ГЛАВА 1
"Немцы в Лосево" - это страшное известие принес запыхавшийся телефонист. Этот хутор был неподалеку, и оттуда отчетливо доносился гул канонады. Городская власть срочно приняла решение об эвакуации. И, хотя к чрезвычайным мерам были готовы заранее, времени было в обрез. Двухэтажное здание горсовета наполнилось шумом, вниз стали носить коробки и ящики, курсанты пехотного училища споро грузили архив в грузовик.
Секретарь горкома подошел к водителю и тихо сказал:
- Василий, заедешь за моими, я их предупредил.
-Быстрее, ребятушки, быстрее милые, - поторапливал курсантов немолодой человек в защитном френче, прихрамывающий на левую ногу. Это был председатель исполкома, на нем лежала ответственность за эвакуацию. Он вдруг повернулся, и весь в своих заботах спросил у секретаря:
- Николай Иванович, а с мебелью как быть?
Тот сердито взглянул на него, и, махнув рукой на север, негромко, чтобы не слышали курсанты, сказал:
- Ты слышишь? Под трибунал пойдешь, если архив погрузить не успеешь. Какая к черту мебель?
Председатель исполкома, старый хозяйственник, молча проглотил обиду, и тотчас его голос зазвенел на высокой ноте:
- Давай, хлопцы, давай, родные, последний грузовик.
"Что я такого сказал, мебель жалко, два года назад еле выбил по разнарядке из края. И вагонов парочку бы нашел под нее", - председатель не был человеком военным, и потому не понимал опасности, надвигающейся с северо-запада.
Паровоз с десятком вагонов - теплушек и двумя пассажирскими уже трое суток стоял под парами, готовый в любую минуту дать жар в топку. Как пал Ростов-на-Дону, так домой никто и не уходил. Спали на кушетках и диванах, общаясь с родными по телефону.
Горожане, сновавшие по улице, недовольно поглядывали на суету погрузки, и мысли их, поневоле, окрашивались в темные тона: "Видать, плохи наши дела, вон как власть родная драпает". Милые обыватели, откуда им было знать, что час назад первый секретарь вскрыл конверт, где содержался приказ: "Срочная эвакуация учреждений Советской власти в Среднюю Азию".
Работники военкомата в последние дни были на казарменном положении. Ираида бегала к мужу каждый день, и приносила еду, ловя украдкой его поцелуи. Муж ее, Виктор Тимофеевич Шпак был начальником военно-учетного стола.
- Виктор, - с тревогой спрашивала молодая женщина, - А как же мы? Нас- то с дочкой заберешь?
- Не знаю, Ира, немец прет, спасу нет, приказа еще не было, - это была их последняя встреча.
Так случилось, что, когда был отдан приказ об отъезде, Виктор домой так и не попал. Важные военные документы и списки заняли все время до отправки. "Как там мои девочки?" - сокрушался Виктор, проверяя в последний раз ящики стола, чтобы не дай Бог, не осталось ни единой бумажки. "Догадается Ираида мою военную форму спрятать…" - мысли прервал гудок автомобиля.
Он выбежал на улицу, ему уже махали из грузовика:
- Виктор Тимофеевич, давай быстрее, поезд ждать не будет, со станции был звонок, немцы на подходе к городу.
Высокий, в хорошо подогнанной офицерской форме, он заскочил в кузов и оглянулся на здание военкомата: какие-то люди вовсю хозяйничали, как будто дожидались за забором своего часа, рвали телефонные провода. Виктор в недоумении поднял брови.
- Наши это, в подполье остаются, - сказал офицер с тремя кубиками в петлицах, из спецчасти. Он сидел на ящике с гранатами, который закинули в последний момент, не бросать же фрицам. Виктор Шпак опять с сожалением подумал о дочери и жене: Ираида и Эля оставались без его защиты.
На станции царила суматоха. Прослышав про близость наседавших немцев, по перрону метались люди с детьми, чемоданами и баулами. Спецэшелон был оцеплен конвоем, он уходил последним. Комендант станции с красными от бессонницы глазами и расстегнутой кобурой отдавал последние распоряжения, устало объясняя наседавшим на него людям:
- Да поймите же вы, это специальный эшелон.
- То я и смотрю, детей с бабами садят, - крикнул из толпы здоровенный молодой мужик. Комендант заинтересованно взглянул на него - "Неужели белобилетник с такой рожей?" - и, пользуясь властью, громко произнес:
- Товарищ, предъявите ваши документы.
