой отчётливостью. Крепкий сон, как ему показалось, длился недолго. Хотя потом ему и мерещилось, что в том сне он целую вечность скользил вниз по узкому туннелю. Открыв глаза, Эрлик обнаружил, что, давно покинув спальник, он стоит у входа в пещеру. В глубине грота что-то мерцало. С потолка свисали похожие на зубы чудовища сталактиты. Заострённые сталагмиты убеждали в том, что если это хайло сомкнётся — несдобровать. Устремившись на свет, Эрлик свернул за угол и увидел, что входящий в щель в потолке грота лунный луч падает на камень, испещрённый рунами. Он дотронулся до глыбы рукой, камень отошёл в сторону, открылась ниша. Это был схрон шаманских принадлежностей. Бубен и колотушка пришлись как раз по руке, шаманский плащ с мордой волка вместо капюшона — как раз по росту…
Бузур бузовал по барабанам. Онгон имитировал на бас-гитаре звук хомуза. С хомузом-то он и опростоволосился на этнографическом фестивале, куда прибыли бурятские шаманы с Байкала, хакасские и эвенкийские повелители духов. Вооружённые украшенными ленточками бубнами, вынутыми из могил билами, обвешанные позеленевшими от времени оберегами на традиционных одеждах, вчерашние комсомольские работники и культуртрегеры национальных окраин оглоушили жюри грохотом натянутых на обручи оленьих шкур, зуденьем топшуров и горловым пением. Ну что могли такому натиску противопоставить «Лунные волки» с монгольским хомузом, индийской ситарой, шотландской волынкой и песенкой про викингов-берсёрков, объевшихся мухоморов? Провал был оглушительным. И чтобы как-то скрасить неудачу, они сидели у костра, передавая по кругу косячок. Вот тогда-то в ореоле полной луны из темноты за кустами бузины и образовался морщинистый дед с вплетёнными в косицы перьями филина и сказал:
— Прочтите вот это!
— Что это? — спросил тогда еще носивший имя Эрик Эрлик. Но морщинистого и след простыл. Только фыркнули крылья, закружилось выпавшее из хвоста птицы рябое перо да заухал филин в темноте.
Когда Эрик поймал перо, оказалось, что на нём написаны какие-то значки.
— Это тарабарская тайнопись раскольников-скрытников! Какое-то заклинание, — сказал Максим, проходивший всё это на истфаке. И начал читать.
«Там, где пал наземь небесный камень, быть входу в Змиево логово. У того логова стоять стражу до скончания века. А как кончится та стража, перепутаются все времена, прошлое будет перескакивать в настоящее, моры и беды прошлых времён станут насущными…»
Пропущенные через ревербератор отбивания ритма напомнили кружение рябого пера, мерцание воды в лунную ночь, монотонный голос. Клавишница Клавдия, носящая после посвящения в шаманки прозвище Ача, воспроизводила в звуке переливы горного ручья в свете луны. Тромбонист Вовчик издавал демонические хохоты, а то вооружался дедулиным саксом, который всё же удалось вовремя возвратить из цветмета в лоно семьи, и творил подобные горному обвалу импровизы. Андрюша воспроизводил громы поднебесные на бас-гитаре.
Когда Эрлик выскочил из пещеры, жертва уже лежала на камне. И он начал свой танец, поднимая голову к ночному светилу, ударяя в бубен и завывая. Духи-помощники (увязавшиеся за ними в горы фанаты из панков, байкеров и экстремалов) продевали капроновые шнуры в специальные отверстия в камне, вязали узлы.
Рывком головы отбросив на спину гриву спутанных волос, Эрлик съехал на полтона вверх. Потом ещё и ещё. Гитара завывала, захлебываясь триолями. Чаттор включил мигалки. Бузур (Андрюша) гудел на бас-гитаре. Онгон (Вовчик) творил чудеса на духовых. Газрин (Коля) — газовал на барабанах. Эта вещь из последнего альбома «Путешествие в Нижний мир» называлась «Глас полифера».
Эрлик увидел, как бубен в его шаманской руке обратился во вторую луну, колотушка — в рукоять ножа. Духи-помощники замерли в ожидании — и он ударил. Пять светящихся шаров-плазмоидов возникли между остриём лезвия и вздымающейся, заостренной сталагмитами сосков, грудью Прекрасной и Непорочной. В обнажённой Эрлик узнал знаменитую писательницу Галину Синицыну. Краешком сознания (или подсознания?) он понимал, что, вполне возможно, они всё ещё сидят у костра на берегу Бии или за столом в «четвёрке». Он собирался остановить движение ножа, но оказалось — это не нож, а зуб, торчащий из драконьей пасти, с нёба которой на него текла слизистая слюна. Пока Эрлик плясал вокруг камня, зев пещеры наехал, жертвенный камень зашевелился, превратясь в шершавый язык, сами собой развязались капроновые путы, острые зубы, которые он вначале принял за сталактиты, опускались на всю честную компанию — и, вопя, четверо в джинсиках и маечках, один в волчьей шкуре и увязавшаяся за ними в этот поход голая писательница низверглись в глубь пещеры. Эрлик и прежде слыхал, что в этой долине бывают тектонические подвижки. Но чтобы такое! Срываясь со скользких откосов, цепляясь за неровности, все измазанные слизью, они, словно в бездонную глотку, падали вниз, ничего не видя. Когда, наконец, падение прекратилось, Газрин нащупал в кармане зажигалку, Эрлик отдал трясущейся от холода Галине шкуру — и они двинулись по гулкому наклонному туннелю.
Эрлик даванул ногой на электрогитарную педаль, «подбрасывая газа». Колонки зарычали. Вот так же вырывались они за город на ревущих мотоциклах. Так же носились с гор на сноубордах, падали со скал, чтобы вырастить за спиной крылья парапланов. Ветер в лицо. Волосы, трепещущие, как пламя факела. Упоение полётом.
За первым же поворотом они чуть было не оступились в бездну. Галина вскрикнула. Звук осыпавшихся камней отозвался многократным эхом, будто кто-то бухал в бочковатый барабан. Здесь было не совсем темно. Растущие на стенах грибы и шевелящиеся слизни испускали бледное фосфорическое свечение — и в их свете они увидели полчища рукокрылых тварей, поднимающихся из уходящей вниз оплавленной лавой каменной трубы. Слепые и хоботоголовые, мерцая и переливаясь слизистой кожей, гады струились нескончаемым потоком, чтобы, разделившись на рукава, с чмоканием всосавшейся воды исчезнуть в боковых отверстиях огромной полости. Но перед тем, как тварям скрыться из виду, Эрлик услышал пение их бесчисленных, рассекающих затхлый воздух подземелья, крыльев.
— Это и есть Полиферы! — выдохнул Максим. — О них я читал в старообрядческих хрониках…
Ступая по каменистой круговой тропинке, все пятеро продвигались к противоположной норе, откуда слышался звук, похожий на шум электрички…
Эрлик закрыл глаза, продолжая импровизировать. Когда он их открыл, то обнаружил, что нет никакой круговой каменной тропы, а есть чугунный вентиль, на котором лежит распластанная девочка. Соло-гитарист убедился, что он — один из пяти мальчиков, засевших в канализационном колодце, и они должны сделать это, потому что сквозь шершавый бетон проступило морщинистое лицо деда с перьями филина в космах и произнесло каменными губами:
— Бей!
Готовясь нанести удар, Эрлик сжимал в руке кухонный нож…»
Конечно, окончательно слепляя этот сюжет из предоставленных заготовок, мне пришлось по десятку годков накинуть и сыночку Княгини, Максиму, и дочурке Киски, Клаве, которую я иногда провожал из музыкалки домой вместе с другими жучками-стукальчиками, и она шла рядом, всунув тёпленькую ладошку в мою лапищу и размахивала портфелем с нотами «Времён года» Чайковского. В угоду сюжету и Серёгиному карапету, Вовчику, нужно было «править метрики», и анчоусовскому Коле вместо истинно народной домры вкладывать в ручонки тлетворно-западные барабанные палочки, не говоря уж про Курочкиного Андрюшу с соплями под носом и балалайкой. Но зато и эффект, произведённый этой игрой имён, превзошёл все ожидания. Обращаясь к Шуре Туркину, искренне считавшие его творцом этого полотна мамаши и папаши перечитывали строчки, в которых их детки проявляли недюжинные таланты. Их не смущало даже то, что в художественном завтра их чада курили траву, пили пиво, галлюцинировали и даже принимали участие в ритуальном убийстве. Главное — они были знамениты.
Один только Серёга узрел отнюдь не безобидные происки Мрачного Ирониста во фразе «вставил в гнездо штекер кабеля». И обвинив обошедшего на повороте наш с ним литературный дуэт конкурента в завуалированной порнографии, с глазу на глаз объяснял каждому из родителей, что если в слове «кабель» поменять «а» на «о», то получится растление малолетних.
Что касается составляющих священный союз гитары и цветочного букета идилличных папочки и мамочки переименованного в Эрлика Эрика, то они, как и полагается народу,- безмолвствовали.
— Мы уже заключили контракт с Ненасытиным, а он выведет нас на московские и питерские издательства! — раздался надо мной голос Анчоусова. — Я думаю, мы в два счёта переплюнем Галину Синицыну! Говорил же я, что алтайский колорит ничем не хуже египетского и даже латиноамериканского, на чём съел собаку Голливуд! Как только мы начали печатать «Месть шамана», началось такое!.. Нас уже заваливают письмами. В Республике Алтай началось обретающее всё больший размах движение по розыску нор скрытников. Палеонтологи высказывают соображения на тот счёт, что, вполне возможно, в недрах алтайских гор обитает доисторический динозавр. Фотохудожник Иван Дыркин собирает экспедицию. Его проект называется «Алтайская Несси». Всем этим серьёзно заинтересовалась сама Алёна Люмина. В своих очерках о наркоманах она неоднократно ссылается на произведения Александра Дымова. На нашу публикацию отреагировали Забайкалье, Израиль, Англия, Мексика, США.
Всё-таки не такой уж мелкой рыбёшкой был этот самый Давид Петрович Анчоусов. Скорее, наоборот. Фамилия маскировала истинную сущность. В действительности же это было само воплощение газетного Моби Дика. Нечто единое с пронзающим океанические пучины могучим белым кашалотом, вонзённым в него гарпуном, натянутым, как струна, линём, гарпунной пушкой и всем, пенящим волну, утягиваемым вдаль плавсредством с командой, парусами и бороздящими небеса мачтами. Его мысли были равновелики действиям капитана Ахава;. Его действия были под стать ударам хвоста кашалота-альбиноса. Озарявшие его идеи и проекты были подобны порождающим суеверный ужас огням Святого Эльма, вспыхивающим на остриях мачт и рей в непроглядную ночь. В его отдающем команды и раздаривающем оценки голосе слышались свист летящего гарпуна и шорох разматывающихся верёвочных колец. Поворачивая сжатый в крестьянских руках штурвал, он зорко всматривался в мглистую даль. И ради того, чтобы скользить по накатывающим штормовым валам без лишнего балласта, он мог отдать команду сбросить за борт любого.
© Copyright: Горбачев Юрий, 2011
Глава 18. Замок
«А эта башня наверху — единственная, какую он заметил, башня жилого дома, как теперь оказалось, а может, и главная башня Замка — представляла собой однообразное круглое строение, кое-где, словно из жалости прикрытое плющом, с маленькими окнами, посверкивающими сейчас на солнце — в этом было что-то безумное…»
Франц Кафка, «Замок»
Поэт обходил Княгиню стороной. Он не желал попасть в чингисхановы орды осаждающих её замок сонетотворцев. Как только он представлял её в виде махонького, писающегося в пелёночку комочка в руках счастливого писателя-почвенника Трофима Кузьмича Кондакова, он впадал в созерцание ужаса перевоплощений. Как периодически впадающий в козлогласование борец с порнографией и насилием на страницах периодических изданий Кондаков не походил на фотографию, запечатлевшую его с доченькой на руках среди кущ кипарисов, вазонов с цветами и пальм Дома творчества на черноморском побережье, так горделивая обитательница облачных замков даже отдалённо не напоминала грызуна погремушек, школьницу с чёлкой над зелёными глазами, студентку филфака МГУ, читающую Верлена и Камю в подлиннике. Бродившая весенними вечерами по Арбату и Красной площади, с тех пор, как к ней стал являться лунный твербуль, она обратилась в существо, подобное хрустальной вазе. Иногда, правда, из неё, как Афина Паллада — из головы Зевса, выходила сияющая ослепительным светом лунная догиня. И тогда её второе, божественное, я не ведало пощады. Беда тому, кто попадал на зубок Ане! Казалось, время, проведённое этим существом в Столице Нашей Родины было отпущено лишь для того, чтобы, вобрав в сердце иглы высоток, колкие рубиновые звёзды, шершавые купола Василия Блаженного, жалить ими всякого. Даже хитиновые доспехи вылупившегося из партшколовского тёпленького месива Дунькина не выдерживали. Но терпел прототип капитана оснащённого бортовым компьютером звездолётовского корабля-утюга, по команде кибер-мозга пуляющего по несущимся из космических глубин астероидам из лазерных пушек, вдохновитель создания образа свирепого боцмана с кожаной нашлёпкой на глазу, увалень партбюровских ристалищ в запасе.
И все – таки настали времена, когда вполне спилберговских кондиций чудовище начало давать сбои, заговариваться и в обход заложенной в его микро-чипы программы покушаться на экипаж. В прежних программных файлах завелись вредоносные вирусы, началась перезагрузка -итогом стали разлад и неразбериха в капитанской рубке. Но кто же посягнет на рукоять сетевого рубильника, чтобы остановить циркуляцию токов в обезумевшей электронике, погасить лампочки на пульте, парализовать электомоторчики механических приводов? Чтобы дерзнуть на такое, надо было набраться духу.
После того, как выпал из похожего на паровой молот внутреннего устройства Главн-Главныча плоский, как сердце сказочного Железного Дровосека, партбилет, Дунькин обнаружил жгучий интерес и к попкам на последней полосе, и к трупам изнасилованных — на первой. Через те самые попки он намеревался, как на кнопки, давить на коллективное бессознательное читателей. Эта его скрытая до поры сущность выперла наружу, подобно прячущемуся под специальной складкой в животе мутанта уродцу в фильме, где громила Шварцнеггер путешествует в колонию на Марсе. Вот этим-то скрытым от посторонних нутром Дунькина когда ещё было понято: партийно-хозяйственный навоз нуждается в рафинадной облатке — и он был непрошибаем падучими и инфлуэнциями склонных к достоевщинке дам, производящих эти самые кристаллические сладости для присыпки дурно пахнущего и отвратительного на вкус. Ну а уж когда «Городские слухи» расправили крылышки — и, выбравшись из идеологических миазмов прошлого, отправились в свободный полёт, — тем более. Тут-то и началось паломничество пишущих во всех мыслимых и немыслимых жанрах. Пилигримы устремлялись к дымящемуся алтарю нашей кумирни – и тут их встречала восседающая на шатком стуле Княгиня. Это только на первый взгляд все от письменного стола, телефона, до компа с мышкой на коврике и вороха распечаток выглядело столь же банально, как в любом роящемся суетливым людом офисе. Зрячий мог увидеть, как сквозь грубо-материальные очертания проступают и трон с резной, украшенной Гамаюнами и Сиринами спинкой, подлокотниками с драконьими головами, и
златотканую парчу одеяния, и корону, блистающую драгоценными каменьями, и сжимаемый унизанной перстнями миниатюрной, но сильной ручкой княжеский жезл. Далеко простирались княжеские владения – дремучи были их леса, извивисты дороги и тропы. И над всем этим возвышался замок, затхлый ров под стогнами которого был завален выбеленными временем костьми.
Поэта пугала и удивляла эпическая воинственность битвы, закипающей у стен башни, в которую Княгиню заточили напророчествовавшие ей судьбу властительницы дум сказитель-баюн Феофан Трухлявый, поэтесса-сибирятница Лёля Васюганская и видный прозаик Клим Чалдонов, умеющие сказать слово в простоте. На них Анна Кондакова ссылалась всегда, напоминая нерадивым читателям (да и писателям, а уж подёнщикам газетчины — тем паче) о том, кто изваял шедевр песенного творчества «Есть по Шуйскому тракту дорога, много ездило там фраеров». И кто из поэтов-переводчиков алтайского эпоса на основе легенд Змеиногорска создал бардовскую походную песенку, позже переделанную в гимн рерихистов:
«Росу в том ущелье Ача собирала,
по топким урманам струился рассвет,
мы вновь отлетаем в пределы астрала,
и бубном шаманка камлает нам в след…»
К струящей из стрельчатого оконца зеленовато-голубой свет, пронзающей насквозь наш кабинет башне, устремлялись полчища сарацинов стиха и бедных идальго рифмы;. Столкновения противоборствующих эстетических направлений Княгиня наблюдала из-под облаков, полуприкрыв ланиты веером. Набирающее обороты издательство для лохов наладило конвейер производства микро-цветаевых, микробоподобных есениных, соразмерных вирусам волошат. К однотумбовому столу Княгини, как к водопойной колоде после долгих борений со зноем песков, выходили пилигримы с рукописями и готовыми фолиантами. Обезвоженные. Бормочущие потрескавшимися губами имена литературных тотемов. Они жаждали признания. Раскалённых манящим солнцем славы, их уже невозможно было утолить крошечной заметкой в подвале на десятой полосе, где они перечислялись, подобно подвидам отряда беспозвоночных. Наш хорошо налаженный производственный процесс нарушали стихотворцы, прозаики, драматурги. Рифмовали домохозяйки, народные целители, есаул и хорунжий. Приятная картавинка блуждала по телефонным проводам, массируя ушные раковины.
А как мелодично звенели колокольчики Папагено, когда Княгиня смеялась! Заслышав тот клавесинный звон, покойники оживали. Уставясь в экраны мониторов и не подавая вида, что пристально следим за происходящим, боковым зрением мы наблюдали, как очередной ходок наезжал на Анну Кондакову своей недовоплощённой харизмой. Один для издания сборничка зарифмованных строчек продал дачу, другой — моторную лодку, третий сбагрил по дешёвке гараж. Четвёртый заложил квартиру, дабы напечатать роман про затяжные похороны некой изнасилованной Клавдии (явственная реминисценция моих репортажей из лесопосадок), этот роман мы потом читали, покатываясь со смеху всем отделом. А колокольцы Папагено в голосе Княгини всё не смолкали, вызывая к жизни новых и новых фантомов.
... Поэту казалось, что к ногам Княгини ложатся уже целые дачные, гаражные кооперативы и лодочные станции.Но всё это было цветочками по сравнению с пришествием в редакцию «Городских слухов» хранителя детективного жанра Пафнутия Мыченка, про которого писали, что когда-то он работал бухгалтером и с тех пор имел привычку, садясь за письменный стол, надевать чёрные нарукавники. Мыченок явился в самый разгар рабочего дня, придавил тощим задом расшатанный стул, натянул на неутомимые руки знаменитые нарукавники и обратился к Анне Кондаковой доверительно по той простой причине, что исповедовал почвеннические взгляды, был старинным другом Аниного папы и даже имел сопредельный с ним участок в садоводческом кооперативе.
— Анечка! — обратился Бухгалтер (так он был прозван в ненапечатанном романе «Террариум») к Княгине, предварительно кашлянув в кулак. — Я хотел обратиться прямиком к редактору, но решил начать с тебя. Всё-таки я помню тебя во-о-от такой, носил тебя на руках, качал на коленке. Меня… (Я напрягся, предполагая, что он сейчас скажет «менял подгузники», но не тут-то было — Мыченок принадлежал к поколению, в котором прочно засел Внутренний Цензор.) Меня беспокоят плагиаторские поползновения Александра Туркина…
Я навострил уши. После того, как Вера Неупокоева указала мне на параллельные места между детективной историей Пафнутия Мыченка «Пропавшая во ржи» и моими репортажами о расчленённой девочке, я так и не удосужился прочесть ни одного из шедевров местного последователя славных дел Конан-Дойля. Я был стопроцентно убеждён и в том, что и мои подельники по подпольному литературному цеху не удостоили вниманием творений классика областного масштаба, поэтому мне вдвойне интересно было, каким же образом мог образоваться плагиат?
— Понимаете, Анечка, — разглаживал детективщик ладонью те самые штаны на том самом колене, которые, возможно, обпрудила когда-то Анюта, — почти во всех романах Александра Туркина появляется некий учёный, управляющий событиями путём возложения рук на череп шамана. Так вот у меня в «Дьявольской пади» тоже… Эту историю я услышал от одного колхозника, когда работал учётчиком в деревне Кусково, я ведь оттуда родом.
Теперь уж нет деревеньки — одни холмики от домов остались, а могилки и вовсе заросли бурьяном. А одноухий дед Кузьма; (тут я почему-то вспомнил про лакомство, отведанное Верой Неупокоевой во время турпоездки в страну, где американцев называют «грязными гринго», носят сомбреро и пьют кактусовую водку), местный балагур и пьяница, рассказывал, как в годы коллективизации один энкавэдэшник заставлял писать доносы на соседей весьма оригинальным способом. Колхозная контора находилась в разломанной и переоборудованной церкви. Так вот кабинет того энкавэдэшника находился аккурат; в раскуроченном алтаре бывшего храма. И когда следователю надо было получить донос, он возлагал руки на бюст Дзержинского и произносил тарабарские заклинания. И что самое странное — этот гипноз действовал! Колхозники как лунатики хватали первую подвернувшуюся бумажонку, газетёнку или ещё что — и писали, случалось, за неимением бумаги и чернил выцарапывали доносы на обратной стороне икон, на полотенцах нитками вышивали, на запрятанных в сундуки царских купюрах и даже на портретах Ленина и Сталина, за что сами шли в Нарым. Когда очухивались — ничего не помнили. Много чего рассказывал дед Кузьма. Он с тех пор, как ему в детстве во сне крысы ухо отгрызли, стал слышать, не взирая на стены и расстояния. Сидя в своей избе, знал, о чём говорят в конторе. О том энкавэдэшнике, Чатторе Газринове (я вдвойне навострил пока что ещё целёхонькие уши, ужаснувшись совпадению имён), говорили, что он сын алтайского шамана. Я-то, понятно, раньше не мог всего этого описать, поэтому мой следователь Зыбов из «Дьявольской пади» возлагает руки на изъятый у белогвардейца бюстик древнегреческого философа-идеалиста Сократа, но сюжет-то тот же! И то, как деревенские мальчишки в окно подглядывали, и как по деревне, светясь, катились стекающие с кровли изувеченной церкви светящиеся шары, чтобы, войдя в колхозников, заставлять их писать кляузы, тоже цензура бы не пропустила… Атеизм ведь свирепствовал! Так вот, не могла бы ты, Анюта, передать Александру Туркину, что нехорошо красть чужие сюжеты. Я ведь и сам могу — роман с продолжением. И даже, — кашлянул он в кулак, — с постельными сценами… Теперь всё можно! Я их и раньше писал — для вдохновения эти сцены в стожках и на сеновалах. Но потом эротику приходилось вымарывать… И чего Ненасытин на этой Синицыной зациклился, а ваша газета — на Туркине-Дымове! У меня-то как-никак международное признание, — вскинул он крылья филина над яминами глазниц, где догорали огоньки лампочек Ильича, — а он только начинает свой путь в литературе. Всё-таки меня уже перевели на казахский, монгольский, узбекский, белорусский, украинский и эфиопский, а ему ещё только предстоит… Я бы и сам, — ещё раз кашлянул в кулак Мыченок. — Ведь мы с Давидом Петровичем как-никак земляки, с отцом его, Петром Давидычем, я вместе семилетку оканчивал, но как-то нескромно это, лучше, чтобы ты, Анечка…
— Аха! — кивнула Княгиня, обнадежив, но продолжая отслеживать на мониторе компа рецензию на премьеру «Пигмалиона». Денди в цилиндрах. Чудеса лингвистики. Чумазенькая цветочница, обращённая в светскую львицу.
Изложив суть дела, Мыченок оставил на краю княгининого стола книжечку с автографом и, бесшумно ступая, удалился, даже кивком головы не удостоив нас, прикованных к компьютерам, без сомнения работающих в поте лица на мировую закулису, продавшихся толстосумам и непосредственных исполнителей мирового заговора против России презренных строчкогонов.
Ну, а раз так, у Мрачного Ирониста просто зачесались руки проучить плешивого старикана. Дождавшись, когда Княгине подали карету, я тихохонько слямзил книжонку с края стола и, усевшись в кресло возле подоконника, на котором мне всё ещё мерещилась собирающаяся выброситься в окошко практикантка, погрузился в изучение писаний предтечи. Поначалу отдающий суховатым канцеляритом стиль показался скучным и даже тягомотным. Натыканные там и сям фольклоризмы-диалектизмы раздражали еще больше. Но затем иезуитская точность и бухгалтерская выверенность сюжета захватили — и я уже не мог оторваться от увлекательного чтива. Криминально-порочные кланы деревни Кусково, ведущие свое начало от беглых каторжан, раскольников-сектантов и всевозможного варначья, поражали своей мрачной почвенностью. Легенда о пяти расходящихся от колодца лучах-ходах буквально пронзила, дав богатую пищу воображению. Описание замаскированного под вкопанный в землю колодезный сруб языческого алтаря, куда лунными ночами приходили по вырытым от изб норам бегуны-скрытники, произвело неизгладимое впечатление. Сцена, воспроизводящая то, как, растерзавшие на куски тело доярки Клавдии механизаторы сбрасывали в свете луны человечину в колодец, веря, что они кормят тем самым неупокоенных предков, как в гробах на кладбище за деревней оживали вурдалаки, стряхивая с себя труху домовин и, тесня друг друга, протискивались сквозь норы, влекомые запахом человечины, потрясла. Я прямо-таки почувствовал гнилостный дух заброшенного колодца. Поэзия сектантских легенд вливалась в меня ядовитым отваром белены.
«Фёдор склонился над колодезем, чтобы сбросить в него остатки выскальзывавшей из пальцев печени, и ему показалось — он увидел на дне осклизлого, замшелого сруба лицо деда Фомы, о котором слышал страшные небылицы. Глаза этого существа светились, зубы скалились. Самым жутким было то, что оборотень был наполовину волком, наполовину человеком. И он тянул руку-лапу, чтобы утолить свой вечный голод;. Фёдор отшатнулся от колодца, сам испытывая неодолимое желание вонзить зубы в сочащееся кровью мясо…»
То к ногам Княгини всё пёрли пантеисты, футуристы, абсурдисты, продолжатели славных дел Беккета, а то вдруг волнами пошли сочинители боевиков, триллеров, криминального чтива. Однажды заявился совсем юный паренек и, включив переносной плейер, исполнил под фанеру рэп.
— МОНОЛОГ ЧИТАТЕЛЯ АГАТЫ КРИСТИ! — объявил он, свернув бейсболку козырьком набок и завихлялся, выкидывая руки с пальцами, выставленными в виде рожек.
Не помню, в каком уж томе. (Ночами я не сплю.)
Вот что случилось в доме господ Фортескью.
Четыре хладных трупа. Связка чёрных дроздов.
Так холодно и тупо — и я вполне готов
распутать нить интриги дедуктивным путём
и на полях той книги сделать метку ногтём.
И было же не жалко — на двести страниц —
и папу, и служанку, и бедных птиц…
Не помню, в каком уж томе, в какой-такой главе,
но всё смешалось, кроме птиц в моей голове.
Дрозды — они отдельно — семь или восемь штук.
И кто тут чей подельник — ну, правда, прямо шут
их знает — по сюжету — поди, разбери…
Прилипла на манжету кровь… Проездом в Солсбери…
Потом там что-то было про десять негритят.
Какой-то Билл, совсем забыл, да и на кой мне ляд!
Тут тоже — куча трупов — сплошной мокряк.
Конечно, вроде, глупо, но в общем — ништяк!
И всё во тьме кромешной — лишь бледный свет
луны, замешкавшейся средь облачных тенет.
Мигучий огонек свечи. Горбатая тень.
Подобье шахматной ничьи, ну а играть не лень.
Не помню, в каком уж томе. Дело было к утру.
Пришла соседка Тоня. Всё точно — я не вру.
Насчет алмазных копей мы толковали, но…
Ах, Тоня — просто копия артистки из кино.
Ну, той, что всё подкидывала дроздов и негритят.
Вот так у нас, прикидывай… Не ждешь, а наградят
негаданным визитом… Потом, к тому ж,
явился весь пропИтый её законный муж.
Гостиница и остров. И море — у окна.
И муж нахлынул — просто, как на скалу волна.
Когда же пена схлынула совсем уж поутру,
мы тихо в море скинули его обмякший труп.
И всё ж не помню полностью… Как, что и почему…
С настойчивой упорностью — и всё ведь шло к тому.
В купе с другими вкупе — острючим ножом
мы шестерёнки в трупе, что ехал багажом,
крутили… Я был в экстазе. Наказан злодей вдвойне…
Я руки мыл над тазиком, она сливала мне.
Но вот уж среди бела дня, большого, как наследство,
явилась вся его родня, чтоб испытать все средства.
Дроздовые чёрные фраки. И негритят улыбчивей.
Ох, волоски и враки! — ну до чего ж прилипчивы!
Стекло увеличительное — медлительней улитки.
Из падежа винительного выпало две улики
без жалости и стеснения, чтобы сошлись все версии,
сбежались дома и растения, и было довольно весело,
и, кутаясь в полушалки, хохотали с десяток вдов,
и всё ничего, только жалко негритят и чёрных дроздов.
Мы бросили колотить по «клавам». Отдел притих. В дверях образовался Дунькин со сдвинутыми на лоб очками (почти так же после пробивки футировки делают сталевары, устающие смотреть на кипящий металл даже сквозь тёмные стекла). Услышанное и увиденное было подобно сыплющей бенгальскими брызгами расплавленной струе. Жидкий хеви-метал! Княгиня тут же вызвала Диму Шустрова, чтобы запечатлеть молодое дарование. Попозировав, самородок удалился. В появившемся через день на последней полосе короле сибирского рэпа Дунькин опознал нагло поблёскивающего глазками Поэта Витю Тугова! В песенной Тоне был усмотрен намёк на Таню Кислицкую (Киску), в трупе — погибающая от рекламодательского кидалова газета, в ковыряющихся ножом в покойнике — руководящий состав. Но и всё бы это ничего. (Хотя чтение между строк могло преподнести ещё чего похлеще.) Хуже того были завуалированные издевательства по поводу детективомании главного. А это уже было кощунством: пользуясь прерогативой полубога, Анчоусов не терпел никаких двусмысленных намёков по поводу его внутреннего мира: всё, что ему казалось, должно было быть, иметь место, воплощаться (и в самом деле воплощалось, становясь из объёмного плоским). В принадлежащей ему после мучительного провала из партреала в псевдобуржуазный сюрр газете просто не могло быть иначе. Посему, в один день подписав бегунок, Витя Тугов окончательно обрёл все степени свободы свободного художника. Так отдел «Всякое разное» потерял виртуоза утренних репортажей про философичных дворников и мусоропроводчиков с кандидатскими диссертациями на дне бабушкиных комодов (в последние времена они продолжали свою научную деятельность подметалами на барахолках). На его место и вставилась Клара Стукова. Дама, которой удалось ядовитой гюрзой вползти в потаенные подвалы бессознательного Главн-Главныча и, потихоньку стуча изо дня в день, создать в его воображении грандиозную картину плетущегося против него сетей заговора. Еще вчера, кажется, дружным единогласием Анчоусов был избран, в порыве утверждения общечеловеческих ценностей редколлегия соловела от творческих планов громадья, а уже сегодня единодушие улетучилось и приведшие императора к власти преторианцы готовы были навернуть монаршего мальтийского рыцаря табакеркой по калгану, чтобы потом додушить несчастного шарфом.
Драматург прокололся на капустнике в честь женского дня, сразу же последовавшего за днем мужским. Сочинив мини-спектакль по мотивам «Синей птицы», Олег Гумеров несколько раз обыграл слово «синеКурочка», чем вызвал бурю негодования Анчоусова: главный не мог стерпеть гнусных намёков на его неуставные отношения с Майей Курнявской. Гумеров удалился со сцены, соскребая со смокинга растёкшиеся желтки битых яиц и помидорную жижу, ибо лютое негодование начальства было равноценно забрасыванию томатами и тухлыми результатами непрерывного повышения яйценоскости нашего инкубатора. Тем самым возглавляемый Шурой Туркиным отдел по связям с мэрией утратил одного из самых артистичных связных. Его место у весла галеры занял какой-то бежавший от размороженных владивостокских радиаторов парового отопления ухватистый краб-борзописец.
Прозаик Леня Глушкевич был смыт за борт и вовсе по поводу совсем ничтожному. Собственно, кличка Прозаик («Про каких таких заек?» — скалился Дунькин) прилипла к Леониду с тех пор, как он написал повесть «Загадка Писарро», и её напечатали в журнале «Парсеки фантастики»;. Беда в том, что слишком уж узнаваемы были в подвергшихся нападению конкистадоров инках — работники редакции, а в жестоких испанцах — наше руководящее звено. Увы, делёж алтарных богатств нашего храма словоблудия (пересмотр цифр в зарплатно-гонорарных ведомостях) произошёл именно по этому сценарию. Что же касается охватившей всю шестую часть суши золотой лихорадки акционирования, то… Все это происходило по сценарию, в котором пробующий на зуб храмовые украшения охальник в кирасе и со шпагой на боку и ничего не подозревающий о своей языческой наивности индеец воплотились в нас сразу, как только было объявлено о дележе. В итоге все сваленные в трюм слитки, кольца из ушей и ноздрей – и прочие изделия из презренного металла перешли в руки Главн-Главныча и его фаворитов. Вот почему, ловя попутный ветер, уже не так резво карабкались по вантам матросы, никому не хотелось напрягаться с вымбовкой, все погрязли в игре в кости, деля, то что еще не попало в трюмовые сундуки.
Юморист Костя Глотов был брошен в набежавшую волну из-за того, что свой юмор, вполне уместный по отношению к миру внешнему, он то и дело переносил на собственное начальство. А это, как я уже говорил, было кощунством непозволительным.
Как ни боролся я с искушением оказаться затесавшимся среди полчищ литературных идальго и сарацинов, но и я принёс к ногам Княгини свою балладу. Отдел гулял по поводу Дня Ангела именитой красавицы, когда, вынув из шкафа свой шестиструнный скелет, я выдал надрывистое буги ПЕСЕНКИ ЭРКЮЛЯ ПУАРО.
Ни яда, ни ножа, ни свиста пуль —
ничего не боялся я, не будь я Эркюль!
Зарядил револьвер, щёлкнул крышкой часов
да проверил сохранность завитых усов.
Мой пиджак безупречен, как лимузин.
Моя логика — с полками магазин.
Всё расставлено, как надо — по своим местам —
трупы, волоски, окурки, с отпечатками стакан.
Заблудились бы сотни холодных умов
в миллионах комбинаций… Так, а вдруг не он,
а другой? И работают поршни мозгов,
как в авто, что летит среди змей неона.
Всё чего-то здесь, да стоит и важен мотив
преступления, которое вершится не даром,
деньги, ревность, наследство — не будь я детектив —
все уловки злодея одним ударом.
О, театр абсурда, Агата, не ври,
ты для жизни и женщины слишком логична,
ты романы свои позабудь и порви —
стань, как водится бабе, глупа, истерична.
Не обскажешь всего, напиши лучше про
нечастную любовь, про сердечные страданья.
Да накрасься, не будь я Эркюль Пуаро,
а не то я к тебе не приду на свиданье!
Да побольше губной помады и пудры,
чтобы не было видно твоих морщин.
Не сиди за «Ремингтоном», не ходи ты лахудрой,
ведь романами ты не соблазнишь мужчин!
Ну а я — твой герой — навсегда ухожу
от тебя, в дверь дубовую стукнув тростью,
ухожу туда, где трупы, мерзость и жуть,
и в могилах гниют неопознанные кости.
Я уже не человек, я только механизм
для шахматно-строгих дедуктивных комбинаций.
Мне ещё после всех твоих писанин
провести не один десяток эксгумаций.
В этом мире всё так мелко, всё так жалко и серо,
так уныло сверкают газетчиков блицы!
Но — воистину, — не будь я Эркюль Пуаро,
ещё стоит жить, пока есть убийцы!
— Оно, конечно, ничего себе эта рифма «не он, а» — «неона»! Но ты бы лучше «поздравляю» с «желаю» срифмовал! — резко поднялась из-за со своего трона Княгиня, не выдержав напора метафор. Шевельнулись птицы Гамаюн и Сирин на спинке, оскалились драконы на подлокотниках. Сама она обернувшись в этот момент в центральную голову былинного Горыныча, взвилась так, что чуть не осыпалась пудра с побледневших ланит и не грохнул с дубового стола с резными ножками в виде львиных лап ретровый «Ремингтон». Девочки тоже надулись, приняв песенный пасквиль на свой счёт: они истово трудились над сотворением «дэтэктивов» — и вот тебе на! Да и фотокору Диме Шустрову не шибко по душе пришлись поставленные рядом слова «уныло» и «блицы».
— Умеешь испортить праздник! — скривился Дунькин.
Что поделать — Княгиня не воспринимала моих постмодернистских экзерсисов. И не могла. Ибо выросла в тропической духоте дискуссий центросибирских почвенников. И лишь один Коля Свестилов, услаждая слух, как щегол в ивовой клетке, лёг на сердце своими постколхозными буколиками: всё-таки простая русская девочка Аня выросла на даче в поселке Издревом, своеобразном центросибирском Переделкине-Недоделкине, где до сих пор высятся дремучим каре ели, посаженные другом папы — творцом ленинианы. Те ели всё ещё зеленеют и источают хвойные запахи, заглядывая в выросший на месте избушки-вековушки мавзолейной стати особняк, где, сияя лысиной, лежа во вполне приличествующей вождю позе, накачивает на тренажёре трицепсы тип, представляющий собой мичуринский гибрид Берии с Маленковым.
И всё же первая настоящая буря с волнами в девять баллов разыгралась чуть позже. Уже после того, как были уволены самые отъявленные возмутители спокойствия, в редакцию пришёл конверт с поэмой и приложенной к ней фотографией милиционера три на четыре в форме с майорскими погонами. Эмвэдэшный Орфей сочинил рифмованный детектив! Оригинально. Как раз был канун Дня милиции, и Анчоусов загрузил Андрюху Копейкина заданием проиллюстрировать текст комиксами. И хотя жанр (детектив в стихах) был неожиданным, Давид Петрович загорелся опубликовать поэму и тем сделать приятное недовольному публикацией триллеров генералу, убеждённому в том, что газета занимается подстрекательством, пропагандой насилия, разжиганием низменных чувств и всё такое.
В тот самый день, когда, собираясь утром в метро, цветочница Света могла созерцать на телеэкране возле трюмо неразлучных Жеглова с Шараповым, я прочёл, развернув свежий номер «Городских слухов»:
ОПЕРАЦИЯ «СЛОН»
Алкаш был похож на Алена Делона, он пил без закуски одеколон.
Сказал он: «Возьмём этот банк… Но условно проект назовём «Операция «Слон»
Ну что же! Хоть я и не Лино Вентура, взять банк — не такая уж гиблая дурь.
Две чёрные маски. Идём без опаски. При нас два ствола — как уж тут ни вентурь.
Счастливейший случай. Могло ли быть лучше? Прошли, не задев даже лазерный луч.
Я просто не верю. Так вот они — двери. Вот сейф, где заветных деньжищ много куч.
Берусь за мешок. А дружок — за отмычки. И тут он — не будь он, наверно, Делон,
бросает работу — и ну по привычке хлестать свой французский одеколон.
Так вот почему «Операция «Слон»! Я должен здесь бивнем один упираться,
а он будет пить! Но тогда уж, пардон! Я пай урезаю процентов на двадцать…
Пришлось попотеть мне над сейфовым кодом. С таким вот уродом... Что за ерунда!
Сложил день получки с семнадцатым годом, но сейф ни туда, надо ж, блин, ни сюда.
«Откройся, откройся, проклятая дверь!» — молил я какого-то ихнего бога.
И идол губастый — ты верь иль не верь, но мне пособил немного…
Да будь я хотя бы и Лино Вентура. Так дело не делают даже в кино.
Налег я на сейф… Даже прокуратура со мной согласилась бы… Но
Сезам отворился, внимая слезам... О, йес! Капитал! Это он.
Всё в кейс до купюры сложил я сам, не веря, что это не сон.
Набили мешок мы — ну что отпираться. Охранников шлёпнули двух, уходя.
Итак. К завершению шла операция. В машину — и газу. О, да!
Ждала в лимузине подельница Рая, подруга, французской актрисе под стать.
Её перед тем вербанул в шофера я, чтоб банк веселее втроём было брать.
Ну, всё выходило, как в том «Фантомасе». Так масть подвалила, что — жми на педаль!
И Рая-брюнетка, и деньги в матрасе, что просто — ну искренне жаль.
Вот так, блин, казалось, и шкуры, и бивни, и куш в три десятка слонов.
Но вот что всего, мои дети, противней — шофёр, что нас вёз, был майор Петров.
Он сбросил парик, ухмыльнувшись, зараза. Он стёр рукавом подлый грим и
даже позволил пальнуть мне два раза. И оба, увы, холостыми.
Да, он подменил нам, увы, пистолеты. Вы слышите этот стон?
Он другу давал и питьё, и советы назвать операцию — «Слон».
Под последним двустишьем красовалась подпись: Байран Сайдыков, майор милиции. Фотографию с краткой биографией разместили в левом верхнем углу.
Каждому куплету этих частушек соответствовала картинка: герои договариваются, потрошат сейф в банке, мчатся в машине. И, наконец, происходит славящее милицию, повышающее нужный процент разоблачение. Сага заняла разворот. Наутро вместо благодарности из органов позвонили и отчехвостили Анчоусова за глумление над стражами правопорядка. Оказалось — фотография милиционера была смонтирована на компьютере из снимка особо опасного, объявленного в розыск рецидивиста, чьё фото год назад уже было опубликовано в «Городских слухах» на первой полосе. Всё просто: к бандитской роже были пришпандорены фуражка и китель с погонами, а фамилия стихотворца являла собой видоизменённую фамилию генерала Аслана Садыкова. Во всем этом генерал углядел плохо скрываемое злорадство СМИ по поводу никчёмной раскрываемости и всё такое. Вдобавок ко всему, выяснилось, что в многочисленных диалектах татарского не существует имени Байран. Так что в лучшем случае это имя представляло собою не что иное, как видоизменённое Байрон, в худшем — изуродованное «баран». Генерал Садыков почему-то был уверен, что его аллегорически изобразили отнюдь не в обличии революционного романтика, предававшегося опиумным оргиям в особняке на берегу Женевского озера;, а в образе не нюхавшего ничего круче сена рогатого парнокопытного.
Экстренная летучка набухла такими грозовыми облаками, Моби Дик так дико ревел и бил хвостом, линь так звенел, утлый челн так мотало по волнам, что, уцепившись за борт, оставалось уповать лишь на то, что или кит вымотается, или лопнет гнилая верёвка, удерживающая причиняющий ему боль гарпун.
— Узнаю, кто это напакостил, — дымился прототип бортового компьютера из звёздной эпопеи, мигая всеми лампочками и потрескивая голубыми молниями на спайках и клеммах. — Уволю без выходного пособия… Все убытки по падению тиража на него повешу…
На ковёр были вызваны компьютерные сомнамбулы Коля Осинин и Лидия Лунёва. Им пришлось дать обстоятельное объяснение по поводу того, каким образом уже публиковавшаяся фотография уркагана предстала в кителе и милицейских погонах. Но алиби было полным, потому как секретариат в лице Бори Сухоусова представил вещдок: конверт с подмётной поэмой и откатанной на принтере злополучной личиной.
Это мы с Витей Туговым соорудили розыгрыш к красному дню календаря. Ему-то терять уже было нечего… А вот мне… Что меня на самом деле поразило, так это совпадение внешности реального взломщика сейфов и неплательщика алиментов с обликом Лино Вентуры. «Скачав» из Интернета снимок кинозвезды в образе французского полицейского, мы и соорудили фоторобот ментовского скальда. Я оцепенел. Неопровержимой уликой в моём кармане лежал клок распечатки. Концовка в фантастически-мистическом стиле, которую я оборвал, была при мне:
Вот так и внедрили ко мне подсадного, тихонько накинув колпак,
как будто сыграли со мной в подкидного... А труп-то я скинул в овраг.
Ведь я не дурак, чтоб купиться на утку. Зачем он под Раю канал?
Его — монтировкой, помедлив минутку… И тут же сбросил в канал.
Вот так, блин, решив увенчать всё успехом, я ринулся в аэропорт. «У-у-у!» —
вдруг ожил Петров и, покрывшись весь мехом, вонзился клыками в аорту.
Пока Анчоусов бушевал, я, засунув руку в карман джинсовой курточки, скатал из эпилога поэмы шарик и кое-как боролся с позывами затолкать его в рот, чтобы, слегка смочив слюной, заглотить. Воображение даже рисовало, как бросившиеся ко мне Дунькин с Туркиным разжимают мне зубы, вставив в рот ложку для обуви, которой пользовался главный, переобуваясь из тяжёлых диктаторских сапог в лёгонькие либеральные штиблеты. Но шторм утих, поднялось солнышко, все разбрелись по кабинетам, разъехались по заданиям. Анчоусов обмяк, впав в драйв умиротворения. Тем более что тираж не упал.
Наоборот. Из прокуратуры, ГУИНа, с «шестёрки» и «пятёрки» просили опубликовать продолжение. И даже стали слать варианты собственного сочинения. С соответствующими комментариями и извинениями печатание обратившейся в народный эпос поэмы продолжили на правах рекламы, сделав по случаю заинтересованности аудитории стопроцентную скидку. В том эпосе майор Петров оказался коррупционером, Рая — его пособницей-взяточницей, оба схлопотали по сроку. Генерал Аслан Садыков умолк, а Анчоусов даже и не подозревал, что, планируя побег Петрова из СИЗО, эмиграцию, перелёт через океан, срастание с чикагской мафией, по полной программе продолжает оттягиваться подпольная ассоциация литературных цеховиков ВОЛКИ. С Лунёвой и Осинина были сняты всяческие подозрения. Но, наведываясь время от времени в компьютерный цех, я стал замечать странные вещи. Постоянно работающий над усовершенствованием нашей внутриредакционной компьютерной сети Коля Осинин засиживался в компьютерной допоздна. Мы с Серёгой двигали нашу космическую эпопею. И потому тоже урывали для творчества вечера. И вот, заглянув к Осинину, чтобы стрельнуть сигарету, я увидел на мониторе его компьютера странную картинку — пятеро друидов в плащах с капюшонами резали разложенную на алтаре девушку. То ли Галину Синицыну, то ли Аню Кондакову, то ли Лиду Лунёву — я не успел разглядеть, потому как Осинин тут же нажал на клавишу, появилось изображение пентакля, экран мигнул — и в обернувшемся в мою сторону Коле я узнал фантома моего подсознания — учёного мага Селенина. Это длилось лишь мгновение и, вполне возможно, было результатом переутомления (потом и борода ветерана археологических экспедиций, и седина и мохнатые брови исчезли), но и того мгновения было достаточно, чтобы липкий ужас сжал ретивое своей когтистой лапой.
— Что с тобой? — всунул в комп переливчато мерцающую руку и вынул оттуда пачку сигарет каким-то образом угадавший мои мысли Кол Осиновый. Повернувшись ко мне на вращающемся стуле, он, улыбаясь, протягивал курево.
— Ничего! — кое-как подавил я дрожь в голосе, наблюдая за тем, как разглаживаются морщины, чернеет седина и истаивает борода на его бесстрастном лице.
© Copyright: Горбачев Юрий, 2011
Глава 19. Абордаж
«Это масонское перетекание из одной эпохи в другую…»
«Завтра», №47, ноябрь, 2005 г., Александр Проханов
«— Откуда берутся эти истории?
— Из наших воспоминаний, — ответил Сирс. — Или, если хочешь, из нашего фрейдистского бессознательного…»
«История с привидениями», Питер Страуб
Я возвращался в секретариат, чтобы свалить Боре Сухоусову продукцию литературной группы ВОЛКИ. Рядом с компьютером на столе у Бори стоял собранный им фрегат с маленьким роджером с вполне различимым белым скалящимся в ухмылке черепом и перекрещенными костями на чёрном лоскутке полотна. Флинт сочинял пиратский роман в духе Стивенсона под названием «Абордаж»;, был, что называется в теме, но, скромно пряча своё творение на украшенном пейзажами островов и фотографиями бригантин сайте Интернета, старался не светиться. Знал: приносящие славу и сопряженные с харизмой словесные художества Анчоусов мог позволить только Шуре. Обычно, когда я заходил в секретариат, Флинт закрывал файл со своим романом, но тут он забылся — и, бросив на экран беглый взгляд, я засёк www.pirat@ru. «Бушприт затрещал и кливер повалился, зависая на вантах… Кривой Громила выхватил саблю и воткнул её в живот подвернувшегося под руку матроса-увальня», — прочёл я первые строчки и, захватив меня за этим подглядыванием, Флинт тут же скормил мышке кнопочку с крестиком. Отодвинув модельку парусника, он пробурчал:
— Ну и где твоя заметка с пресс-конференции?
— Вот! — протянул я ему индульгенцию, свидетельствующую о том, что я битый час боролся со сном под прицелом кинокамер.
— Ну и чудно. Ну а что-нибудь из «картинок» вот сюда — на последнюю полосу, в подвал или в верхний угол, есть? А то на развороте у нас роман ужасов Александра Дымова, а на остальных полосах надо бы подбросить чего-нибудь теплого, душевного и без инопланетян, — метнул он в меня взгляд-болид, напоминая и о жертвенном камне-алатыре и о спроваженной в корзину заметке, где в серую реальность я внедрил переливчато-разноцветных пришельцев.
— Будет! — буркнул я, решив, что пора изложить идиллическую историю про гитариста и цветочницу. То, что они мне представлялись недовоплощёнными посланцами зависшего на орбите материнского облака, можно было и опустить. Заданий было навалено под завязку, но, кроме того, мне нужно было разобраться с одной из сюжетных линий «Монстров подземелья». Воспользовавшись тем, что Киска, Княгиня, Курочка и Серёга отправились в курилку, я открыл заветный файл.
«Единственное, что удалось взять с собой в этот побег разжалованному кавалергарду измайловского полка Петру Елгину, — это сундучок с книжками и некоторыми магическими приборами, из-за которых и угодил он в Сибирь. Да, собственно, и назвать-то это побегом было мудрено. Скорее, это было второе рождение, воскресение из мёртвых. А дело сладилось так, что повсюду следовавшая за Петром Антоновичем Софьюшка уговорила коменданта Бийского острога за десяток золотых червонцев отпустить арестанта с Богом. План ее состоял в том, чтобы заменить мертвого двойника на мужа, воспользовавшись для подлога случившейся с Елгиным на этапе простудой. Пока лежал Елгин в горячке, все это и спроворили. Вынули из гроба умершего от волчьего укуса солдата, удивлявшего всех своей похожестью на опального графа, и уложили в домовину сиятельство. В просвете между беспамятствами Елгин согласился на подлог, толком не соображая, наяву ли это с ним происходит или в бреду. Когда, лёжа в гробу, Пётр услышал, как отворились, скрипя на петлях, ворота острога и его вывезли на посвистывающих полозьями санях, он понял — свершилось. Теперь самым главным было, чтобы его не похоронили заживо. Но, вдыхая смоляной запах свежевыструганных досок, Елгин был спокоен: он знал, что графиня Софьюшка не даст закопать его. Заколачивавший крышку гробовщик, недоумевая, положил по просьбе коменданта в домовину к обросшему бородой и волосами высохшему старцу сундучок. Не знал, бедолага, что в том сундучке. Как не ведал, что вгоняет гвозди в крышку, надвинутую над двадцативосьмилетним живым графом.
Когда гроб закачался, заскрежетали верёвки и Елгин ощутил, как его опускают вниз, он всё ещё ждал: вот, сейчас! Когда же почувствовал, как домовину вставляют в нишу и сверху, шурша, сыплется земля, — забеспокоился, но не подал звука, как и договаривались. Но стоило стихнуть голосам наверху, как послышался шум. В боковую доску гроба со стороны стенки ниши ударила лопата, и Елгин почувствовал, что его утягивает в сторону от засыпанной могилы. «Может быть, я уплываю по водам Ахерона? И в конце пути меня ждут Аид и Персефона?» — подумал граф. Ребёнком он слышал от своего гувернёра Ганса Шребера легенду о том, как царица загробного мира поцеловала спустившегося в подземелье поэта-арфиста — и он обрёл способность слышать то, чего не слышат остальные, видеть сквозь предметы и прорицать. За всё это он заплатил тем, что стал живым покойником. Ганс Шребер говорил, что в одной из рукописей, приписываемых Тациту, ему доводилось натыкаться на упоминание об этой утраченной поэме, которую приписывали самому гениальному слепцу. Наслушавшись бредней романтичного немца, юный Петя Елгин даже сочинил поэму «Поцелуй Персефоны», где были строки: «Юный арфист прикоснулся к ланитогранитной губами, дабы испить с её уст роковой неминуемый холод…» Позже поэма затерялась — и Елгин забыл про неё, пока однажды она не вернулась к нему в качестве улики после того, как на чердаке имения произошел ужасный случай с расчленённой детьми дворовых девочкой.
Прибывший на место происшествия урядник Леонтий Дыбов грешил на масонские склонности хозяина имения. Когда же, допросив одного знавшего грамоте мальчишку, дознаватель выяснил, что прежде чем совершить жертвоприношение прибитому к стропилам черепу козла, дети слушали строки из рукописной поэмы, воспевающей смерть, версия прорисавалась столь же отчетливо, как и тот же самый античный сюжет на фронтоне графской усадьбы. Тень обвинения пала на Петра Елгина. Он был вызван нарочным из Петербурга, ему были предъявлены найденные на дне замшелого колодца останки несчастной девочки. Бормочущая что-то бессвязное косматая старуха-ключница и пожелтевшая, обгрызенная с угла крысою тетрадь с поэмою стали и свидетельством, и доказательством, и неопровержимой уликой. Дело поправили фамильные драгоценности. Получив взятку, урядник Дыбов состряпал версию с суевериями, несчастным случаем, заснувшей на сеновале девочкой, которую съели крысы и кости коей конюх сбросил в колодец со скрипучим воротом. Но, не удовлетворившись сим, Пётр Елгин сам взялся за расследование странного происшествия.
Он и прежде примечал странности за дворовыми из большой семьи Кусковых. Какие-то они были чересчур волосатые. Ногти на руках у них походили на когти (граф даже подарил им ножницы для стрижки овец, чтобы стригли почаще), а при улыбке (улыбались Кусковы очень редко) во рту у них обнажались острые клыки. Наблюдая за странными дворовыми, Пётр прятался в ветвях дуба под окнами людской и однажды был вознагражден за терпение. В имение и прежде захаживали богомольцы-странники. Неподалеку от именя, на холме над речкой бороздила колоколенкой облака красавица церковка, в которой хранились чудотворные мощи некогда жившего в этих краях печерника-старца, но с некоторых пор Пётр обнаружил, что, приходя, богомольцы куда-то исчезают. И вот, засев в ветвях дуба, Петруша увидел нечто, потрясшее его своим мрачным изуверством.
В щёлку между занавесками, в неверном огне плошки он явственно мог наблюдать, как пятеро братьев Кусковых втащили на стол раздетого бродягу и начали его разделывать на куски тесаком. Наутро, изложив на бумаге детали трупопоедания в подробностях, Петруша вскочил на коня и отвёз записи уряднику. Дело закрутилось. Обнаружилось, что людоеды из дворни регулярно подкреплялись человечиной, остатки сатанинского пиршества сбрасывали в старый колодец, порывшись на дне которого урядник и полицейские нашли залежи костей. Предназначение разветвляющихся от колодца нор осталось невыясненным. И хотя деревенские говорили, что норы ведут к некоторым могилам на кладбище и что лунными ночами под буграми тех могил слышатся сопение, чавканье и визг, это опять-таки списали на местные суеверия. Закованных в кандалы братьев Кусковых вместе с детьми и жёнами усадили на телеги и спровадили в Сибирь. А вскоре за ними последовал туда же и сам граф.
Елгин не знал, сколько он пролежал в тесном гробу, но, подобно снившемуся ему ночами колодезному вороту, заскрипели выдёргиваемые гвозди — и вот уже он находился в просторном подземелье в окружении освещённых огнем лучин бородатых лиц, совершенно не похожих на тени потустороннего мира эллинов.
Проследовав по лабиринту за своими проводниками, Елгин вышел из подземелья в посконной рубахе с одним сундучком в руках. Ни жив, ни мёртв. Поддерживаемый под локти, он упал в медвежью полсть саней, где, трепеща и обливаясь слезами, ждала его Софьюшка. Как бывало на Фонтанке, кони рванули — и, целуя ледяные персты жены, Пётр Антонович ощущал всем своим существом: не чуя под собою копыт, залётные мчали их уже по Шуйскому тракту. Вначале думали бежать в Китай, но, не доехав, застряли в Змеиногорске. Елгин помнил только, как поп из беглых раскольников осенил их двоеперстием перед почерневшей иконой Богородицы в деревянной церквушке на окраине и сказал:
— Отныне вы принадлежите к тайному братству скрытников!
Ложился Елгин в гроб русоволосым. Вышел из гроба седым, как лунь.
И зажили они с Софьей, таясь от служилых людей, на краю деревни, тратя понемногу остатки из фамильных драгоценностей, почти полностью израсходованных на взятки острожному начальству от Тобольска до Бийска. Ничего лишнего не позволяли себе супруги Елгины. Сруб из сосновых брёвен. Крестьянская одежда. Икона в углу. Как чудесный сон вспоминали Пётр и Софья балы, её декольтированные платья, его шитый золотом камзол, шпагу на боку, ленту со звездой. Впрочем, их-то Софья сберегла и увезла, следуя за суженым на каторгу. И хотя, лишая его всех званий и заслуг, сам Потёмкин сломал ту шпагу над его головой, бывало, Елгин вынимал обломок из ножен, чтобы вспомнить, как участвовал в возведении «матушки-императрицы» на престол, да и то, как приносил масонскую клятву — тоже.
Петру Елгину так и непонятно было — за что осерчала на братьев-иллюминатов матушка Екатерина. Неужели за мистические книжки, несколько экземпляров которых, спасённых от огня, он сумел сохранить благодаря невежеству тюремщиков? Из-за египетской премудрости? Одни из братьев-каменщиков говорили между собою, что зловредная баба упекла Новикова в Шлиссельбургскую крепость и прошлась калёным железом по масонским ложам из-за того, что свою принадлежность к вольным каменщикам обнаружил пытавшийся освободить Иоанна Антоновича поручик Мирович. Другие — что её рассердил скандал с подменой младенца графом Калиостро. Третьи даже связывали опыты Месмера по магнетизму и оживлению покойников с бесчисленными двойниками Петра III, среди которых Пугачёв был чем-то вроде обрушившейся на империю кометы. Да и масоны тоже баловались магнетизмом. К тому же Елгин ещё и отчеством совпадал с заточенным в темницу, год от года теряющим человеческий облик отпрыском монаршего рода. Совпадение казалось впечатлительному графу знаменательным.
Как бы там ни было, но Елгин открыл свой сундучок, вынул из него уцелевшие масонские книжки, подаренный ему самим Калиостро магический кристалл, оказавшийся обычным гранёным куском стекла, флакончик с «витатониумом», тетрадь в сафьяновом переплёте с записями некоторых опытов, кюветки, колбы, трубки — и возобновил алхимические бдения. Правда, кое-что из стеклянной утвари не уцелело, превратясь во время тряски на ухабах в осколки, но он заменил изящные реторты неказистыми горшками — и остался тем доволен. Особенно пошли у Елгина дела на лад с тех пор, как в Змеиногорске появился старина Ганс Шребер. Софья писала ему, отсылая письма с агентами скрытников, роющих норы в земле, прячущихся в скитах от Олонецких лесов до прибайкальской тайги. Местная фауна, флора и фольклорные предания давали хороший материал для работы над созданием эликсира бессмертия, который Елгин с Шребером и назвали «витатониумом». Да и легенды про пронзающие землю подземные норы и живущего в них змея «о семи рогах» заинтересовали графа. Что касается изъятых при аресте деталей прободателя времени, изготовленных из бивня мамонта (почему-то они особенно заинтересовали матушку-императрицу и Екатерину Дашкову!), то восполнить эту потерю было довольно просто. Во время первой же прогулки по берегу Бии естествоиспытатели наткнулись на залежи мамонтовой кости.
