И. Красовский
Кто последний оставил Севастополь
(Из воспоминаний о войне 1853 — 1856 годов)
С некоторых пор вопрос о том, кто последний оставил Севастополь, слышится отовсюду. Он сделался вопросом столько же интересным, сколько и щекотливым. Я не буду рассказывать о тех обстоятельствах, при которых возник этот вопрос, а постараюсь, согласно с письменными документами, с рассказами очевидцев и затем по собственной, никогда неизменявшей мне памяти, изложить дело, как оно было и действительности.
В «Описании обороны Севастополя», составленной под руководством генерал-адъютанта Тотлебена (часть II. С. 244) сказано, между прочим, что на южной стороне оставлены были только умирающие и безнадежно раненные, в числе около 500 человек, при медике, с письмом к Французскому главнокомандующему, в котором князь М.Д. Горчаков поручал вниманию его этих страдальцев.
Далее, говорится, что на рассвете 28-го августа лейтенант Афанасьев развёл малый мост через южную бухту; в 8-мь часов утра выехал из города начальник гарнизона граф Дмитрий Ерофеевич Сакен с своим начальником штаба князем Виктором Илларионовичем Васильчиковым; в тоже время генерал-лейтенант Щепелёв и вице-адмирал Панфилов оставили Корабельную, когда последние части войск отплыли от берега.
Последним отступил по мосту генерал Хрущёв, после чего, по распоряжению генерал-лейтенанта Бухмейера, начали разводить большой мост.
В брошюре "349 дневная защита Севастополя", на странице ЗЗ9 — 340, повторено тоже, что сказано выше; но прибавлено, что Графской пристани, отправив последний пароход, поехал капитан 2-го ранга Воеводский, и что в Севастополе не осталось никого, кроме нескольких человек смельчаков, прикрывавших отступление и поддерживавших пожары.
Вышеизложенное подкрепляется Записками начальника Севастопольского гарнизона, генерал-адъютанта графа Д.Е. Сакена, которые были читаны в рукописи в Комитете Севастопольского Отдела на Политехнической выставке.
Кроме того, у меня в руках копия рапорта графа Сакена к главнокомандующему * (*От 29 августа 1855 года, за № 4871-м): донося об очищении Севастополя, граф Сакен присовокупляет, что, вместе с своим начальником штаба князем Васильчиковым, он последний оставил разорённый город.
Вот всё, что известно по существующим документам. Как видно, никому на мысль не приходил вопрос: кто же из начальствовавших в то время лиц последним оставил Севастополь; никто не брал на себя труда решить, кто из них раньше перешёл на Северную его сторону.
В настоящее время, как говорится, вопрос поставлен на очередь и требует ответа.
Генерал-адъютант граф Павел Евстафьевич Коцебу полагает, что главнокомандующий князь Михаил Дмитриевич Горчаков и он последними оставили Севастополь.
Генерал-адъютант Александр Петрович Хрущов говорит, что последними покинули развалины оставленного города граф Д.Е. Остен-Сакен и князь В.И. Васильчиков.
Генерал-лейтенант П.К. Меньков, который, по поручению главнокомандующего армиею, вел "Журнал обороны Севастополя", подтверждает сказанное А.П. Хрущовым .
Вопрос остаётся открытым, и я, пользуясь своей памятью и рассказами других очевидцев, попробую, если не решить его, то хотя близко подойти к этому.
Не помню, где-то говорится, что "27-го августа, при первом известии о штурме Севастополя, главнокомандующий, со всем своим штабом, поскакал в осаждённый город и оставался там до 2-х часов ночи..."
Это неверно. Главнокомандующий действительно поскакал в Севастополь из лагеря на Инкермане, хотя и не со всем своим штабом, но оставался там до рассвета. Князь Михаил Дмитриевич, 27-го августа, рано утром посылал на Телеграфную вышку адъютанта своего Николая Владимировича Мозенцова * (* Ныне генерал-адъютант и товарищ шефа жандармов), который возвратился с сильно разбитой головой, и вслед за тем князь отправился в Севастополь.
Мне пришлось находиться при князе безотлучно всё время бытности его в городе. Я сопровождал его к Малахову кургану, где князь ходил убедиться на месте, что было бы бесполезно выбивать неприятеля из занятого им Корниловского бастиона.
