Пельмени. Татьяна Золотарева

Литклуб Листок
Отец не признавал никаких мясорубок.
- Да разве это пельмени, мать? – Он пытался сморщить свой мясистый, слегка приплюснутый нос с раздутыми ноздрями, как у коня во время бега, но вместо этого на его алтайском лице появлялось такое неожиданное выражение, что мы не могли удержаться от смеха.

         Мы знали, когда отец будет стряпать пельмени. Ранним утром папины друзья приводили в стайку выбракованного жеребца. Нас во двор в это время не пускали, но я один раз подсмотрела, что там делалось, в стайке. Мужики спутывали ноги у жеребца и валили его наземь. Бедное животное ржало, билось, видно чувствую свою кончину. Я убежала в дом, забилась в самый дальний угол печи. Дальше я уже не видела, что там происходило.
         Вспоминая это сегодня, я как и тогда не испытываю страха, ни отвращения, потому что конское мясо было испокон веков для алтайцев основной пищей. Как только в аиле рождался ребенок, ему вместо соски давали кусочек вареной конины, замотанной в тряпочку. Не одно поколение выросло на этом мясе. Старики и сейчас признают только конину.

         После разделки туши мясо морозили, опуская в глубокий погреб со льдом, солили, вялили. Папа мастерски готовил из конского мяса колбасу. В кухне терпкий запах крови перемешивался с запахом сырого и вареного мяса.
         Управившись с колбасой, он принимался за пельмени. Тут  наступала и наша очередь. Первыми с печной лежанки спрыгивали братья, за ними мы, девчонки, и гуськом шлепали на кухню мыть руки. Рукомойником каждый из нас гремел как мог, для того, чтобы папа слышал и знал, что руки у нас чистые. Отец мог вкусно приготовить любую пищу, но пельмени у него получались - пальчики оближешь!
         Плотно подвязав свой выпуклый живот чистым льняным полотенцем, он нарезал конское мясо большими кусками и клал его в деревянное корытце. Измельчал мясо   стальной сечкой, края которой закручивались как гороховые усы. Фарш получался быстро, да такой вкусный и сочный, что мы сглатывали слюнки. А он добавлял разные приправы на глаз и, когда фарш был готов, звал маму.

- Валюша, попробуй, - и протягивал ей мясо.

Мама в знак одобрения, что фарш удался, закрывала глаза. Мы впятером топтались у корытца и тянули свои ладошки.

- Цыц! – Произносил отец строго, но не сердито, - глисты заведутся!

Мы прятали руки за спины и отходили. Отца мы побаивались и слушались беспрекословно.
Тесто он тоже замешивал сам и пельмени лепил фактически один на всю нашу прожорливую ораву. Мы  как могли, помогали, но где нам было угнаться за папой, когда даже мама и то не поспевала за ним.
Отцовы пельмени походили на близнецов, толстые, аппетитные, он выстраивал их в ряд, как бильярдные шары. У мамы пельмени получались разные, то тоньше, то толще, а про наши и говорить нечего. Как мы ни старались, мясо почему-то вылезало, тесто не лепилось. Мы незаметно, как нам казалось, слюнили под столом пальцы, и пельмени выходили неуклюжие, мокрые.
Папа подтрунивал над нами:

- Ай, балам! Ай, невесты! Женихи-то будут чимирикту, сопливые, мясо-то все повылазило.

А кому хотелось, чтобы жених попался сопливый! Наташа, я, Олька и Верушка старались изо всех сил. Пыхтя, сопя, мы залепливали красные проталинки на пельменях мукой. Но все наши усилия были напрасными: хоть в одном месте, но мясо вылезало. Когда мне удавалось сделать чистый пельмень, я тайком надеялась, может, все-таки жених будет не чимирикту.
Старший брат, подсмеиваясь, подталкивал меня в бок.

- Александр, балам! – Отец, сощурившись, чтобы не рассмеяться, обращался к старшему сыну, - над сестренками смеешься, а у самого жинка будет ходить со спущенными чулками, такая же неряха, как и твой пельмень.

Сашок заливался краской до корней черных волос и тоже, как мы, старательно склеивал свой пельмень. Пока мы трудились над своими уродцами, на печи закипала вода в ведерном казане, а папа заканчивал лепить пятую сотню.

- Ну, колорадские жуки, мойте руки, и за стол!

         Пельмени мы любили есть с молоком. За стол отец садился последним, когда мы уже уплетали содержимое наших тарелок за обе щеки, поглядывая на старую деревянную чашку, которая стояла напротив главы семейства.

         Сколько я себя помню, столько и была в нашем доме эта чашка - чочой, Папа пил только из нее. Вот и сейчас, прежде чем к ней прикоснуться, он на какое-то мгновение задумался, лицо его стало отрешенным,  будто отец совершал старинный родовой обряд. Мы переставали есть, но папа оживал и, весело подмигнув нам, принимался есть пельмени.

