Последний день в Москве выдался особенно хлопотным: нужно было заехать в Лавку художника за колонковыми кисточками, потом заглянуть в редакцию журнала, подписать хвалебную статью о себе любимом, а, главное, успеть в ЦДХ на закрытие моей персональной выставки.
Этот нескончаемый день был по-осеннему хмур, сумрачен и сер. С неба землю поливал то ледяной дождь, то мокрый прилипчивый снег, а под ногами, переливаясь радужными бензиновыми разводами, чавкала московская жирная грязь. Зима дурила, она, подобно капризной девице то обдавала город сухой колючей стужей, снежной поземкой, а то, смилостившись, поднимала столбик термометра почти до плюсовой отметки. Однако радости это не приносило: белый сверкающий снег тут же превращался в непролазное жидкое месиво. Непостоянство и переменчивость московской погоды действовали на людей раздражающе, и мое настроение, несмотря на успешно прошедшую выставку, пребывало на нуле. Какая-то бесконечная суета, тревога, смутные предчувствия омрачали мое пребывание в предновогодней Москве. Зная, что дома, в заснеженном Тобольске меня ждут неотложные дела и заботы, жена с двумя маленькими ребятишками, племянниками, которых мы с Ксенией взяли на воспитание после смерти Ксюшиной сестры - своих детей у нас не было - я, будто ожидая чего-то, все оттягивал и оттягивал свой отъезд.
Когда, наконец, все дела были переделаны: кисточки куплены, статья подписана, багажник машины доверху забит подарками для моих друзей и домашних, я, оставив машину на тесной, запруженной почти до отказа площадке у самого входа в ЦДХ и получив от устроителей выставки Диплом и небольшой грант, спустился в кафе.
Народу было довольно много, публика все разношерстная, шумная, раскованная: кто-то в изношенных до белизны, протертых на коленях джинсах, вытянутых, бесформенных свитерах, в кроссовках с разноцветными шнурками, иные - в нарядных, изысканных одеждах от кутюр. Многоликий, праздношатающийся, пестрый, как карнавальная толпа, бомонд. Стайка молодых нечесаных парней оживленно что-то обсуждала. Прислушавшись, я понял, что говорят они о моих работах: одни одобрительно и весьма эмоционально цокали языками, другие так же эмоционально ругали. Это был хороший знак: если о тебе говорят, а, главное, ругают, то, значит - тебя заметили, запомнили, и, даже, наверное, приняли.
Моя первая в Москве персональная выставка, действительно, пользовалась успехом. У себя в Тобольске я, как говорит мой лучший, еще с институтских времен друг Никита, был личностью широко известной в узких кругах, да и не в узких тоже: ни одна городская выставка не проходила без моего участия. А в столице - ну, кто я такой, откуда и кто меня здесь знает? Однако, судя по хвалебной статье в известном художественном журнале, по телевизионному сюжету из небольшого зала в ЦДХ мои, еще юношеские впечатления о славном городе Тобольске с его заснеженными, чистыми улочками, старыми деревянными домиками на окраине города, темными ночами, освещенными промерзшей сибирской луной, ставшие сюжетами картин, тронули пресытившихся, избалованных художественными галереями и вернисажами москвичей.
За угловым столиком в глубине кафе я заметил женщину, которая мне смутно кого-то напоминала. Чтобы разглядеть ее, я даже нацепил ненавистные мне очки. Женщина тоже с интересом, искоса поглядывала в мою сторону. Потом поднялась и, будто предлагая рассмотреть себя получше, слегка потянулась, поведя плечами и вскинув голову с толстой косой, аккуратно уложенной вокруг ее классической лепки головы. Потом, сощуря близорукие глаза и оправив облегающее ее стройную, чуть грузную фигуру платье, несколько тяжеловатой походкой направилась в мою сторону. Платье ярко-красного цвета выгодно подчеркивало все женские прелести прекрасной незнакомки. Огромный черный цветок из каких-то блестящих ленточек, перышек и бусинок покоился на левой стороне пышной груди. Каблуки лаковых сапог уверенно отбивали такт в унисон каждого ее движения, а черный широкий кожаный пояс и маленькая лаковая сумочка завершали картину.
Ее бы в рамку, и портрет Неизвестной готов. Или... известной?
- Привет! - проворковала она, поравнявшись со мной. - Вот уж никогда не думала увидеть тебя здесь. Не узнаешь?
- Галина, душа моя! - Не испытывая радости от узнавания, я нехотя поднялся и протянул ей обе руки. – Ну, как не узнать! Так ярко, вызывающе притягательно можешь выглядеть только ты... Узнал, конечно, узнал... Присаживайся...
Галина по-хозяйски, вальяжно расположилась за моим столиком.
