Эльман всего лишь секунду назад выглядывал из окопа, говорил о том, что противника невозможно отсюда разглядеть, или, хотя бы, отличить от своих… как вдруг послышался его короткий выдох со стоном. Он резко сел на копчик. Моментально. До Володи не сразу дошло, что Эльмана больше нет. Щелчок винтовки армянского снайпера достиг Володиного сознания, когда тело Эльмана стало валиться на бок, подминая правую руку. Именно один щелчок винтовки. Отдельный этот звук, среди череды выстрелов и разрывов мин. Может быть, воображение вырвало его из картины боя и усилило, но вместе со звуком к Володе Гребенникову пришло понимание, что товарищ убит.
Так странно: товарищ здесь, его можно позвать, потрепать по плечу, но то же время его нет! Совсем недавно Гребенников даже не мог представить такого. Восемь или десять лет назад Володя играл с другими ребятами в "войнушку". Они крадучись двигались вдоль заборов и сараев, выбегали из-за угла и, направляя в товарища деревянное подобие автомата, издавали звук выстрелов. У русских пацанов этот звук походил на "та-та-та", у азербайджанских пацанов – на "ды-ды-дым", а у армянских пацанов – на "джи-джи-джих". Бывало, возникали ссоры: «Я тебя убил первым» – «Нет, я тебя первым убил». А некоторые сидели, притаившись за углом, и ждали, что кто-то, не замечая засады, приблизится, и его можно было бы расстрелять, застигнув врасплох. Это считалось нечестной игрой. Потому что ты рискуешь, ты ищешь противника, ты идёшь навстречу опасности – а он, гад, сидит и ждёт. Тут, в окопах у села Баганис-Айрум, никто не затевал спор, не кричал «я тебя первым убил». Здесь всё было по-взрослому. Прилетела пуля или осколок мины – и нет пацана. Если в тебя попали, ты выбываешь без всяких споров.
День тому назад несколько армян из соседнего села пришли в Баганис-Айрум. Они сказали, что ищут овец, пропавших накануне. Мало, кто сомневался, что это были разведчики, но их никто не тронул. Были бы чужие, тогда другое дело – задержали бы, допросили. А этих многие знали. Один из них был шофером агронома соседнего колхоза, другой был его братом и работал в колхозе трактористом, а третий разводил овец и торговал в райцентре мясом, тоже родственник шофера. Похоже, они не только провели разведку, но и присмотрели места для снайперов и те ночью заняли позиции. Может быть, и сама эта троица заняла позиции, но вряд ли. Снайперами у армян, обычно, были приезжие националисты из Еревана, а также всякие озлобленные и нелюдимые типы из России, Турции, Грузии и прочих дальних земель. Одного такого "солдата удачи" отловили дня два назад: он с сообщниками напал на пост возле села. Наверное, они хотели захватить оружие. И вообще в последние сутки стало неспокойно в окрестностях.
Весной на село боевики уже нападали. Тогда их прогнали. В той зачистке участвовали ВВшники и русские десантники из Гянджи. Взяли они с десяток армян – те просто не стали стрелять в солдат. Взяли их, разоружили, охраняли от местных азербайджанцев. Позже приехала делегация армян на уазиках и милицейских "буханках". Стали требовать и просить, чтобы отдали им боевиков, мол, азербайджанцы разделаются с ними без суда и следствия, а у них всё будет по законам СССР: расследуют, выявят зачинщиков и осудят. Уверяли, что это не бандиты, а, потерявшие веру в правосудие, родственники армян, убитых в Баку и Сумгаите. Десантники наивно поверили делегатам армян и передали им боевиков. Всех их отвезли в армянский райцентр, где не только выпустили, но их там встречали как героев. А местные азербайджанцы восприняли это простодушие, а может и глупость, русских военных, как укрывательство армянских националистов, как участие в войне за одну из сторон конфликта.
И вот теперь август. Федаины подтянули ночью несколько миномётов, расположились атакующими порядками вблизи села и начали наступление. Гребенников Володя входил в состав отдельного взвода, приданного в помощь местному отряду самообороны. Сначала ударили миномёты – из-за лежащей в горном подножии дороги, со стороны речки и пруда, закрытых зарослями юлгуна (Прим. автора: юлгун - можжевельник,вид можжевельника (азерб.)) , а когда все заметались, пытаясь укрыться в окопах или стараясь обнаружить противника, то по людям начали стрелять автоматчики и снайперы. Стреляли метров с трёхсот и более.
