Казалось, что звезде определили её место раз и навсегда. Теперь она в определённое время ежевечерне появлялась на горизонте точно между конструктивистским силуэтом сторожевой вышки и первым от неё фонарем оцепления. Её сиренево-нежный магнетический свет одиноко дрожал в ограниченном пространстве до тех пор, пока быстро густеющие сумерки не проявляли в небе десятки и сотни других звёзд, вовлекающих отшельницу в свой живой свободный хоровод.
Вероятно, у звезды было имя, однако Суздальцев не знал его и называл любимицу то просто «Вечерняя», то заветно и ласково - «Моя». С некоторых пор ожидание встречи с ней стало навязчивым, и он не раз задумывался над этим, подозревая в себе некий психический сдвиг, а то и болезнь, вроде своеобразного космического «сомнамбулизма».
Конечно, в этой среде и в этих условиях можно было запросто сойти с ума, и Суздальцев знал несколько случаев и даже видел несчастных, чьи сознание и разум были уже запредельными.Однако прекрасный возраст и здоровая наследственность хранили его, не давая надломиться душе и извериться сердцу. За свои девятнадцать лет он испытал и навидался всякого.За спиной оставалось военное детство, гибель отца на подступах к Праге,горе матери, в одиночку поднимающей его и братишку, десять классов в родной 142-й школе на Миуссах и почти целый семестр на истфаке МГУ. Вплоть до того проклятого предновогоднего вечера в клубе на Герцена, откуда и его,и Даньку,и Наташу с Кондратием прямо в карнавальных костюмах и масках увезла тяжёлая закрытая машина.
Через два часа на Лубянке молодые стажеры искровенили ему лицо и раздавили мизинец на левой руке боевым курсантским сапогом под восторженное подбадривание старших товарищей… А ещё через месяц вся четверка получила по 10 лет за антисоветскую пропаганду и подрыв социализма и,кто в «столыпинке», кто в этапном товарняке,разъехалась на восток и на север нашей необъятной Родины.
В долгом пути от пересылки к пересылке, лёжа на заплеванном полу вагона, куда столкнули его обнаглевшие урки,Артём пытался понять,что же с ним произошло. Пара безобидных анекдотов о Сталине,Трумэне и Черчилле, услышанных в студенческой компании,оказались страшным государственным преступлением. И именно за это должны были жестоко расплатиться Данька - «тайный агент империализма»,и его «подручные» - слушатели, вовремя не написавшие,не доложившие,не побежавшие к кому надо и куда следовало.
Всё это было бездарно,бездушно,бессмысленно.Какими «врагами» могли быть вчерашние школьники, выросшие в атмосфере возвеличивания «лучшего друга детей»? Да за любой волосок с его усов они,не задумываясь,отдали бы жизни, став новыми Олегами и Зоями,если бы только это потребовалось.Однако от них нужна была иная жертва,и она была принесена ad honores - во имя чести, славы,и величия ЕГО.
По осторожным намёкам матери в последнем письме Артём понял,что Данька загибается на Колыме,о Наташе до сих пор ничего неизвестно,а Кондратия, многообещающего талантливого Кондратия, больше нет в живых - самолично сунул голову в петлю, а быть может, кто-то помог ему в этом тёмном отчаянном деле.
Да, с точки зрения вечности, надежды у них не было никакой. И, пропадая здесь, в этой клятой тайге, Артем по-человечески понимал товарища, но по - комсомольски всё же осуждал его.
Работая на повале, а затем на шпалорезке лесозавода, он за этот год так и не сблизился ни с кем из окружающих. Контингент на лагпункте был почти уникальным. Словно в адском котле, здесь варились чистые и нечистые, виноватые и безвинные, человеки и нелюди . Воры, грабители , убийцы , насильники, блатные, цветные и полуцветные, опасно сосуществовали рядом с довоенной «контрой», подкреплённой недавними полицаями, власовцами, «самостийниками», «лесными братьями», «легионерами», «комитетчиками» и ещё Бог знает кем. И тут же, со сроками, размотанными на всю катушку , горбили внеочередные «изменники» - бывшие военнопленные,узники фашистских концлагерей,возвращённые рабы немецких бауров и,конечно же, самые ярые враги режима, считающие себя коммунистами и верными ленинцами.
Артем помнил,как у них в бараке толстомордый каратель из бывшей Майкопской фельдкомендатуры бил ногами бывшего райкомовского секретаря.
- Я на воле вас вешал и здесь давить буду, пока всех не изведу на говно и сукровицу!
Измождённый,хлипкий секретарь катался по полу,захлёбываясь кровью, но никто из зеков, что особенно поразило парня,не встал на его защиту. Артём рванулся было на помощь,но сосед, умудрённый и опытный, пожалев его, прижал к нарам.
- Не рыпайся! Не то сам до утра не доживёшь…
Артём завыл,кусая руки, затем уткнулся головой в подушку… А того, забитого, про которого говорили, что он встречался с Лениным, оттащили в санчасть, где он к утру и скончался.
Следствия по делу об убийстве никакого не было, если не считать того, что опер вызвал к себе несколько свидетелей, побеседовал с ними, да и отпустил с миром.
Бывший же вахтман отсидел в ШИЗО десять суток, а затем неожиданно возглавил «зондеркоманду» - бригаду грузчиков, состоящую сплошь из одних фашистюг. Всё это были мужики тёртые, отпетые, немало перестрелявшие и перевешавшие на своем веку. Жили они обособленно, братски поддерживаемые охраной и надзирателями, и их обходили стороной даже урки, самозванно и вызывающе хозяйничавшие в зоне.
