Глава третья (продолжение)
От Луки (внутреннее повествование)
Когда от меня ушёл - может не навсегда, может зря - этот Страх?
Помню точно: Год тысяча девятьсот восемьдесят шестой, вторая половина одного из последних сентябрьских дней, воскресенье, место действия – Восточный Берлин, Глинка-штрассе, клуб посольства Советского Союза в Германской Демократической Республике.
Мы, комиссия по испытаниям гэдээровских газовых компрессоров в полном составе, во главе с бывалым в силу предыдущих многоразовых командировок в ГДР министерским парнем Вадиком Береговым вчера прибыли в Берлин из Карл-Маркс-Штадта, где и происходили эти самые испытания.
Я отвечаю за ремонтопригодность этих самых компрессоров.
Она, эта самая ремонтопригодность, в принципе неплохая, но немцам надо кое-что поправить и дополнить в документации.
Эх, слаб человек!
Отношусь я к делу «без дураков», в протокол вставил под уважительные взгляды германских Kollegin, очень толковые замечания, и в том числе - пунктик о том, что целесообразно было бы через несколько месяцев ещё раз провести комплексные испытания на ремонтопригодность согласно существующему стандарту Совета Экономической Взаимопомощи, хотя, честно говоря, на хрен они, эти испытания, нужны…
А вот, глядишь, и командируют меня опять в хороший город, бывший Хемнитц, с памятником в центре в виде гигантской головы Карла Генриховича Маркса для осуществления этих испытаний...
…Вчерашний день мы провели в берлинских магазинах, дотрачивая наши серо-синие «Карлуши», розовые «Фридрихи» и коричневатые «Кларуши», солидного вида банкноты с изображением Маркса, Энгельса и Клары Цеткин.
Сегодня с утра съездили в Карлсхорст, посмотрели музей капитуляции, и теперь всем нам элементарно хочется жрать и пива.
А магазины не работают, а в ресторанах вроде как дороговато, все почти всё потратили.
А живём мы в доме-гостинице торгпредства на Унтер-ден-Линден, и тут Вадик и Юрий Михалыч из «Газавтоматики» вспоминают, что тут рядом есть что-то вроде посольско-торгпредского то ли клуба, то ли пивной, ну в-общем «я помню, для наших скидку дают».
А времена-то горбачёвские, суровые антиалкогольные времена.
Наша делегация, как в Карл-Маркс-Штадт попала, так и начала опустошать шнапсо-пивные полки в универсаме пригородного городка Франкенберга, где мы жили, да так, что опомнились многие только к последнему дню, и пришлось мне и Юрию Михалычу, как позорно малопьющим, им протоколы испытаний составлять.
А тяжёлый год был восемьдесят шестой, ох тяжёлый…
Начался он для меня с празднования безалкогольного Нового года в мингазпромовском пансионате, куда я отправил на зимние каникулы своих Людмилу Юрьевну и Машку.
…Помню несчастное лицо Артура Шейндельмана, недавно переведённого в наше объединение из каракалпакского Ургенча и всё ещё не верящего, что Так Может Быть!!!
Время одиннадцать сорок, а на столах порционные тарелки с сухой красной рыбой, пятком светло-коричневых лепестков полусухой колбасы, зелёно-розовые квадратики разрезанного песочного торта и по два даже на вид мучнистых зимних яблок и по три среднего размера мандарин, конфетки в блюдечке.
Рядом с каждой тарелкой по чашке, а посреди стола на бумажной салфетке-снежинке – красавец пятилитровый алюминиевый чайник с надписью коричневой масляной краской «2 корпус», внутри которого цвета надписи слабо-горячий чай, чай, и нечего, кроме чая!
- Жор, ну ты скажи мне, что, неужели ничего так и не будет?
В глазах Артура я вижу блеск слёзных плёнок.
Людмила старается не рассмеяться, я тоже готов прыснуть, но как Кавалеров из Олешиной «Зависти», развлекаюсь наблюдением.
- Что даже по бутылке шампанского на стол не подадут?
Люди за столами саркастически фыркают, ребятня, среди которой и наша Машка, толпится вокруг лысого потасканного массовика с голубой шёлковой рубашке и голубых штанах.
Жена наклоняется к моему уху:
- Силён парень, этот затейник.
