Эх! Если бы Любка могла подняться из сырой земли и посмотреть в глаза своим ровесникам. Та самая Любка Шевцова, комсомолка из славного шахтерского города Краснодона образца 41-го года, если бы она смогла заглянуть в глаза парням и девчонкам из славного города-героя Одессы, образца года 2014. Эти парни и девчонки 2 мая весело смеялись над людьми, сгоравшими заживо в одесском Доме профсоюзов, а потом добивали обгоревших раненых, разбивали головы, рубили людей на части, как мясники разделывают туши животных, а еще потом писали в блогах: «майский шашлык удался на славу!»... На фотографиях - задушенная телефонным шнуром беременная женщина, отрубленная мужская голова на грязном асфальте, скрюченные обгоревшие тела...
Если бы Любка смогла, что бы сказала она этим веселым молодым фашистам, опьяненным чужой кровью? Причем, не ворогам зарубежным, а фашистам своим, доморощенным, выросшим на украинских галушках и песне «Рiдна мати моя». Выросшим на обломках великой державы, переломившей хребет фашизму в 45-м победном году. И всего-то 70 лет прошло. По меркам историческим — ерунда. А по меркам человеческой памяти? А по меркам совести?
И не надо сегодня задаваться вопросом: да как же так? Да откуда же они взялись эти выродки, сжигавшие людей в Одессе? Ответ ясен и вряд ли он понравится нам. Они из нашего общего беспамятства. Когда вы, к примеру, в последний раз слышали о Зое Космодемьянской, Александре Матросове, Лизе Чайкиной, Вале Котике, Олеге Кошевом и Сергее Тюленине. О той же Любке Шевцовой? Наши дети, нынешние школяры, в массе своей не знают этих имен. Накануне Дня Победы мы в своей газете спросили наших читателей: знают ли они, кто такие Олег Кошевой и Люба Шевцова? Только три человека из десяти опрошенных смогли ответить. Из этих трех - двое - люди преклонного возраста. Но стоит ли винить детей? Разве они виноваты, что из школьной программы по литературе ушли многие достойные книги, в том числе и роман Александра Фадеева «Молодая гвардия»? Разве дети виноваты, что на волне гласности в тысячах газетных и журнальных статей с гаденькими подробностями распинали, обливали грязью, разнузданно высмеивали НАШИХ ГЕРОЕВ? А где же были все мы, взрослые люди, те, что родом из СССР ?
Зою Космодемьянскую, объявили чуть ли не шизофреничкой, а ее подвиг — бандитской выходкой, бессмысленной и глупой. Это Зою-то? Сытые, тепло одетые полицаи всю ночь водили восемнадцатилетнюю девочку по морозу босиком, пока сами не продрогли. Ее жгли сигаретами, ей отрезали грудь. А она не сказала ни слова! Она даже имени своего не назвала! Ее истерзали и повесили. Она приняла мученическую смерть. А мы ее предали своим молчанием и гаденьким любопытством. Александра Матросова, закрывшего своим телом амбразуру дзота, те же «разоблачители» назвали практически трусом, которого гнали на амбразуру под дулами автоматов заградотрядов. А мы опять молчали. «Молодогвардейцев» объявили хулиганствующими подростками, которые ничего толком так и не сделали за все время подполья. Ну, подумаешь, биржу сожгли. Ну, подумаешь, красный флаг вывесили в день 7 ноября. Мы и это проглотили молча. Мы не сумели да и не пытались защитить своих героев. А сами себя они уже защищать не могли.
И вот прошло почти четверть века. Свято место, как известно, пусто не бывает. Наши поверженные, оболганные герои тихо погрузились в забвение. А кто же пришел? В России — ниндзи-черепашки, человек-паук и Рембо, мистер Скрудж, крепкий орешек, ну, может, еще десяток мультяшных и киношных персонажей — вот с кого теперь наши дети хотят делать жизнь свою. На Украине — тот же американский кинопоходный набор «героев» плюс доморощенные Бандера и Шухевич. Вот они нынешние герои Украины: им ставят памятники, их славословят. О том, какой кровавый след тянется за этими так называемыми «героями», думаю, в украинских школах не рассказывают. А подробности их кровавых деяний таковы, что даже читать о них нормальному человеку жутко, стынет кровь. Вот только один пример с сайта «Военное обозрение».