Он меня посылал ночью посмотреть, как переправляются войска чрез малый мост южной бухты; наконец, моею рукою была переписана столь печальная депеша Его Императорскому Величеству об очищении Севастополя * (Депеша эта была следующего содержания: «Войска Вашего Императорского Величества, после семи неприятельских приступов, из которых пять были отбиты, вынуждены были оставить Севастополь. Неприятелю достанутся одни окровавленные развалины» Черновая этой депеши, писанная рукой князя, вся залита его слезами. Дорого стоила ему эта минута!).
Когда на рассвете князь Виктор Илларионович Васильчиков доложил главнокомандующему, что остаются не переправленными только войска генерала Хрущова, расположенные для принятия неприятеля (если бы он начал преследование), тогда князь Михаил Дмитриевич направился с Николаевской батареи к Графской пристани и там нашёл раненных французов, умолявших его приказать перевести их на северную сторону. Князь Горчаков уступил их просьбам и приказал князю Васильчикову перевести их вместе с нашими раненными, находившимися на Николаевской батарее, и, сделав ещё несколько других указаний, отправился вместе с бывшим начальником главного штаба армии П.Е Коцебу и со мной в катере на Северную сторону.
В это время уже рассвело, и день предвещал быть сумрачным. По прибытии в Северное укрепление, главнокомандующий посетил раненых генералов: Тотлебена, Хрулёва и Шульца и пил чай.
28-го Августа, около 10-ти часов утра, мы были в лагере на Инкермане, и я тем живее помню это раннее время, что застал Н.В. Мезенцова только что проснувшимся и ожидавшим перевязки своей раны, состояние которой меня так сильно беспокоило.
Мне положительно известно, что князю В.И. Васильчикову поручено было главнокомандующим составить и привести в исполнение диспозицию об очищении Севастополя войсками гарнизона, что он оставался там, пока всё не было убрано, пока не перевезли всех раненых с Графской пристани, одним словом, пока не были исполнены приказания главнокомандующего, утвердившего диспозицию без малейших изменений.
Перевозка раненых поручена была князем В.И. Васильчиковым бывшему моряку Якову Петровичу Сербину * (*Ныне подполковник в корпусе жандармов), который, распоряжаясь нагрузкою их на пароход, получил контузию в правую сторону головы, от бомбы, посланной с Малахова кургана.
Когда в последний раз отвалил пароход с ранеными, князь Васильчиков донёс о том начальнику гарнизона, буквально в следующей форме: «Все войска благополучно достигли Северной стороны».
Граф Сакен обратился к обхваченному пламенем Севастополю, в котором пробыл 9 месяцев, снял фуражку и с горькими слезами на глазах помолился в ту сторону, где покоился прах доблестных адмиралов. Затем поблагодарив князя Б.И. Васильчикова за общее его благое содействие, он отправился чрез мост на Северную сторону, в сопровождении начальника штаба и других чинов оного.
За отступавшими штабом гарнизона следовал по мосту начальник инженеров армии генерал-лейтенант Бухмейер с сапёрами, разводившими, по мере удаления, плоты, которые буксировались шлюпками к северному берегу.
Образ, пожертвованный Севастопольскому гарнизону Её Императорским Величеством, в Бо—зе почивающей Императрицей Александрой Фёдоровной, был в его время перенесён в Северное укрепление и принят генерал-лейтенантом Семякиным.
Мне кажется, что из всего мною сказанного, каждый уразумеет, что последними из начальствующих лиц оставили Севастополь бывший начальник его гарнизона граф Д.Е. Остен-Сакен и начальник его штаба князь В.И. Васильчиков; это был прямой их долг, доблестно ими исполненный.
Главнокомандующий, убедясь в точном и правильном исполнении его распоряжений, убедясь в том, что неприятель не тревожит ни войск, ни города, — переправился на рассвете на Северную сторону, где к армии присоединился бывший гарнизон Севастополя, в числе 40 т. штыков.
Желая выразить свое полное удовольствие князю Виктору Илларионовичу Васильчикову, главнокомандующий дал в его личное распоряжение 10 Георгиевских солдатских крестов для раздачи по его усмотрению отличившихся при последнем штурме.
Князь Михаил Дмитриевич, во время путешествий своих, часто беседовал о Крымской войне и проверял в своей памяти главнейшие события Севастопольской обороны, но, ни разу не был возбуждён им вопрос, составляющий предмет этой заметки. Я вполне убеждён, что этот нравственный герой, рыцарски исполнявший до конца свои обязанности, не думал о том, каким он, по счету, оставляет город: он чувствовал себя счастливым, что в данное время нашёл верных исполнителей его приказаний и уезжал, полагая своё присутствие среди армии более необходимым.