- А ты не изменился, такой же насмешливый, как и сто лет назад. Как ты здесь? С учениками в Москву, на экскурсию?
- Нет, солнце мое, не с учениками. Не задалась что-то карьера учителя... Не задалась... Но, наверное, к счастью. - Я замолчал, вдруг представив себя возле школьной доски, у политической карты мира с тонкой длинной указкой в руке... - Я с выставкой... Моя первая персоналка в Москве...
- Ого, так это ты и есть, Д. Сергеев "Тобольские мотивы"? А я подумала, однофамилец...
Теперь уже она умолкла. Ее наигранное превосходство, каким она всегда отличалась в годы ученичества в Тобольском пединституте, притворная веселость и снисходительность враз куда-то улетучились. Даже цветок на ее груди поник.
- Персональная... Надо же... В Москве... Кто бы мог подумать... А помнишь?..
- Помню, - прервал я ее, - я все помню...
...Тобольск конца 80-х прошлого века был похлеще Чикаго двадцатых годов. Здесь влегкую можно было стать, или прослыть миллионером, и тут же, что называется "не отходя от кассы", спустить все без остатка, оказавшись выброшенным в никуда, в одних единственных, драных штанах. А иногда так же легко можно было расстаться и с жизнью. Выходить поздно вечером на улицу без ножа или кастета мы с друзьями не решались.
- Знаешь, - обнажая в улыбке чудом сохранившиеся все тридцать два отличных белых зуба, любил повторять Никита, - мы с тобой да Петькой кажется единственные мужики в Тобольске, кто еще не сидел.
- Не приведи, господь, - отвечал я, опрокидывая в рот очередной стакан "Агдама", плохонького вина, которое достать в те годы можно было, только отстояв несколько часов в голодной, извивающейся змеей, темно-серой очереди у ближайшего магазина. - Ну, что решили? Ремонт делать будем?
Наша комната в институтской общаге представляла собой жалкое зрелище. Облупленный, с рыжими разводами от постоянных протечек потолок, свисающие со стен грязные, какого-то бурого цвета, замасленные обои, окно, затянутое полиэтиленовой пленкой вместо разбитого стекла, три колченогих стула, три тумбочки, один письменный стол с оторванной дверцей да три койки "времен Очакова и покоренья Крыма". Покрывал на них, как и штор на окнах не было.
- Конечно, будем, - подал голос Петька, который с усердием прилежного ученика что-то выстругивал из пропаренной кедровой заготовки, - смотрите, какая люстра получается! Просто, класс!.. Завтра, как договаривались, после семинара - на реставрацию. Нам уже там столько "накапало"! Ситцу купим, в Универмаг вчера завезли... Продавщица для нас отрезик припрятала... Девчонки обещали шторки сварганить. Потолочек отделаем... Закачаешься... Я, как только люстру закончу, смастерю парочку бра... Денег с лихвой хватит, еще и останется...
Денег нам, действительно хватало на все. Жить в скотских условиях не хотелось, да и наши творческие натуры искали себе место приложения. Ночные подработки на реставрации старинной церквушки приносили нам немалые по тем временам доходы. За ночь, а работать приходилось в основном только ночью, платили по полтиннику на брата. Так что позволить себе ремонт мы могли запросто, да такой, что к нам в комнату потом очередь выстраивалась на экскурсию, хоть деньги "за погляд" бери.
Незамысловатым ситчиком из соседнего Универмага обклеили стены; облупленный пожелтевший потолок затянули бледно-голубым перкалем, выменянным у комендантши общежития за пару бутылок водки. Соорудили несколько резных книжных полок; моими карандашными рисунками заснеженного Тобольска в скромных, выструганных Петькой рамках, прикрыли мелкие дефекты отечественного ситца; а отремонтированные кровати превратили в стильные кушетки, затянутые все тем же перкалем, стараниями Никитки выкрашенным в синий, переливчатый цвет; из этого же материальчика девчонки-подружки, будущие педагогини сшили нам замечательные занавески на окна, "фасончик" которых скопировали из немецкого каталога, привезенного Петькиной сестрой из Германии.
Ее муж, подполковник заканчивал там службу, и потому разные "забугорные" мелочи водились у нас в комнате постоянно и в достаточном количестве: дефицитные сигареты, которых в Тобольске и по талонам-то с трудом можно было достать, марочное вино в замысловатых бутылках с яркими, блестящими наклейками, жвачка... и фирменные презервативы.
Петькина кедровая люстра и потрясающие бра из березовых капов смогли бы украсить не только студенческое общежитие, но и стать "фишкой" одного из ночных клубов, стремительно в ту пору появлявшихся на улицах нашего старинного города. А подаренная юными восторженными первокурсницами россыпь мягких цветных подушечек поставила заключительную точку в измененном до неузнаваемости интерьере студенческого общежития.
