ЧТО ПОЛОЖЕНО ЮПИТЕРУ
(Писателями не рождаются.)
В моём военном детстве не было зим. Не помню ни одной
зимы. Вёсен тоже не было. Были лето и осень. Зимой я ни разу не
выходил на улицу. Не в чем было. У меня не было тёплой одежды.
Я быстро рос. Довоенная одежда была слишком мала мне. Все
зимы я просидел дома. Спал или болел. Поэтому я их не помню.
Но однажды, в сильный мороз мне пришлось больше часа быть
на улице. Это имело для меня далеко идущие последствия.
Первая военная зима была очень суровая. Особенно в Сиби-
ри. В декабре морозы даже днём стояли за 30 градусов.
Мне три года. В доме я и бабулька. Есть ещё печка, большая
и тёплая. В противоположном углу широкая кровать с высокой
периной и кучей подушек. Там спят бабуля и дедуля. За печкой
есть ещё одна кровать, поуже и с одной подушкой. На ней сплю
я и мама. Потолок низкий, почти всегда тёмный. Свет из окошка
достаёт только до столика. На нём стоит швейная машинка «Зин-
гер». Очень красивая. Она притягивает меня к себе, как магнит
Так хочется покрутить блестящее колёсико. Но мне к ней даже
подходить нельзя. Бабуля говорит, что машинка ещё царская. Это
её приданное. И вздыхает. Целый день она сидит за своей машин-
кой спиной к окошку и шьёт. Весь свет забирает от меня своей
спиной.
Мама целыми днями мобилизована на лесоповал. Домой
приходит на ночь, только поспать. Мой отец – лётчик. Его два
брата – солдаты, и две его сестры – медработницы. Все они давно
на фронте. Их взрослые лица уже стёрлись в моей детской памя-
ти. Зато я хорошо знаю, какими они были детьми. Бабуля часто
рассказывает про маленького папу, его братьев и сестёр. Маме это
очень интересно, особенно про папу, потому что раньше она жила
совсем в другом месте.
– Вот, – грустно сказала мама, – столько прекрасных детей
жило в этой маленькой комнатке. Росли и учились. А теперь они
там, на этой проклятой войне. Ох, только бы все вернулись.
Я понял так, что эти маленькие дети, как только началась
война, сразу стали взрослыми и ушли воевать.
Дедуля тоже мобилизован в железнодорожные войска Он
всё время в поездке, потому что он старший кондуктор. На плечах
его серой от солёного пота гимнастёрки топорщатся погончики -
лопаточки. Дед хороший. Сделал мне телефон. Я сначала в одну
коробочку говорю, а потом в другую. Из поездки он возвращает-
ся сильно усталый, небритый, щеки ввалились, глаза запали. Так
говорит бабуля.
Она всё время строчит и строчит на своей машинке. Или
быстро-быстро машет длинными спицами. Вяжет теплые вещи
дочерям на фронт. Распускает свои старые кофты, платки и эти
нитки вяжет. Часто зовет меня вдеть нитку в игольное ушко. Она
плохо видит и очень толстая. На одной табуретке не помещается.
Мама говорит, что это нездоровая полнота, от больного сердца.
Может, поэтому, она всегда сердитая. Когда дедуля в поездке, я
хочу сидеть в обед за столом на его месте. Как он - резать хлеб.
Или спать на его подушке. Бабуля меня прогоняет, сердито гово-
рит одно и то же
– Каждый сверчок, знай свой шесток!
Зимой я не выхожу на улицу, потому что у меня нет тёплой
одежды. В полумраке комнаты мне скучно. Я протискиваюсь за
спину бабули и смотрю в окно. Но сначала дышу на стекло и про-
тираю ладошкой густой иней. Наш домик снаружи по окна зане-
сён сугробами. Сверху с крыши свисает на пол-окошка снежная
занавеска. С улицы дверь подпирает ветром надутый сугроб. Из-
за него в сенках постоянно стоит для малой и большой нужды
помойное ведро, схваченное морозом.