В тот вечер Шребер и Елгин ставили опыты по прободанию времени. Луч свечи должен был войти в кристалл и, отразившись в зеркале, открыть временной коридор.
Направив световой пучок на сколоченные из сосновых плах двери, Елгин и Шребер ждали. Елгин развернул запрещённую книжку и начал читать заклинания. Шребер направлял луч. Как только Пётр дочитал заклятие, двери задрожали, скрипнули петли — и взорам алхимиков предстал низкорослый старец.
— Хватит баловством заниматься, пора стражу стоять! — сказал он, отряхивая от снега пимы. — В Змеином ущелье неладное творится. Вчера возле упавшего с неба камня шаман Чарадык камлал, вызывал духов, и дочь его Ача пророчествовала. Говорила: змей пробудился…
— И в чём же будет заключаться наша стража? — спросил Шребер старика, продолжая направлять на него луч. — С каким оружием против Змея можно воевать?
— А вот с этим! — протянул карлик вынутый из-за кушака Псалтирь. — Вот вам и щит, и меч Христовы…
И Псалтирь упал в протянутую руку Петра Елгина, а дед истаял, обратясь в зыбкое серебристое облако…»
Напрасно я, конечно, взялся писать про Петра Елгина. Тем самым я рисковал нарушить Кодекс Наблюдателей, а это могло повлечь за собой большие для меня неприятности. Известно, чем кончил светолепт Моцарт, написав «Волшебную флейту», в которой он разгласил тайны Наблюдателей. К нему явился Чёрный Человек (это был Наблюдатель-фискал) — нажатие кнопочки на замаскированном под табакерку пульте — и сущность вундеркинда-баловня судьбы была отправлена на планету Гелению. Что касается умиравшего в постели остатка прежнего великолепия, якобы написавшего «Реквием», то это существо уже не было светолептом. «Реквием» был надиктован Линзой в качестве назидания всем нарушителям, а то, что отвезли на кладбище в гробу, уже лежа в земле, преобразовалось в заурядного дринага, со временем влившегося в блуждающие по подземным туннелям массы недовоплощенцев. Вообще-то я не собирался вставлять этот файл ни в одну из начатых для моих заказчиков рукописей. Я не хотел даже, чтобы Галина знала о том, что я принадлежу к сообществу хроно-номадов — посланцев Орбитальной Линзы. При здравом разумении я должен был удалить этот файл. Но я этого не сделал. Почему? Не знаю. Как только я попробовал это сделать, грозный голос произнес: «Не смей!»- и на компьютерном мониторе появились – вначале монах в капюшоне с горящей свечкой, затем Джузеппе Бальзамо с кристаллом на ладони и наконец материализовавшийся в кибер-сетях придуманный мной ученый –колдун Селенин.
Я знал, что такое автоматическое письмо, при котором пишущий является лишь проводником какой-то сторонней диктующей силы. Отдавшись однажды во власть этой силы, невозможно освободиться. Такова-то хвалёная свобода творчества! Какой-нибудь возложивший руку на череп шамана учёный-чернокнижник Константин Селенин (вполне возможно, он и компьютерщик Коля Осинин были одним лицом!) делает усилие воли — и ты, как заводная кукла, начинаешь колотить по клавиатуре пальцами! Как хотели бы такой силой обладать Анчоусов и Дунькин, но — увы! Поставив точку, я заглянул в электронную почту. Там уже было кое-что от моих собратьев по литературном цеху. И я решил подзаняться фрагментом для нового Галининого романа.
«С тех пор, как манекенщица из модельного дома «Красота» и солистка шоу-балета «Морозные узоры» Юлия Хлудова побывала в Каире, с ней стали происходить странные вещи. Ну чем можно было удивить её, в десять лет ставшую «Мисс Крошечкой», в шестнадцать — «Мисс Сибири», в восемнадцать снявшуюся для обложки местного толстоглянцевого издания в шубке на голое тело! Она трогала выщербленные руины Афин, ступала по арене римского Колизея, поднималась по ступеням ацтекских пирамид. Она испытала кровавый экстаз испанской корриды и завораживающий покой японского чаепития на террасе над садиком с карликовыми кедрами и розовоспинными рыбами, плещущимися в прозрачном прудике. Она впадала в транс под заунывное бормотание тибетских лам и танцевала на карнавале цветов в Монако. Из тряпок она в своих поездках, на финансирование которых всегда находились богатые меценаты, ничего не покупала. Зато сувениры тащила сумками. Из Токио — маски театра кабуки, из Мехико — индейские головные уборы из перьев, из Пекина — Будд. Вот и из Египта она понавезла нефритовых скарабеев и картинок на папирусе. Боги с головами птиц, рыб и животных, фараоны в испещрённых иероглифами саркофагах украшали стены её спаленки, медитирующий Гаутама держал под прицелом своих всевидящих глаз обширное ложе, на котором она ощущала себя то жрицей, то львицей.
Выходя на подиум, Юлия любила надеть на шею нефритовый амулет. А на последнем показе осенней коллекции произвела фурор тем, что явилась перед публикой в маске театра Кабуки, изображающей Ужас. Владелец игорного дома Прыгунов, коммерсанты Уткин, Зайцев и Лосев, как всегда, располагались на своих местах и аплодировали, не жалея ладоней.
И вот Юлия сидела перед зеркалом в примерочной, не обращая внимания на галдёж подруг-манекенщиц, обсуждающих подробности сегодняшнего выступления. Юля была озадачена. Раздавив сигарету в пепельнице, изображающей Сфинкса, и бросив взгляд на букет роз, лежащий поверх газеты с броским заголовком «Серия заказных убийств», Хлудова резко поднялась и, быстро сбежав вниз по лестнице, села в машину. Вставив ключ в скважину замка зажигания своего «Фольксвагена-жука», она с задумчивостью потрогала свисающего с шеи на шнурке нефритового скарабея. Задуматься было над чем. Вот уже который день с пахнущими могильной сыростью букетами цветов за ней охотились Прыгунов, Уткин, Зайцев, Лосев и банкир Семён Дубов. Поначалу она не могла понять, откуда этот запах. И вот, купив вчера в ларьке подземки газету «Городские слухи», она обнаружила фотографии своих ежевечерних кавалеров в этой самой жуткой статье Николая Кругова. Все четверо воздыхателей, вот уже который вечер являвшихся к ней на показ моделей с необъятными охапками цветов, были запечатлены на снимках — кто с простреленным лбом, кто с дыркой в другой жизненно важной части тела. Они были стопроцентными покойниками — и Юлии следовало подумать, что делать с этими норовящими всучить букетик кавалерами? Может быть, она и дальше бы не обращала внимания на столь представительную публику (мало ли за ней волочилось сходящих с ума мужчин!), но с тех пор, как один из них вместо букета явился на показ моделей с венком, увитым траурной летной, ей стало не по себе. И как она не догадалась раньше, что происходящие с ней странности — нечто большее, чем результат переутомления?! Если бы она тогда ещё спохватилась, не было бы этой ночи, которую она приняла сначала за кошмарный сон.
В тот день она оставила своего похожего на нефритового скарабея «Фольксвагена-жука» в гараже, и один из фанатов-поклонников подвёз её до дома. Получилось так, что он зашёл к ней на чашечку кофе, но размеренный разговор за столом вдруг перетёк в бурную сцену в постели. И тут ей показалось, что это медный принц Шакьямуни сжимает её в своих объятиях. Да. Партнёр этой ночи оказался способен менять облик. То он взирал на неё ястребиными глазами человеко-птицы, то скалился шакальей пастью. Но тем сильнее был экстаз, разрядившийся чудовищным оргазмом. Достигнув вершины наслаждения, Вера обнаружила, что над ней зависает скелет в треуголе. Каналья даже не удосужился скинуть с себя ошмётья камзола. На боку охальника болталась шпага. Но тем усиленнее похотливая тварь брякала костями и лязгала лезвием о ножны. Проснувшись той ночью, она убедилась, что это только сон, психическая трансформация прочитанной в газете заметки про отысканный во время строительства метро гроб с останками сосланного в Сибирь иллюмината. Но теперь ей стало понятно — то был не просто сон.
Вот и сейчас, выехав на проспект, Юля увидела в зеркальце заднего вида, как четыре иномарки проследовали за ней. Самое главное — Хлудова могла убедиться — этих самых её поклонников никто не видит. Зримо они существуют только для неё. С точки зрения психиатрии они были химерами её подсознания, если же судить с религиозных позиций… Заняться психокоррекцией, обратиться к экстрасенсше? Нет, это могло повредить её репутации. Самым отвратительным было то, что ей мерещилось, будто бы она лежит в гробу на кладбище, и каждую ночь её насилуют и рвут на части трупы из других могил. Юлия бы не решилась на крайнюю меру, если бы эти невидимки так не докучали ей. Они появлялись в примерочной в самые неподходящие моменты, и увидь их другие — визгу бы было! А так, наглея, они ходили среди девушек, внимательно разглядывая их, прижимаясь и даже пытаясь манипулировать своими бесплотными гениталиями.
С утра Юлия заехала в храм, купила образок, попросила священника освятить закрытую полиэтиленовой крышечкой баночку с водой, набранной из-под крана.
Направляя «Фольксвагена-жука» в сторону Заельцовского кладбища, Хлудова корила сама себя. Поменьше надо было, говорила она себе, бродить по усыпальницам фараонов, взбираться на ацтекские пирамиды, посещать языческие капища древних греков и современных индусов. Теперь-то она поняла, до чего доводят неумеренные скупки хлама из сувенирных лавок! На заднем сиденье она свалила всю эту дребедень, включая маску театра кабуки, изображающую Ужас.
Свет фар выхватил ряд новеньких надгробий. Её поклонники-преследователи поотстали. Собственно, она уже проверяла — эти потусторонние существа материализовали вокруг себя иномарки только в черте города, чтобы восседать в них, будто они живые. За городом же они могли превратиться в светящиеся сгустки полтергейста, слепившихся из фосфорического света волков, хоботообразных уродцев с рожками или крылоруких гадин.
Заглушив мотор и отворив дверцу машины, Юлия принялась сваливать сувениры в кучу. Потом вынула из багажника канистру с бензином и облила этот внушительный курганчик. Сняв с шеи нефритового скарабея, она бросила туда же и его. Достав из пачки сигарету, Вера прикурила от зажигалки и швырнула миниатюрный факел в бесформенную груду, на фоне которой белела удивленно распахнувшая пустые, лишенные зрачков глаза и разинувшая беззубый рот маска театра кабуки. Пыхнуло пламенем — и тут же над костром заметались светящиеся сущности. Юлия достала образок и банку со святой водой. Она где-то слышала, что в выходящих из могил оживающих покойников вколачивают осиновые колы. Но она не ставила перед собою задачи уничтожить неупокоенных духов. Она хотела лишь отвадить их от себя. Недаром она расспрашивала молоденького попика, каким образом справиться с такой напастью, как полтергейст? И вот, зажав в одной руке образок, Юлия начала читать молитву и прыскать на гранитные надгробья. Догорал костёр. И в его трепещущем пламени Хлудова увидела, как опрозрачнивает земля — и вслед за просачивающейся влагой со скрежетом зубов и урчанием уходят сквозь плавящиеся крышки гробов блуждающие огни. Совсем мало осталось в баночке святой водички. Но Юлия хотела использовать всё до капли, сделала неверный шаг и, споткнувшись о неровность земли, опрокинула содержимое склянки на себя. С изумлением увидела она, как истаивают до костей её намокшие пальцы, как, шипя и пузырясь, рассыпаются они прахом, как рушится левая нога, подламывается правая…»
На этом можно было бы и закончить труды праведные, но на мигнувшем экране появилась физиономия начальника компьютерщиков Николая Осинина. Ухмыляющиеся синеватые губы разлепились и механически произнесли: «Ищи — и обрящешь». Как и в прошлый раз, на харе проступили борода и брови чернокнижника Константина Селенина, в чью реальность я верил всё больше и больше, потом на голове компьютерного духа образовался капюшон, быстро преобразовавшийся в треугол, изображение уменьшилось — и вертлявая фигура в камзоле с кружевами на воротнике и обшлагах удалилась, обратившись в точку. Мною кто-то манипулировал через компьютерную сеть. Вполне возможно, этот «кто-то» — ускользнувший от гнева Анчоусова компьютерщик Осинин. Казалось, послушные чужой воле, мои руки, с моцартианской ловкостью пробежавшись по кнопкам, наколотили на клавиатуре незнакомый мне электронный адрес. Открылся какой-то сайт. Рассказ назывался «Смерть банкира». Из экрана высунулась та же способная к смене обличий рожа и произнесла: «Читай!» И мои глаза заскользили по строчкам с удесятеренной скоростью.
«Странные истории хранила родовая память Семёна Дубова. Он даже не знал — то ли он слышал их в детстве, то ли это были смутные воспоминания иных воплощений (а посетив однажды собрание каких-то духовидцев и оставив там в качестве пожертвования несколько тысяч баксов, он уверовал в то, что так оно и есть: душа-скиталица блуждает неупокоенным огоньком из тела в тело). Он, может быть, ещё и усомнился бы в том, что это действительно так, всё-таки он получил образование в электротехническом вузе и знал, почем фунт закона Ома, но величина пожертвования оказалась вполне достаточной, чтобы уверовать окончательно. Семёну Константиновичу Дубову захотелось наконец разобраться — каковы же его родовые корни? Тем более что, пребывая в должности президента ДБ-банка, он претендовал на избранность. Проходя через операционный зал в сопровождении телохранителя Сергея Тиброва, поднимаясь в лифте в свой кабинет, проводя оперативные совещания, отслеживая скачки курса доллара или выходя к бушующим у входа обманутым вкладчикам, он ощущал: всё это с ним уже когда- то было. И длинные анфилады залов и кабинетов, и заискивающие жесты заглядывающих в глаза подчинённых (царедворцев), и разъярённая толпа, из которой торчал, как чучело Масленицы, бородатый народоволец в очках, шляпе и несуразном плаще.
Семёну Дубову непонятно было, почему ему всегда мерещится дуб, по ветвям которого он лезет, чтобы заглянуть в окно. Почему неотвязно снится один и тот же сон? Будто бы, сидя в кроне того дуба, он видит в щёлку между шторками на подсвеченном изнутри светом жировика подслеповатом окне, как пятеро полуволков-полулюдей терзают синюшный труп. Он пробовал списать это на влияние голливудской жути: для того, чтобы отключиться от каждодневной суматохи с вкладами граждан, векселями и ценными бумагами, Дубов любил посмотреть что-нибудь мистическое. Он коллекционировал триллеры, по многу раз просматривая и старые, и новые версии «Дракулы», «Франкенштейна» и даже воображая себя в своем ДБ-банке этаким трансильванским кровососом, а своих референток Соню и Катю прекрасными девушками-вамп. Но в конце концов давно живущий отдельно от жены Клавдии и изредка встречающийся с повзрослевшим сыном Володей Семён Константинович понял: сны про дуб под окном и кровавую оргию полулюдей — что-то, более глубоко засевшее в подсознании. Он обратился к экстрасенсше Изабелле Ненидзе, принявшей его, несмотря на жару, в бобровой шубке (так она разогревала чакры). Возложив руку на голову Дубова, Изабелла вскрикнула:
— Вижу: в прежних жизнях вы были не Дубовым, а Дыбовым! В этом направлении вам и следует начать поиск…
В тот вечер он купил у Ненидзе за 100 тысяч баксов «кристалл Калиостро», который, как обещала Изабелла, гарантирует банкиру вечное богатство и связь с прежними воплощениями.
Утро началось с того, что митингующие вкладчики прихлынули к входу в банк. Для того чтобы Дубову пройти в офис, охрана оттесняла толпу металлическими щитами. Неслись возгласы: «Вор!», «Мошенник!» Кто-то кинул снежком, но промазал. Потом Дубов стоял у окна кабинета и смотрел, как вожак пикетчиков обливает из канистры чучело с табличкой на шее, на которой крупными буквами было написано: «ВОР ДУБОВ» и, поднеся зажигалку к сварганенной из тряпок кукле, поглядывает в окно, где маячит силуэт банкира. Вожак пикетчиков приставлял руку к груди куклы — и в тот момент, когда блеснул огонёк, толпа взорвалась ликующим рёвом. Болван вспыхивал факелом — и начинал корчатся на воткнутом в сугроб шесте. В очках поджигателя образовывалось по маленькому костру, отчего Семёну Константиновичу вдруг становилось нехорошо, и он отходил от окна, чтобы не видеть этого полыхающего в чёрных глазницах пламени.
Нужно было успокоиться, и, войдя в лифт, Семён Константинович спустился в депозитарий, чтобы, вставив ключик в ящичек, убедиться: кристалл на месте! Камень был целёхонек, правда, забился в угол под купленным Дубовым недавно любопытным документом, и прежде чем вынуть камушек, чтобы полюбоваться игрой света на гранях, банкир, развернул жёлтые листы с витиеватым почерком и стал читать: «Урядник Леонтий Дыбов, докладывая по сыскному ведомству, имеет сообщить. Как только Петруша Елгин слез с дерева, я, приставленный за ним наблюдать, тут же, не мешкая, и залез следом. Картина, открывшаяся мне в щёлку между шторками, заледенила кровь в жилах. Пятеро полуволков-получеловеков терзали путника, которого намедни я видел в церкви, где нашим осведомителем был звонарь Милентий Кондаков. От него-то я впервые и узнал, что барин балует с алхимическими приборами и чернокнижествует. Пока я сидел на дубе, наблюдая за жуткой трапезой, зазвонили вечерню — и, заслышав звон, оборотни прекратили своё пиршество. Оглядевшись, один из каннибаллов потянул за кольцо в полу, открылся подпол — и, ухватив каждый по куску растерзанного трупа (кто — голову, кто — ногу, кто — руку), вурдалаки стали исчезать в подземелье. Скатившись с дуба наземь, я кинулся к дверям — они, на счастье, оказались не заперты. И я беспрепятственно проник в людскую и следом за чудовищами нырнул в подпол. Оказалось — это начало норы, в глубине которой слышались дыхание, голоса, шаги, повизгивания…»
Дубов не стал читать про то, как бесстрашный урядник долго блуждал по подземным лабиринтам, нарытым бегунами-скрытниками, как он попадал то в могилу старого графа, то под графскую спальню, но потом вышел к заброшенному колодцу, где и застал сатанинскую мессу в разгаре. Дубов свернул приобретённые на недавнем антикварном аукционе в Париже листы, сохранённые каким-то беглым белогвардейцем, положил их на место и достал кристалл, чтобы всё же насладиться его успокаивающим нервы тусклым мерцанием…
Стоило Семёну Константиновичу поднести к глазам предмет, который он, откровенно говоря, считал обыкновенной стекляшкой, и сам не понимал, за что выложил мошеннице 100 тысяч зелёных, как произошло что-то непонятное. Вначале на одной из граней камня возникло лицо широко распахнувшей глаза экстрасенсши, затем — физиономия какого-то очкастого мужика, держащего руку на черепе и что-то бубнящего, следом Дубов увидел себя в окружении людей в кафтанах.
— Странный голографический эффект! — воскликнул банкир.
— Это не оптический обман! — возразил вельможа в атласном кафтане, парике, с косицей, со свечой в одной руке и графином с водой — в другой. — Вы вступили в медиумический контакт с масонской ложей «Чёрного скарабея»… Сейчас вы снитесь голубушке моей Софье. А кристалл, который у вас в руках, — дар великого Копта…
— Ерунда, чертовщина какая-то! — шарахнулся Дубов.
— Насчёт чертовщины вы правы, насчёт ерунды — нет! Я граф Елгин! А вы кто? И из какого времени?
— Я банкир Дыбов, то есть Дубов… Прапрапра(он забуксовал на эти «пра»)дед выправил запись в церковной книге после того, как по его доносу вас отправили в Сибирь!
— Ах! Вон оно что! А как вам это стало известно?
— Недавно на аукционе я купил материалы того времени, и среди них — ту самую церковную книгу. Там «ы» переправлено на «у»…
— Обычная практика для сокрытия неблаговидных дел…
— …Деловая встреча с лидером вкладчиков назначена на час, — донеслось до Семёна Константиновича откуда-то сверху — и он проснулся.
Последние слова были произнесены референткой Соней. Странное воздействие производила на него эта девушка: стоило ей произнести несколько слов своим мелодичным голосом, как Дубова бросало в сон. Вот и теперь он буквально провалился в другую реальность.
— Пусть войдёт! — встряхнулся Семён Константинович и приосанился в кресле.
Шляпа, плащ, очки, борода, а следом за ними — несколько персонажей времен первых пароходов и локомобилей, будто бы намеревающийся давить на поршень раскаленный пар вклубились в кабинет. От них пахнуло гарью и дымком только что преданного во дворе аутодафе чучела «антинародного банкира». Глядя на предводителя Прохора Гудкова, банкир невольно вспоминал уверения экстрасенсши Ненидзе, что каждое утро осаждающие банк толпы представляют собою реинкарнацию потревоженных недавно во время проходки туннеля метро захоронений времен террористов-бомбометателей из вечных студентов поры хождений в народ. И что Прохор Гудков в той же шляпе, в очках, плаще и при бороде запечатлён на дагерротипах ушедшей в прошлое эпохи. Такие фото банкиру довелось видеть в одной из экспозиций музея, еще не так давно гордящегося своим революционным прошлым Центросибирска. Однако, садясь в кресло для посетителей, в котором сиживали и мэр, и губернатор, и милицейский генерал, имевшие свои ящички в депозитарии, Прохор Гудков не походил на вставшего из могилы покойника. Глаза его блестели, зубы сияли белизной, чёрные, как смоль, волосы и борода отливали цыганистой синевой.
— До нас дошло, — произнёс Гудков, пока крестьяне, мануфактурные рабочие, а с ними пенсионерка Пульхерия Гребешкова, учительница словесности Фёдора Терпугова и домохозяйка Инесса Стойкер рассаживались на стульях вдоль стеночки, — что вы активно вкладываете деньги в строительство станции метро «Осиновая роща», где на днях во время проходки щита открылось захоронение. А также, что вы за внушительные суммы приобрели магический кристалл и некоторые документы… Мы выражаем решительный протест!
— На каком основании?!
— На том, что есть решение стачечного комитета, и нас не сломят происки царской охранки, уловки шпиков, промонархически настроенных мистиков… Мы, Союз неупокоенных покойников, протестуем. Мы требуем вернуть гробы на место, зарыть нарытые под Осиновой рощей туннели, восстановить потревоженную почву, возродить дёрн, уничтожить ходы…
— Входите! — вторично раздался мелодичный голос референтки Сони. И, поняв, что он опять прикемарил, Дубов подскочил с кресла, подобно курсу доллара или цене на баррель нефти, и сделал шаг навстречу делегации…
— Мы протестуем! — демонстрируя независимость от царской охранки и шпиков, бросил на стол банкиру фетровую шляпу и кинул ногу на ногу Джонни Депп. Да, это был он! Или, по крайней мере, точная копия его! Неужели утверждения чудачки-колдуньи насчёт того, что все эти акции протеста — приколы с переодеваниями актера ТЮЗа Мити Глумова, на днях города наряжавшегося Городовичком, а на Новый год вместе с известным фотохудожником Иваном Дыркиным подрабатывавшим Дедом Морозом?
— Мы протестуем! — повторил тот, кто выдавал себя за Гудкова. — И требуем возврата нашего прежнего положения. Все деньги, которые вложены в строительство колумбария под Центросибирском, должны быть возвращены народу. Счета мэра, губернатора, милицейского генерала — аннули…
— …А не налить ли вам кофейку? — в третий раз раздался голос Сони и, с трудом разлепив глаза, Дубов ухватился за чашку, залпом осушил её и, уставясь в оставшуюся на дне гущу, увидел себя за рулём джипа с затемнёнными стёклами.
Не очень-то нравились ему эти смуглые стёкла из-за того, что всё сквозь них выглядело, как в день солнечного затмения, в детстве, когда он с ужасом наблюдал сквозь закопчённый на огне спички осколок стёклышка, как прятался сияющий диск за наползающий чёрный круг. Соседская старуха объяснила: «Так вот и пятаки на глаза покойникам кладуть! Видит покойник, как ему застит белый свет, а сморгнуть не могёт!» От тех слов Сёмушке сделалось нехорошо, он отшвырнул стёклышко и, убежав домой, спрятался в шифоньер, представляя себя уже уложенным в гроб покойником, где его кое-как отыскал под вечер отец. Вот и теперь что-то неладно было на сердце. Экстрасенсша нагадала (а делала она это, интерпретируя расположение кофеинок на дне фарфоровой чашки): жена Семёна Константиныча Клавдия ему неверна. И даже указала, где она бывает, когда он, поглощённый инвестированием строительства подземного мраморного дворца и борьбою с требующими возврата денег и заложенных квартир вкладчиками, днюет и ночует в ДБ-банке.
Ворота особняка прямо-таки выскочили из полумрака, и Дубов был вынужден резко давануть на тормоза. Набрав код замка, он, стараясь не шуметь, вошёл. Кинувшаяся навстречу такса лизнула руку. Вначале Дубов хотел войти в дом через парадный вход, но, почувствовав неизъяснимый позыв, подошёл к разросшейся за двадцать лет супружеской жизни черёмухе (он помнил, как ломал с её ветвей первые пахучие букеты для Клавдии, как рвал сладковато-терпкие ягоды, чтобы она могла чернить ими свои смешливые губы) и стал карабкаться по стволу. Такса осталась внизу и виляла хвостом, поглядывая на странные действия хозяина. Усевшись на суку, Дубов вынул из-за пазухи прибор ночного видения, из бокового кармана — пистолет с глушителем и, надев на голову инфракрасный бинокль, принялся оглядывать близлежащие окна. Двигающаяся спина оседлавшей любовника Клавдии возникла в красноватом свете, словно фантом сновидения. Любовника Дубов не мог разглядеть из-за закрывавших его лицо раскосматившихся волос секс-наездницы, но он знал — это его телохранитель Сергей Тибров. Хорошенькое дельце! Взведя курок, Дубов прицелился, успев удивиться тому, что лицо повернувшейся в пол-оборота жены обрело черты морды волчицы…
Нажав на спусковой крючок, Дубов оказался на перёкрестке возле «Лепестков». Всегда, когда ему хотелось поставить свечку в храме, он оставлял свой джип на другой стороне дороги, чтобы не дразнить нищих, которые буквально облепляли его, если он подъезжал в открытую, не таясь, и являлся в церковных вратах, не надвинув шляпы на глаза. Этому он научился у своего антагониста Гудкова. С некоторых пор он начал подражать ему в одежде. Бывали моменты, когда ему казалось, что Гудков-это он сам, время от времени материализующийся для розыгрышей народных волнений посредством заморочек магического кристалла в неугомонного двойника. Купив однажды в магазине и фетровую шляпу, и плащ, и очки, и даже отпустив бороду, он, как ему казалось, слился с этим двойником. Не любил он толпы на храмовой паперти. И без того досадившие ему во время пикетов блаженная Пульхерия Гребешкова, учительница литературы Фёдора Терпугова и домохозяйка Инесса Стойкер завсегда дежурили здесь с протянутыми ладошками. Мало приятного было бы, если бы они его узнали. Вот почему Дубов предпочитал бывать здесь инкогнито. Да и какая же молитва к Всевышнему с истовой просьбой, чтобы чёрный кругляк не поглотил сияющего диска, ежели к тебе лезут с уговорами о спонсировании нищие и бородачи в рясах? Они и без того уже превратили его кабинет в место паломничества, будто он был не Семён Дубов, грузноватый мужчина сорока пяти лет с двойным подбородком, стриженный под ноль и до синевы выбритый, а святой угодник, или представлял собою мощи в златом ларчике. К тому же в некоторых из этих чернорясных ходоков-монахов ему опять-таки мерещились Джонни Депп, актёришка Дима Глумов и бузотёр с замашками вождя Прохор Гудков.
Дубов заблокировал дверцу джипа пультом - брелком, потрогал трёхдневную щетину на щеках, нацепил очки, надвинул на переносье шляпу, сунул руку в карман плаща: прикосновения к мелочи в кармане его успокаивали примерно так же, как, когда, разложив сиденьявнедорожника, он укладывался на Соню, а Валя ложилась на него сверху, массируя ему спину. Потом они менялись, как во время отдыха в сауне, пристроенной к одному из его загородных замков. В такие моменты Дубову и правда казалось, что с помощью своих референток он вытягивает жизнь из толпящихся у входа в банк. Что касается открывшегося ему свойства монет, то это воздействие медных и серебряных денег, в отличие от коллекционируемых им золотых с профилями римских и российских императоров, было Семёну Константинычу до конца не понятно. Но Изабелла Ненидзе говорила, что тот, на кого подобным образом действуют металлы (а медь и серебро имели свои магические свойства и связь с Марсом и Луной), человек незаурядный, избранный, пришедший в этот мир с особым предназначением.
Семён Константинович сделал шаг в сторону куполов, над крестами которых зависло непорочное облачко и летела птица, когда хлопок и резкая обжигающая боль под левой ключицей перебросили его блеснувшее последней вспышкой сознание (так серп Солнца освобождается от затмевающего его чёрного круга) в его кабинет, где он смотрел на дно чашки с остатками кофейной гущи, гадая, что же ждет его в ближайшем будущем? Раздвоясь, он узнал себя в окружённой толпой пылающей кукле и увидел, как к тому месту в груди, в которое, казалось, входит горящий уголь, протягивается рука с зажигалкой...»
Так я и не понял, откуда взялся этот текст (как и лезущее во все наши истории выражение «с тех пор, как», которое сколько бы мы ни вымарывали, снова проявлялось, будто было написано симпатическими чернилами; они, как известно, имеют свойство проступать на поверхности абсолютно белого листа, если его прокалить на огне). То ли кто-то, ну хотя бы тот же компьютерщик Осинин, имея доступ к нашим файлам, начал пародировать продукцию подпольного литературного цеха, то ли ещё что, но на всякий случай я скачал этот приблудный файл, хотя и не знал, куда его приткнуть. Убит был банкир не в лоб, а в грудь, что целиком ломало сюжет первой из страшилок-историй в нашем сериале и всю дальнейшую цепь событий. Да и путаница с персонажами возникала такая, что черт ногу сломит. Так и остался этот файл среди неиспользованных заготовок.
Так же, как в неисчерпаемых залежах черновиков остались бесчисленные вариации о выпрыгивающей из окна девушке. А всё дело в том, что практикантка на подоконнике стала моей навязчивой идеей. Стоило мне открыть двери редакционного кабинета, как я снова видел её на прежнем месте, готовую сигануть с высоты нашего небоскрёба. И только потом это видение понемногу истаяло. Я даже призадумался над тем, как обыграть эту ситуацию. Я уже поставил на подоконник общежития на Ленина, 49 Веру Неупокоеву. Неплохо было бы, прикидывал я, чтобы Зверь в Университетской роще не убил, а только напугал её, она же, не вынеся позора, сбросилась. Поутру, отправляясь на лекцию в БИН, все видели её труп… Мне стало грезиться, что из окна меблированных комнат на Фонтанке прыгала и соблазнённая вертопрахом, бретёром и непревзойдённым магом Калиостро Софьюшка Елгина, но удачно приземлилась на корзинки чухонки — продавщицы ландышей, имеющей обыкновение торговать под её окнами, в то время как муж цветочницы наигрывал на мандолине.
С тех пор, как стал являться Ане Кондаковой лунный дог, а вслед за ним и твербуль — и она порывалась выброситься из высотки МГУ имени Ломоносова, но, встав на подоконник, почувствовала, как кто-то схватил её за ноги, она(как я подозревал) стала хроно-номадой. Удержавший Анну от падения, её будущий муж, студент-физик Севастьян Штукер, даже и не подозревал, что в каком-то смысле образовалось две Ани. В подтверждение теории, предполагающей различные варианты исходов переломных событий, Аня всё же пролетела вниз, подобно выбрасывавшимся 11 сентября 2000 года из горящего небоскрёба, и рухнула на асфальт. А всё, что произошло позже — было причудами реинкарнации. Вот почему она беспрепятственно преодолевала временные барьеры.
Я готов был сделать прыжки из окон, с уступов египетских и ацтекских пирамид лейтмотивом произведений, сработанных литературным цехом ВОЛКИ, но, отворив однажды книгу борца с порнографией Трофима Кузьмича Кондакова (прочные, как дощечки, они, подписанные сотрудницам, в изобилии валялись по кабинету) прочёл: «Выйдя на край утеса, откуда спрыгнула Марья в горе после того, как узнала что у миловавшего её Фрола законная жена и пятеро детей, Фрол упал на бел-горюч камень, обхватив его виловатыми ручищами. Очнувшись, он с удивлением почувствовал, как сжимает Машины лодыжки. На мгновение это ему поблазнилось, на один шелест опадающего листочка. А сжимал он не ноженьки погибшей под скалой зазнобушки, а две проросших из-под валуна берёзки: двадцать пять лет минуло с тех пор. Канула Фролова молодость на дно Марьиной пади…» Этот фрагмент еще раз заставил меня призадуматься над тем, что мною кто-то манипулирует. Но кто? Уж не предупреждает ли меня о том, что я заступил за запретную черту, сам Наблюдатель-фискал?
1
Глава 20. Фотовернисаж
«Вашему вниманию предлагается суперпроект «Россия» — серия книг, которые, безусловно, порадуют поклонников Артура Хейли и заставят вспомнить об удивительных перипетиях авантюрных романов Сидни Шелдона. Но на этот раз действие происходит не где-то в Нью-Йорке или Чикаго, а здесь, сейчас, рядом с нами…»
Из рекламного текста
Вчетвером мы мялись у крылечка издательства, чей офис находился в тихом закоулке.
— Здесь прачечная была! А теперь книжки таскают! — прокомментировала вывеску слева от дверей привязанная к таксе тонким ременным поводком старушка-вековушка, пристально осматривая нас на предмет тротиловых шашек за пазухой.
Галина появилась бледная, как маска театра кабуки или отстиранная посконная рубаха. Такие надевают на казнь.
— Ну, ребята! Закрутилось! И «Киллершу поневоле», и «Ночь волчицы» взяли в печать. Выйдет через неделю! А вот и аванс!
Ликуя, мы отправились в «Ливерпульскую четвёрку».
Свято храня тайну ложи «Чёрного скарабея», я принимался за «Гитариста и цветочницу». Существо в шляпе-котелке, с револьвером в кобуре и тростью в кулаке транcмутировало в котоватого сказителя-баюна.
Да и как было не соорудить моему воображению из Гены и Светы нечто вроде Святого Семейства! Как не дерзнуть слепить из них нечто, вполне соответствующее идеалу?! Если в красном углу последней полосы, рядом с кроссвордом, уже оставлен был квадратик, а выше и ниже — урчало, лязгало, скрежетало, бахало выстрелами и воняло трупными миазмами! Зримая благодать гитариста Гены и цветочницы Светы бросилась в глаза как раз в тот день, когда по звонку какой-то не назвавшейся богомолки, примчавшись к стеклянно-бетонному цветку кафе-забегаловки «Лепестки» напротив собора, я сильно «достал» и следователя прокуратуры Антона Зубова, и ментов, шнырявших возле похожего на выпавшего из фрески с изображением поклоняющихся младенцу Волхвов Вола паренька, лежавшего рядом с колесом «Тойоты» со стрелой, торчащей из глаза.
У меня чуть было не отняли и гусиное перо, и кожу манускрипта. Казалось, этим легионерам ничто не мешает заставить меня выпить чернила из моей переносной чернильницы, сооружённой из винтовой ракушки, подобранной на песчаном кипрском побережье, куда выползают откладывать яйца морские черепахи. Чернилку я привязал к верёвке, которой подпоясывал свою рясу, размочалив один её конец. Но на этот раз обошлось — и чернильница, и перья, и манускрипт остались при мне и, отойдя в сторону, я присел на камень, чтобы зафиксировать всё, мной увиденное.
Выдержав паузу, мы лезли с Серёгой на ещё один чердак. Совместными усилиями мы опять имитировали там пребывание снайпера. Следы гильзы от винтовки Серёга выдавливал на шлаке колпачком от авторучки. Выстрел, который должны были услышать жильцы, — китайской хлопушкой. След от тела, которое только что здесь было, но его уволокли и вывезли за город, чтобы бросить на съедение прожорливым койотам, мы фальсифицировали просто: Серёга, окропив сугроб из бутылки с кетчупом, ложился на снег — и я волок его до первой автостоянки, оставляя для пытливых следаков колею волочения. Там, где кетчупа не хватало, добавляли выжимки из свинины. И в этом даже был какой-то глубинный смысл: Серёга оказался порядочной свиньей — с Киски переключился на Курочку, а там начал подбивать клинья и Галине. Мало ему было практикантки на подоконнике! Я встречал возле школы уже выросшего из детсадовского возраста, успешно перешедшего в пятый класс Вовчика, и отводил его в музыкалку. Выслушав гаммы и каденции, сидя на скамеечке под окошком, я доставлял тромбон в футляре и Вовчика к Серёгиной теще. Как и самому Серёге, Серёгиной жене, тёще медийного Казановы и деду Вовчика — было не до того.
Мы слезали с чердака, удалялись от колодца. Ну а затем, чтобы погнать новую волну сенсаций, одному из нас ничего не оставалось, как, имитируя скрипучий старушечий голос, обзвонить редакции, милицию, прокуратуру. Мол, слышала, видела, как и что…
И в который уже раз — редакционная развалина на жёваных-пережёваных колесах. Место происшествия. Толпа зевак. Случалось, мы с Димой Шустровым выезжали по два и даже по три раза на день. Бывало, Дима делал снимок, в котором главным действующим лицом становился я. Я — на фоне трупа. Я — в морге на опознании. Я — на фоне изрешечённой бандитскими пулями иномарки. Я — в зале суда, где фоном — судьи, адвокат, обвинитель, обвиняемый в клетке. Эти фотографии я прикреплял скотчем к стене над дисплеем компьютера, и то и дело помимо моих путешествий хроно-номада в минувшие века, включая воображение, мог мысленно возвращаться в недавнее прошлое.
Взять хотя бы крайнюю слева фотографию моего фотовернисажа. Она была сделана на похоронах тех самых двоих несчастных молодых, погибших на рельсах метрополитена. На этом снимке я стою рядом с угрюмоватым отцом Святополком. В протянутой к могильному холмику руке — гвоздики. Их я купил у цветочницы Светы, чтобы возложить не для маскировки, как бывало на похоронах мафиози, а из искреннего сочувствия. Как сейчас помню — примчались мы на панихиду с опозданием. Народу было много. Говорили речи о талантливом журналисте и подающей надежды одарённой писательнице, чьи жизни оборвались так быстро и нелепо. Толкнул речь писатель-почвенник Трофим Кузьмич Кондаков. Прикусив губу, пролила слезу поэтесса Лёля Васюганская. Погибший посещал руководимое ею литобъединение и писал стихи. Помню, как меня удивили фотографии на двух холмиках суглинистой почвы: он — вылитый я, она — копия Галины Синицыной. Но фамилии на крестах, конечно же, были другие. Да и лица показались столь похожими лишь в полусумраке вьюжного зимнего дня. Глядя на мёрзлую землю, перемешанную со снегом, я, однако, почему-то представлял, как лежу в новеньких штиблетах и клифте, вытянувшись в гробу под толщей почвы. Как, сложив на груди ладони, словно в лодке, уплывает в раке в вечность мастерица бестселлера. И хотя это был совсем другой пописывающий стишки журналист и другая сочинительница женских романов (они теперь выстраиваются в издательства, как бывало — пионеры в мавзолей Ленина), было как-то не по себе.
На второй слева фотографии я опять был рядом с борцом с сатанинскими ересями отцом Святополком. В руках батюшки тускло посвечивали извлеченные из захоронения артефакты. В тот осиянный фелонью Осиновой рощи осенний день по заданию самого Анчоусова мы с фотокором спешно выехали на место строительства новой ветки метрополитена. Из Управления метростроя сообщили: проходческий щит наткнулся на массовое захоронение. Когда мы с Димой Шустровым спустились в подземелье и дошли по туннелю до места проходки, там уже были и корифей археологии, доктор исторических наук Эдуард Константинович Селянин и иерей отец Святополк, и даже мэр города Фёдор Игнатьевич Гузкин. Тут же крутились телевизионщики, топтались журналисты многочисленных печатных СМИ.
— Так, говорите, эти кости составляют большую историческую ценность? — спросил мэр, сделав губы гузкой.
— Несомненно! — ответил историк. — Предметы из этого сундучка — указал он на кристалл, книгу в кожаном переплёте и обломок шпаги, — принадлежали графу Елгину.
— Сосланному Екатериной масону, — вставил о. Святополк, — вызывавшему духов тьмы.
— Это историческая ценность, — возразил археолог. — Как и гробы с костями Елгина и его жены Софьи, которые вы предлагаете сжечь из-за ваших религиозных бредней по поводу элексира вечной жизни витотония.
— Сатанинские секты, которыми и без того кишит наш город, растащат эти останки на сувениры — и будут устраивать шабаши, — впрягался в нешуточную полемику иерей. — А предписаниями по созданию витатония воспользуются, чтобы оживлять покойников. Вспомните про найденное где-то здесь же, неподалёку, «ушедшее под землю» захоронение шаманки Ачи. Есть основания полагать, что они стали сатанинской «святыней» стриптиз-бара. А в одной из уходящих под Ключ-Камышенское плато боковых нор обнаружены существа неизвестного происхождения…
Мэр слушал, улыбаясь. Дима Шустров останавливал мгновения, сверкая фотовспышкой. Я строчил в блокнот, взволнованный столкновением с прототипом сериала «Лунные волки»…
— Вы священник, а рассуждаете, как заурядный беллетрист, — скосил на меня глаза под очками учёный. — Вы, кажется, из газеты «Городские слухи»? Это у вас работает сочинитель романов ужасов Александр Дымов?
— Угу!
— Так вот этот самый Дымов считает себя вправе, переставив имя и отчество и заменив одну букву в фамилии заслуженного человека на другую, плести такую антинаучную чушь, что просто волосы на загривке поднимаются дыбом. Надо мной уже студентки потешаются, коллеги, специально ошибаясь, зовут не Селяниным, а Селениным. Один аспирант разглагольствовал по поводу того, что если Константин Эдуардович Циалковский был предтечей покорения космоса, то я – вложил аналогичный вклад в штурм либидо…А я ведь доктор наук!
— Аху! — автоматически записал я в блокнот «волосы на загривке» и «дыбом», неопровержимо подтверждающие принадлежность археолога к касте оборотней.
— И самое главное, — положил Селянин в сундучок артефакты. — В суде ничего не докажешь. Современная юриспруденция бессильна. Нет статьи за наведение порчи. Иск не принимают не смотря на то, что у меня справка из поликлиники: шерсть на загривке поперла и ногти отрастают так, что обрезать не успеваю.
— Если мы не сожжем всё это, — продолжал меж тем вещать о. Святополк, — будет такая порча, что мало не покажется!
Третья, четвёртая и пятая фотографии вернисажа особенно эпатировали девочек. На них я был запечатлён на фоне растерзанных жертв маньяка в лесопосадках. Шестая воспроизводила облик акулы пера Ивана Крыжа, склонившегося над расчленённой девочкой. Восьмая — рядом с заваленным киллерской пулей Лосевым.
Но самой дорогой сердцу была фотка, сделанная вовсе даже не Шустровым. Она в моём фотовернисаже располагалась крайней справа — и на ней был отображен эпизод студенческой фольклорной экспедиции. На этом снимке совсем молодой Иван Крыж сидел верхом на большом валуне, одна его рука покоилась на плече стройненькой Галины Синицыной, в другой руке он держал общую тетрадь с записями местных легенд.
Рядом, оседлав тот же камень, восседали Серёга Тавров, начинающий поэт Витя Тугов, ещё не доросший до шекспировских высот драматург Олег Гумеров, прозаик-дебютант Лёня Глушкевич, подающий надежды юморист Костя Глотов, дочь писателя-почвенника Аня Кондакова, будущая фотомодель Юлия Хлудова и студентка юрфака Вера Неупокоева. На втором плане, на фоне скалистого склона с провалом пещеры были запечатлены практиканты-историки, производившие по соседству археологические раскопки. Только теперь в молодом руководителе экспедиции археологов, которого все по-простецки звали Костей, я узнал Константина Эдуардовича Селянина, а чуть в стороне от него с удивлением обнаружил наших компьютерщиков Николая Осинина и Лидию Лунёву.
Только сейчас до меня стали доходить и смысл наших походных капустников у камня с наложением рук на найденный в пещере череп, и природа тех посланий, которые я получал, входя в подземелье метрополитена. Сняв со стены фотографию и вглядевшись в неё, среди историков я узнал в пареньке в штормовке следователя прокуратуры Зубова, а рядом — в трико и свитере — жену его Клавдию! Выходит, и на юрфаке были люди, интересовавшиеся археологией! Мысль о вездесущем присутствии руки КГБ и её агентов, с бериевских времен держащих под контролем экспедиции в Гималаи, не замедлила явиться. Значит, и клятвы на черепе шамана, и поочерёдные танцы с передачей по кругу бубна, и братания с обитателями соседнего лагеря — такая же реальность, как и песни Визбора под до сих пор висящую на стене в моей квартире гитару! Так, стало быть, отнюдь не легендарными были рассказы старожилов про подземелья, фантастических их обитателей и возможности перескоков во времени!
Много чего пронеслось в моей внезапно проясневшей голове, когда я разглядел на так долго мозолившем глаза снимке тех, кого раньше не замечал. Но более всего меня поразила вот эта парочка: юные Николай и Лидия, их отрешённо-молитвенные лица искателей Шамбалы. Собственно, вся редакция знала, что компьютерщики увлекались альпинизмом, ездили на Алтай, посещали там какую-то пещеру, возле которой торчал из склона рухнувший с неба осколок метеорита, но мне и в голову не могло прийти, что это была та самая пещера и тот самый свалившийся с неба камень(мало ли их там валяется у входов в бесчисленные норы)! Тем более невдомёк мне было, что, оказывается, судьба сводила всех нас у того камня ещё в студенческие годы.
Я знал, что пресс-конференция уже началась. Что уже, как яйца из черепашьего подхвостья в кипрский песок, куда соблазнял металлургический магнат Семён Семёнович Корявый позагорать Галину — подальше от сотрудников, жены и деток, сыплются в блокноты нумерологические излишества статистики: куплен, мол, контрольный пакет акций, ожидается рост налоговых отчислений, повышение заработной платы до того митинговавшим. Тем временем своей разделанной богом в осколки и сросшейся в панцирь спиной я ощущал, что сукиному сыну не до митингующих работяг, что на эту пресс-конференцию его завлек левацко-красный топик Галины Синицыной. И всё же, держа в руках увесистый факсимильный томик, я не мог оторваться от того, как Эрнест Ренан описывает времена Марка Аврелия. Я безнадёжно застрял у лотка с религиозно-эзотерическими благоглупостями, пожирал страницу за страницей с энтузиазмом гусеницы, дорвавшейся до зелёного листочка Древа Познания (в конце концов по закону неизбежных метаморфоз из червя должна была явиться куколка, из куколки — махокрылое диво). Я готов был даже стоять на ступенях мэрии или у облисполкома с лозунгом любого содержания в руках, лишь бы не тащиться на эту долбанную пресс-конференцию. Я вполне созрел для того, чтобы слиться с пузыристой, напоенной целлюлозой и типографской краской слизью толпы. С этой рвущейся из пасти отчаяния эпилептоидной пеной на обмётанных двухтысячелетними струпьями жажды справедливости губах. С тем самым, отравленным моими репортажами и произведёнными литературной группой ВОЛКИ бестселлерами человеческим киселём, который, как курицу в микроволновке, с одного боку поджаривали мегагерцы, испускаемые телевышкой, с другого — подрумянивали телеэкраны.
Меня увлёк рассказ о заточённом в пещеру, маскировавшимся под переписчика манускриптов факире, усмирившем своими чарами злобного льва. Я зачитался тем, как, чудесно освободившись из клетки, он отправился в Святую землю на корабле и был захвачен пиратами, и как ловко избежал перекинутой через рею петли. Что-то про корабль, колдуна, петлю, пиратов было мелькнуло и на дисплее компа в секретариате. И меня изрядно удивило, сколь всё же неисповедимы пути бродячих сюжетов! Они словно диктуются кем-то извне. Может, вездесущими Наблюдателями? Но задумывался ли об этом Боря Сухоусов? Представляя, как в сотый раз придется объяснять дубоватым охранникам, что, мол, повсюду автомобильные пробки, а машина в редакции — одна на всех, я застрявшей в горлышке бутылки с дешёвым сухим вином пробкой торчал в переходе подземки и жадно сканировал сетчаткой глаз страницы репринтного издания. Выход обычно в таких случаях один — протолкнуть пробку в бутылку и пить вино, сплёвывая невкусные древесные крошки. И я пропихивал, читая, прихватывая сноски и комментарии, в предвкушении, что представитель (или представительница?) семейства кошачьих всё же сожрет факира.
Смиренно созерцала похотливые блуждания моих лапищ по страницам святоотеческих писаний Монашенка. Заинтересованно изучала мои алхимически-чернокнижные манипуляции Ведьма. Так я негласно прозвал тёток-лотошниц, одна из которых представляла собою задрапированный в чёрный плат клон боярыни Морозовой, другая — антропоморфный вариант рыжей кошки — зелёные глазищи, густая шерсть причёски, коготки маникюра.
Гремучая смесь елейной православной благодати с изысканнейшим сатанизмом пьянила и будоражила воображение. В этой примерочной вечного к сиюминутному я наконец-то обретал хоть какое-то ощущение осмысленности в каждодневном циничном оплощении с нами происходящего, к бурливому течению коего не среди цветущих долин вдохновения, а по затхлым канализационным трубам пошлости был, конечно же, причастен и я. Во время чтения об эпохе Марка Аврелия, пожалуй, я испытывал нечто, подобное тому, что испытывает механическая кукла, ощущая, как по её иссохшим шестерням и пружинам струится машинное масло из маслёнки. Шестерням нужна была профилактика и смазка, пружинам — досмотр. Этим профилактическим осмотром были заняты существа прямо противоположной природы и даже враждебные друг другу. С одной стороны кто-то, обряженный в золотую фелонь, бубнил мне в ухо о том, что «искони бе слово», с другой — филолог-сноб на пару с хлыщом-денди язвительно напоминали о том, что «бе» — всего лишь навсего междометие, обозначающее блеяние козла. Это было время, когда я много и напряжённо думал о зловещих ритуалах мафии, коррупции, «братве», сектантах и их необыкновенно активной, прямо-таки бешеной одушевлённости. Не прошли даром и бдения над папками уголовных дел у Веры Неупокоевой и Антона Зубова, беседы с бывшим вузовским преподавателем-физиком отцом Святополком. Как-никак когда-то он читал в электротехническом институте курс квантовой механики, был «на ты» с Планком, Эйнштейном и Нильсом Бором, блуждал воображением в микро- и макромирах Вселенной и вот уверовал в ангелов, бесов и симпатическую магию.
Затягивая время в подсознательной надежде, что оно сделает замысловатую петлю и вынесет меня мимо пресс-конференции, я разломил наугад покетбук с соседнего лотка.
«…Владимир поднёс бокал к полноватым губам и, ощутив запах свисающего с края надрезанного ломтика лимона, пригубил обжигающей нёбо жидкости. Он не любил пить текилу залпом, тем более что слово «залп» из лексики артиллеристов было ему не по душе. Он был не артиллеристом, а снайпером. И поглощал спиртное точными, прицельными порциями. Делая глоток, он вслушивался, как согревающая влага движется по пищеводу. Надкусывание лимона, прикосновение кончика языка к крупинкам соли, насыпанным на тыльную сторону ладони в углубление возле большого пальца, обретали смысл ритуала. Ожидание, когда тепло растечётся по всему телу, — его кульминацией. Так же он отстреливал высовывавшихся из зелёнки «вахов». Не торопясь. Со знанием дела. Соблюдая маскировку. Он с удовольствием отстрелил бы уши и тем, кто не выплатил ему деньги по контракту, но теперь дело было прошлое. Обивать пороги военкоматов, доказывать что-то крысам в погонах он больше не собирался. В городе было полно работы. Братва воевала с братвой. Барахольные мафиози делили кошт. Политики дрались за бюджетные денежки. В Центросибирске такой бардак творился — почище, чем в Чечне, где в каждом ущелье свой тейп. Всё пребывало в таком же беспорядке, как в его детстве, когда вместо отца его годами встречал из детского сада, школы, музыкалки дядя Иван. Он-то и подарил ему однажды старенький детский калейдоскоп. Вначале Вовчик крутил эту прикольную штуковину у глаза и удивлялся составляющимся в ней симметричным узорам, а затем разломал — и, высыпав на ладошку цветные стёклышки, убедился: красота и симметрия — иллюзия, образуемая с помощью скрытых от зрения зеркал.
Краденную снайперскую винтовку с боеприпасами он купил с рук у какого-то уколотого хмыря, потом выследил его в подъезде — и свернул придурку шею, чтоб не настучал. Когда-то увлекавшийся джазом дед настоял, чтобы папа отдал Вовчика учиться на тромбоне, и надо же — в разобранном виде винтовка как раз уместилась в футляр из-под инструмента для выдувания хохочущих звуков.
Первый заказчик не заставил долго ждать. Пошел на беспредел коммерсант Уткин — не захотел платить крышевым. Стрельнуть Уткина из чердачного окна — не было ничего проще. Да и Зайцева из-за киоска союзпечати шлепнуть — дело плёвое! Он доставал из чехла винтовку, привычными движениями собирал её, досылал патрон в патронник — и видел, как жертва падает до нажатия на спусковой крючок. Так было и с Лосевым, и с Волковым, и с Прыгуновым, и с судьёй Хлудовой, и с её однофамилицей-манекенщицей, и с мафиози-барахольщиком Китайцем, и с мэром Гузкиным и с банкиром Дубовым. Кто-то опережал его, но гонорары выплачивались исправно — и он особенно не тужил. В конце концов, на своем веку он уже настрелялся. С тех пор, как дедушка-саксофонист, игравший в джаз-бэнде центрального парка имени Сталина, привел его в тир и, приложившись к прикладу воздушки, Володя увидел металлическую утку, зайца, волка и мельницу, которая начинала бешено вращать лопастями, стоило попасть в кругляшок сбоку (а металлические зверушки падали, переворачиваясь) — ему стала сниться винтовка его мечты. Сверкающая, как тромбон, с обтекаемым прикладом, удобным цевьём, прогонистым стволом.
Владимир в очередной раз припал к краю бокала и собирался уже надкусить лимон, чтобы затем ощутить поверхностью языка приятно солоноватые кристаллики соли, насыпанные небольшой алмазной россыпью в ложбинку между большим и указательным пальцами, когда в кафе под тентом появился странный тип в камзоле, парике, с тростью — и, приблизившись танцующей походкой, уселся за столик.
— Вы Владмир Тибров?
— Да, а откуда вы знаете?
— Я много чего знаю, сударь. Но у меня к вам важное дело.
— Говорите.
— Я, конечно, не могу просить вас о том, чтобы вы устранили повесу Орлова хотя бы за несколько секунд до того, как он удушил шарфом императора Петра III или освободили меня из ватиканского плена. Было бы слишком много возни отправлять вас в прошлое. Но за скромную плату… Не могли бы вы устранить несколько аватар Змея?
— Из тех, что живут в зоопарке? — удивлённо вскинул брови Владимир. — Но я не убиваю животных! У меня у самого ротвейлер Арамис, с ним любит гулять жена и дочка, у моей тёщи — пудель Д’Артаньян, у друга Макса — далматин Атос, и я их очень люблю.
— Вы меня не правильно поняли. — У инков это инфернальное существо называлось Кецалькоатлем, у китайцев — Драконом, у русских — Горынычем, у викингов — Фафниром. Согласно легенде, Зигфрид искупался в крови Змея и покрылся неуязвимой чешуей. И только в том месте, где к его спине прилип кленовый лист, осталось уязвимое место. Впрочем, это не имеет прямого отношения к делу. В действительности никакого Змея нет — это легенды, описывающие инфернальные существа разных порядков. Полиферов, телетян, амбилегов, дринагов. И только посвящённые высших градусов могут управлять реинкарнацией светолептов. Я, знаете ли, адепт и воплощение светолепта… А вот когда презренные недовоплощенцы сбиваются в стаи в туннелях нижних миров, куда не имеет доступа никто, кроме шаманов, духовидцев и мастеров высших степеней посвящения, их передвижение выглядит сплошным чешуистым туловом Змея. Когда же они вырываются наружу…
— Ну и какое мне до них дело?
— Напрасно вы полагаете, что вам нет до них никакого дела. Полиферы, знаете ли, это не шуточки! Я уж не говорю о дринагах и прочей слизи! Мерзкие недовоплотившиеся существа прорвались через нижние миры и овладевают слабыми людьми. Особенно теми, кто, надумав искупаться в крови дракона, забыл, что к спине прилип кленовый листочек.
— Вы говорите аллегориями. Всё это слишком мудрёно!
— Я буду говорить буквально.
Вертлявый сунул тонкую ладонь за обшлаг рукава и вынул оттуда сафьяновый кошелёк с вензельной монограммой. На стол выкатилась груда сверкающих камушков и сложенная вдвое бумажка.
— Я думаю, это скромное вознаграждение поможет вам вникнуть в суть мною сказанного и, ознакомившись со списком приговорённых, согласованным с синклитом великих мастеров, привести приговор в исполнение. А сейчас — моё время истекает…
И Владимир увидел, как незнакомец истаивает. Видение возникло в гранях только что опустошенного бокала. В оконце с мерцающими краями появилось несколько смутных фигур, преклонивших колени вокруг пьедестала, на котором стоял череп — и всё исчезло. Стряхнув с ладони так и не тронутую соль, сунув в карман камушки и список, Владимир попросил расчета…»
Борясь со сном, я сидел на пресс-конференции и не был уверен, отягощаю ли я своею персоной расшатанный полчищами таблоидов стул или всё ещё ем глазами идиотский киллерский роман, в котором Стрелок из хроно-номадов мотался по временным коридорам с винтовкой в футляре из-под тромбона. Я помнил, как, пролистнув страницы в начале покетбука, минуя юность, перескочив из отрочества в детство (любимое моё занятие — читать детективы с конца!), я обнаружил сцену с мальчиком, которого пришибло на детской площадке каруселью. Этот мальчик был ветераном чеченской компании, снайпером Володей, которому грезилось, что его похоронили ещё в школьном возрасте, а он теперешний — не он, а его реинкарнация в тело уже убитого несколько раз бойца. Триллерочек был ещё тот! Но больше всего меня поразила картинка на обложке: дядька, ведущий за руку мальца, женский лик вдали, падающий с ветки кленовый лист в перекрестье прицела. На форзаце красовался брэнд известного мне издательства. Фамилия автора — явный псевдоним — ни о чём не говорила. Кто же настряпал это? Серёга? Шура? Велемир? Анчоусов? Кто-то из группы ВОЛКИ, не поставив в известность солирующего писаку?
Copyright: Горбачев Юрий, 2011
Глава 21. Небесный Центросибирс
«…И внизу, на земле, и наверху среди звёзд, — все одинаково далеки от потерянного рая…»
«Православие и религия будущего», «Знамения на небе», Серафим Роуз
Так работал синхрофазотрон метро, таким образом искривлялись и завихрялись в его окрестностях пространство и время, что довольно часто я оказывался как бы на другом конце причинно-следственных перетеканий. И тогда вполне привычные персонажи пресс-конференций вдруг оказывались в той же звериной клетке зала суда, где приходилось видеть и типов(а не прототипов!), пока ещё не устраивающих выходов на люди для самопиара. Что ни говори, а наши серийные убийцы ведут себя совершенно иначе, нежели заокеанские — они отчего-то не желают звёздной славы, они не рвутся давать интервью репортёрам, они хотят наслаждаться своими звериными инстинктами наедине со своими жертвами, втайне, подальше от припекающих софитов и сверкания блицов надоедливых папарацци. Остаточный ли это рудимент былой благочинной стыдливости, оставляющий надежду на покаяние даже самого заскорузлого ублюдка-злодея, или проявление безнадежной инволюции мировосприятия к состоянию, в котором поведением руководят лишь ощущение наличия клыков в пасти и когтей на лапах – кто знает!
