Елизавета. Юная дочь Петра. Кн. 1. Глава 24

Нина Сухарева
Глава 24

    Следующий день выдался ясным и холодным. В воздухе вкусно запахло снегом. Лёгкий мороз сковал грязь на улицах, и град Петров удивил гостя из Европы широким водным простором. Нева величаво катила свои свинцовые воды, и матросы, искусно управляющиеся с судами, скачущими по волнам, барками, буерами и лодками, весело отдавали честь четверым всадникам, гарцующим по набережной с экскортом из дюжины кавалергардов. Елизавета, в светло-синей амазонке, богато отделанной горностаем, скакала рядом с Августом, князем-епископом Любским. Анна Петровна, в аметистовом амазонском платье, ехала на шаг впереди гостя и младшей сестры. Она с видимым удовольствием исполняла роль лектрисы, как всегда, гордая за отцовское наследство. Её супруг, совершенно трезвый, после того, как вчера дал слово августейшей теще не пить и оттого мрачный, как осенняя невская пучина, трусил слева от двоюродного брата, косясь красными кроличьими глазами и по-прежнему изводясь ревностью. Ему хотелось выехать вперёд и втиснуться между женой, воспевающей любимый Парадиз и гостем. Со времён камергера Тессена, грубо изгнанного им из Петербурга, он впал в ужасную подозрительность, и ревновал жену даже к своему родственнику, невзирая на то обстоятельство, что красивый кузен приглашён сюда ради свояченицы Елизаветы. В свадьбу Елизаветы и Августа он верить перестал, после того, как услыхал реплики светлейшего князя в адрес кузена.
    Супруга, он был уверен, его нарочно дразнила. По пути она зачем-то задерживалась у Сената и Адмиралтейства, и рассуждала с «дорогим братом Августом» о грандиозных планах Петра Великого, которые тот так и не осуществил, увы. Как будто это могло интересовать чертого вертопраха! С досады Фридрих нарушил договор, пока стояли и рассусоливали о строительстве нового фрегата, отхлебнув водки из серебряной фляги. И тут же был пойман с поличным Елизаветой, которую, как и его, экскурсия Анны вогнала в скуку и досаду. Румяная как заря, от холода и от близости приятного молодого кавалера, Лизета вдыхала привычные запахи моря, смолы, свежеструганных досок и  вспыхивала ещё ярче, ловя на себе страстные его взгляды. Она сочувствовала зятю, но забавлялась тем, что тайком, за спиной Августа, корчила ему рожицы и едва сдерживала рвущийся смех. В конце концов, тот понял, чего к чему, и тоже не к месту рассмеялся. Анна нахмурилась, охваченная досадой на всех троих. Двое только и думают о том, как вечером будут танцевать доупаду, а третий опять к вечеру напьётся, свинья!
    Возле длинного здания Двенадцати коллегий всадники спешились, чтобы пройти пешком к недостроенному зданию Кунсткамеры и осмотреть экспонаты анатомической коллекции. С некоторых пор здесь же обреталась «восковая персона с платьями», то есть, статуя покойного императора в натуральную величину, выполненная из воска графом Карло Растрелли. Первоначально чудесное, но вместе с тем, страшное, изваяние, восседало в зале Зимнего дворца в кресле под балдахином, и рядом стояла памятная многим вельможам петровская дубинка. Пётр Алексеевич выглядел, как живой, и Екатерина чтила, таким образом, память супруга, но легко ли с достоинством выносить зрелище такое?! Входя в залу, императрица бурно разражалась слезами, слабела и теряла всяческое самообладание. Елизавета тоже не могла смотреть на отца без слёз. Столько сырости и малодушия, по мнению Меншикова, могло затопить Зимний дворец. Светлейший и сам испытывал озноб и чёс в спине, приближаясь к «персоне», сидящей с дубинокой. Что же до остальных придворных, или дворцовых служащих, то они, еле справляясь с дрожью во всём теле, шмыгали мимо, как мыши. В конце концов, вдосталь наплакавшаяся, Екатерина распорядилась отослать изваяние в любимый музей мужа.
