Лес осенний позабыл летних сказок пения.
Мир волшебный охладел и нету восхищения.
Где сирени запах был — остались лишь видения.
Соловьёв уснула трель. Душа заперта. Нет освобождения.
Томима я, закрыта я,
Как птица в клетке вечности.
Забыта я, не знаю я
Полёта радостной беспечности.
Вновь заскрипит стальная дверь.
Падёт рука бесчеловечности.
Прорваться хочет хитрый зверь,
Поймать желает лицемер.
А я жду... хоть миг сердечности.
Холодами на ветрах осень улыбается.
Как художница, она красками прославится.
Деревья дрогнут без листвы. Дожди шумят, ругаются.
Но осени тепла видны. С солнцем она встречается.
А я томлюсь, закрыта я,
Как птица в клетке вечности.
Забыта я, не знаю я
Полёта радостной беспечности.
Вновь заскрипит стальная дверь.
Падёт рука бесчеловечности.
Прорваться хочет хитрый зверь,
Поймать желает лицемер.
А я жду... хоть миг сердечности.
Милана вновь стояла у клетки с тихими в ней канарейками. Она смотрела на них. На глазах печалью искрились слёзы...
– Как я завидую вам, – вымолвила она. – Лучше быть в вашей клетке, чем в этой.
– Добрый день, Милана, – раздался позади голос графа Краусе.
Он уже некоторое время стоял на пороге и не желал нарушать тишину. О приезде его Милане не сообщали, поскольку он вызвался сам поприветствовать её и подбодрить. И как только она заговорила, он сделал шаг. Вздрогнув от неожиданности, Милана всё же осталась стоять на месте...
– Вы презираете меня? – остановился граф за её спиной.
– Мне не за что вас презирать, граф, – чуть повернув голову в его сторону, ответила она.
– Я приехал, и мне сообщили, что вы уже знаете о моём намерении, – нежно говорил он далее. – Я клянусь, от меня ждать предательства не стоит, как с вами поступил князь Алексей Нагимов.
– Алексей меня не предавал, – тут же ответила Милана и гордо выпрямилась.
Такая новость заставила графа на какое-то время застыть и молчать. Вздёрнув бровью и себя успокоив чем-то в глубоких мыслях, он всё-таки продолжил:
– Я не предполагал, что выбор вашей тётушки ляжет на меня... Она знала моего дядю. Он тоже служил в канцелярии и помог ей получить состояние вашего отца. Наверное, это сыграло свою роль.
– Мне всё равно, – покачала головой Милана.
– Я не буду обещать золотых гор, но,... если бы вы не стали мне дороги, я бы не согласился просить вашей руки, – всё нежнее стал говорить граф. – И я обещаю, если вы согласитесь, сделаю всё, что смогу, чтобы Алексею стало легче там, а князя Тихонова отпустили раньше. Вернуть Алексея я не смогу... Лишь облегчить его участь.
– Вы должны знать, граф, – хотела что-то сказать Милана, но он прервал:
– Павел Петрович...
– Павел Петрович, – повторила Милана, и душа задрожала в предчувствии нежеланного. – Я буду всегда любить Алексея.
– Ради бога, я не смею вас заставлять любить другого, – всё равно говорил он нежно.
– Это не всё, – сглотнула Милана. – Я ношу под сердцем нашего с ним ребёнка.
Была ли для графа Краусе эта новость, как гром среди ясного неба — не известно. Но молчание длилось некоторое время... Милана оставалась стоять к нему спиной. Она оставалась неподвижной и прислушивалась к каждому шороху.
Граф вздохнул глубоко. Под конец его вздоха послышалась лёгкая ухмылка, и он прокашлялся.
– Я дам ребёнку всё, что требуется... Имя, титул. Он будет учиться в лучших заведениях, – сказал он, что привело Милану в ужас, и она застыла на месте от страха за будущее.
– Подумайте, ведь и судьба вашего брата в ваших руках сейчас, – сказал в заключении граф и было слышно, что он вышел из комнаты.
Милана не двигалась с места и тогда. Время шло. Она противилась,... боролась внутри себя с требованиями жизни... Понимая, что судьба заставляет действовать против воли, она задрожала и вновь пала в рыданиях в свою холодную постель.
Слушая страдания подруги, длившиеся теперь изо дня в день, Ирина не знала, каким словом поддержать. Покачивая её в своих объятиях, она молчала и сдерживала свои, упрямо напрашивающиеся слёзы. И как Ирина была рада, когда снова наступил день навестить своего жениха в Петропавловской крепости!
Снова провели её по ужасающему коридору и пропустили в сырую камеру. Дмитрий полулежал на кровати, облокотившись на подушку, из которой торчали сухие соломины. Его уставшие глаза пялились в полумрак, которым камера мучила, изводя в одиночестве и бездействии.
Вошедший дежурный офицер объявил ему о приходе невесты и, пропустив её, остался стоять на пороге... Дмитрий вскочил с кровати в появившейся радости. Его глаза прослезились от счастья снова видеть любимую, но чувство вины перед ней не давало пока сделать и шага.