Жаловаться на кого-либо в этом мире было бессмысленно. Сам начальник лагеря майор Свистун,оголтелый пройдоха и циник,стоя на разводе в окружении своих прихлебателей, не раз выкрикивал тонким бабьим голосом одни и те же слова:
- До Бога высоко, до Москвы далеко! Я тут для вас и царь, и Бог, и Советская власть!
Не выдерживая гнёта, страха, голода и унижений, некоторые из заключённых решались на побег.Как-то,сразу после Победы, отсюда ушла группа большесрочников, так и не разысканная до сих пор. Об этом случае в округе ходили легенды. Хотя, кто знает, получили те счастливцы свободу, или сгинули все до единого в каргопольских весенних болотах.
Однако, как ни крути,а побег был.Следовательно, был и пример,желанный для подражания. А раз так,то немало невольников задумывалось над этим.Пусть один шанс из сотни,один шанс из тысячи,но надежда на выигрыш есть!
И уходили отчаянные головы, рисковали... А через день-другой их растерзанные тела уже валялись перед «вахтой», и мимо них, утром и вечером, прогоняли уходящих на работу и возвращавшихся заключённых. Дескать: смотрите и помните, думайте и содрогайтесь!
Убивать беглецов охране было невыгодно. За каждого, взятого живым, полагались какие-то деньги.Однако майор Свистун в деле «коммунистического воспитания» признавал лишь метод устрашения. А заслуженные премии подчиненным изыскивал из «общественных» фондов, так как ежемесячную дань ему платили и воры из своего «общего котла», и трудящиеся «фашисты», и круговые «придурки» - то бишь привилегированная лагерная хозобслуга.
В этих истребительных, кровавых расправах неизменно первенствовал старший надзиратель Гудзь. Было нечто зловещее в его угловатой, приземистой фигуре, в ржавых колючих глазках, высовывающихся из-под нависших бровей, в осторожной - словно рысь по трясине - походке и в почти что псином оскале дожелта прокуренных редких зубов. Его побаивались даже тигры «зондеркоманды», а уж им-то,казалось бы,чего и кого было бояться.
Гудзь с побегушниками не возился.Он обычно представлял начальству только уши. Отрезал их у застреленных, аккуратно нанизывал на проволочные кольца, которые обычно применялись в лагерных банях и «прожарках», и приносил. Однажды таким способом он разделался даже с собственным племянником - сыном своей единственной сестры Марии.
Получив три года за хулиганство. Мишка Гудзь был тут же расконвоирован, благо, и надзиратели, и ВОХРа знали его с малых лет как облупленного. Однако что-то не устроило его в подобной жизни,и однажды, наплевав на все «статьи», драпанул он,сдурев, к своей залёточке, смолокурившей на укромных делянках соседнего леспромхоза.
Там-то и застукали его старшина надзора Гудзь и молоденький самоохранник из недавно прибывшего в дивизион пополнения.
Увидев «дядяню», Мишка разулыбился и шутейно вскинул руки вверх.
- Сдаюсь и каюсь!
Затем допил из стакана томящийся самогон, приобнял на прощание Глашу: «Прощай, маруха!» - и пошёл навстречу своей безоглядной и беспутной судьбе.
Когда до лагеря осталось километров семь,Гудзь притормозил лошадку, на которой вёз блудливого сородича,отвёл его в кусты и велел, как говорится, «в остатний час погулять босиком по траве».
- Говори, чё матери передать, - неприветливо буркнул он, приставляя наган к бронированному Мишкиному затылку.
- Да чего там,- безбоязненно и форсисто усмехнулся племяш, совершенно не веря, что дядек исказнит его при формальном свидетеле.- Передай, что я дурак, а ты - сука! И я на тебя, как на мента поклал со всем прибором...
Это было его последнее действо и последние слова.
Наклонившись над мёртвым, старшина деловито отсёк у него уши и спокойно нацепил их на проволоку/ Затем глубокомысленно глянул на трясущегося от ужаса самоохранника и задушевно поинтересовался:
- Может, и тебя заодно? Чтобы не болтал где чего не следовает...
Самоохранник, то ли от пропащей жизни, то ли от угрызения совести, через неделю застрелился на вышке, успев поведать о случившемся не только вохровцам, но и заключённым.
А Гудзь получил благодарность за успехи в укреплении законности и правопорядка и неделю отгула, так как в это время у него начинался очередной тяжёлый запой.
Разлагающиеся Мишкины уши двое суток висели на специальном крюке у ворот. И пока дежурные на разводе и по возвращении с работы обыскивали заключённых, старшина сидел на ступеньках «вахты» и выводил на отобранной у кого-то трофейной губной гармошке бесконечный бравурный мотив. Мотив тот был неимоверно перевран, однако любой, даже самый неискушённый слушатель без труда мог узнать в нем «Интернационал».
И это тоже было одним из кощунств, так же, как и висящий над воротами лозунг: «ТРУД В СССР ЯВЛЯЕТСЯ ДЕЛОМ ЧЕСТИ, СЛАВЫ, ДОБЛЕСТИ И ГЕРОЙСТВА!»
Ничего подобного - ни ушей, ни трупов - Суздальцев не видел, так как всё это происходило задолго до него. Однако Гудзя знал и при редких встречах с ним ощущал, как и большинство заключённых, непонятную тоску и трепет.
А срок тянулся медленно. И звезда его так же медленно вставала в небе в ясные вечера, будоража, томя, обещая несбыточное. Мысли Суздальцева, перепархивая через все оцепления, устремлялись к ней, к Москве, к матери, - ко всему тому, что было так безжалостно отнято и теперь противоестественно существовало без него.
Зима подходила к концу. В изредка долетающих с юга последних февральских ветрах чувствовалось дыхание весны и предвестие подснежников.