23 января 1875.
Москва.
Источник: "Русский Архив". 1875. Том 026. № 1 — 4. С. 360 — 363.
ПО ПОВОДУ СТАТЕЙ О ТОМ, КТО ПОСЛЕДНИЙ ОСТАВИЛ СЕВАСТОПОЛЬ
I. Письмо графа Д.Е. Остен-Сакена к И.И. Красовскому
Почтенный товарищ Севастопольской бойни, Иван Иванович!
Любезное письмо ваше от 11-го марта с выдержкою из Русского Архива * (* См. первую книгу Русского Архива сего года, и там же письмо к издателю генерал-адъютанта графа П.Е. Коцебу) я имел удовольствие получить и спешу ответом моим дополнить всё с полною справедливостью сказанное вами.
Дополнение это будет заключаться в последнем великолепном эпизоде Севастопольской кровавой драмы.
Я сам поручил ревностному помощнику моему, достойному начальнику моего штаба по Севастопольскому гарнизону, собрать раненых французов и англичан и нескольких русских; потому что большая их часть была уже заблаговременно перевезена на Северную сторону. Князь Виктор Илларионович избрал известного неустрашимостью, кажется, лейтенанта Сербина, чтобы исполнить перевозку на судах и по мосту.
За несколько недель перед тем, ожидая, что из развалин южного Севастополя, политых кровью доблестных, знаменитых православных воинов, гарнизон будет переведён на грозную для неприятеля Северную сторону, я поручил князю Васильчикову составить план этой трудной операции, разделив её на несколько моментов.
Дело это князю поручил я потому, что он лучше всех инженеров усвоил себе местность неимоверно-пересечённую природою и оборонительными верками и обладал необыкновенным военным глазомером.
План был составлен; я восхищён был этою истинно-артистическою работою и, при выражениях признательности, расцеловал князя Виктора Илларионовича.
Когда князь Михаил Дмитриевич Горчаков, 27-го числа, выказал блистательную неустрашимость, усиливаясь, с малым числом уцелевших доблестных войск Корабельной стороны, взять обратно Корнилов бастион (защищаемый тридцатитысячным штурмовым корпусом с огромным за ним резервом) и потеряв последовательно выбывшими из строя троих начальников, решился превратить напрасное пролитие крови: то я, найдя князя перед плотинкою Доковой Балки, предложил ему поручить начальство над войсками Корабельной стороны генерал-лейтенанту Шепелеву, человеку блистательной храбрости и отличных военных способностей.
Главнокомандующий, перед наступлением сумерек, хотел составить диспозицию для перевода войск, но я и князь Васильчиков предложили ему не терять напрасно драгоценного времени и разослать скорее составленную уже прежде и одобренную князем дислокацию, на что князь с радостью согласился и, по наступлении сумерек, перевод войск начался.
И так, отступление, и перевод войск с Корабельной стороны на судах поручены была генерал-лейтенанту Шепелеву; а перевод войск с Городовой стороны предоставил я себе по плашкоутному мосту, который знаменитый инженер генерал-лейтенант Бухмейер превосходно устроил с верным расчётом времени и материалов, под огнём неприятельской огромной артиллерии с осадной линии и громадного флота, под ядрами, бомбами, шрапнелевыми гранатами, ракетами и штуцерным огнём. Заслуга и подвиг Бухмейера, без сомнения, были одними из блистательнейших, совершённых Севастопольскими героями.
Сильнейшая буря (шторм) продолжалась почти всю ночь; мост чрезвычайно колебался, в особенности на фарватере; канаты якорей беспрестанно рвались, и кровавая Севастопольская драма могла бы окончиться страшно — погибелью гарнизона обеих сторон, Городовой и Корабельной: потому что доблестный гарнизон, в котором до последней минуты сохранился возвышенный воинственный дух, никогда бы не сдался, но лёг бы до последнего человека.
Князь Михаил Дмитриевич и я почти всю ночь следили за переводом войск. Они спокойно, бодро, шли по мосту, колыхавшемуся то вправо, то влево, и от тяжести, и от нагибания краёв, так что он захватывался волнами и перебрасывал их на противоположную сторону.
Дружины ополчения неохотно вступали на мост, так что я один раз должен был приказать взять на штыки следовавшему за одною дружиною батальону и угрожать дружине, и этим способом переход. продолжался безостановочно.
