Еще двое суток сидела большая семья Романа Рыбченко, не высовывая носа из погреба. Наверху гудело и клокотало как в преисподней, казалось, этому не будет конца. Когда неподалеку ухала бомба и сверху сыпалась земля, детишки теснее прижимались друг к другу, а самый маленький, двухлетний Валерик, принимался громко плакать.
Потом канонада стала затихать. Обрадованные освобождением жители подземелья полезли на солнышко, но дом снова оказался занят. На сей раз ратью среднеазиатских республик. Собранные безжалостной рукой мобилизации по кишлакам и аулам, джигиты воевать не хотели. Да и то: при освобождении только двух станиц полегло двадцать тысяч человек; выручая Сталинград, шли на верную гибель необученные солдаты степей.
И теперь оставшиеся в живых, чтобы не попасть в пекло боев, портили себе желудки хозяйственным мылом. Двор стал похож, простите, на сортир. Не выдержав такой наглости в собственном дворе, дед Роман пошел жаловаться по начальству. Комендант выслушал жалобу и направил дежурного офицера навести порядок:
- Лейтенант, сходи-ка ты, вот с дедушкой, разберись, чей это взвод, и командира потом ко мне.
Когда худощавый, подтянутый лейтенант зашел во двор, у него заходили желваки от увиденного. (Когда его роту сутки назад вывели из боя, он насчитал одиннадцать боеспособных солдат). Он подал команду строиться. Киргизы нехотя одевались, и становились неровной шеренгой, недовольно сверкая глазами. Они не знали, что будет дальше. Лейтенант терпеливо ждал. «Эти засранцы заслуживают трибунала, - думал он, - но потери очень большие, поэтому завтра, с утра, этих вояк отправим на передовую».
Таким образом, рапорт был составлен, и он поднял глаза на служивых. «Все?»- коротко спросил офицер, но одного в строю не было. Лейтенант вытащил из кобуры пистолет и зашел в дом.
Не чуя беды, молоденький казах спокойно лежал на койке, напевая себе монотонно под нос что-то свое, степное. «Встать», - сдерживая гнев, крикнул офицер. Тот, плохо соображая, выпрыгнул из под одеяла, и теперь стоял совершенно голый, глядя завороженно на пистолет в руке лейтенанта. Потом очнулся, и кинул ноги в кальсоны. Помощник коменданта показал на дверь, и солдат, придерживая рукой исподнее, вышел в коридор, что-то лопоча по-своему.
Видимо по-русски он не знал ни слова. На улице багровый от гнева лейтенант, на глазах у детей и женщин, направил на него пистолет: сухо щелкнул выстрел, и солдат осел на землю с навсегда застывшим удивлением в глазах. Эльвира видела, что губы его шептали. Может это был вопрос: За что? А может последним словом было - Мама?
Остальные вмиг выровнялись, подтянулись, страх сделал их стройнее.
-Я роту положил под Гиреем, а они тут мыло жрать, на фронт пойдёте, вояки, - ругнулся с оттягом командир, - в колонну по одному, марш, едрена вошь.
Беззвучно выходили они из калитки, лишь некоторые косили глазом на своего товарища, неловко упавшего у порога.
- Вылечим, - сказал на прощание хозяину молодцеватый лейтенант со страшной усталостью в синих глазах, имея ввиду передовую, как лекарство от страха и поноса.
За полгода хозяева впервые вошли в свой дом. В нем было светло и сухо, только все равно тесновато. Февральское солнце ласковыми, теплыми уже лучиками смело заглядывало в окна, и детишек, кашляющих от сырости подвала, поместили ближе к свету.
Дочки затеяли уборку: все мыли и скоблили, дети, как муравьишки, носили вещи из подвала. Всем нашлась работа. Дед Роман с просветлевшим лицом приколачивал штакетину. Ираида на огороде выкапывала вещи мужа: китель, галифе, фуражку. Ей не повезло, вещи в сырой земле покрылись плесенью и были испорчены. Надежда на обмен рухнула. «Ведь сколько пшена могла выручить», - удрученно вздохнула она.