В сущности, и металлургический магнат Семён Семёнович Корявый, и не остающийся без работы, скрывающий своё имя, ветеран-снайпер или барахольный мафиози по кличке Китаец вели себя почти так же, желая обладать своими капиталами, не демонстрируя их напоказ, но выползать из нор своего порока их заставляли либидоидные позывы стремления обладать клиентурой или электоратом. Электорат ничем не отличался от жертвы, решившейся пройти через лесопосадку, потому что он становился предметом яростного неконтролируемого вожделения. Вот почему, когда мне приходилось оказываться в залах суда, иллюзия, что всё те же персонажи моих криминальных хроник присутствуют здесь немного в других костюмах и антураже, была полной.
Нет, софиты не наезжали на голые ягодицы, сдёрнутые в поспешности штаны, эректированные, извергающие сперму отростки, прикрывавшиеся ваятелями времен классического эллинизма кленовыми листками, будто это было то самое единственное место, которое не тронула кровь дракона. Всё было пристойно. Фотографам не приходилось фиксировать ковыряние ножа в гениталиях или отрезание сосков для их заглатывания. И, тем не менее, в моём воображении вполне цивилизованные персонажи составлялись в совершенно иные комбинации. Из их благообразных лиц проступали совершенно непристойные хари героев, написанных мною для Галины и Шуры триллеров и, обнаружив, что их выследили, эти антропоморфоиды уже совершенно иначе реагировали на кинокамеры, микрофоны, диктофоны и гусиные перья, обмакиваемые в чернильницы.
А вдруг кто-то напишет, что они не человеки, а излучённые сюда переливчато-разноцветные порождения образовавшегося поблизости от Земли, в неких надстратосферных гайморовых пазухах, плазмоидного гноища, а того хуже — поднявшаяся из земных полостей слизь недовоплощенцев?
Но даже и этот оборот детского калейдоскопа не мог раздробить благостности центральных образов шаткого мира, удерживаемого магнитным полем подземки. Гена продолжал бренчать на шестиструнной. Света шелестела обёртками букетов. Их сынуля Эрик агукал в коляске, пока ещё не обратясь в зловещего электрогитарного шамана Эрлика. Напирая на меня накачанным животом, телохранитель магната-металлурга закупал целое ведро колких стеблей с нераспустившимися, покрытыми росинками бутонами и, ухватив его, пёр наверх. С хиленькой розочкой для Вали, Любаши, Даши я был оттесняем и морально подавлен. И единственное, что меня утешало, была живая фреска, составившаяся из Светы, Гены и их мальца. Фреска казалась такой же законченно-гармоничной, как и проплывающие в окнах снующих туда-сюда электричек мраморные панно на станции «Сибирской», и «каменные бабы», и эвенк в нартах, и рогатый олень, и летящая на Север гагара, и поющие гимн Ярилу подсолнухи. Эту панораму не могли разрушить ни топчущиеся по моим ногам бойцы Китайца, ни хмурый байкер, ни блаженный дирижёр, ни чеченский ветеран, с которыми я, бывало, сталкивался при покупке цветов. Являясь к многочисленным подружкам, я то и дело втыкал свою розу в вазу, кувшин или трёхлитровую банку рядом с увядшим цветком или букетом. Вполне возможно, что в своих сексуальных миграциях бой-френды моих пассий шли по моим следам, как буйволы прерий на водопой — всё как в детском калейдоскопе: зеркальный туннель, пересыпающиеся туда-сюда осколки, составляющиеся в узор, понятный лишь Мальчику.
Выходя из областного суда, я двигался мимо могучей кумирни здания совнархоза, в то время как в спину мне во все глаза бдящих окон смотрела школа контрразведки, которую когда-то окончил ветеран чеченского блицкрига. Отражаясь в витринах «Мюзикленда», я видел свой силуэт — нечто вроде движущегося футляра для развешанных на стенах гитар — этой Гениной голубой мечты. Сюда-то он и приходил, чтобы повитать в облаках несбыточных фантазий. Бывало, и Дунькин появлялся здесь, чтобы в очередной раз облажаться, ухватив пальчонками-сардельками сначала «лесенку», потом «щипчики», зардеться девическим румянцем и, вернув гитару на место, ретироваться. Грёза детства — обзавестись струнным инструментом, чтобы покорять сердца дивчин в ситцевых платьицах — так и оставалась неосуществлённой, порождая в гулком, заваленном хламом сарае подсознания шевеление летучих мышей под стропилами, шебуршание крыс по углам, агрессивное жужжание ос в надутых насекомой злостью серых бумажных гнёздах. Тянуло Дунькина от этих сарайных недр в чертоги концертных залов и сцен, поэтому однажды он изобрел себе родословную, выдвинув гипотезу насчёт того, что истинная его фамилия не Дунькин, а Дункан и он — нигде не зарегистрированный отпрыск танцовщицы Айседоры и Сергея Есенина.
За стекляшкой «Мюзикленда» следовала довольно безликая стена домов с врезками вычурных крылечек, банк, куда возил за зарплатой на «Волге» нашу бухгалтершу Марту Скавронову Коля Анчаров, бывший обком профсоюзов и прилепившийся возле его угла мини-монмартр, где уличные художники торговали берёзой и ёлкой над речушкой, элегическим кладбищем под луною, церковью-лебедью, глядящейся в пруд. Случались и довольно аппетитно выглядящие, напоминающие о фуршетах в «Пресс-студии», натюрморты и ню. Здесь второй своей жизнью жил редакционный Андрей Рублев — полставочник Андрюха Копейкин. На этом углу у Андрюхи Копейкина я купил его великолепный этюд «Цветы, гитара и обнажённая» — на полотне женское тело уподоблялось теплотою красок цветам, а очертаниями — инструменту испанских идальго, с помощью которого рыцари склоняли серенадами к греху обольстительных дуэний, наставляли рога их мужьям и гибли, наколотые на острия шпаг ревнивцев (случалось и наоборот — ревнивцев нанизывали на булавки шпажонок и, трепыхнувшись, рогоносцы отходили в астрал или проваливались в адище Уирцраора).
— Ты чего это опять понаписал? Ты же на пресс-конференции был! Речь об отечественной металлургии. А ты — про каких-то антропоидов! При чём тут инопланетяне?! Между прочим, Семён Семёнович Корявый готов нас спонсировать, а ты! Знаешь ли ты, что у нас денег на бумагу нет?! Зачем ты десять раз повторил его фамилию? И без того ясно, что он Кор-рявый! — тряс перед моим лицом вымученным мною опусом зав. отделом. — А из «картинок с натуры» ты чё сделал? Ведь у тебя всё было как надо. И вдруг пошли библейские реминисценции. Ты слышал, что говорил главный на последней летучке про тебя и Сергея Таврова? Что вы исписались и не способны исполнять элементарную работу…
И я снова лез по вантам в свою бочку на шаткой, готовой вот-вот надломится мачте. Вместо того чтобы переписывать заметку, я открывал разворот «Городских слухов» и читал: «Монстр вонзил зубы в шею жертвы…» Потом заходил на сайт www.pirat@ru и погружался в перипетии морских сражений и кровавых подпалубных разборок. Особенно было интересно улавливать соответствия созданных Сухоусовым персонажей их реальным прототипам. Долговязый Билл - был он сам, Чёрный Пёс — главный редактор, Хитрая Лиса — зав. моего отдела. Кривоглазый — зав. отделом по связям с мэрией Шура Туркин. Налагая один поверх другого романы двух редакционных писак (одним из них, увы, был сам я), словно ингредиенты многослойного гамбургера, можно было угадать очертания совершающего плавание по бурному морю информации плавсредства с парусами, снастями и, похожими на ацтекских богов, типографскими машинами в трюме. В местами плохо узнаваемом романе о монстрах (Шура всё властнее вмешивался в текст, да и Анчоусов, запершись в кабинете с полосами, правил, подпуская порнушки, похоже, таким образом борясь с рудиментами своей партноменклатурной стыдливости) я мог опознать себя среди высасываемых жертв, в тексте о пиратах — в захваченном факире.
Это место особенно поразило меня сходством с некоторыми главами у Эрнеста Ренана, которых Флинт явно не читал, но мог каким-то образом высосать из моей памяти или перефлюидить из моей заметки с пресс-конференции, где о том хоть и не было ни слова, но писал я её с неотвязными мыслями о временах Марка Аврелия. По крайней мере, ощущение того, что мы пассажиры одного корабля при обнаружении этого фрагмента в его компьютерном романе прямо-таки пронзило пущенной из арбалета стрелой. Флинт описал и одежду факира, и чернильницу-раковину, и путешествие несчастного мага на утлой посудине — и вот события приближались к тому, что колдуна должны были вздёрнуть на рее за то, что он мешает продвижению парусника по верному курсу.
Боря Сухоусов уже слепил из обработанной его слюной жвачки куколку мага, обрядил его в пластилиновую чалму, соорудил из нитки петельку — и на днях все замы должны были собраться, чтобы за бутылочкой текилы приговорить пленника к повешению. После свершения этого ритуала Анчоусов обещал тут же дать в «Городских слухах» Борин роман с продолжением. Да и широко читаемый и глубоко любимый народом Пафнутий Мыченок уже побывал у главного, польстив его самолюбию, и был поставлен на очередь к печатанию его сери-ала. Как отказать человеку, окончившему семилетку с папой (Мыченок был ровесником Анчоусова-старшего)? Но пока назревал скандал с создаваемыми под брэндом «Александр Дымов» бестселлерами. Блуждающие по улицам, ночующие на чердаках, шляющиеся по параллельным мирам и под крышками канализационных клоак киллеры и монстры начинали воплощаться. В земноводноподобном воплощении канализационных коллекторов Вадиме Климовиче Улиткине узнавался мэр города Фёдор Игнатьич Гузкин. В главаре кровососущих оборотней — великолепный мафиози Кидальник (обычная замена «д» на «т» не спасала — всё равно было ясно, кто это) по прозвищу Китаец. Ну а уж с серийным насильником и вообще получилось невыносимое: любого добропорядочного мужа с женой и ребёночком можно было заподозрить в лунатизме и склонности поедать вырезанные женские гениталии.
Мои писания сбывались. Произведённые мною на свет слова меняли картину окружающего мира до неузнаваемости. Я впервые в жизни задал сам себе фундаментальный вопрос: кто же я — репортёр, Наблюдатель или всё ещё выслушивающий в наушники шум приближающейся торпеды гидроакустик? В момент обострения моих армейско-флотских воспоминаний, я задумывался: кто знает, может быть, все эти видения и голоса — гарантия того, что я не ошибусь в тот момент, когда угрожающая катастрофой металлическая барракуда станет рыть обтекаемым рылом океаническую пучину? Известно же, что Земля-корабль. И что, если всё со мной происходящее — предвестие приближения из космоса астероида, какой-нибудь шальной кометы или ещё чего, начинённого мыслящей слизью?
Вдруг ожило дремавшее в панцире под ватными одеялами накачанное лекарствами чудовище — читатель. Ластоногая рептилия клюнула — и забилась в трале. Её головы шипели, урчали, булькали. К Анчоусову явился ветеран ВОВ и, положив перед ним на стол свежий номер, принялся читать на правах подписчика.
— Он впился в соски её грудей и, откусив, проглотил их! — вскинул болезный брежневские брови и полез в карман за нитроглицерином.
Для чего уж мы с Серёгой отправились золотым осенним утром на электричке, запасшись колготками и старыми босоножками Галины Синицыной и одноименной (но, к счастью, разнофамильной) Серёгиной жены, не знаю. Наверное, всему виной — произнесённый на летучке монолог Анчоусова по поводу падения тиража, подкреплённый филиппиками насчёт нашей творческой никчёмности и дремучей бездарности. Как бы там ни было, но прежде чем нарезать с пней опят, мы вдоль всей лесополосы раскидали обильно смоченные экстрактом свинины, кое- где сдобренные её обрезками бельё и обувь наших женщин. Наскрипеть пенсионерским голосом по телефону — где и чего обнаружено — в многочисленные редакции и правоохранительные органы было делом привычным. И вслед за романом, сработанным литературными неграми Александра Дымова, СМИ опять запестрели сообщениями о выходящем на охоту в лесопосадки серийном маньяке.
— Пока остановим печатание следующего романа с продолжением «Кровавый след», — бледнел Анчоусов и прятал глаза. — Звонил генерал милиции Аслан Садыков. Общественность обеспокоена… Нас обвиняют в подстрекательстве этого чертова маньяка… А ведь тираж скаканул! Тут нам ещё и Мыченок плагиат шьет, но пока мы сошлись с ним на том, что напечатаем с продолжением его «Тайну старого колодезя»;. Дрянь, конечно. Примитивщина. Но не так возбуждает читателя…
© Copyright: Горбачев Юрий, 2011
Глава 22. Знамение
«Чертог он видит
солнца чудесный,
на Гимле стоит он,
сияя золотом:
там будут жить
дружины верные,
вечно счастье
там суждено им…»
«Старшая Эдда», «Песни о богах», «Прорицание Вёльвы», стих 64
Я спускался в метро, словно в старый замшелый колодец, о котором газета начала повествование на следующий же день. А залы суда, где восседали в мантиях чернокнижников усталые женщины (среди них изредка попадался и мужчина) и по очереди неимоверно тихими голосами зачитывали страницы бесконечных томов, поднимались всё выше и выше. По мере отлёта они превращались в стихалию убийств, изнасилований, ограблений. Среди прочих небесных Россий, эта представляла собою легионы отошедшей в небеса «братвы», убиенных номенклатурных коррупционеров, «зачищеннных» киллеров и мудрых, как буддийские монахи-сенсёи, восседающих на нарах воров в законе.
Доносящееся с высоты квохтание было подобно чтению мантр, упрямому повторению заклинаний и магических формул. Звук читающего эпизод за эпизодом голоса, падающий в гиперускоритель подземки, преобразовавшись в нём, должен был, как импульс в электронном ревербераторе, воплотиться в бесчисленные повторы эха зла, а, многократно умножившись, продемонстрировать истинную суть апокалиптического зверя. Это ощущение было столь сильным и неотвязным, что рука сама тянулась сотворить стыдливое крестное знамение. Апофеозом всего доносящийся сверху, приводящий в трепет металлические прутья церковной ограды голос надиктовывал о тинейджере, которому посоветовал убить девочку тёмный дух подземелья: к нему малец обращался, спускаясь с такими же, как он, мальчиками в канализационный колодец. Туда они потом и сбросили несчастную девочку, предварительно изнасиловав её на чердаке (собственно, произвели лишь имитацию — какое может быть изнасилование десятилетнего ребенка десятилетним!) Затем они тащили мёртвое тельце, чтобы, уложив его на круг вентиля, как на алтарь, совершить в темноте подземелья сатанинскую мессу. Под диктовку голоса, отравленный наркотической пылью залежавшихся томов уголовных дел, я, как выживший из ума сыщик-детектив, ловил себя на мысли, что эта юридическая инкунабула — суть записи чернокнижника. Через неё я приобщался к трагедии мира, в котором давно отсутствует какая-либо логика, разрушены причинно-следственные связи, потеряли всяческий смысл приёмы дедукции, а индукция существует лишь в виде всепронизывающих наводок полей чудовищного, закопанного под землю соленоида, способного переставлять и передёргивать времена, вынуждать время прыгать, скакать, совершать перебросы в прошлое и будущее оптом и в розницу. Когда же в одном из томов уголовного дела я прочёл, как среди прочих расчленённых и брошенных в колодце девочек некоторые были до костей обглоданы сбежавшимися из ходов-ответвлений канализационного коллектора крысами (по другой версии — существами не совсем понятного биологического строения), я содрогнулся, вспомнив о собирателе фольклора деревни Кусково Пафнутии Мыченке.
— Впервые я увидел чёрта в лазерном луче, — задумчиво произнёс отец Святополк. — А до того не верил. Правда, перед этим мне изменила жена — и я хотел убить и её, и его.
— Кто же он?
— Какой-то базарный мафиози. Увидел её в метро, купил огромный букет цветов у той самой цветочницы, что сидит рядом с гитаристом, ещё ребёночек у них, — и соблазнил. Я был так увлечен квантами и искривлениями пространства, что ни разу после свадьбы не дарил ей цветов… Потом она с металлургическим магнатом спуталась. Потом ещё с одним, с которым ездила в Египет. А с четвёртым — на Кипр…
Я оторопел.
— А звали её случаем не Галина?
— А как ты угадал?
— Ну, это просто — фотографии с Галиной Синицыной сейчас в газетах, журналах, на каждом книжном лотке, — слукавил я.
— Нет, это другая! Хотя все они — клоны Евины — исчадие греха…
Мы сидели с отцом Святополком в боковом, переоборудованном под библиотеку приделе собора, где рядом со старинными экземплярами Священного Писания посвечивал экраном компьютер, и, развернув Апокалипсис, настоятель прочел место, подтверждающее верность квантовой механики, теории относительности и возможности путешествий во времени. А также обосновывающее полную правдоподобность существования транслируемых пульсирующей на орбите плазменной Линзой Наблюдателей. И тут он открыл сайт про секту, которая, подобно стремившимся овладеть секретами левитации посредством алхимических ухищрений и заклинаний средневековым чернокнижникам, путешествует во времени с помощью компьютерных игр. И пока он увлёкся, рассказывая, я смотрел на него в полумраке придела, и мне казалось, что он — пятое или десятое отпочкование моего распавшегося «я», которое неизбежно должно вернуться в материнскую плазменную Линзу, как только Наблюдатель-фискал надавит на кнопку аннигилятора.
— Вот их гуру и его подручная, — открыл отец Святополк картинку, на которой я узнал наших редакционных компьютерных богов — Николая Осинина и Лидию Лунёву. — Те ещё греховодники! Бывшие мои студенты с кафедры диэлектриков, полупроводников и исследований хронотопики. Вначале зачитывались Блаватской и Гурджиевым, потом заинтересовались выделением из физических тел астральных сущностей и некоторыми феноменами времени, а теперь вот через компьютерную сеть посылают пользователей в иные эпохи. Этакое турагенство, дающее возможность побывать хоть в Риме времён Марка Аврелия, хоть в масонской ложе во время магического сеанса, устроенного самим Калиостро…
— Но ведь это только компьютерная игра! — возразил я, чувствуя, как мне становится нехорошо.
— На вид — игра, на деле же… Беда в том, - достал о. Святополк с полки книжку с изображением вершин Гималаев на обложке,- что с подобного рода сатанизмом в истории уже устраивались игрища. К добру это не привело. Вот, - стал листать он фотографии,- экспедиции Блюмкина, Рериха, Эрнста Шеффера. Гималаями интересовались НКВД и СС…Да! Чуть не забыл! — вскинулся отец Святополк, совершив квантовый скачок с пятого на десятое. — На днях прихожане сообщили о том, что захоронение тех двоих, обгоревших на рельсах метрополитена, опустело. Их, кстати, рядом похоронили, как мужа и жену, хотя они так и остались неопознанными. Дело было так. Кладбищенский сторож видел, как ночью на небе засветилась Линза, потом из неё вышел луч, озаривший две могилы — и мёртвые, как сказано в Откровении, вышли наружу. Обгорелая кожа на них быстро восстановилась, и они — в чем были похоронены, в том и исчезли в лесу.
— А в чём они были похоронены? — почему-то спросил я, хотя и был на похоронах.
— Да в чём! Он вот в таком вот свитерке, как у тебя, в джинсах, а она — вот, — отец Святополк ткнул перстом в фотографию на Галинином романе. — Точь-в-точь как эта писательница…
Когда, спускаясь с паперти и проходя сквозь церковные ворота, я увидел рядом с ними самого себя в отрепьях с протянутой рукой, я, ссыпая в просящую подаяния, давно немытую горсть всю имеющуюся в наличности мелочь, не на шутку призадумался: а не следствие ли все это тех злокозненных манипуляций со временем компьютерщиков Осинина и Луневой, о которых предупреждал о. Святополк? Ко мне как бы придвинулась вплотную стена с фотографиями над моим редакционным компьютером, на эти фото «наложились» снимки, иллюстрирующие показанную о. Святополком книгу. Ба! Да ведь улыбчивый, водружающий флаг со зловещей свастикой на одну из вершин Гималаев эсэсовец был копия Осинин! А помогавшая ему фроляйн – Лунева. Сквозь арийский лик Шеффера проглядывала физиономия угробившего Мирбаха чекиста…Намерения его были предельно ясны:он тащил из кобуры внушительных размеров "пушку"...
Глава 23. Монстры подземелья
«Выползая из всех щелей и закоулков своего мира, твари вовлекали его в бесконечную гонку, проявляясь то тут, то там, разыгрывая бесконечную шахматную партию, в которой они всегда опережали его на несколько ходов».
«Последний вампир», Уитли Стрибер
Пока металлургический магнат Семён Семёнович Корявый, прячась за тонированными стеклами от общественности и тоскующей в особняке жены, пежил Галину, даже не доставив её для этого на кипрский пляж, я писал про загадочную секту пристрастившихся к компьютерным играм пенсионеров, которые верили, что они совершают путешествия во времени. Они умерли, уйдя в эту игру так же увлеченно, как металлург — обладатель контрольного пакета акций — в раскаленную лаву страстей, закипающих вокруг работницы по связям с прессой. Так и осталось неясным — то ли пенсионеры были отравлены их гуру каким-то быстро распадающимся ядом (экспертиза ничего такого не обнаружила ни в крови, ни в желудках), то ли и в самом деле им удалось преодолеть временные барьеры и перейти из своих одряхлевших оболочек в юные тела ровесников своих внуков и внучек. Их гуру была ясноглазая, словно сошедшая с портретов Шилова, старушка-пенсионерка, вязавшая вечерами носки для своего внучка, читавшая Мегрэ, генерала Петрова,чтившая Грабового и «Агни Йогу», ходившая к гор - и обладминистрации на митинги протестов, осуждающих монетизацию льгот. Рачительная бабушка поощряла внука дружить с девочкой из соседнего подъезда. И небескорыстно. В эту самую девочку труженица прежних пятилеток и намеревалась переселиться после смерти.
Однажды в редакцию газеты, где кроме обязаловки отчётов с пресс-конференций и натуралистических зарисовок о бомжах, проститутках и побирушках я, как истинный многостаночник, вёл вместе с Серёгой Тавровым криминальную хронику и рубрику «Третий глаз», пришёл невзрачного вида дядя и выложил из кармана на стол, рядом с полустёртой компьютерной клавиатурой, завёрнутую в носовой платок синицу. Он долго объяснял, что между подбитой из рогатки птахой и ДТП, в котором погибла его дочь, существует прямая связь. Глядя на эту синицу, я ощутил, как холодок пробегает по моей спине. Не знаю как насчёт связи убитой синички с гибелью дочери читателя, а вот с Галиной Синицыной, как показалось мне тогда, связь была прямая и непосредственная. Вот так мы и жили. Дети гибли под колёсами (снимок распластанного на асфальте тельца облетел все газеты), а неизвестная пенсионерка (я грешным делом подозревал, что это таинственная тёща Серёги Таврова) рвалась реинкарнировать вместе со своими дряхлеющими ровесниками в резвящихся на детских площадках детишек. Для свершения сатанинского обряда в качестве исходного толчка цепной реакции реинкарнации обязательно нужна была жертва. И бывший гаишник (подлечив в психушке, убитого горем отца тихонько комиссовали) утверждал, что были свидетели, которые видели: делавшие вид, что стоят возле почты в очереди за пенсией, пять старух вытолкнули девочку под колёса не успевшей затормозить машины.
Типографский блюминг изрыгал романы о монстрах уже не из номера в номер «Городских слухов», а в виде брикетированной в покетбуки готовой продукции. Как только милицейские наряды собрали все босоножки и колготки, разбросанные нами с Серёгой по лесопосадкам, милицейский генерал Садыков что-то поумолк. Общественность попритихла. Ластоногая читательская рептилия погрузилась в спячку под своим панцирем из стёганых ватных одеял. И Анчоусов предпринял новые попытки поднятия стремительно заваливающегося вниз тиража. Газетный цепень выползал из вспученного свиного живота провинциальных СМИ, чтобы с фекальными выбросами воспроизводить себе подобных, но публику уже выворачивало. Читательский океан ломился в телефонные трубки. Он спрашивал про «минет» и «пару палок», воспроизводя лексику очередного опуса, по которому Шура, Анчоусов и Дунькин прошлись для оживляжа красным фломастером, а хуже того — вопрошал: а есть ли противоядие от укусов поселившихся в туннелях под городом ужасных вампирических существ неизвестного науке биологического происхождения? Всё, что было напечатано в газете, читательская плазма воспринимала, как документальный репортаж с продолжением, и не могла понять — почему репортажу отдано так много места и отчего не принимает мер мэр и не размыкает губ онемевший губернатор, или их тоже уже затащили в ветвящиеся от основного ствола метрополитена ходы и высосали?
Плазма читателей «Городских слухов» грозила отхлынуть от киосков — и Анчоусов дал-таки команду остановить печатание шедевра с обещанием последующего его выхода в издательстве Ненасытина. Метящий в мастера бестселлера Шура бесился и вычислял недоброжелателей.
Милиция бдела. И тогда мы с Серёгой задумали учинить новую мистификацию…
Для того и притормаживал я у иконной лавки, копался в скучноватых наставлениях отцов церкви, ворошил американскую фантастику и руководства по прогнозированию и выправлению кармы, что здесь всегда толклись контактёры, эзотерики, провидцы, мыслящие вполне в духе Даниила Андреева и славного тибетского монашества. Не потому ли всё происшедшее далее напоминало что-то мистерийно-мистическое чуть ли не в абсолюте? Всё это случилось уже после того, как на летучке был отмечен мой очерк о компьютерных путешественниках во времени, в котором я, конечно, умолчал о злодейских манипуляциях Осинина и Лунёвой, надеясь, что рано или поздно они как-нибудь сами засыплются. После того, как я допер, что они одновременно существуют в нескольких временных коридорах, в одном из которых им выпала судьба штурмующих Гималаи белокурых бестий, я затаился, как свято хранящие космические скрижали махатмы в пещерах.
Редакцию одолели звонками и завалили письмами. Оказалось, что чуть ли не на каждом перекрёстке города сбило машиной по девочке или мальчику, и всюду при этом присутствовали желающие омоложения старики и старушки. Анчоусов, несмотря на насупленные брови Шуры, пожал мне руку и вручил конверт с повышенным гонораром. Но всё это было всего лишь очередным соединением стёклышек в калейдоскопе, которые составлялись в узор лишь потому, что все мы действительно представляли собою что-то вроде осколков в снабжённой зеркалами детской игрушке-трубке. Мне до сих пор кажется, что главными действующими лицами во всём случившемся далее были цветочница, читающая очередной детектив (возможно, это был уже упакованный в покетбук, написанный без моего соучастия плод коллективного творчества не на шутку расписавшихся Туркина, Анчоусова и Дунькина, иначе зачем бы им запираться вечерами в кабинете главного), гитарист, наигрывающий блюз на уже подключенной электрогитаре, и их подросшее дитятко, забавляющееся откопанной в затянутой паутиной кладовке картонной трубой с зеркалами и разноцветными стёклышками внутри. Найти такое ретро в эру караоке и компьютерных игр так же непросто, как поднять со дна морского подзорную трубу затонувшего пиратского судна. Но…
«Искони бе слово». А потом ещё слово. А потом слова начинают соединяться, перетекать одно в другое, материализоваться. Слившись воедино, несколько сюжетов проступили на страницах читаемого цветочницей Светой покетбука — и все мы попали под власть производимых её шевелящимися губами магических заклинаний.
Во второй раз рука опустилась на моё плечо как раз у лотка с эзотерической литературой; до книжного развала с детективами (их я хотел оставить на десерт) я так и не добрался. Но всё, что произошло дальше, создало полную иллюзию, будто я попал по ту сторону обложки с трупом у колеса джипа, киллером, припавшим к прикладу и оптическому прицелу винтовки и обольстительно улыбающейся блондинкой с выпирающими из топика силиконовыми титьками. Книжку с этой картинкой я уже не раз разламывал в разных местах — дрянь была несусветная, но обилие глаголов «стрелять», «бить», «убегать» завораживало. И вот… Кал еси, гной еси, как выражался неистовый протопоп.
Обернувшись на столь недружелюбные похлопывания по плечу, я обнаружил, что рука-пылевыбивалка, спутавшая меня со столетним, пропитавшимся пылью ковром, принадлежит существу из племени камуфляжников, преграждающих проход опоздавшим на пресс-конференции или оттесняющих гладиаторскими щитами разбушевавшихся оппозиционеров. В других временах эта публика камуфлировалась под легионеров, затаптывающих в пыль манускрипты, когда морщинистый бородатый хрыч в драной хламиде, пристроившись на камушке, пытался записать последние слова мага, брошенного в яму со львами.
— Пройдёмте! — вежливо улыбаясь, предложил блюститель порядка.
Рука моя потянулась за удостоверением представителя второй древнейшей, но, подумав о том, что репортаж сам плывет в руки, я решил сыграть в игру «журналист меняет профессию». Перевоплощаться в бомжа, продавца газет, сборщика стеклотары мне уже доводилось. Почему бы теперь не посмотреть, как менты обслуживают инаковерующих, тяготеющих к сектантству и оккультизму? Подобно римским голоногим обладателям шлемов с петушиными гребешками, по городу рыскали милиционеры, ищущие сатанистов. Всё-таки девочка — в колодце. Мальчики, начитавшиеся Алистера Кроули. Бабушки, воплощающиеся в девочек. Трупы с вырезанными гениталиями — по лесопосадкам. Производимые в окрестностях церкви «заказняки». Не говоря уж об умыкнутом «Корабле на мели» Айвазовского и утекающих через таможню бивнях родины. Я знал, что меня сейчас как пить дать прокрутят через компьютерный банк данных, чтобы установить, не причастен ли я к хаббардизму, не вхожу ли в число распространителей порнографических картинок Детей Бога? Ну а почему бы, допустим, не посмотреть, как милиция идентифицирует лиц, напоминающих чеченских террористов? А я как раз обладал теми чертами лица, которое благодаря бороде и специфичной внешности принимали то за фэйс чечена-вахабита, то за лик православного священника, то за обличие опростившегося до детскости отпрыска некогда бежавших в Сибирь хлыстов.
— Здесь недалеко! — подпихивал меня резиновой дубинкой в спину.
Милиционер. Миновав контроль и зайдя в комнату дежурного, где, безучастно глядя через стекло, сидел молоденький сержант, мы вошли в боковую комнату. Милиционер плотно прикрыл за собой двери. К стене скотчем были приклеены несколько фотопортретов удивительно похожих на меня бородачей.
— Может быть, документы предъявить? — спросил я. — Или будете обыскивать на предмет наличия взрывчатки?
Я почему-то подумал о том, что, может быть, милиционер принял меня за последнего из Аум-Сенрике?
— Нет! — показал белый ряд зубов вежливый мент, на плечах кителя которого ангельскими крылышками топорщились майорские погоны, и отворил ещё одну дверку. За ней открылась ведущая вниз лестница.
— Прошу! — произнес майор, звякнув наручниками.
Накаты адреналиновой эйфории делали развитие событий интересными. Еретика вели в инквизиторский каземат. Это, пожалуй, было покруче «электрического стула» у Дунькина! Только не надо спешить с трюком — удостоверение наголо! Тем более что теперь, когда я полностью в его власти, не совсем понятно — как он отреагирует на моё движение руки за пазуху, да и не подействует ли на него пурпурная картонка с золочёными буковками, как красная тряпка на Вола, мгновенно превращающегося в разъярённого быка?
Ступени убегали вниз, теряясь в полумраке. Лампочки на стенах, ниши, где видны были заплесневелые трубы городских коммуникаций — всё это тянулось довольно долго, пока мы не достигли горизонтального коридора. Я был наслышан о том, что переходы под Домом офицеров переоборудованы из бункера, куда в случае чего вместе с генералитетом СибВО должны были прятаться обкомовские работники, но я и подозревать не мог, что здесь столько ходов! (Говорили так же, что норы под городом нарыты со времен Гражданской войны и строительства оперного театра.) Предположим, вот в этот боковой туннель, куда уходят рельсы, должен был прятаться вагон с первым секретарём обкома, его домочадцами, кошкой и собакой. (Вполне возможно, до того здесь рассчитывали спрятаться Колчак или барон фон Унгерн.) Ну кого они ещё могли с собой прихватить в свой бункер? Любимую секретаршу? Личного повара? Заведующего идеологическим отделом? Председателя облисполкома? Номенклатурную челядь? Лошадей? Допустим, вот эта нора была предназначена для окружного командного состава. И где-то в её конце всё ещё существует помещение с картой мира, пультом, экранами радаров. (А прежде здесь располагались подземные конюшни.) Всё это опечатано, засекречено. И в любой момент, открыв тяжёлые бронированные двери, можно усесться за пульт и дать прикурить той самой Линзе-плазмоиду на околоземной орбите, чтоб не морочила людям головы. Кто знает, может быть, в каждом канализационном колодце, под каждой говнопередающей трубой запрятано по межконтинентальной ракете, и их не отыщет никакая ооновская комиссия. Нажатие на кнопку — осколки чугунных труб, фекальные брызги — и столица Сибири выплёвывает из своих недр ядерную начинку в том самом месте, откуда веком раньше планировался выход несокрушимой конницы.
Размышляя обо всём этом, я двигался по лабиринту, направляемый подталкиваниями в спину резиновой дубины.
Кроме того, из-за посещавших меня в последнее время мучительных раздвоений сознания, я был не вполне уверен, что в это же самое время я не находился в бетонно-стеклянной забегаловке «Лепестков», где мы, случалось, встречались с одноглазым Кешей-гармонистом, одноногим Витей-гитаристом и двуногим коллегой калеки Геной. Случалось, здесь бывал толкинист и губной гармошечник Тимофей по кличке Апостол. На него и его подружку Олю я наткнулся в переходе на станции метро «Октябрьская». Он дубасил по струнам и сопел на приделанной к специальной железке «губнушке» «Дом восходящего солнца». Потом вдруг выплюнул губную гармошку и запел:
Меч на боку, забрало и плащ —
что на веку нам суждено?
Что ж, атакуй! Змей, как плющ,
сжимает кольцами, давит и плющит,
в недрах пещеры темно.
Я останавливался и слушал балладу о том, как храбрый рыцарь кинулся в бой с непобедимым драконом. Понятно, ни плаща, ни лат, ни красного тамплиерского креста поверх белоснежной развивающейся хламиды на Тимофее не было, но зато наличествовали голубые глаза, русые патлы до плеч и панковая подружка Оля с кепкой для сбора монет. Так вот мы и познакомились с Тимохой.
© Copyright: Горбачев Юрий, 2011
Глава 24. Тотем куриного Бога
«Что же такое тотем? Обыкновенно животное, идущее в пищу, безвредное или опасное, внушающее страх, реже растение или сила природы (дождь, вода), находящиеся в определённом отношении ко всей семье. Тотем, во-первых, является праотцем всей семьи, кроме того, ангелом-хранителем и помощником, предрекающим будущее и узнающим и милующим своих детей, даже если обычно он опасен для других».
«Тотем и табу», Зигмунд Фрейд
Нутро электрички. Давка часа пик. Телеэкраны, в тысячный раз прокручивающие те же самые рекламные ролики. По жаркому песку бежит игуана, напоминающая о крокодиле, давшем дёру из зоопарка через канализацию. Загорелые купальщицы и купальщики плюхаются в морскую лазурь. В одной из парочек я узнаю Галину и металлургического магната: она, по моей версии, сейчас охмуряет спонсора где-то на островах Карибского бассейна, давшего название кризису, связанному с тем, что наши атомные боеголовки упёрлись в пах штата Флорида. Экранные пингвины ковыляют по сахарно-белому с голубоватым оттенком льду, и им нет дела до кокосовых пальм и жарких песков. Не нужен им также и берег турецкий. Это уже сотни раз виденная реклама идеально защищающей от болезнетворных микробов зубной пасты. Еду ужатый, подобно содержимому тюбика. Завис над игуаноподобной старухой с авоськой на коленях, из которой выглядывает култышка «ножки Буша». Вот оно — типичное отпочкование морского чудища, обрушивающего на нас с Серёгой Тавровым свой рык по телефонным проводам! Дремлет в оцепенении. Хитин лап и рог панциря. Тем обворожительней выглядит девушка с покетбуком — рядом. Это бестселлер про пряную любовь и знойную жестокость. Девушка переворачивает страницу. Кое-как изловчась, чтобы читать вверх тормашками, фиксирую нечто созданное помимо моей фабрики грёз, не на шутку призадумавшись о том, что Галина Синицына нашла себе другого литературного негра, и теперь уже не я насилую клаву компьютера, обрядясь в её лифчик. Всё же читать в таком положении не очень удобно, поэтому кроме слов «отель», «солёные адриатические брызги» и чего-то про постельного скакуна арабских кровей всё остальное — лишь зыбкая сетка типографского шрифта.
Чудом дешифрованная фраза порождает взрыв негодования: несогласный с доводами Мрачного Ирониста Ревнивый Мавр находит, что эта стряпня — дело рук Серёги Туркина, некогда послужившего начинающей писательнице Галине Синицыной прототипом кареглазого мальчика, чьи генеалогические корни уходили во времена русско-турецких войн, а пронзая их — в древнеегипетские мистерии с человеческими жертвоприношениями.
Девушка закрывает книжку и, вывернув запястье на излом, смотрит на часики, блестящей змейкой греющиеся у края рукава демисезонного пальто. Взгляд тёртого жизнью ловеласа приклеивается к картинке на обложке, наглядно иллюстрирующей содержимое книжки. Она — белокурая бестия с крутым окорочком бедра навыворот. Он — ясноглазый ариец, в спешке не успевший снять даже рубахи и кобуры с торчащей из неё рукоятью револьвера. Причем, благодаря вверхтормашечному положению книги, наездница так оседлала вьючное животное сладострастия, что не оставалось ни какого сомнения: это родео будет длиться до тех пор, пока бык не превратится в одни рога, копыта и тощий хвост. Художник всё прорисовал с фотографической тщательностью: всунутый в кобуру револьвер иносказательно намекал на то, как там всё это соединяется (мелькнуло: когда-то забракованная Галиной метафора всё же пошла в дело!). Если бы не перекрывающий часть изображения палец с ногтем огненного перламутра! А может быть, тут и нет никаких намеков и метонимий, а просто ветерану секс-революции так же повсюду мерещатся вставляющиеся друг в друга гениталии, как ветерану, герою труда — рашпили, сношающие бесплодные дюралюминиевые дыры? Ну что мне поделать с собою, если даже вот этот, въезжающий в раструб метро вагон, мнится пустотелым металлическим фаллосом, в боках которого проделаны застеклённые оконца, внутри пещеристого тела установлены скамейки и смонтированы поручни! И вот теперь меня потряхивает и куда-то тащит, чтобы выпихнуть наружу с очередным сгустком человеко-сперматозавров. Это неизбежная кульминация пахтания Отцом-Городом Матери-Земли, ежегодного совокупления конопато-ушастеньких Городовичков с дебелыми Обинушками;. Впрочем, вполне возможно, всё это — лишь результат происходящего на ложе в моём гроте бога Пана на пятом этаже. И девушка опять открывает книжку, чтобы бормотать тантрические заклинания.
Станция «Площадь имени» того самого вождя-мыслителя, чья чугунная лысина, дефлорировав каменную плеву девственного гранита, в неодолимом рывке в космос вознеслась к сибирскому хмурому небушку. Скульптура разодрала высокоуглеродистый гондон на две полы зябкого пальтишка; обрывок презерватива — кепчонкой в руке, впрочем, скорее всего — это присевший выдавить из себя какаху сизарь. Девушка захлопывает книжку. Голубь взлетает, спугнутый. «Унесённые страстью» — мелькает на обложке, и я убеждаюсь, что это, конечно же, продукт какой-то конкурирующей фирмы из тех детективописцев и сочинительниц пряно-эротических женских романов, что толкутся, как скульптурная группа — на пьедестале монумента, заслоняющего оперный, на крылечке издательства для лохов: хмурые, устрёмленные вдаль взгляды из-под будёновки, козырька фуражки, винтовка на плече, колос — в одной, факел — в другой руке.
Кутаясь в полушалочек Родины-матери, бабушка подхватывает авоську. Здесь нам выходить — всем троим. Поколение за поколением. От превратившихся в потрескавшиеся крынки рабкринок до фантазёрок, воображающих себя летящими над хладным зерцалом льда фигуристками и прямо в коньках падающими в жаркие объятия зазеркалья с презентациями, кругосветками, коленопреклоненными красавцами из банкиров.
— Ой! — говорит девушка, чуть не натыкаясь на перроне на словно выпрыгнувшего из картинки юношу, только без револьвера на плечевом ремне. А может быть, ремень и есть, но я его не вижу под курткой на пингвиньем пухе.
— Иван, я так спешила! Давно ждёшь?
Материализовавшийся обложечный Иван заключает в объятья ведунью, вызвавшую его сюда чернокнижными манипуляциями. «Он ухватил её за талию, она его — за гениталию», — напоминает Мрачный Иронист выбракованную заготовку Юмориста-Сатирика Кости Глотова, злорадствуя по поводу эпидемии словесного плоскостопия. Меня сжимает и выдавливает вовне. Стиснутый с одной стороны мартеновским боком дамы в бобровой шубе, с другого уязвляемый острым локтем проворно двинувшимся к выходу существом, питающимся «ножками Буша», я продвигаюсь, убеждаясь в точности ленинского определения интеллигенции. Стимулируемый ба-Бушкой с авоськой (стимул — эта такая палка с металлическим шипом-наконечником, который погонщик вонзает в задубелую кожу слона), устремляюсь к эскалатору, возложив руку на талию Мэри-арфистки, прибежавшей на свидание от ребёнка, от свирепого дирижёра-любовника; ясно, что материализовавшийся Иван — это я и есть, а хмырь, заглядывавший в чужую книжку, чтобы, добежав до ближайшего подъезда и спрятавшись в лифте, закончить блаженное чтение актом облегчающей мастурбации (таково свойство порнографии — она должна возбуждать!) — другой. В момент, когда вагон доставил Мэри, маньяк-онанист выскочил навстречу мне и, пройдя меня насквозь, вознёсся в сторону башмаков монумента.
Вход на эскалатор — это (если длить метафору пахтания Городовичком Обинушки) шейка матки, жадно всасывающая порцию белкового сгустка, в котором копошатся юркие существа с жгутикообразными хвостиками, даже отдалённо не напоминающие прямоходящий венец эволюции. С уверенностью гомо эректуса ступаю на подвижные ступени, радуюсь тому, что дирижёр напрасно сейчас тычет своей остренькой палочкой в сторону арфы, обязанность которой — изображать журчание волшебного ручья. Все звуки этого ручейка утекли вместе со мной сразу после антракта, через буфет на втором этаже. И хотя это было в прошлый раз, а теперь она сбежала не от дирижёра, а от ребёнка, доверив его маме, пока репетирует муж скрипач, донимаемый всё тем же чернофалдовым орнитоидом-дирижёром, всё равно. Прижав Мэри к куртке, впиваюсь в её губки. Приволакивая за собой игуаний хвост, ба-Бушка пристраивается рядом. Теперь мы на одной ступеньке. Хотя нас разделяет промежуток времени, равновеликий геологическому периоду, в который успели втиснуться все фазы, непрерывной цепью соединяющие существ, только что слезших с дерева, с телегомункулусами. Антисексуальная игуано-неандерталка что-то бормочет, вызывая дух тотема-Бройлера. Её курино-рептилоидная шея трясётся. Неужто птичий грипп? Кажется, вот-вот на её кривые, крепко вцепившиеся в ступеньку, разлапистые, соединённые перепонками когти должно выкатиться яйцо. И дальше она заковыляет на манер пингвина, удерживая кругло-белое диво на лапах, чтобы потом из этого кокона проклюнулась точно такая же старуха с авоськой и торчащим из неё окорочком, только в десятикратно уменьшенном масштабе.
— Вот молодёжь! — клечетеет бабка. — Лижутся прям на эскалаторе! И не боятся, что их зажуёт! Люди кругом, а оне! Где стыд? А по телевизору чё кажуть? Секс и насилие… Жутики…
Кажется, этот голос и этот же самый текст я уже слышал в телефонной трубке своего редакционного узилища. И разве не права премудрая? Эскалатор возносит нас ввысь. Помесь игуаны, бройлера и комсомолки сороковых продолжает издавать звуки. Это существо размножается путем откладывания яиц, которые зачинаются в её изуродованных мутациями фаллопиевых трубах. Этому чудовищу не требуется совокупления. Эскалатор доставляет старуху прямо к аптечному лотку, словно нарочно устроенному здесь для того, чтобы остановить движение яйца по неостановимому конвейеру изувеченных куриными анаболиками, абортами и радионуклидным загрязнением внутренним половым органам. У неё, в её однокомнатной — дюжина махоньких мерзких, зловонных старушонок — абсолютных копий её, и ей хошь не хошь приходится кормить их, скупая дешёвые окорочка, заглатывая их целиком и срыгивая теплую кашицу из зоба прямо в жадные клювики.
На нас наезжает витрина аптечного киоска. Мы с Мэри смотримся в неё, как в горный ручей. Перебредая его, и сбегают арфистки (чья обязанность изображать на струнах журчание воды) с залётными корреспондентами через театральный буфет. Где тут средство для проверки утверждения насчёт совместимости гения и злодейства? Капли в пузырьке. Порошок в перстне. А уж кому подлить или подсыпать в кубок — найдётся! Это моя профессия: цедить и подмешивать словесный яд. Убившая Моцарта аква тофана отравляла не сразу, а мало-помалу, исподволь. Место, где притулился аптечный ларёк и тянутся по стенам цветные плакаты с кандидатом в депутаты, клоуном и поп-звездой, — это гранитно-мраморная матка метрополитенной великанши-роженицы, которая в конце концов должна зачать. Подземный ход под помпезноколонное строение, где по сцене ходят два мужика в кафтанах и курчавых париках и орут под взмахи чернофалдового мудака из оркестровой ямы, — вот за этой дверцей, не иначе!
— Чё-то я, милая, не разберу, почем ноне муравьиный спирт?
— А у нас его нет, бабуль!
— А! У вас токо эти! Противозачатошные! С голыми девками на тикетках! Этого мне не надоть! Этим поясницы не вылечишь!
— Ну, вот это от склероза возьмите!
— Што стоит?
— Двести пятьдесят рублей…
— Да ты чё, сдурела?! За такие деньги от склерозу лечиться!
Как раз в этот момент из-под всей измятой серой юбки, при свете бледной неоновой зари на мрамор метрополитена выкатывается яйцо. Суетливо подцепив его на перепончатые лапищи, бабка сосредоточенно движется далее. Нам с Мэри пока не нужно муравьиного спирта для поясницы, а что до терзаний насчёт деления человечества на Моцартов и Сальери, то это можно пережить.
— Милый! — прижимает голову к моей куртке Мэри, на мгновение заставляя забыть о Карибских островах, предательнице Галине, металлургическом магнате, бросающемся с ней в набежавшую волну. Главное — чтобы и пианистка Катя не появилась здесь же в сию секунду и не разрушила идиллии. Ей я тоже звонил и назначал свидание на этой же станции, да и журналистке Вале, и рекламной полубогине Даше, с которой мы обменивались радостями жизни башь на башь. Мэри просто опередила всех этих копуш. И надо было смываться, чтобы потом ввернуть дезу, говоря о срочном редакционном задании.
Сделав семенящий шаг с яйцом на лапах, ба-Бушка, пингвинея, оборачивается и осуждающе провожает нас разинутым клювом. Может быть, и игуанодонобройлерша когда-то была такой же кралей-милашкой, как и Мэри, и в её чреве набухало, пенилось и пузырилось не нечто, рвущееся воплотиться в клювастых уродцев, а в прекрасных голопопых младенцев. Но во времена, когда пахали её целину, не принято было раздеваться перед фотоаппаратом, пользоваться противозачаточными и канканить на сцене стриптиз-баров в чёрных ажурных колготках. Рассчитавшись за презервативы, Мэри суёт коробочку в сумочку из кожи героинь минувших пятилеток рядом с остросюжетным романом. Предвкушаю: по выходу из метро события, ожидающие нас, будут развиваться не менее остро и сюжетно, нежели в греющемся рядом с пудреницей покетбуке, где по всем законам жанра по ходу дела должно произойти не меньше двух десятков постельных сцен с грязным смакованием подробностей. Ну не кинется же она сейчас назад в оркестровую яму, тем более что там подстерегает её не только злодей с дирижёрской палочкой, но и ревнивец со смычком!
Подпираемые толпой, выдавливающей нас наружу, плотной кучкой продвигаемся дальше. И мы с Мэри, и старуха, и хмырь-соглядатай, провожавший книжку жадным взглядом, когда Мэри- арфистка уталкивала её в сумочку. Тут всё, что выталкивается из мраморной матки, пропихивается в мгновенно наступающее будущее. И вот — цветы! Бахромою свисающие. Словно жабры из полипов — киста к кисте, метастазы запаха и цвета. Влекущие. Эротичные. Возможно, даже порнографичные бутоны, воспроизводящие формы раззявленных малых и больших губ, губок, коралловидных клитороподобных отростков, словно разрастающаяся внутрь дышащего жизнью, изнемогающего от переполняющего его желания организма великолепная галлюцинация. Властвующая над всем этим чудом, Света, уткнувшаяся в книжку, вздрагивает от моего голоса.
— Мне, пожалуйста, вот эту розу!
Рыцарский ритуал истинных розенкрейцеров: цветы к подножию замка с бледноланитной красавицей в стрельчатом окне. Дама подносит цветок к лицу. Доносящийся снизу гул останавливающейся электрички свидетельствует о достижении очередного оргазма и очередном выплеске текучего и клейкого в горячее и липкое… Слезоточивыми гляделками ба-Бушка смотрит на шеренгу цветочниц, предлагающих розы, гвоздики, хризантемы. Хмырь суёт нос во все бутоны и венчики, словно его нос — запахохранилище, но ничего не покупает. Волоча авоську с «ножками Буша» и буханкой хлеба, громыхая, как опустевшая электричка, медалью «За трудовые подвиги», старуха бормочет арию подруги птицелова Папагены, желая воскресить прошлое с помощью волшебных колокольчиков. Меж обдрябших грудей героини романов про замесы, грохот прокатных станов и огнь плавильных печей на суровой нитке болтается тщедушно-пеллагрический Мессия со свалившейся набок куриной головкой. Рядом привязана сушёная куриная лапа. Ею осеняет вождица адептов тотема во время литургических оргий во славу Куриного Бога.
Воображая себя на миг металлургическим магнатом, бросаю монету на Генин чехол, изловчаясь при этом так, чтобы волочащийся следом хмырь-онанист не поймал его на лету и не сунул за щеку. Ухватив за руку украденную с премьеры дирижёрову подружку, обгоняю неуклюже ковыляющую с яйцом на лапах игуано-пингвиниху. Пробегая диезы последних ступенек, вдыхаем морозный воздух. Белый, как букли Моцарта, снег на мраморе монумента. Холодный, как месть Сальери, ветер. Не иначе — сегодня ночью заявится к старухе Чёрный Пингвин и закажет написать реквием. Каплей аквы тофаны в кубок и дирижёра, и Галины, которая теперь, поди, уже пенит карибскую волну на простыне в отеле — розан у счастливого лица Мэри. Многокрылым мотыльком покетбук летит в бутон забычкованной урны. Лицо писательницы на обложке, в квадратике — промельком. Где-то я его видел — среди топтавшихся на крылечке издательства или входящих-исходящих в редакционные теснины? Хмырь ныряет в мусорницу и, выхватив оттуда ядовитое чтиво, убегает мимо витрины магазина «Кристалл», будто овладел драгоценностью, уединившись с которой в лифте десятиэтажки он изольет семя на обложечную красотку.
Ковыляя, чтобы не обронить яйцо, старуха терпеливо тащит авоську, удаляясь в сторону громады мэрии мимо склеротических крон дерев. А ведь когда-то и она была увлекаема юным значкистом ГТО в тепло квартиры с задёрнутыми шторами, слониками на этажерке и голосом Бернеса в патефонном раструбе! Я смотрю ей вслед, и чёрные сумрачные кроны дедуктивной логики осеняет догадка: это они — вылупившиеся из яиц орнитоиды — и «заказывают» моих жертв киллеризма, мстя, потому как разуверились в других формах протеста! Продают квартиры, сбиваясь в одной, как в курятнике, и на вырученные деньги нанимают стрелков. Да, они – заказчицы, а не граф Елгин, выходящий на межвременную связь с помощью кристалла, подаренного ему вертопрахом Джузеппе Бальзамо. Ба-Бушки могли воспользоваться и услугами биатлонисток, которые взялись мстить чохом. А уж путешествовать во времени с помощью Интернета этим сектантам-изуверам сам тотем Куриного Бога велел!
Шумела вода в душе. Грёза дирижёровых поллюций выпархивала, обмотанная драконом на махровом полотенце — и, схватив со стола мыльную пену распечаток, бубнила:
«Стряхивая с лацканов пиджака липкую глину, мэр приветственно кивнул секретарше — и, потянув на себя ручку двери, вошел в просторный кабинет.
Странные вещи стали твориться с мэром города Фёдором Игнатьичем Гузкиным с тех пор, как похоронили двух его настигнутых киллерской пулей замов. Его стало тянуть в метро. В газете «Городские слухи» Фёдор Игнатьич прочёл о путешествиях гробов по подземельям. И теперь он не мог избавиться от желания проверить, а нет ли и действительно где каких ходов, нет ли таких отодвигающихся мраморных плит на станциях, из-за которых по ночам выдвигались бы гробы? Ему хотелось самому убедиться - не встают ли из тех домовин покойники и, управляемые манипуляциями чёрной мессы, не выходят ли они на белый свет, чтобы рассосаться по учреждениям? Наконец, ему хотелось подтвердить или опровергнуть слухи о том, что некоторые сотрудники мэрии лишь для блезира отправляются вечерами домой, кто — на служебном или личном транспорте, а кто — и на метро. На самом же деле они обладают свойством, раздвоясь и даже расчетверясь, находиться и в спальне с женой, и в ночном клубе с любовницей, и — что самое невероятное — в виде летающих по подземелью крылатых гадов или рыщущих по лесопосадкам лунных волков одновременно. Хотелось ему вникнуть и в таинственную механику посещавших его снов: в тех навязчивых сновидениях он видел себя манекеном в ДУМе(Доме Универсальной Мечты).
Войдя в кабинет, Гузкин уселся за стол и сразу решил провести совещание с новым замом.
— Клавдия! — пригласите нового! — нажал он кнопку селекторной связи.
Дверь отворилась. Гузкин поднял голову и увидел, что перед ним не новый зам, а прежний, то есть барахольный магнат Кидальник по прозвищу Китаец.
— Мы ж тебя вчера похоронили! С почестями! Неподалёку от твоего предшественника Уткина и депутата Лосева.
— Вы что-то путаете, — сузил Китаец и без того узкие глаза-щёлки. — Это мы вас похоронили! Вон у вас ещё и глина на пиджаке, и ботинки все в земле выпачканы. Присмотритесь к рубахе под галстуком. Там у вас дырочка с окровавленным пятнышком. Отверстие, проделанное пулей киллера. А вот, — Китаец выложил на стол свидетельство о смерти и бросил веером фотографии, — подтверждение того, что прав я, а не ты, Федя.
— Но-но, без фамильярностей! Всё-таки я лицо, представляющее власть!
Мэр склонился над фотками. На одной из них он увидел себя в гробу, заваленном цветами, плачущую жену Клавдию, дочь Галину, сына Эрика, губернатора Золотогоркина, депутата Крайнова. На другой — то, как гроб опускают на верёвках в могилу. На третьей — суглинистый холмик, мраморный обелиск, фотографию, надпись.
— Фальсификация, сфабрикованная на компьютере! Фальшивка! — отбросил он и фотоснимки, и свидетельство о смерти.
— Ничего! Мы сделаем так, что всё сойдется!
Китаец выхватил из-за пазухи пистолет с набалдашником глушителя.
— И не дави на кнопку! Все провода обрезаны, а секретарша лежит в приёмной в луже крови! Так что охрана ничего не услышит!
— Как — не услышит?! Не может быть! — прошелестел онемевшими губами Гузкин, сжав их в трубочку. За эту, по наследству передаваемую из поколения в поколение особенность мимики, видать, и была дана Гузкиным столь экзотическая фамилия. Ожидая выстрела, Фёдор Игнатьич прижал руку к груди, сунув её под галстук, и ойкнул: палец провалился в кругленькое отверстие. Покрутив в дыре указательным, он вынул вымазанный сукровичной слизью перст.
— Что это? — протянул он палец Китайцу.
— А то, — осклабился мафиози, — что ты давно покойник, — и, воткнув пистолет в карман, вышел из кабинета.
— Подкрепитесь! — вынырнула, как кукушка из ходиков, секретарша, несмотря на слова зама живёхонька-здоровёхонька — и на край стола брякнулся поднос с бутербродами на тарелке. Колокольцем Папагены звякнула ложка о перламутровый фарфор с золотым ободком (Гузкин был страстным поклонником оперы и балета).
Задумчиво помешивая кофе в чашке и поднеся ко рту первый попавшийся сэндвич, Гузкин обнаружил, что поверх хлебушка лежит отрезанное ухо — и, заорав, отбросил мерзостную гадость. «Неужели это результат того, что в проданном недавно под ресторан помещении располагался морг?!» — подумал он и обнаружил, что стоит вместе с приёмной комиссией на новой станции метро.
Он, его зам Трофим Кидальник, губернатор Золотогоркин и депутат Госдумы Крайнов топтались рядом в оранжевых касках.
— А что, действительно под городом есть полости, в которых кем-то спрятаны блуждающие гробы? — улыбнувшись, спросил Виталий Викторович Золотогоркин, оглядывая подсвеченный неоном, одетый в алюминий потолок и обращаясь к прорабу. — И что выходы тех, прорытых ещё до революции, нор ведут к самому Алтаю и даже к Гималаям?
— Действительно, Виталий Викторович, — зарделся прораб. — И мы хотели показать вам одну нишу, о наличии которой пока просят не разглашать археологи и секретчики из ФСБ.
— Любопытно! Вы прямо бы с сюрприза и начинали…
Свита уселась в подошедшую совершенно пустую электричку — и через минуту она затормозила внутри туннеля.
— Это место вырыто ещё белогвардейцами, потом переоборудовано во времена всевластия КПСС! — комментировал прораб, вводя комиссию в темноватый боковой туннель.
— А! Я слышал про обкомовский бункер в колчаковских конюшнях! Это он и есть? – задумчиво произнес народный избранник Крайнов.
— Не совсем!
Стало светлее. Открылся отделанный мрамором зал. Нагнетая запах лепестков роз, работали кондиционеры. Делегация вступила в зал, уставленный великолепными саркофагами на пьедесталах.
— Свету и музыки! — отдал прораб команду суетливым ассистентам и, сняв каску, оказался хлыщом с косицей на затылке из накладных волос. Из-под спецовки халата выглядывал золочёный камзол.
— Куда вы нас привели? — возмутился Гузкин. Мы что, под оперным театром?
— Секундочку! — сказал факир, перекрикивая туш. — И повинуясь взмаху руки, крышки гробов отворились.
То, что увидел Гузкин в них, лучше бы ему было не видеть.
Хуже того — он отдавал себе отчёт в том, что всё ещё находится в своём кабинете, но не сидя за столом, а, уцепившись за оконную гардину когтями лап орнитоида, висит вниз головой и смотрит в щёлку между портьерами, как проплывают по улице в сторону часовни глубоководные рыбины фар.