А тут еще культорг по вечерам крутил из библиотеки на зону старые пластинки, среди которых была одна бесконечно щемящая и созвучная всем страстям и печалям Артема.
Гори,гори,моя звезда.
звезда любви приветная.
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда...
При первых же звуках песни к горлу подкатывал комок. А когда трагический бас, словно нарочно, с надрывом выводил последние слова, то хотелось от тоски, бессилия, безнадежности броситься на колючую проволоку и рвать её руками и зубами до тех пор, пока милосердный охранник с вышки не пресечет точным выстрелом твой безумный порыв.
В эти дни Артём всё чаще пытался остаться один.Уходя после ужина из барака,он забирался куда-нибудь в укромный безветренный закуток и,сидя там, согревая дыханием руки, думал, думал, думал. Впереди маячило девять лет беспросветья, и не было никакой надежды на то, что жизнь изменится к лучшему. Все прошения и жалобы на имя Шверника,Берии,Генерального прокурора и Председателя Верховного суда возвращались с одной и той же формулировкой: «Оснований для пересмотра «дела» нет». Прибегая в спецчасть, Артём с отвращением расписывался в получении этих ответов, которые тут же подшивались к другим, безучастным и равнодушным, как и всякая казённая бумага.
«Но ведь я невиновен!- вновь и вновь принимался доказывать кому-то Артем.- Разве можно за какой-то анекдот наказывать так же, как за убийство, вредительство, подлинную измену? Я же свой, советский!»
Однако подобные доводы могли привести сотни тысяч людей во всех зонах ГУЛАГа. Только не было веры никому из них. И не было выхода из бесконечных адских кругов, по которым неслась эта, зачастую безымянная и номерная, бесправная «лагерная пыль».
Зона между тем жила своей обычной жизнью. Каждый устраивался в этой жизни как мог, однако ни у кого из окружающих не было уверенности в завтрашнем дне.
Возле кухни и богатых барачных «зондеркомандовских» помоек ошивались пришибленные доходяги. Кто-то торопливо бежал в сортир, кто-то сворачивал за угол, оставляя после себя на заскорузлом снегу желчно-жёлтые собачьи промоины. В клубе-столовой заунывно нудел хор, разучивая очередную кантату о Сталине. А в бараках , в толоконном, выедающем очи дыму, зеки резались в «буру» и «штосс», кололись «гутой» и обкуривались анашой: кого-то били, кого-то насиловали, кого-то ставили под ножи...
И в любой момент любой одуревший или проигравшийся хлюст мог беспечно поставить на карту чужую жизнь и если проигрывал, то и обрывал её с легкостью и бесцеремонностью, позволительной только Господу Богу. Смертная казнь была отменена, и на подлой совести некоторых уголовных «двадцатипятилетников» повисало по нескольку загубленных душ.
«Помоги мне, ну помоги же мне, - затравленно шептал Суздальцев, обращаясь к звезде. - Господи, если ты есть... Или кто там вместо Тебя... услышь меня! Дай надежду! Вечерняя, милая, нежная, почему ты молчишь? Неужели ты не властна ни над чем, даже над самой маленькой судьбой и жизнью?»
Суздальцев тянул к ней руки, молил и молился, в глубине души сознавая, что всё это фетиш.
А звезда поднималась все выше и выше, вырываясь из ограниченного своего пространства, презирая и это отведенное ей место, и эту жестокую никчемную землю, откуда доносился до неё чей-то одинокий, напрасный, пугающий глас. Она слабо фосфоресцировала среди прочих светил, и её, может быть, давно угасшее, но еще летящее из бездны, мерцание воспринималось Артёмом как неразгаданный сигнал свободных космических миров.
«Уходи-и-и!.. Ухо-о-оди-и-и!..» - как бы донеслось однажды оттуда. И Артём вздрогнул от такой простой и обязательной мысли.
«Действительно! - воодушевлённо подстегнул он себя. - Надо бежать! До Москвы бы только добраться... А там написать обо всём Сталину! Сталин разберётся, поможет... Есть же возле Кремля такая будка, куда несут все письма для него...»
В этот вечер он вернулся в барак, как помешанный, и уже не слышал ни звуков рельса у «вахты», призывающих к отбою, ни матерщины и ора надзирателей, бегающих по бригадам с вечерней поверкой, ни воплей проигравшегося «фуфлыжника», которого учили шваброй двое разухабистых фартовых блатных...
«Только бы добраться до Москвы! Только бы добраться...»
Как и на чём он собирался достичь столицы, Артём не думал. Сорок оцеплений вокруг бесчисленных лагерных зон, заградительные отряды, кордоны, патрули, сотни добровольных сексотов ГУЛАГа, заболоченные бучи, тайга и зверьё... Разве можно было решиться на такое дело в одиночку? Разве мыслимо было даже думать об этом, не рискуя, при первом же раскладе всех «за» и «против», разочароваться в своем намерении и отказаться от него?
Однако в том, что побег будет удачным, Артём не сомневался. Ещё в декабре он обратил внимание на один из бункеров под пилорамой, куда ссыпались опилки. Бункер был глубоким, просторным и его еженедельно чистили до самого дна. Однако главное заключалось в том, что на дне его, сбоку, неприметно для глаз, находилось заметное углубление, в котором вполне мог укрыться любой нормальный человек.
На следующее утро Суздальцев напросился у бригадира на очистку бункера. До обеда он с двумя напарниками энергично швырял тяжёлые сырые опилки на ленту транспортера, а когда дно заскрежетало под лопатами, он заверил собратьев, что теперь всё доделает без них. Работяги любовно посмотрели на него и, пока он не передумал, рванули куда-то, благодаря судьбу за то, что есть еще на свете подобные лопухи.
