Пролог
Когда кусты ростом были с нынешние деревья, когда всякая травинка, всякая былинка и букашка занимали моё воображение, когда солнце светило ярко, а дни казались безбрежные, когда… Словом, когда мне исполнилось семь лет, приключилась со мной страшная история.
Глава первая.
Строгая моя родительница определила, следуя тогдашней моде на детей, что гланды есть лишняя часть в организме ребенка, что они станут препятствием процессу поглощения школьных премудростей, что без них жизнь наступит радостная и весёлая. И вскоре я оказался в больнице города Доброполья.
Это сейчас российские орлы в камуфляже рвут Донбасс когтями, с протяжным клёкотом Расссия! клюют живую печень моей страны, это сейчас географию Донецкого бассейна знают в глухих деревнях Сибири, это сейчас… А тогда Доброполье слыл тишайшим омутом империи. Можно сказать: медвежий угол, если бы в наших краях последнего медведя не извели ещё при гетмане Сагайдачном. Однако кровавая вакханалия сегодняшнего дня не имеет решительно никакого отношения к предмету повествования.
Глава вторая.
Я попал в больничную палату, меблированную с похвальной скромностью. Два серых окна, одна белая дверь, четыре стальные койки, застеленные синими колючими одеялами, четыре тумбочки, в которых можно хранить доставленные из дома вкусности. С центра потолка свисала лампочка на витом шнуре. По вечерам она давала нам необходимый свет. Нам – четырём мальчишкам предшкольного возраста.
Два дня мы провели в забавах и исследовании внутреннего устройства чуждого и удивительного мира больницы. Мы бегали по широкому больничному коридору, когда суровые медсестры отвлекались на чаепитие, заглядывали во все закоулки, выбегали во двор, но там нам играть не разрешалось, дабы своим здоровым видом не смущать немощных и убогих. Иногда наши открытия были неприятные, иногда – забавные.
Чужая боль не приставала к нам. Мы обладали новыми ручками, новыми ножками. Нигде ничего не болело, и даже гланды не мешали нам бегать и прыгать.
Два дня мы веселились, а на третий день случилось ЭТО.
Глава третья.
Первого увели белобрысого Сашко, а нам строго-настрого наказали: из палаты не выходить, лежать на койках тихо и спокойно.
Разговор не клеился. Он начинался и тут же затухал. Мы, сидя каждый на своей койке в несвойственном нашему возрасту оцепенении, со страхом ожидали возвращения Сашка, потому как знали: его не просто забрали на укол, что само по себе неприятно, его забрали, чтобы сделать с ним ЭТО.
Что такое это ЭТО, не хотелось даже гадать, но по виду Сашка можно будет определить, на сколько ЭТО страшно.
Минула мучительная вечность, и в коридоре послышались шаркающие шаги. Сердце моё забилось быстро-быстро. Дверь отворилась, в проёме показался толстый бок бабы Дуси. Она медленно вплыла к нам в комнату и повернулась. За боком, оказывается, прятался Сашко. На него было страшно смотреть. Бледный, потный, с запёкшейся кровью в уголках рта. Баба Дуся усадила Сашка на его койку, поколдовала над ним, подтыкая подушку и вытирая кровь. Разогнулась и сказала:
– Валера, пошли.
Валера идти не хотел. Он заплакал. Это не подействовало, тогда он стал отбиваться от наседающей бабы Дуси, но и это не помогло. Санитарка схватила в охапку упирающегося Валеру и уволокла его делать ЭТО.
Под удаляющийся тонкий вой Валеры я и Ашот погрузились в тягостное ожидание неизбежного.
«Не меня, не меня, – просил я кого-то, неизвестно кого, кто всё может, кому всё по силам, – только не меня. Пусть следующим будет Ашот».
Устав от моления, я начал представлять, как будет хорошо завтра или даже сегодня вечером, когда ЭТО будет позади меня. На Сашко я старался не смотреть, но взгляд мой невольно обращался к нему. Он сплёвывал розовую слюну в железное корытце.
Прошла ещё одна вечность. Привели Валеру. Он был бледен, как Сашко, но выглядел бодрее.
– Теперь ты, – сказала баба Дуся и посмотрела на меня.
Я хотел – честно хотел – гордо вскинуть голову и твёрдым шагом выйти, как шел на казнь мальчик-пионер из школьной книжки старшего брата. Вместо этого я тихонько завыл, подобно Валере. Это не подействовало, тогда я стал отбиваться от бабы Дуси, но и это не помогло.
Глава четвёртая.
– Как тебя зовут, мальчик? – спросил меня доктор, облачённый в зелёный халат, местами покрытий бурыми пятнами.
Я назвался, стараясь не раскрывать рот.
– Открой рот. Я только посмотрю, что там у тебя.