Ему надоело так висеть — и, разжав пальцы-когти, он выпорхнул в открытую дверь, пролетел через приёмную, сделал вираж на лестничной площадке и винтовой полубочкой стал спускаться по пустой лестнице. Охранник не заметил, как мохнатое тельце с большими ушами фыркнуло крыльями и вылетело на улицу в то время, когда из мэрии выходил последний посетитель. Перелетев дорогу, существо нырнуло в зев метрополитена. Только вскинулась тётенька, торгующая эзотерической литературой — и Гузкин уже устремлялся в глубь тёмного туннеля. Здесь он услышал шелест других крыл, трепет других телец. Они летели туда, где их ждали отверстые саркофаги. Там, перевоплотясь из полиферов в подготавливаемые к трансгенерации; тела антропоидов, они лежали, сцепив поверх пиджаков пальцы жёлтых ладоней…»
Глава 25. Роковой пентакль
"…Мы воспользуемся таким известным в зарубежной литературе понятием, как «магический пятиугольник»…
«Выживание населения России», «Проблемы «Сфинкса XXI века», В.П. Казначеев, А.И. Акулов, А.А. Кисельников, И.Ф. Мангазов
Случалось, проваливаясь в прошловековье, я заставал свою спутницу в положениях неудобоприятных. Как-то, возвратясь с охоты на фазанов, я застыл в дверях обвешанный тушками и уронил на порог арбалет. Лучше бы я остался у ручья и продолжал любоваться, как плещутся форели в мельничной запруде, чем видеть такое! Для того ли оставил я келаря в крытой дубовым корьём и соломой избушке, чтобы он зашёл так далеко в своих куртуазных поползновениях! И это за то, что я обучил его удить рыбу, ловить птиц, вить мордушки и клетки из ивовых прутьев, чтобы зарабатывать на жизнь продажей карпов и щеглов на рынке! Уходя, я велел ему набрать хворосту, заложить его в очаг, развести огонь. Это было не просто потому, что пучки моха и трута следовало запалить на улице, а так как в хижине не было ни единого окна, келарь мог воспользоваться отполированным стеклом, чтобы поймать им солнечный луч, лишь выйдя на поляну перед нашим убогим жильем.
Подходя к нашему убежищу, я увидел, как курится дымок над трубой, и уже мысленно похвалил мальца, но когда я отворил двери, тех похвал и след простыл. С моею чернилкой, гусиным пером в руках и ещё неиспользованным пергаментом на коленях нахал возлежал в постели, декламируя сонет (вот на что он употребил преподанную ему мною учёбу складывания рифм!), а на его груди лежала златовласая головка моей пастушки. Даже щеглы в клетках попритихли от такой наглости. Всё было, конечно же, не совсем так, и я могу доверить манускрипту лишь аллегорический слепок происшедшего, проницательный же читатель поймёт, почему в то мгновение мне показалось, что в постели с моей красоткой резвится даже не келарь, уже успевший обзавестись пушком над губой и мяконькой бородкой, а осёл-трудяга, не жалеющий сил в пору, когда ему приходилось запрыгивать на того и ждущих ослиц. Вполне возможно, всё это было игрою отражения в большой выскобленной до блеска сковородке;, висевшей на стене над очагом, в которой мы жарили украдкой от герцогских егерей подбитую дичь, но, возможно, морочившие меня фантастикумы населённого эльфами, гномами и злыми духами леса тут ни при чём. А ведь были времена, когда мы резвились с моей Хлоей, как две форельки в чистом ручье!
В другой раз, в другом веке, я оказывался обморочен вызванным мною с помощью инкунабулы духом, представшим мне вначале в виде крылатого полифера, но затем обретшего черты вполне сформировавшегося юноши в камзоле, плаще, со шпагой на боку, в парчовом берете со страусовым пером. Лучше бы я не вызывал его в свою пропахшую снадобьями, серой, сурьмой, ртутью и ядовитыми смолами лабораторию. И как я не внял написанному мелким шрифтом предупреждению под картинкой крылатой, веретёнотелой гадины с щупальцами на морде, рядом с которой были изображены фазы воплощений этой мерзости в человека?! Для чего не доверился грозности выведенного по латыни memento?! Существо свободно проходило сквозь стены — и тут же просочилось в соседнюю спальню, где почивала под балдахином моя спутница. Дух овладел ею, какие бы ни произносил я заклятья. А вся сила его в том, что даже воплотившись, это существо сохраняет связь с окололунным пятном, которое описано многими чернокнижниками и некромантами и будто бы представляет собою своеобразный туннель, ведущий к небесным сферам, описанным у Платона. Нет сомнения, что та же сущность шла по нашим стопам, когда, раздобыв череп сибирского шамана, мы заперлись в комнатах на набережной Мойки, и, произнеся страшную клятву, попытались вступить в связь с духом Брута при помощи кристалла, завещанного князю Елгину самим Калиостро.
Напрасно я рвал на кафтане кружева, топтал парик на паркете и целился в инфернальное существо из пистолета — оно овладело воплощением моих грёз, влезши в постель под балдахином. Пока я сидел у конторки с горящей свечей, золотящей колдовским светом корешки томов Вольтера, Руссо и Монтеня в книжном шкафу, пока я ворошил листы инкунабул, в одной из которых нашел старинный рисунок друидического ритуала (на лесной поляне меж дубов, на камне, лежала прекрасная обнажённая, а вокруг неё стояло пять жрецов с занесёнными для удара жертвенными ножами), всё это и произошло.
Инкунабула была полна таинственных намёков о грядущем расчленении империи Гипербореи. Готический шрифт перемежался с рисунками, среди которых более всего моё внимание привлекли вписанная в Пентакль Ева и распнутый на Звезде Давида Адам. Текст описывал соответствие числа конечностей мужского и женского тела этим двум символам. А то место, где говорилось о приходе времен последних, было проиллюстрировано тремя гравюрами. На одной — пять купидонов целились из луков в символическое сердце. На другой — пять злобных карликов терзали девочку, прижимающую к груди куклу, на третьей — пять ведьм рвали на куски кучерявого младенца мужеского пола, чтобы, выварив его в котле, приготовить мазь для левитации.
Так я сидел в спальне, за столом со свечой в канделябре, пока отлетала в мир сновидений моя возлюбленная. Вдруг что-то метнулось мимо. Запахло серой. Впрочем, то, что было увидено мною в зеркале, было не совсем человеком — то ли разросшийся, обретший подобие юноши, свечной огонь, то ли сгустившийся из дыма фантом! Не лучше было обнаружить того же хлыща, предлагающего моей возлюбленной прокатиться на велосипеде. Отворивши однажды двери в боковую комнату лаборатории, где хранились звёздные карты, глобус, секстант для измерения параллаксов, телескопы, я очутился в пространстве, заставленном этажеркой с книжками Льва Кассиля и Эренбурга, патефоном на комоде и с солнечным утром в окне. Выглянув в распахнутое окошко на улицу, я увидел мою суженую в крепдешиновом платьице, а в сторонке, возле сарая покуривающего «Беломорканал» велосипедиста из агентов КГБ в расстёгнутой на волосатой груди клетчатой ковбойке. Вполне возможно, я принял за мою подпольщицу какую-то другую значкистку ГТО из-за сверкания никелированных ободьев (они просто ослепили меня) — и всё-таки горечь измены влилась в моё сердце. Тем более, что, когда пришли изымать мои, порочащие строй писания, в горшке, из которого клетчатый ковбой вырвал фикус, обнаружились две рукописи: вторая принадлежала незнакомому мне автору, а именно: велосипедисту, который после того, как зажевало штанину и отломилась педаль, стал неумеренно восхвалять индустриальный Запад; с ним мы и пошли по этапу, деля одну самокрутку на двоих.
Что-то не совсем понятное происходило во всех временных коридорах, лучами звезды расходящихся от мгновения настоящего. Из златовласого юноши с арфой я перетёк в лысого, картофеленосого философа, чья ворчливая жёнушка корила меня за нехватку сестерций и надрывалась, принимая роды афинских рожениц в три смены. Из лютниста-арбалетчика я перерос в занудливого чернокнижника, чья златокосая дива-возлюбленная обернулась в зловредную каргу. Из придворного мудреца при академии Екатерины Дашковой — в старого, сломленного сибирской ссылкой графа, кропающего небылицы для своей подслеповатой Софьюшки, утисканной всеми её расплывшимися, как барабинская грязища, формами в подбитую ватой кацавейку и в чепец, чтобы греться у камина. Опять-таки я грешил на зеркала и картины, которыми украсила графиня гостиную.
Были тут и в золочёные рамы обрамлённые живописные сцены, и призрачно мерцающие зерцала с потускневшей амальгамой, и отражающиеся в них полотна с аллегорическими сюжетами: старец, занесший нож над юношей, женщина, подносящая голову на блюде. Все эти персонажи начинали двигаться при свечном огне, тем более что вечерами, после того, как мне довелось поучаствовать в кампании двенадцатого года и ознакомиться с трудами лорда Байрона, я выкуривал порою кальянчик с опиумом. Но к этим калейдоскопическим хороводам миражных образов я попривык. А вот провалы в будущее (с некоторых пор они участились) меня по-прежнему удручали. Там люди вынуждены были жить в больших усыпальницах, в коих зимою тепло поддерживается не живым каминным огнем, а опутавшими всё дьявольскими путами из железа. Огромные котлы, для разогрева коих на манер жидкости в реторте, грохочущие анаконды на колёсах въезжают в подобные пастям Гаргантюа хайла непомерных каменок, построенных навроде русских бань, — вот их подобные пузатым Буддам боги! Так вот и греются, накаляя железо!
А хуже того — обморочены изобретением англичан и французов — газетами. Не зря, вступив на престол, Бонапарт закрыл 86 парижских газет! Но они опять расплодились, как инфузории — в капле воды на предметном стекле микроскопа-бинокуляра в моей лаборатории! Однако видел бы Джузеппе Бальзамо усовершенствованным свой графин с водой для прорицания, который люди будущего называют созвучным с именем сына Одиссея Телемаха теле-визором! Он понял бы, что как в воду глядел! Но — проглядел… Само собой, я понимал: зеркала, свечи и всё такое, чем баловались на Святки дворовые девки, запершись в бане, чтобы погадать на суженого, не зная, что я подглядываю, всё это — игра воображения! Но то, что я увидел в закуржавелый продух в расставленных ими зеркалах и отверзшихся в них огненных коридорах, заставило меня сильно пожалеть, что однажды я материализовал коварный, изменчивый дух.
То ли это опять-таки чудеса отражения в трюмо, на котором была, как грим в гримёрной, навалена кучками косметика, а на похожих на оторванные головы болванках красовались парики шатенки, блондинки и брюнетки, то ли обманное трепетание свечи в подсвечнике рядом с томиком Пастернака, помноженное на похмелье, но то и дело, просыпаясь и обнаруживая на груди голову моей мастерицы бестселлеров, я видел в зеркале меняющиеся лики Поэта, Драматурга, Прозаика и Юмориста-Сатирика.
Продолжаясь, этот кошмар преподносил другие сюрпризы. Скрежетал ключ, отворялись двери, и на пороге появлялся похожий на только что принявшего душ по полной зимней выкладке в кроличьей шапке и подбитом ватином пальто мокрого Яковлева муж, чтобы уличить в безнравственности не успевшего ещё натянуть штанов эскулапа-гитариста с веником в портфеле подмышкой.
Да. Отворивши однажды двери в свою однокомнатную, я застал Галину в творческих муках с Прозаиком — мы прошли с Гумеровым на кухню, приняли за воротник, — и вот тут-то и состоялась неожиданная дуэль. Белели лосины. Синели мундиры. Но пистолет системы Кохенрайтер дал осечку. Шпага отлетела в сторону, отброшенная ловкой рукой фехтовальщика — поверженный каратистским ударом, я повалился на гусарские шеренги порожних бутылок в мышином углу. Впрочем, только падая, я разглядел, что это вовсе не Прозаик, а барахольный мафиози Китаец, застукавший меня в постельке со своей подружкой-пианисткой, и происходит это не в моей однокомнатной на девятом этаже, а совсем в другой — на четвёртом, хотя, заглядывая ещё дальше за цепь свечных огней, я мог обнаружить, что мордастый хмырь из другого зеркала тычет мне в зубы кулаком с зажатым в нём брелоком и ключами от «Харлея», а из третьего, фехтуя, норовит проткнуть заострённой палочкой дирижёр. Только тогда до меня доходило, что произошло совмещение пентаклей: в случае с демоническим хороводом вокруг Галины было пять мальчиков, одна девочка, в случае с моими метаниями между чужих жён и любовниц — пять девочек, один мальчик.
Возвращаясь то из лесопосадок, то из морга и повернув ключ в замке, я то и дело заставал Галину в постели, а, заглянув под койку, обнаруживал там одного из писаришек нашего штаба по производству макулатурного чтива. Впрочем, может быть, всё это была морочь зеркал. Потому как, ухватив любовника за шкирку, я вытаскивал из под ложа сладострастия пушистого дымчатого кота Калиостро. И всё же, вполне возможно, чтобы подбросить сублимативного жара, Галина разогревала предвкушениями секса не только меценатов, но и исполнителей проекта. И я был любимой женой мужеского пола в её шахиншахском гареме.
Другой пентакль как-то сам по себе составился из соблазнённых и покинутых Серёгой Тавровым практиканток, чьих имён уже не упомнить. Эти безымянные жрицы любви, представлявшие собою сублимативное топливо (что-то вроде вытопленного жира младенцев, используемого ведьмами и ведьмаками для левитации), выглядывали из-под простынок, охорашивались перед зеркалом, выпархивали из ванны, обмотанные полотенцами, курили сигареты, стряхивая пепел прямо на ковёр, когда, пропахнув формалином морга, где производились вскрытия жертв киллеризма, я вваливался в свою хижину, ключи от которой имелись и у Серёги, и у Олежки с Лёней, и у Кости с Витьком. Собственно, в моей квартире и происходили эти занятия практиканток, набирающихся уму-разуму у тёртых калачей второй древнейшей. Я понимал, что квартира превратилась в притон, а жизнь — в нескончаемый бардак, но ничего не мог поделать. Тем более что сосед по лестничной площадке Митя Глумов вёл не менее (а скорее — ещё более) богемный образ жизни. Бывало, весь цыганский табор с гитарой и девочками перетекал в соседнюю ячейку пятиэтажки, и там учинялись оргии с прогонами пьес Драматурга и читками стихов, отрывков прозы и реприз Поэта, Прозаика и Юмориста. Не всё было в лад. Не всё впопад. Соседи стучали по трубе центрального отопления. И настучали. Приезжала милиция. Делала предупреждение. Выпивка кончалась. Закусывать было нечем. Однажды заявилась мама практикантки и пригрозила подать в суд за совращение малолетних. Потом ворвался папа другой юной и непорочной и наставил фингалов Серёге, вывихнул челюсть Олегу, рассёк губу Витьку.
Галина исчезла, покинув вертеп, соблазнённая металлургическим магнатом-магнитом и, видимо, наставляла рога из финиковых пальм мне и жене-магнатихе где-нибудь на острове с жёлтым песком, омываемом лазоревыми волнами. Как бы там ни было, но в нашем творческом союзе всё больше ощущалась дисгармония.
И я снова шёл на свидание в дворцовые чертоги метро. На этот раз подруга чеченского контрактника опережала арфистку, и, выхватив её из метрополитеновской толчеи назло путающейся в сарагасовых водорослях Галине, я увлекал очередную сексуальную экстремалку на горный склон постели, чтобы падать с нею вниз на сноуборде великолепных оргазмов. Впрочем, не исключено, что я всего лишь навсего опережал кого-нибудь, дышащего мне в затылок. Чересчур уж торопились мои подружки увлечь меня с места встречи в людскую толчею. Так что вполне возможно, соединившись, мы представляли собою более или менее случайную комбинацию частиц двух встречных потоков.
Пока обвитая махровым драконом подруга ветерана чеченской кампании, усевшись у трюмо, красила ресницы, я усаживался за компьютер, чтобы длить сюжетные линии романа с продолжением, который жадно выклёвывали из почтовых ящиков и выцарапывали из газетных ларьков игуано-пингвинистые существа. На этот раз литгруппа ВОЛКИ разрабатывала сюжет под брендом «Украденный шедевр»
Возвещая о новых подвигах детектива, который из ЗуДова незаметно для главного преобразовался в ЗуБова, двигался по вагону электрички с пачкой «Городских слухов» материализовавшийся из торсионного вихря столыпинский переселенец в нагольном тулупчике. Хлыщ в треуголе протягивал ему пятак сузунской чеканки с екатерининским профилем и, развернув пахнущий свежей типографской краской лист, к всеобщему изумлению садоводов-огородников воспламенял газетный лист взглядом. На экстрим с заменой буквы я пошел, чтобы подразнить своего прототипа. Это документально-достоверное «б» я протащил в очередной бестселлерочек контрабандой, по-садистически испытывая своего источника информации криминальных репортажей на ответную реакцию. Небезынтересно было, уже уставшему безымянно вкалывать на литературных галерах Мрачному Иронисту и то, как затрепыхается редакционное начальство, когда прославленный расследователь заказняков вкатит «Городским слухам» иск за оскорбление чести и достоинства.
«Следователь прокуратуры Антон Зубов внимательно рассматривал прямоугольник на стене. Этот геометрически правильный островок невыцветшей штукатурки остался на том месте, где висела исчезнувшая минувшей ночью картина. Дело было тёмной ночью. Кто-то отключил сигнализацию, вскарабкался по стене, выдавил стекло на втором этаже — и умыкнул шедевр кисти Айвазовского «Корабль на мели» вместе с багетовой рамой.
— А это портрет Петра Зубова! — донёсся до Антона голос экскурсоводши. — Того самого, что стукнул табакеркой по голове императора Павла, а потом душил его шарфом…
Зубову было не очень-то приятно слышать свою фамилию в речевом обороте с обвинительным уклоном. К такому он не привык. Но в этом Екатерининском зале вообще творилась какая-то чертовщина. А тут он ещё в Рериховский заглянул и проторчал, как олух, битых полчаса среди сизовато-фиолетовых и голубовато-беловатых Гималаев, размышляя о том, что всё это изобразил человек, серьёзно верящий в реинкарнацию, трансмутацию и бестелесные перенесения в пространстве. Но не инфернальная, а вполне реальная сила совершила ограбление музея.
Экскурсия продвинулась дальше. Посторонясь от атласного подола Екатерины II и надменно-бесстыжих глаз Дашковой (с холста в багетовом обрамлении она смотрела, как живая), Антон Зубов подошел к портрету своего однофамильца. Пронизывающий взгляд придворного вельможи вошел в следователя, замерцала бриллиантами звезда на камзоле — и Антон решил, что на сегодня хватит.
Спустившись по лестнице, он протянул гардеробщице номерок и, всунув коченеющие руки в рукава плаща, застегнулся на все пуговицы. Направляясь к выходу, он поблагодарил дежурившего на вахте милиционера за содействие следствию — и очутился на улице. Накрапывал дождь и, чтобы не намокнуть, пришлось развернуть зонт. Нырнув в двери первого попавшегося кафе, Антон заказал вина. Это был подвальчик, оформленный в пиратском стиле. Трюм галеона. Бочонки. Пушки. Ядра. Модели бригов и каравелл. (Их изготовил какой-то газетный работник, свихнувшийся на парусном флоте.) Клочок карты с крестиком, где закопан клад, — под стеклом. Скелет, указывающий направление поиска, — в витрине. Гостеприимно раскрытый сундук с пиастрами и драгоценными каменьями — рядышком. Штурвал. Корабельные снасти. Официанточки в тельняшках, с абордажными пистолетами за кушаками и всё такое. Но самое главное, из-за чего зарулил сюда сыщик, это было название трактира — «Корабль на мели». Копия картины великого мариниста украшала небольшую кают-компанию с иллюминаторами вместо окон.
Зубов сел под картиной, чтобы как следует изучить произведение не по репродукции, а по «списку», сделанному рукой профессионала.
— Вам известен художник, рисовавший эту копию? — спросил Зубов посасывающего трубочку шкипера.
— Кто ж его не знает? Копейкин! Он и карикатуры в газете такие рисует — закачаешься! И афиши, а главное — ню! — хмыкнул директор-затейник.
— Слышали про кражу в картинной галерее?
— Как не слышать? Но это, начальник, туфта, а не Айвазовский — клеёнка, — и, постучав мундштуком по полотну, он позволил убедиться в том, что с изнаночной стороны полотна наличествует накатанная станком мелкая клеточка.
— Ну что! Детектив! — плюхнулась рядом жена Клавдия, поблёскивая глазами княгини Дашковой. — Опять без меня калган не варит? Ну что ты на эту мазню уставился!
Зубов знал, что со своими подругами-биатлонистками, которых он застал однажды за питьём крови молодого волка, она может всё.
В голове его что-то вспыхнуло, словно хворост, зажжённый лучами, исходящими из глаз галерейного цареубийцы. В свете этого пламечка Зубов отчётливо увидел, как подъезжает к зданию галереи микроавтобус, на котором они ездили на охоту. Как выгружаются из него девушки в костюмах экстремалок, в масках, с лассо и привязанной к нему «кошечкой». Как одна из кисок карабкается по стене, выдавливает стекло, проникает в зал, снимает картину с гвоздика — и… Обычно, правда, вырезают и кладут в тубус. Но то — профессионалы. А это — дилетантки, домохозяйки, которым что Айвазовский, что клеёнка! Слово «клеёнка» обожгло. В выходной на даче — что за новенькая клеёночка лежала на столе? А, Зубов? Голубенькая с пенными волнами, с корабликом, завалившимся на бок, рыбарями, шествующими по отмели? Зубов не донёс бокала до губ. Выходит, опять она устроила ему розыгрыш со стопроцентным раскрытием для повышения по службе!
— Ну что — дотумкал? — подмигнула Екатерина Дашкова? Это была никакая не жена, а трактирная шлюха с оголённым плечом, на котором красовалась татуировка: корабль, лежащий на боку, мель, рыбаки, набегающая волна… Чайка сорвалась с плеча и, кинувшись в пучину морскую, выхватила из неё серебристую рыбку. Диджей крутил штурвал и напевал хриплым голосом пиратскую песенку. Зубова потянуло потрогать пиастры в сундуке. Пообщаться со скелетом. Но почему-то руки лезли под тельняшку усевшейся к нему на колени, нахлобучившей ему на голову треугол официантки с перевязанным глазом.
Пользуясь дедукцией, Зубов узрел на стене капитанскую подзорную трубу и сразу понял: картина — в ней! Всё-таки вырезали… Вот эта официантка в тельнике залезла по вантам и ножом выпластала из рамы, а рамку умыкнули сторожа. Он рванулся. Он сорвал трубу со стены. Он глянул в неё. Увидел корабль на мели у самого горизонта — и, выдавив линзы, хотел вынуть заветный холст, но полотна там не было… Потом скелет, указывающий дорогу к сокровищу, направил Зубова в гальюн. Там он увидел изваянные из уплывающих через таможню бивней родины унитаз и бачок — и вырвал их с корнем…
— Вам, Антон, счёт пришёл за повреждение сантехники и бутафории кафе «Корабль на мели»! — нахмурился районный прокурор Павел Табакеркин. — Чем платить будете? Пиастрами? Зарплату-то который месяц задерживают…»
С когтем дракона — на левой и пастью — на правой груди из ванной выходила пианистка Катя и садилась за трюмо, чтобы подправить собственные когти Галининой маникюрной пилочкой. В это время мне, едва обмотанному простыней, будто Сенеке, вознамерившемуся сочинить ещё одно письмо к Луцилию перед тем, как вскрыть себе вены, приходилось трудиться в поте лица. И я усаживался за компьютер, чтобы хоть что-то сдать к завтрашнему дню в номер. Репортаж о митинге возле облисполкома хотя бы. О том самом митинге протеста, куда подошедший народ нахлынул, словно тесто, вылезшее из кастрюли.
«Депутат Павел Крайнов дошел до края. Как и доведенный до туда же народ. Иначе бы не явился он на этот митинг. Не стал бы грохотать в мегафон. Толкаться среди кумачовых полотен, чёрных серпов с молотами в белых кругах. Но пришлось. Не улежал в своем саркофаге, в склепе, овеваемом запахами роз и хризантем. И хотя это был не совсем прежний Крайнов, а его неожиданное воплощение, явление его народу было вызвано нарушением запрета-табу. Он бы не пришел на эту, выпавшую на крещенские морозы, акцию в столь неожиданной ипостаси, но жена Клавдия не выполнила его наказа: не продавать после смерти его старое депутатское драповое демисезонное пальто. Ох, уж это видавшее виды пальтишко — почти как дедовская проеденная молью будёновка в шкафу, повидавшая и кремлёвские звёзды, и иглу адмиралтейского шпиля. Подлатанная верой в имперское могущество, подстёгнутая подкладкой надежд на социальную справедливость! В гроб не положишь, с собой на тот свет не унесёшь!
И вот драповая ипостась Павла Петровича Крайнова на атласной подкладке стоял на крыльце обладминистрации и ощущала, как магнетизм электората наполняет ее обновлённой энергией.
Потрясала лозунгом на картонке Пульхерия Гребешкова: в толчее людской было всё веселей, чем на ступеньке перехода, где, ровесница подвига Челюскинцев, она давно превратилась в пингвиниху.
Фёдора Терпугова требовала не отдавать Курилы, низом брюха ощущая, что негде будет нереститься рыбьим косякам. Инесса Стойкер, следуя традиции Инессы Арманд, настаивала на сексуальном раскрепощении. Коля Б. и Юля Д. разбрасывали листовки с изображением коловрата-солоноворота, призывая не допустить вырождения русской нации. Дирижёр держал плакатик с требованием отправить оркестр в заграничное турне. Толкинист Тимоха в полном облачении витязя с мечом на боку и его подруга Оля развернули транспарант КПРФ с требованием отослать в отставку антинародную власть.
Старуха с куриной лапой в руке клекотала, обращаясь к собравшимся и осеняя их когтистой закорюкой, напоминающей коготь на шлеме тевтона.
Митинг развивался хоть и несанкционированно, но вполне в рамках, когда вдруг со стороны ступеней здания бывшего Сибкрайкома образовался торсионный вихрь, пыхнуло снегом. Некоторые даже говорили потом, что увидели не то лик Николая Рериха, не то зрак легендарного Эйхе. Впрочем, при жизни Крайнов чем-то походил и на того, и на другого…
Когда в рядах собравшихся появилось пустое драповое пальто с мегафоном над обрёмканным воротом, по транспарантам, знамёнам и лозунгам пробежал озноб. Возгласы ужаса вырвались у пенсионерок. Представители казачества и православной общины осеняли себя крестными знамениями.
Расталкивая митингующих, драповое пальто двигалось в сторону крыльца и — по всему было видно — готовилось прорваться к губернатору. Милиция ощетинилась дубинками. Блюстители порядка сомкнули ряды. Впрочем, по смиренно обвислым рукавам можно было судить о том, что драповое пальто не помышляло о насильственном свержении губернской власти.
Обернувшись к народу всеми своими пуговицами, пальто поднесло витающий в воздухе мегафон к выемке над воротником. И в громкоговорящем устройстве возник голос Павла Крайнова:
— Товарищи! — обратился он к народу. — Вы похоронили меня полгода назад. Я пал от киллерской пули. И знаю, кто прострелил мой драп, но дело не в этом, товарищи… Моё тело сейчас лежит на кладбище, его же нетленная субстанция, согласно учениям Рериха и Блаватской, отделилась, перераспределилась и теперь значительной своей частью пребывает в специальной нише метрополитеновского подземелья, в саркофаге рядом с другими избранными, готовящимся к дальнейшим трансформациям. Но в этой части я, товарищи, с вами. И могу продолжать свою деятельность в виде желеобразной, растёкшейся по лабиринтам подземелья массы. Мы поднимем эту массу на протест. Масса уже закипает и скоро попрёт из ливнёвок и канализационных колодцев…
— Анафема ему! Инфернальный Поп Гапон! — раздался голос.
— Заткни свою дырку от пули, драп, молью недоеденный!
— Паша! Я с тобой! — ринулась из толпы женщина с лицом ещё не старой Надежды Константиновны Крупской.
Милиция лязгнула наручниками. Оттесняя старое демисезонное пальто к площади Свердлова, спецназ открыл огонь на поражение. Брякнул алюминиевый колокол мегафона. Из него продолжал вещать голос. Изрешечённая ткань не сдавалась, продолжая призывать к бессмысленному и беспощадному русскому бунту. Тогда плеснули бензина и подожгли. Вращаясь на месте и корчась, пальто всё никак не могло угомониться, выкрикивая лозунги антиправительственного содержания. Потом повалил густой чёрный дым, разверзлись облака на небесах, и двигаясь по образовавшемуся сизо-голубому лучу, астральное тело драпового пальто отбыло в объятия орбитальной Линзы…»
Процесс созидания репортажа прервал звонок по телефону. Некогда иронично-игривый голос Зубова прозвучал официозно отчужденно, даже враждебно:
- Ваша газета, гражданин Крыж, с макулатурных художеств на потребу нископробной публики скатились на прямые издевки! Я только что звонил Дымову, который перевирает ваши криминальные репортажи в своих триллерочках. А я получается – источник всего этого вранья. Коллеги надо мной потешаются: ты чего это, дескать, отпрыск рода цареубийц, сосланных когда-то в сибирскую каторгу?
Я понял, что моя провокация достигла цели. Нашим неформальным отношениям пришел конец. Еще немного понакаляв пластмассу плохо скрываемым гневом, Зубов ушел по ту сторону гудков. В едва водруженной на место трубке образовался голос моего литработадателя. Пожурив меня за несанкцианированную замену буквы в фамилии героя детектива, на которую он не обратил внимания, Шура Туркин требовал следующую главу «Монстров подземелья». Один триллер с продолжением шел в ежедневных номерах, другой в еженедельной «толстушке». Надо было торопиться. Блуждая одной рукой по эрогенным зонам разлегшейся на ложе пианистки, другой я принялся набивать текст.
«Губернатору Золотогоркину всё же хотелось понять — кто он? Плавающее в телевизоре, взирающее с газетных полос, вещающее из радиоприемников нечто или всё же человек во плоти? Эта проблема стала для него особенно жгучей с тех пор, как во время сдачи станции метрополитена «Осиновая роща» ему показали колумбарий, где он обнаружил в гробу самого себя, обложенного со всех сторон цветами. И сколько потом его ни уговаривали, объясняя, что это была святочная шутка и в гробу лежал не он, а изготовленная для музея восковая персона, так же, как и персоны мэра Гузкина и депутата Крайнова, он не мог отделаться от ощущения, что всё ещё лежит в гробу с атласной подкладкой, и его сложенные на груди ладони покалывают шипы роз, а в носу свербит от густого запаха тех же роз, гвоздик и хризантем.
Если прежде Золотогоркин раздавал интервью направо и налево, то теперь у него появилось предубеждение, что, говоря что-то в микрофон, он словно бы отдаёт часть себя. Его томило ощущение, что набалдашнички с сеточками вытягивают из него нечто, что, утекая по проводам, улетая в эфир магнитными волнами и растекаясь по экранам, обращается в сгустки чего-то, ему неведомого, живущего самостоятельной жизнью. С некоторых пор он стал верить в рассказы про обитающие под городом трансформирующиеся субстанции и подумывал — не есть ли он сам часть этой субстанции?
Золотогоркину становилось легче, когда он выезжал в поля, на посевные и уборочные. Но, пролетая на вертолёте над золотистым жнивьём, он обнаруживал непонятные круги и треугольники, истолковываемые, как следы деятельности полтергейста, пришельцев и НЛО. Глядя на селян, он всё чаще убеждался: как же похожи они на персонажей раскольнических легенд — скрытников! А тут ему ещё приснилось, что он манекен в самом большом супермаркете города — ДУМе — и с ним воюет какой-то выживший из ума охранник!
Вот и выходя на эту пресс-конференцию по итогам проведения мероприятий, связанных с пронёсшимся над Западно-Сибирской равниной ураганом, губернатор ждал, что его могут спросить о таинственной природе бури, её связи с геопатогенными зонами и легендой о Змее Подземелья.
— Скажите, Виталий Викторович, — задала первый вопрос Майя Курнявская, — как вы относитесь к слухам о том, что пространство под городом изрыто неведомыми существами, что нарастают геопатогенные факторы, из недр поднимаются родоновые массы — и в перспективе город если не провалится, то превратится в лепрозорий мутантов?
— В природе есть много ещё не изученного! — начал губернатор. — Вот и академики Азначеев и Митриев свидетельствуют. А это всё-таки наука…
Он говорил и чувствовал, как, вливаясь в микрофоны и входя в объективы кинокамер, его второе, преобразованное в проводах, я проницает пространства и предметы и как светящимися сущностями оно врывается в отверстые устья подземки, чтобы, влившись в них, метаться по туннелям крылатыми тенями. В эти мгновения он, в самом деле, ощущал связь с кем-то лежащим в гробу в склепе подземелья и готовым выйти оттуда по первому зову.
— Что вы думаете о связи последних изысканий археологов и уфологов в районе Змеиногорска и ставшим гибельным для нашего сельского хозяйства ураганом?
— Ну что я думаю! Нужна помощь федерального бюджета. Нужны субвенции. Потрепало льны, побило овсы, вымолотило рожь и пшеницу. Поднимало на воздух коров и комбайны. У многих сорвало крыши…
Поняв, что он изъясняется двусмыслицами, Виталий Викторович умолк.
— На этом, пожалуй, всё! — обернулся он к лучезарно улыбающейся ведущей Галине Синицыной. — Об этом лучше прочесть в романах наших знаменитых писателей Галины Синицыной и Александра Дымова, которым я уполномочен вручить премию имени Гарина-Тугарина…
Усаживаясь в свою служебную, сработанную под пробойник пси-пространства серебристую «Волгу», Виталий Викторович принял машину за уже готовый к отправке в подземелье саркофаг. «Неужели так обыденно!» - мелькнуло …»
© Copyright: Горбачев Юрий, 2011
Глава 26. Пещера
"Услышав это, Ирод царь встревожился, и весь Иерусалим с ним."
«Евангелие от Матфея», гл.2, стих 3
В «Лепестки» мы захаживали и с живописцем Копейкиным, чтобы, заправившись пивком, удалиться в его затёртую среди асфальтовых льдов улицы Полярников — громко будет сказано — мастерскую. Громко потому, что в прибежище вдохновения, холстов, опустевших бутылок и тюбиков из-под масляной краски была обращена обычная, являвшая собою реликт былого великолепия полуподвальная конура малевальщика афиш для кинотеатра. С тех пор, как кинотеатр отремонтировали, оснастив его долби-стерео, на первом этаже соорудили зал игровых автоматов, а на втором — ночной клуб, Копейкину приходилось разрисовывать огромные полотна, на которых он воспроизводил грандиозные сцены гладиаторских боев, взятия Жанной Д’Арк Орлеана, коллажи из персонажей «Звёздных войн», «Властелина Колец» и «Гарри Поттера». Афиши были столь велики, что подвал превратился в заурядную подсобку для хранения краски, кистей и краскопультов. Для того чтобы намалевать седую бороду Гендальфа, приходилось изводить ведро белил. На наивно-всепобеждающую синеву глаз Фродо уходила банка ультрамарина. Полотно рекламного плаката Андрюха расстилал по сцене — и ползал по нему на четвереньках, как муха по белому потолку. По старой агитпроповской привычке он старался особенно выразительно изобразить глаза. Когда-то подрабатывавшему на производстве транспарантов, ему особенно удавались ленинский прищур, брежневская осмысленность, андроповская аналитичность, горбачёвская решимость действовать. Он так мог расписать на афише Владимира Высоцкого или Олега Даля, что все говорили: как живой! Некоторые столицесибирцы обращались к психиатрам, жалуясь: их преследуют глаза с афиш. Глаза Гендальфа или очочки Гарри Поттера могли возникнуть в самых неожиданных местах. К примеру, обнаружиться на лице ведущего местных теленовостей или на носу губернатора.
С тех пор, как на экран безраздельно вторгся Голливуд, Андрюха стал захаживать в церковь, покупать литературу и свечки в иконной лавке и начал мыслить библейскими сюжетами. Свои христианнейшие видения он воплотил на стенах подвальной каморки. Одну из стен Андрюха расписал, взяв за основу сюжет Тайной Вечери, на другой тщательно выписал звезду Рождества над яслями с младенцем, задумчиво склонившимися над ним Волом, Ослом и молитвенно замершими Волхвами. Отсюда, как аквалангист — с борта субмарины, я уходил в житейские пучины, чтобы внедриться в сообщество привокзальных бомжей. На гвоздь, вколоченный в Вифлеемскую звезду, я вешал свои курточку и джинсы, облачался в засаленные лохмотья, Андрюха подмалёвывал мне гуашью фингал и следы проказы на лице — и вот уже на первом же привокзальном газоне мне открывался Клондайк опорожненных бутылок и распахивался вход в подземелье живописных мутантов эпохи перемен. Как раз с меня, загримированного под бомжика, Андрюха Копейкин срисовал апостолов Петра и Павла, и Фому, и Иуду, и всех других, включая центральную фигуру композиции Тайной Вечери. Он считал, что двенадцать апостолов — это просто двенадцать клонов Христа, вот и размножил мой лик, чтобы получить целостную картину. Правда, потом он стал забавляться тем, что, закрашивая прежние лики, пририсовывал на их месте физиономии наших сослуживцев. Носителя благой вести не трогал. А вот Иуде подрисовал рожу Дунькина, а Петру — Анчоусова. Остальные фигуры обзаводились головами прозаика Лёни Глушкевича, драматурга Олега Гумерова, поэта Вити Тугова и юмориста Кости Глотова по мере их увольнения из редакции. На третьей стене подвальный Пиросмани запечатлел нечто вроде Дантова Ада — уходящую в подземелье разветвлённую систему ходов, начинающуюся, как перевёрнутое дерево или уродливое корневище, с канализационного колодца, в который заглядывал по-садистски улыбающийся Мальчик. Девочка была изображена в трех фазах: падающей в земляную дыру, лежащей на подобном инквизиторскому колесу вентиле — ещё не расчленённая, дрейфующей по канализационному кишечнику. Падение происходило оптом, дрейф — в розницу: отдельно — голова с широко распахнутыми глазами, отдельно — рука, отдельно — нога и так далее. Под потолком юная мученица была изображена распнутой на чердачных стропилах. Для пущей ужасности Копейкин срисовал эту девочку с Галины Синицыной; мы с ней здесь бывали. И когда в чёрной тоске из-за того, что Синицыну сейчас трахает какой-нибудь заказавший пресс-конференцию директор элеватора, засыпая ей в бункер своё семя, или хозяин молзавода, взбивая из сливок сметану, или хуже того — вождь какой-нибудь партии, вожделеющей поять чресла парламентских кресел, я глядел на кочующую по канализационной трубе голову Галины. Не вынеся этого ужаса, я бежал наверх, чтобы, втолкнув карточку в первый попавшийся таксофон, звонить Даше, Любаше, Кате, Мэри…
На подвальной диораме были видны молитвенно задравшие головы к дыре колодца Мальчики-садисты с носами клоунов и антеннками инопланетян на их головах. С такими поролоновыми носами и кружочками на рожках-пружинках на столетие столицы Сибири ходило полгорода, а первую девочку изнасиловали, сбросили в колодец и расчленили как раз в этот день. Здесь же — в коллажном совмещении — были изображены толпы ликующих язычников, уродина-Обинушка, ублюдок-Городовичок, парящий над толпой Дирижёр в одном фраке без штанов, припавший щекой к деке в виде венерина холмика Скрипач, вставивший между ног голую бабу и водящий смычком по её ягодицам Виолончелист. Это были зримые образы творящейся в мире какофонии. В память об ужасном жертвоприношении и создал Андрей свою «Гернику». Копейкин считал, что город подвергся психотронной бомбёжке, а изнасилованная и расчленённая девочка — лишь результат этого. Параллельно штудируя Библию и «Розу мира», Андрюха был убеждён, что СМИ, Голливуд и паралитература совершают ужасающие трансмутации в облике небесной России. Что демон государственности воплотился в кровожадных, требующих жертвоприношений монстров, что античеловечные Шрастры стремительно трансформируются, а игвы и раругги, до сих пор высиживавшие в астральных городах, уже вторглись к нам вместе со своей демонической техникой.
Такова была его живописная версия происшедшего с очередной девочкой, чей расчленённый труп сантехники обнаружили во время ликвидации канализационного засора. В своей подвальной фреске Копейкин хотел передать религиозно-фантасмагорический смысл сатанинского обряда, заставившего содрогнуться канализационные трубы. И ему это удалось. Мальчики держали в руках окровавленные кухонные ножи — каждый луч этой пентаграммы должен был вонзить своё стрекало в лежащую на вентиле жертву. Они ждали лишь того, когда по скобам лесенки к ним спустится пятый.
Здесь нашлось место и Гене со Светой, и Кеше с гармошкой и нищенкой-пуштункой, и одноногому Вите, и сирой мамане с надписью на картонке, взывающей подать на пропитание ребёночку, и бабушке, требующей вернуть льготы, и толкинисту Тимофею с девочкой при кепке-подойнике, в которой виднелись кругляшки монеток. На этой же стене, в её самой нижней части, были изображены ужасающие химеры подсознания, посещавшие Андрюху во время похмелий и раскумарок (Копейкин покуривал травку). Среди тех химер заглатывающая людей и переваривающая их на фекалии, оснащённая когтистыми лапами и гребнем рептилии электричка метро была самым безобидным из существ. Довершали картину выглядывающие из пролома гробы и скелеты в том месте, где туннель, по которому скользил Змей, ответвлялся в сторону Осиновой рощи. Воплощённым ужасом выглядели свечения и оскаленные хари в районе рынка, будто зоопарк не перевезли за город и не разместили среди сосен, а закопали под землей после того, как он провалился туда, подобно вышедшему из строя атомному реактору-капсуле. Эта аллегория была особенно дорога её создателю, потому что Андрюха Копейкин был убежден: Зверь засел в нас всерьёз и надолго. И никакими молитвами не выгнать этого рогато-когтистого паразита. Лик же самого страшного из ужасов этой фрески лишь маячил в самом дальнем углу, высунув оттуда саблезубые клыки и окровавленные бивни, напоминая об арестованных на таможне археологических ценностях, которые контрразведка не давала вывезти за рубеж.
Для ню, которыми Андрюха торговал у входа в метро, ему позировали некоторые из моих привокзальных собутыльниц. Приукрасив их формы подобно тому, как я приукрашивал речи косноязычных монстров пресс-конференций и судебных заседаний, он получал в итоге очень даже приличные типажи «обнажёнок». Эти «нюни» шли не хуже плодоовощной фламандщины натюрмортов. Андрюха мечтал, чтобы ему попозировала Галина Синицына, но почему-то стеснялся ей даже предложить стать моделью для полотен. Ведь она как-никак была заметной в городе фигурой, популярной писательницей, её то и дело казали по телеку среди участников пресс-конференций, а он свои картинки продавал возле метро.
Я увлёкся игрой с переодеваниями. Мои репортажи о жизни городского дна шли влёт. Это, случалось, надолго освобождало меня от тягостной обязанности посещать пресс-конференций, на которых кроме фуршетов с обильными холодными закусками и десертами ничего интересного не было. В мастерской Копейкина я хранил целый гардероб, что-то вроде костюмов профессионального карнавальщика времен Франсуа Рабле. Многократно задерживаемого в обличии бомжа, рвущегося на рок-концерт подростка-наркомана, подозрительного лица кавказской национальности, всякий раз открывающего свой розыгрыш, когда уже были пройдены все круги ментовского досмотра — ой как не любила меня привокзальная милиция! Как раз тогда, когда в редакцию звонила богомолка и сообщала о стрельбе, это была никакая не богомолка, а одна из натурщиц, позировавших для Андрюхиных ню, предпочитающих прогуливаться голыми вдоль по улице Полярников. Мало того, что о. Святополк тут же заподозрил образование новой секты, пришла в движение репрессивная машина — и нудисток поставили на учёт в ФСБ. В прилетевшего по звонку меня переоделся Андрюха, а меня он загримировал под бойца бригады «центровых». Одолжить ненадолго «Тойоту» мы договорились с выпивающими братками. Игра им понравилась. Подурачить ментов — это их пивом не пои! И вот на глазах у прущих на молебен Андрюха сделал это. С пластмассовым пистолетиком в руках он взорвал парочку петард-хлопушек, я упал у колеса «Тойоты», рвя на груди презерватив, наполненный красной краской, а Копейкин, забежав в подъезд, переоделся в заготовленные заранее одежды репортёра. Ружьё с прицелом соорудили, примотав к воздушке позаимствованный у Эрика детский калейдоскоп.
В темноте чердака и пылу расследования детектив Зубов всё принял за чистую монету. С нашими неформальным отношениями было покончено. Теперь, разгоняя далее волну скандала, можно было делать прокурорскому детективу дальнейшие гадости. И детектив клевал.
Упаковав туфтовую винтовку в мешок, он отсылал ее на экспертизу, и пока суд да дело — материал об очередном убийстве на том же самом перекрёстке уже был в номере. А там — станут ли прокурорские работники обнародовать свои оплошности? Опровергать. То же самое и с изуверами-мальчиками и расчленённой девочкой вышло. С ещё раз повторённой мистификацией-инсталляцией, переросшей в нехилый хеппенинг. Голову девочки, ручки, ножки Андрюха Копейкин отлил в своей мастерской из силикона, раскрасил, получились как настоящие. Говядинки прикупили (как, бывало, с Серёгой — свининки) на центральном рынке, детское бельишко в первом попавшемся отделе детской одежды — всё это разбросали в канализационном колодце в художественном беспорядке, измазали стропила чердака кровью, нацеженной из мясца, — и вот уже версия, выдвинутая отцом Святополком, публикация, очередное рукопожатие Анчсоусова, премия в конверте.
Розыгрыш удался и в первый, и во второй раз. Как и в случаях, когда мы готовили их с Серёгой. Даже то, что и киллерский выстрел, и сатанинская оргия произошли на одном и том же чердаке, в запарке никого не насторожило. Наоборот. Это, подобно заевшей пластинке, повторяющееся единство места придало происшедшему большей зловещести. «Лепестки» стали пустеть. Закрутилась следственная машина. Начали распухать дела. По газетам, теле- и радиоэфиру прокатились волны публикаций и репортажей. Первая инсталляция вышла вполне в духе придурка, навалившего кучу в Третьяковке под «Боярыней Морозовой». Понаехало телевидение, завертелось уголовное дело. Хеппенинг-перформанс раскочегаривался на всю катушку: меня уже повезли в морг, надо мной уже занёсся заинтересованный скальпель искателя свежих органов для пересадки их денежным дядям, когда я проделал обычный трюк с предъявлением удостоверения. Вторая инсталляция и того не потребовала. Просто пропили с Андрюхой мой повышенный гонорар — и всё.
Но вот беда. Частенько эти розыгрыши перемежались с небольшими кислотными путешествиями. Правда, за неимением ЛСД, которым пользовалась ливерпульцы, приходилось довольствоваться такой гадостью, как насвай или херовенький героинчик, но что есть, то есть… Бывало, я, Андрюха, Кеша-гармонист, гитарист Гена и блюзмен Тимоха, покинув «Лепестки», устраивали мальчишник в пивной «Ливерпульская четвёрка». Эти свои уходы на дно я таил в полной тайне от Галины и членов братства по «Чёрному скарабею». (Знал бы я, что в конце концов буду предан и стану жертвой их розыгрыша!) Благо, пункт сдачи стеклотары был рядом, напротив рынка, — и когда я разыгрывал бомжа, то нагребал «пушнины» по окрестным помойкам и урнам вполне достаточно для того, чтобы угостить пивком друзей. Ну и им кой-чё кидали на чехол и в коробки из-под китайских кроссовок. К тому же крышующий пуштунку Кеша-гармонист огребал деньгу, да и Гена по полкружки из того, что шло на пропитание мальца, отсыпал в свой карман, чтоб не рос шибко быстро — на большого дадут меньше на столько же, как на обутую в протез культю. Ну и Тимофей-толкинист не зря толкался в переходе возле облсовета, Федерального казначейства и Внешторгбанка.
Под приглядом барменши и ливерпульской четвёрки мы что-то сильно затосковали по большему кайфу — и чтобы заодно с репортажем о бомжах, уличных художниках и привокзальных проститутках набрать фактуры и для цикла натуральных очерков из жизни наркоманов, я пустился во все тяжкие. Луч Вифлеемской звезды воткнулся в вену, и по нему, смешиваясь, потекли образы со стен Андрюхиной каморки. Натурщица с висевшей над моей холостяцкой постелью картины, соскользнув с полотна, материализовалась. Гитара обрела черты вполне плотские. Беженки Надя и Вера, наплюхавшись в ванне и вылив на себя весь шампунь, оказались крашенными Андрюхой молоденькими стервами. К тому же я узнал в них Монашку и Ведьму, для отвода глаз приторговывающих в метро духовной литературой и макулатурным ширпотребом. Бывало, открыв томик Блаватской или Гурджиева, можно было обнаружить аккуратно вырезанный в страницах тайничок, где были уложены пакетики с белым порошком. Так что недаром книгочеи толклись у лотков. Да и кой-какие фолианты с жутью и детективами содержали такие же схроны. Так шла бойкая торговля наркотой прямо под носом у милиции. Присев на корточки прямо на ворс коврика, девахи выдавливали из себя целую кучу капсул, будто, начитавшись Алистера Кроули, как и он, считали свой кал священным. Они ликовали и бесились. Менты лоханулись, начав их оформлять в ночлежку, проявляя заботу о выдаче пособий. Не всё, видать, ладно было в компьютерном хозяйстве оборотней в погонах. И вот на зелени коврика лежало целое состояние.
Кал если, гной еси, но деньги, позволяющие бить балду, есть и пить не хуже дядек, разглагольствующих на пресс-конференциях для того, чтобы светиться в телеке, жить не хуже их жён и пассий, а на самом деле — по очереди трахать Галину Синицыну. Мою Галину. Во мне бурлил Ревнивый Мавр. Пора было мстить. Я возлежал на своём греко-римском ложе и мог наблюдать, как эпохи проплывают мимо в виде подвижных цветных фресок. И пусть, вполне возможно, этим кино, сидя за компьютером, управлял научившийся манипулировать временем Коля Осиновский, было интересно. То в квартиру лезли оливки и ливанские кедры Иудеи и пробегал гонящийся за кем-то крепкоикрый легионер, вооруженный сверкающими мечом и щитом. То из угла выскакивал взбесившийся бык и, бросаясь на красную тряпку с серпом и молотом, бодал её под умопомрачительное фламенко. Гитара льнула ко мне, розетка шестиструнной сжималась и превращалась в третий глаз вагины;.
Два глаза одного четвероного-четверорукого существа из глубин подсознания смотрели на меня разинутыми влагалищами. Два алых, зияющих глаза сверлили мою плоть, прожигая. Это была заурядная групповуха, с помощью каких Великий Зверь — Алистер, не заботясь о последствиях, сотворял новые эоны.
Посвечивание тех глаз увидел я в темноте, куда ступил подпихиваемый в спину стражем. С тех пор, как легионер вырвал из моих рук пергамент, отшвырнул перо и вылил мне на бороду все чернила, он зачем-то вёл и вёл меня по этому подземелью, над которым в выбитой в горе зарешёченном углублении томился в соседстве с рыкающими львами несчастный факир, обещавший рассказать мне о том, что будет через две тысячи лет. А он пророчествовал, что мне предстоит погибнуть в подвале замка от наложения щипцов на детородные органы, мыть золото в норах Колымы, оказаться привязанным к койке в больнице для умалишенных и много ещё чего… Я успел записать лишь несколько заклинаний да фразу о том, что большие железные змеи подземелья будут пожирать людей и высирать их невредимыми, потом появится рыцарь и рассечёт дракона пополам, как налетел этот фанатик веры в Юпитера-вседержителя и похерил мои труды.
…Наехало грохочущее чудовище, пахнуло розами и хризантемами, сыростью подземелья, гробовым тленом, и мы с моим провожатым милиционером оказались в ярко освещённой комнате, заваленной цветами. Цветы стояли в вёдрах, лежали в ванночках, в каких купают младенцев, они торчали из старинных античных ваз, египетских кувшинов (в таких хранятся мумифицированные органы фараонов) и хрусталя. Тут же по углам были навалены иконы, свечи, библии, труды эзотериков, детективы. Склад удивлял обилием ассортимента и пересортицей. К чему тут бивни и саблевидные клыки? Ведь им же место на таможне? Или их так и не отправили в музей? А картина Айвазовского «Корабль на мели» что здесь делает?
Помещение представляло собою что-то вроде заброшенной резервной диспетчерской, подземной конюшни или того самого командного пункта, из которого можно долбануть по орбитальной Линзе-плазмоиду. По крайней мере, на одной стене видна была карта звёздного неба. На другой располагалась схема метро с мигающими лампочками, показывающими, где и как движутся электрички. Эти мигалки могли означать и колодцы с запрятанными в них нацеленными на околоземную плазмоидную субстанцию ракетами. Под картой и схемой горбился пульт. Когда сидевшая за ним обернулась, я узнал в ней цветочницу Свету.
— А! Привет! Вовремя! Сегодня как раз родительский день — видишь, сколько товара…
Над головой заскрежетало — открылся люк, в нём на фоне одинокой, тянущей лучик-ниточку звёздочки в непроглядье неба показалась мордочка бомжика.
— Принимай, Света!
Верёвка с крюком опускала в подземелье огромную корзину, пахнуло нарциссами.
— Ну что — ещё ходку?
— Давай! На Заельцовском и на Плющихе полно товара. Датчики запаха так и семафорят!
Только теперь я понял: передо мной не диспетчерский пульт, а что-то совсем другое…
— Ну, чё уставился? — ухмыльнулся майор и, расстегивая пуговицу на милицейском кителе, подошёл к зеркалу над раковиной, возле которой торчал из стены кукиш теплодуйки. — Мы тебя для чего сюда привели? То-то… Чтобы ты нам пиар организовал! Это хорошо, конечно, что ты писал про Кешу, Гену, Свету… Теперь ты должен знать, что мы надумали двигать своего человека в Думу, — изобразил он думу на челе, — чтобы лоббировать свои интересы. Ну а роль гитариста, воспевающего нашего кандидата, будешь играть ты. Вместо Гены. Ты ж тоже на гитаре бренчишь. И очень любишь менять профессии. Так что впишешься вполне гармонично. Мы тебе ещё и афганского колориту придадим. А лучше чеченского… Вон у нас тельников — целый тюк. Бартер это. А лучше, если мы тебе создадим легенду о журналисте, потерявшем ногу в Ираке… Поначалу ногу будешь подвязывать, а потом мы тебе её отрежем. Ты ведь, кажется, пишешь женские романы? Так что если не шибко нравится идея насчёт отрезанной ноги, можем произвести операцию по смене пола, чтобы тебе не так сложно было вживаться в образ. Всё будет, как надо. Титьки можем трансплантировать из твоих же ягодиц, ну, немного силикончика подкачаем, а вот от мужских излишеств придётся избавиться…
Майор снял китель, смыл грим — и я узнал в нём героя своего трогательного рассказа из возлюбленного завом отдела цикла «Картинки с натуры» — «Гитарист и цветочница» и что самое удивительное — металлургического магната, Сёмена Сёменовича Корявого, — тоже.
— Да не смотри ты так, Иван, — глядел он на меня из зеркала.— Мы тут все взаимозаменяемы. Вон, видишь — протез в углу. А вон — гитары на стене. А вон там — «ляльки», в пелёнки замотанные… Народ бежит, торопится — ему хоть пим дырявый в пелёнку заверни — кто будет присматриваться, тем более милиция наша. Им лишь бы откат был во время. Суешь в пелёночки диктофончик, чтоб пищало, — и денежки посыпались…
— Но ведь я видел — чумазенькая девочка просила подаяние, ребёночек соску сосал. Эрик-то — ваш отпрыск. Твой и Светы.
— Да долго ли за бутылку водки чумазенького ребёночка на прокат взять? Пуштунчика-тушканчика. Или младенчика у мамаши-алкашки одолжить? А если мамочка сопротивляться будет — расчленить, как ту девочку, которую мальчики… Хе! Это у нас налажено. Зато приварок — наш. Ты думаешь, мы такие нищие? Кто тебе сказал? Видел — иномарки у выхода из метро в ряд стоят? Все наши. У меня квартира в двух уровнях с бассейном, сын в Гарвардском университете учится… Ну, и контрольный пакет акций металлургического комбината я недавно купил — ты же был на этой пресс-конференции, — подмигнуло его отражение в зеркале, конечно, имея в виду шашни с Галиной. — Ну, а с конкурентом разобраться — это без проблем… Вон видишь — винтовочка с оптикой в углу.
— Значит, это всё ты! — рванулся я.
— Спокойно! — брезгливо отвернулся он, в то время как у меня на руках повисли два мордоворота.
— А как же Эрик? — всё ещё надеялся я, что это очередной розыгрыш.
— Да какой, блин, Эрик! Зациклило тебя. Маратом я его назвал в честь героя французской революции. Я ведь до всей этой перекройки-перестрелки, пересадки историю в школе преподавал. А до этого кандидатскую защитил по языческим культам, но попёрли с кафедры за общежитские дионисийские оргии и эксперименты с жертвоприношениями. Ну, там, бардовские тусовки, рок-фестивали, вялотекущая, психиатрические репрессии… Долго рассказывать. В общем, оказалось, что в прошедших своих жизнях я был факиром, магом, чародеем. Тем самым, которого заточили в клетку со львами. Помнишь? Вначале мне в числе других волхвов довелось поднести дары самой Марии, потом меня посадили за решетку с этими кисками, которых я загипнотизировал, а потом — ну ты же читал об этом у Ренана и Сухоусова: корабль, пираты, плен, верёвка на шее, рея. Свои паранормальные способности я обнаружил совершенно случайно, когда после увольнения с кафедры работал дворником в зверинце. Света тогда там ветеринаром трудилась. Ашот директором был. Зашла в клетку к приболевшему льву, а он как кинется — и сшиб её. Я, не думая, влетаю с метлой в вольер. А лев и завилял хвостом, как ручной. Вот так. А потом уж, когда стал штудировать источники, допёр, что я — реинкарнация того мага, ага. Я и на крокодилов так же действую. У нас и серпентарий есть. Змеи, знаешь ли. Яд. Древнее целебное средство. Мы тут их разводим в тепличке с бассейном. И змей, и крокодилов. Небольшой филиал зоопарка. Упрятали под землю. Мы щас как раз под тем местом, где раньше был зоопарк. Ну, а подкармливаем рептилий теми, кто шибко выпендривается. Кстати, насчёт Эрика. Это ты нам подсказал идею, когда в заметке написал и слегка приврал. А нам эта идея понравилась. Мы со Светой и её мужем Ашотом сразу на этот сюжет ставку сделали. Хорошо ты на слезу даванул… Потом этот рассказ в трёх газетах появился, телевидение клип сняло — и посыпались денежки… А ты думаешь, почему этот клип с такой охотой ставили, съёмочную группу напрягали?
— Я думал — мне удалось ухватить типаж. Угадать, что у людей слезу вышибает… Но теперь вижу — я создал кого-то очень устраивающий миф. Проходящие мимо сильно переживают насчёт того, что им когда-нибудь придётся просить в метро подаяние…
— Так-то оно так, но пусть не переживают, — вклинилась в разговор Света. — Здесь все места забиты. Ашот никого не пустит. Наше ноу-хау — продавать цветы по два-три раза… А чё им зря пропадать на могилках да у монументов? Когда они совсем ещё свеженькие…
— Так вот, — продолжал майор, вешая китель на стояк с крюками, который вполне можно было использовать в качестве орудия инквизиции, — твой рассказ три раза напечатали лишь потому, что я откупил место в газетах. Это, кстати, окупилось, когда тут телевизионщики по следам фильм сняли. Реклама попёрла, а это уже солидное бабло. Так что теперь можно и в депутаты двигать… Наша партия называется «Ритуал»… Вот и заказняк, о котором ты писал — его совершил сын Светы и Ашота. Кстати, лишь для того, чтобы показать, что наши ритуалы сильнее церковных. Вон сколько народу сбежалось, все газеты написали, телевидение показало, только ты переврал… Ну, а потом мы решили повторить ещё и ещё… Чтобы закрепить успех. Тем более — вы с Серёгой начали дурить. Да и Андрюха Копейкин, Микеланджело недоделанный, встрял. Ты даже не удосужился поинтересоваться тем, что было на том же самом месте возле «Лепестков» и на тех же самых чердаках через час после того, как вы сначала с Серёгой, а потом с Андрюхой закончили свои розыгрыши: а всё повторилось. Только по правде.