Оставшись один, Артём внимательно обследовал дыру, углубил её, насколько было возможно, и утеплил принесёнными стружками. Затем приволок из столярки ведерко с клеем и, озираясь, обработал им заранее приготовленный фанерный лист. Слой клея, затем земля и опилки, слой клея, затем земля и опилки...
Приставив этот щит к отверстию, он еще немного помараковал над ним и убедился, что отличить замаскированный тайник от стен почти невозможно. После этого спустил в яму две толстые доски, которые должны были стать отдушинами, и установил их над убежищем с наклоном, по которому могли бы ссыпаться опилки.
- Вот и всё... - наконец, удовлетворённо прошептал он. - Теперь вся надежда на случай...
Вечером в бараке он обменял свой старенький домашний свитер на несколько паек хлеба и сахара. А спустя два дня, дождавшись, когда бункер стал заполняться отходами, нырнул в него, затаился, и стал ждать конца рабочего дня.
О том, что он запросто может задохнуться в добровольной могиле, Артём не думал. Мысли были зациклены совсем на другом.
«Пару дней они продержат оцепление и ещё раз обыщут завод, - точно вычислил он, с неприязнью вдыхая кислый опилочный воздух, который, благодаря удачно установленным доскам, проникал сквозь тяжёлую массу в его укрытие. - За это время из зоны уйдут четыре эшелона. И на третьи сутки, как ни крути, ВОХРа кинется отыскивать след. И тогда-то можно будет идти на раскоп...»
Сколько времени просидел Суздальцев в своей дыре, он не представлял. Всё слилось воедино - день, ночь, день... Он запомнил только, как кто-то ожесточённо чистил бункер, слышал частое шуршание лопат и чьи-то приближающиеся голоса. Возможно, это были зеки. И, возможно, они обнаружили его «вольфшанце». А может, и нет. Потому что следом за ними в яму спрыгнул кто-то из надзирателей и переколол оставшийся слой опилок смертоносно заточенным щупом, который один раз даже мимолетно скользнул по замаскированной фанере.
Словом, Бог не выдал, и овчарки не съели! Это уже была победа. Теперь дело оставалось за малым: забраться между брёвен в какой-нибудь эшелон и - гони, машинист, запевайте, колеса!..
Просидев в тайнике ещё несколько часов, Артем отодвинул шит и выглянул наружу. На дворе была ночь. Легкий снежок кружился в примороженном воздухе. Неподалеку раздавались чьи-то крики, натужное покряхтывание, ругательства, стук бросаемых бревен - видимо, «зондеркоманда» грузила пиловочный лес. Часа через два они закончат погрузку, конвоиры с собаками пробегут по составу и... и... О, как медленно тянется время!
Выбравшись наружу, Суздальцев сделал пару шагов и повалился на холодную подстилку из опилок. Затёкшие от долгого бездействия ноги не держали его. Он энергично помассировал их, а затем, не в силах больше терпеть, оправился по-большому, беспокойно думая о том, как подняться наверх.
Лестницы, по которой обычно чистильщики вылезали из бункера, и досок, которые приспособил он, уже не было. Значит, надо было вырубать ступеньки в стене - отвесной и не очень податливой. Он вытащил из кармана самодельный, выточенный из рашпиля нож и стал торопливо проковыривать в земле неглубокие узкие дыры.
Это заняло немало времени. Несколько раз просвистел паровоз, давая сигнал к отправлению. Затем состав дернулся - зазвенели буфера, лязгнула сцепка... Артем рванулся по выцарапанным ступеням, но сорвался, - раз... другой... третий... Выхода не было. Он проиграл.
На востоке уже светало. Небо стало бледнеть. Скоро выйдет на работу первая смена, и дотошные «мусора», пробегая предварительно по всем объектам, несомненно, обнаружат эти свежие углубления в стене и достанут его, выволокут собаками на свет Божий и суд людской.
Задыхаясь от отчаяния, обрывая в кровь ногти, Суздальцев ещё раз попытался вскарабкаться наверх , и это ему удалось. Он бессильно лёг на краю ямы, думая о том, что забыл в убежище хлеб и сахар. Удаляющийся огонек последней платформы мигнул и пропал. Надо было снова спускаться. И не только за хлебом, но и для того, чтобы как-то замаскировать вызывающе ясные следы от ножа. Что ж, чему быть, того не миновать.
Утро надвигалось стремительно. В зоне, вероятно, готовились к разводу. На промплощадке взвыл и по-рабочему затарахтел еле слышимый до этого движок заводской электростанции. Артём вздохнул, выругался про себя и, спрыгнув в бункер, стал торопливо забивать опилками тёмные, заметные углубления в стене. После чего замёл за собой оставшиеся на поверхности следы ног, затаился в своей берлоге и мгновенно заснул
Резкий визг вгрызающейся в дерево пилы разбудил его.
«У-у-у, зараза, словно реактивный... Вот бы так он спикировал сюда, - подумал Суздальцев и невольно поёжился. - Ишь, как садит, проклятая, только брызги летят...»
Действительно, циркулярка работала на пределе. И опилки, ручьисто стекающие в яму, расползались, накапливались, росли на глазах, постепенно прессуясь в золотую тяжёлую массу. Дышать стало тяжелее, и Артём вдруг с пугающей ясностью понял, что теперь ему здесь хана. Хитроумно придуманных, пусть и не совсем надёжных отдушин больше не было. И теперь ему предоставлялось: или задохнуться в своей добровольной могиле, или немедленно выбираться на свет.
