Мамина война. Повесть. Глава 4

Александр Калинцев
     Жизнь под немцем шла своим чередом. Роман Данилович водил немецкие паровозы под дулом вражеских автоматчиков. Его брат, Арсентий Данилович служил старостой, и должность свою справлял аккуратно. Машинистов Гранкина, братьев Черновых за отказ от работы вывели на Казанскую гору и расстреляли другим в назидание.
    «Каждый выбирает по себе, женщину, религию, дорогу...»

     Ираида по-прежнему ходила мыть полы в немецкую казарму, часто плакала. Было тяжело прислуживать немцам с ее взрывным характером, но она терпела ради дочери и матери, терпела еще и потому, что было страшно.

     Ночью, когда подвал погрузился в сон, мать тихо сказала:
-Смирись,   дочка,   даст   Бог   выгонят   супостата,   потерпи
немного. А насчет еды...  Завтра сходишь на базар, снесешь мою
юбку.

     Ираида ойкнула:
-Ой, мам, вы что, ведь это же память о бабушке.
-Ничего,   подоспело   видать   время.   Обменяешь   на   крупу какую или соевую муку.

     Утром Ираида взяла с собой Элю, и они пошли по пешеходному мостику на другую сторону, к вокзалу. Внизу пыхтели паром паровозы, суетились осмотрщики вагонов, кочегары заправляли свои машины углем и водой. «Где-то здесь и мой дедушка», - подумала девочка. Вниз на пути спускаться запрещалось. Всюду были надписи: Внимание! Проход запрещен! Стреляют без предупреждения!

     Едва они одолели лестницу и уже шли к вокзалу, как ражие гитлеровцы стали сгонять всех прохожих к кинотеатру «Ударник». «Облава», - подумала поначалу Ираида. «Аусвайс» у них с дочерью был в порядке и она не беспокоилась. Регистрацию они прошли в прошлом месяце, и теперь советские документы украшала печать с орлами и свастикой. Но оказалось, что она ошиблась.

     Когда они подошли поближе к «Ударнику», то увидели три виселицы на дощатом помосте из свежеструганных досок. У Ираиды по спине пробежал холодок. Она впервые видела это средневековое строение. Сжала покрепче руку дочери и прошептала:
- Господи… Доченька.

     Ей было шесть лет, когда белые вешали ее отца. У них не было времени строить помостов, да и не из чего. Собирались вешать на «тютине», куда Ирка-сорванец любила лазить. Всю семью выгнали во двор и заставили смотреть. Уже закрепили веревку, завязали руки…  Да по воле божьей, не успели, с севера, от Ростова на хутор налетела красная сотня. Ираида помнила, как блестели на солнце их клинки, как побледневший отец сидел безмолвно под деревом, разглядывая своих детишек, пристально, так, словно, видел их впервые…  Отец отказался вести паровоз и чуть не поплатился за это жизнью.

     Она очнулась. Остро и свежо пахло деревом, редкий запах для степного края. В толпе шептались:
- Кто-то из наших постарался. Вот сволочи.
- Прихвостней хватает, - отвечал другой голос.

     Дамочка рядом с Ираидой безучастно щелкала семечки, изредка стряхивая шелуху с модной когда-то кофты. Ее маленькие поросячьи глазки из-под опухших век, казалось, впивались в увиденное. От ее неприятного взгляда холодило между лопаток, и Ира отвернулась.

     К зрелищу готовились основательно. Суетился бургомистр с начальником полиции. Полицаи винтовками отталкивали столпившихся людей, оставляли коридор для прохода к виселице.  Бургомистр лез из кожи вон. Накануне комендант дал ему ключи от его бывшего дома:
- Ти, Гризун, виерно слюжишь.
И теперь ему пришлось отрабатывать подарок.

     Вдруг Ираида вздрогнула. Среди полицейских она увидела друга своего брата. «Это же Валентин Руденко, что он здесь делает?» - подумала она, и молча, лишь глазами, поздоровалась. Руденко был начальником мастерских и совсем недавно приходил к ним в гости. «Брата забрали в гестапо, а этот в полицаях, ума не приложу, что думать», - вертелись мысли, не находя ответа. День с утра оказался насыщен событиями под завязку.

