XVII
- Света с Зауром уже возвращаются скоро - слышался мамин голос из-за двери - В общем, надо что-то делать... Я все городские форумы облазила, смотрела таких же собачек - может, кто-то уезжает и продаёт, но там я ни одного взрослого йорка не нашла. Попробую пошерстить по всему региону, может, придётся в соседний город ехать. Василь, тебя я за руль не пущу, поеду с отцом. Колёса от нашей машины на его «Хонду» подойдут? А то у нас шиповка, у него всесезонка?
- Ира - еле проговорил в заложенный нос Василь - Не подойдут же, там же ступица другая совсем...
- Ладно, попробую подругу с работы попросить, у них «Бигхорн» на шиповке. На бензин и на собачку из заначки возьму.
Димку из-за компьютера выгнали, но всё-таки позволили ему дойти до конца очередной уровень и убить цефа-бомбардира. Поиск по форумам, охватывающим весь регион и всю страну, также не давал результатов, единственный взрослый йоркширский терьер, отдаваемый в хорошие руки, был кобелём, что крайне затрудняло выдачу его за Мадленку, да и родной его город был в паре тысяч километров - не ближний свет.
- Что ж... Придётся всю правду сказать. Что проворонила ворона воронёнка...
- Алоэ кончился... - страдальчески поморщился Василь.
В баночке, стоявшей на табуретке перед диваном, была лишь зеленоватая водичка, весь алоэ оттуда был выужен, раздавлен в чесночнице и растёрт на марлевые компрессы. Над диваном висела икона Георгия, днём ранее висевшая в кухне и, по убеждению Ирины, способствующая более быстрому выздоровлению, ещё пара икон - с Богородицей и Николаем - переместились из кухни в детскую, к дочери. На подоконнике зала, в стоящей на переносной электроплитке кастрюле бурлил отвар ромашки.
- Лежи, не вздумай подниматься, пока я не вернусь - Ирина выключила электроплитку и подобрала валяющийся на диване пузырёк из-под назальных капель - Без меня в нос не капай, я в аптеку и на рынок, прийду и будем ещё один компресс тебе ставить. И тавегил дам на ночь.
Скрипнула и хлопнула входная дверь, зацокали каблуки сапог по лестнице.
- Дим, так что вы там видели?!
Василь спал на диване в зале. Димка сидел на полу детской, а Аня слегка приподнялась на кровати. Пока Ирины дома не было, можно было нарушить и постельный режим, и карантин.
- Ладо рассказывал о бичах, которые из собак шапки шьют.
Шестое чувство не могло обмануть: в тот вечер вместе с Димкой и Денисом по городу действительно гулял кто-то третий, с необычным именем Ладо. Вот только кто он и откуда он взялся?
- Так где вы были?
- На автовокзале. На шестом трамвае доехали. И за Ладо зашли.
- А где он живёт?
- В общаге. Где мост и башня водонапорная. И школа, где мама училась.
Расскажи Ирина о страшном квартале, о лайке без левых лап и о башне, у которой покалеченную собаку собирались похоронить - Аня бы догадалась, что младшим братом та самая башня была упомянута. Но мать, решив уберечь болеющую дочь от лишних потрясений, не спешила рассказывать о впечатлениях своего детства и неприглядных реалиях ранних 1990-х.
- А кто такой этот ваш Ладо?
- С его младшим брательником Диса в одном классе учился. Ну, до того, как к нам в школу перешёл. А общался с обоими.
- Понятно - но в отличии от сказанного вслух, про себя Аней было замечено, что разобраться во всём этом круговороте новых мыслей, людей и событий становится всё сложней и сложней.
- Ладо про бичовскую общагу «Клопище» рассказывал. И показывал нам все набивальни и распорольни...
