Глава третья
От Луки (внутреннее повествование)
Часть первая
Меня зовут Георгий Натаниэлевич, мои фамилия и кличка уже встречались тем, кому ещё не надоело читать это произведение.
Тьфу ты, как громко сказано.
Ну, ладно – этот текст, написанный в формате «doc», который, как известно очень легко конвертируется в формат «txt», а тот и выдаёт на экран компьютера унылое сплошное тараканье стадо, собственно говоря, этого самого текста.
Я тут немного попишу, ладно? Потом, don’t worry*, опять автор впряжётся, итак:
* Не тревожьтесь (англ.)
…Если бы первоначальные персонажи этого повествования во время физиологической остановки на берегу Корнеева озера вдруг решили:
«А ну его этого Трибуна в тызло, перебьётся как нибудь со своими комплексами.
Давайте, мужики, что ли вернёмся в Москву, да посидим где-нибудь в культурном месте в центре, ведь так редко видимся!
А этому деятелю отзвоним, скажем, скажем…
- Лука, чего ему сказать? Ну типа, про внезапное ухудшение твоего самочувствия.
Подумав чуть-чуть, я бы наверное подсказал своим друзьям, может и не без известного дискомфорта, вызванного чувством того, что в обиходе называется «угрызения совести».
- Скажите мужики что ли, что ли…во!
«Острый приступ педикулёза на фоне псевдодиарейного синдрома»
И отзвонивши, развернулись бы мы на немудреной развязке и поехали обратно через тот же пост ГАИ, и ехали бы, ехали, ехали…
Проехали бы мы пересечение шоссе с МКАД, миновали много чего неинтересного, а вот затем…
…Пересечён был нами серо-розовый мост над проходящей наискось железной дорогой, следом мы оставили бы слева каменный акведук екатерининских времён, а справа гениальный стальной нержавеющий памятник сталинских времён, потом слева – коричневую полукруглую гостиницу брежневских времён, справа - извергающую блестящий хвост из титановых шкурок ракету несуществующего облика, и перед подъёмом к охристым довольно высоким домам раннехрущёвских времён, стоящим по обе стороны Проспекта, слева мы бы увидели стоящее на холмике одноэтажной высоты серое здание нашей Школы…
…но на самом-то деле после состоявшейся (см. ниже) встречи с Трибуном мы разъехались вправо-влево уже на МКАД, Старый срочно повёз Ефима на работу в район Автозаводской, там возникли какие-то серьёзные проблемы, а Серёга ушёл к себе на Кутузовку, предварительно высадив меня в конце Алтуфьевского шоссе…
…Там в этой школе в начале шестидесятых годов сошлись нас пятерых и ещё примерно двадцати таких же послевоенно рождённых москвичей и не москвичей - Андрей Каравайчук по кличке «Старый», например, был уроженцем ни много, ни мало города Грозного, а один из наших одноклассников Пашка Кристоферсон по кличке «Крис» - аж старинного города Честера, что находится в графстве Чешир неподалёку и от Манчестера, и Ливерпуля, и локально знаменит тот Честер развалинами древнеримской стены - тонкие жизненные струйки в озерцо под названием «Девятый Б».
А может и так: собрал шарики наших судеб треугольной деревянной рамкой в пирамидку на зелёном сукне неведомый игрок, шибанул битком, разлетелись эти шарики по сукну, глухо соударяясь с бортами, и с цоканьем друг с другом.
Бьёт тот игрок намелованным концом кия, кто-то из шариков попадает в спасительную лузу, кто-то просто носится по сукну, а кто-то киксанулся и вылетел за борт, и так бывает.
Даже у мастера.
Кончена одна партия и вновь сгребаемся мы кем-то в пирамидку, глянь и не хватает шаров, потерялись где-то на просторах вселенской биллиардной, а новых-то и не купили…
Из наших с самого первого класса в Школе учились я да мой школьный братишка Фимка Шувалов.
То есть по недавно полученному паспорту значился он Игорем Равинским, а были оба мы с ним сельские, то есть родились и жили в окружающей Школу местности, называемой «Селом Алексинским».
Нет уже сейчас этого самого «Села», выломали его, да и саму Школу, как поговаривают, должны будут снести в самое ближайшее время, правда, выстроив на её месте новую.
Ну а все «сельские», как правило, по географическому признаку попадали аккурат в первый класс Школы.
