С.Д. Кожухов
Из Крымских воспоминаний о последней войне
Северо-западная часть Крыма – сторона не весёлая. Куда ни взглянешь, всюду степь гладкая, ровная, пыльная; не на чем глазу остановиться, и даже курганы, которые хотя сколько-нибудь разнообразят физиономию Новороссийских степей, здесь встречаются весьма редко.
В то время, когда мы вступали в Крым, сторона эта была ещё печальнее, ещё безотраднее. Изредка встречавшиеся по пути аулы были оставлены возмутившимися татарами; в деревнях, населённых русскими, мы находили одних баб и ребятишек, да и те встречали нас с какими-то беспокойными, запуганными лицами. беспрестанно попадавшиеся команды казаков наводили ещё большую тоску, придавая стране характер враждебный и негостеприимный.
По мере приближения к Севастополю, картина военной деятельности принимала более широкие размеры. Воинские команды встречались чаще, а ещё чаще встречались транспорты с фуражом, продовольственными припасами и артиллерийскими снарядами. В стороне дороги, по садам, бивакировали войска; дымившиеся костры и разбросанные по этим бивуакам в беспорядке палатки придавали всей местности сходство с обширным военным лагерем. Нередко встречали мы большие отары овец, отбитых казаками у возмутившихся татар, и партии рабочих, возвращавшихся из Севастополя. Последние нас крайне интересовали, но рассказы их о положении Севастополя были до такой степени не вероятны, что не удовлетворили нас даже и в то время, когда верили всему и всё считали возможным и вероятным.
В Симферополь пришли мы поздно вечером. Здесь я в первый раз услышал о бомбардировке 5-го Октября и о смерти Корнилова.
На другой день батарея наша выступила по маршруту в Дуванку, но, не доходя до этого селения, получила приказание ночевать в Бахчисарае. Времени до вечера оставалось ещё много, и я пошёл бродить по городу. Осмотрев ханский дворец, так многопрославленный и так часто описанный, я купил татарской работы бурку, сафьянные туфли, яблок и винограду и отправился домой на квартиру; более купить было нечего, кроме разве баранины – этим продуктом Бахчисарай изобиловал и изобилует даже более, нежели бурками, яблоками и сафьянными туфлями.
На другой день, т. е. 11-го октября, часа в 4 утра, батарея выступила далее и прибыла в Дуванку в полдень. Здесь нас ожидал уже унтер-офицер Балаклавского греческого батальона для указания дороги в отряд генерал-лейтенанта Липранди, расположенных около Чоргуна.
Переход из Дуванки в Чоргун был и продолжителен и труден. Нас повели не дорогами, а какими-то тропинками и ущельями, по которым не только артиллерия, но даже пехота с трудом могла следовать.
Пройдя вёрст 10-ть, мы наглядным образом могли заметить близость неприятеля, ибо вступили на ту самую дорогу, на которой, после Альмского дела, была уничтожена половина парка № 8-го. Обломки повозок, ядра, осколки гранат, разбросанные ранцы и солдатские мундиры, всё это ясно говорило, что тут незадолго до нас разыгрывалась одна из печально-занимательных сцен войны.
Поздно ночью мы остановились у спуска с Мекензиевой горы, а в отряд генерала Липранди батарея пришла часа в два. Ночь была тёмная, костры в отряде уже потухали, и все мы были утомлены до крайности. Установив кое-как артиллерию, я лёг под зарядный ящик и заснул мёртвым сном.
Свежесть октябрьской ночи заставила меня рано проснуться, и я, отдохнув не более трёх часов, не чувствовал, однако ж, никакой усталости. При свете раннего и яркого солнца, отряд представлял картину живописную.
Небольшая котловина, обставленная со всех сторон крутыми горами, в которой едва ли мог с удобством разместиться один пехотный полк с батареею артиллерии, была наполнена войсками до невозможности. На этом небольшом пространстве помещались в то время четыре полка пехоты, с четырьмя батареями артиллерии, стрелковый батальон и ещё, кажется, один кавалерийский полк. Куда ни взглянешь, везде видны составленные в козла ружья, орудия, зарядные ящики, лошади и разнообразные группы солдат, спавших у потухших, но ещё дымивших костров.