— Теперь всё ясно! — дёрнулся я из рук мордоворотов. И провалился в моё прошловековье.
Монах-палач взял щипцы… В то же время мне казалось, что я сижу на «электрическом стуле» в кабинете Дунькина. Правда, это был не совсем тот стул. Каким-то образом кресло смертника перекорёжилось в гинекологическую дыбу — мои ноги были расшеперены и задраны вверх, ляжки опирались на полукружия костылеобразных подпоров, я прочно был пристёгнут к этому орудию пыток, и Главврач, обряженный в рясу доминиканца, уже приценивался скальпелем к той самой части тела, которая мешает танцорам выделывать умопомрачительные па и помогает поэтам писать стихи.
— А ты думал — почему тебя вызывал на допрос следователь Зубов? Хотя ты-то по глупости счёл, что и в самом деле отправляешься брать у него интервью. Они ведь о том втором трупе и серии заказняков по подсказанному тобой сценарию, прессе — ни гу-гу. Тайна следствия! И с девочками то же самое было. И с изнасилованными в лесопосадках. Я сам Тромбониста нанимал, чтобы под шумок устроенных тобою мистификаций убрать Корявого. Насчет Китайца договаривался с Виолончелистом. С Дирижёром — насчёт инсценировки изнасилований. Пацанов-нюхачей по гаражам собирал и объяснял, что и как нужно делать. Дал им денег, чтобы всё в точности соответствовало твоей писанине, а они уж постарались. У Дирижёра с Виолончелистом был мотив — ревность. Ведь ты трахал их баб. Убрать конкурентов мне нужно было, и ты мне помог, а инсценировки помогли отвлечь внимание сыщиков…
— Не-е-ет! — заорал я, глядя на ухмыляющееся чудовище.
При этих словах в открывшейся сбоку двери появился чернявый паренёк. В руке у него был футляр, похожий на крепкобёдрую женщину. Сквозь крышку явственно проступали титьки, бёдра, лобок (всем этим я должен был обзавестись в результате трансплантации собственных ягодиц, путем перенесения их с задворков моего бренного тела на его фасадную часть, и избавления меня от моих «янских» атрибутов). Я вспомнил о том, как, присутствуя при убийстве коллеги-журналиста, с которым мы пили пиво в «Лепестках», по настоятельному совету следователя прокуратуры не стал писать о том, что видел, а выпустил в свет утку с переодеванием и откуда ни возьмись явившейся стрелой. Голос милицейского майора возник в телефонной трубке сразу после голоса старушки-богомолки, чьё место сбора подаяния было как раз напротив «Лепестков». Собственно, насчёт стрелы я не соврал. Да и насчёт того, что стреляли в меня — тоже. Вот только переодевания были не совсем переодеваниями, а следствием психофизического явления. Потому что пил-то я на тот раз в «Лепестках» один. Кружечку за кружечкой. Хрустя кириешками. И где-то на пятой кружке, после того, как, по причине нефункционирования отхожего места, удалясь до худфонда, я уже пару раз опорожнил мочевой пузырь, за столом появился этот второй. Коллега. Я не был уверен, что этот самый коллега не я же. Этот второй я обычно появлялся, когда я, жеванув насвайчика и курнув соломки, догонялся стопочкой в «четвёрке». И вот, глядя на купола златые, на сизарей, на крестах сидящих, я увидел, как я-второй вышел из кафе. Я мог видеть, как я-второй подходит к редакционной колымаге, пытается открыть дверцу — и падает, как сизари взлетают, набегает хмурая тучка, отбрасывающая тень на лучезарные купола. При этом я-первый мог наблюдать, как сверкает в темноте чердачного окна так напоминающая мне о намалёванном Копейкиным в подвале вифлеемском чуде звёздочка окуляра оптического прицела. Кроме того, под воздействием искривлённых магнитных и гравитационных полей и коловращения вездесущих торсионных вихрей как раз в этот самый момент происходил перескок во времени — и между лопаток меня-третьего — волхва в заношенной хламиде с обремкавшимися краями — вонзалась стрела. Я-третий падал — по камням катилась чернильница-ракушка, на белые катыши выплескивались синяя жижа, сандалий легионера наступал на колеблемый ветерком пергамент, тяжёлая нога римлянина давила связочку гусиных перьев. В других временах это же событие выглядело так: в келью чернокнижника врывались canis deus*, в кабинет диссидента — сотрудники-гэбисты…
— Вовчик! — покажи, что у тебя в футлярчике и что его ждёт, если он будет дёргаться.
Чернявенький открыл футляр. На малиновом бархате блеснула воронёная сталь разборной винтовки с оптическим прицелом. Чернявенький запахнул футляр и, словно механический, задвинулся в зияющую нишу. Следом захлопнулась дверца.
— Так что давай, примеряй протез, нахлобучивай парик, гитару в руки — и вперёд, — сушил умытые руки автоматической ветродуйкой с подогревом руководитель разветвлённой подпольной организации. — Твоё место на Гагаринской, там как раз все судьи тусуются, законники хреновы…
Между лопатками текла холодная струйка. Казалось, это кровь, сочащаяся из-под стрелы. А её наконечник покалывал сердечную мышцу. Спина взопрела под колымской телогрейкой. А может, это охранник с вышки достал из винтаря? Плохи дела, если это подтекал аминазин из всаженной под лопатку иглы. Или инъекции для запелёнутых в смирительную рубашку с диагнозом вялотекущая ставят в ягодицы? Неужто трансплантация уже проведена, но только навыворот, -и моя ягодица переместилась под лопатку? Нет, только не туда! Иначе — что делают два явственных вздутия пониже ключиц? Отчего между ног уже ничего не мешает, как после снятия швов?
Взглянув в сторону Гены, я увидел восседающего на золотом троне лысого темноликого жреца в пурпурной мантии. Света (как зовут эту стерву на самом деле, я не знал) нажала на кнопку, и прямо у моих ног распахнулась полость, на дне которой в одной отгороженной секции клубились змеи, в другой плюхались в затхлой воде крокодилы, в третьей и четвертой другие хищники. Можно было разглядеть и валяющегося на камнях недоеденного человека, над которым склонился матерый волк. Створки в полу тут же захлопнулись, но прежде в одной из поднявших голову змей я узнал Клару Стукову, а среди рыкающих представителей семейства кошачьих — жгучую пантеру Киску. Всё произошло так быстро, и я не мог понять, что это — галлюцинация или звериная яма — действительность. В двоих, всё ещё придерживающих меня под локотки, я сильно подозревал дюжих санитаров из-за шкафа Дунькина. Да и благообразный Гена шибко уж смахивал не только на металлургического магната, но и на поклонника творчества сгинувшего от электрического разряда поэта. «Неужели я и в самом деле сижу на электрическом стуле у Зам Замыча?» — кольнуло в ретивое наконечником стрелки.
— Львов, к сожалению нет, — прокомментировал мой многоликий спутник. — Да. Чуть не забыл. В одном из недавних своих воплощений мне довелось быть отцом-доминиканцем. Ох уж эти еретики! А намедни я покинул тело лагерного начальника. Умер в своей постели, обладатель персональной пенсии, окружённый заботливыми родственниками. А ведь было — Колыма, золотые прииски, побеги… Да, в чьих телах я только не поселялся! При Николае Первом довелось поселиться в тело одного из чинов третьего отделения. Усмирял бунтовщиков-кавалергардов, мятежных князей и графьёв, мать их за ногу! Мы, кажется, тогда уже встречались! Припоминаете, граф-поручик, о том, как вас отправили в ссылку в Иркутск? Да и имя масона Елгина и его самоотверженной супруги Софьюшки, если мне память не изменяет, должно вам о чём-то говорить! А в одно из моих воплощений мне приходилось участвовать в теологических дискуссиях. А потом и в атеистических диспутах. Были глупцы, которые утверждали, что вифлеемский хлев — это сердце человека, а обитатели пещеры — пульсирующая в нём кровь. Находились и такие, кто уверял, будто бы возраст распнутого на кресте равен количеству сверженных римских императоров… Всё это такая же ерунда, как и то, что говорят нынче на пресс-конференциях…
— Да! Пресс-конференция, — вскинулся я. — Я опоздал… Мне нужно…
— Никуда ты не опоздал! — отрезал зловещий жрец, гнездясь на выдвинувшемся из стены троне. — Смотри! Все газеты разместили публикации о загадочной смерти на рельсах одного журналиста и его подруги.
Вещатель взмахнул рукой — и с потолка, где не видно было никакой дырки, в которую перед этим спускали цветы, посыпались газеты…
Газеты валились мне на голову. На последней полосе «Городских слухов» я увидел свой портрет в траурной рамке, короткий некролог, начинающийся дежурным «От нас ушел…» и подписи коллег, среди которых фамилия Анчоусова, разумеется, была первой.
— Убедился? — оскалился главарь глубоко законспирированной организации, вертя в руках банку с заспиртованным излишеством, обладание которым мешало мне стать полноценным членом сообщества продолжательниц славных дел Жорж Санд.
И вдруг вслед за ворохами газет в люке появилась чёрная развевающаяся ряса, а следом за ней — витязь с мечом и гитарой на верёвке, в кольчуге и шлеме. Отец Святополк и толкинист Тимоха бухнулись на газетный холмик и кинулись к садисту. Света — или как там ее? — взвизгнула. Меч долбанул тирана подземелья по макушке…
Я проснулся. И самым чудовищным было то, что сон сморил меня на пресс-конференции.
Глава 27. Дракон
"Он кипятит пучину, как котёл, и море претворяет в кипящую мазь".
Книга Иова, гл.41, ст. 23
— Вы представляете, што он учудил! — ярился Анчоусов. — Он подошёл на пресс-конференции к директору элеватора Кукушкину и долбанул его по голове бутылкой минералки! Человека, который собирался нам платить! Мецената, спонсора ударить!
Да, я помнил, как, когда на голову дракона опустился меч, я вначале почувствовал его рукоять в собственной руке, поняв, что толкинист, бренчавший на гитаре в подземке, — это я и есть. То бишь, одна из бесчисленных моих глюкоидных ипостасей. Потом рукоять преобразовалась в горлышко бутылки. Кровь и минералка текли по лицу одного из моих сексуальных антагонистов. Он торговал семенным зерном. И имел колбасный заводик. Галина Синицына висела на моей руке. Голову сдавливали обручи шлема, и хотя я понимал, что никакого шлема нет, и просто меня сорвало с катушек, иллюзия была полной. Пришедшие на выручку отец Святополк и толкинист Тимоха удалялись, пройдя сквозь противоположные стены конференц-зала. Меня подхватили под микитки дюжие охранники. Они вытащили проявившего столь дерзкое неуважение к представителю бизнеса на улицу. Это был всё тот же перекрёсток у «Лепестков», потому как пресс-конференция происходила в этом железобетонном лотосе. Я поднял лицо к маячившему в перспективе улицы Гоголя солнышку. Тучка плыла по небу. Птица летела. Что-то блеснуло в глаза. Не дойдя до дверцы санитарной машины, я обернулся. В чердачном окне того самого дома, по лестнице которого мы взбирались со следователем и священником — борцом с сектами, сверкнуло стёклышко оптического прицела. Я услышал щелчок. Боли не было. Просто сразу стало темно…
— Всё! Я больше не намерен терпеть этого гения! — орал Анчоусов, выныривая из просветов между нынешним времечком и прошловековьем в обликах Гитлера, посылающего войска на Восток, Хрущёва, стучащего башмаком по трибуне ООН, Муссолини, выпячивающего нижнюю губу, Фиделя, воспламеняющего речью суровых барбудес. Это был Карибский Кризис.
Я отчётливо увидел спрыгивающую на рельсы Галину и ринулся следом. Сощуренные глаза Дунькина напомнили о касте Наблюдателей. Налетевшая бешеная электричка январской метели тащила меня от станции к станции. За светящимися её окнами мирные граждане держали перед глазами свежий выпуск газеты с очередным бестселлером. Ринувшись за Галиной в чёрную дыру, я не успел: её засосало торсионными вихрями. Пленённый одним из них, я готов был превратиться в матёрого волка, чтобы улепётывать подальше от этих вышек с охранниками в касках, похожих на перевёрнутые детские горшки, переговаривающихся лающей речью. «Ему нельзя доверять тайны Тemplicie Salomoniasis!» — гневно произносил магистр. «Он прячется в урмане за речкой Падучей!» — давал инструкции по поимке беглого зека начальник лагеря. «Ещё пару кубиков аминазинчика — и он уймётся!» — ковырял спичкой в зубах Главврач…
Это было весьма увлекательное чтиво.
Как всегда, я задерживался у книжных лотков, копаясь в томах с толстыми обложками и тонкокорых покетбуках, вдыхая декадентский тлен поэтов начала века, обнаруживая параллельные места там, где их никто и никогда не углядит. Этот сброшюрованный самиздатским способом томик мне предложила посмотреть лотошница с обликом Монашки. Мол, ходил тут один мужчина — и оставил на память. Просил передать первому, кто простоит у прилавка более получаса и не купит ни одной книги. И вот, прочтя: «Я услышал хлопок. Боли не было. Просто сразу стало темно…» — я дошел до многозначительного многоточия. Я понимал, что это не репортаж, а мистификация, что тот, в кого выстрелили из чердачного окна, не имел возможности что-либо написать. Надо сказать, и пролистал-то я толстую повесть с пятого на десятое. Скользнув глазами по диагонали по сцене вздёргивания пластилиновой куколки факира на ниточке, пробежав наискосок цитаты из вставного романа про обитающих в подземке монстров.
— Спасибо, — вернул я книгу, в которой мне не грели сердце матерки и длинноты, поняв, что стал читателем какой-то неформальной библиотеки.
Не успел я сделать и двух шагов на выходе из метро, как меня обогнали драповое пальто и шляпа. Их я заприметил ещё тогда, когда погрузился в чтение странноватого самиздатского труда. Пока я листал его страницы, меня преследовало неотступное ощущение: кто-то заглядывает мне через плечо. И вот — опять фетровая шляпа, пальто, выглядывающие из под обшлагов кожаные перчатки. Сделав пол-оборота в мою сторону, все эти вещи обнаружили свою принадлежность Антону Зубову.
— Не хотите ли прогуляться, гражданин Крыж?
— С удовольствием! –понял я , что следак пришел мстить.
Зубов вынул из кармана пульт с кнопочками, нажал на одну из них — и к моему немалому изумлению мы оказались в его сыщицком кабинете.
— Ловко это вы! — кивнул я на приборчик с кнопочками.
— Пустяки! — сказал он.
— Вы, случаем, не Наблюдатель-фискал? — спросил я, холодея, ожидая, что в отместку за мои приколы и мистификации он зачитает мне сейчас какую-нибудь обвиниловку( что –нибудь там из серии подстрекательства с помощью СМИ). - Раз с помощью этого прибора вы так легко переносите предметы в пространстве, чего вам стоит просто стереть кого-нибудь?
— Вы, молодой человек, проницательны! — сказал Зубов (или тот, кто выдавал себя за него), и на месте его рта образовалась беззубая дыра со щупальцами. — Но сейчас не о том. Вот, посмотрите…
Он ещё раз нажал на кнопку пульта — и я вовсе не исчез, а увидел, как на экране стоящего на тумбочке телевизора появилась движущаяся картинка. То ли это была отснятая на плёнку наша посиделка в «четвёрке», то ли каким-то образом отсюда мы подглядывали за происходящим там, хотя это и было в прошлом.
— Обратите внимание на предложение о создании «Ложи чёрного скарабея!» — прогудело около моего уха. Глянув на дознавателя, я обнаружил, что вытянувшееся большим зеленоватым раструбом, его ухо к чему-то прислушивается, словно ловит поступающие свыше указания.
— И что с того?
—А то, что являясь Наблюдателем, вы нарушили Кодекс Наблюдателей (КН) и вмешались в ход событий. За это вы будете подвергнуты переносу на нижние уровни воплощения. Побудете парочку веков в виде недовоплощённой слизи — узнаете, что такое КН и как его надо чтить! Сняв перчатку, он тянул обнаружившиеся под ней жгутики к отложенному было пульту.
— Не-ет! — заорал я. И проснулся окончательно.
Увы, я очнулся опять-таки на той же самой пресс-конференции, как раз в тот момент, когда Галина Синицына протягивала Кукушкину стакан минералки. Они глядели друг другу в глаза. Их ноги соприкасались под столом. Вот тогда-то, роняя стулья и расталкивая продажную журналистскую братию, я и выхватил из дымящегося алтаря сияющий меч. Я рванул его за ручку, я явственно ощутил, что горлышко бутылки «Ессентуков» — это рукоять. Я контрастно-отчётливо увидел, что сжимающий в когтях стакан с пузырящейся жидкостью — зелёный, чешуистый змей. И тогда я занёс свой меч. Но прежде, чем его опустить, я увидел висящую в воздухе книгу. Змей отворил пасть — и, зевнув, заглотил меня вместе с нею. На неимоверной скорости меня уносил совершенно пустой вагон электрички метро и, пройдя без остановки последнюю станцию, он вжёгся в расправляемую породу материнского Ключ-Камышенского плато. И когда огненные круги разошлись, перед моим взором снова предстал распахнутый, шевелящий страницами фолиант. Вполне вероятно, что это была не книга, и букв не было, а всё промелькнуло в виде быстро сменяющихся картинок на экранах прикрученных к потолку вагона телевизоров, по которым постоянно крутят рекламу. Был ли это «грязный пиар» или что-то другое — даже затрудняюсь сказать. Просто я как бы вошёл внутрь текста-изображения.
«Сквозь выпуклое стекло на губернатора Золотогоркина невидящими глазами смотрел его двойник. Расслабленно раскинув руки, он плавал в зеленоватом прозрачном растворе и был абсолютно голым.
— Это первый экземпляр вашей копии, который мы можем предоставить в ваше распоряжение, как только начнётся избирательная кампания, — сказал академик Владлен Кириллович Азначеев и добавил: — Такое вот соединение биотехнологий с выборными.
— Он спит? — поёжился Золотогоркин, глядя на искусственного близнеца.
— И да, и нет. По крайней мере, ваш двойник вполне жизнеспособен и, в отличие от вас, вечен;.
— То есть, он не будет стареть?
— Да. Кроме того, он обладает некоторыми паранормальными способностями.
— Какими же?
— К примеру, он сможет трансформироваться в форму способного для полёта рукокрылого и в сущность, которая вполне может обходиться без одежды, потому как она обладает внешностью волка и защищена от холода шерстью.
— Когда-то таких сущностей называли оборотнями!
— Средневековые суеверия! Вы же видите — всё согласуется с научными методами…
— Как же вам удалось добиться столь впечатляющих результатов?
— Всё благодаря соединению некоторых разработок на стыке оккультологии, археологии, космозоологии и генной инженерии. С помощью добытых в подземельях Змеиногорска образцов фауны и флоры нам посчастливилось синтезировать вещество, которое можно назвать биопластмассой, или мыслящим силиконом. В прозрачных чанах, которые вы видели в начале конвейера, происходит первичный синтез. Затем через патрубки, клапаны и дозаторы вещество поступает на участки, где с помощью компьютерного моделирования аморфной массе задаётся облик того или иного клиента. Таких двойников нам уже заказывали некоторые состоятельные люди Центросибирска. И вовремя. Двойники попадали под обстрел киллеров, их хоронили. И тем самым обеспечивалась безопасность клиента и сохранялась полнейшая конспирация. Копию хоронили, оригинал уезжал за границу и, к неведению своих конкурентов-злопыхателей, продолжал руководить бизнесом из какой-нибудь оффшорной зоны, загорая на пляже…
— Заменить меня куклой, чтобы избежать пули наёмного убийцы — это мне понятно, а вот как насчёт принятия важных государственных решений?
— На этот счёт можете не сомневаться. Разработчики этой программы и главные координаторы Лидия Лунёва и Николай Осинин всё предусмотрели. Интеллектуальный ресурс вашего двойника будет равен мощности силиконовой долины. Всё благодаря синтезированному особого вида силикону.
— Но если во время выборов кто-нибудь почувствует что-то неладное? Избирательная комиссия, знаете ли! Наблюдатели. Да и электорат! Его настроения непредсказуемы! Вспомните, как народ отвергал Лжедмитриев! Не постигнет ли та же участь и моего двойника?
— Не постигнет! Тем более, что на складе готовой продукции уже имеются запасные дубликаты — и вы сможете с успехом проводить предвыборную агитацию, бывая сразу в нескольких местах… Тем самым вы обеспечите высокую явку. Это гарантировано: двойник обладает одной примечательной особенностью. Незаметно отпочковавшаяся от основного экземпляра нано-частица твердеет в микрокапсулу и во время встречи с избирателями проникает под одежду собравшихся и сквозь кожу всасывается в организм реципиента. Со временем микрокапсула внедряется в мозг — и голубчик становится полностью подконтролен нашим операторам Лидии Лунёвой и Николаю Осинину…
— Любопытно, — произнёс губернатор. — Но ведь таким образом от моего двойника ничего не останется.
— Останется! Капсулы настолько микроскопичны, что он даже почти не похудеет. Разве что брюшко немного опадёт!
— Ну а если сведения обо всём этом просочатся в прессу? — словно бы сам себя спросил Золотогоркин, переводя взгляд на соседний резервуар с плавающим в нём, похожим на синеватого невылупившегося цыпленка в яйце, двойником мэра Гузкина. Далее следовал вислобрюхий генерал Садыков, бодибилдерской стати депутат Крайнов, гламурный банкир Дубов, быковатый металлургический магнат Корявый, сам академик Азнечеев и другие «випы» Центросибирска.
— Ну и когда же вы их оденете?
— Эта миссия возложена на наш Дом Универсальной Мечты — ДУМ. Заодно они постоят там немного в качестве манекенов. Есть у нас и такой режим работы для наших подопечных. Ну а там используйте их, как вам заблагорассудится. Можете закатить в кругосветку, а ваши двойники будут всё делать за вас!
— Заманчиво! — задумчиво произнёс Золотогоркин, представляя себя в каюте трансокеанического лайнера вдвоём с манекенщицей Хлудовой. И, приблизив к стеклу лицо, почувствовал кончиком носа холод гладкой поверхности. В тот же момент он ощутил, как его нос проходит сквозь прозрачную перегородку. В ноздри брызнули струйки вязкой, пахнущей стриженым газоном и послегрозовым воздухом жидкости — и вот уже всё лицо вдавилось в вязкий кисель, который он принял за поверхность прозрачного пластика. Липкая масса втягивала губернатора внутрь, чтобы заключить в себе, словно муху в янтаре. И по мере того, как Золотогоркина всасывала тягучая масса, из неё выдавливался её двойник. Губернатор видел, как двойник открыл глаза и, барахтаясь, уже прорывал руками поверхность прозрачного кокона. Оторопелый учёный наблюдал за происходящим, крича что-то в мобильник насчет сбоя в системе. Но, вырвавшись наружу, как из парной, силиконовый двойник так врезал Азначееву в челюсть, что тот вляпался в соседний резервуар — и, утопая в нём, выдавил наружу двойника мэра Гузкина.
Заволновались двойники и в других ёмкостях. Но Лжезолотогоркину и псевдо-Гузкину было не до них. Глядя на то, как едва трепыхаются в слизистом узилище губернатор и светило науки, беглецы поспешили покинуть склад готовой продукции №1.
В белых халатах на голое тело, вознесясь в лифте и пройдя через ярко освещённое помещение бассейна, куда губернатор приехал для секретной миссии, они выскочили на морозец — и сразу же вычислили среди других губернаторский броневик. Итак, их подземная тюрьма, где безумный академик создавал подобия людей, освоив, кроме того, и производство чудобиопротезов, была позади. Охрана была снята по случаю приезда важной персоны. А остававшиеся в неведении телохранители ждали наверху.
— Как, и мэр здесь! — предупредительно засуетился с дверьми броневика водила. С боков подскочили двое телохранителей.
— Что ж вы! Без одежды! Простудитесь!
— Ничего! Здоровье у нас хорошее! — осклабился небывало белыми зубами искусственный Золотогоркин. На лице его живописно мерцали неоновыми отсветами крошечные капельки. Ни водитель, ни телохранители не видели, как несколько таких капелек, скатившись, уже юркнули им под штанины и, просачиваясь сквозь кожу, вливались в артерии.
— С лёгким паром! — услышал водитель голос внутри головы.
Телохранители вытянулись по струнке.
— Мальчики! — протянула руки с заднего сидения манекенщица Хлудова. — Как классно от вас пахнет! Это что за гель такой!
— В ДУМ! — скомандовал двойник и увидел, как Гузкин то ли от холода, то ли от запаха женского тела трансформируется в волка…»
Мигнуло. Я сидел у монитора едва ли не дымящегося компа. Надо мной нависала Галина Синицына. В одной её руке вякал пуштунчик-тушканчик, в другой надрывался голодным криком Эрик. Цветы в подземке не шли, монетки в чехол бросать перестали. Надо было гнать строку, чтобы прокормить двух голодных короедов, которых я так художественно превратил в своих новеллино в детей подземелья. Две отдельно существующие от меня кисти рук топтали клавиатуру бешеным аллюром узкорылого крокодила (в моменты смертельной опасности с ползания на брюхе этот рептил переходит на галоп).
«Вера Неупокоева знала, что всё равно найдёт этот колодец. Ей давно было ясно, что Георгий Кругов, он же Иван Крыж, неспроста пишет про расчленённых девочек. И недаром совершает свои мистификации. И хотя до некоторых пор она не верила в телепатию — пришлось поверить. И теперь Вера не сомневалась — через Георгия Кругова говорит и действует кто-то третий. Какая-то древняя тёмная сила. Вера обшарила все канализационные колодцы Центросибирска, исключая из списка уже проверенные, и не теряла надежды. И вот в старой части города, подступающей к загородному поселку Ново-Кусково, она спустилась в колодец, чтобы проверить ходы строящегося канализационного коллектора. По её сведениям, под видом канализации под городом сооружалось новое сатанинское капище. Ступив на сочащийся влагой пол, Вера заглянула сначала в одну, потом в другую расходящиеся по сторонам трубы и в третьей увидела мерцающий вдали свет. Вот так же и во время спелеологической экспедиции в Змеиногорск мерцало, а потом и во время турпоездки в Мексику, когда она спустилась в подземелье ступенчатой пирамиды, где с нею произошло нечто не совсем понятное. Это было что-то вроде аттракциона, но весьма странного.
Вера двинулась на синеватый огонёк и услышала звуки бормотания. Читали заклинания. Неупокоева шла, а сердце бухало в груди гулким там-тамом. Вера знала: ещё десяток-другой шагов — и она окажется в зале с пятью расходящимися от него туннелями. Посреди этого подземного храма будет стоять алтарь, на нём будет лежать жертва. Вера вынула табельное оружие, которое стала брать с собою в эти тщательно скрываемые от начальства путешествия. Под ногами хлюпало. С потолка сочилось. Новый коллектор прокладывался в болотистой низине. В таких гиблых местах в незапамятные времена водились кикиморы. Подходя к краю трубы, Вера обнаружила, что продвигалась по туннелю, который, скорее всего, предназначен под вентиляционную шахту: стоя на краю с вынутым пистолетом, следовательша видела, как внизу разворачивается сатанинская месса. Пятеро в капюшонах, чьих лиц не было видно, стояли вокруг алтаря со свечами в одной и кинжалами — в другой руке. На кругообразном алтаре лежала она. В ней Вера Неупокоева узнала себя. Неужели? Сейчас они допоют еретические псалмы и вонзят в неё свои ритуальные ножики! Но что это? В отверстие противоположной стены Вера увидела нечто вроде монастырской кельи, старца, возложившего руку на череп, развёрнутую старинную книгу. О, эти музейные экспонаты времён завоевания Мезоамерики Кортесом и Писарро! Как глубоко они врезаются в память! Тогда, в подземелье Тенотчитлана, ей показалось, что в нише над головами туристов не восковая фигура монаха-доминиканца, а живой старец. И вот опять! Всё повторилось… Как хотела она тогда сорвать с лица жреца оскаленную маску ацтекского бога — протянула руку и почувствовала, как пальцы проходят сквозь вязкое вещество. И хотя их предупреждали, что экспозиция оборудована голографическими спецэффектами, Вера вскрикнула…»
Мне чудилось: яркая вспышка света, слепящие блицы фотоаппаратов, кинокамеры. Это скандальная пресс-конференция. Мастера бестселлеров публично отказываются от своего авторства, раскрывая истинные масштабы суперпроекта и его паранормально-гениального творца. Чёрный смокинг. Белые манжеты. Давящая на кадык бабочка литературного мэтра. А пока пальцы галопируют по буквам и знакам препинания.
«Из канализационного колодца пахнуло смрадом. Вера скривилась, но дело было привычное. Топтавшаяся же рядом с чугунной крышкой Изабелла Ненидзе уткнулась носом в надушенный платок. Получив сообщение об очередной жертве, Вера Неупокоева сразу позвонила экстрасенсше Изабелле — хотела провести сеанс опознания с применением паранормальных способностей целительницы, предсказательницы и телепатки (втайне Вера считала её заурядной психопаткой), пока её не опередил вездесущий Зубов. За годы охоты на маньяка-насильника и попыток поймать таинственную секту Зубов сделал карьеру — из следователей районной прокуратуры вырос в следователя городской, а затем и областной. Вера же продолжала трудиться всё в том же Осиноворощинском подразделении государственной структуры, уходящей корнями во времена прокуратора Понтия Пилата (Вера любила перечитывать «Мастера и Маргариту» и даже воображала себя рыжеволосой фурией, летающей на щётке.) Чтение ли увлекательной книги, в которой главным «фигурантом» по уголовному делу проходил иудейский пророк или блуждания по ведьминским кольцам зловещих преступлений повлияли на вполне прагматичную женщину, но параллельно с дедуктивными построениями, скроенными по законам формальной логики, что сшивались в папки уголовных дел, Вера стала выстраивать версии, обоснованные на зыбких предчувствиях, интуитивных озарениях, мало-помалу скатываясь в зыбкое болото мистицизма. Джинна суеверий выпустил из бутылки о. Святополк, дав телевидению и газетам Центросибирска интервью, в котором вполне определённо высказался на тот счёт, что и маньяком (вполне возможно, это была стая оборотней), и расчленителями девочек манипулируют инфернальные силы, приводимые в действие масоном екатерининских времен Елгиным, которому удалось установить мистическую связь с духами древних друидов.
Окончившая юрфак Вера Неупокоева не верила во все эти легенды с переселением душ и, будучи женщиной конкретной, решилась привлечь ясновидящую к следственным мероприятиям в расчёте на то, что и её, подобно Зубову, телевизионная и газетная популярность вознесёт по служебной лестнице. Областная прокуратура почему-то виделась ей некой более высокой ступенью на ведущей в небеса лестнице карьерного роста. Что же касается колодцев и лесополос, то за чертой города их было не меньше, а даже больше. От того, что при переходе к областному масштабу забетонированные входы в подземелья сменялись на укреплённые замшелыми брёвнами, а лесополосы постепенно переходили в тайгу, суть не менялась, а столь любезное публике легендарное очарование только усиливалось. Так что перспектива роста была и здесь обеспечена, тем более что обнаружился странный феномен: мистически настроенную общественность мало интересовала раскрываемость, за низкие проценты которой ещё недавно начальство получало нагоняи. Общественный резонанс превращал ужасные происшествия в шоу, звёздами которого становились следователь, журналист, подлежащий поимке неуловимый злодей. Жертва играла роль необходимой для сенсации бутафории (чем ужаснее расправа, тем сильнее интерес). И чем дольше продолжалось это шоу, тем больше оно доставляло радости жадно ловящим его свежие подробности. Тиражи газет и рейтинги телепередач росли. Затем всё это становилось сюжетами бестселлеров, которые поглощались любопытствующими тем в больших количествах, чем интенсивнее была предшествующая обработка населения с помощью масс-медиа. Так что для служебного роста и не было необходимости сильно напрягаться с раскрываемостью, а нужно было лишь научиться комментировать, переводя происшествия на язык падкой до мистических подробностей аудитории. И хотя в глубине души Вера считала частенько появляющуюся на телевизионных экранах колдунью Изабеллу Ненидзе заурядной шарлатанкой, всё же набрала её телефонный номер и пригласила поучаствовать в эксперименте. Всё это надо было сделать, пока не появился криминальный репортёр Кругов, не понаехали телевизионщики, среди которых особо активной была ведущая программы «Левитация, медитация, телепортация» Жанна Кульбит с бессменным её спутником, оператором Сергеем Всеглядовым с телекамерой на плече.
— Приступим! — сказала Вера, выхватывая световым пятном фонарика то сжатую в кулачок детскую ручку, то оскаленную в предсмертной улыбке головку с изрезанной бритвой щёчкой; и отъеденным ухом. Взглянув на эту пухленькую щёку, Вера сразу подумала, что либо маньяк копирует сообщения криминальных хроник об изувере с приклеенными к перчаткам лезвиями, который, проходясь по проспекту, уродует девушкам лица, либо в преступном клане неуловимых оборотней появился людоед с новыми садистическими наклонностями.
Вера не стала говорить Изабелле, что в момент, когда она нажала на кнопку фонарика, который вынула из кармана, где лежал томик Алистера Кроули с закладкой из шнурочка с ботиночка предыдущей жертвы на 93 странице, дожидались своего часа свечка и зажигалка, она увидела, как какое-то существо с всклокоченными волосами на голове бросилось наутёк в боковой ход. Существо даже повернуло в её сторону морду; в зубах монстра было зажато оторванное ухо ребенка.
— Ну что же! Давайте! — сказала Изабелла. Ей не очень-то хотелось ехать с этой честолюбивой бабёнкой: погадав перед отъездом на картах Ленорманн, Ненидзе не увидела в их раскладе ничего хорошего. Но лишний раз засветиться в телевизионном криминально-мистическом сюжете не мешало. После таких появлений на телеэкране клиент валил валом. Лучшей рекламы, к тому же бесплатной, нельзя было придумать. Собственно, ведь и Великий Копт устраивал все эти манипуляции с графином и предсказаниями для того, чтобы привлечь публику, думала Ненидзе, беря в руку башмачок девочки и уверенно кладя ладонь на голову Веры. Первое, что увидела экстрасенсша, была воровато принимающая деньги рука с золотым кольцом-печаткой на безымянном пальце. Одна только кисть её, синеватая и безжизненная, но в суетливой своей активности похожая на паука. Но взятки прокурорской работницы Изабеллу не интересовали. Плотнее сжав веки и концентрируя энергию на туфельке, экстрасенсша забыла и про трупную вонь, исходящую от не одни сутки провалявшегося в канализационной слякоти растерзанного трупика, и про то, что на картах так странно легли туз мечей и туз чаш, что прошлое поменялось местами с будущим. Чувствуя, как теплеет рука, и представляя, что пальцы её прорастают внутрь головы медиума, чтобы замкнуть бутон мозга Веры в нечто вроде оправы для кристалла, Ненидзе увидела туннель со слабым светом вдали. Откуда-то сбоку возникла картинногалерейская Екатерина II. Потом наплыли испещрённая тайнописью страница старинной книги, горящая свеча, зажатая всё в той же руке с золотой печаткой. Послышался эхом прокатывающийся далёкий волчий вой. И туннель вывел в замкнутое пространство. Вера говорила Ненидзе, что нехорошие сны и предчувствия, будто бы не девочек в колодцах, а её режут на каком-то алтаре, возникли у неё после поездок в Египет и Мексику. Для тех, кто желал пощекотать нервы, турагентствами устраивались экскурсии с мистериями в погребальных камерах, голографическим кино и прочими новинками техники. Так что, уже возвращаясь в Россию в самолёте, задолго до подлёта к Шереметьево, Вера грезила, что она летит домой то ли в золотом саркофаге, то ли на космическом агрегате, изображённом на одной из майяйских стел. Затем Веру стали мучить кошмары, в которых следовательшу то потрошили внутри пирамиды Хеопса и раскладывали её внутренности в кувшины, то резали, посвящая жертву Пернатому Змею Кетцалькоатлю.
Проходя через металлодетектор, она боялась, что зазвенит, потому что ей казалось: жертвенный нож майяйского жреца остался у неё внутри. Так она объясняла появляющиеся при переутомлении колющие боли в сердце. А сердце ей казалось шевелящим лапками скарабеем, потому что все её внутренности, как ей мерещилось, находились в кувшинах и среди других экспонатов хранились в обнесённом ажурным металлическим забором Каирском музее.
— Мы прибыли на место! — сказала экстрасенсша и, открыв глаза, вскрикнула от ужаса. Спрашивала же она Веру, не взяла ли она с собою каких-нибудь ритуальных предметов? Но та от неё скрыла, что взяла одну из книг Великого Зверя, являющую собою закамуфлированный под «Дневник наркомана» печально-знаменитый «Тайный кодекс оборотней», да к тому же ещё и открыла книгу на 93-й странице!
— Зачем вы это сделали?! — вскрикнула Ненидзе. — Великий Зверь является реинкарнацией Калиостро, а тот в свою очередь был воплощением магистра тамплиеров Жака де Мале! Они такого понатворили во временных коридорах, что чёрт ногу сломит! И теперь с нами может такое случиться, что мало не покажется! В следующее мгновение налетевшим через вход в грот ветром с треском выдрало из книги страницу, пятеро нарисованных на ней друидов, материализовавшись, вывалились наружу — и двинулись на женщин. В руках у каждого было по мечу и чаше с карт, по которым гадала экстрасенсша накануне.
— Где мы? — вскрикнула Вера, выронила книгу, свечку и зажигалку. Книга свалилась на девочку, свечка упала сверху. Метнулся столб пламени, и сквозь него женщины увидели монарший лик.
— Вы удостоились чести быть на приёме у самой императрицы! — донёсся до Веры голос телеведущей Жанны Кульбит (она-то и восседала на троне, пригрев в белых ручках скипетр и державу). — А эти мужики в балахонах с капюшонами, девочка эта расчленённая — антураж. Видите, это просто так звездообразно сложена мозаика на паркете, а поверх неё в медальоне аллегория — Аид похищает Прозерпину.
— Неужели мы уже снимаем сюжет? — присела в книксене Вера.
— Не знаю, о чём вы, голубушка! На дворе век Просвещения, а вы и вот эта девка-знахарка из ваших крепостных участвовали в гнусных оргиях проходимца Джузеппе Бальзамо, присвоившего себе титул графа Калиостро! Да и в имении графа Елгина какие непотребства творили! Сочинять гнусные поэмки, начитавшись которых дети дворовых звереют, растерзывая девочек! А эти эксперименты! Слыханное ли дело — получать гомункулусов путём запаривания спермы в конском навозе! И это в то время, когда мои друзья Вольтер и Дидро опровергают суеверия. Вы, матушка, будете строго наказаны и сосланы в Сибирь…
Не успела она этого договорить, как Вера уже ощущала голой спиной холодный камень жертвенного алтаря. Над ней были занесены мечи. К ней протягивались чаши. Чудовища с шакальими головами должны были испить её крови…
— Снято! — раздался голос, и Изабелла вырвала воображаемые когти из головы медиума, отдёрнув руку, как от горячего. Просыпаясь, она поняла, что это был не совсем медиумический транс, а нечто иное, что пришло в полусумеречном состоянии, причудливо комбинируя события вчерашнего дня после посещения «Городских слухов» и телевизионной студии, где её попросили прокомментировать очередной криминальный сюжет. Входя в студию, оборудованную в нечто вроде египетской ложи, она столкнулась со словно прошедшим сквозь неё чернорясным о. Святополком. Изабелла перевернулась на бок, почувствовав ногой присутствие мужа своего — Константина Эдуардовича Селенина (после регистрации каждый остался при своей фамилии) и даже не стала смотреть на залитый лунным светом циферблат часов. На вопрос: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» — у неё никогда не было определённого ответа. Время для неё как бы не существовало».
Ещё раз мигнуло. Охваченный голубоватым пламенем вагон нёсся по туннелю. Меня придавило к скамье. Вот-вот должен был состояться пробный переброс на Гелению. Почему-то первым в мире удостоился этой чести я. Уже брезжило вдали. Уже заложило уши. На экране шли кадры, дающие последние инструкции насчёт того, как быть при встрече с внеземным разумом.
«Не мог Зубов внести в уголовное дело то, что видел. Не мог он задокументировать эти факты. А факты говорили о том, что Вера Неупокоева, Изабелла Ненидзе, телеведущая Жанна Кульбит, манекенщица Хлудова и некоторые другие заметные в Центросибирске женщины представляют собою непостижимо единое, способное к перевоплощениям и перетеканиям из одного состояния в другое, целое. В глухие слухи о том, что где-то под каким-то из бассейнов, где собираются для занятий аквааэробикой, греются в саунах и плещутся в синей воде, находится фабрика биоманекенов, производящая двойников и активизирующаяся во время выборов, Зубов не верил. Но и феномены, происходящие в лесопосадках, объяснить не мог. И вот опять. Между тополями лесопосадки, на зелёненькой травке, лежала меняющая облики «изнасилованная».
— Ну что, будем брать образцы? — спросил эксперт. — Или ограничимся фотографированием, пока она перетекает из одного обличия в другое, чтоб вклеить в уголовное дело этот малоузнаваемый гибрид? И сделаем всё для того, чтобы спихнуть дело в «темняк»? А может, пора заявить в ФСБ? Вчера вон «Городские слухи» опять про приход НЛО сообщали.
— Не знаю я, Антон Палыч! — задумчиво произнёс Зубов, глядя на то, как у жертвы восстанавливаются вырезанные (или выгрызенные?) соски, как зарастают раны (или укусы) под венериным холмиком, как лицом она становится то вылитой телеведущей, то копией следователя прокуратуры, то манекенщицей, и размышлял о справедливости слухов о том, что, подобно тому, как Гитлер поставил на конвейер производство латексных женщин для солдат, в фабрике под бассейном настрополились производить перепрограммируемых офисных девочек, внешность которых копировалась с наиболее привлекательных персонажей местных телевизионных передач. Что, если псевдоизнасилованная (можно ли изнасиловать биоэлектронную куклу?) от сотрясений и физического воздействия начала давать сбои — и сейчас, «вспоминая» сразу всех введённых в её программу красавиц, показывает им этот конкурс красоты?
— Ну а что будем делать с образцами шерсти?
— Оставь их себе на память! Ты же убедился, что они идентичны тем волоскам, что я заботливо смахивал с пиджаков мэра Гузкина, губернатора Золотогоркина, банкира Дубова, депутата Крайнова и даже грёбаного борца за справедливость Николая Кругова! После того как я доложил о том, что эти волоски совпадают с образцами шерсти волков, койотов и шакалов, а на унитазах в мэрии и обладминистрации был обнаружен кал кровососущих летучих мышей, начальник приказал ограничиваться стандартными, традиционными для криминологии отчётами.
— А что, если это и в самом деле — сигналы инопланетян! И таким вот образом они пытаются вступить с нами в контакт? Все-таки ДНК в образцах спермы такое выдают, что просто мороз по коже!
— Да брось ты с этой генетической экспертизой! Всё это гадание на кофейной гуще! ДНК таракана, динозавра, последнего русского царя, а также и любой твари во Вселенной хоть и отличаются, но не настолько, чтобы это могло лечь в основу серьёзного уголовного дела. Ты вспомни клоунаду с перезахоронением останков царской семьи! Так что напиши стандартное описание — к чему нам эти заморочки со спермой техасского койота на ляжках среднесибирской равнины;! Тем более что она сейчас очухается — и наша проблема лишь в том, чтобы уговорить эту обалденно красивую деваху полежать немного в морге, откуда мы её потихонечку вынесем и похороним на Заельцовском кладбище, чтобы ночью откопать. А потом, как всегда, дадим ей поддельные документы на новое имя — и пусть отваливает на все четыре стороны. До следующей жертвы маньяка. Так что давай, прикрой Гюльчатай личико. Кажется, телевизионщики прутся…»
© Copyright: Горбачев Юрий, 2011
Глава 28. Чудесные похождения хроно-номада
"Ещё одной догмой гностиков являлось утверждение мира как ошибки в Абсолюте. По их мнению, рождение материального мира произошло в результате вторжения войска хаоса в мир света. Бог-отец может проявить себя только в особых сущностях — эонах, которые нередко составляют пары. Именно законченность эонов способна создать Божественную полноту — плерому, создающую идеальный Абсолют. Начало космогенезиса, вследствие которого образуется материальный мир, возможно лишь после возникновения гордыни у одного из эонов. "
«Тайные общества, или кто правит миром», Лариса Бурлацкая
Когда однажды Анна Кондакова появилась на экране в новостийном выпуске рядом с Петрушей Елгиным, стало ясно, что, перешагнув ипостась великой княгини, она сразу доросла до степени императрицы. Дело в том, что Петя Елгин был двойником Николая Второго (это стало окончательно очевидным после того, как он снялся в клипе, рекламирующем пиво «Николаевское»), а в запечатлённой рядом с ним Ане узнавалась Аликс. Мало того: как-то, взявшись поливать кактусы рядом с компьютером Ани Кондаковой, я увидел на подоконнике нарисованных шариковой авторучкой паучков крошечных свастик с кончиками, направленными посолонь. Бывало, звоня по телефону, Княгиня отворачивалась к окну и, шепча в трубку, что-то бессознательно чертила на подоконнике. И этим «что-то» оказались символы реинкарнации;.
Выстреливая воплощениями и подобиями, подземка произвела на свет парочку Анна Кондакова — Петруша Елгин. Эта диада, несомненно, была отпочкованием Орбитальной Линзы, фокусировка которой, в зависимости от происходящего на Земле, выдавала такие спецэффекты. Двойники Аликс и Ники впервые появились в звавшемся прежде Новониколаевском Центросибирске из шаровидного плазмоида, вытекшего из зева метро. С закопанным под городом соленоидом происходило в последнее время что-то невероятное. Входя в этот синхрофазотрон воплощений, можно было наткнуться и на лысого Котовского в джинсах и турецкой курточке, и на остробородого Ильича, просящего подаяния в кепку, и на благородного Колчака, торгующего газетами вразнос.
Мне было известно, что Пётр Елгин принадлежал к славному племени хроно-номадов, был светолептом и Наблюдателем. В соответствии с Кодексом Наблюдателей мы не должны были встречаться друг с другом. Это было строго воспрещено из соображений конспирации. Кодекс Наблюдателей был принят в 1313 году после казни магистра тамплиеров Жака де Мале в Париже, и нарушение его было чревато даже большими неприятностями, чем столкновение с инквизицией в средние века. Всё элементарно: ты увлёкся своими делами, утратил всякую бдительность, а тут появляется Наблюдатель-фискал со своим пультиком, нажимает на кнопочку — и ты уже просто сгусток лучевой энергии, отправленный на околоземную орбиту, а то и куда подальше.
И всё-таки в наших пролётах по временным коридорам мы с Елгиным часто пересекались. То мы с ним встречались на средневековой площади (был ли это Париж, Милан или Майсен — не имеет значения), где возводился готический храм, плавили цветное стекло и свинец для витражей, а он выполнял роль чопорного распорядителя работ, производимых вольными каменщиками. То я натыкался на него в тишине библиотеки Сорбонны, уставленной шкафами из потемневшего ливанского кедра с хранящими мудрость веков фолиантами и манускриптами на полках. Узнав меня, он хмурил лоб и отходил в сторону: было время, когда Скиталец (так хроно-номады звали его между собой) не любил нарушать КН. Однажды, воплотившись во флорентийского негоцианта, я заказал портрет для своей молодой жены у Леонардо да Винчи и, явившись выкупать картину, застал Скитальца среди художников-учеников мастера. Во времена крестовых походов я видел моего спутника по блужданиям во времени спасающим старинные свитки из огня пылающей Константинопольской библиотеки. В другой раз (это было в Альгамбре, на том месте, где позже поставили ажурный дворец с анфиладами стройных колонн) он закутал в плащ плачущего ребенка и спас его от сарацинов, перенесясь вместе с младенцем в другое время. Этого ребёнка, позже наречённого именем Владимир, он подбросил в один из роддомов, где произошло несчастье — во время родов младенца удавила пуповина. Когда при императоре Марке Аврелии мне из-за моих чернилки, пергамента и гусиного пера довелось провести не лучшие часы в клетке рядом с рыкающими львами, он воплотился в сердобольного римлянина, принесшего мне в складках туники козий сыр и вино в глиняном кувшине. На берегу Непрядвы верхом на борзых скакунах мы с ним, облачённые в кольчуги, бились харалужными мечами с батыевыми темниками и псами-рыцарями из наёмников. И пока я видел, как посвечивает в свалке битвы его островерхий шлем с бунчуком на навершии, я был спокоен. Археологи напрасно ломали головы, зачем эти нефункциональные навершия-антенны? Ответ прост. Через них обеспечивалась постоянная связь с Орбитальной Линзой. Филологи тщетно ломали голову над теми местами «Слова о полку Игореве», где его герои рыщут по полю волками и летят соколами под облакы: посылаемые орбитальным облаком-плазмоидом сущности могли обретать самые разнообразные формы. Они без труда перетекали из клубящегося в грозовых тучах Перуна в птиц, рыб, животных, а из них — в людей. Эта способность перевоплощений была дарована от века, и русичи обладали ею ещё до пришествия наделённых тем же даром варягов. И только тогда, когда от Мадрида до Новогорода запылали костры и развернулась нешуточная борьба с угрожающими власти хроно-номадами, это племя стало понемногу исчезать, корчась в пламени инквизиторских костров и исходя воплями в пыточных. До того, как встретиться вновь, мы последний раз виделись с ним на выступающем в Сену полуострове в зловещих отблесках пламени кострища, на котором догорал обугленный труп Жака де Мале и наблюдали, как сверкающий эон великого магистра тамплиеров отлетает и втягивается Линзой.
Многим из светолептов пришлось вернуться в Линзу, иные были возвращены на Гелению. Но пришел благодатный XVII, а за ним и XVIII век. Туманный Альбион, женственный Париж, филистерский Берлин, призрачный, как холодный туман Финского залива, город Петра на Неве и гулливо-хлебосольная Москва стали настоящими караванными путями братьев-вольных каменщиков, а значит, и хроно-номадов. Розенкрейцеры, иониты, франкмасоны, мартинисты влекли в ложи всех, кто обладал тугим кошельком, магистрами были накоплены необходимые древние рукописи и магические приборы, с помощью которых можно было совершать путешествия во времени. В драпированных тяжёлыми шторами меблированных комнатах совершались магические ритуалы. Оттуда, собственно, как с вокзала, сев на электричку до станции Издревой, можно было запросто отправиться в прошлое или в будущее. То я заставал моего хроно-номада в компании с язвительным Вольтером, обсуждающим письмо русской императрицы, то мы с ним корпели над шрифтами набора магических книг в типографии Новикова. То, встретившись и нарушая КН, назначали следующую явку в час парада планет, чтобы поэкспериментировать в его лаборатории. В ту пору он появился при екатерининском дворе в обличии графа Елгина. Тогда-то и начались перипетии, в результате которых мы оказались в Сибири. Вначале я, а потом — путём, коим двигались в Берёзов; и Пелым опальные Меншиков и Миних — и он. Только нам было определено поселение ещё далее Берёзова, где Алексашку закидали камнями, и Пелыма, который зимами белым полымем накрывала пурга. Пытался же я убеждать Елгина в том, что не нужно трогать младенца Иоанна Антоновича в его колыбельке! Пробовал втолковать ему, что, помогая Екатерине свергнуть Петра III, мы вызовем целую цепь появления его двойников! Всё тщетно! Он встал на путь нарушения Кодекса. Я не мог не помогать ему ни тогда, когда перемещаясь в будущее, он появлялся то на Башне Иванова, где проводились мистерии влияния с попытками изменить течение фатума, то на баррикадах у Белого Дома, чтобы всунуть арматурину в гусеницу танка. После того же, как мы плечом к плечу стояли в каре на Сенатской, мы оказались в таком медвежьем углу;, как Томская губерния, а затем и Алтайские горы, куда мы бежали — он, улизнув из острога в обличии почившего старца, я — под видом его слуги-гувернёра Ганса Шребера.
Женские эоны начали беспорядочно блуждать по хроно-коридорам только со времён появления в Северной Пальмире Калиостро, когда, учредив ложу Египетского канона, Великий Копт ввёл в масонский обиход оргии с дамами. Скорее всего, тогда и претерпел обычное при неточной фокусировке магических приборов и неправильном чтении заклинаний расщепление эон Княгини (её истинное первоначальное имя сейчас установить невозможно — можно лишь предполагать, что этот эон принадлежал когда-либо какой-нибудь из жриц храма Весты или египетских цариц) — и она могла распасться на несколько сущностей. Я убеждён в том, что мне приходилось встречать её и в облике натурщицы в мастерской великого Леонардо, и в ипостаси шартрской ведьмы, которую мы со Странником, будучи бродячими вагантами и собутыльниками Франсуа Вийона, не смогли вырвать из рук ретивых доминиканцев.
Что касается новых и новейших времён, то в эту пору с воплощениями Елгина (возможно, по той же причине расщепления первичного эона) стало твориться что-то невероятное. Мало того, что он то и дело нарушал КН и я оказывался то под дулом его пистолета во время дуэли на заснеженной среднерусской равнине, то рисковал свалиться от его сабельного удара со скалы над стремниной Терека, то в присутствии почтенного офицерского собрания отступающей белой армии он предлагал мне игру в русскую рулетку — и нельзя было отказаться. Признаться, холодок дула на виске — не самое приятное ощущение, даже если знаешь, что твой падающий труп только видимость смерти, а ты, загодя прочитав мантру, уже переселился в другое тело в другом времени!
Последнее время я всё меньше узнавал моего благородного люциферианца. И не мудрено. После того, как из-за ошибки при проведении спиритического сеанса его сущности пришлось испытать на себе колоссальное воздействие стихальной катастрофы в подвале Ипатьевского дома и при очередных воплощениях он стал обретать черты Николая Второго, я то и дело ощущал себя страдающим несвёртыванием крови цесаревичем Алёшенькой, обхватившим его шею в тот самый момент, когда загремели выстрелы, подвал наполнился пороховым дымом, и пули роем свинцовых пчёл устремились на нас. Всё это мне казалось, как только в очередной раз я зависал у книжных лотков метрополитена, где теперь ещё появился и прилавок с «уценёнкой», и прекрасное историческое эссе стоило меньше, чем бутылка пива «Миллер». На этот раз я открыл книгу о Николае II и сразу обнаружил, что ухмыляющийся Юровский — вылитый Анчоусов, но только с бородой. Врач Боткин — Дунькин. Великая княжна Татьяна смотрела на меня глазками Киска, у Марии были такие же пухленькие щёчки, как у Курочки. Ольга была нежна и хороша собой, как бухгалтерша, а что до много раз воскресавшей Анастасии, то в ней я обнаружил прекрасные черты Галины Синицыной. Этот парад-алле двойников дополняло ужасающее сходство редакционной уборщицы с балериной Кшесинской. Конечно, все эти подобия были едва уловимы и, без сомнения, являлись результатом неожиданно сложившихся стёклышек в Калейдоскопе Мальчика, сгруппировавшись вокруг основного бесспорного сходства — Пётр Елгин был двойником последнего императора, а Анна Кондакова — императрицы. Что за сигнал подавала мне таким образом Линза (а это были её проделки!), не составляло труда догадаться: меня ожидает то же, что случилось в подвале Ипатьевского дома с императорской семьей в ночь с 16 на 17 июля 1920 года. Кал еси, гной еси. Быть расстрелянным, облитым кислотой, сожжённым и сброшенным в шахту даже в ритуально-аллегорическом смысле — дело не очень-то приятное!
Ох, и мотало же нас с Елгиным по временам! При Сталине нам с ним довелось и на передовой махорку делить в окопе, и жить в едва обогреваемом печуркой лагерном бараке с нарами вдоль бревенчатых стен, и валить лес в одной бригаде, угодив в заключение за то, что наслюнявили самокруток из портрета вождя. Подозреваю, что один из его блуждающих номадо-эонов воплотился и в того самого велосипедиста, которым заинтересовалась моя героическая подельница по диссидентскому подполью. При Брежневе нам довелось быть притороченными смирительными рубашками к койкам в Наблюдательной палате в психушке на Владимировской. В это место мы попадали периодически. Психиатрическая лечебница с её мрачными краснокирпичными стенами и готическими сводами, помнящими времена колчаковщины, была чем-то вроде зала ожидания перед путешествиями. Здесь можно было встретить многих. Когда с меня снимали смирительную рубашку, я, выходя на прогулку в длинный коридор, мог видеть и обритую «под ноль», отсутствующе вперившуюся в недосягаемую даль Княгиню, и что-то наборматывающего, кусающего заусеницы в желании вспомнить что-то Шуру Туркина, и имитирующего составленными в трубу ладонями не то телескоп Коперника, не то детский калейдоскоп Серёгу Таврова. Если вдруг кто-то начинал блажить, биться, пузырить белую пену поверх обмётанных жаром губ, тут как тут появлялись Главврач и дюжие санитары. Завязывались рукава смирительной рубашки. Всаживался укол. И несчастный фиксировался к койко-месту.
Последней нашей возможностью вернуться в благодатное прошлое оставались дни, названные поэтическими пятницами, в подвале бывшего здания крайкома в комнате, смежной с той, где потом была расположена экспозиция пыточных инструментов Средневековья, выставлена для обозрения восковая персона монаха — охотника за хроно-номадами и прочая зловещая бутафория, подаваемая в рекламе, как музей восковых персон и раритетов времён мрачной эпохи охоты на ведьм. На самом деле это было мерами, принятыми Наблюдателями-фискалами против наших пятниц, во время которых вызывались фрагменты эонов Иванова, Брюсова, Волошина, Мережковского и Гиппиус (а то как бы мы ещё могли проникнуть на их мистерийные сборища?) С помощью пригоршни земли с коктебельской могилы Максимилиана совершались ритуальные действия — и коридоры открывались. Для непосвящённых (стоило дать крошечное объявление на последней полосе «Городских слухов», как в каморку подвала бывшего Сибкрайкома набивалось всё войско славных рыцарей пера, до того штурмовавших неприступную крепость Анны Кондаковой) всё выглядело обычным вечером со чтением стихов по кругу. Но мы-то видели, как из стен выходили пять друидов в хламидах с опущенными на глаза капюшонами, как на алтарь возлегала Чистая и Непорочная, как вонзались ножи для того, чтобы по отворяющимся временным проходам мы могли уноситься в другие времена, будто на голову надет шлем виртуальной игры, дающей возможность нестись на вагонетке по туннелю, из стенок которого выскакивают скелеты и чудовища…
Много делов натворили произведённые нами с Петрушей нарушения КН. Покаяться бы, да поздно — уже не вернешь. Одной из бед стало расщепление эона Странника на искусствоведа Петра Елгина и учёного-историка и археолога Константина Эдуардовича Селянина. Да и мы с Петрушей, как выяснилось со временем, представляли собою какой-то двухэонный ион воплощений. Нас многие путали. Мы, собственно, и были двумя вариациями одной сущности. Так проявилось во внешнем мире расщепление. Оно-то и произвело некоторые нежелательные эффекты и хронологические передвижки, породившие феномены, посетившие Столицесибирск в 2000-2005 годах.