О любом советском городе, чьё население насчитывало более 50000 человек, чей возраст переваливал за сотню лет и чьи жилищные фонды имели хотя бы пару-тройку старинных зданий в три этажа или выше, издавались красочные фотоисторические альбомы, преисполненные коммунистическим агитпропом и пафосом. С фотографий глядели специально подобранные и наиболее фотогеничные улыбающиеся рабочие в новеньких, с иголочки, спецовках, пионеры застывали перед фотокамерой по стойке «смирно» и напротив монументов, спортсмены делали лица кирпичами и притворялись, что не замечают фотографа. В сопроводительном тексте упоминались все хлебопекарни, кочегарки, бетономешалки и птицефабрики, функционирующие в городе, нахваливался ресторан «Восход», «Рассвет» или «Закат» с пельменями в меню, клеёнчатыми скатертями, железными табуретками и расписанными под хохлому стенами, поимённо перечислялся весь комсостав красноармейских частей, воевавших в окрестностях города в Гражданскую войну 1920-х - вплоть до какого-нибудь неграмотного командира партизанского отряда из трёх человек, нигде кроме пригородного лесного массива не партизанившего, а также обильно цитировались высказывания первых лиц страны, так или иначе касающиеся города и области. Но особого внимания достойны были панорамы центральных районов, отретушированные по углам.
Не стал исключением и краевой центр с полумиллионным населением, четырнадцатиэтажными жилыми домами, трамваем и международным аэропортом: фотоисторическому альбому такого города подобает быть особенно красочным и объёмным. А среди обладателей подобного фотоальбома были и Лещинские - отцу Ирины альбом был подарен на тридцатый день рождения коллегами из депо.
В начале альбома, имевшегося к квартире Лешинских, была большая - страницы на две - фотография главной улицы чуть восточнее центральной площади, сделанная с высоты птичьего полёта. Ретушь предавала фотографии форму цифры «7», в левом нижнем углу крупным шрифтом повествовалось о тоннах чугуна, сверх плана данных регионом стране, и перспективе перевыполнения пятилетнего плана за четыре года. Не каждый догадывался, зачем издатели прилагали столько усилий и каково было назначение этого трудоёмкого дизайнерского ноу-хау, но отгадка была банальнее некуда: на фотографии от глаз читателя скрывался объект, ни в какую не вписывающийся в светлый образ развитого социализма. А было этим объектом, заретушированным и спрятанным под текст о пятилетках в четыре года, люмпен-пролетарское общежитие «Клопище».
Здание с двумя бревенчатыми этажами и кирпичным цоколем - почерневшее от времени, частично разрушенное собственными обитателями, слегка перекошенное с торца обвалами грунта, не подключенное к системе водоснабжения, наводящее ужас на весь центр и прозванное в народе «Клопищем» за фору, данную всем остальным городским клоповникам по разрухе - городские власти мечтали расселить и снести ещё во времена Хрущёва. Вот только проблемы с почвой не позволяли ничего строить на его месте. Так и стояло себе «Клопище» в нескольких минутах ходьбы до центральной площади, в нескольких шагах от обкома и в считанных метрах от главной улицы, продолжая ужас наводить, а ужасного там было предостаточно: и брошенная комната с дырищей в провалившемся полу, в которую со всей общаги сливались помои, и ещё одна необитаемая комната, полностью выгоревшая изнутри и превращённая в стихийную свалку, и пара-тройка комнат, в которых не было ничего, кроме матрасов и валяющихся на них алкашей, и воровская малина, и каморка с бабищей-самогонщицей, и, наконец, мастерская, в которой переводили на шубы и шапки собак, пойманных на территории будущего парка «Динамо».
Мастерская занимала две комнаты и часть подвала, в подвале трупы собак заколачивали в деревянные бочки и закатывали выдерживаться в самопальный ледник, в одной из комнат, что была побольше, натягивали на деревянные рамы, кроили и распарывали шкуры, свежевались и потрошились дворняги там же, а в другой комнате, что поменьше, шились шубы с шапками и готовый товар продавался пришедшим покупателям.