В военное время на бивуаках просыпаются рано; здесь жизнь начинается с восходом солнца. Вскоре спавшие группы зашевелились, костры задымились сильнее, и проснувшийся отряд опять зажил своею обычною бивачною жизнью.
Часов в 10 утра пришёл на бивуак отрядный начальник генерал Липранди; поздоровавшись с войсками и поздравив нашу батарею с прибытием на квартиры, он обратился к стрелковому батальону, стоявшему позади нашей батареи, со следующими словами: «Здорово стрелки! Завтра нам, может быть, придётся поработать; смотрите ж – ни одной пули на ветер!»
Всем было известно, что около Чоргуна сосредоточиваются войска для начатия наступательных действий с нашей стороны, но никто не знал достоверно, когда именно эти действия начнутся.
Слова генерала Липранди разъяснили загадку, и через несколько минут все знали в отряде, что завтра будет дело.
Наступательные действия предполагалось начать занятием передовой неприятельской позиции на Кадыкиойских высотах, с тою целью, чтобы, утвердившись на ней, беспокоить неприятеля в сообщениях его с Балаклавою.
Впрочем, цель эта, как оказалось впоследствии, не совсем была достигнута, ибо Балаклавская дорога пролегала от Кадыкиойской позиции гораздо далее чем на пушечный выстрел.
Лишь только в отряде сделалось известно, что на другой день предполагается дело, как толпы любопытных со зрительными трубами, отправились на близ лежащие высоты для обозрения неприятельской позиции. Со стороны Чоргуна позиция эта казалась почти неприступною.
Четыре довольно больших редута были устроены на самых возвышенных пунктах, командовавших над окружающею местностью. Мелкий кустарник покрывал всю эту местность и доставил более выгод неприятелю, нежели нам, затрудняя свободное движение артиллерии.
Глядя на эту позицию, мы рассчитывали на упорное сопротивление и на большие с нашей стороны потери. Но следующий день доказал противное: сопротивление мы встретили далеко не упорное; потери хотя и были значительны, особенно в Азовском полку, но далеко не так велики, как мы ожидали, да и самая позиция на деле оказалась вовсе не так неприступною.
Впрочем, лёгкость занятия этой позиции я отношу к энергетической и предусмотрительной распорядительности генерала Липранди и к тому, что укрепления защищали не французы или англичане, а турки, с которыми, конечно, сладить было гораздо легче. Вообще канун каждого сражения, особенно на первых порах войны, когда ещё армия не успела свыкнуться с опасностями, приносить много ощущений, и на этот раз канун 13 октября не был исключением.
Весь день мы провели в самых разнообразных предположениях о результатах следующего дня. Все говорили о трудностях, но никто не говорил о неудаче, не потому, полагаю, что все были уверены в успехе, но потому, что накануне дела, как-то неприятно не только говорить, а даже и думать о неудачах.
После полудня погода переменилась; пошёл небольшой дождь, потянулся туман с гор, и ясный южный день сменился северным, осенним, сумрачным вечером.
Мне хотелось провести эту ночь с большим комфортом, нежели прошлую, и потому я ранее других отправился устраивать себе постель. Дело было очень просто: подняв оглобли зарядного ящика и растянув на них молдаванскую попону, я разостлал на сырую землю с полу-пуда сена и, таким образом устроившись довольно удобно, лёг спать, но заснуть не мог – мысли одна другой неприятнее, как на зло, теснились в голову, а между тем мелкий дождик всё барабанил в мою молдаванскую попону.
Что если неудача? – думал я.
Что если, вместо ожидаемого успеха, мы будем завтра разбиты?
Какие страшные последствия может повлечь за собой это несчастье?
Малочисленная наша Севастопольская армия, разбитая под Альмой, теряла бодрость; она с лихорадочным нетерпением ждала подкреплений, и вот, наконец, подкрепления пришли, пришли с тем, чтобы начать наступательные действия; взоры всех теперь обращены на нас, все ждут от нас подвигов, – и что ж, если мы не выполним этих ожиданий, не осуществим надежд?..