«В январе 2004 года в редакцию «Советской Луганщины» пришла пожилая женщина и передала пакет от своей ушедшей недавно из жизни подруги. Гостья редакции объяснила, что своим визитом она выполняет последнюю волю уроженки Волынской области, активной в прошлом бандеровки, которая к концу жизни переосмыслила свою жизнь и решила своей исповедью хоть на малую толику искупить непоправимый грех.
«Я, Вдовиченко Надежда Тимофеевна, уроженка Волыни... Я и моя семья просим простить нас всех посмертно, потому что, когда люди будут читать это письмо, меня уже не будет (подруга выполнит мое поручение).
У родителей нас было пятеро, мы все были завзятые бандеровцы: брат Степан, сестра Анна, я, сестры Оля и Нина. Мы все ходили в бандерах, днем отсыпались по хатам, а ночью ходили и ездили по селам. Нам давались задания душить тех, кто укрывал пленных русских и самих пленных. Этим занимались мужчины, а мы, женщины, перебирали одежду, отбирали коров и свиней у погибших людей, скот резали, все перерабатывали, тушили и укладывали в бочки. Однажды за одну ночь в селе Романове задушили 84 человека. Старших людей и старых душили, а детей маленьких за ножки ; раз, ударил головкой об дверь – и готово, и на воз.
Других на Верховке убрали: жена Ковальчука Тилимона долго не признавалась, где он, и открывать не хотела, но ей пригрозили, и она вынуждена была открыть. Сказали: «Скажи, где муж, и мы тебя не тронем». Она призналась, что в стоге соломы, его вытащили, били, били, пока забили. А двое детей, Степа и Оля, хорошие были дети, 14 и 12 лет... Младшую разодрали на две части, а мать Юньку уже не надо было душить, у нее разрыв сердца случился. В отряды брали молодых здоровых парней, чтобы душить людей
...В Новоселках Ривненской области была одна комсомолка Мотря. Мы ее забрали на Верховку к старому Жабскому и давай доставать у живой сердце. Старый Саливон в одной руке держал часы, а в другой сердце, чтобы проверить, сколько еще будет биться сердце в руке. И когда пришли русские, то сыновья хотели поставить ему памятник, дескать, боролся за Украину...»
Так чего ж мы удивляемся жестокости современных последователей Бандеры? Они смеялись над живыми кострами, они рубили головы раненым обгоревшим людям. Они хорошо усвоили уроки.
Когда народное ополчение Донбасса восстало против фашиствующей хунты, я искала хоть какие-то новости из Краснодона. Мне казалось, что не могли краснодонцы молчать и оставаться в стороне. Не имели права. Слишком дорогую цену заплатили за то, чтобы не было фашистской нечисти на родной земле. Ведь это они явили миру подвиг «Молодой гвардии». Мне так казалось. Нашла всего одну информацию о том, что шахтеры одной из шахт организовали пикет, выдвигая исключительно экономические требования. Так и было подчеркнуто в информации: никакой политики, только требование повысить зарплату. А кто ее будет повышать: коммунисты, партия регионов, фашисты — без разницы. Что же сталось с вами, краснодонцы? Неужели и вы все забыли? А ведь тогда, 70 лет назад, рыдая над телами замученных фашистами детей ваших вы клялись, что никогда — НИКОГДА — не забудете...
Фашисты оккупировали Краснодон 20 июля 1942 года. Мальчики и девочки Краснодона, обычные школьники — шестнадцати-семнадцати лет — ну и, понятное дело, комсомольцы - они не смогли отсиживаться дома. Не смогли — и все. Каждый волен был выбирать, не для отчета выбирать. Отчитываться было не перед кем, разве что перед своей совестью. Каждый волен был выбирать для себя: жизнь или Родина. Краснодонские мальчики и девочки выбрали Родину. Их так воспитали. И опять я возвращаюсь мысленно к этим малолетним нелюдям Одесской Хатыни. Да каким же молоком кормили их матери, какие песни пели, если выросли из деток малых упыри кровавые!
В первый же день Сергей Тюленин поджег здание треста «Краснодонуголь», где расположился штаб фашистов. Но это был еще стихийный, неорганизованный протест. Однако очень быстро ребята стали объединяться: сначала те, кто учились вместе, дружили, кому можно было доверять. 29 сентября 1942 года гитлеровцы закопали в парке живьем шахтеров. 32 человека. Это страшное событие ускорило создание молодежного подполья. Все группы объединились в одну молодежную организацию, название которой - «Молодая гвардия» - придумал Сергей Тюленин. Возглавил подполье боец Красной Армии Иван Туркенич. В штаб «Молодой гвардии» помимо Туркенича и Тюленина, вошли Иван Земнухов, Олег Кошевой — он стал комиссаром молодежного подполья, Ульяна Громова, Любовь Шевцова. Три месяца, всего три месяца ребята боролись с врагом. Школьники! Почти дети! Но они стали серьезной угрозой для фашистов. Настолько серьезной, что в Краснодон вынуждены были направить дополнительные силы гестапо, чтобы очистить город от подпольщиков.