В общем-то, к атаке все были готовы, её ожидали. Не хотели, чтобы армяне атаковали, но готовы были. Тем более что ещё вчера было нападение на соседнее село. А позавчера вечером в сельсовете зазвонил телефон, и когда местный начальник поднял трубку, то услышал ультиматум: мол, убирайтесь из села, если хотите остаться в живых. Но первые разрывы мин всё-таки подняли панику. Хотя все действия взвода были расписаны заранее, командиру (прибежавшему минут через пять) однако пришлось и ругаться, и выталкивать некоторых из блиндажа. Гребенников с Ахундовым Эльманом пробрались по траншее на правый фланг, где они должны были оказывать сопротивление наступавшему противнику. Несколько минут они потратили на то, чтобы поправить свою одежду и амуницию, снарядить гранаты и вскрыть цинк с патронами.
Мины, а это были ста двадцати миллиметровые осколочно-фугасные и восьмидесяти двух миллиметровые осколочные заряды, рвались, в основном, по центру обороны и в селе. Минут через двадцать, после того как ребята заняли позицию, прибежал ополченец, а за ним ещё двое. Они сказали, что армяне обошли оборону по левому флангу, вошли на окраину села и точно известно, что заняли два дома. Одна семья успела выбежать из строения и спрятаться в блиндаже, а по поводу второй семьи ничего не известно. Ополченцы хотели взять сколько-то патронов и пару гранат, но Эльман не позволил им этого сделать. Он сказал, что если им надо, то пусть пробираются к оружейке и берут себе боеприпасов, сколько захотят, а эти не для них сюда принесены. Ополченцы ушли. Через четверть часа прибежал зам комвзвода. Он рассказал, что двух человек, дежуривших у дороги, армяне убили сразу, а ещё во взводе есть несколько человек, раненных минными осколками, имеются потери и у ополченцев.
«Ну что, Гребенников, ты готов защищать нашу Родину от армян?» – спросил он Володю по-русски. «Готов», – буркнул Володя, смущаясь. «Ну, смотри – не опозорь русских», – тщательно выговаривая слова, произнёс зам комвзвода. «Я молокан», – ответил ему Гребенников, и покраснел. Глаза зам комвзвода сияли в возбуждении, он улыбнулся, хлопнул Володю по плечу и, сказав «сярхесаб олун» (Прим. автора: сярхесаб олун - будьте осторожны, бдительны (азерб.)), побежал по траншее обратно, к центру обороны. Отойдя шагов на десять, оглянулся и бросил на родном языке: «Чуть позже лейтенант ещё придёт вас проверить. Держитесь».
Володя Гребенников вырос и был призван в армию из деревни Андреевка. Несмотря на столь русское название, деревня эта располагалась в Азербайджанской ССР, вблизи городка Джалилабада. Как раз, в роддоме этого районного центра он и появился на свет. Первым человеком, который взял его на руки и, держа за ноги, шлёпнул по попке, дабы новорожденный наполнил свои лёгкие воздухом и очистил криком горло, была жена майора-пограничника: украинка, галичанка, чернобровая кареглазая красавица, которую местный народ принимал, по виду, за свою соплеменницу. В палату для новорожденных его несла няня-азербайджанка, сама родившая и воспитавшая уже к тому времени собственных пятерых детей. Спустя некоторое время, первым врачом, который осматривал, заполнял анкету и готовил младенца к прививкам, была армянка, супруга азербайджанца; тот был инженером-строителем,в своё время, – будучи тогда студентом третьего курса – познакомился с ней, влюбился, ухаживал, женился и привёз в свой посёлок. В школе первой Володиной учительницей была еврейка, преподаватель русского языка и литературы; милая, тихая, одинокая женщина, чей муж (буровой инженер) в конце шестидесятых погиб во время аварии на промысле.