Я всегда был такого мнения, что дело 13-го октября не принесло нам никаких материальных выгод, - напротив, оно принесло даже вред в рассуждениях наших дальнейших военных операций: ибо с отрядом, который был в распоряжении генерала Липранди, нельзя было продолжать наступательных действий далее Кадыкиойских высот; даже, и в случае успеха, мы бы должны были остановиться и ждать новых подкреплений, а между тем обнаруживали преждевременно пред неприятелем наши намерения, указывали слабые пункты и давали ему время укрепить эти пункты и исправить свои ошибки* (* действительно, неприятельская позиция против Кадыкиойских высот на Сапун-горе до 19-го октября вовсе не была укреплена. На другой день занятие нами этих высот, мы уже видели, что войска начали рыть Сапун-гору, а 21-го октября, во время Инкерманского сражения, означенная позиция неприятеля имела уже весьма значительную оборону).
После сражения на Кадыкиойских высотах, в армии ходили слухи, будто бы генерал Липранди не советовал князю Меньшикову начинать дела 13-го октября; говорили, будто бы он докладывал главнокомандующему о необходимости подождать прибытия всего 4-го корпуса, и потом уже энергетически начать наступательные действия.
Не знаю, действительно ли это мнение принадлежало генералу Липранди, или это было общее мнение и только приписано ему, вследствие очень обыкновенного закона – всё хорошее приписывать людям, пользующимся популярностью.
И так материальных выгод дело генерала Липранди не принесло, но, несмотря на это, оно имело громадную важность для всей Крымской армии и огромное влияние на ход всей кампании.
Не то важно, что мы заняли позицию, почти уничтожили в этот день английскую кавалерию и отбили 9-ть орудий, но важно то, что успех 13-го октября пробудил упадавшую бодрость армии, уверил её в возможности сопротивления и подвинул на те труды и лишения, которые в течение 11-ти месяцев так героически переносили защитники Севастополя.
В этом отношении дело 13-го октября так важно, что едва ли какое-нибудь другое событие из всей Крымской войны, не исключая даже и отражения штурма, может сравниться с ним.
Но и эта важность не может, кажется, оправдать торопливости князя Меньшикова. Не следовало так рано начинать наступательных действий; не было ни причины, ни необходимости с ничтожными силами, преждевременно, обнаруживать свои намерения. Хорошо, что мы 13-го октября имели успех, но ведь могла быть и неудача, – тогда какие бы были последствия этой неудачи?
Окончательный упадок духа в армии, глубокое сознание в своём бессилии и в превосходстве неприятеля и, наконец, твёрдое убеждение в невозможности защищаться – вот эти последствия, и, конечно, всякий согласится, что они весьма достаточны для того, чтобы сделать даже и многочисленную армию неспособною не только к ведению энергической войны, но даже и к посильной обороне.
Не то было бы, если бы наступательные действия были начаты, когда весь 4 корпус сосредоточился в Крыму. Тогда князь Меншиков, имея в своём распоряжении не одну дивизию, а целый корпус свежих войск, мог бы решительнее начать наступательные действия; мог бы не останавливаться в исполнении задуманных планов и пользовался всеми ошибками неприятеля, не давая ему времени опомниться и исправить эти ошибки* (* Это не моё личное мнение – таково было мнение всей армии после Инкерманского сражения. Верно, оно или неверно, и не берусь доказывать).
Часа два лежал я под зарядным ящиком, но заснуть не мог, наконец, усилившийся дождь, от которого молдаванская попона уже не защищала более, заставил меня отказаться от надежды уснуть спокойно; я встал и пошёл к ближайшему костру. Здесь я увидел двух англичан, только что взятых в плен в Байдарской долине казаками. Это были, кажется, или комиссионеры, или просто маркитанты, но только не из военных.
Не понимая совершенно по-русски и весьма мало по-французски, они находились в самом плачевном положении, стараясь всеми силами объяснить, что они прозябли и промокли и что желали бы попробовать русской водки. С помощью нескольких французских слов, а более жестов, они успели, наконец, растолковать своё желание, - им дали по стакану водки и повели к генералу Липранди.
– Что это за пленные? французы или англичане? – спросил я стоявших около костра солдат.
– Должно быть англичане, ваше благородие, ответил пехотный унтер-офицер. Казачки сейчас захватили в Бендерах.