Кодекс Наблюдателей не разрешал многое. Но запечатлевать Наблюдателя в изображениях — прежде всего. И всё же искушение оставаться жить вечно на холсте, в камне, бронзе, музыкальном или литературном произведении было столь велико! И Елгин позировал, не считаясь с КН и деньгами, потому как золото шло к нему в руки само. Да он и не ленился добывать его, врываясь ли рыцарем в сарацинскую крепость, откуда его слуги уносили сундуки, битком набитые монетами и каменьями, врубаясь ли с людьми Писарро в перуанскую сельву в поисках Эльдорадо. Но следом появлялся Наблюдатель-фискал и производил зачистку. Так были скуплены и уничтожены пламенем полотно Веласкеса «Наставник инфантов», Рембрандта — «Странствующий во времени», разбита вдребезги скульптура Бенвенуто Челлини «Пятиликий». Стоило только кисти или резцу запечатлеть нарушителя, как появлялся человек в чёрном бархатном камзоле с набитым золотом кошельком и, сторговав великое творение, сжигал его или разбивал молотком. Этот же господин охотился и за рукописями, в которых содержались упоминания о посещениях лож сущностью Странник. В результате проведения поэтических пятниц рассыпавшаяся по временным коридорам бесчисленными блуждающими эонами, эта сущность в разные времена воплощалась в не дрогнувшего под пытками тамплиера Гильома де Назане, а позже — в графа-чернокнижника Елгина и его дальнего отпрыска, искусствоведа Петрушу. Человек в чёрном бархатном одеянии появлялся в антикварных лавках, скупал художественные ценности на аукционах, организовывал ограбления библиотек и музеев. (Пропажи полотна Айвазовского из Центросибирской картинной галереи и Куинджи — из Челябинского художественного музея связаны с тем, что в очертаниях волн, облаков, деревьев, мачты и бушприта выброшенного на мель судна узнавался Странник.) В результате подобных зачисток бесследно исчезли рукописи Густава Майринка «Ангел восточного окна» и «Явленный из кристалла» на немецком, был утрачены Роман Брэма Стокера «Высасывающий время» и поэма Перси Биши Шелли «Врывающийся в ложи» на английском. Этот же человек разъезжал по Центросибирску на святки в 2000 году на чёрном джипе с затемнёнными окнами, появлялся в галерее современного искусства и галерее «Чернофф», где скупал работы с запечатлённым на них Петрушей. Так безвозвратно канули полотно Данилы Меньшикова «Бессмертный идальго», Сергея Мосиенко — «Кентавр Хирон» и Александра Шурица — «Крылатый гондольер».
Петруша продолжал нарушать КН — и я знал: добром это не кончится. Для зачисток его изображений в телеэфире и на полосах газет уже не хватало усилий одного Наблюдателя-фискала, к тому же в любой момент он мог получить указание из Линзы (а то и с самой Гилении) нажать на кнопочку пульта. Мысли об этом стали появляться тогда, когда зачастил в Центросибирск из Москвы видный эзотерик — реинкарнация тобольского чудотворца с примесью сущности Сен-Жермена С.К. К тому же во время одного из подвальных бдений под видом стихотворения Игоря Плющилова было зачитано такое заклинание, что в восковых персон инквизиторского паноптикума за стеною стали воплощаться члены учёного совета музея, активизировались духи Эйхе и других пламенных сибкрайкомовцев, и Петруша был усажен на усеянный острыми шипами пыточный стул, во всем аналогичный нашему редакционному «электрическому стулу».
После того, как, отправляя меня в иные воплощения, неисправимый бретёр маркиз Гийом де Назане протыкал меня шпагой или всаживал в меня пулю из дуэльного пистолета системы Кохенрайтер, а особенно — после того, как он отверг художества Андрюхи Копейкина, я, бывало, подумывал: а может быть, пора уже слиться ему с плазмоидно-астральными массами, но, сообразив, сколь одинокими станут мои блуждания по хроно-лабиринтам без моего номада, я прощал ему все его благоглупости. Куда больше хвоста из Наблюдателей-фискалов меня волновало то, что и в пресс-кафе Галины Синицыной тоже то и дело устраивались вернисажи, и Петруша Елгин появлялся и там, чтобы засветиться в огнях софитов и блицев. Петрушу и Галину запечатлевали кино- и фотокамеры. И я тревожился, что в момент нажатия на кнопочку производящий зачистку Наблюдатель-фискал, подчищающий нежелательные воплощения Петруши, ненароком сотрёт и Галину. К тому же и Дима Шустров во время наших проходок по хроно-туннелям то и дело прятал под рясой келаря фотоаппарат (что было категорически запрещено, как и провоз диктофона, который я прихватывал, чтобы легче справляться с нагрузкой писаки, работающего сразу на нескольких хозяев). Дима устраивал свои, привлекавшие внимание бомонда, фотовернисажи в пресс-кафе. Произведя однажды фурор, эти фотовыставки привлекли внимание мистически настроенной общественности. Никто не мог понять, каким образом специализирующемуся на расчленёнке и трупах, заказанных на первой полосе, Диме Шустрову удаётся создавать эти фотоэтюды: прелат подносил крест для последнего целования стоящему на охапке хвороста еретику, русский витязь вонзал копьё в крестоносца, монах-иезуит вёл допрос чернокнижника. Всё бы ничего. Но самым потрясающим было то, что у всех этих персонажей были узнаваемые лица «випов» Центросибирска. Коллеги-фотографы поговаривали, что Шустров каким-то образом использует Интернет, фильмотеку, компьютерную графику, искусно монтируя всё это со снимками, сделанными на натуре. И только отец Святополк твердил: «Бесовские дела!»
© Copyright: Горбачев Юрий, 2011
Глава 29. Явление голливудского продюсер
Часть четвёртая. Меч горы
« Вверх тояж рекы великия Оби есть люди ходят под землею иною рекою день да нощь с огни.»
«О человецех неведомых в восточной стране», древнерусское сказание
Глава 29. Явление голливудского продюсера
« ...Скоро приду к тебе и сражусь с ними мечем уст Моих.»
Откровение, Глава 2, стих 16
То ли из банного чада курилки, то ли из грёз Светы-цветочницы, то ли из смутных фантазий редакционных дам, но он явился солнечным майским днем. Фрак. Белая манишка. Трость со слоновым набалдашником. Усики над малиновыми губами, из-под которых выглядывали заострённые клыки. Зеркальные очки-слёзки. Никто даже не усомнился на тот счёт, что именно так должен выглядеть импортный продюсер. На его визитке красовалось золотое тиснение: HOLLIWOOD. Он вынимал из кармана жилетки часы с музыкой на золотой цепочке. Он предлагал понюхать табаку из лакированной табакерки с изображением чопорных вельмож в париках и камзолах. Он открывал золотой портсигар со сверкающим на его крышке камнем, чтобы угостить дам необычайно ароматными сигаретами. После пятнадцати минут разговоров на ломаном русском с вкраплениями исковерканного английского в кабинете главного Майкл Джой уже получал внушительную сумму у Марты Скавроновой.
Синклиту из главного и его двух замов был предоставлен сценарий фильма в духе Хичкока и Спилберга: под обстрел космических сил попадает город, некогда лежавший на пути следования в сибирскую ссылку опальных масонов (сама Земля со всем её населением представляла собою для космических Наблюдателей что-то вроде затерянного в степи острога, местом недолгой остановки на пути к планетам с более совершенными цивилизациями). В ссылке мятежные гностики-алхимики создали колонии подземных существ, новую расу получеловеков-полудемонов, которые должны выйти на поверхность в час «икс». Дело за малым: в назначенный час (он предсказан Священным Писанием, Ведами, Кораном, Буддийскими свитками, египетскими, майяйскими иероглифами и скальдическими рунами) из Космоса должен прийти лучевой поток и совершить Великую Инициацию. В её ожидании и замерло человечество.
Пытаясь позже понять, почему главный и его замы клюнули на такую откровенную туфту, я по крупицам собирал доказательства того, что в их действиях была определённая железная логика.
Как-то после обмывки очередного покетбука, Шура Туркин поведал мне о некоторых странностях судьбы Давида Анчоусова. Тот рассказал Туркину о таинственных извивах своей биографии в надежде, что великий триллеролог каким-то образом отразит их в слове (разумеется, не разглашая первоисточника). Жутковато-таинственные события происходили в Ново-Кусково, районном центре, разросшемся на месте снесённого деревенского кладбища на окраине некогда располагавшейся в степном предгорье деревни ссыльных Кусково. Известная своей выдающейся жестокостью возглавлявшая партизанский отряд девка Анька, удостоенная прозвища Анча (в этой кличке сказался местный реликтовый культ шаманки Ачи) понесла от пленного белогвардейца Елгина. Это случилось как раз той ночью, когда, расчленив на пять частей одну из заплутавших в лесах и болотах рот атамана Семёнова, красная богатырша пошла выспаться на сеновал в ту же конюшню, куда определили под арест молоденького белогвардейца. Сама она его охомутала. Сначала, вроде, хотела допросить на тот счёт, действительно ли под Новониколаевском вырыты пещеры и даже есть большой грот, куда можно спрятать целую конницу, а потом, не отдавая себе отчёта, что творит, оказалась в объятьях Елгина. Когда же всё кончилось, выхватив шашку из висящих на гвозде ножен, в ярости рассекла Анча своего врага на пять частей и, вскочив в слезах на жеребца, вылетела на нём из ворот телешом. Так и неслась, голая, на жеребце по залитой лунной морочью ковыльной степи, пока не выбилась из сил и не упала на какой-то холмик с крестиком. А когда подняла голову, увидела: лежит она на могиле и слышит, как под ней шевелится земля. И тогда поняла она, что конь вернул её за околицу деревни, где остановились они с отрядом на ночь. Что не зря гнали коня мерещившиеся ей в туманах серебристые волчьи тени. Было это в деревне Кусково. Облачась поутру в кожаные галифе и куртку, перекинув через плечо ремень парабеллума, воткнув шашку в ножны (её долго оттирал от крови ординарец, отдраивая лезвие пучками сена), ничего не сказала Анча хмурым партизанам о том, как расспрашивала молоденького белогвардейца Антона Елгина на тот счёт, правда ли, что под деревней Кусково проделаны ходы от кладбища к колодезю и что всякий раз, когда всходит луна, деревенские совершают страшные жертвы, бросая пленных красногвардейцев в колодец, и что через те ходы сбегаются на жуткое пиршество мерзкие твари? Промолчала Анча. Только велела собрать в конюшне куски порубленного ею во время допроса молоденького белогвардейца и сбросить их в укреплённую замшелыми брёвнами дыру на краю деревни, да перед уходом из проклятого места отдала приказ подпалить и конюшню, и избы. Далеко в степи были видны отсветы пожара. Даже уже углубляясь в тайгу, видели люди Анчи зарево сквозь ветви кедрача, пихтача и ельника. А девять месяцев спустя родила Анча мальчика и нарекла его Петром в честь комиссара отряда Петра Давидовича Шеклевича, а фамилию вписала ему в метрику, соединив своё прозвище с частью фамилии отрядного писаря Сухоусова. Вот и получился Анчоусов. От Петра Анчоусова, колхозного вожака, знавшего, почём аршин степи, и народился Давид ещё до того, как бате его пропасть в колымских горах за левотроцкистский уклон. С тех пор, как в колхозной конторе было проведено первое дознание на предмет порчи крысами амбарного зерна, покатилась волна доносительства. (Крысы, а вместе с ними — и существа, не вполне известные тогдашней науке, шли волнами из-под деревни, словно под ней имелись обширные полости.) Давно ходили слухи, что и сына-то своего Пётр назвал в честь комиссара-выкреста Петра Давидовича Шеклевича, вывернув его имя наизнанку. Такое время было. Всё шиворот навыворот, вверх тормашками, задом наперёд. Куда девался тот комиссар — никто не знал. Ходили слухи, что изъеденные крысами кожаные галифе и остатки очков деревенские мальчишки нашли на дне колодца. А частушечница-песнохорка Пульхерия Присухина даже сочинила четырёхстишье, в котором срифмовала «Давидыч» и «на вид», тем самым требуя призвать скрытого врага к ответу. И Пётр Давидович Анчоусов исчез из виду. Эта история послужила основой сюжета романа-эпопеи Трофима Кузьмича Кондакова «Барабинская быль», а через двадцать лет после выхода романа он выпустил в свет в качестве приложения и эссе «Еврейский заговор и его масонско-шаманские корни в Барабе (800 лет вместе)».
Легендарно-загадочные события в жизни Давида Анчоусова на этом не закончились. Вернувшись после осуждения культа личности и окончания сельскохозяйственного вуза и партшколы в Ново-Кусковский район и начав там свою деятельность инструктором по идеологии райкома КПСС, он вдруг обнаружил и за собой, и за своими соратниками-партийцами странную склонность. Лунными ночами партийцы собирались в ленинской комнате, Давид возлагал руки на лысину бюста вождя — и вдруг начинал абсолютно машинально бормотать на неизвестном самому ему наречии. По мере того, как нарастал поток слов, райкомовцы закатывали глаза — и из людей превращались в волков. Анчоусов видел: просачиваясь сквозь стены, оборотни разбегались по просёлочным дорогам. Произнося заклинания, Давид Палыч руководил ими и оттого испытывал несказанное наслаждение: так он освоился с искусством управления, которому хоть и учили в партшколе теоретически, но как осуществлять его практически — не объяснили. А тут всё прояснилось с небывалой отчётливостью. Человеко-волки врывались в сонные деревеньки, рыскали по овинам и амбарам, говорили речи, встав на задние лапы и возложив передние на край трибун. Слушавшие подвывали. Сначала Анчоусов думал, что это влияние слышанных в детстве страшилок про жуткого следователя. Когда-то в сгоревшем Кусково осталась лишь закоптившаяся снаружи, но не тронутая пламенем церковь. В отстроившемся заново Ново-Кусково в ней оборудовали контору. В её алтарной части и обосновал кабинет дознаватель НКВД. Доставляли из окрестных деревень на допросы и мужиков, и баб, потом на подводах отвозили их в леса и болота, где прятался когда-то партизанский отряд Анчи, и колотами-байдонами вышибали из них последние признания. Те мальчишки, что подглядывали, как следователь бормотал заклинания, возложив руки на голову бюста Козлобородого Феликса, давно уже гнили в земле сырой, а легенда жила. Когда отстроили новую контору, а о бывшей церкви позабыли, оставив её пустовать, у храма обрушилась кровля, алтарь зарос травою, буйно разросшейся на голубином помёте. Потом исчезли куда-то церковные врата. В церковь стали наведываться отбившиеся от рук крупные и мелкие рогатые. Лунной ночью Дэвик Анчоусов, Пафнутка Мыченок, Валерка Золотогоркин заглянули как-то в окошко и увидели, как рогатый козёл Пульхерии Присухиной пожирает траву и, мотая головою, приговаривает: «Вот так мы и искореним идеологические сорняки!» Фантазёр и врун Пафнутка объяснил, что в козла вселился нечистый дух энкавэдэшника. Он вообще в детстве духов видел. Когда его папка не вернулся с фронта, он уверял всех, что его душа переселилась в тополь под окном и что ночами отец выходит из тополя и бродит по избе.
И вот, спустя годы, Давид уверовал в то, что дух окаянного следователя вполне мог хоть вселяться, хоть выселяться. Дело в том, что с тех пор, как его женой стала Клавдия Присухина, возложив руку на курганчик под желанной ключицей, Давид явственно ощущал, что ладонь его касается лысины вождя мирового пролетариата. И даже «кнопочка» соска наводила на мысль о том, что, надавив на неё, можно услышать голос с картавинкой, вещающий о политических проститутках. И он нажимал — и слышал. Когда же довелось Давиду ласкать нижепоясничные холмы Курочки, то и вовсе происходило несусветное. Лысина вождя раздваивалась, рот из поперечного состояния переходил в вертикальное, бородка обращалась в волосяной клинышек на лобке. И самое страшное: его любовь к наследнику диалектического учения Гегеля столь бурно проявлялась, что он не мог побороть желания принимать речи из его сладостного ротового отверстия иначе, как вздымающейся ниже пупа антенной. Так что, как ни сражался он с этим необоримым желанием, в конце концов всё же вставлял. Он делал это, повалив Курочку на стол в своём кабинете, на даче возле Ново-Кусково, куда отвозил их на редакционной драндулетине ветеран северо-кавказского блицкрига Коля Анчаров, на весенних лужайках, а затем — и в уютной квартирке, которой Курочка обзавелась, как только уселась на насесте начальницы рекламной службы. Понимал Анчоусов, что ежели бы кто узнал о его фантазиях до роковых девяностых, мог бы он не сносить партбилета, но тем прицельней извергал огонь желания его наведённый на Белый дом курочкиного тела танк.
В материалах моих расследований была бы значительная брешь, если бы я ограничился только трудами Трофима Кондакова, Пафнутия Мыченка и по секрету переданными мне Шурой Туркиным легендарными сведениями из трудовой биографии Анчоусова. Во время перевыборов губернатора Валерия Залотогоркина в листовке с заголовком «Происки сатаны» были опубликованы любопытные сведения, к которым прилагались материалы психиатрической экспертизы.
«Странные вещи происходят среди членов аппарата губернатора, — сообщалось в листовке. — В построенном в Ново-Кускове баскетбольном зале проводятся аппаратные игры. Известно пристрастие губернатора к баскетболу. И оно бы ничего. Но наши источники спешат довести до сведения общественности, что с тем местом, где построен спортивный комплекс, гостиница, сауна и прежде происходили необъяснимые вещи. Место это известно, как порченое, во времена советской власти здесь проводились сатанинские ритуалы. Теперь же губернатор с его замами, уединившись в раздевалке (здесь прежде был алтарь поруганной церкви, куда, как свидетельствуют предания, наведывался говорящий козел), раздеваются догола, усаживаются в круг и, возложив руки на баскетбольный мяч, бормочут нечто невнятное на языках, напоминающих арамейский, шумерский, финикийский. Жители Ново-Кусково, посещающие новый храм на другом конце райцентра, сообщают, что эти бормотания производят воздействие на людей и окружающую среду, производя бури, падёж скота, разорение ферм, зернотоков и полевых станов. Кроме того, одна из богомолок утверждает, что некий обратившийся во время очередной сатанинской мессы в волка заместитель губернатора влез в сарай и задрал её барана. Другая богомолка жалуется на аналогичную кончину бычка. Потом копыта и рога этих животных были обнаружены в старом замшелом колодце. Этот колодец пытались засыпать, учинив здесь свалку. Но он опять открывается. Не безобидны и игры аппарата губернатора в баскетбол. Известно: с каждым попаданием мяча в кольцо исчезает одна деревня.
Брат во Христе о. С.»
«Обратившийся к нам с жалобами на навязчивые сновидения пациент спецполиклиники, — сообщалось в приложении к листовке, — утверждает, что с некоторых пор у него затруднены сексуальные отношения с женой. Его психика поражена странного вида фобией. Стоит пациенту прикоснуться к грудям жены, как они тут же обращаются в два древних кургана-могильника (вариант — в две горы), стоит ему дотронуться до её живота, как по нему начинают ползать миниатюрные тракторы и комбайны (так пациенту кажется). И тогда он командует жене не двигаться, потому как понимает: от того, как проведут комбайны косовицу и обмолот её пахотного клина, зависят областные показатели. И так каждую ночь. То он обнаруживает, что вместо груди у его суженой коровье вымя, то на голове вместо растрёпанной по причине бурных ласк прически — лесные массивы, на которые претендует Литва.
Главврач».
Собранные мною материалы хоть и пролили свет на загадку — почему главный и его замы приняли явление Голливудского Продюсера за чистую монету, до конца так и не объяснили их легковерия. Да и сами жертвы этого розыгрыша позже объясняли происшедшее глубоким (и даже глубочайшим) похмельем. Тем временем собранная мною папка, исчезнув из моей сумы вместе с гусиными перьями и пергаментами, попала в руки Давида Анчоусова и произвела колебания тверди небесной, дотоле неведомые. Одно дело — покушения «скандального журналиста» на внешний мир, совсем другое — неприкасаемые редакционные тайны.
Глава 30. Разбуженное чудовище
...«Третьему рождению» предшествует «вторая смерть», и поэтому «рождение за пределы Космоса» всегда отождествляется с «воскресением». Для того чтобы это «воскресение», или выход из пещеры, стало возможным, камень, закрывающий вход в «гробницу», должен быть отодвинут.
«Алхимические смеси», Рене Генон
— Может быть, вы объясните мне — что это? — тряс перед моим лицом диссидентскими бумагами Давид Палыч. — Это на кого вы досье собираете?
Боря Сухоусов хмуро прилаживал к носу фрегата кливер и бушприт, потому как всё описываемое в его романе «Абордаж» он производил в натуре — и если что-то обламывалось или обрывалось в тексте, он воспроизводил это и на макете. Перемещая по палубе слепленных из жевательной резины человечков в пиратской форме из пластилина и устраивая между ними настоящие баталии, он как бы совершал очень важную работу.
После особенно ожесточённых абордажей Флинту не хватало жвачки — и ему несли её все. Бывало, вынув изо рта опреснённый комочек, Киска, Курочка или Княгиня удивлялись тому, что получилась готовая ручка, ножка или головка. Флинту оставалось лишь скрепить эти запчасти и облачить их в пластилиновые сюртуки, штаны и треуголы, нацепить на бок сабельки, шпажки и вложить в руки кремневые пистолеты. И снова, постреливая из пушечек, наша посудина кидалась в бой, пронзая бушпритом времена.
А времена подоспели тяжёлые. С тех пор, как был профинансирован проект Голливудского Продюсера, в трюме нашего устремляющегося к заветному острову галеона кончились припасы. Крысы давно доели сухари и выгрызли дыру в вахтенном журнале. Вино обратилось в уксус. Пресная вода! Эту гадость невозможно было пить без рвотных позывов. Заветный остров оказался миражом. Газетные ларьки вытеснялись иконными лавками, этими форпостами незримой битвы в небесах. Гонорары таяли. Зарплату не выплачивали по три месяца. Корректор Аркадий Тихий потихоньку доедал герань на подоконнике. Эта склонность открылась в нём с тех пор, как Анчоусов объявил ему строжайший выговор за недогляд по части замены букв в фамилиях героев триллеровых сериалов.
Хотелось в буфет, но в долг уже не наливали. Кинувшись по стопам Шуры и Галины в обласкавшее их издательство со своей космической эпопеей, мы с Серёгой наткнулись на выскользнувшую из помещения бывшей прачечной Киской под руку с котоватым меценатом. Очередная мастерица бестселлеров загрузилась в «мерс» — и отчалила на читательскую конференцию.
— Да какой дурак будет читать ваши бредни! — бился в падучей Ненасытин. — Вы знаете, что фантастика, а особенно — мистика, вообще не канает! Ох уж эти безденежные писаки, маргиналы без роду и племени! Да известно ли вам, что Густав Майринк был банкиром?! Что вникавший в религиозные тонкости Лев Толстой имел поместье и крестьян, которые на него па-ха-ли?! А сам-то он за плужок вставал, лишь чтобы Илье Ефимычу Репину попозировать!
Как ошпаренные, мы выскакивали из чертогов Ненасытинского логова и натыкались на Курочку с выглядывающей из сумочки рукописью и быковатым, готовым ринуться в бой, её бой-френдом из рекламодателей, с которым она путалась тайком от Анчоусова. На крыльце грассировала создательница романа об эротике закулисья Княгиня с очередным фаворитом. В этом конвейере будущих покорительниц читательских сердец успокаивало лишь одно: все они, спёкшись на третьей главе, в один прекрасный момент являлись ко мне — и Иван Крыж получал очередной заказ, загружал им литературную группу ВОЛКИ — и мы в кратчайшие сроки выдавали продукт. Девочкам же лишь оставалось найти мецената. Что, в сущности, несложно: ажурные чулки, мини-юбка, напомаженный бутон губ, ресницы-мотыльки; встала у обочины дороги, по которой шуршит шинами поток авто, подняла свёрнутую в виде полицейского жезла рукопись — и вот визжат тормоза, отпахивается дверка, и меценат в кармане. А там Пен-клуб, Париж, встреча Путина с Шираком на фоне античного хора литературных знаменитостей.
У первой взлетевшей на вершину скандальной славы Галины Синицыной пока был творческий штиль. Цедя «Мускат» из бара в стенке, совмещённой с книжным стеллажом, куря сигарету за сигаретой, держа под подушкой Патрика Зюскинда, Макса Фрая и Дэна Брауна, большая писательница загнивала в саргассовых морях депрессухи. Металлург уже отпылал доменной страстью, зерновой спекулянт опустошил закрома, водочный король, потратившись, пребывал в финансовом похмелье. Но мы продолжали творить, потому как открывались новые неиссякаемые источники финансирования. В силу специфики жаждущей заглянуть в потаённые извивы женской души читающей публики, женская литература оказалась золотым дном. С изощрённостью сетевого маркетинга наши Снегурочки находили Дедов Морозов с мешками — и дело нашей по-бурлацки могучей литературной артели крутилось. Изрядно подхалтуривали и на грязном PR. Как только стало ясно, что в пошивочной заказухи можно сшить смокинг для выхода на люди, до того прижимавшие деньгу стали раскошеливаться, чтобы придать себе благообразности и лоску. Да и подвергнуть словесной атаке неугодного конкурента-оппонента нашлось немало охотников. Так что с некоторых пор преследовавший меня киллер-соглядатай то ли слился со мной, став частью моей сущности, то ли вселился в меня, следуя неумолимым законам перетекания душ из переполненных сосудов в опустевшие. И хотя винтовка в этом разе была чистой аллегорией, а стрелял я словами пасквилей грязного PR, суть-то была та же, потому как имелись в наличии и заказчик, и снайпер, и живая мишень. К тому же с некоторых пор нечто непонятное стало твориться с Интернетом. Да и диктовки во время поездок в метро обрели не присущую им дотоле сюжетность. Отныне, собирая заготовки для остросюжетных сериалов, я стал обнаруживать среди них куски, как бы в виде ответного импульса посланные из глубины сетей.
— Что это? — спросил я Олежку Гумерова.
— Кто-то или что-то нам помогает!
— Может, кто-то отрабатывает новую компьютерную программу? Случаем, не Осинин с Лидой Лунёвой прикалываются?
— Может, и так. А может быть, мы вступили в прямой контакт с производящей очередную трансформацию Геленией…
— Да это мужики в Силиконовой Долине чудят. Там все наши, академгородковские. Хакеры подсознания, блин! А Кол Осиновый с Лидухой только высасывают их файлы, — прервал наш глубокомысленный диалог Костя Глотов.
Так родился сюжет романа «Хакеры подсознания».
Овладевший мной торсионный вихрь протащил меня мимо укутанного в кокон метели храма, в котором светились окна-бойницы и кого-то отпевали. Ударил колокол — и я опять оказался пред грозными очами Главного.
— Неупокоева и Зубов вчинили иски Ненасытину и нам! Суд вынес решение: произведения Александра Дымова и Галины Синицыной изъять из продажи в счёт нанесения морального ущерба и сжечь, — шевелил синими губами зелёный Анчоусов. Шура и Дунькин молчали. — Если бы не ваши, Иван Крыж, репортажи (переход Анчоусова на «вы» не сулил ничего хорошего), можно было бы сослаться на художественность и всё такое, а так… Если в наших публикациях кой-где менялись буквы в фамилиях героев, прототипами которых послужили реальные люди, то в книжном варианте… Никто не может этого объяснить. Я давал команду всё перепроверить, и она была выполнена, но… Аркадию Тихому я, наверное, напрасно впаял выговор. Программисты полагают, что либо кто-то злоумышленно влез в программу, либо ещё что, но в книгах все фамилии и имена оказались идентичны реальным. Скандал! Сейчас одна надежда на то, что этим скандалом заинтересуется Голливуд. Вот сценарий, предоставленный Майклом Джоем. Он уже связался с Джонни Деппом и получил согласие…
Взглянув на листы сценария блокбастера «Тьма подземелья», я узнал в них кое-как сброшюрованную макулатуру распечаток продукции литературной артели ВОЛКИ. И до меня дошло, что значил обнаруженный мною однажды взлом балкона и беспорядок в моей бальзаковской мансарде.
Но и это бы полбеды, если бы опять не поднялось из пучин дремавшее в рептилианской чешуе ватных одеял, обпившееся корвалолом чудовище. Многорогая рептилия грозила перебить нашу ещё держащуюся на поверхности лоханку одним ударом тяжелючего хвоста. Её пасти клокотали. Её когти норовили процарапать дыру ниже ватерлинии. К Анчоусову опять явился тот же ветеран ВОВ (а может, и другой — они все на одно лицо, эти всунутые в пропахшие нафталином, украшенные орденскими планками пиджаки трясуны) и, положив перед ним на стол свежий номер газеты, принялся гнусавить, качая права подписчика.
— По его губам текла кровавая слизь, он ощутил, как ещё трепещущий комочек вырванного из груди сердца движется по пищеводу! — сделал бровями «хенде хох» участник штурма Рейхстага — и полез за валидолом.
И тогда в ущерб славе Шуры Туркина Анчоусов двинул в вёрстку уже отягощавшую его стол космическую эпопею, автором которой был астрофизик Николай Остров. К такому трюку прибегли мы с Серёгой, получив от ворот поворот в издательстве для лохов. Эту мистификацию мы обставили с не меньшей тщательностью, чем приколы с расчленёнкой и изнасилованными в лесополосах.
Второе пришествие старшего соратника Давида Анчоусова по босоногому детству в селе Ново-Кусково Пафнутия Мыченка с требованием продолжать печатание «Замшелого колодезя» вылилось в сцену, достойную включения в сценарий уже профинансированного бухгалтерией блокбастера. Ворвавшись в кабинет друга детства на правах старшего товарища (шёл парнишке в ту пору восемнадцатый год, когда Давид ещё постреливал из рогатки по воробьям), Пафнутий Мыченок выхватил из внутреннего кармана пиджака пистолет и кинулся к Анчоусову. Нервы главного были на взводе, потому не вполне адекватно, в духе вестерна и воспринял Анчоусов предупредительное желание детективотворца помочь Давиду Палычу прикурить уже вставленную в губы и забытую там сигарету. И хотя Пафнутий Мыченок явился с вполне мирными требованиями продолжить печатание детектива, он всё же не преминул пустить в ход грязный шантаж: или страшная история о странностях вокруг колодца на краю деревни будет напечатана в полном объёме без купюр, или он подаёт в суд за кражу сюжетов! Того отвратительнее учинил сцену Трофим Кондаков, первоначально объявив, что Туркин (Дымов) — это Туркинд. И, являясь турецким евреем, он проводит линию исламско-сионистского заговора по уничтожению духовности и православной ментальности русского народа. Но, посидев за бутылочкой с Шурой Туркиным, чей псевдоним, понятно, раскрыла папе Анна Кондакова, Кондаков-отец взял свои слова обратно и явился к Анчоусову с другой причудой. Он подписал ему твёрденькую книжечку, под обложкой которой классик-почвенник красовался в пиджаке с галстуком и устремлял вдаль многомысленный взгляд, и попросил начать печатать с продолжением его роман «Марьин камень». Грозясь в противном случае подать в суд за плагиат, Кондаков представил Анчоусову неопровержимые доказательства сюжетного приоритета. Упавшую на дно ущелья рядом с камнем и пещерой Марью вначале изрубили на пять частей пятеро садистов-белогвардейцев — есаул, хорунжий, прапорщик, атаман и штабс-капитан, а затем растащили по косточкам волки, природа которых, само собой, была люциферианской. К тому же в романе-эпопее имелось упоминание о секретаре крайкома, который пытался управлять продразверсткой, возлагая руки на бюст Карла Маркса. Не преминули явиться с обвинениями в плагиате Феофан Трухлявый, Лёля Васюганская и Клим Чалдонов. Феофан утверждал, что тот же сюжет присутствует в его рассказе о том, как пять голодных свиней сожрали оставленного в зыбке под черёмухой младенца. (Этот же сюжет у него повторяется в повести о том, как пять щук разорвали на куски отправившуюся купаться в камыши девочку.) Лёля же, закатив глаза, прочла:
Пять звезд на небе засветились,
в колодезь глядя, в донышко,
вот здесь с тобою мы любились,
а был ты пятым, донюшка.
И у Клима Чалдонова, как у автора исследования «Волки Барабы, Салаира и Алтая» было по поводу уворованных сюжетов полным-полно претензий. Явившись к Анчоусову, он водил по книжке пальцем мумии героических пятилеток и зачитывал, зачитывал, зачитывал. Да, это он был первособирателем легенд о том, как пастухи Чаттор, Онгон, Газрин и Бузур обрели способность обращаться в острозубых хищников и стали великими шаманами. Это он первым изложил трогательную историю про ведунью гор и предгорий, кочевницу Айчу, предсказывающую будущее. Что касается Марка Шеклевича, то в перерывах между полётами «за большую воду», тусовками на Брайтоне и в ЦДЛ, он совершил несколько визитов к главному и раз за разом убедил его: всё, что касается орбитальной Линзы;, Наблюдателей и астральной слизи, списано с его романа «Империя галактических Наблюдателей». Но это всё было бы безделицей, ежели бы вслед за вышеназванными классиками не повалил в редакцию и прочий люд. Пенсионерка Пульхерия Гребешкова заявилась с воспоминаниями, в которых присутствовала некая деревенька с колодцем, оборотни, всякая другая чертовщина. Учительница литературы Фёдора Терпугова написала эротический роман — и опять вампиры, ритуальные соития и прочая. Домохозяйку Инессу Стойкер растащило на детектив. В довершение ко всему наркоман Коля Б. (его вначале приняли за уже приехавшего осуществлять кинематографический проект Джонни Деппа, но потом поняли, что обознались) высказал желание надиктовать роман «Ломка».
— Я буду, по типу, житуху свою излагать без гнилого базара, а вы стопудово записывайте. Гонорар поделим пополам, и чтоб без понтов, — сказал он и попросил в качестве аванса на дозу. Его спровадили в бухгалтерию в надежде на выгодное вложение средств.
Приспело времечко разобраться — что же с нами происходит? Выяснить — какую роль в охватившей «Городские слухи» графоманской эпидемии играют череп шамана, учёный-археолог Константин Эдуардович Селенин, компьютерщики Николай Осинин с Лидией Лунёвой и Орбитальная Линза. Грань между реальным и вербальным настолько истончилась, что сделать это было просто необходимо. Теперь я стал засиживаться в редакции для того, чтобы пошариться в редакционной сети. Я искал ответы на мучавшие меня вопросы — и не находил. И чем дальше я погружался в исследования со мной происходящего, тем более терял грань между перетекавшими друг в друга реальностью и вымыслом. Увы, мои выводы были не только неутешительны — они ужасали. Вполне возможно, все мои многочисленные подружки были уродливым преломлением картинок, скачанных с порнографических сайтов (на них я заходил, чтобы завестись для создания «постельных сцен»). Честно говоря, у меня не было стопроцентной уверенности и в том, что мои амурные похождения не плод моих перемещений на грани сна и яви в тексты охватившей редакцию романной эпидемии. Засиживаясь вечерами за дисплеями, поутру, одержимые немедленным признанием, писательницы собирались в курилке и, зачитывая отрывки с листа, доводили себя до экстаза, восторгаясь собственными талантами. При этом мне доставалась роль презренного потребителя произведённого. В романе Ани Кондаковой «Закулисье» я фигурировал в качестве сексмашины, на которой катались между репетициями жена скрипача и любовница Мэри-арфистка и пианистка Катя. В творении «Крутой переплёт» Тани Кислицкой я воплотился в героя-любовника, которого одним ударом отправляет в полёт сквозь барьеры оконных переплётов стихоплёт-сочинитель хоку Китаец («Когда зацветет сакура, красные птицы слетаются и рассаживаются на чёрных ветках. Нежданные плоды весны!») В том же произведении меня сбивал на перекрёстке носящийся по городу на «Харлее» мучимый чеченским синдромом ревнивец. В творении Майи Курнявской «Бартер на тот свет» я просто не мог не стать соблазнителем рекламной дивы Даши, променявшей солидного банкира на хлыща-журналистишку.
Нельзя было однозначно утверждать и насчёт стопроцентной реальности путешествий во времени (хотя и отрицать их не было никаких оснований). Дело в том, что вызвавший меня однажды на «электрический стул» Велемир Дунькин, смущаясь и краснея, как Айседора Дункан — от поцелуев последнего поэта деревни, выложил свой секрет. Оказалось, запираясь в своём кабинете, он не только дул пиво с женой Марией, распевал песенки Окуджавы, Городницкого и Кукина или рыдал по поводу расстрела здания парламента в Москве, но и творил роман «Испанский сапог» — про келаря, осла и трувора с чернильницей на поясе, пергаментом и куском хлеба в суме перемётной. Плодовитость, как и скромность не претендующего на публикации Велемира Дунькина, потрясла. Разбирая его рукопись, я обнаружил в ней заготовки романа из времён Марка Аврелия под названием «Факир», отрывки повести о конфликте масона-иллюмината с Екатериной II «Чернокнижник», наброски лагерной прозы «Побег», неоконченную пьесу «Ошибка диссидента», поэму «Вагант и пастушка» и цикл сонетов, стилизованных под компьютерные игры о рыцарях, магах, волшебниках и ведьмах.
Пробил час, когда и Боря Сухоусов, сделав строгое лицо, вручил мне дискету со своим пиратским романом. Он, конечно, уже окучил и Ненасытина, и пару-тройку московских и питерских издательств, заслав им по Интернету свои маринистские баталии, и даже отправил роман на престижный литературный конкурс на родину флибустьеров — в Англию, но почему-то я в качестве жертвы под названием читатель интересовал его не меньше, чем потомки лордов, пэров и пожизненные земляки Шекспира, Стивенсона и Вальтера Скотта. Все эти обмены рукописями, само собой, производились ещё до того, как набух большой скандал. Имея их при себе, я, в сущности, не мог не использовать эти тексты в своих корыстных целях. Я был заинтересован в том, чтобы в бестселлерах Шуры Туркина Анчоусов и Дунькин узнавали себя — такое щекотание подсознательных глубин начальников было какой-никакой гарантией, что наш с Шурой проект не срубят с полосы. В то же время, я понимал, что это узнавание должно быть неявным. Дунькин и Анчоусов не должны были раскусить меня и раскрыть подпольный цех по производству чтива. Отчего утопленные в детали сюжета парафразы на стихи, врученные мне однажды трепетной рукой Давида Анчоусова, доставляли мне куда большее садомазохистское удовольствие, чем даже перелицовки классиков готического жанра? — не знаю. Но это так. Стихи Анчоусова вдохновляли мою извращённую Музу.
За сарайку я пробрался
по крапиве и кустам
и на яблоньку взобрался,
но кого ж увидел там? —
за оконцем, в щёлку ставни,
разглядел я Клавдию
во гробу, в смертельном саване…
Это было правдою.
Заведясь с пол-оборота, отсекая рифмы оригинала «кора»-«коря» (за то, понятно, что ушла из жизни так рано, не дав насладиться своим белым телом и вынуждая искать части оного под нижним бельем у Курочки), опуская сцену плача на яблоньке, с которой сыпались наземь бело-розовые, как у сакуры, лепестки, осёдлывая корявый стиль, я продолжал:
Прыгнул я, как зверь, с той ветки,
вынес ставни тем прыжком,
отпахнула Клава веки,
угостила Пирожком.
А потом уж впрямь почила —
в самом деле умерла,
Камасутра так учила —
хоть в гробу, а всё ж дала;!
Охотничьи стихотворные циклы Анчоусова не просто просились в парафраз, они доставляли мне такой нестерпимый зуд, что в желании пародировать я просто не знал удержу.
Селезень слетел с воды,
грянул выстрел.
Так вот, видимо, и ты,
кровью выстлал
телорезовые лезвия,
зелень трав,
разве это всё для селезня?
Ты не прав.
Нет. Тебе б лететь до облака,
к небу-куполу,
а вот так, скажи мне, Оленька,
ну не тупо ли?
(Из неопубликованной книги стихов «Звезда на мушке».)
Из-за отсутствия датировок я не могу точно сказать, что в этой игре было сначала — яйцо или курица. Врученные мне некоторое время спустя после того, как «Городские слухи» начали публиковать эпопею о заказанных убийствах Уткина, Лосева, Зайцева и Волкова, стихи Анчоусова заставили меня крепко призадуматься над тем, кто кого пародирует.
Уничтожающие творческую индивидуальность, ужасающие взаимоперетекания сюжетов были налицо. Самое же ужасное было то, что, как потом поведал во время обмывки очередного Шуриного покетбука скромный автор, эти стихи были написаны им в юности. Оленька была юношеской любовью Анчоусова, и лирический герой его стихов — Дафнис с цыпками на пятках — всегда обращался к колхозной Хлое.
Оленька, смотри, как волчья стая
гонит зайца, чтоб он, обессилев,
сдался. Так вот я возле сарая
жду тебя. О, как же я бесился,
глядя на луну. Клыки полезли,
когти прорастились на руках.
Только это было бесполезно.
Мы с тобой простились на века.
Нет! Определённо! Анчоусов был не только газетным Моби Диком, но и чем-то вроде поэтического плезиозавра. И если Дунькин фантазировал себя неким Дункан, то в этой фантазии не хватало лишь одного — смены пола и сексуальной ориентации. У этой полу-Айседоры наличествовал не подозревающий о том псевдо-Есенин.
Лось рога подъемлет, Оленька,
в миг, когда его настигнет пуля,
так и мы с тобою — ой, никак
вместе нам не быть. Так пчёлы в улье
всё толкутся, всё жужжат в цветах,
всё куда-то тащат свой прополис,
но, однако ж, всё оно не так.
Знать, такой вот в жизни я пропойца!
Имажинистско-натурфилософские вирши Анчоусова настолько контрастировали с акмеизмом Дунькина, что даже странно было, как могли уживаться столь разные миры в обличии главного и его зама (пожалуй, слово «замок» появилось в его поэзах как производное названия его должности).
Помнишь, как под стены замка
приносила ты цветы?
А теперь на стенке рамка —
где же ты?
Я играл тебе на лютне,
мадригал тебе слагал,
но зимой дохнуло люто,
и опал цветок, опал.
(Как-то набравшись с редакционными девочками, жена Дунькина, Мария, жаловалась, что Велемир — не может, чему весьма удивлялись Курочка и Киска: с ними он очень даже мог!)
Или вот:
Вертухай на вышке, кровь на рукаве,
нас немного, а патронов хватит,
передай же, Шура, ты привет братве.
Эх, не греет телогрейка! В вате
дырка. И я падаю на снег.
Растекается пятно кровавое.
Лай собак и вышки, как во сне,
ну а сквозь сугроб — трава, трава
на могильном невысоком холмике,
солнышко — как будто на заказ.
Номер на дощечке. Надпись: «Гомики!
Знайте, здесь покоится ЗК!»
Но и всё это было не беда, а полбеды. Каково же было Анчоусову, когда, ударившись о неприступную твердыню издательства для лохов, девятый вал бестселлеротворцев, возвратясь, обрушился на палубу нашей дырявой лоханки? Когда, словно услышав команду «Полундра!», все — от гребцов-галерников до последней корабельной крысы — кинулись к нему, требуя печатания романов с продолжением?! Курочка и Киска выбегали из-за дверей его кабинета с размазанными глазами и опухшими губками.
— Так вот в качестве кого я только его устраиваю! — окутывалась облаком курилки Майя, выдавая страшную тайну мадридского стола Анчоусова.
— Гад какой! — ярилась Таня Кислицкая. — Колхозник недоделанный! Разве ему понять настоящее творчество? Чего он смыслит в архетипах? В остросюжетном повествовании?! В эротике?! А в дедукции с индукцией и вовсе ничего не соображает!
— И зачем вы к нему ходите? — мерцала драгоценными ланитами Княгиня, ежесекундно уходя в багетовую раму в екатерининском зале картинной галереи и снова возвращаясь в курилку. — И какое удовольствие — увидеть своё произведение напечатанным в газете? Папа мне посоветовал сразу отправлять роман в Букеровский комитет…
И только некурящая Клара Стукова в равной степени не мечтала спереть у элитарного Карла кораллы престижной литературной премии, как и не помышляла о славе производительницы бульварных романов. Она продолжала воплощать ядовитые горошины своей души в обычные газетные заметки, начиняя эти ядрышки порохом истинного репортёрства. Но не только поэтому её все и боялись. И не только оттого при её появлении на этаже все опять ощущали себя узниками подвала Ипатьевского дома, по которым вот-вот должны сделать залп, а потом, растворив в кислоте, сбросить в шахту, закопать и закатать в насыпь дороги, вдоль которой растут бузина и калина. Поговаривали, будто Стукова стучала. И первым, от кого я это слышал, был Дунькин, который, как это ни странно, кажется, боялся Клару больше других. Было ли это уродливым вывертом подсознания антисталиниста, или же Дунькин сам был законспирированным осведомителем спецслужб ещё с времен она, но зам вздрагивал при стуке её каблучков. А основанием к подобного рода подозрениям стало то, что Клара была первой, через кого мы узнали об образовавшейся в недрах бывшего КГБ пресс-службе, тут же начавшей сообщать о безобразиях на таможне с бивнями мамонтов, вероятном вывозе за рубеж украденного полотна Айвазовского «Корабль на мели», наличии разветвлённых ходов под Ключ-Камышенским плато, явлениях НЛО и полтергейста. Казалось бы, кому, как не Стуковой пёр в руки материал, позволяющий создать столицесибирскую бондиану? Но воспитанная на «Евгении Онегине», «Войне и мире», Тютчеве и Фете, Клара при одном виде покетбуков синела и, казалось, вот- вот должна была упасть с пеной на фиолетовых губах и начать биться в падучей: она на дух не переносила детективов.
— Уже всё написано! — стекленела она очками на носу поры раннего эллинизма. — Есть классика! А это всё зачем? — и брякала дверьми со схематическим изображением существа из кругляшка и треугольника вершиной вверх. Девочки шептались о том, что, запираясь там, она рыдала по Серёге Таврову, но этого не было слышно из за грохота периодически сдёргиваемого сливного бочка и бурления в унитазе.
Курилка гудела, как осиное гнездо. Ходили разговоры, что и Дунькин уламывал главного напечатать один из своих опусов, льстиво нахваливая его стихи и предлагая определиться со спонсорами на издание лирического сборника, но Анчоусов дал Зам Замычу от ворот поворот, мотивируя тем, что газета не резиновая, да и насчёт шедевральности своих буколических творений хитрющий Давид Петрович заподозрил проныру в неискренности. И нарезавший круги возле Анчоусова Боря Сухоусов наконец предпринял решительный абордаж, но удалился в тихую гавань с потрёпанными парусами. Даже подлец Серёга Тавров — и тот пытался всучить Давиду Петровичу какие-то ядерные отходы нашей космической эпопеи, не согласовав своих действий с соавтором. Но Анчоусов отверг атаку летающей крепости, к тому же поставив Серёге на вид, что не по-товарищески изображать вышестоящее начальство в виде бортового компьютера (Анчоусов ощущал себя как минимум полубогом, а тут — какая-то напичканная микросхемами железяка!) Судачили даже, что и корректор Тихий, и бухгалтерша Марта Скавронова, и даже уборщица Маргарита принесли по рукописи, в одной из которых героиня-бухгалтерша, не довезя зарплату из банка до редакции, зарулила в казино, выиграла бешеную сумму и свинтила за океан, в другой скромную уборщицу Маргариту заметил мастер спорта по боксу, грабанувший банк, и, усевшись с ним в сверкающий джип (до этого она ездила на работу на автобусе), Маргарита отбыла в загородный особняк, где полы за неё мыли другие. Что же касается творения, созданного корректором Тихим, то это был роман-палиндром, который можно было читать и с начала, и с конца, как высказывание «Кабан упал и лапу на бок». Все это, в конце концов, и довело Анчоусова до состояния разъярённого кабана: графоманы охотились за ним повсюду. С предложениями напечатать детектив обращались работники аппарата губернатора, мэрии, метрополитена, банков и фирм.
Глава 31. Тайна пещеры
…"Главной святыней стал «вефиль» — гигантский метеорит, которому поклонялись... Камень везли на колеснице, запряжённой шестёркой белых коней, которой правил сам император и верховный понтифик."
«Властители и маги», Еремей Парнов
Распутывая кудель метели, я приоткрыл двери храма и увидел спину священника на фоне блистающего иконостаса: золотая фелонь, крест на спине, схваченная резиночкой косица темнорусых волос. Допев акафист, батюшка обернулся — это был отец Святополк. Обойдя с кадилом два гроба, которые окружили родные, близкие и коллеги, он произнёс: «Аминь» — и направился в мою сторону…
В приделе было тепло и сухо. Вместо электричества горели свечи — и тень нависшего надо мной отца Святополка подрагивала и трепетала на стене, словно враново крыло.
— Я вот ещё что хотел сказать. Прошлый раз совсем забыл, — протянул он мне схему подземки. — Вот, видишь, — перёшел на «ты» о. Святополк, словно окончательно вжился в роль «отца», — силуэт меча…
В самом деле, схема подземки походила на надломленный меч с перекрестием рукояти.
— Вот этим мечом и будет убит дракон! — глубокомысленно произнёс отец Святополк.
— Но кто и как его убьёт? — смутился я, вспомнив, как оскандалился с минералкой. Теперь меня должны были вызвать в суд, где мне следовало давать отчёт на предмет оскорбления личности зернового куля. Как-никак отоварить уважаемого человека по голове бутылкой, хоть и пластиковой, — не шуточки!
— Когда время придёт — узнаешь! А пока взгляни вот в эту папку! А мне надо идти к прихожанам. Вечерняя служба. Сочельник!
Отец Святополк прикрыл за собой двери. Скрип шарниров прозвучал как соло под аккомпанемент колокольного звона. Звук наполнил придел, как сосуд золотистой благодатной жидкостью. Я развязал обрёмканные шнурки папки. На лежащей сверху тетради было выведено каллиграфическим почерком с «ерами» и «ятями»: «Дневник приват-доцента факультета геологии и минералогии Томского императорского университета Виктора Иммануиловича Старцева». Перелистнув обложку, я принялся за чтение.
«10 июня, 1889 год. Начинаю свои походные записки с того момента, когда маленькие монгольские коняжки доставили нас из Змеиногорска в овеянное легендами ущелье и проводники из местного алтайского племени удалились. Сняв с лошадей вьюки с оборудованием, мы с сопровождающим меня биологом Фролом Птицыным осмотрели жертвенный камень. Небольшое отступление о моём спутнике и ассистенте. Буквально накануне открытия Томского императорского университета учёный-биолог Фрол Птицын похоронил свою жену-археолога и востоковеда-ориенталиста, заразившуюся неизвестной инфекцией во время экспедиции на Тибет, где они изучали карстовые образования и захоронения буддистских монахов. Отправляясь со мною в небезопасное путешествие, Фрол Игнатьевич Птицын надеялся хоть как-то залечить свои душевные раны. После похорон Клавдии Птицын окончательно утвердился как космист, пантеист и сторонник теории реинкарнации. Вот почему метеоритное происхождение «алтаря» в ущелье для него было несомненным. Об этом можно было прочесть и из записок беглого князя Елгина, масона, пытавшегося производить манипуляции со временем и на основе алтайских растений-эндемиков изготавливавшего «витатоний» — состав, продлевающий жизнь. Удивительно, но этого трёхсотлетнего старца, помнящего по именам екатерининских царедворцев, я застал в Змеиногорске ещё живым, в окружении малорослых богомольцев, создавших в здешних хвойных лесах нечто вроде самостоятельной цивилизации травников. Соединение алхимии, шаманизма и христианства принесло чудесные плоды: современник Потёмкина дожил до времён паровой машины, динамита и первых опытов воздухоплаванья! Впрочем, мы с Птицыным нашли старца уже лежащим в гробу и готовящимся к путешествиям по подземному миру. Об этом — чуть позже, а сейчас я должен описать тот самый камень, который, по местной легенде, упал на Землю в незапамятные времена и, как утверждал ссыльный иллюминат Елгин, представлял собою часть потерпевшей крушение космической капсулы, содержимое которой, как считал он, всё же не погибло. Интерес к этим гипотезам проявлялся у меня ещё и потому, что я имел отношение к кругу соратников Кибальчича, как стало понятно позже, первым обосновавшего возможности межзвёздных полетов. Рассуждал я просто: если они могли прилететь к нам, то и нам обратный путь не заказан. Мои убеждения разделяла и Зоя Ковригина, обучавшаяся на химическом факультете Санкт-Петербургского университета. Вместе с ней мы пытались создать взрывчатый состав, который мог бы приводить в движение космолёты. Вскоре после нашей помолвки я узнал, что она исповедует идеи народовольцев, — и поклялся разделить её участь, как бы ни сложились обстоятельства.
Несмотря на свою сопряжённую с постоянными опасностями революционную деятельность,
Зоя была очень чувствительной барышней. Однажды она позвала меня посмотреть, как террорист из другой конспиративной группы будет метать изготовленную ею бомбу. Мы стояли на обочине, ожидая появления генерал-губернатора. На другой стороне перекрёстка нервически вышагивал где-то виденный мной тип в шляпе с мятыми полями, длинном демисезонном пальто, с коробкой для бисквита в руке. Я смотрел на террориста, когда раздался детский крик — под ожидаемую нами пролётку попала девочка, мама которой зазевалась, разглядывая в витрине кринолины. Я подхватил ребёнка на руки — и тут прогремел взрыв. По тому, как побледнела и зашаталась Зоя, я подумал, что какой-нибудь осколок угодил и в неё. Мне, честно говоря, было не до обливающегося кровью вельможи и коней, волочащих по мостовой кишки. Одной рукой я нёс девочку, другой удерживал Зою. Пришлось кликнуть извозчика, чтобы быстрее добраться до лазарета. Далее с этой девочкой произошло нечто страшное, о чём я пока не могу написать…
Зоя свела меня со своими друзьями-подпольщиками, среди которых были пытавшиеся соединить новомодные физические теории с оккультизмом Николай Осинин и Лидия Лунёва. Они утверждали, что ещё в екатерининские времена был изобретён прибор, позволяющий путешествовать во времени, и имели твёрдое намерение воссоздать его. В их обществе я готов был проводить дни напролёт. Казалось — впереди вечность, и ничто не мешает осуществиться нашим фантастическим мечтам. Но несчастный случай разлучил нас прежде времени. Перед одним из покушений на Александра III, при испытании взрывчатки, мою невесту разорвало на куски. Взрывной волной вышибло раму, осколки стёкол и разбитые в щепу шкап и стол меблированной комнаты, в которой моя подруга производила пиротехнические опыты, посыпались на прохожих. Оторванная голова упала на колени дамы, проезжающей мимо в фаэтоне. В гроб я положил голову, кисть руки и вывернутую взрывом из колена ногу. Больше ничего найти не удалось. Я знал: в этом эксперименте участвовали и Николай Осинин с Лидией Лунёвой. Но они исчезли, будто испарились. Думая о них, я почему-то припоминал какие-то романтические разговоры о способной создавать подобия Орбитальной Линзе, которую якобы недавно обнаружили c помощью телескопа в созвездии Рака. Но в эту откровенно оккультную гипотезу слабо верилось. После похорон жандармы перевернули вверх дном мою каморку, которую я снимал у старухи-зеленщицы и, ничего не обнаружив, всё же выдали предписание покинуть Северную Пальмиру. Я попросил о переводе в только что открывшийся Императорский университет в Томске. Мою просьбу удовлетворили. Так что, конечно же, отправляясь в эту экспедицию, я, как и Птицын, испытывал жгучую охоту к перемене мест. Я готов был поверить в любые вероучения, какие угодно сектантские бредни, чтобы только вернуть себе надежду на встречу с моей Зоенькой, с которой мы, бывало, прогуливались по набережной Екатерининского канала, любуясь закатами.
Разбив лагерь, мы с Птицыным принялись обмерять камень. В поперечнике он составил шесть сажен. Толщина его не превышала и пяти вершков. По форме он напоминал чашу или осколок громадного яйца. Сделав сбоку подкоп, мы обнаружили под ним полость — и ещё раз убедились в яйцеобразности этого космогеологического образования. Врезанные снаружи петли для крепления к алтарю жертв имели более позднее происхождение, вполне возможно, относящееся к эпохе бронзы, но сплав, из которого были изготовлены петли, не являлся сплавом меди и олова. Петроглифические изображения человековолков, шамана с бубном, жертвы, чечевицеподобные предметы над их головами были сделаны с помощью технологии, поставившей нас в тупик. Твёрдость «жертвенного камня» не оставляла сомнения в том, что это какой-то неизвестный нам металл. Выдвигалась и гипотеза, что перед нами окаменевшая скорлупа яйца доисторического ящера либо его лавовое замещение, образовавшееся во время извержения давно погасшего вулкана, и столь необычный сплав мог стать результатом смешения потоков магмы в глубинных недрах земли. Попытки нанесения на поверхность «скорлупы» царапин с помощью имеющегося у нас алмаза ни к чему не привели. Каковы же должны были быть инструменты древних для того, чтобы выполнить эти изображения?
12 июня, 1889 год. Вчера мы попробовали проникнуть в недра пещеры. Взяв с собою запас факелов и верёвку, мы смело двинулись в глубь карстового образования, называемого старожилами Пасть Дракона. Привязав страховочный линь к сталагмиту, мы стали спускаться по наклонному туннелю, который привёл нас к кругообразному гроту-колодцу с кольцевой тропой. Вполне возможно, что уходящая вертикально вниз шахта когда-то была жерлом вулкана, а под давлением извержения образовались боковые ходы. Туннель, по которому мы попали в эту полость под горой, был одним из пяти, расходящихся лучами в разные стороны (о таком устройстве подземелья утверждал и старец Елгин). Заходя в каждый из туннелей, мы могли получить первые образцы желеобразной фауны. Эти увесистые слизняки находились в глубокой спячке, но, как утверждал Елгин, периодически они активизировались, сбивались в сплошное новообразование и начинали быстро наращивать массу за счёт деления. Елгин считал, что на них каким-то образом воздействует Космос.
13 июня, 1889 год. Начали препарирование первого образца. Производил вскрытие Птицын, ассистировал бакалавр Виктор Зубов, вел записи — я. Существо, которое было названо опальным иллюминатом Полифером, представляло собою род перепончатокрылого с кожисто-слизистыми отростками по бокам, веретенообразным тельцем, заканчивающимся пучком щупальцев. В каком-то смысле это было крылатое головоногое. Если бы не встречающееся у земных обитателей строение внутренних органов, позволяющее… (Дальше запись была испорчена плесенью.) …Боковые жаберные щели и особые выросты на кромках крыльев, как утверждал Елгин, вибрируя во время полёта, издавали звук, называемый местными жителями Песнью Полифера, напоминающий горловое пение алтайских кайчи. Препарирование производилось с безжизненным, как мы полагали вначале, трупом существа, хорошо сохранившимся, скорее всего, благодаря холоду подземелий, но даже и в этом состоянии можно было видеть, как отсечённые части тельца медленно регенерируют. Впрочем, как утверждал Елгин, во время фаз активности существо было не только способно к мгновенной регенерации, что делало изучаемый вид неуязвимым. (Казаки-первопроходцы пытались обстреливать аномальных животных из пищалей, переносных пушек, пробовали палить их огнём, пока не поняли, что все усилия тщетны.) Кроме того, слизни обладали способностью вселяться в тела людей, преобразуя их в качественно иные, обречённые скитаться по лабиринтам подземелий биосубстанции. Стремясь к жизни вечной, как утверждал Елгин, секта местных старцев-скрытников с успехом пользовалась этим их свойством….
