Фото.1909. Волга. На пароходе. Моя бабушка Зинаида Ив. Никольская, мой дед Епифанов Кирьяк Ник.(Гл.инженер Земской управы). Протоиерей Николай.
Ирина РАКША
Из цикла «Штрихи к портрету»
СНЕГ ДА СНЕГ КРУГОМ
новелла
Не правда ли, эта фраза для нашего слуха звучит как-то непривычно? Так и хочется ее как бы "исправить". И сказать, не "снег да снег кругом", а, пожалуй, даже пропеть: "Степь да степь кругом,\ Путь далёк лежит.\ В той степи глухой \ Замерзал ямщик." Но не будем торопиться.
Заглянем в прошлое, в необычную биографию этой старинной песни. Ведь у песен, как и у людей, есть свои биографии.
Однажды в Москве в Охотном ряду на Масляной неделе холодным, синим вечером возле дверей одной из мясных лавок горячий ямщик лихо осадил коня. Откинув медвежью полость, из возка на скрипучий снег живо сошла грузная, пышно наряженная немолодая дама. Её звали Прохоровной. Была она очень известной в округе свахой. Распахнув двери лавки и в клубах пара зайдя в тепло, она шумно начала прямо с порога. «Ну, Марья Николавна, однако тебе повезло. Уж такого жениха я тебе сыскала - век благодарна будешь. – Сваха передернула лису на плечах. – Не жених, а прям королевич. Глаза – лазурь небесная. Волосы – золотые. А главное тихий, скромный, прям агнец Божий..." У продавщицы Машеньки Ермаковой, бедной воспитанницы одной из московских купчих, от радости сердце ёкнуло. Уж так ей хотелось уйти наконец от хозяйки, так хотелось свободы и счастья. Она оторопело стояла, слушала Прохоровну. Потом прошептала несмело: "Так, может, это и есть судьба моя, а?" «Может, и есть судьба твоя. Только свадьбу надо играть, как нам, православным и полагается, на Красную горку. Понятно?».
Свадьбу, и правда, сыграли, как по христиански и положено, по теплу, на Красную Горку. Шел май 186О года.
И казалось бы - все мечты юной и нежной сироты Маши сбылись. Её муж Ваня, Иван Захарович Суриков, (тут сваха действительно не врала), оказался красивым, добрым и ласковым. По характеру даже застенчивым. Но и не только. Еще он был и талантливым. А ещё – и послушным сыном. Знакомая молодежь о нём уважительно говорила: «Это настоящий крестьянский поэт…. Самородок….Второй Никитин…. Или Кольцов". И это тоже было правдой. Чтобы так говорить, достаточно было лишь одного его стихотворения-песни, которое начиналась со слов: "Что стоишь качаясь, \Тонкая рябина, \Голову склонила \До самого тына?". Ивану Сурикову одной этой песни было бы достаточно для бессмертия. Но нет. Он писал много и увлечённо. И после свадьбы всё продолжал писать стихи. И вскоре у него набралось их, наиболее популярных широко известных,уже "народных" песен, более двадцати. И среди них такая жемчужина, как песня "В степи". "Кони мчат-несут,\Степь всё вдаль бежит.\ Вьюга снежная \Во степи гудит." Невозможно было даже вообразить, что эти строки о вьюге-метели Иван Захарович написал вовсе не где-то в заснеженном селе или в каком-нибудь поместьи у богатого друга, средь бескрайних русских равнин, а в душной, убогой комнатёнке, почти что каморке, куда через четыре года после свадьбы молодые Суриковы были вынуждены переехать из отчего дома. А причиной этому была смерть дорогой и очень любимой Ваниной матушки-труженицы. Умерла она неожиданно, быстро, как говорят – в одночасьи, жестоко простудившись, когда, не «поймав» возницу-ямщика, возвращалась после молебна из церкви ночью пешком