Володин отец был из села Привольного, что в двух десятках вёрст от Андреевки, и в которой проживала его мама. Оба их рода происходили от русских, проживавших некогда в Самарской губернии. Когда же русские стали исповедовать молоканскую религию, это не понравилось православным попам. Не понравилось и мирским начальникам, так как влиять на молокан словом они более не могли. Раньше-то через попов это у них получалось просто. Вот и стали высылать молокан на границы империи. Так на границу России с Персией и угодили предки Володи Гребенникова. Начальству самарскому, мечтавшему о Европе, о Париже, и попам, мечтавшим о послушном приходе, думалось, будто места те, близ Талышских гор, заселены варварами-дикарями, кровопийцами и людоедами.
Разведчики, посланные молоканской общиной, приехали и увидели: место тёплое, хоть и суровое из-за гористости своей; народ местный, как и на Руси, занят заботами крестьянскими, то бишь, урожаем, уходом за скотиной и птицей, да воспитанием и обеспечением детей. Разве что, торгового люда там было более, чем в России, и все стремились хотя бы чем-то, но торговать. Никто не пил кровь христианскую, на чужаков не кидался, условия для проживания не выставлял. Да, молились Богу по-своему, по мусульманскому обряду. Но ведь Бог тот же самый, что у молокан и православных – еврейский Бог. И заветы главные – Его заветы. Вот и устроилась община молоканская там, отделившись от остального русского народа.
Отделились, обособились и, хотя считали себя частью русского народа, но всё же отдельным племенем. Быт и отношения оставались старыми – степенными и уважительными, несмотря на то, что летели годы, и жизнь вокруг менялась. Первую войну с немцами и революцию молокане пережили спокойно, без больших потерь, а вот на вторую войну с немцами ушли многие и многие не вернулись, погибли. А в пятидесятых годах в Азербайджанской республике начало Советское государство поднимать нефтянку, химическую промышленность. Стали приезжать в республику русские инженеры, специалисты разные технические. Вместе с ними стали приезжать и русские врачи, учителя, строители. Появлялись новые посёлки, заселённые большей частью переселенцами из России, Украины и других республик.
Молокане всё также жили отдельно, но молодёжь стала переезжать в посёлки, устраиваясь на промыслы и производство. Парни устраивались, а затем забирали к себе в посёлки невест из родных деревень. Многие и вовсе брали жён не из своих, а из приезжих молодок, или привозили подруг жизни издалека. А потом пошло образование высшее. В шестидесятых и семидесятых стали валом валить юноши и юницы в институты – в Баку, в Киев, в Москву, в Ленинград. Уезжали учиться сотнями, а тех, кто возвращался, на пальцах рук пересчитать можно было. Из послевоенного поколения мало кто оставался в деревнях. Возвращались после институтов и техникумов, как правило, лишь девушки, потому что молоканские девушки строгие и честь девичью берегли: на стороне, как русские, не гуляли до замужества, и замужем звание жены и матери не порочили; мир русских городов был для молоканских девушек слишком безнравственен и распущен. Они выходили замуж за своих деревенских ребят или поселковых. Население деревень стало редеть, устав людской стал выхолащиваться и упрощаться. Телевизоры и радио появлялись в каждом доме, и молоканская молодёжь всё более и более стала походить на современных русских. А потом и второе послевоенное поколение в конце восьмидесятых годов стало рассеиваться на просторах великой страны. Уже и девушки стали оставаться в Баку, в Москве, в Ставрополе, выходя замуж за тамошних молодцев. И совсем опустели деревни молоканские, как и русские деревни в России; стали безлюдными, теряя своих детей в лёгкой городской жизни. Уже родители, когда-то вернувшиеся после учёбы из городов, говорили своим дочерям: «Если приметишь парня хорошего там – то оставайся. В городе и вода в кране, и электричество нормальное, и магазины рядом, и в магазине картошка, а в конторе денег платят достаточно». Желая облегчить жизнь своих детей, родители, глядя на далёкую чудесную жизнь через телевизор, отправляли своих дочерей в цивилизованный мир. Однако жизнь духовная у молокан угасать стала. Ходили старики в собрание, пели псалмы, вопросы бытовые общно решали старейшины, но подпитки молодой уже не было, стимула для общинной мысли и строгости воспитательной не стало. Да и старики стали другими. Раньше старики были, может и небольшого роста, но кряжистые; руки большущие, пальцы толстые на широких ладонях. Лица у тех стариков были тёмными, с морщинистыми лбами, и уши их были с длинными мочками, белки глаз чистыми, как снег, а в глазах искорки. Теперь же старики стали ростом выше, но уже в плечах; руки слабее, пальцы тоньше, лоб без глубоких следов забот и напряжения, глаза не ясные, почти без блеска. Однако, то ли ещё будет?
