Страсть на рассвете

Лана Аллина
      
           ... Мудрость природы. Извечный языческий обряд.
           Рвущийся наружу острый инстинкт. Продолжение рода.
           Соединение мужчины и женщины друг с другом, с землей, с Вечностью.
   
           Языческий обряд солнцеворота — только в начале августа.

           Слов больше не было — зачем?
           Они то улетали далеко-далеко, то куда-то падали — их затягивало в глубокий темный омут. Их Воронка была бездонной, конечно. И только огромная, побледневшая в небе цвета берлинской лазури, улетавшая в утро луна исподтишка подглядывала за ними.

                И в том дивном саду божественном,
                Где рождалась, цвела, пела Земля,
                Там сегодня Им мы обвенчаны.
                Только мы — вдвоем. Ты и Я.

                Мы пришли в мир ликующей, вечной,
                Той последней первой Любви.
                Там Он создал нас — и Бесконечность.
                Там начало. Конец. Там Соль земли1.

           Его глаза силой телепортации поднимали ее до самого неба, и они вместе взлетали туда, как на гигантских качелях, а потом падали вниз с головокружительной высоты, чтобы снова взлететь — вместе.

           Летело, кружилось, гудело от оглушительного восторга огромное чертово колесо, а небо все падало и падало на землю, проливало на них неистовые июльские ливни счастья. То нежно звенела колокольчиками, то гремела в мажоре, грохотала громом над зачарованным страстью лесом торжествующая, грозная, неотвратимая, смеющаяся, упоительная музыка балета Вальпургиева ночь.

           Вкрадчивую, летящую мелодию виолончели, арфы, грусть и плач скрипки сменяли всхлипы флейты, рев трубы, а затем ночной лес раскалывали на куски оглушительные взрывы бубна и грохот барабана.
    
           ...И опять, и опять, и снова, и опять…
           И снова звенела веселыми нежными колокольчиками, а потом гремела эта музыка… Снова вкрадчивую, фривольную, летящую мелодию танца сменял гремящий грохот ударных инструментов.
      
           ...И опять нежный хрустальный перезвон колокольчиков перекрывали удары барабана, словно раскаты грома разразившейся вдруг прямо над ночным лесом грозы.

            — Любимая моя, хорошая, — шептал он еле слышно, обнимая ее и с трудом переводя дыхание. — Майечка моя... милая… только ты мне нужна… только ты одна, больше никто… нет… нет, никто… и никогда! Ты тАк хочешь, да?.. Тебе тАк хорошо? Правда? Милая, да… да, так! Вот так… еще, пожалуйста, вот так... еще… еще… так… как хорошо… а тебе?.. Наверно, мы просто очень подходим друг другу… или я очень люблю тебя... но так же просто не бывает… та-аак…
    
            — Олеженька, ты мой...
    
            — Цветочек ты мой! Люблю тебя по-страшному, до головокружения, до сумасшествия!
            — Да, да-а... Так...
      
           В ушах звучала небесная музыка ее любимой немецкой баллады:


                То любви недуг, поцелуев звук, и еще, и снова, и опять2!


           Потом они снова сидели на поваленном дереве, обнявшись, прижимаясь друг к другу крепко-крепко. Он держал ее за руку, трепетно, бережно, как хрупкую драгоценность.

          Слова образовывались с трудом.
   
          — Ну что же... нам делать? — задавал он все тот же вопрос. — Ведь родители... твоя мать… Она и слышать обо мне не захочет. И твой отец тоже. Он хороший мужик, Георгий Федорович, такой… правильный. И он же неглупый, понимает, в каких мы с тобой отношениях… что мы любим друг друга. Но разве не будет он смотреть на меня, как ... как на волка, если мы будем вместе, если, например, мы поженимся?

      
         …И вдруг яркая вспышка, от которой в ночном лесу на мгновение стало светло, как днем…

          Что это?
          Когда это было?

         ... Сосновый бор, строевой лес — и вот же... да, она сама, вот!
         Совсем маленькая девочка шагает по лесу вдвоем с отцом на закате после грозы и старается идти с ним в ногу, как большая.
      
         А лес умылся дождем, вот какой он чистый-пречистый. И откуда-то очень издалека слышится негромкий голос отца.
      
         Его голос становится то чуть громче, то тише, и звук его то приближается, то удаляется, словно эхо тихонько повторяет за ним:
         «Давай услышим молчание леса… давай… вай… А теперь, послушай, Майк, как лес звенит… Ма-ай-йк»…

          Это видение было таким солнечным, таким ярким — золотисто-оранжевый с зелеными пятнышками и сверкающими рыжими искорками лес.