Туда же определяли своих отпрысков обитатели огромного - по тем временам - чем-то неуловимо похожим на распухшую Школу, сталинского дома, в народе именуемого «Серым домом», стоявшим напротив мрачного и тоже чем-то похожего на Школу здания Гознака.
Вот эти самые Серый дом и Гознак, строго говоря, разделяли Школу и шестёрку светлых «раннехрущёвских» домов, каждый из которых имел своё имя: «Дом обуви», напротив – «Рыбный», «Ювелирный», напротив – «Гипромез», «Вологодское масло», напротив – «Огонёк».
Поэтому пару абзацев назад я несколько ошибся, не упомянув эти достойные сооружения.
В начале шестидесятых Школу, и до того бывшую одной из лучших на севере Москвы, а может и во всей Москве, вдруг решили сделать ещё лучше, и, начиная с девятого класса, набрать туда лучших учеников из других поблизости расположенных школ, вытеснив недостаточно по мнению педагогов, успевающих в техникумы, ПТУ, а может и в другие школы, не сумевшие доказать, что они лучшие.
Хорошо ли это было задумано, плохо ли, а исполнено это было как всегда…
Были и действительно лучшие, были и дети, внуки, племянники администраторов и учителей, их друзей и полезных людей, были и всякие, но уж, наверное, обошлось без взяток: времена были простодушные и милициебоязненные.
Меня, к примеру, уж точно не стоило бы оставлять среди лучших.
Я, честно говоря, в восьмом предыдущем классе вообще перестал учиться.
Кое как дотянул я до конца года и уже был морально готов начать «приканчивать техникУм», как говорил один из моих многочисленных дядьёв.
Да и друзей в этом классе у меня практически не было, не было и внутреннего комфорта.
Класс наш «А» был привилегированным, училось в нём много ребят из Серого дома, вернее, из восьмиэтажного флигеля, примыкавшего к ближнему от центра крылу.
А флигель это был построен ЦК комсомола для тогдашнего непритязательного начальства большого ранга, включая и первого секретаря Михал Михалыча Декадина.
Симпатичным человеком показался мне Михал Михалыч.
Видел я его только один раз на пионерском сборе нашего класса.
Очень смеялись мы, когда он привёл высказывание одного из делегатов двадцать второго съезда партии о свежепостроенном Кремлёвском Дворце Съездов: «стиляга среди бояр».
Долго потом повторяли этого «стилягу» друг другу.
Сын Декадина Сашка учился со мной в классе «А», вместе с другими ребятами и девчонками того же социального слоя.
Например, одна из наших одноклассниц была дочкой главреда «Комсомолки», другая дочкой зам министра, третий – сыном ещё кого-то, но уже цековского и так далее, но, естественно не все, не все…
Вот, что уж совершенно искренне могу заявить, ребята они были все очень скромные.
Единственным значимым их отличием от, например, меня было то, что родителей своих в третьем лице они называли «папа», «мама», что сперва для меня было оглушительным диссонансом, других названий, кроме «папка» и «мамка», я и мои социальные однослойники и не знали.
Бог знает, как они называли своих предков в первом лице?
А, кстати, как я-то своих называл, гм, гм? Вроде «па» да «ма»…
Да и били нас, отнимали деньги…
Вокруг-то были всё шпанистские места.
Свои школьные, ремеслуха вволю паслись в этих пампасах.
Отпор давать можно было только, силами своей кодлы, всякие там книжно-киношные благоглупости типа «один на один», «до первой крови» не принимались всерьёз даже самыми романтически настроенными.
А наш класс, когда к кому-нибудь начинали приставать, «надираться» - били, честно говоря, не часто - молча отворачивался, покорно ожидая конца действия, ну и я со всеми.
Девчонки, правда, неконструктивно возмущались.
Поэтому из всей моей до девятиклассной жизни я помню только постоянное щемящее чувство «небезопасности» и тоскливого унижения.
Я и девчонку поэтому не мог как тогда говорилось «закадрить».
Как представлю себе…иду я с ней, вдруг навстречу компания или да же один кто, останавливают, «дай, фраерок, гринчик», я уж не говорю про возможное приставание к девчонке.
Драться я не умел, и просто технологически, и завести себя на ненависть, даже временную было трудно, характер такой, смешливый что ли?