По временам верстовое расстояние моста освещалось бомбами и ракетами и представляло нечто грозно-величественное.
Этот величественный, поэтический эпизод может составить прекрасную страницу эпической поэмы "Севастополиады", в которой знаменитый поэт наш граф Толстой, трогательно изобразивший кающуюся грешницу, вызвавшую из тьмы кромешной на путь спасения многих грешников, должен прославить и себя. Действующие лица в Севастополиаде и вся Россия умоляют его о том: Севастополиада составит краеугольный камень литературных трудов великого, самостоятельного Русского поэта.
Приступаю к последнему моменту.
Я стоял пеший в 50-ти шагах от Графской пристани, правее её, близ берега Южной бухты, наблюдая движение войск, Городовой и Корабельной сторон. Князь Васильчиков находился на самой пристани Графской батареи и распоряжался отправлением на судах, наших и неприятельских раненых.
Я любовался стройностью, воинственным видом, спокойствием, не выражавшим ни радости, ни печали, и согласием в движении войск обеих сторон — Городовой и Корабельной.
Главнокомандующий подходил ко мне несколько раз и вполне разделял со мною удовольствие видеть совершенство дисциплинированных войск, одушевлённых чувством долга. Около 8-ми часов утра отправился он к себе на Инкерман составлять донесение Государю Императору.
Когда блистательный Тобольский пехотный полк, под начальством славного своего начальника* (* Тогда полковник, ныне генерал от инфантерии, генерал-адъютант и член Государственного Совета Александр Алексеевич Зелёный), ознаменовавшего себя в обороне Севастополя неустрашимости и боевыми достоинствами, составлявший последний эшелон и последний момент, прошёл мимо меня, я приказал ему остановиться, чтобы дождаться перевоза князем Васильчиковым последних раненых.
Неприятель уже почти не беспокоил огнём своим. Редко шипели бомбы и ракеты и свистели пули. Некоторое время продолжалась тишина, но вдруг бомба падает подле князя Васильчикова, под носилки раненого француза, лопается и высоко поднимает на воздух мелкие клочки костей и тело этого пленника; вокруг меня ложатся осколки, и падает много кусков тела и костей; я обрызган головным мозгом.
По благости Божией, я, Васильчиков и Зелёный остались невредимы. Чрез несколько минут после того, князь Виктор Илларионович доложил мне, что последний отдел раненых отчалил от берега. Тогда я обратился к Собору, снял фуражку (все последовали моему примеру), вознёс горячие молитвы за новое великое благо Подателя благ, могуществом Своим удержавшего врагов наших от боя с нами, тогда как у них было более 160 т. войск под ружьем; помолился об упокоении душ 3-х доблестных адмиралов и падших товарищей, сел на лошадь, приказал полковнику Зелёному скомандовал отступление цепи с обоих флангов и, в сопровождении князя Васильчикова, вместе со штабом своим, последовал за полковником Зелёным, который шёл в хвосте своей цепи.
Выразив величайшую похвалу и благодарность блистательному строителю моста и, расцеловав его, я вступил со штабом на мост, и генерал Бухмейер, вслед за мною, начал снимать плашкоуты и отворачивать их на правую сторону, то есть по течению, к стороне моря.
Минута в высокой степени торжественная. Когда я вступил на правый берег бухты, то в один момент со мною генерал Шепелев на последнем баркасе причалил к берегу. Я не находил слов в выражении ему признательности моей за блистательную службу его.
Я послал князя Васильчикова доложить главнокомандующему о счастливом исходе перевода войск на Северную сторону и сказать, что он смело, может обрадовать Государя небывалым в летописях осад событием; а сам поехал в крепость переодеться: потому что я, было, оделся слишком тепло, не ожидая, чтобы после ночного шторма наступила прекрасная, тихая, ясная погода.
Осмотрев батареи и гарнизон под начальством храброго боевого генерал-лейтенанта Тетеревникова и отдохнув часа два, я поехал на Инкерман доложить князю о превосходном состоянии войск и подчинённости, достойной войск Густава Адольфа. Князь принял меня очень ласково, но не выразил, ни малейшей благодарности.
Я поместился на Инкермане в землянке и занялся составлением реляции. Часу во 2-м ночи, когда я спал глубоким сном, приходит главнокомандующий, будит меня и говорит: Простите, любезный генерал: я позабыл выразить вам мою признательность за всё, что вы сделали в Севастополе. Растроганный бросается он в мои объятия и прижимает к благородной груди своей.