Ребята расклеивали листовки, где сообщали о событиях на фронте. Может, и не столь великое дело, но для города, который жил в информационном вакууме оккупации, эти весточки с воли, были, как глоток воздуха. Они вселяли веру, люди понимали: страна сражается. Раненых из госпиталя - почти семьдесят человек — ребята разместили по квартирам. ( Вспомните письмо бандеровки: как раз за то, что спасали раненых, душили людей бандеровские душегубы). Другой нашумевшей операцией стало освобождение 70-ти военнопленных из Волченского лагеря. А накануне 25-ой годовщины Октябрьской революции над городом вспыхнули красные флаги. Фашисты озверели от злости, если можно озвереть еще больше, а город ликовал. Одна из самых дерзких операций «молодогвардейцев» - поджог биржы. Для того, чтобы отвлечь внимание фашистов, был организован концерт, и во время концерта биржу подожгли и тем самым спасли от отправки в фашистскую неволю две тысячи человек: все документы сгорели. Но и это еще не все. Полгода немцы не могли наладить добычу угля в Краснодоне. А после освобождения города, на десятый! день уже пошел первый уголь. Вот вам результаты работы подпольщиков. «Молодогвардейцы» готовили восстание, но их предали. И в начале января 1943 года почти все члены организации были арестованы. Они прекрасно понимали, что их ждет. Они понимали, что живыми их не выпустят. Пронзительно горько рассказывает о последних минутах жизни «молодогвардейцев» Александр Фадеев в романе «Молодая гвардия»:
Друг мой! Друг мой!.. Я приступаю к самым скорбным страницам повести.
...Серёжка молчал, когда его били, молчал, когда Фенбонг, скрутив ему руки назад, вздёрнул его на дыбу, молчал, несмотря на страшную боль в раненой руке. И, только когда Фенбонг проткнул ему рану шомполом, Серёжка заскрипел зубами.
Все же он был поразительно живуч. Его бросили в одиночную камеру, и он тотчас же стал выстукивать в обе стороны, узнавая соседей. Поднявшись на цыпочки, он обследовал щель под потолком — нельзя ли как-нибудь расширить её, выломать доску и выскользнуть хотя бы во двор тюрьмы: он был уверен, что уйдёт отовсюду, если вырвется из-под замка. Он сидел и вспоминал, как расположены окна в помещении, где его допрашивали и мучили, и на замке ли та дверь, что вела из коридора во двор. Ах, если бы не раненая рука!.. Нет, он не считал ещё, что все потеряно. В эти ясные морозные ночи гул артиллерии на Донце слышен был даже в камерах.
Наутро сделали очную ставку ему и Витьке Лукьянченко.
— Нет… слыхал, что живёт рядом, а никогда не видал, — говорил Витька Лукьянченко, глядя мимо Серёжки тёмными бархатными глазами, которые только одни и жили на его лице.Серёжка молчал.
Потом Витьку Лукьянченко увели, и через несколько минут в камеру, в сопровождении Соликовского, вошла мать.
Они сорвали одежды со старой женщины, матери одиннадцати детей, швырнули её на окровавленный топчан и стали избивать проводами на глазах у её сына.
Серёжка не отворачивался, он смотрел, как бьют его мать, и молчал.
Потом его били на глазах матери, а он все молчал. И даже Фенбонг вышел из себя и, схватив со стола железный ломик, перебил Серёжке в локте здоровую руку. Серёжка стал весь белый, испарина выступила на лбу. Он сказал:
— Это — все…
В этот день в тюрьму привезли всю группу арестованных из посёлка Краснодон. Большинство из них уже не могло ходить, их волокли по полу, взяв под мышки, и вбрасывали в переполненные и без того камеры. Коля Сумской ещё двигался, но один глаз у него был выбит плетью и вытек. Тося Елисеенко, та самая девушка, которая когда-то так жизнерадостно закричала, увидев взвившегося в небо турмана, Тося Елисеенко могла только лежать на животе: перед тем как её отправить сюда, её посадили на раскалённую плиту.