    В Кунсткамере высоких посетителей с нетерпение поджидали. Служители бросились к ним со всех ног и с поклонами, пятясь раком, провели в зал, где хранилась статуя Петра. Сёстры, при виде отца, сидящего в кресле в том самом костюме из голубого шелка, сшитом маменькины руками к её коронации, не могли удержаться, и обе всплакнули. Сколько нахлынуло воспоминаний! Но плакать при спутниках – не достойно дочерей Героя! Чтобы потом сказали, что цесаревны всероссийские и слабы духом? О, нет! Обе гордо вскинули хорошенькие головки, и подняли на отцовскую «персону» глаза, цвета терна и цвета светлой лазури. Смотрели, не мигая, но постепенно ресницы Лизеты задрожали, смежились, и на нежную кожу щек выкатилось несколько крупных слезинок. Напряжение ослабло, и девушка больше не стыдилась, что при всех плачет. Старшая сестра и принц с герцогом, молча, стояли рядом. Ох, и трудно было видеть перед собой того, кто был при жизни сам огонь – холодным и обездвиженным. Суровое испытание для родных. Разумно ли оставлять на земле после ушедшего человека – восковую куклу? Как показалось Елизавете, этот вопрос задали себе все присутствующие в этот момент в зале.
    Стоящий рядом с ней, князь-епископ зябко передёрнул плечами. На его взгляд, в кресле восседал непогребенный мертвец, чей неподвижный зрак, устремлённый в упор и вверх, точно на зритела, остужал кровь в жилах. БРРР! Какое же различие между этим покойником и вчерашним мудрецом, смотревшим из круглой рамы в библиотеке! Однако, Август, будучи себе на уме, удержался от излишних реплик и вопросов. Тень ироничной улыбки быстро промелькнула в его глазах и погасла. Он шагнул к «персоне», сделал поклон и обратился к Елизавете Петровне:
    - Ваше высочество, не покажете ли мне любимые экспонаты вашего родителя, если это возможно? Я вижу здесь прекрасные чучела лошади и собак. Они тоже имеют к Петру Великому отношение?
    - О да, это любимцы папеньки, - ответила Елизавета. – Я не помню их, все они умерли, когда я была младенцем. – Лошадь и та собака, что помельче – мои тёзки. Батюшка любил имя Елизавет. После меня, его получил небольшой корабль – яхта. А вам нравится оно?
   - Я обожаю это имя, - поторопился уверить её Август. – Мою младшую сестрицу зовут Иоганна-Лиз, она премиленькая, но с вашим высочеством, конечно, не сравниться, - с жаром шепнул он в розовое ушко. – А как зовут сего огромного кобеля?
    - Тиран!
    К Елизавете начало возвращаться хорошее настроение. К чему слёзы? Она снова развеселилась и, рука об руку с принцем, начала прохаживаться по залу. Пожате его руки было таким приятным, а дыхание учащенным. Она нравилась ему, и ей хотелось, чтобы принц заговорил о своих чувствах, но, вместо этого, приходилось рассматривать ряды банок с заспиртованными «мунстрами». Но их идиллию вдруг неучтиво прервал герцог Голштинский, обозлённый на супругу, увлеченно беседующую с одним служителей. Анна Петровна, возле макета будущего мавзолея Петра Великого, задавала, кажется, бесконечные вопросы и выслушивала подробнейшие объяснения ученого немца.
    - Дражайшая сестрица, капризно поинтересовался Фридрих, - не пора ли приказать подать нам выпить чего-либо и закусить? В горле пересохло! Кабы по чарочке водки? Кхе, кхе…
    - Изволь, дорогой брат! - Елизавета весело хлопнула в ладоши и громко позвала. – Эй, Фёдор! Где ты, Федюшка? Живее, тащи нам сюда водки и марципанов!
    В сей же момент, словно из-под земли вынырнул карлик с огромным сизым носом, похожим на переспелый баклажан. Это был сущий монстр – весь искривлённый, коротконогий и шестипалый. Ещё неожиданней при такой комплекции, прозвучал его густой бас:
    - К услугам ваших императорских высочеств!
    На серебряном подносе стояли четыре золотых чарки и лежали сахарные марципаны.
    - Отличная закуска! – похвалил Август.
    - Повторить! – быстро опрокинув в рот чарку, - приказал герцог Голштинский.
    - Федька! Повтори! – распорядилась Елизавета и стала объяснять своему спутнику. – Монстр этот, Фёдор, смотритель здешний! Его пуще ока берегут, ибо, когда помрёт, то из него сделают чучело!
    - О! Неужели?! – Август, глядя на будущий экспонат, смешливо фыркнул, и вслед за ним, по залу рассыпался весёлый смех Елизаветы. Они только глянули друг на друга и снова расхохотались.