А у соседей-азербайджанцев строже нравы и воспитание. Старшую дочь отпустят родители образование получать, а младшую при себе держат. Как не горестно сердцу родительскому, а предупреждают дочь: «Смирись. Надо тебе дома быть, с нами». У родителей своя правда. Могли жизнь собственную легко прожить, прогулять, отдать собственной свободе – и тогда обмелел бы народ, разрознился, кончился. А они составили семью и отдали детям свою молодость, отдали свободу свою и мечты, свои дни и ночи. Значит, и от ребёнка своего имеют право требовать, чтобы род продолжался, и традиция племени жила. А младшие, они всегда норовят замуж выйти раньше старшей сестры. Всегда маленькие хотят больших превзойти, хоть бы в чём. А когда в доме есть девушка молодая, то и парни будут где-то рядом. Когда в деревне есть невесты, то и женихи в деревню тянутся. Такова природа. Где женщина – там жизнь. И если из молоканских и русских деревень уезжали молодушки, то и деревня гибла. Потому у соседей-азербайджанцев, в виду строгости бытовой, из двух юниц, хотя бы одна останется в вотчине и даст продолжение и деревне своей и народу. И они теряли в городах, на лёгком хлебе, но не так, как молокане.
Володя Гребенников был одним из последних отпрысков ста пятидесятилетней молоканской деревни. Двое его братьев жили в Ленинграде, а старшая сестра – в Киеве. Он говорил на азербайджанском языке, как на родном русском. Азербайджанцы и принимали его, порою, за своего, несмотря на русые волосы, а также отличительные молоканские признаки: густую россыпь веснушек (особенно цветущих в детском и подростковом возрасте) и зелёный цвет глаз, тёмно-нефритового оттенка, называемого также персидским оттенком. И всегда отделяли от русских из России. Для местных он был ближе, почти свой. Но находились и те, кто видел в нём врага, пособника армян, пришлого захватчика, просто, - видели в нём чужака и врага. Да, находились и такие. И становилось их с каждым днём больше. Наверное, так же менялось и отношение армян к молоканам, живущим в Армении. Иногда Володя задумывался об этом, но ничего не знал доподлинно о тех своих соплеменниках.
После прибытия в полк к нему подошли трое сослуживцев старшего призыва и сказали: «Ты же русский, а русские любят дембелизм. Мы – дембеля, а ты – салага. Будешь приносить нам чай и сахар, будешь мыть пол и туалет, когда мы тебе прикажем». Володя был не робкого десятка. И в русских он видел сильный народ, построивший огромное государство, открывший дорогу в космос и победивший фашистов. И сам он был силён, да и боксом занимался. Володя ответил им грубо и однозначно. Подрались. Но Гребенников не остался в одиночестве: за него вступились другие сослуживцы. Среди них был и Ахундов Эльман. Тем троим ясно дали понять, что он не чужак, что он родился здесь, как и многие его предки, что он – один из них. На том конфликт и закончился.
Володя был единственным русским не только в роте, но и в батальоне. Гребенников слышал о дедовщине. Слышал, например, от братьев; один из них служил в Венгрии, а другой – в Литве. Они учили его, как себя вести. Но тут, где большинство были местными, на 90 процентов – азербайджанцы, дедовщины не было. Старшие могли дать по шее младшему, если он опаздывает, поднимаясь по тревоге, или если у него неопрятный вид, или ещё в чём-то проявит себя недостойно. Но тут не принято было перекладывать на другого свои обязанности, по причине собственного старшинства. Тем более, не принято было, пользуясь статусом старшего призыва, принуждать своих младших сослуживцев к лакейству. Это было бы унижением человеческого достоинства и мужской чести. Всякое, конечно, случалось в мужском обществе, но всё же существовал уровень, ниже которого могли опуститься лишь безнадёжные подонки.