...Был день передачи, морозный, тихий, ни дуновения; стук топора, звон ведра у колодца, шаги пешеходов далеко разносились в воздухе, искрившемся от солнца и снега. И уже по звуку голосов женщин, столпившихся у тюрьмы, и по тому, что все женщины были с узелками и не было никакого движения к дверям тюрьмы, Елизавета Алексеевна и Люся почувствовали недоброе. У самого крылечка, не глядя на толпу женщин, стоял, как всегда, немецкий часовой, а на крылечке, на перильцах, сидел «полицай» в жёлтом полушубке. Но он не принимал передач.
Ни Елизавете Алексеевне, ни Люсе не надо было разглядывать, кто здесь стоит: они встречались здесь каждый день.
Мать Земнухова, маленькая старушка, стояла перед ступенями крыльца, держа перед собой узелок и свёрток, и говорила:
— Возьми хоть что-нибудь из продуктов…
— Не нужно. Мы его сами накормим, — говорил полицейский не глядя.
— Он простынку просил…
— Мы дадим ему сегодня хорошую постель…
Елизавета Алексеевна подошла к крыльцу и сказала своим резким голосом:
— Почему передачу не принимаете?
Полицейский молчал, не обращая на неё внимания.
Так они стояли, пока не услышали шагов многих людей во дворе тюрьмы и кто-то завозился, отпирая ворота. Женщины всегда пользовались таким случаем, чтобы заглянуть в выходящие на эту сторону окна тюрьмы, — иногда им удавалось даже увидеть своих детей, сидевших в этих камерах. Толпа женщин хлынула на левую сторону ворот. Но из ворот, под командой сержанта Больмана, вышло несколько солдат, и они стали разгонять женщин.
Женщины отбегали и вновь возвращались. Многие начали голосить.
Елизавета Алексеевна и Люся отошли в сторону и молча смотрели на все это.
— Сегодня их казнят, — сказала Люся.
...А в это время их дети проходили самые последние и самые страшные из испытаний, выпавших на их долю.
Земнухов, покачиваясь, стоял перед майстером Брюкнером, кровь текла по лицу его, голова бессильно клонилась, но Ваня все время старался поднять её и все-таки поднял и в первый раз за эти четыре недели молчания заговорил.
— Что, не можете?.. — сказал он. — Не можете!.. Столько стран захватили… Отказались от чести, совести… а не можете… сил нет у вас…
И он засмеялся.
Поздним вечером двое немецких солдат внесли в камеру Улю с запрокинутым бледным лицом и волочащимися по полу косами и швырнули к стене.
Уля, застонав, перевернулась на живот.
— Лилечка… — сказала она старшей Иванихиной. — Подыми мне кофточку, жжёт…
Лиля, сама едва двигавшаяся, но до самой последней минуты ходившая за своими подругами, как няня, осторожно завернула к подмышкам набухшую в крови кофточку, в ужасе отпрянула и заплакала: на спине Ули, окровавленная, горела пятиконечная звезда.
Никогда, пока не сойдёт в могилу последнее из этих поколений, никогда жители Краснодона не забудут этой ночи. Необыкновенной ослепительной ясности ущербный месяц косо стоял на небе. На десятки километров видно было вокруг по степи. Мороз стоял нестерпимый. На севере по всему протяжению Донца вспыхивали зарницы и доносились то стихающие, то усиливающиеся гулы больших и малых боев.
Никто из родных не спал в эту ночь. Да и не только родные не спали: все знали, что в эту ночь казнят «молодогвардейцев». Люди сидели у коптилок, а то и в полной темноте в своих нетопленных квартирах и хибарках, а кто выбегал во двор и долго стоял на морозе, прислушиваясь, не донесутся ли голоса, или урчание машин, или выстрелы.
Их выводили на пустырь, облитый месяцем, и сажали в два грузовика. Первым вынесли лишившегося всяких сил и потерявшего рассудок Стаховича и, раскачав, бросили в грузовик. Многие «молодогвардейцы» не могли идти сами. Вынесли Анатолия Попова, у которого была отрублена ступня. Витю Петрова с выколотыми глазами вели под руки Рагозин и Женя Шепелев. У Володи Осьмухина была отрублена правая рука, но он шёл сам. Ваню Земнухова вынесли Толя Орлов и Витя Лукьянченко. За ними, шатаясь, как былинка, шёл Серёжка Тюленин.