    Анна Петровна резко повернулась, заслышав такое нарушение порядка, но лишь посмотрела строго на веселящуюся сестру, и смолчала. Собственно говоря, уже пора было возвращаться во дворец, к матери – обедать.
    
   
    Своё первое чувство Елизавета переживала весело, как волшебный сон. Август получил разрешение ухаживать за ней и предавался этому с искусством умудрённого большим опытом человека. По утрам он присылал возлюбленной оранжерейные букеты, составленные согласно «языку цветов». С каждым разом признания в любви становились всё жарче. К букету прикладывался обычно какой-нибудь маленький очаровательный подарок: книжка, коробочка с мушками, веер, маска. После полудня принц являлся собственной персоной, чтобы сопровождать её на верховую прогулку. Сначала они катались с Фридрихом и Анной, а потом уже только вдвоём, если не считать свиты, ехавшей на небольшом расстоянии от юной пары. По вечерам Екатерина принимала принца в Зимнем дворце, как родственника, но о сватовстве не заикалась. Зато, слава Богу, не препятствовала дочери уединяться с ним во дворце. Лизета получила первые, пока целомудренные, уроки любви в объятиях молодого принца. Она не отказывала ему в поцелуях, и, при этом, дозволяла всю свободу рук. Надо отдать должное, что пылкий Август за всё время не забылся ни разу, даже когда на них не оставалось одежд. Он в деликатных выражениях растолковывал девушке преимущества в любви рук и языка, а она прилежно постигала очаровательную науку. Оба мечтали о законном браке, о посещении Франции и деревенском житье. В Любеке у принца был старинный замок. За Елизаветой мать обещала оставить навсегда все собственные имения, которыми она сама владела до вступления на престол.
    Август, правда, не получил разрешения жить ни в Зимнем дворце, ни у кузена. Фридрих сам пожаловался тёще на «тесноту» в Апраксиных палатах, и она, естественно, догадалась, в чем дело. О квартире в Зимнем дворце, тем более, не могло быть и речи. Екатерина становилась ханжой, если речь заходила о младшей дочке. Местожительством принца определили дом на Мойке, ранее принадлежавший Монсу. Никому не пришло в голову о несчастливом конце прежнего хозяина, а прислуга была нанята новая, и вся немецкая. Пообвыкнув, Август, конечно, узнал о бывшем обер-камеогере Екатерины, но не испугался его скорбной тени, наоборот, человек молодой и жизнелюбивый, он даже смеялся, что готов подружиться с призраком, явись он к нему однажды.
    Так миновали хмурые осенние месяцы, подошёл декабрь. В канун дня своего рождения (батюшки, уже полных семнадцать лет!) Лизета решила попросить маменьку объявить день официальной помолвки. Она в десять часов утра спустилась к матери по потайной лесенке прямо в опочивальню. Из-за ширм ей без помех удалось рассмотреть, кто в постели с матушкой – конечно, это красавчик Левенвольде. Любовники спали, откатившись друг от друга и раскрывшись. Зрелище не для слабонервной дуры, но только Лизета-то уже калач тертый! К тому ж,  времени лучшего для визита к маменьке нипочем не сыскать. В полдень покои императрицы набьются лукавыми, болтливыми бабами. Что ж, придется подкрасться и разбудить разоспавшегося галана, чтобы выставить его вон. Ах, как он уморился-то, бедненький! Свернулся-то калачиком, точно кот на печке. Лизета насмешливо прыснула в ладошку, и на цыпочках подобралась к постели. Она  нагнулась над разомлевшим на перинах любовником Екатерины, потрясла его за плечо и подула ему в самое ухо.
    - Пфафф!.. Рейнгольд Иваныч, … а не пора ли тебе вставать, сукин кот?
    И зажмурилась! Молодой мужчина лежал на спине, совершенно голый, закинув за голову руки, и в этой позе напоминал, скорее, амура, чем кота. Так, бог любви лежал, должно быть, когда Психея пришла на него взглянуть! В Летнм огороде была одна такая скульптура.
    Сердце в груди девушки подпрыгнуло.
    - Эй! Галанишка! – прошипела она и потянула его за ухо.
    - М-м-м… Чего тебе надо? – огрызнулся Левенвольде.
    - Говорю, вставай, вставай скорей, господин лежебока!
    - Nein, nein, - капризно заканючил он по-немецки. - С утра спится так сладко, отвяжись! Ступай-ка сама вон и подремли в прихожей, сучка.