     Подъехала машина. Из нее вывели троих мужчин. Избитые, в ссадинах и кровоподтеках, босые в нежаркий осенний день – они вызывали сострадание. Ираида дрожащей рукой прижала дочку к себе. Девочка ничего не спрашивала, лишь иногда ее худенькое тельце нервно вздрагивало.

     У одного приговоренного в руке была труба. Она выглядела странно и казалась здесь лишней. Но взглянув на цепкие пальцы хозяина, да солнце, отражающееся в полированном боку, было видно, что она придавала ему уверенности. Этот человек жил музыкой и умереть готовился с «другом» -трубой в руках.
- Музыканта за что? – зашептала взволнованная толпа.
     Женщина с глазами-сверлилками, смахнув с брыластых губ шелуху, сказала громко:
- Это учитель пения из сорок пятой школы. Надуделся, гад!

     Ираида тоже узнала этого человека. Ведь еще совсем недавно под его музыку кружились пары в городском саду. Он был руководителем духового оркестра, и многие в летний субботний вечер приходили послушать завораживающие звуки музыки. Послушать и потанцевать. Полонез Огинского был визитной карточкой оркестра. Вспоминая, Ираида непроизвольно зажмурила глаза: «А ведь я с Виктором познакомилась на танцах, мы танцевали танго… «Рио-Рита», кажется… нет… «Брызги шампанского»… Где ты сейчас, мой милый Витюша… помнишь ли о нас?»

- Мам. – Эля тихонько дергала ее за руку. Ираида открыла глаза, дочь смотрела вопросительно и, отвечая, она прошептала:
- Ничего, доня, скоро домой пойдем.

     Она сжалась от страха и бессилия, когда вновь посмотрела на эшафот. «Как жаль, что ничем нельзя помочь… каждый день ждешь от них какой-либо пакости или насилия, когда они гогочут за спиной, делая неприличные жесты… как жить дальше? – собственные мысли ничуть ее не радовали.

     Коммунистов, оставшихся в подполье, кто-то выдал, и сейчас их подводили к последней черте. Послышалась команда, и мужчины поднялись на скамью. Мордатый полицай из уголовников, ухмыляясь, накидывал петли на шеи. Другой головорез привязывал веревку к скамейке, где стояли приговоренные. Теперь в его руках были три жизни. Палач хотел отобрать инструмент у музыканта, но тот схватился двумя руками…

- Пусть… недолго осталось, – сказал бургомистр, заметив неравную схватку.
- Внимание! Внимание! – раздалось на площади. Толпа затихла. Фридрих Зиберт – комендант города – расставил широко ноги и прокашлялся, затем  стал читать приказ, а маленький человечек в круглых очках быстро переводил:
- …За организацию взрывов на станции Кавказская приговариваются к смертной казни через повешение.

     Толпа зашевелилась, послышался стон, плач, ругань, кто-то сорвался в крик, не выдержав этой дикости:
- Собаки, ироды, будь вы прокляты…

     Гитлеровцы, прижав автоматы к животам, нацелились в толпу, и ждали только команды.

- Кровопийцы, душегубы! – ярился ветхий дедок и шарил по карманам выцветшей шинели времен гражданской войны. Последние пятнадцать лет он побирался у храма и его знали почти все жители города. Звали его дед Михно, но за то, что он  клял всех и вся, получил прозвище «Махно», и с тем и жил, добывая харчи подаянием. Когда пущенный им кусок замшелого сухаря полетел в немцев, над головами запели пули. Тупорылый автомат «татакал» невыносимо громко, многие попадали на землю. Деда Махно кто-то в сердцах дернул за шинель, и он повалился на землю. Затем послышались ругательства:
- Ну, Махно… пень трухлявый…язви тя в шары… из-за тебя, дурака, людям беда будет…

Ираида тоже пригнулась, закрыв собой дочку.

    Стрельба затихла. Стояла страшная тишина, лишь изредка нарушаемая сопеньем и шмыганьем чьего-то простуженного носа. Ираиде показалось, что природа остановила свой вечный бег.
Что-то пролаял комендант переводчику и тот сломя голову кинулся  к виселице, подскочил к учителю и, глядя мимо него, куда-то в сторону, сказал:
- Господин майор желает, что вы исполнили «Интернационал».