– Не засть! – Сердится бабуля. Это значит, чтоб я ушел от окна на своё
место. На сундук, рядом с печкой. Я должен всегда тихо сидеть на
нём. Но это так скучно. От неуютства в себе и вокруг, я начинаю
просто так что-то канючить, шмыгать носом.
– Перестань нюнить! Иди, вдень нитку! - Приказывает бабуся. Она плохо видит. И она очень серди-
тая. Я опять возвращаюсь на свой сундук. От плохого питания я
слаб, хил и тощ. Вес мой меньше нормы. В общем, плохо росту,
потому что я ребёнок войны, говорит бабуля. У меня часто понос,
такой сильный, что не успеваю добежать до ведра.
– Опять в штаны надул! - Ворчит бабуля, отстёгивая лямки моих коротких штанишек.
Конечно, я виноват, но не всё зависит от меня, поэтому реву и от
обиды тоже
– Они сами накакали, - доказываю свою непричастность появлению какашек в
штанишках.
Слева от окна в углу висит черная тарелка-радио. Я часто и
пристально смотрю туда. Для меня оно непонятное, загадочное
существо, важнее швейной машинки. В середине радио малень-
кое продолговатое лицо с двумя белыми глазами. К ним подходят
проводки. Рот не открывается. Больше молчит, чем говорит. Чаще
всего выключенное. Иногда в нём треск или непонятное тихое
бормотание. Последние известия. Или о зверствах фашистов. Я
разобрал, что по берегу шел ребёнок, девочка. А в лодке плыл фа-
шист. Он поднял руку с гранатой. И в ребёнка полетела граната.
Это слышала и бабуля.
– Ох, ох-ох, – заохала, завздыхала она. Хотела было пере-
креститься, но нельзя. Вместо иконы над кроватью большой по-
ясной портрет Сталина в профиль. Он в летней фуражке и белом
кителе.
– Дед партейный. С семнадцатава году. Нельзя даже имя бо-
жье упоминать, - значительно сказала мне однажды бабуля.
– Ты работаешь, как ткацкий станок. Отдохни. Может, Ксе-
ния уже получила твою посылку, - жалела её моя мама.
В редких письмах с фронта не было уныния, жалоб. Наобо-
рот, они были полны бодрости. Как будто победа была уже не за
горами и делом решенным. Старшая дочь Ксения, медсестра, пи-
сала: «Оперируем в полевых условиях. В любой ситуации. Очень
многих бойцов возвращаем снова в строй». Внизу фронтового
письма-треугольника мелкими буквами строчка-приписка. «Твою
посылку я не получила.»
– Затерялась моя посылка с рукавичками, - вздохнув, сдела-
ла вывод практичная бабуля.
– Как же она там, в поле, да на голой земле? Руки-то совсем
отморозит…
Так поняла бабуля «в полевых условиях». К счастью, ей ни-
чего не говорят слова «в любой ситуации». Зато мама всё поня-
ла.
– Наверное, и под бомбами, и под снарядами оперирует, -шепотом, как секрет, сказала мне. – Хоть бы жива осталась, хоть
бы не убили».
– А от Марии который месяц ни буквочки, ни строчечки, - бормочет бабуля сама себе. Изнывало неизвестностью сердце
матери за свою среднюю дочь. Стрекот машинки всё тише, со-
всем замирает. Бабуля, сидя за машинкой, засыпает. Глаза закры-
ты, словно задумалась. Понятное дело – возраст.
И у меня – возраст. И мне надо бы днём соснуть. И всё выгля-
дело бы не так трагично. Однако, уж было, как было.