Вдруг послышался смех, откуда-то сверху, с крыши. Племянница спускалась по лестнице и улыбалась чему-то своему. Все переглянулись, их лица осветились радостью: давно здесь не звучал задорный детский смех. Девочка несла большой пучок сухой травы, что с прошлого лета сушилась под крышей. Дошла очередь и до нее. Воздух в доме, очищенный от чужеземных запахов с помощью травы-муравы, что припасла бабушка Ксения, звенел от свежести. Иконы Заступницы Божией Матери и Николая - Угодника заняли свое привычное место в красном углу.
Привыкание шло непросто. Услышав шум на улице, детишки поменьше кидались по лестнице в спасительный подвал, прижимаясь к стенам в полутьме. Здесь все было привычно и знакомо. Дед Роман нары еще не разбирал. И видно не напрасно: вскоре опять начались бомбежки.
Теперь землю безжалостно корежили фашисты. Станция Кавказская была важным стратегическим узелком: здесь сходились стальные нитки трех направлений: Ставрополь, Баку, Краснодар. И поэтому бомбы сыпались чаще и гуще. Жители с нехитрым скарбом уходили в хутора Казачок и Лосево, а то и просто в степь, не забыв прихватить с собой старый редикюль с документами, и, конечно, детишек, прикрывая их своим телом от низко пролетавших стервятников.
С очередным налетом в дом на Красноармейской пришла беда.
Полутонная фугаска, брошенная фашистом мимо станции, угодила посреди улицы, прямо напротив дома Рыбченко. Взрывная волна чудовищной силы и туча осколков превратили большой добротный дом Романа Даниловича в груду развалин.
Лишь только грохот наверху унялся, мать закричала надрывным голосом: «Там же Тоня!» Все поспешили наверх. Антонина в тот раз в подвал не пошла. Страшная картина была у них перед глазами: крыша съехала в сторону, обнажив перегородки, где-то там под обломками была Тоня, мать четверых детей. Когда ее, наконец, вызволили, воздух стал пронзительно сырым от слез и причитаний матери, сестер, детей. Осколок величиной с кулак снес полголовы, и четверо, детей осиротели в мгновенье. (Их отца увез арестантский вагон через две недели, больше его никто никогда не видел).
Хищные птицы с крестами на фюзеляже взяли курс на Ростов. Все затихло.
Дымились развалины дореволюционного дома, построенного шустрым помощником машиниста паровоза Романом Рыбченко. Хозяин стоял чуть в стороне и глядел на уничтоженный кров, на убитую дочь, а в глазах стояла пелена от слез и беспомощности. «Такой дом больше не осилить, сыновья воюют, а с дочками только турлучную хату можно поднять». Мысли его были о живых.
Ираида подошла попозже, после бомбежки. Дом, который был ее колыбелью четверть века, теперь лежал в руинах. Этот день и через пятьдесят лет живо вставал у нее в памяти, когда внук принялся за расспросы.
«Я оставила дочку на хуторе, где мы снимали квартиру на время бомбежек, и пошла в город. На Деповском переулке меня ждали две товарки, мы вместе собирались идти менять вещи на продукты, - рассказывала седенькая старушка с папироской в руке. - Когда я подходила к нужному дому, начался налет. На моих глазах бомба прямым попаданием превратила хату тетки Агафьи в прах, похоронив под собой обоих. Я туда опоздала на две-три минуты. В душе помолилась Богу и пошла домой. А тут такое горе. С того дня я стала курить».
Кто-то из соседей, как наглое вороньё, пользуясь моментом, средь бела дня тянул из развалин уцелевшие вещи. Оглушенные потерей родного человека, хозяева были не в силах помешать этим мародерам, было не до них. Упаси Вас Бог от таких соседей…
Война уходила на север. Весеннее солнце потихонечку пробуждало землю и освобождало от следов фашистского нашествия. Придавленная и униженная, она вновь распрямляла грудь. Наспех заровняв воронки, народ кинулся к своей кормилице, к своему исконному спасителю. И вот, глядишь, уже зеленеют грядки лука и редиски. Люди стали громче разговаривать и даже улыбаться с приходом весеннего тепла.
Ираида получила весточку от мужа из Казахстана. Он прислал ей вызов, и они с дочкой стали готовиться в дорогу. Скелет будущей хаты обрастал «адской» смесью из кизяка, соломы и глины. У детей от солнышка и покоя появился румянец.
Жизнь в доме на Красноармейской 76 продолжалась.