Тут слух прошёл, что ему мужики уже два раза морду били за приставание.
Слышу громкий стон Артура.
- Я-то, мудак, не взял с собой, думал, если по пятнадцать рублей собирают, то что-то на стол уже таки поставят.
Слушай, Жор, я так понял, что и горячего тоже не будет, вот ворьё, вот ворьё!
У нас в Ургенче…, да чтоб я когда Новый год без шампанского?
Молодым специалистом часы на базаре а чайхане закладывал, хер знает сколько в магазине за бутылку переплачивал.
Коньяк тоже, знаешь какой это там дефицит, в Узбекии этой сраной, но никогда, ты слышишь, н-и-к-о-гда, у меня праздничного стола без полусладкого не было!
Вот суки, ну суки, а главное, смотри, министерские сидят и делают вид, что им весело.
Какое же б…во, какое б…во
О! И куранты уже бьют, твою мать!
Давай, что ли бурдой этой чокнемся, чтоб сдох, как собака тот, кто всё это придумал!
…Берлин, мы идём по Глинка-Штрассе, Вадик, раздражённо спрашивает Юрия Михалыча:
- Ну и где этот твой долбанный шалман?
Ты чего, Михалыч, он, по-моему в другой стороне, а погоди, погоди, вот он, голубчик.
Ты чего, Михалыч, говоришь, приказ в гостинице видал, что только по кружке можно? Баба на стойке сказала?
Да брось ты…Ну ладно, мужики, все сгруппировались.
Щас будем брать это заведение штурмом!
Мы гурьбой входим в небольшое помещение, там безбожно накурено, на нас вскидывают глаза ближние, оборачиваются дальние.
Люди как люди, в большинстве достаточно молодого возраста, женщин сильно поменьше половины, но не единицы.
Мест свободных мало, на столиках почти не видно серьёзного съестного.
Мне от нашей шумности ощутимо становится не по себе.
Господи, тут же все ну, если не дипломаты, но уж точно люди не простые, и если мы будем себя вести, как во Франкенберге, точно что-нибудь случится, с последствиями для всех.
Тут уж не будут разбираться, кто квасил три недели, а кто культурно, как я с Михалычем гулял по улицам Подкарлмарксштатья, обсуждая литературные новинки и делясь всякими случаями из жизни…
- Блам-па-па! – слышу я громкий - ну всё, да точно всё, нас вычислить – это как нечего делать - голос Вадика, - да х..ли мы тут не видали.
Чего нам на эти рожи постные смотреть, тут, небось, одни сосиски.
Давайте, ребят, на вокзал что ли пойдём, там круглосуточный буфет.
У кого что осталось-то?
У меня, например…, так…, полтинник, три «Кларуши», девушка Целкина, мать её, мелочь какая-то, пфенюшки.
Так, автобус за нами завтра придёт, хавки бы надо в дорогу немного, пивка, после Польши уже рубли будут в ресторане принимать…
Михалыч, Георгий, не жидитесь, у вас небось, не меньше сотни у каждого осталось, на хера они вам дома-то.
Да пошли что ли на улицу-то, тут, б… накурено, как не знаю что.
Видерзейн, товарищи!
…и тут, видя испуганно-изумлённые лица совзагранработников, я начинаю почти физически ощущать, что из меня уходит, буквально пинками выталкивается из естества этим галимым Вадиковым хамством Что-то.
Глазами вовнутрь проскакивают двадцать дней этого первого в жизни моего появления за границей: тихие немецкие инженеры, беготня по карл-маркс-штадтским «Эксвизитам»* многодневные поиски швейной машинки «Веритас» для Люси - нашёл, когда
* Сеть магазинов в ГДР, где продавались по несколько повышенным ценам дефицитные товары
уже и не надеялся, в частном магазине на окраине -, «Сикстинская мадонна» в Дрезденской галерее, посмотреть которую вживую было мечтой моего отца, умершего в восемьдесят четвёртом, половинки курицы-гриль в пивной у ратуши, нездешне вежливые пожилые продавщицы в отделах дамского белья и хамоватые девки в отделах, где продаются кроссовки, панки на Александр-Платц, первый стомарочный «Карлуша», разменянный в вокзальном ларьке Франфурта-на-Одере, («Ты, чего, парень совсем рехнулся, зубную пасту здесь покупать, чего не видишь, три марки, бери мою, на три недели двоим, во как хватит!»), «Хакке Петер»*, который я так и не смог заставить себя попробовать, «Айсбайн»**, любимое блюдо Штирлица, который я открыл для себя и ребят в силу своей начитанности, предвкушение радости моих девок при разборе чемоданов…
* Фарш из сырой свинины с яйцом.