Володя был потрясён до глубины души, когда ему довелось некоторое время пребывать рядом с ротой Кировобадской десантной дивизии. Большинство там были русскими. Они унижали друг друга. Никогда прежде Володя Гребенников не испытывал такой стыд за свой народ. Никогда ему не хотелось так задавить в себе русское и поднять молоканское. Он видел, как один дембель, выстроив полдюжины молодых солдат, говорил им гадости и бил их в грудь. Он был рядовым, а вблизи стояли другие рядовые и сержанты его призыва – они, время от времени, присоединялись к унижениям младших. Младших наказывали за то, что они потеряли сахар и дембельские ложки и кружки, когда их подразделение перебрасывали на "точку". Володя потом разговаривал с одним молодым солдатом и тот рассказал ему совершенно ужасные вещи. Никогда прежде он не слышал о таких понятиях, как "дембельский поезд", "вертолёт" и прочих издевательствах. Гребенников не мог понять, как можно унижать своих товарищей, пользуясь тем, что пришёл служить на год раньше? И как можно терпеть то, что тебя превращают в лакея, в раба? Ради чего? Ведь это унижение останется в тебе до конца жизни! Будешь ли ты ласкать женщину или воспитывать сына – в тебе будет сидеть раб, стиравший носки своему сослуживцу. И этот раб будет проявлять себя всякий раз, когда надо будет проявить мужество.
Азербайджанцы, из числа Володиных сослуживцев, тоже видели этот позор и изумлялись. В их глазах, как и в глазах Гребенникова, русские из великого, могучего, уважаемого народа превращались в массу выродков, готовых променять честь и достоинство на временную вседозволенность. Приходило понимание, что это уже не тот народ, что завоёвывал, подминал, учил, поднимал и вовлекал других. Нет, это уже не то поколение. С этими русскими можно соперничать не только на равных, а побеждать их, ставить на колени, бить в грудь, подчинять их своей воле. Этим можно не подчиняться. Эти русские рады сами подчиняться другим, ради сохранения собственной шкуры. Жизнь, собственная шкура – единственная их ценность. Таких нравственных ценностей как человеческое достоинство и мужская честь, честь нации и честь семьи в них почти нет. Выродки из некогда великого народа, завоевателя, защитника и объединителя. Не глупо ли подчиняться таким, жить под их началом?
Теперь, находясь в окопах, участвуя в войне двух народов, он знал, что эти народы крепнут, сплачиваются. Пусть они теряют своих людей, но сплачиваются. А воюют потому, что больше некому их развести, успокоить, примирить. Нет уже той силы, что могла бы их сдержать. Великий народ терял у всех на глазах стыд, достоинство, единство; терял давно, но теперь это стало очевидно. Не знал Володя, что это было только начало ещё более вопиющего падения нравов, ведь девяностые только начинались. Не знал он, что через дюжину лет и название его родной деревни будет заменено другим, более приятным для местных жителей.
_________________
Август девяностого. Село Баганис-Айрум. Атакующие заняли часть села и продвигаются дальше. Армяне, в отличие от азербайджанцев, народ древний, и они знают, как произвести нужное впечатление. Среди них есть невероятно жестокие и коварные боевики-националисты. Они захватывают более полусотни местных жителей, пытающихся уйти из села. Примерно с десяток, из того числа, они убивают на глазах у односельчан и родных. Напуганные жесткостью, остальные бегут, и боевики дают им уйти. Дают им уйти, чтобы те сеяли смятение и страх среди своих соплеменников, дабы сёла покидались своими жителями ещё только при подходе армянских формирований. Ведь при обороне пустых, оставленных жителями сёл, бойцы самообороны и военные будут испытывать большее психическое напряжение, им потребуется больше стойкости, больше физических сил.
Правый фланг обороны. Центр смят, и огонь миномётов начинает утюжить фланги, где скапливается часть солдат и ополченцев. Среди них русский молокан Володя Гребенников. Он тут не лишний, не случайный. Он защищает свою землю. Землю, которая на протяжении ста пятидесяти лет кормила людей его рода. Защищает народ этой земли, с которым его племя делило радости и невзгоды. Он защищает крупинку русской культуры ста пятидесятилетней давности, культуры почти утраченной русским народом на собственной земле, но ещё сохранявшейся в нём. Один из последних оплотов. И бой продолжается.