Бережно засунув за пазуху оставшийся хлеб, он плечом нажал на фанеру. Засыпанная почти наполовину, она поддалась тяжело, неохотно. Тёплые щекочущие струи тут же пролились на лицо, и Артём едва успел зажмуриться и обезопасить глаза. Затем достал из кармана кусок тряпки, заменяющей ему платок, и, словно хирург перед операцией, обмотал им нос и рот.
Рёв беснующейся пилы был уже невыносим. Болезненно морщась, Артём отщипнул кусок хлебного мякиша и, тщательно размяв его в пальцах, «заклеил» уши.
«Голь на выдумки хитра, - удовлетворённо усмехнулся он, - Главное - что я вовремя спохватился. А теперь нужно как кроту... потихонечку, не торопясь...»
Медленно работая руками и ногами, словно аквалангист среди коралловых зарослей, Суздальцев поднимался всё выше и выше. Шевелящийся, постоянно перемещающийся поток опилок скрывал его движения. И если бы даже кто-то наверху попробовал приглядеться к тому, что творилось в яме, он ничего бы не заподозрил.
Время длилось, будто перед казнью. Артём пытался считать минуты, часы, но почему-то постоянно сбивался на трехстах пятидесяти.
- Раз...два, три... пять... десять... сорок восемь... сто четырнадцать... двести шесть... триста пятьдесят... триста пятьдесят... Ах, черт! Надо снова... Один , два... семь... пятьдесят девять... сто четыре... триста пятьдесят... триста пятьдесят...
Наконец, осатанело взревев, как буксующий мотоцикл на подъёме, пила затихла.
«Слава Богу, вечер, - облегчённо расслабился Артем. - Значит, скоро подадут эшелон и пригонят грузчиков. Этот шанс, вероятно, последний. Если и сейчас ничего не выйдет, надо будет объявляться. Как это там у них, «добровольная явка с повинной смягчает наказание». Добровольная явка! Стоило ли затевать тогда всю эту показуху, загибаться, околевая в этой промозглой дыре? Нет, если уж бороться, то до конца. Тем более что от меня зависят и судьбы ребят. Если я доберусь, нас ведь всех оправдают».
Извиваясь всем телом, осторожно подгребая под себя опилки, Суздальцев выползал из них. Свежий вечерний воздух яро ударил в лицо, и Артём, захлёбываясь, стал глотать его словно живую спасительную воду.
Впереди раздался гудок паровоза. Тонко засвистели сцепщики. Звякнули буфера платформ и полувагонов, и змеиный шип тормозов зло расползся в наступившей тиши.
Грузчики бегали по толстым узким трапам с бревнами и шпалами на плечах, вкалывая ударно и весело, как умели только они.
Спустя несколько часов состав был загружен.
Из своего укрытия Артем наблюдал, как торопливо снималась с объекта «зондеркоманда». Конвойные пересчитали зеков, скомандовали: «Пошё-ол!» и двое впереди, двое сзади, с автоматами наперевес повели «фашистов» к выходу.
Вслед за этим три дюжих сержанта - «собачника», с трудом удерживая на поводках добросовестно вынюхивающих псов, осмотрели состав и потопали к паровозу. К ним тотчас же присоединились и сцепщики. Вспыхнули спички, засветились огоньки папирос. Успокоившиеся церберы сидели у ног хозяев, равнодушно поглядывая друг на друга.
К счастью, ветер дул от них в сторону Артёма. И он, уже не раздумывая, боясь, чтобы лишь не подвели совершенно затекшие ноги, по-пластунски пополз к ближайшей платформе, загружённой рудстойкой.
Главное теперь заключалось в том, чтобы проскочить КПП.
Однако и на сей раз, судьба благоприятствовала беглецу. Видимо, охранники были уверены, что его в рабочей зоне нет, а потому дали добро на выход, и паровоз, скрипя всеми своими мускулами, поднатужился, дёрнул и медленно пополз вперед.
Стараясь стать как можно незаметнее, Артём скорчился у борта платформы, пытаясь унять сумасшедшее биение сердца.
Поезд все увереннее ускорял ход. Встречный ветер набирал ответную силу и, пролетая сквозь неплотный частокол коротко опиленных бревен, ощутимо давал о себе знать.
«Ничего, - утешал себя Артём. - Чуть подальше отъедем и переберемся за шпалы. Всё-таки они плотнее уложены, и в полувагоне не так свищет...»
Он приподнял голову над бортом платформы и тут же увидел перед собой быстро проплывающие огни лагеря. Желтые и оранжевые гирлянды фонарей маскарадно переливались над длинной паутиной запретки, а над ними чарующе сверкали миллионы звезд. Следом замелькали неказистые дома поселка, будка стрелочника и сам он, стоящий возле неё с фонарем, тёмная водонапорная башня - местный небоскреб, несколько рядов платформ и теплушек, застывших на запасных путях, и тут вдруг паровоз замедлил бег, остановился, а спустя некоторое время покатился назад.
«Да что же это такое?» - всполошился Артём и чуть не закричал от обиды.
Паровозишко был маневровый. И ему предстояло немало побегать взад-вперёд, формируя состав, который непременно уйдёт с этого полустанка. Но только когда? И куда?
Прозябать на холодной платформе больше не было смысла. Дождавшись, когда паровоз, проскочив семафор, оказался в тени водонапорной башни, Артём повис на борту платформы и, резко оттолкнувшись от неё, спрыгнул на землю. Прыжок оказался неудачным. Он немного подвернул ногу, но тут же пригнулся и, прихрамывая, юркнул под стоящий рядом товарняк.
«Горю, как швед», - подумал он и вдруг увидел себя словно бы со стороны, одинокого и чужого всем странника, беспричинно влачащего свою судьбу.