Как подумаешь, что будет потом, как с этим пережитым унижением жить придётся…нет, лучше не надо совсем, да и не встречалось ни одной, которая бы заставила меня забыть про все эти мазохистские фантазии.
Можно было, конечно, попытаться влезть в какое-нибудь предкриминальное сообщество, возможности-то были.
Сам Саня Масальский (фамилия) был соседом по подъезду, но тут уж, наверное, восстали бы родители, да и чувствовал я, что не смог бы и «гринчики» отнимать, и унижать кого-нибудь, ну не смог бы, и пытаться не стоило.
Сейчас, как говорят «по прошествии лет», начинается закрадываться мысль, что может и я не был таким уж лакомым кусочком для тогдашних сверстниц...
Малорослый, но достаточно многокилограммовый, морда толстая, одёжка, обувка та ещё - ну это как у всех - но по аккуратности ношения, это было что-то, сейчас бы себя прибил тогдашнего.
Прыщи - ну и это как у всех - но почему-то нос чаще всего был местом их дислокации, перхоть эта проклятая, никакие яичные шампуни не помогали, да, наверное, запашок этих самых, ну подмышечных впадин и меняемого раз в неделю белья - ну это уж точно, как у всех!
Разве что зубы безукоризненные - мать, педиатр, с гордостью называло это «природный санус» - да глазки синие вкупе с чёрными волосами, по моему, так было у Жюльена Сореля, да язык подвешенный, да начитанность вкупе с умением подать желающим её, эту начитанность ощутить, да чувство юмора, что есть, то есть, и «русскость».
Сейчас, прожив достаточно долгую жизнь, я честно говоря, не могу вспомнить практически ни одного случая, когда кто-либо ставил в мне в укор принадлежность в моему обидчивому этносу, ни моя русская жена и её родня, ни огромное количество других людей, в поле жизни которых я попадал вместе со своим именем, отчеством и фамилией.
И тем не менее, подспудно я всегда ожидаю чего-то такого, нет, не от конкретных людей, а от…ну, ну как в сухой, но тёмнооблачный день всегда ожидаешь, что вдруг ни с того, ни с всего польётся дождь.
Помню, когда мне было лет девять-десять, мать моя, как и каждое лето работала врачом в детском саду.
В тот год было это в «Лесных полянах», что по Ярославской железной дороге, а вплотную с садом располагался детский дом.
Я, как и другие дети сотрудников школьного возраста, находился при ней, называли нас «партизанами».
Это из-за того, что, когда в детский сад приезжала какая-нибудь комиссия, нас великовозрастных до её отъезда от греха подальше отправляли в лес.
Детдомовцев всех возрастов мы боялись до судорог, да и взрослые на всякий случай запрещали нам даже подходить к их забору, народ в этом детдоме воспитывался серьёзный.
Но однажды мать - почему уже и не вспомню - вдруг взяла меня с собой туда.
Её, кажется, пригласил в детдом на консультацию директор, кинематографически мужественного вида высокий мужик.
Меня оставили за дверью изолятора.
Перед этим директор оглядел окружающих, поднял согнутую в локте руку, погрозив всем пальцем, что означало, как я понял, «не трогать», и я полчаса, а может и больше стоял, опираясь на стенку, и наблюдал гвалтливую жизнь этих одинаково одетых в голубые майки, чёрные трусы, белые панамки и красные галстуки разновозрастных мальчишек и девчонок.
На меня сначала, не стесняясь, смотрели, потом посматривали, потом бросали взгляды, чем дальше, тем меньше, никто и не делал попыток заговорить со мной.
Первоначальное чувство страха и беззащитности постепенно угасало, да и неинтересны оказались их игры.
Запомнил я только много мальчишеского мата, правда, девочки каждый раз, показывая глазами на меня, взругивали матерившихся.
Почти перед появлением матери, в моём зрительном поле появился невысокий коренастый паренёк, похоже, всего на пару-тройку лет постарше меня, одетый, как и все в голубое, чёрное, но без панамки, хотя и с галстуком.
Что-то в его облике и манере держаться, показывало, что уровень идущей от него эманации таков, что этот персонаж никак не менее значителен, чем шестнадцати-семнадцатилетние красавец Цыба, двухметровый Герыч, весёлый кореец Цунский, любимец моей матери, и прочие предвыпускники детдома, которых мы боялись уж совсем неприлично.