по зимней Москве. Любящая маменька при жизни была для молодых крепкой поддержкой во всем. Была она надежной опорой и во всём купеческом доме Суриковых. И вот этой опоры не стало. После похорон хозяин Захар Суриков с горя запил. Он и раньше на это горькое зелье падок был. А тут, как говорится, и вовсе с цепи сорвался. Не просыхал. И наверно пропало бы всё, вся суриковская торговля, и большой дом, и подворье, не помоги горю всё та же самая сваха Прохоровна. Она, подсуетилась и живо сосватала завидному мужику и крепкому купцу (отец Ивана с большой выгодой торговал углем) пожилую, вроде бы благочестивую, ладную женщину - староверку. И всё бы ничего, но мачеха, прямо как по старой сказке, оказалась сварливой злыдней. И вскоре семейная жизнь молодых, Ивана Захаровича и Машеньки Ермаковой, стала просто невыносимой. Красавицу Машу, да и ясноглазого Ваню, который при матери не очень-то думал о заработках, а все больше увлечённо читал и писал, хлопотливая мачеха стала сживать со света. "Всё поеты… Всё поеты кругом, - таясь от мужа, с издёвкой ворчала она, - Дармоеды вы, а не поеты". Да и отцу в доме молодые стали теперь вроде бы не нужны. Так что пришлось им для жизни искать по Москве какой-нибудь чужой, недорогой угол. Но и тут помогла Прохоровна. Комнатка их теперь была в доме на окраине города, под парадной лестницей частного особнячка. Это была даже не комната, а кладовка с одним узким окном в полисадик, столом и кроватью. И хотя Маша как могла старалась украсить её цветками герани в горшках, уютными шторками, рушниками с салфетками – из каждого угла смотрела бедность. Отец в денежной помощи им отказал, а бывшего «купеческого» достатка, к которому Ваня с детства привык, теперь не стало. Теперь он ходил по редакциям разных газет и журналов, предлагал свои рукописи. Но брали их плохо, и ничтожных гонораров ни на другое жильё, ни даже на питание не хватало. Порой они жили буквально впроголодь. Даже экономить хорошей хозяюшке-Маше было не из чего. Такое позорное унижение изо дня в день, из месяца в месяц страшно угнетало Ивана Захаровича. Было стыдно смотреть жене в глаза. И вот настал момент, когда жить ему стало настолько невыносимо, что однажды темным осенним вечером 1864 года, незаметно уйдя из дому и подобрав в какой-то канаве тяжелый камень, Иван Суриков добрел до Москва-реки. Добрёл и взошел на Каменный мост. Ему оставалось только одно - утопиться. Было промозгло, безлунно и жутко. Холод, казавшийся лютым, пробирал до костей. За парапетом, внизу, как в глубине бездны черно, маслянисто поблескивала вода. Чтобы со всем этим наконец-то покончить, ему надо было решиться и сделать шаг. Один только шаг. Один последний шаг. Но как раз в этот момент он, глядя вниз, вдруг увидел нечто. Это было виденье. На черном фоне бездны оно проступило неясным мерцающим светом. И он увидел, скорее даже разгадал его - это было прекрасное лицо его матери. Такое родное, любимое лицо матушки. Она почти беззвучно шевелила губами, и моля сына, чуть слышно твердила ему: "Не время, Ванечка… Не время, сынок... Не время…" Видение было настолько явным и ясным, что Иван отшатнулся. Замер, зажмурил глаза. И в следующий момент, выронив камень, опрометью, как некогда в половодье герой Пушкина - несчастный Евгений, бросился прочь от реки. Прочь... Во тьму, в кромешную ночь, к сонно-застывшим, словно мертвым домам.
