Я по-прежнему к МК неравнодушен...

               
   В одной из крупнейших в Европе русской библиотеке Толстовского фонда в Мюнхене состоялся авторский вечер писателя Вадима Перельмутера.
   Бывший москвич, живущий нынче в Мюнхене, познакомил слушателей с разными жанрами своего творчества — стихами, эссе, переводами, графическими рисунками, книжными иллюстрациями. Рассказал он также и о своей поистине подвижнической работе: выведение из литературного небытия и забвения русских писателей, тех, кто был незаслуженно забыт, а также и тех, по ком катком прошлась жестокая эпоха идеологических табу, доносительства, поиска врагов, проклятий в газетных передовицах, а то и физического уничтожения. На встрече также экспонировались десятки книг, как произведений писателя, так и составленных им и изданных с его помощью. Были представлены и графические работы автора.
   Свой вечер Вадим Перельмутер озаглавил: «Пятьдесят лет литературы». Именно столько лет охватывают его разнообразные литературные занятия. Именно разнообразие этих занятий стало темой вечера.
   А предварила вечер десятиминутная — экранная — выставка: восемь десятков графических работ, под общим названием: «Рисую...»

   После вечера я задал Вадиму несколько вопросов.

   - В середине 60-х Вы работали в газете «Московский комсомолец». Я знаю, что, живя нынче в Мюнхене, Вы часто бываете в Москве, заходите ли в редакцию «МК»? Если так, можете ли сравнить, конечно, условно, тогдашнюю, полувековой давности, творческую атмосферу редакции – и нынешнюю?
 - Естественно, газета изменилась, как изменился мир, изменилось всё. Самое простое, Москва (и «Московский») есть, а «комсомольца» (и комсомола) нет. Там и сейчас работает мой многолетний друг Сергей Бычков, знаю и некоторых других, среди них — ученики моего друга, замечательного поэта и первоклассного журналиста Александра Аронова. В январе этого года — в честь его 80-летия — МК объявил «Год поэзии» и будет регулярно знакомить читателей с поэзией Аронова.
    Я проработал там недолго — 1965-66 годы. Но попал, по счастью, в один из самых ярких периодов в истории газеты — когда возглавлял ее Алексей Иванович Флеровский. Он был сыном участника революционных событий, начиная с девятьсот пятого (из немногих, кому повезло уцелеть в тридцатых и сороковых годах), а впоследствии известного журналиста и публициста. И вырос в «Доме на Набережной». Талант не наследуется, он — штучный, но хватку журналистскую Алексей Иванович, думаю, унаследовал от отца. Он был очень хорошим и очень талантливым редактором.  И собрал в газете очень талантливых людей. Я пришел в отдел литературы, в главе которого стоял Евгений Сидоров, он вскоре уше в «Юность», потом был проректором Литературного института, министром культуры при Ельцине, постояннным представителем России в ЮНЕСКО. Мы и по сию пору сохранили дружеские отношения, с удовольствием встречаемся в Москве. Коллегой моим по отделу был Эмиль Коган — будущий профессор Сорбонны. Отдел студенческой молодежи возглавлял Евгений Аверин, будущий «главный» в «Книжном обозрении» 80-90-х годов, у него начинала карьеру Татьяна Иванова - «звезда» коротичевского «Огонька». Там же, у Коротича, ключевую позицию занимал еще один выходец из МК, Владимир Чернов — через его руки проходили лучшие публикации тех лет. С Володей мы дружили почти полвека, до самой его внезапной смерти в прошлом году. Он вскоре после Коротича возглавлял «Огонек», потом создал - и возглавил, - как принято теперь говорить, несколько журнальных проектов, наиболее известные из которых — «Караван историй» и «Story», последнее его детище. Я не знаю другого случая в истории журналистики, чтобы журнал перестал издаваться, потому что главный редактор умер. Именно это случилось со «Story» - декабрьский номер стал последним.
   В общем, кого ни назови... Виктор Липатов, журналист и писатель, в дальнейшем — глава «Юности». Поэт Вадим Черняк. Заведующий отделом науки Юрий Дружников — автор первого реального исследования истории о Павлике Морозове, прозаик, в 80-х — профессор Калифорнийского университета. О Саше Аронове я уже сказал, назову и двух, вероятно, самых известных его учеников — Юрий Щекочихин и Лев Новоженов... И это всё — МК.