** Варёная свиная голяшка с кислой капустой и картофельным пюре (в ГДР иногда была просто варёная картошка).
Лука, Лука, ты уже никогда не будешь бояться Их, просто бояться будешь, а вот Их…
…И я не боялся Их в то полухмурое утро 19 августа, когда стоя по колено в верхней Волге, полоскал намыленную на берегу запачканную в завтрак посуду и вдруг услышал какой-то обречённый крик своей Людмилы:
- Жора, Жора, сейчас у Тамары Васильевны по телевизору показали, что Горбачёва сняли, в Москве, говорят, танки!
В тот год мы, как всегда, отдыхали на окраине Белкина, называемой «Рыболовкой», занимая «тыраску» в доме почти ставших нам родными Николая Дмитриевича и Тамары Васильевны.
…В час дня, совместно решив, что в Москву возвращаться пока незачем, мы отправили на разведку в центр городка нашего Митрича, полагая, что его как ветерана войны всякие там антинародные «силы» скорее всего не заметут.
Для конспирации деду было велено взять с собой «как бы погулять» весёлую и достаточно бестолковую, но записанную в областную родословно-племенную книгу, русскую гончую Найду.
Часа через два Митрич, хмурый и трезвый, возвратился, неся в руках набитую матерчатую авоську, из которой торчали тёмно-серые щербатые хвосты мороженых скумбрий.
- Можете идти, всё там спокойно.
Талоны захватите, водку отоваривают - ох уж этот милый нашему сердцу дробный с лёгким «оканьем» ярославский говорок - и масло есть и то, и то.
Сыр видал, но не взял, колбасы нету, но сказали, что к вечеру подвезут. Вроде…
Эх, форменная бордель!
- Да ты, пенс старой, болтай, да не заговаривайся - писклявым насмешливым голосом как всегда подначила мужа Тамара Васильевна.
- И то масло, и то! – передразнила она Митрича - постное-то масло и при Горбачёве было, я третьего дня на Газовиков брала!
…И я не боялся Их в последующие два дня, когда мы вглядывались в пасмурно-серый экран старенького хозяйского «Рекорда», выслушивая от снохи учительницы Кати местные, совершенно не подстать московским историческим событиям, мелкотравчатые новости.
…Под тёплый, неслышимый за двойными стеклами окон дождик мы трое: я, Люда и Манька, двадцать первого ходим по чудесно пахнувшим стариной зальцам единственного в мире музея белки, слушая уже много раз слышанные рассказы его основателя, местного журналиста, Володи Гречухина о прошлом городка.
Рассказы-то рассказываются не для нас, знакомых, а для делегации рыбинских юнг, десятка симпатичных одиннадцати-двенадцатилетних пацанов и девчонок в наглаженных форменках.
В самом конце Володя, уже глядя, в основном, на нас, с какой-то внутренней весёлой мудростью, произносит:
- Вот, ребятишки, какие интересные существа эти белки, ну ни чем их хлопотуний не выведешь!
Это танки могут и сломаться, и поржаветь, в конце-концов у них и пушку погнуть можно, и танкистов пристыдить, раз, и танк нам не страшен!
А белки как носились по веткам, так и будут носиться.
Бензина, солярки им не надо, а желудей да грибов природа им припасёт, бельчат рожать будут да сердце добрым людям радовать.
Может даже, что и недобрым достанется...
…И был вечер того дня, по быстрому накрытый стол, Горбачёв в плебейского покроя ветровке, радостные планы Катиных подруг-учительниц насчёт «наконец-то, может быть, они точно слыхали, что здание райкома отдадут под ещё один клуб или музыкальную школу».
…И был следующий год, и было здание райкома с вывеской «Районная администрация» и табличка на двери кабинета её главы с фамилией с точностью до последней буквы, совпавшей с фамилией первого секретаря белкинского райкома.
Такие уж они эти секретари белкинские, ну чисто белкинские белки - ничем их выведешь!