Четверых мастеров, занимавшихся выкройкой, называли «раками» - своих паспортных имён они не помнили. В сумерках лязг ножниц затихал и «раки» укладывались спать прямо там же, в комнате среди рам с натянутыми на них шкурами и сеток с висящими в них заготовками. Один из «раков» спал одетым и с ножницами в руках, двое других заворачивалось в тряпьё по углам, а ещё один уже много лет не поднимался с пола - его ноги отекли, почернели и загноились так, что малейшее движение ими рвало и кожу, и мышцы, и вены с артериями.
Свежевал собак мясник Хо, сам себе придумавший это имя, фамилии не имеющий вовсе и страдающий ожирением. Из подвала Хо вылезал редко - его глаза, привыкшие к подвальному мраку, болели от дневного света. Спал он там же, в подвале, раздевшись догола и завалившись на отсыревшие тюфяки. «Берегу здоровье» - говорил он. Помогал Хо со свежеванием, следил за ледником и занимался бочками карлик с провалившимся носом и писклявым голосом, прозванный Гудком, и чем-то ещё он был с паровозными гудками схож.
Отлавливали собак в окрестностях общежития Мартын и Янош - горбатые мужики с длинными чёрными бородами. Поздним вечером Мартын забирался в спальный мешок, валяющийся в дверном проёме между комнатами, а Янош уходил ночевать к кому-нибудь из своих жён: поскольку паспорта у него не было, в брак он не вступал и одновременно сожительствовал с несколькими женщинами, которых называл своими женами. Некоторые женщины выгоняли Яноша из своих квартир, и тогда он спал на раскладушке в общем коридоре «Клопища», поближе к печной трубе. От скорняка, живущего в квартире без удобств, часто разило содранными шкурами, даже в автобусе от него другие пассажиры подальше отодвигались, а лечь в постель с женщиной ему крайне редко удавалось.
Шитьё осуществлялось портным по прозвищу Шептало, плешивым мужиком предпенсионного возраста, с кривыми железными протезами трёх пальцев на левой руке, оторванных осколком снаряда во время маньчжурской операции в 1945-м году. Железо протезов вросло под кожу и было настроено под различные швейные иглы, но время от времени протезам требовались подкручивания, подтягивания и промывания перекисью водорода. «Не та боль, что нашему телу кажется» - говорил Шептало, ковыряя в протезе отвёрткой и протирая его ватой, смоченной в перекиси - «А то боль, что без богов живёшь!» На подоконнике комнаты, где орудовал Шептало, стояла доска от иконы, на которой были лишь плечо святого и край нимба, рядом с доской в коричневой от жира, липкой и почти утратившей свою прозрачность двухлитровой склянке жгли свечку, а у двери в общий коридор валялся нанайский идол - эргени, выточенный из бревна. «Даже во сне без богов нельзя!» - ложась спать, Шептало расстилал на захламленном полу две солдатские шинели, клал правую ногу на вытянутое деревянное лицо эргени, левую - на кипу старых газет, задирал майку до подбородка и складывал руки на груди. В полуметре над грудью Шептала на длинном шнуре горела единственная во всей мастерской лампочка, выключателя для неё не было и её выкручивал из патрона Гудок, когда Шептало засыпал.
Если в застойные годы мастерская жила незаметной большинству жителей и размеренной жизнью, то после смерти Брежнева громом среди ясного неба ударило решение властей снести «Клопище», возвести на его месте жилую многоэтажку по экспериментальному проекту и наплевать на соблюдаемые ранее ГОСТ’ы. В конце концов, новый театр Музкомедии по другую сторону улицы на такой же проблемной почве удалось выстроить.