Шуршаще-дребезжащее радиовещание. Неспешный стрекот швейной ма-
шинки под старушечье бормотание. Всё сильнее буранит снег,
разыгравшийся ветер за окном.Ветер гудел не только в трубе, но и гулял во мне, завывал на разные голоса, мое детское сердечко вибрировало, дрожало. Да-да именно ветер. Всё дело в нём. Его завываний не слышно за двойными рамами окна. Но
видно хорошо беспорядочные метания столбушек снега то на-
право , то налево. Они натыкаются на забор, на деревья, на стену
соседнего домика. Как та душевнобольная девушка кидалась на
односельчан. В чем-то каждого обвиняла и чего-то требовала. По-
том, говорят, повесилась.
Комната наполнилась такой звенящей
давящей тишиной, что хотелось плакать, жаловаться отсутствую-
щей маме, чтоб скорее пришла, обняла, оградила своими руками.
Но реветь нельзя. За это меня больно били. Приказывали:
– Замолчи немедленно!
Нарушать приказ опасно. Просто так зареветь, поплакать -
не было и мысли. Но и быть в таком состоянии больше невоз-
можно.
И я опрокидываю со стола на пол керосиновую лампу. Семи-
линейную. Со стеклянным колпаком. Нашу гордость.
– Опять озоруешь, варнак! – Кричит проснувшаяся бабуля.
У неё уже готова была вторая посылка. Ночью мама смочила
тряпку и писала по ней химическим карандашом номер полевой
почты, фамилию и звание.
– Вот беда! Оставить дома одного нельзя. Набедакурит сра-
зу. Одна-то бы я быстрее добралась. Валька Колупаева, чтобы с
больным ребенком побыть дома, руку себе обварила кипятком.
– Из чайника? – деловито спрашиваю я.
– Не лезь в разговор взрослых, – сказала мама. – Не больной
же ребенок. Подожди, на днях потеплеет. Вместе до почты и до-
беретесь.
От усталости она говорила тихо. Словно ей все было безраз-
лично.
– Просека… стала такая … длинная… едва дошла.
– Там птица-то не враз долетит, – с готовностью подтвердила
бабуля.
Мама кушала медленно, словно насильно. И сразу ложилась
спать. Утром бабулька долго не могла её разбудить. Днем она ска-
зала про маму.
– Сколько еще протянет? Дошла уже вся, кожа да кости оста-
лись – качала головой и бормотала бабуля.
От папы остались сапоги и костюм. Мы берегли их. Они ему
пригодятся, когда вернется с фронта.
– Кожа да кости еще пригодятся, когда папа вернется с фрон-
та, - говорю я и тоже вздыхаю.
– Комедник, – улыбается бабуля.
В ближайший солнечный день бабуля решила, что на улице
потеплело и надо ехать. Процесс одевания меня много времени не
занял и в памяти моей не отложился. Мы двигались уже по сосед-
ней улице. Я сижу на санках, руками прижимаю к себе посылку.
Санки из-под бочки, в которой возили воду. И веревка, связанная
из кусков, и разваливающиеся санки кричат, что их давно не каса-
лась мужская рука. Я смотрел на свои руки: на них были большие
рваные рукавицы, в которых дед чистил стайку, когда у нас была
корова Зорька. Сейчас внутри этих больших дырявых рукавиц хо-
зяйничал мороз. Я смотрел на свои ноги: на них было тоже что-то
дедово из той же стайки. И там тоже свирепствовал мороз. До
станции пройдено четверть пути. Детские души без страха смо-
трят в лицо смерти. Кончилось бы все ампутацией и рук, и ног.
А может, вообще не выжил бы, слишком был мал и слаб.
Иногда бабка оборачивается и смотрит на меня с ненавистью. Сейчас на
чаше её весов перетягивает фронт. Она идет медленно, перестав-
ляет по слоновьему толстые отёкшие ноги. И санки дергаются
вслед каждому её шагу. Я уже не чувствовал свои руки и ноги.
Мои открытые глаза уже не видели. Я засыпал последним сном.
– А я к вам шел, – прогремел бас над головой. – А вы, значит,
на почту с внуком?