Ирина смотрела в ответ нежностью тоскующей души. Сделав нерешительный шаг, они бросились в крепкие объятия, и Дмитрий нежно схватил её лицо и стал покрывать его страстью поцелуев...
– Родная,... милая,... прости меня,... прости, – нашёптывал он.
Слёзы бежали по щекам Ирины, и она приговаривала:
– Нет, не виноваты... Не за что прощать, нет...
– Душа моя, – поцеловал он её в губы и прижал к своей груди. – Прости, что ненароком заставил приходить сюда...
– Нет, барин, – пискнула Ирина, пытаясь сдержать рыдания.
– Как ты там, расскажи мне всё, умоляю, – шептал он, наслаждаясь этими подаренными ему несколькими минутами счастья.
– Плохо всё, – высказалась она, и Дмитрий с тревогой взглянул:
– Что случилось?!
– Милана... Венчают её в пятницу пятнадцатого октября.
– Что?! На ком?! – в шоке воскликнул Дмитрий.
– Граф Краусе... Павел Петрович, – достав платочек, вытирала Ирина свои слёзы.
– Нет, - отступил Дмитрий, но тут же взял любимую за плечи. – Не позволь, слышишь? Ни в коем случае! Плохой он человек! А Лёшка?!.. Ты рассказала про Алексея?!
– Да, знает она, что не было предательства, знает, – признавалась Ирина. – Ребёночка она от Алексея ждёт. Да наследство тётка ей и Ивану отдаст только, если она за графа этого замуж пойдёт.
– Нет, отговори! – восклицал Дмитрий в переживаниях. – Не дай этому случиться! Не дай! Опасен он!
– Обещает он Алексею жизнь на каторге облегчить, да чтобы вас выпустили раньше, – продолжала рассказывать Ирина.
– Нет, – усмехнулся Дмитрий. – Не сделает он ничего. Не в силах он. Никто он. Не верьте его словам, умоляю.
– Время, – раздался вдруг голос офицера у порога, заставив обратить мимолётное внимание на себя.
Дмитрий прижал Ирину в объятия. Целуя и ловя её ласковый к нему взгляд, он повторял:
– Не дай им обвенчаться, не дай. Напиши мне письмо, пиши мне, умоляю! Здесь ужасно. Я с ума сойду.
– Я напишу, – кивала Ирина.
– И умоляю, сохраняй газеты в моём доме, – прошептал он. – Я должен буду знать, что было.
– Да, обязательно, – закивала ему милая.
– Время, – повторил офицер.
– Скажи, – целовал он любимой щёки и обнимал снова и снова, как и она прижималась к его плечам. – Скажи, люб или нет, скажи...
– Люб, – плакала снова она. – Не пришла бы иначе... Люб...
Обхватив друг друга ещё раз в пылкость объятий, они долго поцеловались, но шагнувший ближе офицер своим присутствием всё-же заставил Ирину покинуть камеру.
Дмитрий стал вытирать покатившиеся вдруг слёзы. Он отошёл к трубе от печи, что проходила через его камеру, и прикоснулся к ней рукой, проверяя на тепло. Убедившись в своих догадках, он закивал:
– Опять топят... Опять со стен будет течь... Водяное царство, – выплюнулся он и сел на кровать. – Проклятый Краусе, – схватился он за голову, в которую страшными уколами забила головная боль. – Нет, – протянул он. – Не снова...
Нескончаемая пытка головной болью, тянувшееся время – приносили ужасающие мысли, фантазии... Сидеть в тишине и пустоте казалось Дмитрию хуже той казни от тринадцатого июля, которую он не видел, но представлял перед собой в этой пустой и грязной камере...
Здесь ничего не было, кроме кровати, стола, печной трубы и стульчака. Здесь царил мрак, и даже маленькое, оставшееся не замазанным отверстие окна, не пропускало достаточно света...
Осенняя погода хмурилась, не позволяя дню длиться долго, а когда зажигался ночник, чтобы хоть как-то осветлить камеру, то от него исходила копоть. Дмитрию становилось хуже дышать, головная боль усиливалась... Лишь к утру воздух начинал очищаться...
Снова скрипела дверь, снова приносили хлеб и воду, но, увидев, что на этот раз принесли не обычный хлеб, а булку, Дмитрий был вынужден усмехнуться молчаливому жандарму:
– Что, следят ли, как деньги расхищают от содержания преступников?... Иди... Иди, скажи им, что князь здесь бунтует! Чёртовы опричники.
Сожалеющий жандарм ничего не ответил и ушёл. Он понимал мучения заключённых, которых приходилось видеть каждый день и слышать от них в свой адрес постоянные упрёки и обвинения.
Понимала все мучения Дмитрия и Ирина. Он волновал её всё больше. Она переживала и тянулась быть рядом с ним. Он стал дорогим и желанным. А по возвращении в имение Ирина сразу написала ему подбадривающее письмо, что выполнит всё возможное, чтобы отговорить Милану от венчания, что будут писать государю прошения, как то делают семьи других осуждённых. И... в конце она приписала: «Люб»...
Продолжение: http://www.proza.ru/2014/04/16/1899