Я внутренне опять запаниковал, быстро подняв лицо к небу, и постаравшись сделать его равнодушным. Мне вдруг сильно захотелось писать.
- Это что за п…дюк? – обратился он к окружающим.
- Это с врачихой садовской припёрся, наверное, парень её – с готовностью начали объяснять ему - а может и нет.
Она сама-то еврейка, а этот не похож…
- А его Палыч трогать не велел, - пропищал совсем уж крошечный пацанёнок.
- Чё? – осклабился коренастый, - не велел? Ща посмотрим, сколько у него молочных осталось…
В это момент из двери изолятора вышла медсестра и быстрым шагом направилась куда-то по дорожке.
- Подожди ещё чуть-чуть, сейчас Елизавета Самойловна уже выйдет - ласково сказала она, проходя мимо меня.
- Ладно, хер с ним - спокойно и, как мне показалось, облегчённо сказал коренастый - пусть живёт, радуется пока.
Б…, если бы еврей был, ну точно бы порезал
Сейчас в наше время, когда развлекательная ксенофобия затянула в свой сладко бередящий ментальные раны рассол, кроме евреев, также и кавказцев, и «таджиков» (в этом понятии синтегрировались и узбеки, и киргизы, и прочие монголоподобные), и американцев (в виртуальном аспекте), концентрация этого рассола, малость снизилась.
А в те стародавние времена, когда ещё теплы были воспоминания о безродных космополитах, врачах-убийцах, наш брат был ох как востребован в качестве причины всех реальных и выдуманных бед.
А с другой стороны, ещё раз подчёркиваю, опыт моей не такой уж малой жизни говорит о том, что вроде бы как очень нечасто, да не то, что не часто, а вообще никогда я не чувствовал себя подвергнутым этом самому антисемитизму, да и сам я по внутреннему ощущению ничем не отличаюсь от своих многочисленных русских друзей.
Разве что, когда надо изобразить еврейскую речь, акцент, то тут я делаю это гораздо убедительнее их, но это для тех, кто понимает.
А может это я сам для себя заметил, а всем другим, скорее всего – всё равно, не в театральный же мне поступать.
Вот так и плетусь по жизни, располагаясь ближе к хвосту людского стада, я, Георгий Натаниэлевич Мавенкер, московский еврей, из тех, кто, по словам одной российской пишущей класикессы, «говорит, пишет и ругается матом лучше любого русского».
А что? Как рассказывала моя тётка Галя, уже в два с половиной года я на приветствие моего двоюродного дядьки Якова Моисеевича «Здорово, Егор» - таким именем он меня всегда величал – также весело и бодро ответил:
- Здоёво, Янкель-поц! А у нас х… и п… иг’али в поезда!
Тётка рассказала, что, услышав такое, Яков Моисеевич, огромный, громогласный мужик, геройский фронтовик-десантник, широко известный на останкинских танцверандах и ростокинских волейбольных площадках передовой калибровец*, буквально сел на половики, покрывавшие дощатые крашеные полы нашей селоалексинской избы.
* Работник инструментального завод «Калибр»
Потом, задыхаясь от смеха и стыда, моим родителям пришлось долго убеждать дядю Яна, что этому меня, не взирая на слёзные просьбы матери и бабки, научила соседка Лика Воронина, считавшая своим долгом осуществление сексуального просвещения всего малолетнего воинства Церковного проезда.
(Ну чё вы, Берт Аронна, Лизк, ну прям, как неродные, язык что ль у вашего Жорки отвалится? Я вам так скажу - это дело надо с детства на веселуху переводить, потом меньше дрочиться будет. А в случае чего, руки у отца-матери есть, раз и по губам или по заднице ремнём, чтоб знал, когда можно, когда нельзя!).
Или ещё меня можно было бы охарактеризовать словами одного невысокого ростом актёра, которого я в живую видал два раза в жизни: один раз, когда он, будучи - но без бороды - Галилеем, мылся на сцене в тазу, а другой раз, когда в замшевом пиджаке с чернильным пятном на рукаве, он в поражающем своей акустикой зале Дома культуры ЦСУ*, ревел «Миррр вашему дому».
*Центральное статистическое управление, сейчас федеральная служба статистики на Мясницкой, а домик-то Ле Корбюзье, между прочим
Так вот слова эти были: «врун, болтун и хохотун» …