РАССКАЗЫВАЕТ АННА АНТОНОВНА ШМЫКОВА:
В ноябре этого года мне исполнится девяносто лет. Длинная, долгая жизнь…. И всё чаще почему-то детство вспоминается. 1933 год стал самым чёрным для нашей семьи. Жили мы на Украине, в Хмельницком. Я помню обычный дом, с соломенной крышей и земляным полом. Но почему-то попали мы под раскулачивание, ночью выгнали на улицу, без вещей, и соседям наказали нас не пускать. Отец нашёл на окраине заброшенную избушку, там мы и остановились. Отец с братом работали в городе на стройке, к нам приходили только по ночам. Помню, как отец из-за пазухи кусок хлеба доставал…
Осенью дело было, в сентябре, я с младшим братом на улице играла, к нам мужчина подошёл и сказал шёпотом: «Матери скажи, чтобы домой сегодня не ходила». Мы сели у дороги, маму ждём, слова ей эти передали. А она, видимо, не поверила, подошли мы к дому, а там уже лошадь с телегой стоит. Не дали даже в избушку зайти, хотя мама плакала, просила забрать кадку с капустой. Не разрешили…. Привезли нас в ГПУ, а утром сообщили, что и отца с братом арестовали. Погрузили всех в товарняк, оказалось, что везут в Карелию. В посёлке Медвежьегорск выгрузили, погнали в бараки. Говорили, что они освободились, потому что все заключённые, которые жили в них и строили Беломорканал, умерли. Мне было девять лет, поэтому я хорошо запомнила и нары в три этажа, и ржавые буржуйки. Давали нам двести граммов хлеба и жидкую бурду в кружке. Один раз мы с мамой возле кухни насобирали картофельных очистков, мама помыла их, отварила немного, растолкла и сделала такие маленькие лепёшечки. Как я ждала, когда они на печке испекутся… А в рот взяла – одна горечь, я заплакала. И мама вслед за мной. Отец с братом работали на канале, отца привезли в больницу опухшего от голода, уже умирать. Мне даже не разрешили посмотреть на него, но он каким-то чудом выжил, и его определили конюхом. Наверное, это и спасло нашу семью, он приносил немного овса в карманах, мы прятались в лесу, жарили его на костре, потом мололи на самодельной мельнице и заваривали. А я с десяти лет уже работала на станке в мастерской. Года через три меня перевели на лесоповал: снега в Карелии по пояс, а мы с девчонками сами и валили, и кряжевали, и пилили. Но я всё-таки девять классов окончила, тогда это считалось хорошим образованием.
В начале финской войны меня отправили на оборонные работы. Я пришла в военкомат, а меня почему-то отпустили. И словно кто-то подтолкнул: пошла я в управление Карельского фронта. Взяли меня на работу дежурной. Я и корреспонденцию разносила, и на телеграфе дежурила, и разные мелкие поручения выполняла. Однажды вечером решила задержаться на работе, чтобы письмо родным написать. Уборщица заправили керосиновую лампу, поставила на стол и ушла, я села писать. И в этот момент лампа вдруг взорвалась. За стеной находилась секретная комната с документами, майор выскочил, мы затушили пламя. Сейчас думаю: а ведь меня могли запросто расстрелять, как репрессированную заподозрить в диверсии. Но всё обошлось, просто перевели в Беломорск, на склады Карельского фронта, а потом в Петрозаводск. В это время, в 44 году, уже готовились к открытию второго фронта, и наше управление перевели в Ярославль. И вдруг происходит чудо: оттуда приходит телеграмма с вызовом в Ярославль. Я так никогда и не узнала, что это за добрая душа могла вспомнить и позаботиться обо мне? В Ярославле я встретила 9 мая 1945 года, а 18 мая вышел приказ: всё управление перебазировать на Дальний Восток. Ровно месяц мы ехали до города Ворошилов, а оттуда – на грузовиках в Маньчжурию. Когда Япония капитулировала, вернулись обратно в Ворошилов, где уже был образован Приморский военный округ.
Я вышла замуж за военного, - старшину, родила троих детей, всех мы выучили, поставили на ноги. Сейчас, когда есть время вспоминать, я думаю: «у меня – счастливая судьба и хорошая жизнь….»