Всё, что я сказал здесь, помещено в моих донесениях, известно всему гарнизону и находится в архиве Военного Министерства.
Прошу вас, любезный боевой товарищ, присоединить к вашему справедливому сказанию моё добавление в подробностях и сделать его гласным.
Генерал-адъютант граф Остен-Сакен 1-й. № 243. 25 марта 1875.
с. Приют, близ ст. Максимовской (Херсонской губернии).
ИЗ ПИСЬМА К ИЗДАТЕЛЮ КНЯЗЯ С.С. УРУСОВА
В качестве одного из деятельнейших участников Севастопольской битвы, продолжавшей, как известно, 350 дней, я беру на себя священную обязанность отстаивать ныне, как отстаивал всегда прежде, главного героя этой битвы, графа Д.Е. Остен-Сакена.
Читатели мне поверят: во-первых, потому, что я никогда не отвечал и не оправдывался, когда клеветы и обвинения взваливались на меня одного; во-вторых, потому, что утверждения свои я всегда подкреплял неопровержимыми доказательствами.
Г-н Красовский, автор помещённой в Русском Архиве статьи под заглавием: «Кто последний оставил Севастополь» решает на самом деле не этот вопрос, а следующий: Кто из двух прежде и кто после оставил Южную сторону Севастополя в день отступления, 28 августа 1855 года, князь ли М.Д. Горчаков или граф Д. Е. Остен-Сакен? Отвечая на этот вопрос, г. Красовский доказывает, что в этот день утром граф Д. Е. Остен-Сакен оставил Севастополь, по крайней мере, двумя часами позже, чем оставил Южную сторону князь М.Д. Горчаков.
Бывший же начальник штаба князя М.Д. Горчакова, возражая на это, выразился так: «3а сим, не подвергая никакому сомнению, что начальник гарнизона граф Д.Е. Остен-Сакен, следуя за колонами генерал-лейтенанта Хрущова, последний перешёл через мост на Северную сторону, я остаюсь в твёрдом убеждении, что последний оставил Южную сторону главнокомандующий князь М.Д. Горчаков».
Разъясню сущность и значение затронутого вопроса, а потом приступлю к изложению ответа.
По обоим берегам большой Севастопольской бухты, где прежде находился наш флот, выстроены были батареи, выстрелами коих оборонялся вход в эту бухту. Для того чтобы овладеть этими батареями, а потом сжечь наш флот, неприятель высадился у Евпатории и двинулся к Севастополю.
Наших было в трое меньше, а потому шествие неприятеля к Севастополю продолжаюсь почти безостановочно. Когда же пехота наша присоединилась к флотским войскам, находившимся в Севастополе, наших стало уже не в трое, а только в двое меньше, чем было войск у неприятеля. Наши не пустили неприятеля к Северным батареям. Он думал, что пустят его к Южным, а потому перешёл 11-го сентября 1854 г. с Северной стороны на Южную. Но там его тоже не пустили. Тогда, заняв неприступную позицию, то есть натуральную крепость, он в ней окопался и оттуда стал беспрерывно нападать на ту часть наших войск, которая загородила ему подступ к батареям. И так, с 11-го сентября или, пожалуй, с 7-го сентября, началась битва, продолжавшаяся непрерывно по 28-е августа следующего года. Мы везде укреплялись; но укрепленная позиция тогда только принимает название крепости, когда она, будучи обеспечена от нападений нечаянных и открытою силою, не может быть иначе взята, как правильною осадою (о которой и можно найти, все нужные сведения в любой фортификации). Англо-французы занимали такую позицию, которою нельзя было иначе овладеть, как правильною осадою, а потому эту позицию должно называть крепостью. (Под Бородиным, в 1812 году, наши имели в своих руках укреплённую позицию; но никто не назвал бы её крепостью даже тогда, когда бы армия Наполеона I, отказавшись от атаки открытою силою, повела бы против неё правильную осаду).
И так, хотя севастопольцы укрепились, и неприятель повёл против этих укреплений правильную осаду, но никто не имеет права нас позорить, называя нашу позицию крепостью; ибо мы не были, ни одной минуты обеспечены, ни от нечаянного нападения, ни от открытой атаки.