Я ему не верил, потому что был он в очках и с марлевой повязкой на лице, потому что руки его были в резиновых перчатках, а мои руки были привязаны к креслу. Я молчал, крепко стиснув зубы. Никакие силы не заставят меня…
Из-за спины вышла женщина. Выглядела она чуть менее жутко, чем мужчина.
– Мальчик, – ласково сказала она, наклонясь ко мне, но держа правую руку за спиной, – ты любишь мороженое?
– Открой рот, – попросила она, – дядя доктор только посмотрит.
Я открыл. Быстрым движением – подло, по-предательски – она вставила мне в рот резиновое кольцо.
Я почувствовал укол в нёбо, и через несколько минут операция началась.
От меня отнимали мою неотъемлемую часть, и это было больно, очень больно.
Глава пятая.
Вечером пришла мама. Вид у неё был виноватый. Она принесла мороженое. Три пачки лежали в корзинке, обложенные сухим дымящимся льдом.
Впервые я имел мороженое больше, чем мог съесть, и впервые мне не хотелось его. А хотелось мне того, чего в обычной жизни я старался избегать. Хотелось мне тёплую котлету с хрустящей корочкой, горячего супчика или корочку хлеба, на худой конец.
Съев одну порцию, другие две я отдал Сашку, к которому никто не явился. Отдал, и в печальной зависти наблюдал, с каким удовольствием Сашко лопает МОЁ МОРЖЕНОЕ.
Глава шестая.
Лето красное прошло быстрей, чем мне хотелось. Как это получается в природе, что дни длинные, а лето – короткое? Загадка.
Однажды, на исходе августа, я, весь в поту после футбола, забежал домой, дабы испить холодного кваса. Проходя мимо большой комнаты, которую в нашей семье величали не иначе, как «зала», я случайно глянул туда и оторопел.
На спинке стула висела наглаженная рубашка ослепительной белизны. Из-под рубашки выглядывали чёрные брючки с острыми стрелками. Таких я сроду не носил. Подле стула стояли новые чёрные туфли, дружески обещавшие мне мозоли в первый же день знакомства. И весь натюрморт венчал синий ранец, нахально возлежавший на столе, как бы сообщая мне, что отныне он властелин моей жизни.
Из бабушкиной комнаты вышла мама.
– Ты чего застыл? – спросила она, и, проследив мой взгляд, добавила, смеясь: – Завтра в школу, ученик.
Эти простые слова потрясли меня.
Конечно же я знал, что в этом году ещё до холодов мне предстоит школа, где старший брат страдал уже три года. Знал, но по природной легкомысленности я начинаю переживать, когда Пакость и Неприятность стоят у порога, а то и заступили за порог.
Глава седьмая.
Ночью мне приснился сон, будто я – бестелесный и незримый – лечу над белой дорогой. Мне следовало напрягать всё моё внимание, чтобы удержаться на заданной высоте. Стоило расслабиться, как на дороге появлялись бугры и ямы. Она приближалась, стремясь меня поглотить.
Несколько раз я просыпался весь в поту, снова засыпал. И вновь летел над белой дорогой.
Утром мама, разбудив меня, приложилась губами к моему потному лбу.
– Ты весь горишь, – сказала она, – ты не заболел?
Я кивнул, соглашаясь: да, заболел.
Она вышла, вернулась с градусником, засунула его мне подмышку.
– Лежи, – сказала она озабоченно.
И ушла на кухню греметь кастрюлями.
Через положенное время мама вернулась, отобрала у меня градусник.
– Тридцать семь и пять, – тревожным голосом произнесла она, – да что с тобой происходит.
– Я не хочу идти в школу, – жалобным голосом признался я.
– Ах, вот оно что, – улыбнулась мама, потрепала меня по голове, – поднимайся, иди на кухню завтракать.
Кусок не лез в моё безгландовое горло. За завтраком мама старалась отвлечь меня от горестных мыслей. В какой-то мере ей это удалось. Она ещё раз померила температуру и сообщила чрезвычайно неприятную для меня весть:
– Нормальна. Иди в залу, одевайся в школу.
Я вздохнул и поплёлся в залу – одеваться в школу.
Эпилог.
Вот такая страшная история приключилась со мной, когда мне исполнилось семь лет: первого сентября я пошел в школу.
Предчувствия меня не обманули. Ничего хорошего в школе я не нашел. Да, конечно, я научился читать и писать, вычитать и умножать, на уроках труда приобрёл навыки создавать колченогие табуретки, узнал, наконец, что существует на белом свете прогрессивный социалистический лагерь и капиталистический запад, загнивающий за железной стеной. Но стал ли я счастливей от этих знаний и умений.
Если правда, что человек всю свою короткую жизнь ищет счастье, то школа совсем не то место, где его можно найти.