Газета шла нарасхват — из киосков по утрам исчезала наперегонки с «Советским спортом». В каждом номере было что почитать. Бывали и настоящие сенсации — с долгим, до наших дней докатившимся эхом. Взять хотя бы истории с печально знаменитым проектом поворота северных рек. Первое обсуждение проекта состоялось в Академии наук. Журналисты всех ведущих московских газет получили приглашения, но... главных редакторов предупредили, что публиковать ни строки об этом обсуждении ни в коем случае нельзя. А Флеровского предупредить забыли. Он дождался двух журналистов, бывших на обсуждении и сообщил им, что они — вместе с ответственным секретарем газеты — остаются в редакции на ночь, он приедет к шести утра и подпишет разворот — две страницы — в печать. Скандал был оглушительный. И с него-то и началось медленное, но верное крушение злополучного проекта. С этого же момента, по-моему, газета попала под пресс «особого внимания» - и несколько месяцев спустя Флеровского из нее «убрали»...
   Нынче, разумеется, атмосфера иная, так сказать, другой режим существования газеты. Но мне представляется, что и сейчас она сохраняет, как бы точнее сказать, «генетический код», что ли, той, прежней атмосферы, ее дыхание... Есть и «знаки» - приходишь в редакцию и видишь: напротив дверей в ресторан — портрет Саши Аронова, хорошо место выбрано, ведь он и в ресторанах знал толк...
  И я по-прежнему к МК неравнодушен. И рад, что он по-прежнему — в фокусе внимания, подчас, впрочем, небезопасного...
   - Там и была Ваша первая публикация?
   - Нет, первая публикация была в Риге — перевод стихов Ояра Вациетиса. Теперь посмертно он — классик. Не так давно вышло собрание его сочинений в восьми (!) томах. А в МК я дебютировал как журналист и критик. Не скажу, что это было «школой», скорее — обретениье опыта, бесценного опыта, который помог мне выжить в трудные годы, когда я лет пятнадцать мог прокормиться только журналистикой.
   - Вы закончили Литературный институт имени Горького. Это на самом деле «кузница литературных кадров», как некоторые считают?
   - Они ошибаются. «Литературные кадры» не «куются».  Писателями рождаются. Как рождаются математиками, музыкантами, художниками. Те, кто поступают в институт, чтобы «выучиться на писателя», понапрасну тратят время своей жизни. Не случайно ведь первое учебное заведение такого рода, созданное Брюсовым, чей опыт потом был «взят за основу» Горьким, именовалось Высшими Литературными курсами. Сюда приходят молодые писатели — учиться всему тому, что может им впоследствии пригодиться в работе. Не только «наукам» - истории, философии, лингвистике и так далее, но и общению с себе подобными — профессионализму, этике, толерантности. Я сказал «профессионализм», будучи убежден, что сочетание «профессиональный писатель» - нелепость, я имею ввиду — всего лишь — профессиональное отношение к своему делу.
   В институте — по совету Ильи Сельвинского — я пошел в семинар к его бывшему ученику Сергею Наровчатову. Он был великолепно начитан, блестяще знал поэзию, понятно, не только русскую, обладал хорошо развитым вкусом и был готов принять любую творческую манеру — при единственном необходимом условии: таланте автора. Ему, конечно, скучно было бесконечно читать и обсуждать недозрелые «студенческие» стихи, на семинарах он отводил сему делу не более трети времени, остальное — беседы и встречи. По его приглашениям к нам приходили Семен Липкин и Арсений Тарковский, «последний акмеист» Михаил Зенкевич и Евгений Винокуров, Давид Самойлов и Борис Заходер... Кстати, с последним визитом был забавный эпизод. В семинаре, как водится, были поэты не только «хорошие», но и «разные». Один из них возьми да и спроси Заходера: «Почему вы пишете только детские стихи?» На что Заходер среагировал мгновенно: «А вы можете отличить детское стихотворение от  взрослого?» - «Проще простого!» - «Тогда скажите мне: вот эти стихи — взрослые или детские?» И прочитал:

Лягушек спросили: «О чем вы поете?
Ведь вы же, простите, сидите в болоте».
Лягушки сказали: «О том и поем,
Как чист и прозрачен родной водоем!»