Армия в поле обеспечивает себя от нечаянных нападений, а иногда и от открытой атаки, передовым (авангардом), боковыми и тыльным (арьергардом) отрядами. Эти отряда, в свою очередь, обеспечивают себя от нечаянных нападений с помощью передовых караулов, пикетов, секретов и разъездов. Само собою, разумеется, что все эти предосторожности становятся бесполезными с той минуты, когда армии сблизятся между собою менее чем на 300 сажен: ибо в этом случае неприятель мог бы ворваться в нашу укреплённую позицию по пятам нашего передового отряда и, ударив нас в самое сердце, без выстрела овладеть всею армиею.
И так, в этом случае обороняющемуся остаётся одно: днём и ночью держать половину армии в полной готовности к рукопашному бою, высылая лишь по временам секреты, которые уже считаются отпитыми.
В этом безвыходном положении билась наша Севастопольская армия в течение 350 (или более) дней: ибо неприятельские передовые войска с первой же минуты битвы приблизились к нам на 300 сажен, в потом, подвигаясь ближе и ближе, дошли до такого расстояния от нашей позиции, которое можно было пробежать в 25 секунд времени.
И как нам, для того чтобы собраться, нужно было не менее пяти минут: то сражение всегда начиналось с того, что мы выбивали неприятеля из собственных наших позиций. Французский генерал Ниель напечатал следующий парадокс: «Мы могли овладевать в несколько секунд русскими позициями, за то и русские могли овладевать нашими позициями в такое же число секунд».
Он не заметил, что неприятель овладевал нашим сердцем, а мы овладевали канавою: ибо крепость, в которой сидела его армия, отстояла от нашей позиции и от его передовой канавы на несколько вёрст, которые нам приходилось проходить под непрерывным перекрёстным огнём сильных его батарей.
Подобными парадоксами общественное мнение Европы вообще, и России в особенности, было направлено так, чтобы был подписан и одобрен всеми трактат 1856 года.
Нас уверили, будто бы мы защищали и не сумели защитить крепость, а неприятель осаждал и сумел взять эту крепость.
Некогда не могло бы случиться подобных несправедливостей, если бы наш подвиг был назван «Севастопольскою битвою». Ведь не сказали же наши предки: «Оборона Бородина», а сказали просто: «Бородинская битва»; за что же опозорили нашу битву названием: «Оборона Севастополя», давая тем возможность подразумевать слово крепость?
Привожу перечень главнейших фактов, из которых читатель усмотрит, что не крепость защищали мы, а самую обыкновенную позицию.
В половине февраля 1855 г. французы напали на отряд ген. Хрущова и, прежде чем наши дали выстрел, прежде даже чем наши взялись за ружья и заняли свои места, начался рукопашный бой. Само собою, разумеется, что наши заняты были не отдыхом, а работами рва и вала, и в этом-то рву началась битва.
Не смотря на нечаянность нападения, французы были истреблены. За сим начался ряд нечаянных нападений на Корабельную, которые все были отражены. Тогда неприятель стал нападать на наш правый фланг; потом, внезапно перенеся атаку на центр и левый фланг, трижды бросался на наши позиции в огромных силах и овладевал ими, но трижды был, победоносно отражаем.
Велик был подвиг князя Суворова в Швейцарии, но армия его имела право отступить, и она отступила, сражаясь с неприятелем в течение двух недель.
Велик был подвиг князя Багратиона под Шёнграбеном, но он мог отступить после краткого боя, потеряв всю свою артиллерию. (Известно, что за этот подвиг он был прославлен и награждён Георгиевскою звездою).
Командир же Севастопольской армией, граф Остен-Сакен не имел права ни наступать, ни отступать: он должен был биться, стоя на месте и ежеминутно рискуя быть взятым, вместе с армиею, в плен: ибо в военных летописях не было примера, чтобы армия, не обеспеченная от нечаянного нападения, не попалась бы в плен.
Севастопольская битва представляет первый (я, прибавлю, последний) пример, что армия победоносно вышла из такого безвыходного положения.
Не знаю, известно ли читателю действие, производимое на человеческий организм продолжительными душевными страданиями, беспокойствами и ожиданиями позора. Я исследовал это действие на опыте в Севастополе и, на всякий случай, сообщаю результаты моих исследований здесь.
Первое следствие — изнурительная лихорадка; второе — в течение каких-нибудь двух недель человек, в полной сие, и полном цвете лет, скрючивается, обращаясь в согбенного старца; третье — умопомешательство не далее как чрез 30 дней, в виду которого человек решается искать насильственной смерти. Желая оценить эти страдания, конечно, испытывая их сам, император Николай I-й повелел, как известно, считать месяц Севастопольской службы за год обыкновенной боевой службы.