    - Ах, ты!.. Да уж не выстрелить ли тебе в ухо из пистолета? – рассвирепела девушка.
    Но галан со сна всё продолжал ломаться:
    - Анхен! Да отвяжешься ли ты от меня, драная крыска? Государыне, может быть, ещё потребуются мои ласки, неужели им, там, не  потерпеть, чёрт возьми? Или тебе опять заплатили светлейший князь Меншиков с Остерманом, чтобы укоротить меня? Не выйдет! Жадная, мелочная бабёнка…
    Это он спросонок принял цесаревну за Анну Крамер и ей пришлось ущипнуть его за щеку, почти до крови.
    - О! О! О! Ваше высочество! Пожалуйста, простите меня! Виноват-с! – Кавалер подскочил и в одно мгновение закутался в одеяло. – Не ожидал вашего появления… А где же эта подзаборная потаскушка Анна Крамер?
    - Вероятно, она сидит, где и должна, в приёмной.
    - Чем же я вам могу услужить, прелестница? Я вас прогневал! Скажите, чем?
    - Тем, если уберёшься прямо сейчас отсюда,  мне надо поговорить с матушкой.
    - Ваше высочество, один момент!
    Любовник матери без разговора потянулся за халатом. На миг перед девушкой предстало зрелище тугих ягодиц и ляжек красавца. Он словно нарочно покрасовался перед нею. А чем же ещё удержать легкомысленную принцессу в числе себе сочувствующих? Лизета хихикнула ему вдогонку, зажав нос.
    Выпроводив из опочивальни фаворита, она сама устроилась под боком у Екатерины, на его месте.
    - Маменька!
    - Ох, дочушка, - сразу проснулась та и со вкусом расцеловала румяные девичьи щёчки. – Сладенькая моя, соскучилась, ни свет, ни заря, поднялась, прибежала!
    - Ещё как соскучилась, маменька, миленькая!
    - А выспаться-то успела?
    - Успела, успела, чай, уже девять часов! – Лизета указала на часы, кивнув головкой.
    - Раненько, - зевнула мать. – Я не выспалась, но всё равно рада тебя видеть. И егоза же! Моя егоза! Поди-ка, на уме-то одни подарки? – она хитро сощурилась и тяжело села. – Получишь сейчас, главный подарок, он нынче не совсем обычный, хотя отец, любил вас с сестрой так одаривать. А ну-ка, достань, доченька, мне шкатулку из комода, из верхнего ящика. Возьми вот ключ и отопри ящик. Видишь шкатулку, да-да-да, из слоновой кости, с семнадцатью большими сапфирами на крышке!? Сапфиров, по количеству, ровно столько, сколько тебе лет, в твою честь! Неси-ка сокровище скорее сюда, ставь на постель и давай-ка вместе посмотрим, что там? – голос матери задрожал от ласки.
    Лизета принесла и поставила на постель большую, действительно, красоты неописуемой, шкатулку, полюбовалась сапфирами и повернула золотой ключик в замке. Заиграла музыка, но под крышкой ничего не обнаружилось, точнее, там, внутри, покоилось несколько красивых грамот, с тяжелыми печатями на толстых, витых, золотых шнурах. Девушка тоненько ахнула.
    - Вот, дочка, это – твоё наследство, - вполголоса произнесла мать. – Это тебе жалованные грамоты на сёла и деревеньки от меня, к тем, что ежегодно дарил папенька. – Шумно вздохнул, она взяла одну в руки. - Вот, эта - на село Покровское, близ Москвы, с большим домом, садом и огородом. А эта - на Александровское во Владимирской губернии, там рыбные ловли замечательные, бортни, и кабаки, с питейного дела доход, сама понимаешь, получишь хороший. Также оставляю тебе моё любимое Саарское, но только после моей кончины. Оно мне особенно дорого, там и по сей день хранятся отцовы вещи, знаешь. Попрошу тебя хранить и передать одному из своих деток, кому сама сможешь больше доверять. А также я жалую тебе здесь, близ столицы, недостроенный Смоляной дворец с усадьбой и дом на Красной улице близ Летнего огорода. Держи, хозяюшка молодая! Имей в виду, что эти дарственные сделают тебя богатой и независимой – самой себе госпожой, в браке с незначительным принцем, если захочешь его себе в мужья! – Екатерина произнесла это со значением, с полным намёком, на отношения дочери с Карлом Авгостом Голштинским, князем-епископом Любским.