14 июня, 1889 год. Сегодня мы препарировали еще одного представителя пещерной фауны. На изучение флоры пока не хватает сил, хотя приятные на вкус светящиеся грибы, фосфоресцирующие каплевидные наросты и бахромистые коралловидные образования представляют несомненный интерес для науки, и их вытяжки могли бы быть полезны для приготовления новых лекарственных препаратов. Телетянин представляет собою полную противоположность Полифера. Множественные длинные шипы на шаровидном теле, как видно, в фазе активности позволяют передвигаться по поверхности пещеры с огромной скоростью. Эти лапки имеют на концах присоски, дающие возможность прикрепляться к потолку. Контрольные экземпляры этих существ мы сняли со сталагмитов. При вскрытии обнаружилось устройство внутренних органов, аналогичное Полиферам (см. запись за 13 июня). Можно предположить, что в фазе активности, когда тушки Телетян сливаются воедино, они могут стремительно перемещаться по подземелью благодаря лапкам-ворсинкам…
15 июня, 1889 год. Сегодня мы попробовали спуститься вниз по протекающему в ущелье ручью, зовущемуся у старожилов Гадючьим, и наткнулись на более мелкие фрагменты изначальной капсулы, что дало нам основания предполагать о катастрофе космолёта в момент посадки. Мы также обнаружили заполненный водой кратер, куда и впадает ручей. Вероятнее всего, первоначально «жертвенный камень» располагался на дне этого углубления и позже был перемещён на возвышение рядом с пещерой. Попытки обнаружить остатки каких-нибудь навигационных приборов «пришельцев» (а Птицын вслед за Елгиным настаивал на этой гипотезе) ни к чему не привели. По его версии, пришедшая из Космоса капсула содержала внутри себя желеобразную, способную к регенерациям, мыслящую субстанцию. Её предназначение до конца не ясно, но каким-то образом это астральное желе должно было осуществить трансмутацию и улучшение человечества…
17 июня, 1889 год. В поисках Амбилегов мы обследовали одну из нор в стенах основного ствола шахты. Мне пришлось спуститься в этот каменный колодец с помощью верёвки. Подстраховывали Птицын и бакалавр Зубов. В пламени факела я увидел вяло копошащуюся, слабо фосфоресцирующую массу. Её запах напоминал о запахе грибов. Выбрав три экземпляра и поместив их в сетку, я вернулся к входу в нору и подал сигнал на подъём. Усевшись в верёвочной петле, я уже хотел погасить факел, потому как в шахте было достаточно светло из-за свисающих с каждого уступа светящихся грибов-эндемиков, как мне в глаза бросились наскальные рисунки, которых я раньше не замечал, потому что они были скрыты пещерной растительностью. Но теперь их можно было разглядеть потому, что во время спуска я повредил ногой этот практически сплошной ковер. Взявшись счищать наросты грибов, я увидел, как передо мной разворачивается настоящая космическая эпопея в картинках…
Вечер, 19 июня, 1889 год. Изучение Амбилегов подтвердило рассказы Елгина об их способности к слиянию, перетеканию, произвольному делению. Но, что ещё более удивительно, не оказалась плодом воспалённого воображения и способность изучаемых нами существ к созданию подобий. Это их свойство стало проявляться лишь за три дня до летнего солнцестояния. И это наводит на мысль о том, что друиды Стоунхенджа, арии-язычники, египетские, ацтекские жрецы, тибетские ламы и индийские брахманы недаром придавали этому дню календаря особое значение. Об том же не устаёт твердить Птицын. Первое подобие образовалось, когда, уложив на «жертвенный камень» исследуемые экземпляры, мы попытались вскрыть их для изучения внутреннего строения. Но это оказалось весьма проблематичным из-за ускорившегося процесса регенерации. Отказавшись от бесплодной затеи, мы стали наблюдать слияние. Из трёх экземпляров образовался один. Пульсирующий аморфный комок вдруг вылепился в форме головы Птицына и произнёс: «Приветствую вас, жители Голубой планеты!» Затем он плавно перетёк, принимая облик прекрасного, мерцающего цветка. Несколькими мгновениями позже цветок закрылся в бутон — и, образовав подобие моей головы на тоненькой ножке, начал корчить рожи. Паясничая, субстанция стала распадаться на прежние составляющие.
20 июня, 1889 год. Добыв из других боковых нор шахты парочку медузоподобных Дринагов, я стал смутно догадываться о том, что формы и строение всех этих существ — не более чем воплощение наших ожиданий. (Об этом же предупреждал и казавшийся мне полубезумцем Елгин.) К тому же на следующее утро после того, как мы проводили опыты с третьей разновидностью пещерной фауны, произошло примечательное событие. Ночь мы провели без бакалавра Зубова, отправив его в Змеиногорск за солью, хлебом и спичками, заодно поручив поинтересоваться и тем, что делает опальный иллюминат, намечавший свой отход в иные миры на 22 июня. Уже накануне, спускаясь в подземелье, я заметил, что как здешняя фауна, так и флора активизируются. Но то, что мы увидели с первыми лучами солнца, превзошло все ожидания. Здесь уместно отметить: «жертвенный камень», или «алтарь», был расположен таким образом, что в обычное время он находился в тени нависающей над ним скалы, в которой зиял вход в пещеру. Но с приближением летнего солнцестояния дневное светило перемещалось в узкий проем между двумя соседними горами, и солнечные лучи начинали захватывать вначале часть, затем всю поверхность «алтаря». 22 июня камень должен был осветиться целиком. Затем солнце постепенно уходило за соседнюю гору. Примечательны были и названия этих гор. Местные жители окрестили их Сосцами богатырши Ачи-Балы, казаки — Чертовыми рожнами. Итак, мы проснулись и начали разводить костёр. Смысл нашей экспедиции заключался ещё и в том, чтобы проверить возможность питания местными растениями и животными. Разогрев бульон из довольно сытных грибов, поджарив выловленную в местном озере рыбину, внутренние органы которой оказались подобны внутренностям обитателей пещеры, мы уже готовились к продолжению своих опытов, когда первый луч солнца упал на «алтарь». Надо сказать, что остатки наших экспериментов мы далеко не уносили, а оставляли здесь же, рядом с «алтарем», надеясь, что все эти неизбежные отходы научной деятельности растащат мыши и во множестве водящиеся под камнями ужи. Описание органов мы производили, предварительно разместив по банкам с формалином по одному экземпляру из интересующих нас дыхалец, жабер, щупалец, семенных пузырьков, нервных волокон, глаз, ворсистых, мозолистых и слизнеобразных ложноножек. Склянки мы оставляли у подножия камня. Кое-что из бесформенных обрезков слизи и потрохов Птицын и бакалавр Зубов использовали в качестве наживки во время рыбалки на озере Круглом, зовущемся старожилами Шаманьим Бубном. И вот луч солнца начал скольжение по экземплярам нашей кунсткамеры. То, что стало происходить следом, превзошло все ожидания. По мере продвижения луча формалин закипал, банки лопались, из них выстреливались длинные жгуты, которые, прилепляясь к алтарю, стали сбиваться в один ком. То же происходило и со сваленными вокруг камня уже частично регенерировавшими нашими подопытными. И таким образом весь этот экспериментальный материал слился в один мерцающий шар и образовал нечто вроде живого цветка с тонкими, тянущимися к солнцу тычинками и пестиком в центре.
21 июня, 1889 год. Весь день мы наблюдали за трансформациями цветка. А они были поистине удивительны. Мало того, что «пестик» продолжал имитировать наши с Птицыным физиономии, он обретал формы архитектурных строений всех эпох — от вавилонских зиккуратов, римского Колизея до готических соборов и церкви Покрова на Нерли. Цветок словно рассказывал нам историю человечества. Потом он начал строить миниатюрные подобия фантастических городов, одни из которых представляли собою нечто вроде ажурных радиолярий, другие — имитацию лучистой паутины со светящимися коконами, внутри которых разверзались целые миры, и мы поняли, что существо «показывает» нам «картинки» материнской цивилизации. Трансформации продолжались и после заката солнца. С восходом луны цветок стёк с «алтаря» и обратился в фигуру шамана с бубном… (Дальше запись была испорчена плесенью.)
23 июня, 1889 год. То, что произошло 22-го, заставляет свернуть экспедицию и возвратиться в Змеиногорск. Я вынужден сделать это ещё и потому, что нет никаких вестей от бакалавра Зубова, который уехал в Змеиногорск на одной из лошадей. Пробудившись поутру и подкрепившись, мы стали наблюдать за поведением Цветка, который после того, как луна спряталась за левый Рог Дьявола, закрылся. И вот первый луч солнца падает на огромный венчающий «алтарь» бутон. Лепестки раскрываются, и по мере того, как луч приближается к центру жертвенного камня, из этого лотоса появляется вначале нечто недовоплощённое, трепещущее знакомыми нам кожистыми крыльями, ворсинками, присосками, но мало-помалу трансформирующееся в прекрасное женское тело.
— Клавдия! — вырвался крик моего ассистента. И с камня спрыгнула и упала к Птицыну в объятья утраченная им жена. На этом и завершились наши научные изыскания. Оставив счастливой парочке кое-что из инструментов и вещей, я стал паковаться в обратный путь, навьючивая немногочисленный скарб на одну из двух оставшихся с нами лошадей, на которых мы рассчитывали вернуться в Змеиногорск. Пока столь неожиданно обретшие друг друга супруги неистовствовали, уединившись за камнем, я, сидя у костра, вспоминал сюжеты настенных фресок. Кажется, там было что-то такое: луч звезды падает на алтарь (в других вариантах этой каменной летописи луч этот — нож шамана) — и с алтаря встает существо, воплощающее всю красоту Космоса. Доносящиеся из-за камня стоны и поскуливания взволновали лошадей, и одна из них, оторвав уздечку от привязи (а мы привязывали их к загадочного происхождения металлическим петлям), скрылась в темноте. Затем вместе с поклажей вслед за первой порвала привязь и вторая (благо, я не успел упаковать свой дневник). Пытаясь поутру убедить Птицына, что и он и она, вполне возможно, не доживут до следующего солнцестояния и превратятся в слизнеобразное, размазанное по стенам пещеры желе, которое, скорее всего, придут изучать другие, я ничего не добился. Собственно, уже тем утром я мог наблюдать, как он и она перерождаются. Предыдущей ночью они выли по-звериному, и в свете луны я видел, как по «алтарю» скользнули тени полуволков-полулюдей, метнувшихся вслед за почуявшими неладное, сорвавшимися с привязи лошадьми. Утром, когда солнце стало смещаться, я не мог не заметить, как на её всё ещё прекрасных пальцах проступают присоски. Да и что стало с ним! Возможно, слишком поздно я понял, что не стоило нам есть пещерные грибы, рыбу из озера-кратера, заваривать чай из растений, цветущих по берегам ручья на дне ущелья. Отправляясь в обратный путь, я оставил пребывающим в эйфории супругам последние спички, нож, топор, рыболовные крючки, ружьё, которым мы так и не воспользовались. Выслушивая мечтательные рассуждения Птицына о том, как он срубит здесь избушку и они с Клавдией нарожают детей, я понимал, каким образом разрастается эта популяция, но что с того? Последнее, что я увидел, налегке выходя на тропу, — прекрасную пару в лучах скользящего между двух гор солнца (хотя еще поутру они мне казались монстрами-полулюдьми), и поймал себя на мысли о том, что, наверное, это и есть так и не найденные нами Светолепты…
27 июня, 1889 год. Эти записи я делаю через сутки после того, как покинул место нашей стоянки. До Змеиногорска осталось проделать еще половину пути, но это мне вряд ли удастся. А между тем, мне нужно сообщить нечто весьма важное. Что, возможно, составляет главное открытие этой экспедиции. Но всё по порядку. Взойдя по тропе на горный хребет, я бросил последний взгляд на долину, где виден был «алтарь», вьющийся по дну, впадающий в идеально круглое озеро ручей; в скале зиял тёмный провал пещеры, рядом двигались две человеческих фигурки. На секунду задержавшись в задумчивости, я стал спускаться вниз. Предстоял длинный путь по цветущим лугам, каменистым осыпям и поросшим где могучими кедрами, где — непроходимым кустарником склонам. Теперь я в подробностях мог вспомнить события прошедшей ночи, странным образом вернувшие меня к невнятным рассказам Елгина о том, как сбылся сюжет его утраченной юношеской поэмы «Поцелуй Персефоны». А он рассказывал мне, как существо, сформировавшееся из изучаемой им пещерной фауны, обрело облик опочившей и похороненной им неподалёку от их сруба графини Софьюшки, которую не спас даже «витатоний». Только теперь я понял, что рассказы Елгина о том, как он встречался со своей умершей женой у «алтаря» в каждое солнцестояние, не были плодом фантазии обезумевшего от горя. В течение долгих лет приходил Елгин и последователи его вероучения к загадочному камню возле ручья и круглого озера для того, чтобы встретиться с умершими. Елгин поведал мне и о том, какой эффект произвёл на него поцелуй регенерировавшего из пещерной массы существа: он вдруг стал проваливаться сквозь время. Благодаря этому он мог увидеть себя и Софьюшку в других воплощениях. То же самое произошло знаменательной ночью с 22-го на 23-е июня и со мной. Под утро, когда Птицын заснул, я ещё сидел у костра и заполнял записями путевой дневник. Шорох шагов на тропе вывел меня из задумчивости. Я увидел, что существо, выдававшее себя за жену Птицына, теперь уже не обнаженное, а в полупрозрачной ночной рубашке, приближается ко мне. Я отложил карандаш. По ущелью стелился туман, окутавший и подножие горы, и вход в пещеру, и находящийся в ста саженях от меня алтарь. Когда в утренней полумгле я увидел, кто это, — мне стало не по себе. В приближающейся ко мне женщине я узнал взорвавшуюся во время приготовления бомбы народоволку Зою. Я понял, что субстанция разделилась… (Дальше запись была испорчена сыростью.) …Ещё в большее изумление меня повергли дальнейшие трансформации. Словно растекающиеся ртутные шарики, из первоначального фантома выделились ещё двое. Это были Николай Осинин и Лидия Лунёва.
— А ты не верил, что мы сможем путешествовать сквозь пространство и время! — улыбался Осинин, пожимая мою руку. — Мы только что из 2000 года. В нашем с Лидией распоряжении шикарная лаборатория с такими устройствами и приборами, которые не снились самому чародею-Фарадею! Наше бюро хроно-номадов законспирировано под компьютерный цех газеты «Городские слухи», и никто, кроме одержимого писаки Ивана Крыжа, не догадывается о нашем истинном предназначении!
— Так вы не погибли во время взрыва! — обнял я бросившуюся мне на шею Зоеньку.
— Конечно же, нет. Это было мгновенное перемещение через пси-пространство. Жаль, внешне все выглядело, как взрыв, и даже не уцелела оставленная тебе записка!
— Ну а зачем же нужно было перед этим красть из могилы несчастную, попавшую под колёса пролётки во время покушения на вице-губернатора девочку? О том, что могила пуста, «Ведомости» сообщили на следующий день после похорон. Зачем вы обманным путем, под видом эксперимента, впутали в это дело меня? Я невольно стал свидетелем изуверства. Зачем надо было совершать над бедным ребенком этот чудовищный ритуал с оживлением и последующим расчленением? К чему был этот спектакль с древней книгой, переодеваниями в мантии, заклинаниями, жертвенными ножами?!
— Ты так ничего и не понял! Это была не просто девочка, а путешественница во времени из числа хроно-номадов. Её настоящее имя Весталка. И теперь она пребывает на гребне славы популярной писательницы в 2006 году. И зовут её Галина Синицына. Так что не переживай по поводу того, что под воздействием опиума ты воспринял за сатанинский шабаш операцию по отправке в будущее…
Это объяснение меня немного успокоило. Хотя я знал: Осинин и наврёт — недорого возьмёт. Радуясь внезапной встрече, мы, как бывало, долго говорили о мироздании, Космосе, возможностях полётов к другим мирам и перемещении во времени. Николай и Лидия уснули в объятиях друг друга на моховом ложе. Мы с Зоей улеглись чуть в стороне на ветках пихтового лапника. Проснувшись, я удивился тишине, в которой было слышно журчание ручья. Птицын и его подруга всё ещё нежились за «алтарём», я же, откинув одеяло из верблюжьей шерсти, которым, засыпая, нежно укутал мою подругу, — отпрянул. На меня смотрела оскаленная женская голова с выпученными глазами, ко мне жалась оторванная до колена нога, меня пыталась гладить синяя кисть руки. «Доброе утро!» — проговорили напомаженные губки грубым мужским голосом, по-паучьи двигающаяся кисть прыгнула мне на штанину. Сбросив её с себя и скрутив всё это в узел, я кинулся к пещере. Ударяясь головой о сталактиты и запинаясь о сталагмиты, я добежал до края шахты — и сбросил страшный узел в бездонную дыру. Вернувшись, я увидел, что на том месте, куда удалились после разговоров под звёздным небом Николай и Лидия, лишь слегка пузырилась слизистая масса. Птицын и пока не распавшееся подобие его жены сидели у костра, не обращая на меня внимания. Он в своём походном одеянии походил на героя Фенимора Купера, она — в найденном нами в нише пещеры облачении шаманки — на индейскую принцессу. Мне трудно писать, потому что я трансформируюсь. Мои пальцы размягчились — и с них сочится слизь. Заглянув в лужу, образованную горной речкой, я увидел, что лицо моё заострилось и стало походить на морду зверя. Сегодня, сам удивившись своему проворству, я поймал между камнями ужа, разорвал его — и съел. У меня обострились слух и обоняние. Продвигаясь дальше, я стал припадать на четвереньки. Так удобнее. А для того, чтобы не оставлять на камнях слизистых следов, я часто передвигаюсь по мелководным разливам русла реки, которая должна привести меня в Змеиногорск. Эта предосторожность оказалась совсем не лишней, потому что прошлой ночью я видел, как два существа — полулюди-полуволки проскользнули мимо по другому берегу реки, выискивая жертву. Писать дальше не представляется возможным. Я с трудом вспоминаю человеческие слова. Адрым тардым страшно хочется пулякать. Мулкай садыршы не было бы чукалика. Аштавай продучил набигню…»
«Из походного дневника бакалавра Зубова.
…В том, что именно в эти дни меня отправили за якобы истощившимися съестными припасами и спичками, я сразу усмотрел подвох. Но решил повернуть дело по-своему. Поднявшись на гору и спустившись вниз по противоположному склону, я вознамерился зайти с обратной стороны Чёртовых Рожнов. По рассказу старца Елгина, три из пяти входов в подземелье были завалены камнями и наглухо замурованы, а два оставались открытыми. И с противоположной стороны раздвоенной горы среди кедров, зарослей акации, багульника и шиповника имелся второй вход. Разыскивая его, двинулся я по едва различимой тропе. Уже вечерело, когда, изрядно устав, я сел на камень возле бьющего из-под скалы родника, чтобы подкрепиться прихваченной с собой выловленной в озере-кратере, зажаренной на костре рыбиной. Вынув её из сумки и отщепив кусочек, я уже прожевал и проглотил его, когда обнаружил, что золотистая, слегка закопчённая кожица рыбы утратила свой прежний вид. Теперь у меня в руках было слизистое существо, подобное тем, что мы находили в пещере, чтобы препарировать, и даже без плавников, хвоста и жабр, а с намёками на ложноножки и недоразвитыми кожистыми крылышками. Поняв, что этим голода не утолишь, я положил полуамбилега-полуполифера на мягкий мох и припал к вытекающему из склона ключу. В это время послышались голоса. К роднику кто-то шёл. Схватив сумку и бросив взгляд на только что трепыхавшееся у меня в руках существо, я увидел на изумруде мха семейку живописных мухоморов. Нисколько не удивившись этому превращению, я кинулся в кусты. И сделал это вовремя: в следующие несколько минут я мог видеть из своего укрытия, как к источнику подошли три длиннобородых странника. Двое малорослых, с плоскими лицами и глазами-щёлочками и один высокий, в котором я узнал Елгина. На плечах старцы несли что-то вроде лодки.
— Ну, вот мы и пришли! — сказал Елгин.
Опустив лодку, старцы, напились воды и закусили только что бывшим и рыбой, и способным к полёту слизняком мухомором.
— Пришла моя пора! — обратился к ним Елгин. — Я должен отправиться в дальний путь вслед за Софьюшкой.
Вынув из лодки сундучок и отомкнув замок ключом, старец достал из ларца кристалл и две книги в кожаных переплётах. Повертев в руке вынутый оттуда же обломок шпаги, он вернул всё это на место, кроме одной из книг, которую протянул сопровождавшему его старцу со словами:
— По ней ты прочтешь заклинание.
— Установив ларец в корме лодки, Елгин извлёк с её дна какую-то одежду. Это были китель с эполетами и увешанный оберегами костюм шамана.
— Свой мундир, в котором я вошел с Александром I в Париж, я положу под голову. А в это — облачусь. Эти обереги сделаны из металла, который я собрал на дне ущелья, возле «алтаря». Я уверен — это были части космолёта. А в существовании разума в иных мирах я убедился, ещё читая «Космотеорос» Гюйгенса…
Старец облачился в шаманские одежды и стал укладываться в лодку, как в гроб.
— Явлюсь я в скорости во множестве ликов, — пророчествовал он, складывая руки на груди. — Мор будет, войны будут, потом люди станут рыть подземелья, устраивать в них мраморные дворцы. Червь железный прогрызет землю насквозь. Люди в брюхе того червя будут туда-сюда путешествовать. Вот тогда я и явлюсь. А допреж того Змей Подземелья много жизней погубит. Вижу в норах под стольным городом Москвой, откуда бежал с пепелища Наполеон, — огонь, кровь, стоны слышу, зрю — железны птицы, напившись черной земляной крови, несут под брюхами смертоносные яйца… Ну, а теперь — с Богом…
Пока Елгин пророчествовал, к камню у ручья подошли ещё около десятка белобородых старцев.
Навалясь на замшелый валун, они сдвинули его. Под камнем оказался вход в пещеру. Подняв лодку на плечи, старцы двинулись в глубь грота…»
«Из протоколов заседаний чрезвычайной следственной комиссии по делу атамана Семёнова. Иркутск. Подследственный — бывший офицер царской армии Владимир Ланской.
…В отряд атамана Семёнова я угодил по неожиданному стечению обстоятельств. Но ещё более причудливые события привели меня в Змеиногорск и к пещере в месте, называемом Чёртовы Рожна. Вы спрашиваете — зачем я путешествовал в Лхасу с Гурджиевым и знал ли я Блаватскую во время моей жизни в Париже? Я не хочу далеко отклоняться от сути дела, но идея реинкарнации и опыт тибетских лам по преодолению физической боли и перемещению в пространстве и времени посредством выхода психофизической инстанции из физической оболочки всегда влёк меня. Вот и сейчас я нахожусь сразу в двух временных измерениях: здесь и в пыточной инквизиторского каземата. Мой денщик — это давно сбежавший из монастыря келарь, с которым мы шляемся по временам. И осёл, на котором мы вынуждены были одно время перемещаться, здесь же.
Вопрос следователя ВЧК Виктора Длинноухого: И где же он?
Ответ Владимира Ланского: Он здесь. Но если я укажу на него, вы осерчаете. Поэтому — ближе к сути дела. Ещё во время нашего отступления вдоль речки Суенги через живописную деревеньку Петени, перевалив несколько хребтов, мы неожиданно оказались в долине бурливой речки. От братьев нашей ложи я слышал что-то про путешествующего во времени иллюмината, но когда столкнулся воочию... К нашему приходу этот застроенный часовенками-срубами склон горы был безлюден. Неужели мы попали в страну бегунов-скрытников? В скит потомков раскольников-самосожженцев? Тропа вела ввысь, вот-вот должен был открыться перевал. Но у одной из часовен мы решили совершить остановку. Я вошел под её своды, спугнув целую стаю летучих мышей. Запустение, запах гнили, почерневшие образа, Псалтирь и Священное Писание, рассыпавшиеся в прах при одном прикосновении, убедили в том, что здесь давненько никто не бывал. Сойдя со своего Серко, я привязал его к кедру — и теперь он тревожно ржал, ожидая возвращения хозяина. Хорунжий с есаулом продолжали обшаривать часовню и за одним из образов обнаружили сундучок. Подкрепившись, отряд отдыхал на привале возле выбегающего из-под замшелого валуна ручейка.
— Ваше благородие! — подвернулся ко мне есаул. — Гляньте, что в сундучке-то было! Кристалл, книжонка и вот эта орудия!
Я взял в руки обломок шпаги, помутневший от времени кристалл горного хрусталя (так мне показалось), пролистал книжку — и отправился спать. Попросив есаула почитать из хорошо сохранившейся старинной книжки со странными картинками, я подложил под голову седло и сомкнул вежды.
Открыв глаза, я обнаружил спящего есаула, распахнутый сундучок, выпавшую из его рук книжку. Склонившись к ларцу, я увидел, как засиял осветившийся изнутри кристалл. Поднеся его к глазам, я узрел двоих, сидящих в избушке и направляющих луч свечи в прозрачный камень. Один читал по книге, другой регулировал поток лучей, преломляющихся в камне, как в линзе. Камень осветил бивуак сине-зелёным сиянием. Лица спящих бойцов, есаула, хорунжего казались ликами неземными. На странице книжки в руке спящего есаула я увидел стоящий в гроте гроб с лежащим в нем старцем и вспомнил про легенду о томском отшельнике Фёдоре Кузьмиче, которого многие считали ушедшим от мира Александром I. Кристалл вспыхнул изнутри ещё сильнее и начал раскаляться. Обожгло ладонь — и я выпустил ярко сверкающий изнутри прозрачный камень. К моему удивлению, он не упал, а завис в воздухе и поплыл вдоль склона горы, как бы указывая мне путь. Тревожно заржал Серко, но всё же я двинулся следом. Обогнув скалу, мой поводырь-кристалл скрылся в проёме за большим гранитным валуном. Протиснувшись следом в щель между скалой и глыбой, я оказался в гроте. Несколько шагов — и виденная в книжке картинка ожила: передо мною в установленном на сталагмиты гробу возлежал великолепный старец. Спускавшиеся с потолка сталактиты представляли собою нечто вроде утыканной шипами доски, на какую укладываются виденные мною во время путешествия в Индию йоги, чтобы продемонстрировать нечувствительность к боли, — и лет через сто эти каменные иглы должны были неизбежно пронзить тело спящего вечным сном. Пока же старец лежал, как бы отлитый в известняковом саркофаге…»
«Материалы Фольклорной экспедиции.
Записи, сделанные студентом второго курса филологического факультета Томского университета Иваном Крыжем. Из частушек, записанных в Змеиногорске к мифологеме Змея Подземелья и Меча Горы можно отнести:
Змеегорские ребятки
уходили воевать,
чтобы фрицу по сопатке,
в самом деле, надавать.
Спел Фрол Скобеев, 1922 года рождения, участник битвы под Москвой.
Как во граде Сталинграде
взяли немца мы в кольцо,
прищемивши хвост той гаде,
раздавили ей яйцо.
Спел Фёдор Гладышев, участник боёв за Сталинград».
«Рассказ бывшего военнопленного, танкиста, ныне пенсионера, инвалида войны, Вильгельма Шиллера. Я так и не стал возвращаться в Германию. Здесь я нашёл свою любовь. А о том ужасе, когда я почувствовал себя чешуйкой на теле Змея, лучше не вспоминать. В детстве я читал «Песнь о Нибелунгах», мечтал стать филологом, но думал ли я, что найдётся политик, который возьмётся вдохнуть душу в легендарного Фафнира! Да, я почувствовал себя частичкой Змея. Наша дивизия называлась «Драконий коготь». Видел ли ты хроники марширующих по площади войск? А как движутся траки танков? Люди — чешуйки, танки — броня, самолёты — крылья. А голова этого дышащего огнем дракона — фюрер. Да, мне было видение под Сталинградом, когда я замерзал в окопе. В небесах, в клубах облаков явился солнечный витязь с мечом и рассёк Фафнира… Мне до сих пор кажется, что я так и остался там, в окопе, заиндевевший и меня грызут обезумевшие бездомные сталинградские псы…»
«Отчёт об археологической экспедиции. Записи, сделанные студенткой второго курса исторического факультета Томского университета Галиной Синицыной.
Алтарный камень, как видно, не представляет для науки уже никакого интереса. Окрестности так называемого алтарного камня и озера, зовущегося Шаманьим Бубном, так исхожены туристами, что на камне уже не различить петроглифов, в пещере на сувениры спилено большинство сталагмитов и сталактитов. Фауна и флора «колодца» и боковых шурфов исчезла. Однако в одном из пяти карстовых ответвлений удалось обнаружить практически нетронутую тлением, установленную между сталагмитами домовину в виде лодки и хорошо сохранившуюся мумию старца в полном шаманском облачении. Подобно кем-то пригвождённому средневековому вампиру он был пронзён спустившимся с потолка пещеры каменным остриём и вместе с лодкой находился в известняковом коконе. Я сидела у костра, составляя опись артефактов, когда это началось. До того я не верила в призраков и зомби, а змеиногорские легенды, на которых защитил докторскую диссертацию Константин Эдуардович Селенин, казались мне досужими вымыслами народной фантазии, приправленными голливудской чертовщиной. Но той ночью мои прежние взгляды сильно поколебались. Взошла луна — и вход в пещеру засиял изнутри. Из глубины послышался рвущий перепонки шум — что-то вроде горлового пения. Схватив фонарики, мы кинулись к пещере. Нас беспокоило состояние мумии старца. Но напрасно мы старались. Едва успев отпрянуть к стенке пещеры, мы увидели, как накатившая слизистая масса обволокла освобождённую нами от известнякового кокона мумию, подняла и засосала её в непроглядную темень «колодца»… В ту же ночь к нашему лагерю прибились двое туристов — Николай и Лидия. Они пришли со стороны пещеры, сбивчиво объясняя, что они заблудились. От них как-то нехорошо пахло, но Константин Эдуардович приютил их в своей палатке. Кто-то из участников экспедиции пустил слух, что Селенин препарировал по ночам этих двоих. Отрезал им руки, ноги, вынимал внутренности. А потом всё срасталось, потому как Николай и Лидия обладали способностью к регенерации. Я в это не очень-то верила, считая подобные сочинительства обычными страшилками, рассказываемыми на ночь. Но однажды мы с Лидией готовили обед и, взявшись открывать консервную банку, она нечаянно отхватила себе ножом палец. Я вскрикнула. Но наша гостья невозмутимо приставила палец на место и, как ни в чем не бывало, улыбаясь, спросила: «Тебе опять что-то показалось?» В другой раз…» (На этом запись обрывается.)
«Отчёт космонавта Владимира Таврова в ответ на запросы НАСА, ЦРУ и МОССАДа…
Наблюдаются ли над Нью-Йорком, Лондоном, Парижем, Москвой, Новосибирском какие-либо свечения? И имеют ли они какую-либо особую направленность? Прежде всего, хочу сказать, что с магнитным полем планеты вообще творится что-то непонятное. И эти самые свечения теперь появляются повсюду. А особенно во время прохождения космического челнока через так называемую Орбитальную Линзу. Если мы бодрствуем, начинаются сны наяву. Если спим, нас мучат кошмары с явлениями покойников. Стиву Инсону являются рыцари, Пьеру Дюма — адепты масонских шабашей, мне — узники ГУЛАГа. Что же касается свечений, то все они каким-то образом связаны с Линзой. Создается такое впечатление, что с помощью подземок мира производится переток магнитоплазмы…»
Последней в стопке бумаг, содержимое которых представило всё, со мной происходящее, в совсем ином свете, был обгорелый клочок, испещрённый ровным каллиграфическим почерком.
«…Не пройдет и нескольких минут, как мы будем далеко отсюда. Мы овладели тайной магического прибора, на самом деле представляющего собой выдающееся открытие человечества, сделанное ещё в глубокой древности и хранившееся в тайне кастой хроно-номадов. Ещё опыты египетских жрецов с ископаемыми бивнями позволили… (В этом месте текст был выжжен.) …Формула накапливаемого статического электричества… (И здесь погулял огонь.) …Николай уже бывал в 2000 году и вместе с Лидией смог внедриться в одну организацию, где тот же прибор установлен под видом электронных машин, пока что не ведомых нашему времени. Нам удалось накопить достаточное количество бивней мамонтов, чтобы построить реинкарнатор. Николай Осинин никакой не народоволец, не террорист, а посланец с Гелении, излучённый на землю Орбитальной Линзой, Лидия — его помощница. Они посланы для того… (И это место послания было испорчено огнём.) …Он принадлежит к расе Космических Наблюдателей. Поэтому ему предоставлено право корректировать исходную программу. Покушения на царей и царских чиновников в действительности — не что иное, как корректировка. Вся эта пиротехника с бомбометанием предназначена для того, чтобы отвлечь внимание полиции от главного: пульта с особой кнопкой в руке Наблюдателя. Этот пульт может быть замаскирован под карманные часы, трость или табакерку, а кнопочка — под бриллиант на крышке золотого портсигара. Итак, прощай, мой возлюбленный! Свадьба не состоится. Я отправляюсь в дальний путь с Николаем и Лидией, потому что моя миссия выполнена. А она состояла в том, чтобы изготовлять эти ужасные бахалки для отвода глаз от происходящего на самом деле. Ты, конечно же, увидишь меня. Но не узнаешь. Помнишь девочку на мостовой у колеса повреждённой взрывом пролётки и то, как кинулся за бомбометателем жандарм, а я, побледнев, чуть не свалилась в обморок? Ту девочку я специально толкнула под колесо. В неё я уже частично переселилась тогда, когда ты нёс её на руках в лазарет, но не донёс, потому что она испустила дух. Но она не умерла. В это время Николай Осинин сидел у сооружённого с помощью деталей из полированного мамонтового бивня реинкарнатора и управлял процессом. Девочку похоронили безутешные родители, но в ту же ночь пришли Николай с Лидией и выкопали её. Подключив тело к гальванической батарее, они оживили ребенка. Потом ты узнал об этом ужасном происшествии по искажённой версии в газете. На этот раз, охотясь за террористами, полиция помешала довести процесс перемещения до конца — вот почему до сих пор нет порядка во временных коридорах. Необходимо собрать части разрушенного жандармами прибора и закончить начатое нами. Ты оставался в неведении о происходящем на самом деле потому, что в это время ты сидел возле моей постели и не знал, что часть меня уже переместилась в другое тело. И если ты припомнишь полицейскую хронику в «Ведомостях», то теперь поймёшь, почему так часто гибли под колёсами пролеток несчастные дети. Их подпихивали туда мы, чтобы продолжить свою жизнь. Ты и предположить не мог, что мне уже много сотен лет отроду. Ведь я дочь жреца-друида. А Николай с Лидией посланы на землю в те времена, когда ещё приносились жертвы в алтаре Стоунхенджа. До встреч во временных коридорах! Вечно твоя, Зоя Ковригина. Настоящее же моё имя — Весталка».
Фиолетовое пятно бледной орленой печати в углу с надписью по кругу: «Психиатрическая лечебница Санкт-Петербурга» — была ещё красноречивее этого предсмертного письма. Но откуда было знать жившей в XIX веке Зое Ковригиной о компьютерах?
Звук церковного колокола вернул меня к реальности. Колокольный звон ворвался в приют моего уединения вслед за отворившейся в церковный придел дверью. Певчие выводили акафист нездешними голосами.
— Вот так-то! — вынул из моих оцепеневших рук папку отец Святополк, завязал обвислые шнурки и, положив досье на полку над компьютером, стал снимать через голову рясу, показавшуюся мне шаманским одеянием. А что, если он — одно из воплощений Елгина? — мелькнуло.
— Если верить в реинкарнацию — вполне возможно! — прочёл мои мысли преподобный. — Но мы ведь православные, а не гнусные язычники!
Автор «Квантовой теории православных чудес» подошёл к иконе, изображающей Архангела с пылающим мечом в руке и, отворив створку складня, как дверцу, вынул из открывшегося в стенке тайника ларец. У ног Архангела на иконе корчился отсечённый хвост поверженного Змея. На двух других частях складня были изображены две составные части чудовища. Тулово, сквозь бока которого были видны плоские, заглоченные чудом-юдом человеческие фигурки, сильно напоминало электричку метро, в оскаленных же головах дракона без труда узнавались аллегорические изображения мэра, губернатора, прокурора. Всё это наверняка было делом рук Копейкина.
— Вы что, молодой человек, — улыбнулся отец Святополк, преображаясь в преподавателя квантовой физики, — всерьёз полагаете, что покойники могут путешествовать по подземельям? А какие-то там хроно-номады — разгуливать по временам? И это не сектантско-оккультные бредни сатанистов?
— Но…
— Если верить, то так оно и будет, — вставил священник ключ в скважину замысловатого ларца — и открыл крышку. — Тогда, конечно, покойники станут плавать в гробах по подземным рекам или разгуливать не только по перегонам и станциям метро, но и по поверхности земли. А уж шнырять из прошлого в будущее в таком случае им сам Вельзевул велел. Средь бела дня. И их не отличишь от живых.
Иерей вынул из ларчика кристалл и продолжил:
— Сей фальшивый бриллиант держал в руках сам Калиостро! С точки зрения физики — обычный кусок стекла! А если рассудить в категориях мистики — магический кристалл… Знаете ли, квантовая теория вполне применима к некоторым явлениям истории. И это не противоречит православию. Пути князя тьмы неисповедимы. И Калиостро может перескочить из своего времени в наше, как возбуждённый притоком дополнительной энергии мю-мезон — с одной орбиты на другую. Люцеферос — это ведь свет. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он вертел в руке мерцающий гранями кристалл, и когда одна из плоскостей совместилась с изображением пылающего меча на иконе, сквозь камень прошёл луч, и посреди предела образовалось висящее в воздухе, многократно увеличенное орудие рыцарских ристалищ и драконоборцев.
— Интересный оптический эффект! Не правда ли?! — ухмыльнулся отец Святополк. — Его и хотел я вам продемонстрировать. В краски подмешан фосфор. Он испускает свечение. И под особым углом преломления лучей в этом кристалле возникает голографическое изображение. Возможно, таким образом Калиостро и его адепт Елгин вызывали духов, богов и демонов… Хотя не всё так просто с этим не понравившимся Екатерине Великой-притворщице шарлатаном.
Меч висел посреди придела. И протянув руку, чтобы взять его за рукоять, я, конечно же, убедился, как рука проходит сквозь воздух и ухмыльнулся, смеясь над собственной глупостью.
— Напрасно вы иронизируете! — спрятал священник кристалл в ларец и сунул ключ в карман модного пиджака.
Смолкли колокол и пение хора. Потянув на себя двери придела, я увидел — потупив взор, мимо меня проскользнула бесплотной тенью Майя Курнявская в подвязанном под самый подбородок платочке. Следом за нею, также пряча глаза, проследовала по-монашески кроткая Таня Кислицкая. Усаживаясь в машину отца Святополка, я мог видеть, как на паперть вынесли два гроба. Края первого покоились на плечах Серёги Таврова и Шуры Туркина. Анчоусов и Дыбин шли с непокрытыми головами. Арфистка, пианистка, рекламная дива следовали с зажжёнными свечками в руках, распевая молитву. Сморгнув, я убедился, что всё это только показалось, — на самом деле хмурые бритоголовые «братаны» и их раскрашенные, как погребальные маски, подруги провожали в последний путь очередную жертву заказного убийства.
— Я думаю, меч, который ты только что пытался взять в руки, тебе ещё пригодится! — задумчиво произнёс отец Святополк, встраивая «Тойоту» в чешуистое тулово движущегося по проспекту потока машин. — Ты ломал голову над масонскими загадками, а не додумался до того, что Линза на орбите — тот же плазмоидный кристалл, а изнасилования в лесопосадках, киллеры и их жертвы, девочки, расчленяемые мальчиками — своеобразная панорамная голограмма, зачем-то демонстрируемая нам из Космоса.
— Как?
— А так! Лукавый и почище морочить может. На то он и враг рода человеческого. Мне достоверно известно, что бестселлеры, коими наводнены и Россия, и град наш страждущий — воздействие той же Линзы, каким-то образом посылающей импульсы в компьютерные сети, что их производит секта глубоко законспирированных программистов-хакеров, о которых не знают даже «авторы». Отдаваясь демонам автоматического письма, «авторы» открывают себя хакерам подсознания. Веруя в усовершенствованное Интернетом изобретение гейдельбергских романтиков и буддийских лжепророков, «авторы» не ведают, что ими управляет Внеземной Разум по имени Сатана!
— Но я сам видел в лесопосадках трупы несчастных женщин с вырезанными гениталиями! Девочек расчлененных — на фотографиях… Жертв киллеризма и их похороны! Да вот и сейчас вы только что отпевали… Неужели всё это — голографические изображения? Я же видел…
— Это не имеет значения! Ничего этого не было! Ровным счетом ничегошеньки. Ни девочек растерзанных, ни изнасилованных, ни застреленных… А отпевал я сейчас потревоженный прах масона Елгина и его подруги Софьюшки. Сам видел, как их выносили…
— Я видел… Кажется, хоронили какого-то мафиози…
— Нет! Это всё ещё остаточные явления блужданий по временным коридорам. Сказал же я: лукавый морает! И ты видел то, о чём я тебе сейчас говорю. На самом деле сейчас катафалк везёт пресловутую парочку сатанистов на кладбище. И как бы ни ухищрялся Селянин со своим шаманским черепом — ничего у него не получится. К счастью, ларчик удалось подменить поддельным. Пусть Селянин чернокнижествует с муляжом! Ну а после того, как опального графа-иллюмината и его подругу предадут земле, цепь реинкарнаций оборвётся.
— Но мы с Серёгой! — хотел я возразить, имея ввиду наши зловещие мистификации.
— Знаю, о чём ты! Всё — морочь! Никуда вы с Серёгой не ходили, никуда ни ездили! А пропивали в это время гонорар в буфете! Всё — небыль, всё бесы крутят!
— И когда же они перестанут крутить?
— Я думал — когда перестанет играть клавишница, полагая, что она манипулирует всеми. Только вот которая из них — не мог понять, — многозначительно произнес о. Святополк и умолк, — но тут мы завербовали нескольких в церковный хор, и поняли: дело не в них… Ты видел сам, они выходили после службы…
— Так в ком же дело, если не в них?
— В этом погрязшем в масонстве Селянине! В черепе шамана! В бесовской книжке с картинками и заклинаниями!
— Но ведь доказать его магические действия невозможно!
— В том-то и загвоздка! Но у нас кой-где есть свои люди…
Откинувшись на спинку кресла, я молчал, в то время как «Тойота» торчала на перекрёстке, внимательно изучаемая красным зраком светофора. Мне нужно было переварить впечатления этого дня. Что же было в папке? Действительное досье зловещей тайны человечества? Или готовящаяся о. Святополком к печати фальсификация? Книги о. Святополка о сатанизме и сектантах претендовали на роль бестселлеров. И он умел работать с источниками. В этом убедило меня то, что фрагменты моих и Галининых студенческих записей были подлинными.
Глава 32. Ожившие покойники
"Если первое рождение происходит в пещере, то выходу «за пределы Космоса» должен соответствовать выход из пещеры, символизирующий в этом случае сумму возможностей, присущих Космосу; именно эти возможности и преодолеваются в ходе «третьего рождения», для которого «второе рождение» оказывается лишь исходной точкой".
«Алхимия. Алхимические смеси», Рене Генон
— Это што такое?! — нависал надо мною уже готовой меня смыть за борт волной Анчоусов, потрясая папкой, в которую я собирал печатные и легендарные сведения о деревне Кусково и произведённом ею на свет «землячестве». — Это кто вам давал такое задание?! Да вы понимаете, что достаточно одного мановения пальца Золотогоркина, чтобы мы все полетели в тартарары?! Всё! Ты уволен! — опять перешёл Анчоусов на «ты».
Вернувшись в кабинет, я в скорби начал собирать скарб, понимая, что папку из моей котомки умыкнул кто-нибудь из своих же. Если не Серёга Туркин, то Княгиня или Киска. А уж Курочка тем более могла расстараться. Но в этот день произошло ещё одно судьбоносное событие. О банкротстве «Городских слухов» уже шли разговоры по кабинетам и вне их, но в тот день разговоры материализовались вполне в духе сочинений литературной группы ВОЛКИ. Когда возившая шваброй по полу уборщица Маргарита увидела одного за одним выходивших из лифта коммерсантов Уткина, Лосева, Зайцева и банкира Дубова, она грохнулась в обморок. Ожившие покойники перешагнули через труженицу ведра и тряпки, направляясь в кабинет Анчоусова.
В тот день, выглянув из окна, можно было видеть, как у парадного входа выстроилась шеренга навороченных иномарок. Оттеснив нашу редакционную колымагу к фонарному столбу, три джипа, «мерс» и «Ауди» агрессивно поблёскивали фарами и бамперами, набыченно хмурились капотами. По редакционным кабинетам пополз слух о том, что вслед за посетившим Анчоусова накануне Ненасытиным явились кредиторы, вкладывавшие деньги в издательство для лохов, и потребовали отчёт. Дебет не сошелся с кредитом, коммерсанты Уткин, Лосев, Зайцев, банкир Дубов и барахольный мафиози Китаец включили счётчик. Тем же грозили металлургический магнат Корявый, хлебный барон Кукушкин и водочный король Лихой. Это только в подписанных псевдонимом Александр Дымов опусах они пали от пуль таинственных киллерш, в реальной же жизни они оставались активными и полными желания получать прибыль с оборота здравомыслящими людьми. Умиления по поводу изображения их в качестве героев романов ужасов хватило ненадолго. Получив по покетбуку, спонсоры призадумались о прибыли с продаж.
Тут-то и выяснилось, что с возвратом вложенных капиталов швах, покетбуки зависли на издательских складах, книжные магазины отфутболивают, а попытка навешать книжки подписчикам «Городских слухов» в качестве нагрузки вызвала негодование читательской аудитории и падение тиража. В тот же день Серёга Тавров выдал на первой полосе лебединую песню своего паранормального цикла — письмо жителя села Павшино о том, как из-под земли вырываются неопознанные объекты, уносящие в просторы Вселенной замурованных в них VIP-персон, и в теснинах редакционного кишечника от несварения всего в него вошедшего образовалось вздутие-подозрение на тот счёт, что Анчоусов, Дунькин и Туркин на редакционные деньги скупают саркофаги в подземелье метрополитена. (Увы, технический персонал от корректора до уборщицы, включая компьютерщиков, воспринимали наши дикие фантазии за достоверную информацию: газета же!) В тот же день, после отъезда оживших покойников, собрался синклит — главный, его замы, доросшая до кондиций заведующего рекламного отдела Курочка и явившийся из торсионного вихря мэр Гузкин. И «Городские слухи» замерли, понимая, что, запершись в редакционном кабинете, эти пятеро членят кормилицу. А если этого не сделают они, ту же операцию произведут другие. Всё притихло и съёжилось в ожидании удара зависшего над нами брокерского молотка.
Я продолжал очищать ящики стола, сгружая в котомку так и не расшифрованные кассеты с посланиями оттуда и пожелтевшие кожи рукописей, когда в кабинет ворвался Анчоусов с пистолетом-зажигалкой, одолженной у друга детства. За его спиной стоял потупившийся Шура Туркин.
— Так, значит, это всё ты, негодяй, террорист, шут гороховый! — навёл он на меня дуло. Я понял, что понурый, словно только что вынутый из петли Шура, как только его прижали к стенке на предмет расходов на издание и невозврата средств, раскололся на тот счёт, что, мол, не он писал, а Крыж, с него, дескать, и взыскивайте! И слава Богу, что, веруя в мою способность исписывать бумагу со скорострельностью автомата Калашникова, мои вышестоящие начальники пока что не догадывались о существовании артели литературных маргиналов, составленной из аутсайдеров «Городских слухов».
В редакции властвовала экстрасенсша Изабелла Ненидзе. Она восседала в кресле под Гималаями в бобровой шубке и заячьей шапке, словно только что явившись из рериховской пещеры, и вещала хмурому Велемиру Дунькину.
— Что такое коридоры времени? Да просто цепь тел, через которые струится поток реинкарнации. Это и есть коридоры. А временные дыры — входы в них…
— Покойники! — буркнул Дунькин.
— Ну, не совсем так. Но почти так. Потому что цепь срабатывает в момент смерти…
Типографский блюминг всё ещё извергал романы и репортажи о монстрах и не мог остановиться. Как только милицейские наряды собрали все босоножки и колготки, разбросанные нами с Серёгой по лесопосадкам, генерал МВД что-то поумолк. Общественность попритихла. Ластоногая рептилия погрузилась в спячку под своим панцирем из стёганых ватных одеял. И Анчоусов предпринял новые попытки поднятия стремительно падающего тиража. Газетный цепень шевелился в брюхе города, и, уже не зависимо от обожравшегося чудовища бездн, читательское цунами пенилось, накатывая. В который раз вопрошали про «минет» и «пару палок», воспроизводя лексику очередного опуса Дымова (Шура круто правил поверх моих довольно целомудренных сюжетных линий, подпуская жёсткого порно), а хуже того — вездесущий читатель продолжал вопрошать: а какими средствами изгонять поселившихся в туннелях под городом вползающих по ночам людям в рот омерзительных слизняков? Обывательский океан просил подтвердить или опровергнуть,в самом ли деле мэр, губернатор, следователи Зубов, Неупокоева и депутат Госдумы Крайнов ночуют в гробах под землёй в одном из боковых ответвлений метрополитена, являющемся к тому же запрятанными белогвардейскими конюшнями времён Колчака?
Затем и топтался я у иконной лавки, затем и копался в наставлениях отцов церкви, среди которых попадали и сногсшибательные квантово-православные откровения о. Святополка, ворошил американскую фантастику и руководства по прогнозированию и рихтовке кармы, что тут я всегда мог пересечься с Андрюхой Копейкиным и Тимохой толкинистом. Мой корабль был на мели. Кит изверг Иону из чрева. На следующий же день после второго пришествия угрожающего тростью-клюкой ветерана ВОВ Анчоусов дожал меня до подачи заявления об увольнении.
— Ты ещё здесь? Так оказывается — всю эту бредятину писал не Александр Туркин, а ты?! Знал бы я! Ведомо ли тебе, что Уткин, Лосев, Зайцев, Китаец и Дубов не просто предъявили нам иск, а в оплату его мы теперь должны будем пиарить их на всех полосах?! Известно ли тебе, что манекенщица Юлия Хлудова отсудила у нас последнюю полосу и теперь в течение полугода мы должны давать её портреты в нарядах и без? А Корявый с Кукушкиным требуют отдать под восхваляющие их дифирамбы целые развороты!
— Я хотел вам сообщить, — дёрнул меня черт за язык, — что голливудский продюсер — это мой сосед, актер ТЮЗа Дмитрий Глумов, а предоставленный им сценарий — отходы производства, умыкнутые им через балкон из моей квартиры.
— Во-о-он! — затряс жабрами Анчоусов.
Я знал, что в этот момент Боря Сухоусов тянет ниточку, переброшенную через рею на мачте игрушечного галеона, чтобы вздёрнуть факира. Что Дунькин законтачил рубильник — и, сидя на «электрическом стуле», моё второе я не только дымится, но и обугливается, превращаясь в скелет.
Закрывая за собою двери кабинета, бросаю последний взгляд на неудавшегося писателя-фантаста Серёгу Таврова. И вижу, как, ухайдакавшись от чёрного пиара, выборных технологий и безостановочного поглощения алкоголя, он проваливается — на манер детей сериала про Фредди Крюгера — в тартарары сквозь односпальный редакционный письменный стол, на котором писали заметки, пили, нежно любили и порнографично трахались два-три поколения журналюг. Там, в этих снах, соискатели депутатских мандатов Уткин, Волков, Лосев, Китаец и Дубов, должно быть, являются ему в обличии Фредди — в полосатых свитерках, с когтями-лезвиями, прикрепленными к перчатке (видимо, всё-таки не сбежавшая из зоопарка рысь, а они, мучаясь какой-нибудь сексуальной фобией, оставляли страшные отметины на лицах ночных бабочек). А может быть, я ошибаюсь. И, упав фэйсом на список несостоявшихся выборов, несостоявшийся писатель-фантаст видит прорывающихся через подземные норы и овладевших дотоле пустыми оболочками манекенов полиферов, амбилегов, телетян и дринагов.
Серёга дрых, а невыбранные кандидаты, желающие радовать народ своими великими деяниями, смотрели из квадратиков на развороте, как с обелисков на кладбище.
Оглянувшись, я увидел, что Серёга действительно спал, смяв щекою не только разворот с непрошедшими кандидатами, но и баночку из-под «Балтики-семёрки». Что же могло ему сниться? Может быть, так и не прорвавшийся к печатному станку писатель-фантаст и роковой денди в этот момент видел нечто, вполне реалистичное? К примеру, жену свою, Галину, садящуюся в джип своего нового избранника, сынульку Вовчика с тромбоном в футляре на заднем сиденье, чемодан с вещами у его ног? Ну а чем не видение — молоденькая девушка-практикантка, цокающая по редакционному коридору в сторону двери с символичным изображением существа в юбочке, наискосок от заплота нашего кабинета, где мы томились с Серёгой все эти годы, униженные низким гонораром и оскорблённые нелюбовью этой девушки к нам? Может быть, ему снится её заголяемая над санфаянсом махагойевская попка? Кто знает?! Но уж она-то, сдёргивая-натягивая свои трусики, подрагивает, ёжится, пупырится на бёдрах молочной кожею от оконного сквознячка, твердеет сосочками под лифчиком и дыбится каждым волоском на одуревающем, зауживающимся вниз бугорке под вмятиной пупка не по нам с постаревшим Серёгой, а по кому-нибудь из упакованных в железные жучила на колёсах, этих вечно живых покойников. Эти жуки, разгоняясь, поднимают металлические надкрылья и взлетают, чтобы гудеть на высоте наших этажей. Они — суть отвердевшие алкоголические галлюцинации моего увенчанного огромным рогом коллеги. По крайней мере, выше его почивающей на ворохе недочитанных свежих газет с сообщениями о катастрофической неявке забубённой головушки с торчащими на рано плешивеющем затылке трогательными волосками, над этим розоватым тонзуроподобным темечком, над ухом, по-детски завитым в моллюскоподобную раковину, настроенную на восприятие первозданной гармонии мира, а вынужденной улавливать апокалиптическую какофонию, — крыши домов, шиферные, похожие на стиральные доски летом, снегом, как гипсом сломанная рука отыгравшегося пианиста, обложенные, — зимой. А дальше наблюдаемым с высоты восьмого этажа издательства миражом, сновидением, галлюцинацией расстилается, размазывается, растекается город. Телевышка как бы вырастает из темечка Серёги Таврова великолепным ажурным рожном единорога, гуляющего в садах у стен замка, где вместо травы произрастают «зелёные», а вместо автопроституток разгуливают Прекрасные дамы. Этот рог! Этот беспрерывно посылающий в эфир декадентские флюиды неудовлетворённости серым существованием бивень из ажурного металла! Ну разве можем с ним соперничать мы, расплющенные типографским блюмингом до плоскостопия газетного листа?! Он, этот прокатный стан, громыхает там, под нами, в мрачном замковом подземелье, огромным испанским сапогом сдавливая наши поэтические фантазии: досыл, подвал, колонка в номер, как в номера, где пахнет протухшими простынями. Он, как давно отпылавшая печь, в которой отгорели все наши поэтические порывы: пошуруди кочергой — и ничего не обнаружишь, кроме перчатки с лезвиями, которой в пору пугать детей, заявляясь в их никем не защищённые сновидения.
Прощайте, кабинетные теснины! Развалясь в продавленном кресле с постоянно выпадающей ножкой, мне уже не медитировать, глядя на маячащий на фоне синеватых небес рог телевышки. Придёт другой. А следом за ним — ещё кто-то. Этот рог всё ещё будет маячить на том же месте.
Ещё секундочку — и ухожу. Был — и нет. Нажатие на кнопку, ветерок — и лишь торсионное завихрение — молекулы да атомы, уже не наделенные никакими признаками непостижимого я. Пора! А то Боря уже вздёрнул игрушечного факира, а я всё топчусь у порога. Само собой, вертухай нажал на спусковой крючок и теперь наблюдает со своей вышки, как я падаю лицом в снег, как кровавое пятно растекается по телогрейке. Пламя лижет ноги, ландскнехт поправляет копьём охапки хвороста, пододвигая их поближе к моим пяткам. Но у меня ещё есть немного времени.
Я прикрываю глаза — и сквозь веки вижу её, стоящую на подоконнике. (Анчоусов вот-вот опять ворвётся. А может быть, он уже звонит, вызывая группу захвата, ОМОН, СОБР, неотложку психушки?) Она, такая же пронзительно красивая, как и все ежегодно соблазняемые Серёгой Тавровым практикантки, в чей ловеласов трал они прут косяками ставриды из недавно переведённого одним соратником по перу английского стихотворения Иосифа Бродского. Вот она стоит в оконном проёме, чуть придерживаясь за раму, и, обернувшись ко мне лицом лунатички, хрипит, шевеля посиневшими губами, словно она только что сорвалась с электрического провода, который вёл к лампе дневного освещения, а теперь — ни лампы, мерно гудящей дросселями, ни света — и она стоит с обрывком двужильного, медного, в хлорвиниловой оболочке на шее и шелестит: «Сейчас выброшусь!» Милая! Прекрасная, как стих Цветаевой про окно, где не спят и ждут… Кажется, что-то такое где-то уже было. Хари из «Соляриса» хватанула жидкого азота и обледенела так, что хрустела под руками кинувшегося к ней пилота Кельвина. Потом она оттаивала, опять становясь сгустком нестабильных, удерживаемых полем мыслящего Океана, нейтрино. У неё, конечно же, великолепные, прямо-таки подиумные ножки. А под приподнявшейся юбкой нет трусиков, потому что ты, валя её на стол, их только что содрал с неё здесь, вот в этой клетушке на этом этаже, на восьмом небе… Я открываю глаза — никого нет на этом самом подоконнике, и никто не собирается бросаться из-за твоего вездесущего члена на крыши припаркованных внизу иномарок. Да и какие практикантки зимой? В декабре. В сочельник. В канун Рождества. Одни только ведьмы, ломящиеся сквозь зеркала на трепыхание свечного пламечка…
Ни практикантка, ни представительница второй древнейшей из рекламного листка, что закамуфлировался в вентиляционной комнате, ни пианистка Катя, ни арфистка Мэри, ни Галина Синицына, ни валькириеподобная бухгалтерша Марта Скавронова…
Я открываю глаза. Вот он — этот металлический рог, проросший из темени лысой горы, на которой когда-то собирались вызываемые местными шаманами духи. В масштабах планеты Земля это сооружение из металла, по всей вероятности, мистически соответствует парижской Эйфелевой башне. Но это не Париж. Хотя в снах Серёги Таврова пошловатое, похожее на банальный высоковольтный столб творение поспешной инженерной мысли вполне имеет вероятность дорасти до величия шедевра Эйфеля… Ну, хотя бы горизонтально уложенного над водами великой сибирской моста, положившего начало этому скопищу нелюдимых домов. Собственно говоря, вполне возможно, Серёга Тавров — это что-то вроде моего второго сумеречного «я», пресловутое altеr ego. Как и этот самый Голливудский Продюсер. Фрак. Цилиндр. Трость. Штаны со штрипками. Красноватые отсветы в зрачках, если снять зеркальные очки. Острые клыки, взблёскивающие при улыбке. Как третье, четвёртое, пятое я — все, смытые дотоле за борт, сожжённые на костре, расстрелянные из вохровской винтовки Поэт, Прозаик, Драматург, Юморист-Сатирик. Их тут нет. И не существует никаких доказательств, что они здесь были. Я не уверен даже в том, был ли здесь я. Вполне возможно, и Анчоусов с Дунькиным, и даже бухгалтерша с уборщицей и корректором Тихим — некие мои ипостаси. И я сам себя уволил. Тем более что, продолжая творить в жанре апокрифа, в заявлении об увольнении я не преминул написать, что увольняю Анчоусова с должности своего руководителя. Прощайте, палуба, скрип румпеля, вонь шкиперского табака, ворвань, коптящая в плошках трюма! Я отправляюсь в чрево левиафана! Неиссякаемого вам восторга и ликования, булыжная площадь с пиками храмовых шпилей, толпа с пляшущими в глазах огоньками, палач, из милосердия тюкающий меня по башке дубинкой, чтобы я не слышал запаха собственных жареных пяток. Пребудьте вовеки — барачные прямоугольнички с затхлым запахом баланды, ржавая колючая проволока, маячащий на вышке мужик с винтовкой в тулупе и шапке-ушанке.
Снежная струя холодила лицо — и, удаляясь от обелиска издательства по улице Мейерхольда, я опять дезинтегрировался. Я-первый сидел в курилке на колченогом стуле и, впадая в жестокий драйв, распевал, ощущая, как брякают кости в «сундуке мертвеца».
Я болтаюсь на рее среди облаков,
я таращусь в безбрежную даль,
весь как есть — от макушки и до каблуков
на ботфортах, которых не жаль.
Я, конечно, немного уже подразбух —
на жаре на такой мудрено ли?
Но пусть всё же учтёт корабельный главбух,
Что хоть в этом-то я не виновен.
Допев, я вставал, делал шаг-другой и крушил мою видавшую виды шестиструнную об угол. Летели щепки, обламывался гриф. Жалобный «ми-минор» оповещал о конце одного и начале другого исторического периода. Понятно, что при этом гитара продолжала висеть в моей келье в пятиэтажке, над койкой, и обломки кораблекрушения (сглотнув меня, Левиафан не преминул долбануть хвостом по скорлупке) в виде отщеплений деки и обечайки существовали лишь в моём воображении. Но я снова усаживался на стул, снова производил на свет хриплые звуки блюза и, прокричавшись, опять ударял гитарой об угол. Я делал это тем упорнее, что из-под штукатурки проступал нос Анчоусова. Нос проламывал деку, морщился от вонзающихся в него оборванных струн. Отгорел тот визборовский костёр у шаманьего камня. Заплесневели стены того студенческого общаговского коридора. Двери досками крест на крест: «Все ушли в другие времена!»
Пусть мне чайки клюют молодое лицо,
на помин не жалейте свечей-то!