Вообще от девушек у нас отбоя не было: в преобразившуюся комнату заглядывали не только молоденькие студентки, но и женщины средних лет - аспирантки и институтские преподавательницы. Но мне нужна была только одна-единственная, та девушка-незнакомка из Березовска, неоконченные портреты которой заполнили все ящики нашего возрожденного из руин письменного стола...
...Это случилось жарким засушливым летом, когда мы всем истфаком отправились на заработки в Березовск, город детства нашего Никиты, и светлыми закатными вечерами в поисках развлечений слонялись по уютным улочкам славного городка, где каждый знает друг друга и все друг другу родственники или знакомые. Однажды нам навстречу попалась стайка молодых смешливых девчат, наверное, совсем еще школьниц. При виде одной из них, отставшей от подруг поправить ремешок пыльных босоножек, я буквально впал в ступор. Туго заплетенная, цвета вызревшей пшеницы тяжелая коса спускалась на пышную высокую грудь вчерашней школьницы. Ярко-васильковые глаза в упор смотрели на меня из-под пушистых, слегка тронутых черной тушью ресниц. Стройные загорелые ноги с тонкими породистыми щиколотками начинались, что называется "от самых ушей", а чуть полноватое, статное тело при ее высоком росте создавало ощущение надежности и покоя.
Я так и стоял, как болван, не в силах отвести взгляд от этой пробуждающейся красоты. Подружки, оглянувшись, захихикали, а прекрасная незнакомка, обдав меня острым пронизывающим насквозь взглядом, хмыкнув, удалилась прочь.
- Да это же Галка из нашей школы, дочка директрисы, ее мать у нас немецкий преподавала, - узнал девчонку Никитка, - ничего себе, как вытянулась... Красавица...
К несчастью, на следующий день мы должны были вернуться в Тобольск: пребывание в Березовске заканчивалось, и я, никому ничего не сказав, целый день бродил один по пыльным улочкам города в надежде вновь увидеть директорскую дочку. Помнится, я тогда чуть не опоздал на поезд, а образ почти созревшей прелестной нимфетки преследовал меня потом весь следующий год...
Как-то раз, готовясь к очередной зимней сессии, я валялся на кушетке в обнимку с учебником психологии и откровенно скучал. В дверь постучали.
- Входите... Не заперто, - привычно откликнулся я на стук.
Вошла Тонечка, очередная Петькина подружка, а с ней... Нет, такое бывает только в кино: в дверном проеме, из-за Тонечкиной спины показалась та, которую каждую ночь я видел в своих, не всегда целомудренных снах.
- А где Петька? - Тонечка была удивлена отсутствием ребят, - да Дим,- оглядевшись по сторонам, она, наконец, вспомнила про подружку, - это Галина. Первый курс филфака... Познакомься.
Я вскочил, как ошпаренный, и так же остолбенело, как прошлым жарким Березовским летом, смотрел на эту невозможную красоту не в силах вымолвить ни слова...
Закрутилось у нас тогда...
- О чем задумался? - Вернул меня из прошлого звонкий, такой некогда любимый голос. - Что вспомнилось?
- Что вспомнилось? - Я улыбнулся. - Много чего вспомнилось... Свой день рождения, например, после той зимней сессии...
...После той зимней сессии мы с ребятами оказались на мели, а к нам Тонечка с Галиной должны были придти, да еще Никиткина подружка. А денег - ноль. То ли за реставрацию нам не заплатили, то ли мы уже все прогулять успели. Я очень боялся перед моей любимой ударить в грязь лицом, а денег в преддверии стипендии занять было не у кого. Впрочем, все тогда получилось... Молодые были... Смекалистые... Никиткина задумка отметить мой день рождения достойно, но без затрат на удивление удалась...
- Не переживай, Димон, - успокаивал меня друг, - прорвемся. У нас же две бутылки "Агдама" есть, леденцы какие-то, сигареты. Все будет тип-топ...
Друзья с энтузиазмом принялись за дело: выпросили у комендантши скатерть новую, белую и несколько новых стеариновых свечей - электричество в общежитие отключали постоянно; в пустые, темного стекла бутылки от заморских вин, привезенных когда-то Петькиной сестрой, налили, разбавив водой, студенческий хмельной напиток "Агдам"; в пачки от импортных сигарет запихнули наши, дешевенькие, купленные в соседнем магазине по талонам и взятые в долг у соседей по общежитию; леденцы рассыпали в плошки из-под заморских же паштетов, съеденных еще сто лет назад. Плошки долго хранились в Петькиной тумбочке для каких-то его творческих задумок и вот теперь пригодились... Накрыли белой скатертью стол... Выключили свет... Зажгли свечи... Включили музыку...