Теперь нужно сказать, что главнокомандующий Крымской армии жил на Северной стороне, то есть вне опасности и вне тех мучений, которые выносили севастопольцы. Он посещал севастопольские войска, потом отправлялся домой. Начальника же Севастопольской армии, которая всегда бывала в три раза слабее неприятельской (по крайней мере, в три раза; очень часто бывала вчетверо и впятеро слабее), постоянно находился под огнём и непрерывно нёс ту страшную ответственность, о которой я только что говорил.
Император Николай I, предугадывая, что севастопольцам непременно будет нужен такой же воин-христианин, какими бывали Суворов и Котляревский назначил им начальником воина христианина Остен-Сакена. Последствия показали, что Государь не ошибся. Государь предвидел, что севастопольцам придётся вынести не только те мучения, о которых только что говорено, но также пытку интриг.
Интриги везде бывают, но пытка интриг бывает только при великих подвигах. От этой пытки умер Суворов; чрез эту пытку прошли многие из севастопольцев, но более всех испытал эти мучения граф Остен-Сакен.
Пытка, которую вынесли многие, была следующего рода. Вас назначают в должность так называемого траншей-майора (это наименование вовсе не подходило к севастопольской службе, оно употребляется только при осаде крепостей), а по справедливости в должность обречённого на вернейшую смерть при счастии, и на позор при несчастии. Вы обязаны в течение 28 дней не допустить неприятеля ворваться в сердце севастопольцев. Таких обреков было 22; из них один выдержал срок и остался жив.
На Северной стороне идёт рассуждение о вашем подвиге, пока ещё вы живы. Там говорят: «Да что ж тут особенного? Не гораздо ли труднее быть траншей-майором при осаде крепости?.. Неприятель нападает в больших силах, нечаянно (т. е. без выстрела) овладевает позициею и уже готов забрать весь гарнизон. Вы с малыми силами бросаетесь на него и овладеваете позициею обратно. На Северной говорят: «Да что ж тут особенного? Не труднее ли было неприятелю отбить у нас крепость?» А когда на это возражают с Южной стороны, что неприятель овладел местом, которое, не быв взято нечаянно, тогда как отбито оно было не нечаянно, а открытою силою, тогда с Северной возражали: «Да полно, правда ли это!?.»
Ещё большую пытку выдержал наш воин-христианин Остен-Сакен. Он вступил в должность свежим, здоровым, энергическим, а вышел из Севастополя — руиной, согбенным, глухим и почти слепым, старцем.
И вот теперь, когда этому старцу 84 года, когда отпраздновал он не только юбилей 50-летней службы, но также и 50-летней службы в чинах генеральских, вдруг ему от общества подарок?: — объявляется всенародно, будто бы глава Севастопольцев не исполнил своей обязанности 23-го Августа 1855 года, допустив своего начальника остаться в Севастополе после себя.
Есть ли какая-нибудь вероятность, чтобы человек, неуклонно и свято исполнявши свои обязанности в течение 50-летней боевой службы и победоносно выдержавший Севастопольскую битву, которой не было и не будет ничего подобного, — вдруг, ни с того, ни с сего, не исполнил своей обязанности, дозволив себе оставить свой пост, прежде чем уехал его начальник? Вероятности нет никакой.
Поверил ли бы кто-нибудь, если бы Бенигсен стал утверждать, будто бы в 1812 году граф Ростопчин оставил Москву, прежде чем из неё выехал князь Кутузов?
Никто, конечно, не поверил бы. А надо заметить, за графом Остен-Сакеным гораздо более было заслуг, чем за графом Ростопчиным.
Все свидетельства, приведённые в статье г-на Красовского, единогласно утверждают, что главнокомандующий князь Горчаков оставил Южную сторону не позднее 6 часов утра (28 августа); с этим согласны также слова дневника бывшего начальника штаба бывшей Южной армии; известно также, что только в девятом часу утра вступили на мост последние войска генерала Хрущова и что позади этих войск шёл граф Остен-Сакен со своим штабом: Как же можно допустить, что шесть равно восьми или девяти?
После этого первого опровержения, перейду к новым аргументами и новым обличениям.
По мере того, как войска переправлялись с Южной стороны на Северную, в ночь с 27 на 28 августа и утром 28-го, число свидетелей, зорко следивших за всем, что происходило на воде и в городе, на мосту и на судах, всё более и более умножалось.