    Хохот помню до сих пор...
    Естественно, моим товарищам по институту хотелось печататься. А с этим было, мягко говоря, трудно. То есть — чем талантливей, тем трудней. Но про «общие места» тогдашней литературной ситуации мы говорить не будем. Лучше расскажу про один из редких «счастливых случаев».
    Мой сокурсник и друг, прозаик Анатолий Ким, как-то раз, возвращаясь домой, увидел сидящего на подоконнике лестничной площадки Смоктуновского. Поздоровался, ушел к себе. Через полчаса выглянул — та же картина. Спросил — кого ждет. Тот ответил, что живущую этажом ниже тещу (некодга знаменитую артистку Еврейского театра, любимицу Михоэлса, Этель Каминскую), вот, привез ей из Питера копченую салаку и ждет. Толя позвал его к себе — ждать, а заодно и чаю попить. Разговорились. Иннокентий Михайлович поинтересовался — чем занимается хозяин? «Пишу рассказы», - ответил Ким. «Почитайте!»
Кончилось дело тем, что Смоктуновский увел с собой несколько рассказов и отдал из своему приятелю, прозаику Глебу Горышину, главному редактору журнала «Аврора». Там и состоялся дебют Кима — два рассказа.
    - Вы были одним из воссоздателей 1978 году журнала «Литературная учёба».  Мне тогда казалось, что журнал был открыт для смелых для того времени публикаций.
    - Да, это был совсем не тот, созданный Горьким в 1930-м, журнал. Мы пять человек, начали этот журнал буквально с нуля. Конечно, там проходили и спорные вещи. Это связано было и с личностью главного редактора Александра Михайлова.  Он бы из поморов, фронтовик. И вот этот дух поморской вольницы, очевидно, как-то сказывался и на отборе материала. В журнале я проработал 15 лет. Это были хорошие годы. Думаю, вернее, надеюсь, что в шестидесяти номерах журнала, вышедших за этот срок, наберется немало такого, что имеет шансы остаться в истории литературы.
   Журнал не только брал у меня и коллег  время, силы, подчас и нервные клетки, но  иногда  и отдаривал каждого из нас. Ну, например, живущий теперь в Халле мой друг и мой любимый современный поэт-авангардист Сергей Бирюков приехал в самом начале восьмидесятых из Тамбова ко мне в редакцию, мне удалось напечатать его стихи  впервые! Публикация в «Литературной учебе», подтолкнула к выходу первую книгу, ну, и так далее. Ныне он — автор полутора десятков книг, наша дружба не пылится вот уже четвертое десятилетие, совсем недавно мы и книжку — впервые — совместную сотворили...
   - Вы занимались и переводами...
   - Живя некоторое время в Латвии, я переводил на русский язык стихи латвийских поэтов. Сдружившись в восьмидесятых с Арменией, перевел и опубликовал довольно много стихов своих тамошних сверстников. Есть у меня и переводы, сделанные некогда для антологии австрийской поэзии 19-20-го веков — Альма Иоганна Кёниг, Эрнст Вальдингер, Кристина Буста, Эрнст Шёнвизе.
   - Помимо составления и издания книг таких забытых и полузабытых русских писателей как Георгий Шенгели, Аркадий Штейнберг, Константин Случевский, Сергей Шервинский, Валентин Парнах,  Сигизмунд Кржижановский (собрание сочинений в шести томах), вы издали и весьма неожиданную книгу Хлебникова, который и в Советском Союзе никогда не был «забытым». По каким критериям подходите Вы к выбору того или иного автора? Мне думается, что таких авторов довольно много...
   - Тут несколько условий. Выделю, пожалуй, одно: это — писатели либо совсем — или почти совсем — неведомые публике, неизданнные или «забытые», либо прочитанные, по-моему, неточно, а  значит, и не совсем верно. «Субъективность»? Конечно. Однако с «объективностью» в литературе делать нечего.
    И еще. Я, как правило, не берусь за то, что и без меня делают — и могут сделать. Исключений наперечет. Скажем, тот же Хлебников. Мне было очень интересно — вместе с Сережей Бирюковым — прочитать его так, как, на наш взгляд, до сих пор не очень-то и читали...
«Подсказка поэта («Две пары глаз — ночная и дневная, /Две половины суток...») 
 много лет назад побудила меня задуматься о том, что написанное Хлебниковым происходит из весьма различных, хотя, разумеется, и связных, состояний души. И что традиционная — хронологически-последовательная — публикация его сочинений в посмертных книгах изрядно затуманила читателю подступы к нему.
Туман — творец иллюзий». («Утренний Хлебников»).
- По приоритету кем Вы себя считаете: поэтом, литературоведом, эссеистом, графиком?
- Я никогда не входил ни в какие «кружки» и «группы», был сам по себе. Не потому, что сильно стремился к этому, - так сложилось. Все экзамены в жизни я уже сдал. И занимаюсь только тем, чем хочу, что мне нравится, что мне интересно. Никакие корпоративные «нормы», кроме этических, меня не связывают. Литературоведы считают меня поэтом, который иногда как бы вторгается на их территорию и публикует работы по истории литературы, Для многих поэтов я — историк литературы и эссеист, который время от времени пишет стихи. А я могу и тем, и другим говорить то, что о них думаю.
В моей жизни были и есть замечательные читатели, с которыми мне есть о чем поговорить. «Чего же боле»?
   Ну, а на письменные запросы о себе я обыкновенно отвечаю: поэт, историк литературы, эссеист.