Девчата пришли нарядные, с подарками. Полумрак, легкая тихая музыка, запах свечей, и стойкий сигаретный дым кружили голову. Наши подруги потягивали "импортное" вино, закусывая леденцами, покуривали "заморские" сигареты и не уставали нахваливать и нашу комнату, и наше угощенье, и наши вкусы... Они внимательно рассматривали этикетки на бутылках, удивляясь составу и выдержке напитка. На ярких, блестящих этикетках указывались даже номера бочек, из которых был разлит этот "нектар богов", а послевкусие, как утверждали гостьи, от божественного напитка и импортных сигарет долго еще оставалось во рту, и было необыкновенно приятным.
- Вот ведь какая прелесть... Разве можно сравнить с нашими винами, - Галина, снисходительно поглядывая на подруг, с удовольствием потягивала "изысканное" вино, - окончу институт и уеду в Германию. Язык знаю прекрасно... Мы с мамой только по-немецки и разговариваем. А в этой глуши мне совсем делать нечего.
Моя Березовская девушка уже тогда выказывала всем свое превосходство...
...И вот, спустя многие годы после Тобольской юности, я мило беседую со своей первой настоящей любовью, встреченной совершенно случайно в предновогодней слякотной Москве, и не испытываю ничего, кроме досады и раздражения.
- Сколько же мы с тобой не виделись? - Галкин голос совсем не изменился и по-прежнему звенел как колокольчик, молодо и звонко.
- Да, целую жизнь и не виделись. Жизнь, прожитую друг без друга...
- Жалеешь?
- Отнюдь... Ловко ты тогда про беременность придумала...
- Прости, Дим... Я же не знала...
- А если бы знала, - перебил я ее, - если бы ты знала, что у меня не может быть детей, что бы тогда придумала?
- Да уж, придумала бы, - вспыхнув, проговорила она, - и женился бы на мне, как миленький...
Она замолчала, а я вспомнил, как быстро она тогда освоилась в институте, как мы были с ней счастливы, веселы и беспечны... Как целыми днями пропадали на берегу Иртыша, скрываясь от друзей и знакомых. Нам было хорошо вдвоем. Но счастье, как известно, штука капризная. Галина требовала от меня слишком многого: повышенного к себе внимания, нескончаемого обожания, постоянного присутствия в моей жизни. А я, одержимый идеей состояться уже не только как педагог, но и как художник, много и упорно работал. Кроме реставрации занимался резьбой по кости, создавал какие-то кооперативы по изготовлению сувениров, резал рукоятки к ножам, брал уроки мастерства у знакомого резчика, пропадал на этюдах. На учебу времени оставалось все меньше и меньше, а на Галину...
- Дим, а если бы я не обмишурилась тогда с этой беременностью, женился бы? - тихо проговорила она. - Ну, скажи, женился?
Я, молча, прихлебывая остывший кофе, вспоминал, как еще до этой глупой выходки с мнимой беременностью я пытался объясниться с Галиной. Она плакала, называла меня бездарностью, карьеристом, выскочкой, а напоследок предъявила ультиматум: или она или моя работа. До сих пор не пойму, прав ли был, ответив с вызовом: "Я выбираю будущее". А потом были ее шантаж, наш разрыв и унизительное разбирательство ее жалобы на меня в деканате истфака...
- Да ты свои карандаши и краски всегда любил больше меня, - Галкин пронзительный голос вернул в реальность; колокольчик задрожал и умолк.
Нечесаные парни за соседним столиком с интересом наблюдали за нами. Галина, как и в юности снова притягивала к себе внимание всех присутствующих мужчин. Тогда меня это бесило, сейчас - забавляло. Поблекшие васильковые глаза моей собеседницы затуманились, она хотела что-то сказать, но лишь обреченно опустила голову, увенчанную тяжелой пшеничной косой.
- Ладно, проехали, что ворошить былое... Ты замужем? Счастлива? Почему в Москве, не в Германии?
- А мне и здесь хорошо... Преподаю немецкий... Ну, на очень крутых курсах... Сам президент моду на него ввел... От желающих отбою нет, - скороговоркой, пытаясь справиться с собой и загнать назад набежавшие на глаза слезы, выпалила она. - Замужем? Нет, мужа никогда не было...
Мы снова замолчали... Нечаянная, ненужная встреча...
- Я пойду, что-то утомили меня воспоминания, - Галина поднялась из-за стола, все еще изящной рукой коснулась цветка на платье, поправила выбившуюся из косы прядь, улыбнулась невесело, - ты сиди, не провожай.
Потом насмешливо, глядя мне прямо в глаза, проговорила, будто пригвоздив:
- А кто из вас троих, в тот твой день рождения додумался поганый "Агдам" в стильные бутылки перелить?..