В числе этих свидетелей, наблюдавших с Северного берега за событиями дня, находился и пишущий эти строки.
Моя палатка была разбита, и скромное угощение предлагалось всем и всякому. Гостей было много, разговор шёл жаркий, одушевлённый, о сне не было речи.
Загорелся, наконец, Севастополь; скоро огненная черта опоясала все курганы (в том числе и Малахов), а это значило, что наши вне опасности, по эту сторону огненной лавы, и что неприятель бежал в пределы своей крепости. Однако же бомбы летали над рейдом: того и гляди хоть одна попадёт на мост и прорвет его; была опасность и от сильного ветра, ибо волны могли разорвать мост и потопить тысячи людей. Но теплые молитвы сопутствовали нашим, и всё шло хорошо.
Только что рассвело (солнце ещё не всходило), как подошёл к нам один из офицеров, переправившихся на одном катере с князем Горчаковым, и сказал:—«Едем мы, — а начальник штаба, с улыбкою обращаясь к князю, говорит: — Voyez, prince, gue cest beau! — причём указывает на пожар. Князь закричал: — Cest horrible! и зарыдал как дитя...».
Часа через три после того, когда солнце уже давно светило, увидели мы последние войска, переходившие мост.
За ними ехал верхом гр. Остен-Сакен со своим штабом, а за штабом – генерал Бухмейер, руководивший разведением моста.
Отдельные команды наши прохаживались по Севастополю, предавая всё пламени и разрушая укрепления (Это странствование продолжалось до 2-го сентября; только 2 сентября утром неприятельские отряды вступили в развалины).
Нам оставалось дождаться ещё двух событий: перевозки раненых и взрывов батарей.
И так, мы стояли, ходили, говорили и продолжали наблюдать. Сперва князь Горчаков предполагал оставить раненых (своих и чужих-пленных) на попечение неприятелю, для чего и хотел назначить к ним медика с письмом к французскому главнокомандующему, но, когда Севастополь был зажжён, и стало очевидным, что неприятель не сунется в город ранее двух-трех дней, князь приказал перевезти на Северную также и всех раненых.
Те из них, которые были на Николаевской батарее, поручены были попечению князя Васильчикова, исполнившему эту обязанность с таким же рвением и с такою же точностью, с какими всегда исполнял все другие свои обязанности. Но те раненые, которые лежали в Павловской батарее (что на мысу, против Николаевской, на другой стороне Южной бухты), не были поручены никому в особенности.
Начальник штаба говорит только, что посетил их вместе с князем. Надо думать, что судьба их была вверена начальнику штаба, ибо не к кому больше было обратиться как к нему, тем более что перевозочные средства были в руках у него.
Меня лично судьба раненых, лежавших в Павловской батарее, особенно интересовала потому, что сослуживец мой по бригаде, полковник Нейдгардт (командовал 1-м полком 8-й дивизии, а я 2-м), находился там, в числе ампутированных.
Обоз его при служителях сиротливо стоял близ моей палатки, и я уже несколько раз справлялся, не привезли ли полковника.
Было уже за полдень, когда эту батарею (Павловскую) внезапно закрыло черною тучею и с треском подняло вверху: она, как и другие береговые батареи Южной стороны, взлетела на воздуха. Потом прибыл в число моих гостей тот штаб-офицер, который произвёл этот взрыв и спросил: — « Что, видели господа, как взлетела?
— Как не видать! – отвечали мы.
— Но не знаете ли, куда девались раненые?
— Как, какие?..
Не знаю, записано ли это драматическое событие в дневнике у начальника штаба. Если нет, можно записать теперь: потому что жив тот, кто взорвал батарею; живы и те тысячи людей, которые видели взрыв и зорко следили за всеми событиями переправы.
С одним из этих свидетелей довелось мне беседовать о взрыве не далее как в 1878 году. Я затронул этот вопрос потому, что теперь ещё можно его разъяснить, но со временем – никто не разъяснит, и всё взвалят на невинных.
Заметка. Тому свидетелю, на которого я только что сослался, приписывают куплеты известной песни (см. «Русскую Старину» нынешнего года). Я должен объявить, что некоторые, действительно остроумные, куплеты были сочинены им, но клевета и пошлость присочинили остальные, пасквильные, и скрылись, а свидетель, о котором говорю, невинно и молча, пострадал. Вот один из образчиков интриги, о которой говорено выше.
30-го Марта 1875 г.
Князь С. С. Урусов.