- Ну и черт с ним, - обречённо ругнулся он. - Не прошло и не надо, мы и не хотели...
Завораживающие, нарядные огни лагеря приближались, обещая покой и отдохновение. Артем брёл к ним, спотыкаясь на шпалах, и вдруг остановился, устыдившись своего безвольного отречения от себя.
«Девять лет впереди, да три года добавят, это сколько же будет? - бестолково пытался сосчитать он. - Девять и три... О, Господи, совсем свихнулся!.. Нет, только не это. Тогда остается как Кондратию - голову в петлю, и всё... А что будет с матерью? С сестрой и братом? Я же не виноват! Это ж всё произвол... подлость диких подонков с Лубянки! Они побоялись отвечать за избиения и загнали нас сюда, превратив во врагов и изгоев. Но их надо разоблачить! И мерзавцев со звездами, и тех молоденьких гадов, что так старались угодить им... Так что, если не я, то кто же? Наташка? Данила? Но ведь с Колымы не убежишь. А вот мне посчастливилось. И надо пользоваться этим до конца, а иначе... иначе...»
Суздальцев до хруста в пальцах сжал кулаки.
«Трус! Ничтожество! Тряпка! Ну, возьми себя в руки, гадёныш! А теперь подумай, какой есть выход... Эшелоны будут уходить не сегодня, так завтра. Значит, надо снова затаиться, переждать... может, даже в посёлке. В чьём-то погребе или на чердаке... за трубою, в тепле... С верхотуры всё видно, и, когда, наконец, сформируют состав, ты уедешь... Уедешь, во что бы то ни стало...»
Артём перевел дыхание. На душе стало здоровее и легче. Пригибаясь и оглядываясь, он задворками потащился к поселку. Кое-где одиноко брехали собаки. В одном из домов неожиданно засветилось окно...
Длинный, старый, одноэтажный рабочий барак, приковавший внимание Суздальцева, был, как видно, назначен ему судьбой. К распахнутой, скрипящей на ветру, полуоторванной двери была приставлена лестница. Не раздумывая ни о чём, ничего больше не опасаясь, Суздальцев рванулся к ней и в мгновение ока оказался под крышей.
После улицы здесь, действительно, было тепло. Теперь можно было перекусить. Неожиданная страшная усталость навалилась на парня. С трудом дожевав сухой, застревающий в горле кусок, он прилёг на какие-то доски и тут же поплыл, полетел, закружился...
А когда он очнулся, над ним молчаливо стоял старшина надзора Гудзь.
Артём рванулся, пытаясь вскочить, но старшина носком сапога придавил его к полу.
- Не барахтись, милок. Всему своё время...
От этого таинственно пониженного многообещающего тона Суздальцеву стало не по себе.
«Этот не пожалеет. Убьёт...»
Старшина усмехнулся. Видно, понял его. Глаза его были настороженно-лютыми. Это были глаза зверя, наконец-то настигшего свою добычу, которую через секунду он начнет рвать на живые, трепещущие, брызжущие кровью куски, не испытывая при этом ни стыда, ни сочувствия.
«У-умру ли я и над могилою гори, сияй, моя звезда-а! - неожиданно взорвалось в мозгу Суздальцева. - Боже! - подумал он. - О чём я? В такую минуту...»
Его трясло, то ли от страха, то ли от неожиданности. Мысли путались и перебивались. Нужно было что-то сказать напоследок, как говорят в кинофильмах герои перед казнью. Или, выпрямившись во весь рост, запеть, гордо бросая в лицо палачу слова презрения. Однако ни бессмертных слов, ни подходящей песни почему-то не находилось. Просто было очень жалко себя и своей короткой жизни, в которой он пока не видел ничего, кроме боли и разочарований.
- Ну, хватит разлёживаться, вставай, - приказал Гудзь. - Идти надо.
- Ку-уда? - заикаясь, спросил Артём.
- На кудыкину гору, - нахмурился надзиратель. - Он ещё спрашивает...
Он отошёл в сторону и, вытащив из кармана шинели наган, озабоченно крутанул барабан и продул дуло.
- Топай к выходу... да не дури! Иначе всю обойму... Ну-у!
- Сейчас, сейчас, - послушно затряс головой Суздальцев и поднял на вохровца извиняющийся, растерянный взгляд. - Ноги что-то не держат... Сейчас...
Больше всего ему не хотелось, чтобы старшина подумал о его трусости. Страх, конечно, был - не без него. Но была и тоска оттого, что умереть, возможно, придется не в честном бою, а от грязной руки какого-то проходимца. Хотя, в общем-то, какая разница, кто всадит тебе пулю в затылок: благородный исполнитель или подлый палач? Главное было - не пропустить момент...
Сторожко, словно лошадь в пристяжке, косясь через плечо, Суздальцев заковылял к выходу.
«Сейчас доведёт до лестницы и спихнет оттуда, - горько подумал он. - А не лучше ли самому...»
- А ну стой! Отойди!- грозно вымолвил Гудзь, словно угадав намерения пленника. И высунувшись в чердачный пролёт, крикнул раскатисто:-Салимонов! Давай принимай! Да разгони любопытных! Чего они выставились?
«Люди!- облегчённо воскликнул про себя Суздальцев.- Люди! Значит, тут не посмеют, не тронут... Го-о-осподи!- Он с трудом перевёл дыхание.- Я ведь, в сущности, ещё не жил. Даже девушку не поцеловал ни разу. Ну, пусть девять, пусть двенадцать лет... Только бы жить!..»
- Чего копаешься? - подтолкнул его дулом нагана старшина. - Давай вымётывайся! Да не сверзись, смотри. Ты нам живым нужен.