     Вражеский приспешник не взглянул в глаза музыканту, смалодушничал. А жаль, они бы многое ему сказали. Учитель смотрел на волнующееся море людей, глядел пристально, словно стараясь запомнить их лица навсегда. Смотрел сверху, лица были все больше женские, старые и молодые, незаметно сливались в одно лицо, то ли матери, то ли жены: простоволосая, с добрыми черными глазами, глядящими на него с мольбой. Ему даже почудилось, что ее губы шептали: «Прости».
 
     Музыкант перевел взгляд в небо, поднял трубу, прикоснулся губами к мундштуку, и она заговорила: «Вставай, проклятьем заклейменный…». Да так проникновенно, что люди на мгновение забыли, где они находятся: волшебные звуки заполнили округу. Труба говорила голосом музыканта. Люди стояли, сжав кулаки, их губы шептали, вторя ему: «Кипит наш разум возмущенный…».

     Офицер, поняв свою оплошность, начал размахивать руками и что-то кричать, но музыкант ничего не замечал. Он выводил свое прощальное соло, в нем жила только музыка. «Это есть наш после…» - начала припев труба… Выдернутая из-под ног опора оборвала прощальную песню на высокой ноте и народ вздрогнул, выйдя из оцепенения. Послышались всхлипы и стоны.

     Пальцы Трубача еще привычно сжимали инструмент в опавшей вдруг руке, но жизнь уходила прочь, туда, в небеса, вслед за музыкой, и труба, блеснув начищенной медью, упала на помост. Эшафот стал памятником.

     Маленькая Эля не видела, как затянулась безжалостная петля, и как чудовищно-синий язык вылез изо рта. Ираида закрыла глаза девочке рукой, прижала ее к себе, но та на всю жизнь запомнила человека у виселицы с трубой с блестящим отливом, которую в тот памятный день тоже казнили. Все нотки ее последнего соло были пронизаны жаждой жизни и верой, что народ выстоит и победит.

     Ираида взяла дочку за руку, и они побрели домой. «Какой к черту базар», - устало подумала молодая женщина, вспоминая, где она могла видеть свою жестокосердную соседку. «Да на базаре и видела, - внезапно пришел ответ. - И до войны, и сейчас, торгует подержанными вещами, спекулянтка проклятая. Им везде хорошо, кому война, кому - мать родна».
 
     Подвал   на   Красноармейской   встретил   их   слезами.   Ираида обеспокоено спросила у матери в чем дело.
- Арсентий   увел   старших   внучек   в   офицерскую   столовую
курей щипать, - ответила Ксения Дмитриевна.
- Ну,   дядька  Арсентий,   чтоб   ему  ни  дна,   ни   покрышки,  -  Ираида с трудом подбирала приличные слова.
- Пап!   - спросила она  отца.   -  Что  дядька Арсентий  за тип,
своих не жалеет. Ведь ты старший брат.
- Бог ему судья, дочка, завистливый он у нас.  То завидовал
мне, когда меня в двадцатом чуть белые не повесили, вот на этой
тютине.

     Он подошел и погладил старое - престарое дерево посреди двора. А Ираида вспомнила, как шлепнулась  с него в детстве и разбила бровь.
-А   еще,   он   завидовал,   -   продолжал   отец   отвечать   на   ее вопрос, - когда мне доверили новый паровоз, да мало ли причин у
завистников для зависти.

     Ксения Дмитриевна вытерла подолом слезы и кивнула на холщовую сумку, оставленную у входа:
-Ну что, Ира, обменяла?
-Нет мам, нас согнали на казнь к «Ударнику», и сил уже не
осталось. -  У Ираиды в уголках глаз снова заблестела слеза.
-А кого казнили-то? – мать, спрашивая, построжала лицом.
-Да   наших   партийцев,    должно    быть.    Духовой   оркестр помните,     там     был     их     руководитель.     Бабы     говорили, что подпольщики.   Помните,   мам,   после   взрывов   на   станции были облавы.
-Вот  антихристы,   что  делают. Упокой  Господи  их душу, страшную смерть приняли на миру.

     Внучки вернулись только на следующий день с красными опухшими пальцами. Матери нервно ощупывали их худенькие тельца, целовали своих роднулечек, а те засыпали от усталости. Их уложили на нижние нары, и спали дети почти сутки. «Спасибо» дедушке Арсентию, послал Бог родственничка…