– Да ты почему знаешь, что это англичане, а не французы?
– А как же, ваше благородие: с французом сейчас разговоришься – это народ понятливый, а вот с этими почитай час бьёшься, а всё не вдомёк, чего им сердечным хочется.
Было уже часа два ночи. Дождик перестал, и я, под полушёпот дремавших около костра солдат, сам сладко задремал.
Через час отряд зашевелился; каша была готова, и солдат звали к винной порции. Я встал и пошёл к батарейному командиру.
– Что, Н... М..., получена диспозиция?
– Получена.
– Можно посмотреть?
– Можно – вот она.
Я взял кругом исписанный лист серой бумаги и с нетерпением начал читать.
По диспозиции весь отряд разделялся на три части. Одна, под начальством генерал-майора Гриббе, должна была занять село Комары; другая, под начальством генерал-майора Семякина, должна была атаковать самый главный редут, на правом фланге неприятельской позиции; а третья, не помню под чьей командой, составляла боевой резерв и назначалась для действия против остальных пунктов позиции.
Наша батарея ни в один из этих отрядов не попала – она, как только что пришедшая с похода, назначена была с батальоном украинского полка прикрывать вагенбург и защищать Чоргунское ущелье
– Что ж, Н... М..., – сказал я, обращаясь к батарейному командиру, батарея-то наша в резерв назначена?
– По диспозиции-то в резерв, да ведь Бог знает, как пойдёт дело, – может быть, и в первую линию попадёшь: заранее ни на что нельзя рассчитывать.
– А скоро мы тронемся?
– Часа через полтора, я полагаю; вам торопиться некуда – пойдём после всех.
Рассветало. Артиллерия запрягла лошадей, солдаты надевали амуницию. Густой туман, носившийся в воздухе, не обещал ясного дня.
Часов в 6-ть выступила и наша батарея. Не успели ещё вытянуться мы из селения и занять назначенную батарее позицию, как услышали вдалеке выстрел, – это неприятель заметил войска генерала Гриббе, подходившие к Комарам. Минут через 10-ть раздался другой выстрел, за ним третий, и дело началось.
Подробности этого дела более или менее всем известны. Донесение о нём князя Меньшикова было напечатано во всех газетах и производило всеобщий восторг в тогдашнее тревожное время. Действительно результаты дела были блестящи и в реляции генерала Липранди нисколько не преувеличены, как это большею частью делается всегда и везде, где только война ведётся, но, как очевидец, я должен сказать, что и эта реляция не совсем непогрешима относительно правды подробностей. Я говорю об отступлении нашей кавалерии, конечным результатом которого было совершенное поражение английской кавалерии.
Начать с того, что это отступление вовсе не входило ни в предварительные планы генерала Липранди, ни в планы командовавшего нашей кавалерией Халецкого, а было просто одною из тех военных случайностей, которые нельзя своевременно предусмотреть заранее, нельзя своевременно предотвратить никаким гением и которые, однако ж, часто дают неожиданный и неотразимый оборот сражению, блестящий или гибельный, смотря по обстоятельствам, слагающимся, опять-таки большею частью случайно, во время самого сражения.
На самом деле отступление нашей кавалерии и поражение кавалерии неприятельской вот как происходило.
Часа в три пополудни, когда неприятельская позиция на высотах была уже сбита, укрепления заняты нашими войсками и все полагали, что сражение кончено, вдали, против центра нашей позиции, показались небольшие массы неприятельской кавалерии. В этом пункте, по широкой лощине, служащей как бы продолжением Чоргунскому ущелью и разделяющей на две части высоты левого берега реки Чёрной, расположена была наша кавалерия, – два полка гусар и два полка казаков, с двумя, кажется, конными батареями.
Левее находилось 8-мь орудий 7-й лёгкой пешей батареи с двумя батальонами Одесского полка.
Неприятель, встреченный нашей артиллерией, стал быстрее подвигаться и, не смотря на картечный и батальный огонь, смело понёсся в карьер на нашу кавалерию.
Всё это случилось так неожиданно и так быстро, что никто ещё не успел, даже достаточно уяснить себе, что именно такое совершается в нашем центре, как наша кавалерия была уже смята.