«Жи-ивым! - счастливо задохнулся Артем. - Господи, дошла до тебя моя молитва!»
Он подошел к двери и взглянул вниз. Возле лестницы его поджидали два солдата с овчаркой. А поодаль, у сарая и верёвок с бельем, стояли несколько детей и женщин.
«Может, кто-то из них меня и продал, - мимолётно подумал Суздальцев. - Заметил ночью и... О великая и загадочная русская душа!» - скорбно усмехнулся он.
- Ты гляди,- злобно заорал снизу один из охранников. - Он еше лыбится! А ну скользи сюда, удвох смеяться будем!
Артем вздохнул.
«Бить будут...»
И, ухватившись ватными руками за выступающие перекладины лестницы, начал спускаться.
«Только бы не промахнуться, только бы ноги не подвели...»
Пёс, натренированный на заключённых, увидав знакомую униформу, насторожился и, вздыбив загривок, зарычал.
Собачник дёрнул повод.
- Стоять!
Второй конвойный, пожилой и морщинистый, видимо, сверхсрочник, неторопливо повёл дулом автомата.
О, как, вероятно, хотелось им поразвлечься, травя этого ничтожного, замурзанного молокососа, из-за которого они мотались несколько суток. Однако присутствие гражданского населения сдерживало законный порыв.
Осилив последнюю ступеньку, Артём коснулся земли, и в тот же миг Салимонов ослабил повод.
Чёрный огромный, озверевший от ненависти пес, злобно прижав уши к черепу, бросился на беглеца.
- Фу! - неохотно вякнул собачник. - Фу-у! Артём наклонился и, стараясь не глядеть на окружающих, тронул прокушенную ногу. Затем достал из кармана так называемый «носовой платок» и приложил его к ране.
- Ничо, до свадьбы заживет, - «сердобольно» ободрил его спустившийся следом Гудзь. Он покосился на застывших в отдалении детей и женщин, одёрнул шинель и выпрямился, насколько позволял ему приземистый рост. - А теперь, мужики, слушай мою команду... Я его один доведу!
- Ты доведёшь, - с сомнением в голосе пробурчал сверхсрочник. - Знаем мы тебя.
- Доведу, не боись, - мрачно успокоил его Гудзь. - Не до зоны, так до ручки...
Он снова вытащил наган, оценивающе вскинул его в ладони и вплотную приблизился к Суздальцеву.
- Открывай рот!
- Чего? - не понял Артём.
- Пасть открывай! Да поширше, чтобы «пушка» залезла.
- Как? Почему? Я не хочу, я не буду...
- Будешь, - уверенно усмехнулся Гудзь и с размаху ткнул дулом в губы Суздальцева.
Артём ахнул и застонал. Рот сразу наполнился горячим и солёным.
- Изверги! - закричала одна из женщин. - Хоть бы в такой день не безумствовали! Да и не при людях!
«В какой день? - сплевывая кровь, подумал парень. - Что, сегодня праздник какой-то? Или воскресенье?»
- Открывай, сука! - ещё тише и зловеще повторил старшина. - Не то всю челюсть с разгону вышибу... Ну-у?
Артём судорожно всхлипнул и разжал зубы.
Ледяное, вонючее от смазки дуло упёрлось в нёбо. Он поперхнулся и закашлялся.
- Смотри, не подавись, - сладко взвизгнул собачник. - Эй, старшой, ты крепче держись за рукоять, не то он и тебя заглотит!
- Значит, так, - твёрдо сказал Гудзь, не обращая внимания на выпад товарища. - Дойдёшь так до зоны, не споткнувшись, твое подлое счастье. Ну а зацепишься за что-то, не обессудь. Палец дрогнет, держать его не буду... точнее, не смогу. Понял?
- У-у-у-у-у, - понимающе замычал Суздальцев, чувствуя, как от этих слов струи пота потекли по спине и вискам. Он расширенными глазами взглянул на старшину, на женщин, застывших немо, и изо всех сил стиснул подрагивающее дуло зубами.
- Тогда пошли, - сказал Гудзь и положил свободную руку ему на плечо так, что издали могло показаться, будто два закадычных приятеля бредут в обнимку.
Что было дальше - Артём почти не помнит. Намертво прикованный к оружию, обливаясь слезами и потом, он медленно делал шаг за шагом, высоко поднимая ноги, словно слепой.
Кровь и вязкая слюна заливали руку старшины. Время от времени он останавливался и, разжимая объятия, вытирал эту руку платком. Держать на весу её было трудно, она наливалась усталостью, затекала. Однако он не менял положение, жёстко выдерживая характер, понимая, что слух о его сегодняшнем поступке разнесётся быстро и далеко. Было ли это тщеславие невежественного подлеца, или какой-то шизофренический вывих, Артём не знал.
Мимо проплывали чьи-то встречные лица, кабины высоких лесовозов, приземистые дома, красные флаги с почему-то траурными лентами на них, но он воспринимал всё это словно бы из другого мира, нереального, зыбкого, отторженного от него. Вся воля, все надежды, все усилия были сосредоточены на одном:
«Не споткнуться... не споткнуться... не споткнуться»
Возле лагерной проходной, видимо, предупрежденные Салимоновым, стояли сам «хозяин», «кум» - оперуполномоченный, начальник режима и командир дивизиона. Сквозь застилающую взор пелену Артём, словно в тумане, видел, как возмущённо тыкал пальцем в их сторону майор Свистун.
«Ну, уж здесь не убьют», - освобождёно подумал он и прикрыл глаза.
- А ты - артист! - долетел до него визгливый голос майора. - Ты знаешь, что мне теперь будет за этот театр? Ты бы ему ещё в зад наган засунул! Ну, работнички! Ну, ухари! Хоть всех в цирк отдавай!