Я ведь самый веселый из всех мертвецов!
Я ваш висельник! Ваш, а не чей-то!
Нет, не надо мне вовсе речей и тирад,
а пальните-ка лучше из пушек.
Выводите-ка всех забулдыг на парад,
да пусть хлынет вино из кадушек.
Помяните, как плавали, грабили как,
как гуляли потом по тавернам,
но таких вот завзятых, как я, забияк
не припомните всё же, наверно.
Ты подумай об этом о всём, капитан,
да бокал осуши поскорее
или, может быть, всё это блажь и обман,
и не я здесь болтаюсь на рее?
А сижу среди вас и винишко цежу
да играю со шкипером в кости.
А не здесь вот, качаясь, на рее вишу,
Весь, как есть, — шкура, мясо и кости?
Вот ведь было не лень — всей командою линь
Враз тянуть, чтоб ногами задёргал я!
В два приема — рывок. Примадонна! Аминь!
Вот и вся-то житуха недолгая.
Раз и два. Вот и вздёрнули ввысь, к небесам.
Ну, скажите, каким ещё боком,
закачавшись средь тучек, — не знаю я сам —
стал я вашим единственным богом?!
Захочу — окроплю. Захочу — потоплю.
Шторм наслав, если надо мне, стало быть.
Пусть он рвёт паруса. Ну а я посмотрю,
как смешно вы снуёте по палубе.
Я над вами, как маятник, — тик да так —
буду мерно качать сапогами.
Извините меня, если что-то не так.
Шутки плохи с нами, с богами.
Я плюю на всех вас со своей высоты.
Я теперь выше всех — над вами.
Я теперь с самим Господом Богом на «ты».
И плюю на всех вас червями.
Эхо катало в коридорном горле треск дерева и звон струн, а Я-второй, утопая пимами в сугробе, убегал по тайге от вертухаев с овчарками. Пуля срезала не меня, а моего подельника и поэтому Я-третий, уже без осла и келаря, продирался сквозь колючки кустарника, спасаясь от вездесущих доминиканцев, сотворяющих жаркое из моих вечных спутников. Я-четвёртый, зажав в руке чудодейственный кристалл и упрятав под полою алхимическую книжку, выпрыгивал в оконце флигелька. Я-пятый всё же не обратился в кучку пепла на гудящем и трясущемся от негодования «электрическом стуле», а, выскользнув из пристяжных ремней, вырубил палача.
Ворвавшейся в открытую форточку струёй подхватило пепел, швырнуло хлопья в лицо Дунькина. Но это был не прах костей моих, а содержимое пепельницы, где высилась кучка окурков, оставленных меня приговаривавшими. Среди них помадой на фильтре семафорил бычок, недокуренный Курочкой. Разметало по кабинету листы «сценария». Дунькин чихнул и, встав на письменный стол, полез закрывать форточку. Брякнувшись с того стола и заработав перелом голени, он и в том обвинил Ивана Крыжа. Примчалась «скорая». Обложили гипсом ноженьку грезившего балетными галлюцинациями Дунькина. В тот же день, подходя к подъезду своего дома, я увидел, как два дюжих спецназовца вытащили из подъезда чуть тёпленького актера Митю Глумова. Следом тащили фрак, трость, манишку, парик с буклями, камзол (бедолага подрабатывал в массовках оперного). Всё это загрузили в спецмикроавтобус. Пыхнуло голубым дымком из выхлопной трубы — и на сердце стало ещё неуютнее.
Глава 33. Костёр на вершине
"На лесистой и заснеженной территории Сибири этот модуль — нередкий гость, и кто знает, может, при другой ориентации человечества к природе и другим существам Космоса этот модуль будет в составе наших помощников."
«Космоземные связи и НЛО», Алексей Дмитриев
И вот, в компании оборванцев я сижу в «Ливерпульской четвёрке» за тем же столиком, что, бывало, делил с творцами бестселлеров. Вместо Галины Синицыной — «кепочница» Оля.
— Есть большой калым, — говорит она. — На городскую свалку вывезли несколько грузовиков нереализованных книжек. Картонажная фабрика принимает макулатуру…
Дотопав от конечной остановки автобуса до мусорных гор, похожих на ещё не откопанные пирамиды Тенотчитлана, мы взобрались на первую из них, словно отыскивая языческий жертвенник. Мы карабкались по склону, а внизу гудели самосвалы, взбирающиеся на плоскую вершину по дорожному серпантину. И вот, запыхавшиеся, мы достигли цели. Присаживаюсь на нераспечатанные пачки с книгами.
— На, хлебни! — протягивает мне бутылку Андрюха. Прикладываюсь к горлышку и поднимаю из кучи ей подобных книжку, чьи страницы треплет пронизывающий ветер-верховик. Это, конечно же, книга с брэндом Галины Синицыной, но уже не моего производства.
«Он отпахнул дверцу «Ландкрузера», и я плюхнулась на мягкое сиденье, будто бы хрупкая героиня фильма — на ладошку Кинг-Конга. Не такая уж я дура, чтобы ловить клиентов в подворотне: вот почему я вышла на панель возле банка! И зверь клюнул на мой блондинистый парик (в моём распоряжении их было три, они красовались на головах-болванках рядом с косметикой, поэтому в зависимости от ситуации я могла становиться брюнеткой, блондинкой или шатенкой). Моим сутенёром был Николай Кругов. Случалось, я кадрила и Лосева, и Зайцева, и Волкова, и даже депутата от ультра-левых — Крайнова. Не без помощи моего кореша, журналиста Николая Кругова, понятно. Он давал мне наводки, знакомил с клиентами во время интервью. Кругов брал щадящий процент, зато и хорошо выколачивал долги. Однажды моими услугами воспользовался дирижёр — и не расплатился. Кругов подловил его в сортире филармонии и заставил есть туалетную бумагу. Да и вообще он был каким-то клиентом беспонтовым — всё про свою фригидную жену-певичку мне вворачивал, а мне это на кой? Потом со мной не рассчитался коммерсант Уткин, торговавший на барахолке нижним бельём, Кругов принародно одел ему на голову стринги — и стребовал плату в десятикратном размере. Уткин тоже искал жарких объятий и страстных стонов, видите ли, все барахольщицы страдали аноргазмией! Когда дошла очередь до такого серьёзного неплательщика, как Лосев, Кругов добыл где-то копытного клея и приклеил на лоб его жене лосиные рога. Это, конечно, метафора — он просто подбросил в почтовый ящик снимки, на которых Лосев запрыгивал на меня, как сохатый во время весеннего гона — и вот…
В салоне играла музычка. Моего мецената обволакивал полумрак. Мне, правда, показалось странноватым, что он прячет лицо в воротник пальто. Но эти банкиры такие забавники! Тот же Дубов! Привозил меня в свой особняк, просил раздеться, потом в чем мать родила залезал на черёмуху под окном и прыгал на меня с дерева через открытое окно. И так — всегда они со странностями. Недаром у одного я обнаружила в ванной голую тётку с перерезанным горлом. Когда пригляделась, оказалось — это я. У другого, на кухне, я наткнулась на целлофановый пакет с расчленённой девочкой в холодильнике. У третьего спальня была украшена фотографиями жертв насильника с вырезанными гениталиями. Кстати, зарезанная тётка, как оказалось, была надувной. Девочка в пакете — из мармелада, сделанная по спецзаказу на кондитерской фабрике, да и фотообои в спальне спецом наклеены перед моим приездом. К тому же все три банкира были одним и тем же человеком, ради безопасности имеющим три особняка за городом, менявшим накладные волосы, бороды и очки. Вот и теперь с замиранием сердца я ждала какого-нибудь сюрприза по мотивам жутких репортажей Николая Кругова, кроме сутенёрства, подрабатывавшего ещё и в газете. Пока я вспоминала, как в прошлый раз банкир (а это был всё тот же затейник Дубов) вынимал из холодильника и раскладывал на блюде мармеладные части девочки, машина уносила нас по Бердскому шоссе, где летом хорошо клевали дальнобойщики, а на нудистском пляже за Академгородком можно было походить телешом в расчёте на то, что потом тебя всё равно найдут. Честно говоря, в тот раз, только потом, уже после уговоров клиента попробовав ножку расчленённой девочки, я убедилась, что это мармелад, а вначале, в полумраке кухни, подумала, что это настоящая жертва мрачного ритуала, про которую писал Николай в перерывах между выколачиванием денег. Мне даже померещилось, что злобные мальчики прячутся в спальне и готовы расчленить меня пятью ножами, приготовленными для резки мармелада. Страху нагнала на меня и показанная банкиром приобретённая за бешеные деньги букинистическая книжка с картинками, где на одной из гравюр длиннобородые деды в хламидах резали уложенную на камень жертву, на другой — сбрасывали куски в колодец. Впрочем, потом я подумала, что таким образом клиент склоняет меня на групповуху. А этого я не любила с тех самых пор, как в детстве меня заволокли на чердак пятеро шельмецов и пытались елозить по мне своими свистульками. Так у них ничего толком и не получилось, и они предложили мне прогуляться до входа в подземелье, но я не дура — сообразила, что они имеют в виду канализационный колодец, в котором перед этим сантехники нашли мою растерзанную куклу: пацаны её туда и кинули. А потом ведь все они стали серьёзными мужами: один — скрипачом, другой — виолончелистом, третий в Чечне служил снайпером, двое остальных преуспели в коммерции.
Когда мы выехали на сумрачную лесную дорогу и из-за леса вынырнула луна, я вспомнила про читанные в газете случаи с серийными изнасилованиями: маньяк выходил на охоту лунными ночами, вроде как набираясь сил от ночного светила.
Но вот фары выхватили из темноты ворота загородной виллы. Клиент нажал на кнопку пульта, Сезам открылся — и мы въехали, как мне показалось, сразу в спальню, оборудованную под алтайскую пещеру. Сюрприз получился покруче прежних. Кровать была выполнена в виде каменного алтаря, но мягкого, с надувным матрасом, напомнившим мне про латексную женщину в ванне. Неужели мой клиент тоже читал романы Дымова и Синицыной? Последний бестселлер они, кажется, выпустили в соавторстве — или просто всё это слилось в моей голове? К тому же чуть позже я читала купленную в иконной лавке книгу о. Святополка о сектантах. Фотообои изображали то самое ущелье и тот самый пейзаж с кругленьким озером внизу, где, по описаниям иерея, камлали сатанисты. Над койкой зиял вход в пещеру. Под потолком болтался силиконовый полифер. Он был напичкан электроникой и управлялся с помощью миниатюрного пульта. Стоило нажать на кнопку — и он начинал потешно махать крылышками. Комнатные тапочки были сделаны в виде амбилегов и дринагов. В душевой (она находилась за дверью в пещере) я увидела целый набор вибраторов в виде телетян. Прихватила парочку и, облачаясь в халат, сшитый под шаманское облачение с висюльками оберегов, я вернулась в спальню. Бубен я сбросила с койки на пол — на хера мне эта экзотика?! — и уселась на лежак в позе лотоса.
Вечер обещал быть прекрасным. К тому же за него полагался нешуточный гонорар.
Усевшись на койку-алтарь, я обратила внимание на пять зеркал, расположенных по кругу чуть в отдалении от царского ложа — и ещё раз поразилась фотообоям. Сколько же денег надо было угрохать, чтобы всё это оборудовать!
Хозяин явился из душевой-пещеры в камзоле с эполетами, голубой лентой и алмазной звездой на ней. На голове его красовался треугол. На боку — шпага. Я прыснула со смеху: какой выдумщик! Устроил настоящий спектакль! И всё ради меня! Когда же, отвесив реверанс, он шагнул в одно из зеркал, я удивилась этому трюку — неужели я приняла за зеркала так необычно устроенные двери?!
Ещё не прошла моя оторопь, как из зеркал полезли двойники моего клиента.
— Ача! — торжественно произнёс один из них.
— Ну и что с того, что мама назвала меня так! — запахнула я поплотней халатик. — Это не значит, что за твои немерянные баксы я соглашусь на групповуху! Не люблю я этого!
— Ача! Ты не только последовательница шаманского рода! — сделал поклон другой. — Ты реинкарнация пришедшей с Гелении сущности.
— Чё за мура?! Я сказала — пусть один останется, а остальных я обслуживать не намерена! Иначе будете иметь дело с Николаем Круговым. Он не только заставит вас жрать туалетную бумагу. Он ещё и в газете про вас напишет!
— Не волнуйся, ты не понимаешь, что происходит! Никакого секса не будет!
— Как не будет? А гонорар?!
— Ты привезена сюда, чтобы совершить ритуал…
— Какой ещё, блин, ритуал?! — уже хотела было я запустить тапком в одного из этих извращенцев, но шлёпанец затрепетал в руках и, выскользнув, превратился в блуждающий огонь. — Может, вы меня вот этими шпагами будете резать на кусочки, как мармеладную девочку?!
Они повытаскивали шпаги из ножен и смыкали круг.
— То не шпаги, а лучи, которые должны войти в тебя, как в священный кристалл — и ты преобразуешься в Прорицающую Сквозь Времена.
Один из вельмож вынул из-за обшлага поблёскивающую гранёную хреновину и заявил:
— Ты подобие вот этого прозрачного камня, а я граф Калиостро, нахожусь сейчас в Санкт-Петербурге, во временах Екатерины Великой, и ты видишь меня через этот кристалл благодаря вещей голубке Софьюшке Елгиной. Всё это происходит посредством черепа шамана!
В самом деле. Какой-то череп я увидела на возвышающейся посреди спальни мраморной колонне. Правда, вначале я приняла эту штуковину за скульптурное изображение члена.
— Так что с того?! Можно издеваться над бедной девушкой?
— Нет! Мы сейчас пребываем с тобою в медиумическом контакте. И ты должна нам рассказать, что происходит в вашем времени. Кто царствует? Достигли ли люди окололунной Линзы и близко ли великое переселение на Гелению?
— Ничё я такого не знаю, — крикнула я и увидела, что из зеркал на меня смотрят любопытствующие дамы в декольтированных платьях и чопорные дворяне в париках.
— Хватит морочить этим видео в плоских экранах! Ты чё, телевизорами, по типу, торгуешь?!
— Кто царствует, ответствуй, блаженная!
— Да никто! Китайца вот недавно грохнули. Он царствовал. А теперь и не знаю… Я обыкновенная путана, а никакая не реинкарнация шаманки…
— Сеанс ясновидения заканчивается, но мы тебя ещё найдём! — раздался замогильный голос, и хлыщи в кафтанах стали обращаться в скелеты в лохмотьях, таять — и я обнаружила, что ни в каком я не в особняке, не в спальне, а в заблёванной «четвёрке» с Колькой Круговым, который дал мне курнуть какой-то херни и взялся читать очередную свою бредятину. У похожего на пещеру бара и правда шевелилась какая-то слизь, но банкира — как не бывало…»
Мы сидели на вершине макулатурной пирамиды и по кругу читали друг другу всё, что попадало под руку. Восседая на тюках нераспечатанных газет, подруга Тимохи-толкиениста Оля декламировала с выражением. Мы были не прочь слушать это художественное чтение ещё и потому, что в костерке из покетбуков пеклась картошка, которой мы наковыряли с помощью палки, выдернув по дороге сюда пару кустов с роскошной ботвой и обалденными клубнями. Андрюха слушал, разламывая руками купленный на вырученные от сдачи стеклотары деньги хлеб, и задумчиво голубел глазами. Наша трапеза обещала быть царской ещё и потому, что по дороге нам попалась корова, бредущая в Ново-Кусково кошеной луговиной. Изловчась, Оля подоила её в пустую пластиковую бутылку, пока мы холили бока буренки и поглаживали её между рогами. Оля отхлебнула молока, укусила дымящуюся картофелину и, сделав глотательное движение, чуть не поперхнулась, когда я развернул следующую книжку.
«Зубов пнул гуттаперчевую маску Городовичка. Опять упустили! Он серчал ещё и потому, что вся его служба с некоторых пор обратилась в сплошной карнавал. Этого грёбаного Городовичка играл калымивший на Днях города артист Митя Глумов, а вчера его пришлось брать со спецназом за мошенничество. Выдав себя за голливудского продюсера Майкла Джоя и кинозвезду Джонни Деппа одновременно, он нагрел «Городские слухи» на кругленькую сумму. И хотя Зубову не жалко было жёлтой завравшейся газетёнки, его больше всего бесил этот нескончаемый спектакль с переодеваниями. Изъятые на квартире Глумова костюмы постановки «Пигмалиона» и «Серебряной флейты» (актер работал в двух театрах), русско-английский разговорник и муляж черепа Бедного Йорика (Глумов мечтал сыграть Гамлета — и поэтому часто декламировал из Шекспира, возложив руку на бутафорское вместилище многомысленной пустоты) — всё это убеждало в том, что здравый смысл пошатнулся, и метод дедукции — давно не работающая побрякушка.
После того, как Вера Неупокоева расследовала убийство с расчленённой девочкой и газеты раструбили о его подробностях на весь белый свет, всё это и начало твориться. Вдруг пришла секретная директива из ГУБОПа насчёт того, что некие пять братков — Утёнок, Лось, Волк, Китаец и Прыгун — поделили город и теперь проигрывают киллерам в казино видных его людей: так объяснялись смерти и самих заговорщиков, и других VIP-персон от пуль наёмных убийц. А наёмными убийцами, было сказано в директиве с грифом «секретно», являются две конкурирующие корпорации киллеров. Одна — мужская. Другая — женская. Мужчины носят оружие в футлярах из-под музыкальных инструментов. Так что Зубов не раз уже наживал себе неприятности, останавливая посреди людной толчеи какого-нибудь маэстро и требуя раскрыть футляр тромбона, скрипки-альта или виолончели, куда мог уместиться не только винтарь, но и гранатомёт с боеприпасами. Женщин предписывалось искать среди биатлонисток и бывших «белых колготок». Но если бы у них на лбу (или лобке) было написано, что они жестокие снайперши, а не обворожительные красотки! В бессознательной тяге проверки «лобковой» версии и приходилось Зубову крутить с подозреваемыми амуры. Таким образом он стремился повысить раскрываемость. К тому же и жена его, Клавдия, когда-то в студенчестве занималась спортом выносливых и точных — биатлоном, и с тех пор, как она стала ревновать мужа к манекенщице Хлудовой, в любовниках у которой ходили полгорода и с которой следователю пришлось сблизиться для внедрения в мафиозные структуры, Зубова начали мучить нехорошие подозрения. Это было мало правдоподобно, но имело под собою документальное подтверждение. Зубов своими глазами видел уголовное дело, в котором по малолетке фигурировали все пятеро авторитетов. Это было дело об изнасиловании и расчленении девочки. На чердаке. В колодце.
И хотя дело было прошлое и малолетние садисты давно отмотали сроки, Зубова обескураживала эта навязчивая нумерология. Неужели так туп преступный мир, что он воспроизводит сам себя даже в таких тестах на банальное мышление? И неужели люди, овладевшие финансовыми потоками, сливающимися в общак с барахолок и из доходов успешно функционирующего игорного бизнеса, не могли придумать ничего более оригинального, как повторять совершённое в юности? Впрочем, криминальная психиатрия утверждала, что такое возможно и психопатические личности подобного склада не в силах вырваться за рамки однажды заложенного в подсознание алгоритма. Он преследует не только их, но и их последователей, превращаясь в своеобразный массовый психоз. А также не выпускает из лап жестокости и жертв. Так утверждает наука виктимология. Блуждая, как в потёмках, Зубов обратился к учениям Блаватской и Гурджиева. Жена почитывала эзотериков-оккультологов на ночь — и он приобщился. Вначале Антон воспринял всё это, как бред для скучающих домохозяек, но потом… Всё сходилось…
Зубов готов был поверить в то, что пять «Ланкрузеров» с затемнёнными стеклами — что-то вроде доспехов пяти злых духов, овладевших городом. Сыщик готов был поверить в то, что они, всё ещё исправно являющиеся в казино «Князь тьмы» и стриптиз-бар «Шумер», — покойники. Те самые трупы, давно виденные им и во время выездов на места происшествий с простреленными лбами, и в усыпанных цветами гробах на похоронах. Он уже стал вполне свыкаться с мыслью о том, что это чудовища нездешнего мира, паранормальные способности которых позволяют им присутствовать и в кабинетах мэрии, и на депутатских совещаниях, и на воровских сходках, и в то же время лежать в могилах. Наконец, он готов был поверить в россказни про подступившую к городским кладбищам через норы в подземельях субстанцию, способную реанимировать их, давать им вторую жизнь. И в самом деле, убиенные и ожившие уже не были похожи ни на стриженных наголо мальчонок-недокормышей послевоенного детства из уголовного дела с пожелтевшими страницами, ни на братков в тренерках, на этих ворочавших тренажёрное железо в клубе бодибилдеров, так же запросто, как и теневыми капиталами преступного мира. Мало напоминали они и малиновопиджачных, брызжущих жизнью щёголей с пружинистой походкой вразвалочку; их взгляды стали тусклы, их улыбки больше напоминали оскал. Вновь и вновь воскресая из мертвых и множа своё войско, вурдалаки становились всё более брутальными.
В ГУБОПе заговорили о секретном оружии, заряжаемом разрывными пулями, начинёнными свячёной водой, использовании во время преследования и дознания молитв, икон и святых мощей. Отдел по расследованию убийств командировали на заготовку кольев в Осиновую рощу, под которой строилась станция метро. Некоторые посмеивались над этими оргмероприятиями, потому что они были предприняты по настоянию настоятеля собора имени Гавриила Архангела о. Святополка. Но уже опробовав однажды обычный заряженный свячёной водицей водяной пистолет, Зубов убедился: действует!
Дело было после крещения. Жена Антона Зубова Клавдия сходила в храм и запаслась доброй поллитровкой воды. Сын Вовчик как раз забавлялся новой пластмассовой брызгалкой-пистолетом, когда сообщили об очередном убийстве братка (они заказывали друг друга, оживали и снова заказывали — такая у них была игра). Сообщили о перестрелке возле «Лепестков» на месте, прозванном «лобным» (в одной из версий Зубов связывал это бытующее в народе название с изуродованными лобками жертв лесопосадок). Голос в телефоне сообщил, что труп оживает.
Прежде чем ринуться на место происшествия, Антон Зубов набрал свячёной воды из поллитровки с навинчивающимся колпачком, распитой перед этим с Верой Неупокоевой. У «Лепестков» Зубов оказался со скоростью телепортируемого. Труп пока лежал недвижно. Он и в морге будет делать вид подстреленного. И даст себя похоронить. А вот через денёк-другой, когда отрыдает над могилой безутешная вдова, он встанет, чтобы начать жизнь по поддельным документам.
Но не решился Антон Зубов манипулировать со святой водой над телом убиенного в то время, когда здесь крутились и Иван Крыж, и Дима Шустров, и телевидение с кинокамерой. Оглядел только пулевое отверстие, убедившись, что кроме частичек сгнившего мозга на краю дырки, несмотря на морозный январский денёк, копошились два опарыша, смахнул их на снег, чтоб никто не видел (а вот во время подлёдной рыбалки на Оби он наоборот их грел!) — и решил поступить иначе.
Морозной лунной ночью, проделывая модными штиблетами лунки в сугробе (на рыбалке он сверлил их буром-коловоротом), явился Зубов на кладбище к могилам. С мраморных обелисков смотрели на него пятеро игроков, превративших в увлекательное развлечение походы туда-сюда в могилы и снова на белый свет. Наштамповать чекух на липовых паспортах, обзавестись другими именами и фамилиями долго ли?
Голубая луна осветила могилу Утёнка. Этот был особенно изощрён в садистических ухищрениях. Мог надеть перчатку с приклеенными к ней лезвиями и пройтись по проспекту, увеча лица встречных женщин. Это он называл «пробежкой рыси», потому что параллельно распускал слух о сбежавшей из зоопарка дикой кошке, а то и в самом деле забирался в зоопарк и открывал клетку хищницы, чтобы та могла спокойно разгуливать по городу. Так Утёнок создавал атмосферу ужаса, укрепляя в людях веру в то, что он может перевоплощаться в хищных зверей. В другой раз он проделывал такие же трюки с волком, медведем и даже с крокодилом. Рваные раны от одеваемых на руку железных челюстей, длинных когтей (такие увечья фиксировала «скорая») нагоняли страху на обывателей. А милиция носилась по городу в поисках бедных зверушек и находила то забившегося между гаражами отощавшего шелудивого волка, то медведя, пытающегося глушить рыбу в запретке возле ГЭС, то крокодила уховавшегося в канализационном колодце. (Заглядывая в этот колодец, Зубов не мог отделаться от ощущения, что он смотрит в лунку, а крокодил — вовсе не приобретённый за валюту нильский аллигатор, а здоровенный, клюнувший на опарыша судак.)
Утёнок так морочил, что нужен был глаз да глаз. Вот и теперь, пока Зубов блуждал взглядом по надгробиям, разбирая фамилии и даты на обелисках при свете луны и фонарика, его кто-то похлопал по плечу.
— Огоньку не найдётся?
Обернувшись, Зубов увидел мужчину в облачении Деда Мороза.
Достав зажигалку, он чиркнул — и ему показалось, что дед подозрительно похож на Утёнка.
— Вы тут по какому поводу?
— Да вот, заблудились тут, в Ново-Кусково ходили раздавать подарки, недорозданные на Новый Год.
— Поздновато что-то. Уже и Сочельник на исходе, а вы…
— Лучше позже, чем никогда!
Из-за стволов сосен, двигаясь между оградками, приблизились ещё четверо Дедов Морозов с посохами и вскинутыми на плечо мешками.
— Ну, Бог вам помощь! — проводил их Зубов. И только тьма поглотила их, как до него тут же допёрло: это был Утёнок и его друзья-авторитеты. Ведь дураку же понятно, что здесь ходов понарыто! Следователь кинулся вслед, но, удивившись, увидел, что лунки с углублениями от пимов перешли в отпечатки лап рыси, медведя и волка. В охотничьей дактилоскопии Зубов знал толк! И оно бы всё ничего, ежели бы на том же девственно белоснежном сугробе не углядел он следы крокодила и его хвоста…
Сообщения о растерзанной девушке, исполнявшей роль Снегурочки, захлестнули на следующий день центросибирские СМИ. Она голосовала, чтобы доехать до города автостопом, а облачилась в костюм Снегурочки, чтобы сделать сюрприз подруге-студентке, к которой направлялась на День рождения. Посохи, бороды, шапки и мешки с частями других расчленённых девушек произвели эффект разорвавшейся бомбы. Садисты не только произвели серию изнасилований на тридцатиградусном морозе, но и растерзали свои жертвы. Это была демонстрация силы!
Взбешённый Зубов на следующий же день решил произвести эксгумацию. Запаслись осиновыми колами, завезли их на кладбище на «уазике». Подогнали компрессор и, сдвинув первое мраморное надгробье, начали долбить отбойником мёрзлую землю. Потом пошёл бетон: братва хоронила братву, замуровывая тела павших в мафиозных боях в саркофаги. Эксперты, прокурор, Вера Неупокоева, затаив дыхание, ждали. Когда сняли крышку гроба, Зудов уже изготовился, чтобы на всякий случай вонзить кол в сердце вурдалака, но гроб оказался пуст…
— Да! — сказал генерал Садыков. — Надо ускорить производство разрывных пуль с начинкой из йодистого серебра и святой воды. Наши уже применяли такие, охотясь за этими тварями в метро… Действует безотказно. Выстрел — и они, корчась, превращаются в пузырящуюся жижу…
Но не так-то всё было просто. В тот раз, когда Зубов оказался один на один с мешками, посохами и бородами Дедов Морозов, он случайно пшикнул на всё это из водяного пистолета — и увидел, что уничтожает вещдоки. Жижа стала уходить под корневища, обнажившиеся из-под снега. Куски расчленённых жертв выползали из мешков и утягивались в открывшиеся норы и щели. Антон не сомневался: стекаясь в могилах, всё это регенерирует в прекрасных покойниц.
Не мог сыщик забыть и того, как, выехав на изнасилование, он увидел такое, услышав о чём ещё недавно — не поверил бы. Изнасилованная и растерзанная жертва регенерировала у него на глазах. Разверзлась полынья в облаках, голубой луч окутал обезображенный труп, взятые для экспертизы недоеденные маньяком обрезки грудей и гениталий вылезли из пакетов — и прилепились на место. Жертва встала, отряхнулась, одёрнула подол и пошла!
— Постойте! — вырвалось у оторопелого Зубова. — Мы не составили протокол!
— Отстань, зануда! — бросила через плечо напомнившая артистку из итальянского фильма кареокая брюнетка.
И вот опять — та же ерунда. Пять костюмов Городовичков. Растерзанная Обинушка, которой была наряжена фотомодель Хлудова. И это в разгар Дня Города! Давая показания, свидетели утверждали: в гущу веселящейся толпы врезались пять чёрных «Ландкрузеров» с затемнёнными стёклами, из них вышли пять Городовичков с длинными ножиками и, завалив Обинушку у всех на глазах, стали её резать, потом некоторые видели рысь, волка, медведя, крокодила, дым, огонь, появившуюся из дыма физиономию видного учёного Константина Селенина, его руку, возлежащую на черепе. Оглушительный хлопок петарды — и всё исчезло, оставив лишь костюмы и растерзанную девушку…»
— А смотри, что я откопал, — показал Тимоха книжку с пиратскими рожами в духе Стивенсона на обложке и прозрачно намекающим на Дюма-сына заголовком «Пятеро братанов». И, продолжая наши литературные штудии, он взялся читать, пока мы ошкуряли обгорелую картошку…
«Долговязый Билл, Чёрный Пёс, Хитрый Лис, Одноногий злюка и Кривоглазый громила сидели в трактире «Корабль на мели». Носы-сливы, налившиеся от перебора рома. Шкиперские трубки, драные сюртуки, тельники, треуголы, косынка на голове одного, серьга в ухе другого.
— Пора кончать с этим беспределом! — набычился Билл (на самом деле это был Утёнок), пуская струю табачного дыма. — Я что-то не пойму — почему нас стреляют, как селезней?
— Всё дело в том, что идёт война за отправку в будущее! А нас надумали захерачить в прошлое! — отозвался, как эхо, Чёрный Пёс (Волков). — Эти девки и пареньки с винтарями так просто не стреляют! Их послали Наблюдатели!
— Сейчас появляются новые возможности для жизни в мёртвых телах. Какие-то слизняки проникают в могилы по прорытым под землёй ходам и, проев дыры в гробах, залазят внутрь покойников, — задумчиво произнёс Хитрый Лис (Лосев).
— Вот и я вам говорю об этом авторитетно, как бывший депутат, — проронил Кривой (Китаец). — Иначе бы мы тут не сидели сейчас в этом подвальчике, не базарили… К тому же мы не бестелесны, а в теле… И если бы эта придурошная манекенщица не прижгла нас свячёной водой, тебе бы, Утя, не пришлось бы заказывать протез руки, Волку — муляж носа, а мне — ноги.
— Вон, видишь, за столом, с девкой на коленях — следователь, расследующий наши убийства! — прищурился ещё больше и без того прищуренный Китаец.
— Ладно, братва, нехай забавляется, — вернул его к деловому разговору Билл. — Жаль, с нами нет Прыгуна-Пругунова, Дубова и Зайцева, но и без них порешаем… Значит, так. Деньги от выручки продажи «Корабля на мели» потратим на восстановление нашей плоти. Где силикон, где мумифицирование. Есть договоренность и с фабрикой по производству искусственных конечностей, и с фармацевтами был базар, а особенно интересна подпольная фабрика по производству манекенов из регенерирующего мыслящего пластика. Потом надо разобраться с этими мамонтовыми бивнями на таможне, которую мы крышуем. Есть сведения, что из этих доисторических костей изготовляются детали для хитроумных машин, с помощью которых можно переместиться хоть в прошлое, хоть в будущее. А тем временем будем узнавать — что это за такое компьютерное братство пенсионерок образовалось, научившееся переселяться в маленьких девочек. Нам край как надо переселить свои души в маленьких мальчиков. Возьмём возраст этак лет десяти. Мы вполне сможем уже кой-чё делать и даже трахать девчонок — они в этом возрасте такие наивные!
— Так чего же мы медлим — пошли из этой таверны, сядем на тачки и найдем тех бабок с их компьютерами…
— Если бы всё было так просто! Дело в том, что во всей этой ерунде каким-то образом задействован граф Калиостро, который иногда превращается в дымчатого кота. Эх, отыскать бы этого котяру! Из восемнадцатого века, с помощью магического кристалла, он подглядывает и манипулирует нами, отсылая кого в будущее, кого в прошлое.
— А может, нам связаться с ним, заплатить — и заделаться вельможами екатерининских времён? Вселиться в каких-нибудь фаворитов Екатерины…
— Тебе, в натуре, Утя, токо в сивого мерина вселяться! Вспомни, как, когда я стал в авторитете на строгаче, ты у меня на параше сидел! Забыл? А теперь, бля, сам в авторитете!
— Не будем ругаться! Времени у нас в обрез, — грохнул Утя (Долговязый Билл) закамуфлированным под сувенирный абордажный пистолет обрезом по столу. — Поэтому желательно организовать захват саркофагов, приготовленных для мэра, губернатора и его свиты. А то на них теперь уже и Анчоусов с Дунькиным, и их прихвостень Шура Туркин нацелились. Кроме того, надо разобраться с этим Зубовым-Зудовым. Неймётся ему. Зуд у него, что ли?! Сделать, что ли, с его женой расчленённую девочку? Прошлый раз он взялся меня эксгумировать — а я уже тогда слился с какой-то амбилегиной или дринагой, и мне ничего не стоило, пройдя сквозь стенку гроба и бетон саркофага, утечь в могилку к недавно похороненной фотомодели. И оттрахать её как следует, пока она не убежала из своего гробика. Да, помните, вы же последовали моему примеру, а потом мы её членили, чтобы далеко не бегала, а только успела срастись до следующего раза.
Монстры оскалили гнилые зубы.
— Ты, Утёнок, фильтруй базар! О главном давай! А то этот Зубов чё-то себя как-то странно ведёт!
— Ладно! Есть сведения насчёт ученого-археолога Селенина, который обладает инкунабулой, изданной во времена Екатерины Второй. Без этой книжицы нам — никак. Стопудово. По типу — в ней заклинания. Ещё у него череп. И, в сущности, он манипулирует нами. Благодаря проводимым им ритуалам город кишит оборотнями. Особенно — в погонах…
— А это плохо? Мент-взяточник — это ж наш человек!
— Мы вон как славно тогда от Зубова по снегу укандехали! Только нас и видел! Особенно прикольно было, как Лось в крокодила превратился!
— Тебе бы всё прикалываться! А ты думай головой! Поди, черви не все еще мозги выели! Менты со следаками теперь ещё и специальные пули изобрели! Наших уже столько полегло во время разведки месторасположения колчаковской конюшни, откуда они думают отправиться в космическое путешествие без нас, — не сосчитать! И эта дура, которую мы трахали по переменке, выперлась на подиум, нажравшись амбилегового киселя, а потом ещё нас святой водичкой покормила! — страдальчески оскалил клыки Утёнок (Билл). — Я всё-таки медленно регенерирую. А ортопедия — такая дрянь!
— Что в оконцовке? — бухнул Волков (Чёрный Пёс), провожая Зудова взглядом в сортир, долго мы будем сидеть тут в костюмах спектакля «Остров сокровищ» из хламья, ворованного в бутафорской ТЮЗа?
— Будем продолжать сеять панику, а тем временем завладеем саркофагами! Я уверен: их отправка в эту мандовую орбитальную дыру не зависит от хмыря-учёного. Им манипулирует ещё кто-то, — обмолвился до того не проронивший ни слова Одноногий (Шаман).
— Ну и чем порадуем публику на этот раз?
— Ну, предположим, тем, что обработаем вон ту, сидевшую у Зубова на коленях девочку в тельняшке — и запихаем её вон в тот сундук мертвеца…»
Доедая картошку, мы все перепачкались в саже. Но было вкусно. Заедая хлебом и запивая молоком из передаваемой по кругу бутылки, мы вкушали блаженство. Очередным чтивом стали сброшюрованные листы с выведенным на титуле заглавием «Тьма подземелья» и подзаголовком в скобках «Последнее совещание губернатора Золотогоркина».
— Читать? — спросила Оля
— Валяй! — кивнул Тимоха-толкиенист, ошкуривая последнюю картофелину, словно для снятия дактилоскопических отпечатков увазюканными в саже пальцами.
«Пока меркла люстра, в оркестровой яме заиграли увертюру, и в сгущающемся полумраке как бы вдвинулись в ниши античные боги под куполом. Той порою к зданию губернской администрации съезжались автомобили. Хоть для вечернего времени это было и необычно, но ничего не попишешь: руководящие работники собирались, чтобы обсудить вопрос об объявлении в городе чрезвычайного положения.
Взвился занавес, и Анна Кондакова увидела декорации «Волшебной флейты». Замок на горе. Озеро. Хижина рядом с водяной мельницей. Отзвучала выводимая скрипками тема обманутой любви. Воздали хвалу Всевышнему валторны. Бухнул барабан. Звякнули колокольцы Папагены.
— Мы собрались здесь по очень серьёзному поводу! — встал из за стола президиума губернатор Золотогоркин и тряхнул над головой газетным листом. — Пресса наводнена ужасающими сообщениями. В частности, утверждается, что все мы, здесь собравшиеся, — покойники.
По залу с лепниной под потолком прокатился ропот недовольства.
— В этой части я ответственно заявляю: пора прекратить безобразия! — продолжил губернатор. — Если сообщения не соответствуют действительности — привлечь к суду клеветнические издания. Если же в самом деле под городом прорыты норы, имеются катакомбы, бункеры, оставшиеся со времён Колчака, конюшни с запасами овса и сбруи и в них живет некая способная перевоплощаться в людей, создавать подобия или вселяться в нас субстанция — нужно срочно принимать меры! Наши учёные провели исследование змеиногорских пещер — там действительно есть какая-то слизь, которая активизируется в дни летнего равноденствия.
— Нам сообщали наши информаторы — на станции «Иллюминасткая» в самом деле имеет место быть какая-то субстанция. Предлагаю заложить в змеиногорские карстовые образования ядерный заряд и взорвать — чтоб выжечь эту сволочь, — предложил генерал Денис Борисович Мурашкин. — От Алтая до Ключ-Камышенского плато по туннелям пройдёт огненный вал — и пусть, может быть, повысится радиоактивный фон, но зато…
— Экологические последствия могут оказаться слишком тяжелыми… И потом — как быть с этой упоминавшейся ещё в трактатах розенкрейцеров плазменной линзой на орбите? — возразил академик Азначеев.
— Согласовать с генштабом и одновременно шарахнуть и по ней!
— Но это уже будет локальный ядерный конфликт! Да и до материнской Гелении наши ракеты не достанут — это сотни тысяч световых лет. А без её уничтожения эти меры безрезультатны: плазмоиды будут продолжать приходить из центра Галактики и атаковать землю. Получится термоядерный Армагеддон, а не наведение порядка! И, повторяю, неясно — покойники мы или нет!
— Все анализы сдали? — приструнил оппонентов Золотогоркин.
Анна Кондакова поднесла к глазам театральный бинокль и, к своему удивлению, узнала в выбежавшем на сцену птицелове губернатора. «Ого! — подумала она. — Вчера он распевал на площади попсовые песенки, а сегодня, похоже, желает исполнить главную арию. Это сенсация!» Её рука потянулась за блокнотом в сумочке.
Дирижёр работал руками, будто бы гребец в лодке, выплывая по волнам выхлестывающих из оркестровой ямы звуков.
— С анализами не всё ясно, — заявил глава Департамента здравоохранения Моисей Мертвяев. — Мы, конечно, делаем всё конфиденциально. В спецлаборатории. Но… Для интерпретации нужна помощь иностранных специалистов.
— Вы спятили! Это же будет международный скандал! Третьим в России городом правят оборотни! Что там у вас всё-таки с анализами? Докладывайте…
— У нас вот что… В крови руководящего состава обнаружен ген, одновременно соответствующий генетическому коду человека, волка, летучей мыши и слизняка…
— Слизняк-то откуда взялся?! Может, у вас пробирки грязные? — попунцовел губернатор.
— Все анализы производились в условиях строжайшей вакуумной гигиены…
— Ну а насколько верны утверждения СМИ на тот счёт, что в подземелье создана фабрика по производству манекенов, оживляя которых какой-то колдун двигает их в депутаты?
— Эту информацию мы тщательно проверяем. Подключены следственные органы ФСБ, исследуем пробы пластмассы…
— И что же?
— Некоторые виды пластика обнаружили способность к регенерации, трансформации, слизеобразности и мыслительным процессам на уровне законодательного творчества…
— Ну а что там у нас с это масонской ложей «Чёрный таракан»?
— «Чёрный скарабей»…
— Всё равно. Неужели это что-то серьёзное?
— Похоже, да. Они повсюду… И главное — эта секта уходит корнями в екатерининские времена…
— Ну а этот учёный, Селенин, или как там его — Селянин! Эти писаки всё переврали и перевернули с ног на голову. Что, он действительно способен манипулировать нами посредством черепа и заклинаний?
— Стопроцентно утверждать нельзя, но и отрицать бессмысленно… Есть предложение …
— Арестовать и предъявить обвинение за неуплату налога за хранение археологических ценностей, — опередил генерал Садыков.
Анна Кондакова навела резкость бинокля и убедилась в том, что всё-таки обозналась: главное действующее лицо играл не губернатор, а актёр Дмитрий Глумов. Этот вечно перевоплощающийся то в Городовичка, то в Деда Мороза Лжедмитрий! Вот так же ей в прошлый раз показалось, что Ленского исполняет Уткин, а Онегина — вернувшийся недавно из Чечни Вовчик Серёги Таврова. И когда раздался выстрел, она вскрикнула — в руках у Онегина была винтовка с оптическим прицелом, а не дуэльный пистолет. Тем более что Онегин был не в цилиндре и фраке, а в камуфляже (ох уж эти постмодернистские заморочки режиссёра!). Тогда пришлось останавливать спектакль, раздавать деньги за билеты — и, вызвав «скорую», отхаживать обозревателя по культуре Анну Кондакову.
— Ладно. Раз с анализами пока неясно и нет прессы — поотрабатываем властную вертикаль, — сказал губернатор и перетёк в фазу крылана-зубатика. Отряхнувшись, он взмахнул крыльями и, сделав круг под потолком конференц-зала, повис на плафоне. Остальные последовали его примеру. Теперь они совещались вниз головами, вертикально свисая из-под потолка.
Выходя из обморочного состояния, Анна Кондакова увидела нечто, о чём говорили многие и много, но присутствовавшие в тот вечер в театре полагали, что всё это ерунда. Вполне возможно, это было действие некачественной китайской пиротехники, использованной во время имитации выстрела: известно, что в Поднебесной могут подсыпать в бахалки чего угодно, в том числе и галлюциногенов. Но когда испуганная орлица отверзла зеницы, она увидела, что по мере того, как вращается кем-то приведённая в суматохе в движение сцена, в оркестровой яме открывается зияющий провал — и в нём, в глубине, Анна Кондакова узрела ряды отворённых золочёных саркофагов, в которых лежали в костюмах оперы Римского-Корсакова «Царская невеста» мэр, губернатор, их супруги, заместители и кой-кто из челяди.
И, вроде как, в костюме Григория Грязнова лежал, сложив ладони на животе, мэр, а в бармах и ризах Бориса Годунова — губернатор.
— Значит так! — сказал, в раздумье немного повисев на люстре, глава губернии. — Полетим, обследуем эти катакомбы и лесопосадки. — И, сорвавшись с люстры, выпорхнул в открытое окно.
Рядом с бутылкой текилы, солонкой, бокалом со свисающим с края лимоном на столе лежала поверх свежих газет голова Дунькина. Тело спало в кресле. Ноги дремали между тумбами, воображая себя фаллосом, втиснутым в вагину прекрасной ню.
Сбросив лифчик, Ася Дункан протанцевала на край сцены стриптиз-бара «Шумер». Публика взорвалась аплодисментами.
Анчоусов ритмично двигался, ощущая себя Моби Диком, и при каждом выныривании созерцал две набегающих на него колыхающиеся волны, увенчанные спасительными кругами сосков. Из его бока торчал уже не причиняющий ему боли гарпун с обрывком линя.
Ощущая приятную силу в кожистых крыльях, Золотогоркин нёсся по длинному туннелю, чтобы найти свой саркофаг, за ним устремлялась вся его свита. Губернатор чувствовал, как, долетев до заострённого купола часовни, разделяющего поток машин на два мерцающих рукава встречных огней, он раздвоился — и теперь одна его часть двигалась во тьме подземелья, другая, капая слюной из оскалённой пасти, металась по лесопосадкам в поисках Клавдии, идущей с поздней электрички в сторону едва различимых в полумраке домиков дачного кооператива.
В то же время Золотогоркин явственно осознавал, что сидит в данный момент на закрытом заседании в зале с лепниной на потолке и слушает доклад зама по чрезвычайным ситуациям Газрина Онгонова.
— Существуют версии, — говорил Онгонов, — что все эти изнасилования и расчленения девочек как то связаны с так называемым Оренбургским коридором. Якобы вдоль Уральского хребта образуется нечто вроде вахабитской вагины, через которую шахиды намереваются изнасиловать то, что осталось от советской империи. То же самое и в части этих бесконечно расчленяемых девочек. Существует мнение, что это тоже сигналы. И мальчики — один из Вашингтона, другой из ООН, третий из Пекина, пятый из Берлина (грешным делом Онгонов тоже сочинял стишки и триллерочки;) — намереваются расчленить Младороссию. Как пять мальчиков — ту девочку…
— Вы назвали только четверых, кто же пятый?
— Мальчик из Токио, само собой! Он уже намерен дать нам прикурить на Курилах!
— Вряд ли всё это соответствует действительности, но насчёт расчленений и изнасилований вы отчитались. Как же объяснить навязчивую тягу маньяков к вырезанию у жертв сосков и гениталий? Озвучьте, пожалуйста…
— Всё очень просто. Это тоже действия, подобные тем, что творили колдуны, совершая манипуляции симпатической магии. В данном случае вырезанные соски означают возможность выхода из России Татарстана и Башкирии. А гениталии — вероятность отделения Чечни или республики Алтай.
— И это все наработки спецотдела по паранормальным явлениям, который финансируется из федерального бюджета?
— Пока все…
— Не густо! Ну а что вы скажете о бесконечных заказных убийствах? О том, что ещё не поймали ни одного киллера, а если кого ловят и сажают в СИЗо, то потом находят в камере какие-то мокрые пятна — и среди зеков бытуют легенды, что находившиеся в камере как-то утекают через унитазы и, просочившись через коллекторы для сброса нечистот, свободно выходят наружу из канализационных люков, чтобы продолжать своё гнусное дело.
— Есть такая информация. И она вполне правдоподобна. Один наш подсадной агент сам видел, как, склонившись над парашей, обвиняемый в убийстве депутата Крайнова превратился во что-то вроде полупрозрачного лотоса, а потом утёк в унитаз. Эти киллеры — не просто заказные убийцы. Есть предположение, что таким образом идет подготовка к трансплантации части населения на Гелению. В час икс по рельсам подземки понесутся саркофаги — и в особом коридоре, выход из которого оборудуется в Пашино, будет происходить слияние плазменной субстанции с биологической.
— Это что — подземный крематорий?
— Не совсем! Дело даже не в установленных в конце тоннеля многокиловаттных магнитогенераторах. Дело в самой геопатогенной природе этого места.
— Но отчего же не дать пожить замам мэров, коммерсантам, банкирам, народным избранникам, а уж потом?!
— Сие нам неведомо. Сие есть замысел неких Наблюдателей, нам неподвластных, так как они субстанционально в значительной мере отличаются от нас.
— Они что — невидимки?
— В некотором смысле. Хотя, вполне возможно, среди нас есть кто-то из них, — зловеще сверкнул очками академик Азначеев, уже утомлённый каскадом вопросов.
По залу пронёсся ропот. Все стали озираться. Как-никак — закрытое совещание.
— И зачем всё это?
— Это затем, что формируется новая раса Светолептов…
— И на какие части расчленят девочку-Младороссию?
— Украина с Белоруссией уже отчленены. Так что остаются отделить центр России от Урала, Западную Сибирь от Восточной, а от неё — Дальний Восток. Всего шесть частей получается для удобства перемещения лучших из обитающих на этих территориях (а их определяют путём выборов и назначений) на орбитально-плазмоидную станцию Гелении. А оттуда — в Центр Галактики, в недра космической цивилизации, пожинать её плоды…
— А я уже купил маме микроволновку, — задумчиво произнёс мэр Гузкин.
— Но ведь мало радости, что мы в своём Центросибирске после расчленения будем представлять пупок той девочки, у которой случился заворот кишок от несварения всей этой белиберды! — поднялся губернатор, но ему тут же пришла в голову мысль, что кража «Корабля на мели», за которую ему нагорело от самого президента во время его прошлого визита, тоже сигнал: губерния была на мели. К тому же и бивни мамонтов уплывали через таможню.
— Продолжайте! — сел он и стиснул кулаки поверх стола заседаний, как бывало, когда ему «влепляли» четвёрку в школе (в детстве он был круглым отличником). — Какие меры вы предлагаете для обеспечения безопасности президента? Он скоро будет у нас проездом на горнолыжный курорт Хакасии. К тому же вы что-то говорили о пещерах в горах, откуда лезут какие-то сущности.
Академик Азначеев вытер пот, глотнул из стакана и поглядел на профессора-паранормала Митриева.
— Предлагается остановить движение метро, отключить электричество. Потому как недовоплощённая космическая слизь активизируется под воздействием электрических токов.
— Вы в своём уме? Нас люди не поймут!
— Другого пути нет! А то, что вы называете, с позволения сказать, людьми — лишь материал для трансмутаций…
Ася изогнулась, как кошка, и разорвала на себе стринги. Сриптиз-бар ревел. Дунькин заворочался в кресле. Моби Дик изогнулся, чтобы взойти на гребень наслаждения.
На сцену оперного выбежал птицелов с арбалетом. Двери домика в лесу были приоткрыты, в них мерцал свет. Эту сцену Анна Кондакова созерцала уже лёжа под капельницей. Дирижёр взмахнул руками, зажаловались скрипки, отозвалась женским голосом виолончель — и по винтовой лестнице Птицелов стал сбегать в распахнувшееся под сценой и водяной мельницей подземелье. Ступая по-балетному, Папагена ходил между великолепными саркофагами из литого золота, читал кириллические надписи, разглядывал сидящих на ветвях Сиринов, вглядывался в лица Навн, Ругров, Навей и Правей…»
Чтение прервало мычание, и мы увидели, как, желая присоединиться к нашей компании, к нам приближается та самая подоенная Олей бурёнка. Следом на вершине появился косматый пастух на коне и с бичом на плече.
— Клавдия! — гаркнул дядя. — Вот колобкова корова! Ну што с тобой поделать!
Но, не обращая внимания на пастуха, коровушка подошла к Оле и лизнула её в щеку.
— Ну никакого сладу с этой дурёхой. Отбивается от стада — хош тресни. Давеча так убрела — насилу отыскал. И где, вы думаете, нашёл? В Васюганском сквере на газоне паслась. И чего её в город тянет?
Щёлкнул бич.
Отпрянув, Клавдия взбрыкнула и кинулась к видному у подножия мусорной горы стаду.
— Проклятое место! — разворачивал пастух гнедого. — Под этим отвалом колодезь, про который старики такое рассказывают! Да я и сам в газете читал. Мы-то, ново-кусковские, не шибко и верим, но бабка Васюганиха бает, што под этой свалкой нор понарыто и лунными ночами из тех нор выходят на свет упыри… Кладбище-то вон-ока, недалечь будет. Да и до Ново-Кусково рукой подать, за лесовиной… Не верю я этим побаскам, но в газете сам читал, што есть в городу акадэмик, который может сам превращаться в волка и других превращать. Так вот я за Клавдию приблудную и опасаюсь. Знаю я этих волчишек!
Странные чувства испытал я, покидая братскую могилу книжек, чьи страницы шевелил шаловливый ветерок-трепетун. Были тут и наши с Галиной первые опусы, и заказы, поступавшие от Шуры Туркина. «Банкир и путана», «Киллерша поневоле», «Фабрика манекенов», «Месть шамана»…
Зарычало — и на вершину въехал «КамАЗ». С подножки соскочил мужик в синей униформе судебного пристава и канистрой в руке. Кузов поднялся — и посыпались книжки всё с теми же тиснёными золотом, как надпись на траурной ленте, заголовками. Синекительный облил кучу бензином, пыхнул зажигалкой — и, бросив её во внушительную кучу, вскочил на подножку.
— Давай, — скомандовал он. — Нам ещё минимум четыре ходки сделать надо!
Огонь пожирал плоды моих трудов. Может быть, рукописи и не горят, но книги и газеты — очень даже неплохо. Протянув руки, мы грелись у напомнившего о пионерском детстве костра.
Мы спускались вниз вслед за ускакавшим всадником и умчавшимся на всех парах самосвалом. Садилось солнце. Видно было, как погоняет пастух стадо, кучным пятном движущееся по окрашенной медными отсветами заката кошенине. Но, приглядевшись, я увидел, что это только скользящие тени, падающие от тополей лесопосадки. И нет ни похожего на грозного полководца пастуха, ни подобного древнему войску стада. С глаз моих спала пелена. И всё происшедшее на мусорной горе предстало, наполнившись совсем иным смыслом. Не бульдозер с самосвалом с посвечивающими в предвечерье фарами, а возникший из мерцающей на небе точки переливающийся флуоресцентными красками летательный аппарат завис над нами. Не костер из покетбуков, а плазменный столп, вырывающийся из сопл космического корабля, пыхнул в лицо. Не пастух с коровой, а командир корабля и его прекрасная рогатая подруга с планеты Геления сошли к нам — и в то время, как наши пустые оболочки тащили по погружающейся в сумерки долине тележки с макулатурой, наши светолептовые сущности, взятые на борт плазмоидного ковчега, уже отлетали к Орбитальной Линзе.
— Смотри! — воскликнула Оля, обернувшись. — Что это там такое, над свалкой? Какой яркий свет! — и я увидел её зафиксированной на койке наблюдательной палаты.
И вот — с мешками на тележках, мы прём на картонажку плоды деятельности Ненасытина и нескольких издательств по производству мастеров бестселлеров помельче.
— Эй вы! Бомжики! Посторонись! — крикнул бульдозерист, готовый смешать пеплом несмелым подёрнувшиеся угли, горелые картофельные лушпайки и только что читанные нами покетбуки с прочим бытовым мусором. Мы отпрянули — и, давя следы аутодафе гусеницами, металлический мастодонт зарыл остатки тщеславия в курган с тетрапаками, коробчонками от лекарств и шприцами с недодавленной поршеньками наркотой. Я предложил нашей предводительнице попробовать продать спасённые экземпляры, но она крутанула у виска пальцем, сказав: «Какой же дурак купит!» — «Но ведь лотки ломятся!» — «Лоточницам приплачивают, чтоб выставляли по одному экземпляру для лохов!» — окончательно развеяла мои иллюзии «кепочница» Оля — и приняла дензнаки из рук приёмщика макулатуры.
Мы сидели в «четвёрке».
Под приглядом барменши и ливерпульцев в рамочках мы что-то сильно затосковали по большему кайфу и кислотным путешествиям. И чтобы заодно с репортажем о бомжах, уличных художниках, привокзальных проститутках, митингующих старушках и требующих смены правительства нацболах набрать фактуры и для цикла зарисовок из жизни обитателей наркопритонов, я снова решился уйти от действительности. И луч Вифлеемской звезды опять воткнулся в вену, и по нему, мелькая и перескакивая с пятое на десятое, потекли нескончаемые образы. Любопытный Мальчик делал последний оборот калейдоскопа. Уставившийся в глубь зеркального туннеля зрачок расширился, став похожим на чёрное, скрытое затмением, солнце. Разноцветные осколки пересыпались внутри трубки, складываясь в узор.
И я увидел себя перегнувшимся через подоконник редакционного кабинета. За окнами ревела сирена «скорой помощи». С высоты нашего этажа было видно, как к крыльцу подрулил белый микроавтобус, как из него выскочили двое, что прятались у Дунькина за шкафом, и, вооружившись носилками, направились внутрь. Мелькнуло — и они уже выносили запелёнатого в смирительную рубашку пациента. Вначале мне показалось, что вынесли Дунькина со сломанной ногой. Но, присмотревшись, я узнал в лежащем на носилках себя.
И я узрел себя у ступеней издательства для лохов с рукописью под мышкой. Из подскочившего «бобика» вывалили молодцы в камуфляжах и с автоматами. Сверкнуло — и Антон Зубов уже упихивал Ненасытина в воронок с заломленными за спину руками в наручниках. Следом, уталкивая в кейс поблёскивающие кругляшки лазерных дисков, вышла Вера Неупокоева.
И я разглядел внезапно открывшимся внутренним зрением. Спецназ ломал монументальные двери квартиры профессора Константина Эдуардовича Селянина, брал его под микитки вместе с прижатыми к груди черепом и инкунабулой и тащил вниз по лестнице.
И я углядел себя в недрах целюлозо-перерабатывающего цеха картонажки. Мелькая мотыльковыми крылышками цветных обложек, в гигантский чан падали покетбуки. Вперемежку с ними вились серокрылые бабочки газетных разворотов. Внизу чавкало, скрежетало и урчало. Лопасти ножей рубили в однообразную грязно-серую массу всё, что валилось по центру и соскальзывало по краям, чтобы быть засосанным.
И я обнаружил себя в кабинете следователя прокуратуры.
— Всё! — рыкающим львом метался под приглядом Феликса на стене Антон Зубов. — Контора Ненасытина взята штурмом. ОМОН выпотрошил всё содержимое. Он ответит не только за оскорбление личности, а и за отмывку грязных денег наркодилеров: в корешки книжек запечатывался кокаин... А ты сядешь за подстрекательство к насилию, организацию преступного сообщества, подготовку заказных убийств…
— И клевету! — дохнула мне в лицо могильным смрадом Вера Неупокоева.
И я едва различил себя, бредущего по улице имени Мейерхольда. Мне нужно было в храм. К отцу Святополку. Минуя бензозаправку и длиннющий забор горводоканала, я шёл к перекрёстку улиц маршала Жукова и Мейерхольда. Там ждали меня златые купола, хор на клиросе, крест над маковками, колокольня со стекающим с её вершины малиновым звоном.
И я усмотрел отца Святополка в его оборудованном компьютером и иконой с изображением Архангела Гавриила приделе.
— Почему все эти события кратны пяти, спрашиваешь? И откуда взялся колодец? Дьявольская нумерология? Может быть. Но, скорее всего, так искривлены и проквантованы временные уровни, что где-то есть провал — он-то и разрывает всё, его окружающее, на пять сегментов. Такова природа пси-пространства. И тут уж ничего не попишешь! С каких-то пор Солнечная система попала в эту воронку — и когда из нее выйдет — неизвестно. Видел ли ты когда-нибудь щепки, которые закружило водоворотом, вот так и нас…
И я разглядел: по дну двора подрулил к подъезду моей пятиэтажки «Ландкрузер». Мигнуло — и Галина Синицына уже уталкивала в багажник джипа огромный чемодан.
Дойдя до перекрёстка, я упёрся взглядом в котлован, на краю которого завис, прося ковшом подаяния, экскаватор. Словно пух с крыла ангела, снегопад выстилал суглинистую яму.
— Вы что-то ищете? — раздался рядом знакомый голос.
Вздрогнув, я увидел поднимающегося из котлована светозарно улыбающегося отца Святополка. Было странновато слышать это «вы», потому как он давным-давно уже «тыкал» мне, пользуясь правами духовника.
— Вы у нас в редакции уже были, — протянул я руку для приветствия. — Но я хотел спросить…
— У вас ещё не был! — нахмурил лоб священник, будто разглядев у меня на том же месте число «666». — Собираюсь завтра…
— Завтра? — оторопел я. — Так, значит, всё это ещё только будет?
— Что — всё?
— Да так, — махнул я рукой, не вдаваясь в подробности, и двинул дальше — вдоль улицы имени великого театрального деятеля.
Оглянувшись, я увидел, как, разгораясь чёрным пламенем рясы на ветру, осеняет меня Христов воин белоснежной ладонью.
2002-2008 гг.