Гусары первые не выдержали натиска, за ними казаки, и все четыре полка, бросив артиллерию, которую прикрывали, начали беспорядочно отступать.
Суматоха произошла страшная. В пять раз сильнейшая наша кавалерия, смешавшись ещё более при отступлении, торопливо и в беспорядке направлялась к Чоргуну. За нею по пятам, проскакав линию наших войск, безумно неслась уцелевшая от картечного и батального огня английская кавалерия.
У перевязочного пункта вся эти беспорядочные массы остановились, потому что отступать далее нельзя было. Украинский полк и наша батарея, прикрывавшие Чоргунское ущелье, энергически не допускали дальнейшего отступления. Тут всё перемешалось, и суматоха ещё более усилилась.
На маленьком пространстве, у самого входа в Чоргунское ущелье, где расположен перевязочный пункт, теснились четыре полка гусар и казаков и между ними, как редкие пятна, виднелись красные мундиры англичан, вероятно, тоже не менее нас изумлённых тем, что так неожиданно случилось.
Но дело, конечно, не могло так оставаться. Генерал Липранди, находясь в это время не подалёку от перевязочного пункта и видя, что Одесские батальоны устояли, успокоился за последствия этой безумной атаки. Не рассчитывая более на растерявшихся гусар и казаков, он немедленно приказал находившимся тут же в резерве 6-ти эскадронам сводного уланского полка Еропкина атаковать англичан во фланге и отрезать им отступление.
Англичанам, казалось, ничего более не оставалось делать, как положить оружие, и все это ожидали. Однако ж вышло совсем не так.
Атака улан почему-то не удалась.
Рассказывали в то время, что будто бы один из батальонов Одесского полка, приняв улан за неприятеля, открыл по ним огонь, вследствие чего уланы с полдороги повернули назад.
Между тем англичане, заметив эту неудавшуюся атаку и не опасаясь серьёзного преследования со стороны расстроенных гусар и казаков, решились на то, что исполнить, по-видимому, было совершенно невозможно – они решились прорваться через линию наших войск, по той же самой дороге, по которой наступали и, следовательно, ещё раз пройти, так сказать, сквозь строй картечного и батального огня.
Трудный, почти невозможный, подвиг предстояло исполнить этой сумасшедшей кавалерии. Потеряв не менее четвёртой части ещё во время наступления, она наскоро, кое-как, устроила свои поредевшие эскадроны и быстро понеслась по прежней дороге, усеянной теперь убитыми и ранеными и оставляя с каждым шагом новые жертвы.
С какой-то отвагой отчаяния, неслись напролом эти безумные храбрецы, и ни один из живых, не раненных тяжело, не положил оружия.
А гусары и казаки ещё долго не могли опомниться. Они были убеждены, что их преследовала, по крайней мере, вся неприятельская кавалерия и сердито не хотели верить, что были смяты ничтожною, сравнительно, горстью смельчаков.
Когда вся эта суматоха кончилась, казаки первые опомнились, и верные своему характеру, принялись немедленно за сподручное им дело.
Они переловили всех английских лошадей и тотчас же открыли торговлю ими. Дорогие, кровные лошади продавались тогда за три, много за четыре полуимпериала, а можно было купить за два и даже за один.
Впрочем, почти все эти прекрасные лошади не перенесли суровостей зимы, и пропали, но те, которые пережили зиму, продавались потом за дорогую цену, рублей за 300, 400 и даже дороже.
Поздно вечером приказано было нашей батарее занять позицию на высотках в первой линии.
Усталые от восьмисот вёрстного форсированного марша и утомлённые впечатлениями только что минувшего дня, мы и на этот раз не ожидали спокойной ночи.
Действительно, впереди был неприятель и непроглядная тьма, заряжённые картечью орудия и засёдланные лошади как-то неприятно напоминали о недавней безумной атаке англичан, а доносившийся из-под Севастополя гул выстрелов внушительно твердил об осторожности...
_________________
Источник: Кожухов С.Д. «Из Крымских воспоминаний о последней войне» // «Русский Архив» 1869. кн. 1 – 6. С. 381 – 394.