- Виноват, товарищ начальник, - хрипло произнёс старшина. - Оплошал маленько.
- Оплошал, - смягчаясь, понизил голос Свистун. Так чего стоишь, думаешь? Вынимай наган!
Гудзь потянул оружие к себе, но сумасшедше стиснутые, спаянные, сросшиеся челюсти беглеца намертво прихватили его.
- Ну, ты! - истерически вскрикнул Гудзь и дернул «пушку». - Отдай!
Артём открыл глаза. Страшная, нечеловеческая мука отражалась в них.
- А-а-а-а, - жалко застонал он. - А-а-а-а…
- Заклинило! - угрюмо констатировал начальник режима. - Теперь только зубилом надо.
- Штыком еще м-м-можно, - заикаясь, поддержал его опер. - Д-давай, дергай вместе с зу-убами! А то он, видать, от с-страха в шта-аны н-наложил!
- Да не дёргается, едрить его мать! - злобно рявкнул Гудзь. - У-у, паскуда! - замахнулся он на заключённого. - Связался на свою голову…
Артём мучительно глядел на него. Казалось, еще немного - и очи его вылезут из орбит. Липкие струйки алой пенной слюны текли из скособоченного рта.
- А-а-а-а… А-а-а-а-а… А-а-а-а-а-а-а…
И тогда старшина решительно н а ж а л на курок.
Очнулся Артём от холода и сырости. Снова открыв глаза, он увидел столпившихся над ним мучителей и расконвоированного зека-водовоза с пустым ведром в руке.
- …я ж его на испуг взял, - откуда-то издалека донёсся до него голос Гудзя. - Наган-то был незаряженный! Дай, думаю, проучу паскуду, чтоб в другой раз не шкодил.
- К-кио! - поддержал его «кум».
-А ушки-то, старшина, ты ему не надрал, - поджигательски подкеросинил режимник. - Опростоволосился, следопыт!
- Ничо, - спокойно отозвался Гудзь. - На мой век ихних ух хватит!
-Как знать, как знать, - неопределённо промямлил Свистун.- Впрочем, поживем, увидим… Ну, что, оклемался, дурак? - наклонился он к Суздальцеву.
Его гладко выбритое округлое, скопчески обвисшее лицо с набрякшими подглазьями и синими алкогольными прожилками оказалось так близко, что Артёму захотелось плюнуть в него. И он таки плюнул, выбрасывая вместе со слюной и кровью раскрошившиеся остатки выщербленных зубов.
- Ты гляди, какой волчара! - оскорблёно взвизгнул майор. - Он еще харкается, падла! Ну, ты у меня попляшешь, бандит, ты у нас помаешься… Нечепуренко, в ШИЗО его!
Огромного роста надзиратель со связкой тяжёлых ключей в руке приблизился к зеку и, взяв его за шиворот, приподнял легко и привычно. От резкого движения шапка слетела с головы Суздальцева, и он, наклоняясь за ней, вдруг увидел, как изменились и полезли на лоб глаза начальников.
- Д-де-ела! - озадаченно протянул опер. - Д-да он же со-овсем с-седой!
Скорбная, беспомощная улыбка исковеркала рот заключённого.
Майор Свистун нетерпеливо затоптался на месте, нахлобучил поглубже фуражку и махнул рукой.
- Веди! Десять суток пока, а там видно будет.
Камера штрафного изолятора была холодная и пустая.
Нечепуренко, смилостившись, принёс большую кружку воды.
- На! Попей да умойся.
- Спасибо, - трудно пошевелил распухшими губами Артём и жадно сделал несколько глубоких глотков.
Монолитная железная дверь со стоном захлопнулась. Резко заскрежетал фигурный ключ в замке.
Артём припал измученным ртом к заиндевелой скользкой стене, чтобы хоть немного утишить слепую дергающую боль. Перед глазами поплыли лица встречных людей, рокочущие лесовозы, дома, флаги с траурными лентами, неуверенные смятенные глаза лагерного начальства.
Он ещё не знал, что в этот день по радио объявили о смерти Сталина. И все эти дивизионные и режимные вертухаи пребывали в растерянности, не ведая, чем обернется для них завтрашний день.
«Гори, гори, моя звезда…» - неожиданно зазвучало в душе, и Артём вдруг так же неожиданно заплакал, не стыдясь и не пряча своих искренних слёз.
Что ж, всему, как говорится, свое время.
Не всякий ход оказывается удачным. Но ведь и в т р и д ц а т ь лет можно начать новую жизнь. Жаль только, что д в е н а д ц а т ь из этих тридцати он проведёт не с любимыми, а за колючей проволокой, среди тысяч виноватых и безвинных людей, так жестоко и страшно расплачивающихся за свои подлинные и мнимые прегрешения.
Теперь на его «деле», и так перечёркнутом красным карандашом, появится новая запись: «Склонен к побегу». И где бы он ни был, в какой бы лагерь ни попал, все конвойные с особым вниманием и жестокостью будут следить за ним.
Рукавом телогрейки Суздальцев вытер мокрое лицо и поднял голову к зарешёченному, замызганному окну, в котором по-весеннему светилось вечернее чистое небо.
Несколько мерцающих серебринок выступило на его высоком широком экране. Где-то среди них сияла и его Вечерняя. Её не было видно отсюда. Но она была и будет вечно, как вечны эти небо и земля, как пребудет вечно всякая душа человеческая до тех пор, пока она чувствует и страдает, надеется и верит.
Гори, гори, моя звезда...
1979 г.
П.С. Приглашаю и на stihi.ru