          — Солнышко спать уходит, и в лесу от него выросли косые золотые столбики. Смотри: солнышко строит золотые столбики… бики… — показывает ей папа.

          …А запах в лесу острый-острый, и прямо в нос забирается, и колется.

           — А когда гром гремит, это страшно, пап… страшно… а… шно? — спрашивает девочка, и голос ее тоже почему-то раздается откуда-то издалека, становится то чуть громче, то тише, и звук его то приближается, то удаляется.
           — Да нет, что ты, смотри, как весело: запах этот острый у тебя в носу поселился, а солнышко в твоих золотых волосах заблудилось — давай его искать… ис-кать… ать…

          А голос у папы тоже хороший, мягкий, как рукав маминой шубы из морского котика, и сам он большущий, высокий-высокий и добрый, как мягкая душистая мамина шуба.
      
          На какие-то секунды словно вернулось к ней буйство красок, запахов, свежести, нежности, тепла.
          И любви.

          Любовь осветила темный лес, ночной мир…
          Любовь и нежность. Любовь и страсть.
          Любовь – и золотые столбики...

          — Я не знаю, как нам быть дальше, — опустив голову, тихо произнесла она.
          — Но ты ведь любишь меня, правда? Я же вижу это, я чувствую… — заботливо закутывая ее в свою куртку, нежно обнимая и целуя, прошептал Олежка.
          — Да…
          — Ты не замерзла? Не холодно тебе? — спросил он, прижимая ее к себе крепко-крепко.
          Она отрицательно помотала головой. Они долго молчали.

          Ну как принять такое решение? Она обняла его, уткнулась в воротник его рубашки, с наслаждением вдыхала родной запах, чтобы надышаться на целых три недели. Но к молчанию ее он давно привык, и его это не раздражало.

         — Наверно, потом, когда-нибудь, тебе нужен будет другой… — медленно и очень тихо проговорил он. — И потом, я же понимаю: общего у нас, конечно, очень мало, и разные мы с тобой слишком: и семьи, и окружение — все разное... Но вот только… я все равно люблю тебя…

          Они опять помолчали. Ей нечего было ему ответить.
         — Ведь ты же все равно не сможешь забыть все это, я знаю... Но только запомни: первым я от тебя никогда не уйду! — сказал он вдруг громко и с какой-то непонятно к кому обращенной угрозой. С ожесточением.
         — Но... нет, это невозможно! Зачем ты так говоришь? Я совсем не хочу тебя терять!
         — ...Знаешь что... Уехать бы нам отсюда... Туда, где никто нас не знает. Ну, вот кто мы такие, кто мы друг другу? Любовники? Как для тебя лучше — быть моей женой или просто так? Хочешь, давай поженимся, хочешь? — выдохнул он ей в самое ухо.

         Она не ответила. Только, зачарованная, смотрела в его глаза и не могла наглядеться. Горло сжималось от необъяснимой боли — она не могла ответить.


        ...А на Земле уже хозяйничала заря. По крутым ступенькам сбежал с неба на Землю запыхавшийся, загулявший где-то в теплой ночной компании часов не наблюдая, бесшабашный гуляка-рассвет. А вслед за ним, толкая его, зевая и дыша ему прямо в спину, уже спешило утро, заспанное, не совсем еще проснувшееся, свежее, зарумянившееся после сна, как спелое сочное яблоко, — хотело быть пунктуальным. И они встретили рассвет, поздоровались с утром и пошли через лес, через Киевское шоссе, по еще спящим немым улицам поселка к стройотряду.

        Какое-то потустороннее ощущение неизъяснимой легкости, даже невесомости переполняло их.

        В то утро Олежка улетал в отпуск в Ригу, к тетке, на двадцать дней, то есть на целую вечность. Они оба уже думали только о том, как бы пережить эти почти три недели. Как же так? Он там, в Риге, она здесь — еще три или четыре дня в стройотряде, а потом дома, в Москве.

        Покатился-покатился колобком по городам и весям через утро, полдень, сумерки к вечеру этот новый, не по-августовски жаркий день. Первый день без него — прошел паровоз, за ним следом отстучали по рельсам колеса. А потом покатились по рельсам, гремя на стыках, еще девятнадцать вагонов — таких же оглушительно пустых дней.

        Нет. Не совсем пустых. У нее было предощущение — что-то случилось...

    ***
    1. Стихотворение - автора.
    2. Из баллады Гете "Коринфская невеста"

        © Лана Аллина   
        Отрывок из моего романа "Воронка бесконечности".

    Фотография сделана автором.