Тот ужом скользнул в толпу и враз потерялся из вида. Комендант чертыхнулся, и пошел к штабному вагону, доложил первому секретарю:
- Николай Иванович, вроде успели, отходим.
- Давай, Петрович, мне докладывают, что стрельба слышна на подступах к городу.
Комендант вынул пистолет и выстрелил в воздух. Толпа за оцеплением замерла, раздался гудок, и, вскакивая уже на ходу, комендант устало помахал рукой удаляющемуся вокзалу: он прощался со своим детищем.
Состав уходил до побережья Каспия, а дальше - за Каспий, в Среднюю Азию.
Виктор Шпак, держась за поручни, смотрел на уходивший перрон, множество вещей валялись брошенные как попало. Какой-то проныра хотел загрузить в теплушку пианино, и теперь инструмент сиротливо чернел в одиночестве.
Впрочем, недолго. Как только оцепление повели навстречу врагу, шустрый пацаненок, подняв крышку, принялся лихо выстукивать на клавишах «Чижика – пыжика». Да и брошенным вещам нашлись сердобольные хозяева.
Виктор еще долго стоял на площадке. Вот эшелон простучал по мосту через речку. На берегу окапывались курсанты Урюпинского пехотного училища, расквартированного в городе. Враг стремительно наступал, и они получили приказ стоять насмерть. Сталинская директива: «Ни шагу назад» - грозила расстрелом за самовольно оставленные позиции. Будущие офицеры не отступили, они остались лежать навсегда в кубанской земле. Вчерашние школьники, безусые пареньки – Вечная Вам Память.
Фашисты занимали город через полчаса после отхода эшелона. Изнасилованная Кубань, съеженной от горя степью, ложилась под сапог оккупации.
Первыми в город входили румынские части, и народ сразу окрестил их «цыганами». В соломенных шляпах, черные и беззастенчиво наглые, они не гнушались любой тряпкой и гребли как сороки все, что блестело.
Двор Маши – казачки наполнился гомоном и гоготом целой дюжины германских союзников.
Они обшарили все подворье и, не найдя ничего ценного, принялись обсуждать прелести хозяйки, выпиравшие под сорочкой. Что-то говорили, бесцеремонно, как лошадь, оглядывая ее ладную, чуть располневшую фигуру, пока их не одернул командир, которого они называли капралом. Солдаты подчинились, а вскоре за хатой заскрипел ворот колодца. Используя передышку, начали смывать пыль чужих полей, окатывая друг друга из ведра. «Ты гляди, какой заступник», - улыбнулась своим мыслям молодайка и пошла в хату.
Капрал скользнул за ней. Маша выглянула в окно: дочка сидела на завалинке и щебетала о чем-то о своем, детском, с девочкой лет пяти, внучкой Ксении Дмитриевны, соседки. Потом обернулась и увидела, что румын стоит от нее в полушаге. Когда капрал с видом хозяина полез под юбку, она толкнула его в грудь. От ее толчка плюгавый иноземец, не ожидавший отпора, отлетел назад , ударился виском о дубовую столешницу, и повалился на пол. От испуга Мария заголосила и крикнула забежавшей на шум дочке:
-Танюша, беги к бабе Ксении!
Девочка взглянула на упавшего солдата, вскрикнула и выбежала прочь.
На шум зашли румынские солдаты. Один из них подошел к капралу и взял его за руку, проверяя пульс. В этот момент у него кровь хлынула носом, черная, страшная. Румыны загалдели, их лица не предвещали ничего хорошего. Высокий солдат,со следами оспы на лице, подскочил к Маше и ударил ее по голове увесистым кулаком. Она не успела поднять руку для защиты, так и рухнула…
С закушенными губами, без кровинки на красивом лице, в изорванной одежде лежала она на полу своей хаты. Голову саднило, она протянула руку: слипшиеся от крови волосы было не разодрать. «Сколько же я пролежала , - думала Маша, - где Танюшка? Успела ли убечь? Хоть бы ее не тронули, выродки».
Подтянулась, села, низ живота палило огнем, сильно мучила жажда. Добралась до кадки с водой и, наклонив голову, принялась пить. В глазах замелькали мушки, Маша опять потеряла сознание.
За окном занимался день, но привычного утреннего гама было не слышно. Собаки попрятались , и лишь глупый гусак гоготал где-то у соседей в сараюшке, рискуя своей головой.
Так началась оккупация.