– Да вот беда, замерзнет ведь. Бери его. Посиди с ним у нас.
Я скоро.
Длинных две ноги быстро мерили шаги. Легко тянули санки
за собой. И вот мы уже в нашем дворе. Крепких две руки берут
меня, негнущегося, в охапку. И вот мы уже в избе. Я на кухне. Воз-
ле печки. Она ещё горячая. В топке тлели угольки. Он меня раздел
Я рёвом выражал сначала своё недовольство, а потом боль.
Сидя на корточках, он положил в топку два полена, сделал
самокрутку, закурил. Смотрел на разгорающийся огонь и пускал
дым в поддувало. Потом я узнал, это был Пётр Кулешов, племян-
ник первой жены деда. Какая причина привела его к нам - так и
не знаю. Мой спаситель. Почему он не растер меня? Курил, мол-
чал, смотрел на меня орущего.
А потом я перестал его видеть. Он исчез куда-то. Даже печка
исчезла. От боли я орал так, что ничего не видел. Сплошной ту-
ман. Огонь жёг ноги, руки и лицо. Горела шея. Я прыгал, дёргался
и, наконец, разглядел окно. Может, дневной свет охладит меня?
Я потянул к нему свои горящие ручонки. Подойти ближе мешал
стол у окна. Над столом в углу светлый квадрат от иконы. Её нет.
Именно туда я тянулся весь, стараясь оторваться своими горящи-
ми ножками от пола. Сколько продолжалась моя пытка огнём? ...
Вы слышали, как вирищит заваленная для заклания свинья? Или
предсмертный визг собаки, которую схватили, чтобы умертвить?
Но ребёнок не знает ещё страха смерти. Плачет от боли или оби-
ды.
Как выглядело это со стороны? Каким меня видел мой спа-
ситель? Наверное, он решил, что перед ним очень капризный, из-
балованный ребёнок. Придётся, мол, потерпеть. Побесится, успо-
коится.
Моя боль отступала медленно, переходя в пощипывание.
Дольше всех она продержалась в кончиках пальцев рук и ног. Я
уже не кричал, только всхлипывал и тяжело переводил дыхание.
Я очень устал. Организм мой если не постарел, то уж точно по-
взрослел на много лет вперёд. Я молчал и смотрел на своего спа-
сителя. На его лице не было одного глаза. На этом месте сплош-
ные шрамы. Но самый большой шрам тянулся от верхней губы
через всю щеку до уха. Шрам так поднял верхнюю губу, что тор-
чали прокуренные желтые зубы. Потом мама сказала, что так его
изранили в финскую кампанию. Он бросил окурок в поддувало и
прикрыл дверцу.
– Мать-то всё ещё мобилизованная? Как она там? - Спросил он меня как равного.
Но перед этим мужиком уже стоял не тот мальчонка, которо-
го утром бабка одевала в дедову рвань для поездки на почту. Не
тот, околевающий ребёнок, которого этот мужик на своих силь-
ных руках внёс в дом, раздел, но почему-то не растёр. Тот маль-
чонка только что заживо сгорел в сухом огне сибирского мороза.
Сейчас перед ним стоял ангелочек с колчаном Любви за плечами.
И первая стрела Любви, выпущенная моим сердцем, предназна-
чалась маме.
– Она там. Просека стала большая. Не каждая птица враз до-
летит. Я сделал маме крылья. Она домой долетит.
Слов мало. Жестов много. Руками показывал, какие крылья.
Как летит мама. Его лицо задёргалось. Он помолчал.
– Дед-та, Козьма Трофимыч в Ридер уехал али в Алейску?
Когда возвернётся?
Вторую стрелу из колчана Любви мое сердце послало деду-
ли. На меня глянули его добрые глаза из-под седых бровей. Он
никогда не ругал меня, сделал мне телефон.
– В поездку уехал. На машине.
– На паровозе, - поправил он меня.