          Для нас чочой древнего сеока паяти, с едва заметным рисунком, была словно из легенды. Мы боялись к ней даже притрагиваться, так как знали, что отец ей очень дорожит. Деревянная чашка переходила от отца к сыну, от деда к внуку. Трудно сказать, через сколько поколений она досталась нам. Приглядевшись, на ней с трудом можно было различить гривы несущихся коней. Мне она казалась не только древней, но и таинственной. Через нее, действительно, спустя много лет, каждому из нас откроются жизненные секреты.
А пока мы об этом не думали, уминая содержимое наших тарелок с молниеносной быстротой. Пельмени у отца выходили на славу! Каждый раз мы объедались так, что с трудом выходили из-за стола, держась за раздутые животики.
После обеда все усаживались у теплой печи, папа рассказывал про своего отца.
Стряпать пельмени его научил наш дед.

- Что пятьсот штук, - папа махал сильной рукой. – Если бы видели, как стряпал пельмени ваш таада, дед! – Он на миг замолкал и выдыхал с новой силой, - на весь аймак славился! Мы делали по два-три мешка и ездили зимой продавать, порция – копейка.

- Что-то больно дешево? – Спрашивал Сашка.

- Ничего не дешево, балам. – Папа трепал сына за жесткий чуб. – Для бедняка копейка дорогая была, сынок. Мой ада, ваш дед Степаш, непременно хотел, чтобы я стал учителем. Поэтому часто сами недоедали, а стряпали на продажу, собирали мне деньги на учебу. Жить и учиться в городе – для этого нужны были деньги, вот и ездили по аймакам.

         Я трогала свой кругленький тугой, как резиновый мячик, живот и, представляла папку с дедом на санях. Вот они остановились у большого аила, дома, и еще совсем юный папа с трудом поднимает мешок пельменей. Их обступают алтайские, русские, слышится:

- Эзендэр! Здравствуйте!

- Якши ба! Здравствуйте! – Отвечают папа и дед.

Мороженые пельмени, как ледышки стучат друг об дружку.

- Болушкан учун! Спасибо! Спасибо! – благодарят их люди. И кланяясь, приговаривают:

- Быйзанак кижи! Добрый человек! Хороший человек.

Принесет эти пельмени хозяин в аил, бросит в бурлящий казан, который пустовал несколько дней. На запах соберутся у очага все его обитатели, будут есть и приговаривать:

- Атманду пелмен! Вкусные пельмени!

         …Быстро пустеют мешки. Рано смеркается зимой. Затемно возвращаются они домой, весело погоняя Рыжку. Таада думает о чочое араки, а  сын – о чашке алтайского соленого чая с молоком и талканом …

         Я видела деда на фотографии. Если б не эта, пожелтевшая от времени карточка, то мы бы не знали, как выглядел наш таада. Там он еще совсем не походил на деда. Без бороды, в смешной алтайской шапке, отороченной лисьим мехом, лихо сидит на низкорослом алтайском скакуне и в глубоком раздумье покуривает из кривой трубки. По правую руку на такой же низкорослой лошадке сидит наш будущий папа.   Длинный и худой, красивые волосы треплет ветер, слетевший с синих-синих гор. Папа, как и дед, смотрит вперед.
         Наблюдая за большим, грузным отцом, я с трудом представляла его молодым, а уж таким, как на фотокарточке, совсем не могла придумать.
Отец не любил вспоминать детство, тяжелое оно было, а про деда рассказывал охотно. Таада мечтал увидеть своего сына ученым человеком, так как сам и его жена, эмеген, были безграмотными, пасли коней, овец, охотились.
Сначала отец окончил школу, потом педучилище, тогда оно называлось Рабфак. Не знаю почему, но отца любили и дети, и взрослые. Ему было тридцать один год, когда он вернулся в 1943 году с Ленинградского фронта, где его контузило, и ему доверили детдом. Он был самым молодым директором детского дома не только в Алтайском крае, но и по всей Западной Сибири.

         …А каждую осень, по зову предков, отца тянуло в тайгу. Он уходил орешничать и бить белку, соболя.
Бывало, вернется  из тайги, лицо заросло рыжей щетиной, глаза светятся ярким добрым огнем и зубы блестят.
Мы всегда радовались папиному возвращению. На улице уже зима. Он заходит в избу, с ног до головы обвешанный беличьими шкурками, с большим рюкзаком за плечами. Мы трусимся вокруг него, как зайцы.

- Эзендэр, балам! Здравствуйте, детишки! – Папа радостно смеется.

- Эзендэр, ада! – Кричим мы от счастья.

Каждый из нас лезет к отцу, норовит потрогать, братья – ружье, сестренки – пушистые шкурки. Отец нас обнимает, и мы виснем у него на шее, плечах и спине.