    Елизавета поняла:
    - Спасибо, маменька, миленькая, ну вооот, какое большущее, тебе спасибо! – она с визгом бросилась обнимать и целовать Екатерину. – Ура! Я теперь настоящая боярыня-помещица, со всем этим наследством! – И спросила, немного угомоняясь. - А как я буду владеть всеми этими вотчинками - самостоятельно, или совместно с мужем?
    Но в ответ раздалось только:
    - Кхе-кхе-кхе…
   Екатерина покраснела, и в горле её забулькало.
    - Ох, что с вами, маменька?
    - Да ничего… - едва выдавила императрица, - в горле першит, что-то, моя золотая… кха-кха!
    - Подать водички?
    - Кхе-кхе! Кха-кха-кха-кха! – тело Екатерины начало извиваться в конвульсиях, глаза дико закатились ко лбу.
    - Ах, маменька? – ужасно перепугалась девушка, и засуетилась вокруг больной. – Что же делать-то?! – запричитала она.
    - Ничего, ничего… Мне бы… мне бы, доченька, винца… Подай, сердеце моё, - Екатерина вроде бы, поправилась немножко, и Лизета бросилась к столику за вином. Она мигом обернулась с бокалом токайского, и мать начала пить мелкими глоточками: у неё в горле всё равно клокотало. И вдруг она снова схватилась за грудь и снова зашлась  кашлем, ловя воздух синеющими губами.
    - Сюда! – отчаянно завизжала Елизавета. – Доктора! Зовите Блюментроста!
    Врач, слава богу, оказался поблизости, но в дверях вышла досадная заминка. Вперёд Блюменторста, в спальню влетел Меншиков и заорал на Лизету:
    - Ты?! Чего ты тут делаешь, цесаревна?! А ну, пошла прочь, не мешайся под ногами!
    Александр Данилович отпихнул от матери перепуганную Елизавету и сунул ей грамоты в охапку. Она со страху повиновалась. Отбежав за ширму, девушка провела там всё время, захлёбываясь слезами, пока Екатерину приводили в чувство  с помощью кровопускания. Затем больную уложили на высоко взбитые подушки и поднесли снадобье в бокале. Екатерина слабо улыбнулась:
    - Всё хорошо, Двнилыч, - шепнула она Меншикову, закрыла глаза и уснула.
   Светлейший князь не отошёл от её постели и продолжал всматриваться в черты спящей, словно искал в них неотвратимой перемены, указывающей на близкий конец, пока Блюментрост, протиснувшись мимо него, к постели вместе с аптекарем Либгольцем, не занялся примочками. Он лично мочил в розовой воде, изготовленной аптекарем, мягкие полотняные тряпочки и прикладывал их к векам больной. Закончив свою работу, он шепотом доложил князю:
    - Её величество теперь проспит долго, ваша светлость! Добрый сон – это наилучшее лекарство  в случае с матушкой Екатериной Алексеевной. Я буду заходить каждый час, а теперь попрошу всех удалиться.
    - Все – немедленно вон! – пршипел Александр Данилович и так зыркнул глазами, что в опочивальне мигом не осталось никого, кроме него самого (не долго) и Анны Крамер, которая осталась дежурить при постели спящей императрицы.
   

    Елизавета вернулась к себе тем же путём и, первым делом, всласть выплакалась, зарывшись лицом в пуховые подушки. Ах, маменька, бедненькая… Как ей плохо, как плохо… Если мать умрёт, то что станется с ней, незамужней сироткой? Ей – полных семнадцать! Подумать только! Наверное, пришла пора и ей, как сестре Аннушке, вступить в брак с голштинским принцем. Будет ли она счастлива? Конечно, Август и Фридрих – две обратные стороны одной медали и в чувствах сердца и любви оба различны. Август! Ах, Август, её принц  - благородный рыцарь и пылкий обожатель! Красив, весел, добр, он любит её и с ним будет легко в браке. Кажется и она его тоже любит. Ох, неужели матушка не благословит? Что может помешать? Или кто? Меншиков! Он ныне – всему голова. А что, если ему понадобится очередная жертва – невеста для его сопливого сыночка? Ну уж, нет, кто угодно, только не она, не вторая Петровна! Дудки! Уж лучше ей тогда пропасть старой девой. Хотя, почему, пропасть-то? Почему бы не зажить в вотчинках, подаренных матерью, полной хозяйкой, да на родной земле…