– Я сделал дедули машину. Большу-ую. Там мно-ого хлеба.
Сколько хочет. Глаза валились. Щёки валились. Я сделал ему
шину. Ему хорошо.
Подобие удивления уловил я в единственном глазу моего
слушателя. Это меня ещё больше вдохновило. Теперь вспоминаю,
состояние было полной невесомости. Я парил где-то под потол-
ком. Слова из меня сыпались сами. Откуда что бралось. Подробно
рассказал, какая машина. Она пьёт молоко, умеет бегать, прыгать
и летать. Есть кровать, перина и большие подушки. Ещё там были
радио, швейная машинка, керосиновая лампа.…
Но я не успел это сказать.
– Пушкином будешь! - Буркнул он. И оскалился.
Ослабленный, опустошённый, я тут же уснул на сундуке,
где сидел.
Утром проснулся от ласкового прикосновения маминой
руки. Я лежал в постели. Уже одетая, чтобы уходить, мама нежно
гладила меня по голове. Мама. Мамочка не уходи. Побудь ещё со
мной. Ты лучше всех. Только с тобой так хорошо.
Такое тепло шло от этой руки. Я весь потянулся к родной
шершавой маминой ладони. Я был новый чистый жизнерадост-
ный мальчик. Казалось, за окном весна, птицы поют. Но на стекле
за ночь опять наросли волшебные узоры. Они причудливо ис-
крятся от живого язычка керосиновой лампы. Вдруг белая заячья
головка возникла на стекле. Переполненный счастьем я рассме-
ялся.
– Ты что? - Ласково спросила мама.
– Зайчик, - я указал ей на окно. Мама посмотрела туда.
– Снежинка, - сказала она и тоже улыбнулась.
Большая тень перекрыла свет лампы. Погасло искрящееся
окно. Пропал зайчик. Серый неприятный ёжик возник на его ме-
сте. Он говорил голосом бабульки, который я не сразу узнал.
– Я, говорит, маме крылья сделал. Я, говорит, дедули маши-
ну сделал, - хихикая, говорила бабуля. Она пересказывала моё вчераш-
нее устное творчество.
– Машина, говорит, молоко пьёт. Дедуля там на перине
спит.
А я-то всё забыл. Как обухом по голове. Мой спаситель пре-
дал меня. Бабуля усмехалась незнакомой ухмылкой. Говорила не-
знакомыми интонациями. Укоризненно качала головой. Произо-
шло нечто из ряда вон выходящее. Ни в какие ворота. Она трясла
головой с сожалеющей улыбкой, мол, в семье не без урода.
Споткнувшись об этот голос, замерла мамина рука на моей
голове.
– В кого ты у меня такой болтун? - Грустно сказала мама.
В этот день бабуля ещё кому-то сокрушенно пересказывала
мой вчерашний бред. Мне было так стыдно, что хотелось убе-
жать, спрятаться. Я вчера не просто врал, я поступил очень не
прилично. Я поставил в неловкое положение самых близких мне
людей.
Пройдут годы. Я пойму, добро творят молча. Пойму, что есть
ложный стыд. Пойму, что в три года у меня был первый твор-
ческий выброс, как лава из вулкана. Я сочинил первый в своей
жизни рассказ. Тогда никто не понял моей души прекрасные по-
рывы. Время было военное, надо было выживать. Но и в мирное
время, спустя годы, на культурном фронте солидные люди мне
не раз говорили в назидание «Что положено Юпитеру, то не по-
ложено быку». И не знаешь потом, кому направлять свои стрелы
Любви – Юпитеру или быку. Корень сомнения посеян в детстве.
Как щелчок по носу. Каждый сверчок, знай свой шесток!. Героями
или трусами не рождаются. Ими становятся в результате каких-то
жизненных обстоятельств. Вся наша жизнь есть стечение обстоя-
тельств. Плохо, когда они противоречивы. Сермяжная правда.