- А ну-ка, дайте раздеться. – Мама, глядя на нас, улыбается и тетешкает самого малого, седьмого по счету, Петрушу, который узнав отца, тянет к нему пухлые ручонки.

- Балам ты мой! – Папа берет меньшего сына и подбрасывает к потолку. Петька заливается веселым смехом.

- Не боится! Смотри, мать, будет как дед, такой же батыр! – Меньшего отец усаживает на колени, нам завидно, и мы тоже лезем к нему.

- Балам, уже за девчонками бегаешь, - говорит отец Сашке, а тоже на колени хочешь сесть. Ну, не дуйся, не дуйся! – Папа обнимает старшего сына.

- Валя, подай-ка мне вон тот мешочек. Да, да, беленький.

Мы ждем, так как знаем, что без гостинцев папа не приезжает.  Отец медленно развязывает мешочек, а мы от нетерпения подпрыгиваем.

- Подставляйте ладошки. – Отец насыпает нам пригоршни кедрового ореха.

- Вкусно? – Спрашивает папа.

- Угу, - киваем мы головами – рот полон, и больше сказать от удовольствия ничего не можем.

Затем отец звал маму и просил ее согреть воду. Он не любил бороду, поэтому, как только возвращался из тайги, первым делом сбривал ее. А мы в это время спрашивали его:

- Папа, а медведя видел? А он большой? Страшный?

- Расскажу, обязательно расскажу, вот только бороду сбрею.

         Мы продолжали хрумкать орехи. Кто-нибудь вытаскивал из папиного рюкзака, припасенные специально для нас, отборные вареные шишки. В комнате сразу пахло тайгой, свежестью и смолой.

- Без меня вы тут, наверное, все слова забыли?

Мы как по команде бежали к дивану, где сидел маленький Петя, и чуть ли не хором спрашивали его:

- Петя, где кос? – Брат пальчиком дотрагивался до глаз.

- А где тумчук? – Он, щурясь, тянул себя за нос.

- Балам, - не выдерживал папа, - покажи, где яак? 

Петя удивленно хлопал глазами.

- Вот, вот, - помогали мы братишке, оттягивая его и без того толстенькие щеки.

- Хорошо! - Отец продолжал нас экзаменовать. - Кто помнит, как будет – попасть не в бровь, а в глаз?

Мы вспоминали это крылатое выражение, и я первой выкрикивала:

- Чип-чике, айткан сос!

-Кирке, балам! – Хвалил меня отец, заканчивая бриться.

Мы переставали жевать и садились поближе к отцу. Старшие: Наташа, Сашок и я – уступали место малышам, которые лезли на колени. Папа прижимал их к себе, мама успокаивала разыгравшегося Петьку, который хватал ее за нос и повторял:

- Тумчук-чумчук! Тумчук-чумчук!

- Слушайте, - начинал свой рассказ отец, – иду я по тайге. А вышел из зимовья один. Пошел на белку поохотиться. Зашел далеко, кедры подступают со всех сторон. Смотрю, впереди светится, должно быть, поляна, думаю. Выхожу, точно поляна. Малины на ней полным-полно. Только я потянулся за ягодой, кудай! Прямо на меня идет мишка!

- Большой?

- Огромный! Я-то его первый заметил. Обомлел и не знаю, что делать. Стою, ружье за спиной, совсем растерялся. Постояли мы друг против друга молчком, наверное это было какое-то мгновение, а показалось – вечностью… Потом оба очнулись, да как сиганем в разные стороны. У меня сердце, как у косого в пятки ушло.

Папа смеется и тискает малышей. Я ощущаю запах кедра, смолы и очень хочу попасть в тот лес, где водятся медведи, поэтому прошу:

- Папа, а меня возьмешь в тайгу?

- Непременно возьму, балам, - обещает отец. – Вот окончишь школу-семилетку, и поедем шишковать.

Я уношусь в своих мечтах в тайгу, откуда меня возвращает голос брата.

- Ты чего, папа, медведя-то испугался? – спрашивает Сашка.

- Испугался, - папа смеется. Бежал так, что пятки сверкали.

Я представляю, как папа и медведь удирают друг от друга, и смеюсь вместе со всеми.

- А чего тут стыдиться, балам, бежал от лесного зверя, хозяина тайги, а не от врага.

         Мы шикаем на Сашку. Знаем, что отец ничего и никого не боится. Воевал танкистом, был контужен, ранен, лежал в госпитале, награжден медалями и орденом. Особенно мне запомнилась яркая, золотая медаль, на которой было написано "За отвагу!".   Над круглым столом в большой комнате висит фотография отца, где он совсем молодой, в танкистской форме.

          А вечером в нашем доме собирались папины друзья - и алтайцы, и русские. Папа подвязывал живот полотенцем, вручал каждому вилку, и мы опять начинали стряпать пельмени.