Давно я знаю Алексея. Человек он неплохой, но пессимист – редкий пессимист!
И я не смотрю на жизнь через розовые очки, но уж его пессимизм все разумные границы переходит и порою уж и на какое-то человеконенавистничество походит. Не нравится мне это! И трудно бывает с ним говорить – мрачно как-то и категорично он обо всём судит. И удивляет, и возмущает он меня своими суждениями о живущих рядом с ним людях. В своих высказываниях он и своих близких не жалеет.
Избегать я стал встреч с Алексеем. А последний наш с ним разговор и совсем меня возмутил!
Сидим мы на кухне, чай пьём. Алексей смотрит в окно, говорит: «Посмотри, как ублюдки-то резвятся». Удивляюсь я, говорю: «Какие же это ублюдки? Соседские дети в догонялки играют». А он: «Сейчас они дети, а подрастут и ублюдками станут».
Хочу возразить Алексею, но думаю: «А быть может, и прав он – вырастут и ублюдками станут». И молчу.
«Все, – говорит Алексей, – подонки. А если ещё не стали ими, так станут».
Я возмущаюсь такой категоричности, возражаю: «Не может быть, чтобы все люди плохи были. Это ты, Алексей, сильно преувеличиваешь! Есть же и хорошие люди». А он: «Быть может, думаешь, что ты; уж очень хорош – ошибаешься. Подойди к зеркалу-то, посмотри на себя, и увидишь свиную морду заместо лица своего».
Обижаюсь, ведь считаю себя недурным, добрым, неглупым человеком. Но обиду не показываю, спрашиваю: «А у тебя, Алексей, не свиная ли морда-то?» А он грустно как-то улыбается, говорит: «И у меня свиная».
И чтобы как-то смягчить Алексея, польстить ему, говорю: «Вот ты, Алексей, с Настей своей живёшь уже тридцать лет в мире и согласии, и получается, что ты неплохой человек и зря на себя наговариваешь».
А Алексей отхлёбывает чай, пристально смотрит на меня, говорит: «А почём тебе знать, как я с Настей-то живу – быть может, я её бью нещадно».
Хотел я ему возразить, но промолчал: «А если, – думаю, – он и на самом деле бьёт Настю?»
Говорю: «Алексей, но быть может, молодёжь наша лучше нас! Вот Катя, внучка твоя, такая хорошая девушка: и отличница в школе, и на медаль золотую её учителя готовят, и вас, деда с бабкой, она уважает». Насупился Алексей, молчит какое-то время, говорит: «Катька проституткой будет».
Удивляюсь я, протестую: «Да как ты, Алёшка, можешь такое про свою родную внучку-то говорить, ведь надо же какие-то и основания иметь, чтобы предположения такие делать!» А он: «Не надо мне никаких оснований иметь, и так вижу – проституткой валютной станет».
Молчим мы. Понимаю я Алексея – непросто ему о своих близких-то такое говорить.
Алексей подходит к окну и меня приглашает. «Вот посмотри, – говорит он, – старушка ковыляет. С виду милая старушка, а по сути – воровка первостатейная: когда завскладом работала, так всё, что на складе было, к себе домой перетаскала».
«Но не все уж такие, – говорю. – Вот сосед твой со второго этажа – сразу видно, что семьянин примерный и человек хороший: с женой под ручку ходит, с внуками своими во дворе гуляет».
Алексей морщится: «Да ты что, не знаешь? Он же в тюрьме за взятки сидел, а освободился, так всем своим детям и тёще на взяточные деньги-то квартиры купил!»
Молчим, чай пьём, Алексей в окно смотрит. Прерываю молчание, говорю: «Алексей, а вот я на днях хорошего человека встретил, нашего с тобой одноклассника Петьку Сидорова. Помнишь, небось, его. Разговорились мы, и показался он мне и умным, и порядочным: МГУ окончил, ректором был. О нём-то ты, поди, ничего плохого и сказать не можешь?»
Усмехнулся Алексей, даже плюнул в сторону, говорит: «Педофил твой Петька, тюрьма по нему плачет, и говорить о нём не хочу!»
Я возмущён – обидно мне стало за одноклассника. «Да откуда, – спрашиваю, – Алёшка, у тебя такие сведения-то о нём? Я, вот, ничего такого о нашем товарище не слышал!» А Алексей даже не смутился, спокойно так говорит: «Не слышал, так скоро услышишь».
Хотел я спросить Алексея ещё об одном нашем общем знакомом, какого он о нём-то мнения, да не решился.
«Нет, – думаю, – надо чай допить и домой уходить». А если честно сказать, то испугался я: как бы Алексей и о моих близких родственниках чего-либо плохого не сказал.
Пришёл я домой. И тяжело мне, и тошно после разговора с Алексеем. «Да неужели, – думаю, – уж все мы так плохи, как он говорит!»
И очень я обижен был на Алексея за свиную морду! И подумал: «Надо бы посмотреть на себя в зеркало – быть может, и в самом деле я «освиньился», и у меня вместо лица морда свиная».
Подхожу к зеркалу, вглядываюсь в лицо своё… и глазам своим не верю: смотрит на меня из зеркала свиная морда, улыбается и подмигивает мне правым глазом.
Испугался я, отскочил от зеркала. И первая мысль: «Как жить-то буду с таким рылом?!» Но когда немного успокоился, сказал себе: «Быть такого не может, чтобы так, вдруг, порядочный человек мог в свинью превратиться! И вероятнее всего, померещилась мне морда-то свиная». Но уж ещё раз взглянуть на себя в зеркало я не решился.
Не хожу я к Алексею в гости. И к зеркалу не подхожу. И если даже и есть во мне что-то свинское, то никто мне об этом не говорит.
А когда Алексей звонит мне и приглашает зайти к нему чайку попить, поболтать – отнекиваюсь, больным сказываюсь.