Их посадили в разные грузовики — девушек и юношей.
Машины тронулись. Их везли дорогой через пустырь мимо зданий детской больницы и школы имени Ворошилова. Передней шла машина с девушками. Уля, Саша Бондарева и Лиля запели:
Замучен тяжёлой неволей, Ты славною смертью почил…
Девушки присоединились к ним. Запели и мальчики на задней машине. Пение их далеко разносилось в морозном неподвижном воздухе.
Грузовики, оставив слева последний дом, выехали на дорогу, ведущую к шахте № 5.
Серёжка, сидя прижатый к задней стенке грузовика, жадно вбирал ноздрями морозный воздух… Вот грузовики уже миновали поворот на выселки, скоро они должны были пересечь балку. Нет, Серёжка знал, что он не в силах сделать это. Но впереди него, стоя на коленях, ехал Ковалёв со связанными за спиной руками. Он был ещё силён, недаром ему связали руки, Серёжка толкнул его головой. Ковалёв обернулся.
— Толька… Сейчас балка… — прошептал Серёжка и кивнул головой вбок.
Ковалёв, покосившись за плечо себе, пошевелил связанными руками. Серёжка припал зубами к узлу, связывавшему руки Ковалёва. Серёжка был так слаб, что несколько раз откидывался к стенке грузовика с испариной на лбу. Но он боролся так, как если бы он боролся за свою свободу. И вот узел был развязан. Ковалёв, по-прежнему держа руки за спиной, пошевелил ими.
… Подымется мститель суровый, И будет он нас посильней… -
пели девушки и юноши.
Грузовики съехали в балку, и передний уже взбирался на подъем. Второй, рыча и буксуя, тоже начал въезжать. Ковалёв, став ногой на заднюю стенку, спрыгнул и побежал по балке, вспахивая снег.
Прошло первое мгновение растерянности, а грузовик в это время выполз из балки, и Ковалёва не стало видно. Солдаты не решались выпрыгнуть, чтобы не разбежались другие арестованные, начали наугад стрелять из грузовика. Услышав выстрелы, Фенбонг остановил машину и выпрыгнул. Грузовики стали. Фенбонг яростно ругался своим бабьим голосом.
— Ушёл!.. Ушёл!.. — с невыразимой силой торжества кричал Серёжка тонким голосом и ругался самыми страшными словами, какие только знал. Но эти ругательства звучали сейчас в устах Серёжки, как святое заклятие.
Вот уже виден был косо свалившийся набок после взрыва копёр шахты № 5.
Юноши и девушки запели «Интернационал».
Их всех сгрузили в промёрзшее помещение бани при шахте и некоторое время продержали тут: поджидали, пока приедут Брюкнер, Балдер и Стаценко. Жандармы начали раздевать тех, у кого была хорошая одежда и обувь.
«Молодогвардейцы» получили возможность проститься друг с другом. И Клава Ковалёва смогла сесть рядом с Ваней и положить ему руку на лоб и уже не разлучаться с ним.
Их выводили небольшими партиями и сбрасывали в шурф по одному. И каждый, кто мог, успевал сказать те несколько слов, какие он хотел оставить миру.
Опасаясь, что не все погибнут в шурфе, куда одновременно сбросили несколько десятков тел, немцы спустили на них две вагонетки. Но стон из шахты слышен был ещё на протяжении нескольких суток.
А Любу Шевцову мучили ещё до седьмого февраля, все пытаясь добыть у неё шифр и радиопередатчик. Перед расстрелом ей удалось переслать на волю записку матери:
«Прощай, мама, твоя дочь Люба уходит в сырую землю».
Когда Любу вывели на расстрел, она запела одну из самых своих любимых песен:
На широких московских просторах…
Ротенфюрер СС, ведший её на расстрел, хотел поставить её на колени и выстрелить в затылок, но Люба не стала на колени и приняла пулю в лицо.»
Как же мы могли забыть об этом? Как посмели забыть? Это с нашего молчаливого согласия распустили мертвые крылья новые фашисты.
Пепел сгоревших в Одессе людей стучит теперь и в наши сердца.
Сердце девушки Мотри, вырванное из груди душегубами-бандеровцами стучит в наши сердца.
Замученные «молодогвардейцы» стучат в наши сердца.
Миллионы погибших в той Великой войне стучат в наши сердца.
Чем отзовемся?
Кадр из кинофильма "Молодая гвардия"