    (На презентация книги Вадима Перельмутера “Диалог” Малом зале Дома Русского Зарубежья он был представлен следующим образом (дается в сокращении — И.Ш.):

    «Подводя частично итоги сделанного Вадимом Перельмутером, важно прежде всего вспомнить шесть книг стихов.
    Первая (”Дневник”) вышла в 1985 году (выходила равно 15 лет) – и, кстати, первая – лучшая рецензия на нее была написана Сашей Ароновым и напечатана в МК, одна книжка вышла в Италии (на русском), остальные – в Москве. Тираж колебался от 100  до 30000 экз; две книги прозаических - “Звезда разрозненной плеяды!..” (о Вяземском) – 1991 год (выходила, соответственно, лет 8, начиная с времен поздне-советских); “Пушкинское эхо. Записки. Заметки. Эссе “– 2003;
   Вадим Перельмутер архивист, собиратель, издатель. Прежде всего, необходимо вспоминить “Лирику” Вяземского (1979), с чего, собственно, и началось “возвращение” его не в качестве “друга Пушкина”, в каковом качестве он только и воспринимался, но “позднего”, пост-Пушкинского.
   Он подготовил и издал “Стихотворения” Случевского (1983) с подачи поэта и художника Аркадия Штейнберга. А при работе над Случевским пользовался переплетенными в две книги тремя первыми томами дореволюционного шеститомника. Они были доставлены по просьбе Штейнберга ему в лагерь и прошли с ним концлагеря - Ветлосян и Потьму. В этой книжке “для детей” впервые в советское время напечатаны полностью и “Черноземная полоса”, и “Мурманские отголоски”, а также 11 стихотворений из “Загробных песен”, каковые целиком вошли только в вышедший года два назад том Библиотеки поэта.
Дружба с Сергеем Шервинским вылилась в единственное прижизненное “Избранное” Шервинского . Впервые в СССР им был подготовлен и издан “Колеблемый треножник. Избранное” Ходасевича (1991), по отзыву Нины Берберовой, к “лучший Ходасевич”, которого она когда-либо держала в руках.
   Перельмутер подготовил и издал “Иноходец” Шенгели (1997),
Благодаря его трудам вышли два однотомника поэта Аркадия Штейнберга (“К верховьям” /1997/ и “Вторая дорога” /2007 – к 100-летию со дня рождения/), полный свод его стихов, и книга воспоминаний о нем - “Он между нами жил...” (2008; 40 авторов плюс письма к родным из лагеря).
   Собрал и издал к двухсотлетию Пушкина – победившую на конкурсе Фонда Сороса книгу “Пушкин в эмиграции. 1937” (сборник – вместе со вступительным очерком, - показывающий с каким размахом – и подтекстом – русская эмиграция отмечала столетие со дня гибели Пушкина;
   И, наконец, наиболее фундаментальная работа – собрание сочинений Сигизмунда Кржижановского. Две книги стихов и том эссеистики проиллюстрировал своей графикой – и в 2003 году в Литературном музее состоялась выставка графики Вадима Перельмутера, после чего один из издателей заказал проиллюстрировать переведенную В. Микушевичем книгу сонетов Шекспира, что и было сделано, книга вышла в 2004-м и мгновенно разошлась“)

                Беседовал с Вадимом Перельмутером Исай Шпицер