Сказано - сделано. Многоэтажный дом с двухэтажными квартирами-студиями для художников на самом верху и выставочным залом на первом этаже вырос на месте общежития незадолго до горбачёвской перестройки, часть обитателей мастерской переехала в квартиру неподалёку от автовокзала. «Рак», годами не встававший с пола, умер - несмотря на то, что на квартиру его перевезли вместе с предварительно спиленными половицами, прилипшими к его загноившимся ногам, кожа на ногах местами полопалась и несколько дней Шептало с Гудком безуспешно пытались остановить кровь тряпками, смоченными в травяных отварах. Потеря была ощутимой - эскизы выкроек на холстах расчерчивал именно он. Хо умер чуть позже, от сердечного приступа, а Мартын, идя по железной дороге со спальным мешком наперевес, попал под товарный состав.
Новая мастерская была организована в трёхстах метрах от квартиры, в брошенном частном доме около железнодорожной насыпи. Впервые за двадцать лет в артель пришёл новый человек - подросток Гориславка Добружничек, бросивший школу в седьмом классе и решивший заняться ремеслом. От армии Гориславка откосил, изрезав себе правую ступню опасной бритвой, втерев в порезы слюну Гудка, дождавшись гангрены и лишь после обратившись к врачам.
Однако прежней размеренной жизни, прежних времён и прежнего стабильного заработка было уже не вернуть. Новая беда пришла оттуда, откуда не ждали: казалось бы безнадёжный, отсталый и опустошённый культурной революцией постмаоистский Китай решился на отчаянный шаг - открыл границы и дал добро на иностранные инвестиции, совсем немного времени осталось до цунами из китайских собачьих шуб и прочих шмоток, обрушившегося на российские барахолки и потопившего незадачливых конкурентов вроде подпольной артели Шептала.
Клиентура, и в былые времена небольшая, постепенно терялась. В огромном частном секторе, простирающемся к северо-востоку от нефтеперерабатывающего завода и железной дороги, нашлось ещё несколько бесхозных построек, в которых соорудили хранилища для бочек, рамы для выветривания шкур и даже станок для потрошения, но дела шли всё хуже и хуже. Янош подключил к отлову собак сына одной из своих жён, сошедшего с ума в «горячей точке» во время первой чеченской кампании, но дела шли всё хуже и хуже. Не за горами был Миллениум, блеснувший псевдогламуром, взревевший эмокором и провозгласивший ношение дешёвых мехов моветоном для всех слоёв общества.
Российские морально-этические нормы относительны и пропорциональны чужим, в том числе и китайским: если ходят в полуголодном Китае 1980-х в поношенных курточках-«маоцзедуночках» и соломенных шляпах, живут в глинобитных хибарах, ездят на ржавых велосипедах и едят собак - значит, и нам в позднем Советском Союзе не зазорно будет шубу из собаки носить, а станет вчерашний расходной материал в богатеющем Китае 2000-х другом человека и членом семьи - значит, и нам надо серьёзно задуматься о более гуманном отношении к братьям нашим меньшим, попутно объявив собачью шубу и шашлыки из собачьего мяса вне неписаного закона.
Младшая сестра Гориславки вышла замуж за грузина, их сыновья Ладо и Серго учились безо всякого энтузиазма и с младших классов уже подумывали о том, чтобы бросить школу да каким-нибудь прибыльным делом заняться. Подпольная скорняжная мастерская, непонятно как выжившая в новом тысячелетии, пацанов не заинтересовала, да и жалко им собак было, безуспешно дядя попытался племянников приобщить.
«Да вообще никак там дела» - сказал Ладо Димке - «Распороли на пару стульев королевского пуделя четыре месяца назад, из трёх дворняг пирожков напекли, одна вообще испортилась, вон в набивальне шкуру наизнанку вывернули, на перевёрнутую табуретку надели и «Ягуаром» облили, дебилов куски, думают, что размякнет так. А вот йорков им никогда не попадалось...»
Набивальня располагалась за забором гаражного кооператива, в отдельно стоящем железном гараже со сломанными воротами, снятыми с петель и заменёнными изрезанной синей шторкой из ванной комнаты. От запаха, стоявшего там даже в зимнюю стужу, отшатнуло и Димку, и Дениса.