Утро нового дня продрогший Иван Суриков
встретил на окраине города, на Пятницком кладбище, на могиле матушки. Вот тогда-то в душе его и стали рождаться словно живые очередные строчки стихов, словно их кто-то диктовал ему с неба: "С неба дождик льёт осенний,\ Холодом знобит.\ У твоей сырой могилы \Сын бедняк сидит..." Это стихотворение о матери было полностью опубликовано в журнале "Развлечение" в 1866 году. И вскоре одним знакомым музыкантом положено на музыку. И грустная песня эта, сразу стало очень популярной. Однако, пути Господни и для песни неисповедимы. С годами эта песня как-то канула в Лету, возможно, не найдя достойного исполнителя.
Однако другая горькая песня на его стихи - "В степи" - написанная в той самой комнатёнке,после попытки самоубийства, была позже замечена известным композитором-песенником С.П.Садовским, и стала любимой и буквально всенародной. Правда,с годами первоначальные слова несколько изменились. Были утрачены и отдельные строфы. "...Кстати, ей еще\ Не забудь сказать,\Тяжело вдовой \Мне ее кидать!" Герой песни, замерзая, испытывал те же чувства, то же отчаяние, которые пережил и сам поэт, там на мосту, безнадежно глядя в ледяную черную воду. "Вижу - смерть меня \ Здесь в степи сразит, \Не попомни, друг,\ Злых моих обид. \Всех моих обид \ Да и глупостей, \Неразумных слов, \Прежней грубости..."
А жизнь Ивана и Машеньки, буквально как по провидению, круто вдруг изменилась. К лучшему. Видно, матушка, горячо молясь за родную кровинушку, позаботилась о них на том свете. Неожиданно отец развелся со злой мачехой и слезно стал просить молодых вернуться. Глубоко православный Иван Захарович знал, что обижаться нельзя. Обида - седьмой смертный грех, и простил отца. И вернулся в дом. Однако теперь всё пошло по другому. Поэт не стал заниматься поэзий. Смертельно боясь нищеты, Суриков продолжил отцово торговое дело. Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Теперь он лихо продавал уголь, и даже придумал ещё один доход - перепродавать металлический лом. И достаток их как бы тронулся с места. И пошёл, пошел. Да и гонорары поэта за прежнее творчество увеличились. И стали Суриковы, как говорится, жить поживать и добра наживать. Но стихи… Его стихи, его напевные, легкие рифмы словно бы отступили. Слава пришла, а вот Муза, словно обидевшись, отвернулась. Да и здоровье Ивана Захаровича было подорвано. Верно говорят мудрые люди - всё, всё от нервов. Неожиданно его настигла скоротечная чахотка, которую лечить в те годы ещё не умели. На горе жене, друзьям и близким не помогли ни отдых в Ялте, ни леченье кумысом в прикаспийских степях. Туда они с безутешной и любящей Машей съездили в последней надежде. Да и в Москве поэта лечили теперь лучшие доктора. Кстати на деньги совсем не отцовские, а собранные друзьями-поэтами и многочисленными поклонниками его светлого таланта.
Надо сказать, что Иван Суриков, как ясновидец с голубыми глазами, сам давно чувствовал, что проживет недолго. Ему едва исполнилось тридцать девять, когда в письме своему закадычному другу писателю Дерунову (в феврале 188О) он написал с грустью: "А знаешь ли, друг мой, похоже, что моя песенка спета". И правда, как в воду глядел. В её бездонную черную бездну. Спустя два месяца, в апреле Ивана Захаровича не стало. По его предсмертной просьбе поэта похоронили на том самом окраинном Пятницком кладбище, неподалеку от материнской могилы... Но только в той его части, где по давнему обычаю хоронили бездомных ямщиков, временно приезжавших в Москву на заработки. Со своими конями,повозками, упряжью. Поэт всегда очень любил этот простой люд – трудяг, грузчиков, но почему-то особенно ямщиков. И в проникновенном стихотворении «Снег да снег кругом,\ Путь далёк лежит,\ А в степи глухой\ Замерзал ямщик», он как раз и писал о них, словно бы о самом себе: "Замолчал ямщик,\Слеза катится.\А в степи глухой \Вьюга плачется."
Ирина Ракша